Петру Первому с нежностью
А из души порой
такой всплывает мрак,
такие персонажи
страшных басен!
Опасный человек
еще не значит — враг,
а враг не обязательно опасен.
Опасный человек
подмигивает мне,
мы пьём за наш союз,
я им обласкан,
нам весело вдвоём
в пиру и на войне, —
но это только лишь начало сказки.
Он мне необходим.
Ему всё нипочём.
Мы с ним, объединясь,
врага прогоним.
...Когда мы победим,
я буду обречён
на дружбу с разыгравшимся драконом.
* * *
В ответ на «Жизнь прекрасная такая!» —
вопрос: «Какую курите траву?»...
Я не курю. Я просто точно знаю,
что смерть я как-нибудь переживу!
Переживу любое пораженье,
перетерплю под стенами во рву —
и не своё, но всё же воскрешенье,
и собственную смерть — переживу..
«Экзеги монументум»? Нет, едва ли.
Совсем не ради славы жилы рву.
Дай бог, чтобы друзья не умирали,
а собственную смерть — переживу!
Мы все когда-то за базар ответим,
и не в кошмарном сне, а наяву.
...Не задолжать бы старикам и детям,
а смерть я как-нибудь переживу.
Песенка старого скомороха
Вот и мне повезло,
я доволен судьбой:
всё, что в жизни имел,
я отдал за любовь.
А имел я свободу,
витал в облаках,
был любезен народу
и пел в кабаках,
бубенцами звенел,
подносимое пил,
и поэтом я не
назывался, а был,
но и волю свою,
и Божественный дар
за любовь,
за любовь,
за любовь я отдал,
за мою светлоглазую,
чтобы она
никогда,
никогда
не стыдилась меня!
Неужели Господь
не простит мне вину?
Я продал себя за
молодую жену...
* * *
Ну и что, что ты оболган и обруган?
Вот и славно, вот и радуйся тому:
твоё имя не напишут на хоругвях —
значит, мёртвый ты не нужен никому!
Поживи еще чуток на свете этом,
потерпи позор не самых крайних мер:
очень нужен ты и нам, и нашим детям
как наглядный отрицательный пример!
* * *
Фантастический вполне
сочиню роман я скоро
о стране, в которой не
нарушаются законы.
У меня экран дрожит,
клава прыгает от жути:
очень страшно будет жить
в этой выдуманной мути.
То, что зримо и знакомо,
много легче сочинять:
государство, чьи законы
нет резона выполнять.
Вот где жить легко и просто
окрылённому мечтой!
Вот где можно побороться —
и найдётся ведь, за что!
Не придумано страны,
где законы не нужны,
где ни славы, ни награды
не охота и не надо,
где бессмысленно и скушно
возвышаться друг над дружкой...
Эмигрирует поэт
в ту страну, которой нет.
* * *
Тополя расплатились
полновесной монетой
за коктейль из дождинок
в пузырящейся мгле.
Я прошёл, как сентябрь,
и меня уже нету.
Я — одна из монеток
на промёрзлой земле...
Я — в кармане зимы.
Надо мною — сугробы.
Но зима-скупердяйка
скоро сядет на мель.
Я оттаю весной —
не бесцельно, а чтобы
вы понюхали, как
пах осенний коктейль.
Вам охота тепла,
соблазнённые светом!
Весела только мгла.
Ну и пусть, ну и пусть...
Никогда, никогда
не жалейте об этом,
расплатившись поэтом
за веселье и грусть.
Тополя пили дождь
и топили в нём страхи,
золотою листвою
по асфальту звеня.
Как деревьям не жалко
их последней рубахи,
никогда, никогда
не жалейте меня!
Хокку
Осенний листик,
верящий в бессмертие,
готов к полёту.
* * *
Из Новагорода в Киев бреду.
Нетороплив мой шаг.
Не понимая, но чуя беду,
мыши шуршат в камышах.
Чья под босыми ступнями стерня?
Колко. Тревожно. Темно.
Что замышляет пославший меня?
В общем-то, мне всё равно...
Терпкого ветра хлебну в темноте,
не разводя костра.
Падают птицы, не долетев
до середины Днепра.
Некто, таящийся в чаще лесной,
звякнет тугой тетивой —
хрустнет за пазушкой княжье письмо,
не донесённое мной...
* * *
В пещере гнома есть волшебный лес.
Лохматые снежинки-недотроги
планируют из каменных небес,
пожухлая трава из-под сугробов
торчит, но не мешает мне идти,
ложась под лыжи мягко и скользяще,
и нет конца заветному пути,
а лес — такой чудесно настоящий!
В пещеру гнома нелегко войти,
а из неё совсем не просто выйти,
и что я обрету в конце пути —
неведомо: конца пути не видно.
Там звери не пугливы и не злы,
там кедры молчаливы и огромны:
из тверди в твердь шершавые стволы
врастают, и не видно даже кроны.
В пещере гнома дышится легко,
есть счастье — впереди и далеко,
а злата, самоцветов и монет
в пещере гнома не было и нет.
