Александр Рубан «Тараканы Господни»

(гимн любопытству)

 

Некто обустроил свой дом. В дому завелись тараканы. Они стали искать пропитание и смысл жизни.

Тараканы мутируют. Порой мутации заходят так далеко, что отдельно взятый таракан становится умнее своего хозяина. Т.е. не хозяина, конечно, а миросодержателя, а то и миросозидателя, творца обозримой Вселенной...

Но век тараканий недолог.

 

 

Глава 1

 

«Не делай этого!» — сказал таракан Юре Кутову, уже занёсшему над столом сложенную вчетверо «Пионерскую правду» и поджидавшему удобный момент, когда можно будет прихлопнуть наглеца, не задев ни чашку, ни тарелку, ни стеклянную, «под хрусталь», сахарницу, ни тем более рюмку с мамкиной горилкой.

Рюмка нужна была Юре для исполнения экспериментального этического этюда. Мамка вот-вот должна была вернуться с работы, калитка была видна через окно. Как только мамка её откроет, горилку надлежало выпить и сразу же наполнить рюмку снова, а если Юра сделает это заранее, то может и уснуть, не дождавшись мамки...

Наверное, этот замысел и стал причиной появления таракана. Но Юра предпочел предположить, что тараканьи слова «Не делай этого!» имеют отношение не к предстоящему эксперименту, а к занесённой над ним, тараканом, газете.

— Ага, «не убивай меня, я тебе пригожусь!» — иронически процитировал начитанный в свои 13 лет Юра Кутов.

Таракан ничего не ответил. Он просто перестал ковылять к дальнему краю стола, резко свернул из-под тарелки направо и, поникнув усами, уселся на самом виду, на открытом пространстве, где никакая посуда не могла помешать его убийце.

— Ладно,— буркнул Юра, уважавший мужество в любой твари, и отложил газету.— Ползи давай...

То, что таракан заговорил с ним, Юру Кутова ничуть не удивило: это был не первый говорящий таракан в его жизни. Самый первый выполз из трёхрублёвой бумажки, которую Юра нашёл в двадцати четырёх шагах от калитки, направляясь в булочную.

Это случилось пять лет тому назад. Несметное богатство лежало на траве, придавленное упавшим прямо на него каштаном в лопнувшей колючей кожуре. В левом кулаке Юра сжимал двугривенный: тринадцать копеек предстояло отдать за буханку серого хлеба, а остальными семью он имел право распорядиться по своему усмотрению. И он уже усматривал в своём воображении разноцветную горку слипшихся развесных леденцов, когда, нагнувшись за перезрелым каштаном, обнаружил под ним трёхрублёвку. Юра произвёл в уме молниеносный расчёт, вспотел кулаками и оглядел улицу. Улица была пуста.

Три рубля. Триста копеек. Почти в сорок три раза больше всей принадлежавшей Юре наличности. А если отказаться от леденцов, получится три рубля семь копеек. Почти десять процентов стоимости фотоаппарата «Чайка-II»...

И вот, когда он уже начал разворачивать мятую, всю в мелких капельках банкноту, в ней еле слышно заскреблось и наружу высунулся тоненький надломленный тараканий усик. «Не надо!» — услышал Юра и опять настороженно огляделся. Улица была пуста. Неподвижные в сонном безветрии лужи проблёскивали сквозь слой «вертолётиков», осыпавшихся с клёнов, и отражали душное влажное небо. Пахло вчерашним дождём, прелой соломой у калиток, увядшими вьюнками в палисадниках...

Когда он снова посмотрел на зажатую в пальцах трёхрублёвку, таракан боком-боком выбрался из неё почти весь и, скребя лапками, тужился выташить наружу второй ус.

— Чего не надо? — спросил Юра, смело подвергая сомнению общеизвестную истину о том, что тараканы не разговаривают.

«Положь на место»,— распорядился таракан, отчаянно и грозно подрагивая усами, один из которых так и остался надломленным.

— Твоя, что ли? — спросил Юра.— Ты в ней живёшь?

«Да нет...— сказал таракан.— Просто...».

— Чего просто?

«Ладно, как знаешь.— Ни в голосе, ни в движениях таракана уже не было никакой грозности, сплошное отчаяние.— Я предупредил, а ты — как знаешь...». Он опустил усы и заковылял, подволакивая левую среднюю лапу, к краю банкноты, явно намереваясь спрыгнуть в траву.

Юра положил трёхрублёвку на место и даже придавил её тем же самым каштаном — осторожно, чтобы не повредить таракана, опять заползшего внутрь. Если таракан заговорил, то уж наверное не зря. Наверное, знает что-то такое, что Юре неведомо...

Через час после Юры трёхрублёвку нашла соседка баба Устя. Она же, как выяснилось, и потеряла её вчера вечером, расплачиваясь с водовозом за три последних месяца и за месяц вперёд, потому что получила не только пенсию, но и перевод от внучки из Киева. Юра узнал об этом после школы. Баба Устя успела рассказать свою новость почти всей улице Октябрьской, начав со своей стороны, пройдя до конца и возвращаяь обратно по той стороне, где жили Кутовы. Как раз когда Юра вернулся из школы, баба Устя добралась до них и пересказывала мамке все подробности: и про каштан, и про таракана, и про то, какими «страмными» деньгами водовоз дядька Трофим выдаёт сдачу — и мелочь-то у него вся битая и гнутая, и бумажки рваные да мятые, а бабы Устина пятёрка совсем новая была, только что с почты...

В доказательство того, что это та самая трёхрублёвка, полученная на сдачу от