* * *
Чтоб стала правильней судьба,
а цели — ближе и яснее,
я должен победить себя.
Нет у меня врага сильнее!
Я это осознал вполне:
иду в атаку под знамёнами...
Но каково же будет мне,
самим собою побеждённому?
Мне, отдающему богатства,
мне, свой роняющему штык,
мне, угоняемому в рабство
к вершинам собственной мечты?
Рождественская сказка
Котёнок завернулся сам в себя
и спал, сопя, и видел сладкий сон.
А мимо в это время шла Судьба —
на цыпочках, чтоб не проснулся он.
Котёнок спал — такой пушистый, милый,
такой довольный миром и собой...
Судьба его не то чтобы хранила,
а просто шла тихонько стороной.
Суровая Судьба заулыбалась
и даже о хозяевах забыла,
к которым шла... Спасла их эта малость:
котёнок спал — такой пушистый, милый.
Слово птицелова
Иногда в кошмарах снится,
что единожды живём...
Улетай, моя синица,
вслед за вольным журавлём!
Матерись по-птичьи звонко
из-под белых облаков!
...Далеко ещё ребёнку
до умелых дураков.
Иду на «мизер»
Вскрываем новую колоду,
рисуем «пульку» на столе.
Какое нынче время года?
Чей город прячется во мгле?
В который раз оплыли свечи
и льдом подёрнулась вода?
А мы твердим: «Ещё не вечер,
на стол колоду, господа!».
Мы загостились, ну и что же?
Не мы оплачиваем счёт!
А козырь назван, прикуп сброшен,
итог неясен, но влечёт.
Давно забыты пьянки, танцы
и романтичные дожди.
Не преферансы, а пасьянсы
уже маячат впереди.
Мы пережили три Отчизны.
Восходит новая звезда...
Какое нынче время жизни?
Иду на «мизер», господа!
* * *
Начало зимы. Предполуночный час.
Конец сумасшедшего века.
Реальны, а значит отдельны от нас
ненастье, фонарь и аптека.
Всё это уже далеко и давно,
пора бы забыть и смириться,
хотя непогода пьянит, как вино,
и ты продолжаешь мне сниться.
Мы были в тот вечер знакомы едва.
Ты мяла в руке мою руку.
Мы пили вино, говорили слова
и знали, что снимся друг другу,
что здесь и сейчас продолжается сон,
в котором встречаемся мы,
берущий начало в начале времён,
задолго до бездны и тьмы,
до Божьего Духа, витавшего над
пустой и безвидной землёй,
до трижды тонувшей горы Арарат —
мы снились друг другу с тобой!
Теряя значенья, звучали слова,
пока мы бродили по городу.
Был сыплющий искрами стылый трамвай,
дома, фонари, непогода,
и всё это было лишь фоном для нас —
от снега до лифтовой клети.
Начало зимы. Предполуночный час.
Конец тысячелетья...
Меня до сих пор непогода пьянит,
когда я бреду через вьюгу
и очень старательно делаю вид,
что мы только снились друг другу.
* * *
Шепча тебе стихи — чужие клятвы
чужим богам, — шепча тебе стихи,
измять твоё непраздничное платье,
целуя изумлённые соски,
и приближать, как будто бы играя,
к преддверью рая дерзкие персты,
и снова бормотать, перевирая
порядок строф, обманчиво простых.
Как чисто! как не странно и не жалко,
забыв о том, что это лишь игра,
губами помнить голубую жилку
на нежно-жаркой стороне бедра,
твой быстрый смех сквозь быстрые лобзанья
и трепет век, твоих солёных век...
Благословенны грешные писанья,
тебя благословившие на грех!
Сами виноваты
(Причитание)
Умер сильный человек — надорвался.
Умер добрый человек — мало кушал.
Смелый — тоже сам нашёл свою смертушку.
Любопытный — был да сгинул, где — неведомо.
А весёлый — дошутился, с кем не следоват.
И остались мы одни-одинёшеньки...
Пропадааааааааем!
* * *
Случилось не всё, что могло бы случиться,
но жизнь ещё длится, и тем хороша.
Как будто бы мчится с горы колесница,
оглоблями слепо маша.
Нам некогда было глазеть на пейзажи,
пока мы упрямо карабкались вверх.
Достигли — и мчимся, роняя поклажу,
сквозь ветер, и слёзы, и смех.
Поёт и хохочет, и плачет возница,
и хлещет в пустое пространство кнутом.
Случилось не всё, что могло бы случиться
и может случиться потом.
* * *
Горящих листьев горький дым. Дожди-с.
Не посвящай стихи живым. Дождись...
Прославит их, но проклянёт сперва
молва, которая всегда права.
А ты не прав, поскольку ты поэт.
Скажи: «да-да», или скажи: «нет-нет»,
но не витийствуй, не перечь, не вторь.
Любая выспренняя речь — повтор,
любая слава для живущих — горький дым.
Не посвящай свои стихи живым.
* * *
Володе Антуху, Виктору Колупаеву,
Паше Лобанову, всем...
— Мир, конечно же, добр и вечен, —
сам себя убеждал уходящий,
одеяло ветхого неба
подоткнув под края земли,
чтоб не пели в озоновых дырах
сквозняки из холодной выси
и беззвёздные злые мысли
не коснулись моей груди.
— Я вернусь... — обещал уходящий
и глаза отводил зачем-то,
теребил дырявое небо
и шептал, неровно дыша:
— Ты меня иногда перечитывай,
потому что я лгать не умею.
Стыдно мне называться учителем,
и опасно учить любви.
— Мир прекрасен, — он тихо выдохнул, —
ты об этом, пожалуйста, помни.
В это даже не надо верить:
просто помни — и будет так... —
Я кивал, соглашаясь помнить
и почти обещая верить.
Надо мною мерцал и смеялся
не задутый ночник луны.
* * *
Весёлый поэт напевал свои песенки Богу,
не зная и даже не думая, слышит ли Бог.
Но вот заиграли горнисты не вальс, а тревогу,
и умер поэт на одной из недолгих дорог.
Он шёл, бесшабашно лелея надежду на то, что
рука игрока дотолкает его до ферзя.
Он умер... Об этом рассказывать больно и тошно.
Мы — пешки, и нам уклоняться от боя нельзя.
Мы — белые пешки. Враги отличаются цветом,
и так ли уж важно, что дружит игрок с игроком?
Вот Господу Богу однажды приспичило стать человеком,
и Господа Бога распяли такие же люди, как Он.
Он пел — не допел, Он хрипел: «Пронеси эту чашу!..» —
Он честно хотел игроково отдать игроку,
Он часто ломал и мораль, и стратегию нашу,
в ответ на удар подставляя другую щеку.
Весёлая пешка убита отчизной и веком
и высшего смысла уже не взыскует в судьбе...
О Господи, Боже мой, не становись человеком!
Давай доиграем: Ты мною, а я — на трубе.
Возмутитель спокойствия
Я нашёл муравейник,
дремавший под мокрой корявой сосной,
и разбудил обитателей сонного царства,
пошевелив его прутиком.
Муравьи обиделись,
забеспокоились,
забегали,
один даже укусил!
«Эх вы! — сказал я. —
Ничего не понимаете!
Вон как у вас сразу жизнь закипела,
а если б не я — спали бы себе дальше...».
И я ушёл с осознанием выполненного долга.
* * *
Домовой — не хозяин дома,
сквозняков его и теней.
Потому что хозяин — дома.
Вот лицо его на стене.
Домовой по покоям бродит,
половицами — скрип да скрип.
Не находит покоя, бредит
днями прошлыми гном-старик.
Он привык, что хозяин недвижен.
Беспокоит его одно:
лепестки отцветающих вишен
мягко-мягко стучат в окно,
и мерещатся в тёплой вьюге
что-то помнящие глаза,
что-то шепчущие друг другу
позабытые голоса...
А нахальный паук над дверью
паутину свою прядёт.
Он давно уж твердит и верит,
что никто сюда не придёт...
Но хозяин вернулся однажды!
Он распахивал окна в сад.
Почему-то он был моложе,
чем тогда, много лет назад.
Снял портрет. Погрустил. И бросил.
Засмеялся. И смех — как свет.
Юной, солнечной, рыжеволосой
гостьи голос звенел в ответ.
А потом были ночь и шёпот,
поцелуй, полусмех-полустон...
Домовой по покоям топал
и скрипел половицами он.
Замирала хозяйка: «Слышишь?..» —
а хозяин шептал сквозь сон:
«Мыши. Спи. Это просто мыши.
Старый дом. Мы его снесём».
Конспект ненаписанной повести
Пророс мой посох у плетня,
рассохся мой челнок.
Зачем, куда, кого кляня,
спешить, не чуя ног?
Мотыга — бывшее весло —
удобна и прочна.
Мне наконец-то повезло:
моя земля тучна,
просторен дом, ухожен сад,
послушны сыновья.
Ни на восход, ни на закат
не рвусь, как прежде, я.
О чём жалеть? Чего желать?
Пусть сыновья растут,
умнеют, чтут отца и мать
и остаются тут...
Сегодня младший мой сынок
(задумчивый такой)
смолил рассохшийся челнок
неопытной рукой.
Конечно же, не преуспел
и чуть не зарыдал...
Листвой мой посох шелестел
и семена ронял.
* * *
Белые вороны сбились в стаю.
Я меняю цвет и улетаю.
* * *
Мне суетно. Людской реки теченье
плеснёт лицом, которое всегда
любил, но не до умопомраченья,
не до потери страха и стыда.
Мне одиноко. Печку приоткрою.
Растопки нет, но есть черновики.
И буковки, как трупики героев,
осыплются с обугленной строки.
Мне снится ненаписанная повесть —
наверное, уже в тридцатый раз.
Во сне от боли вскрикивает совесть
обрывками талантливейших фраз.
Зачем винить себя или кого-то?
Опровергают тщетность бытия
моя любовь, моя судьба, моя
работа.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »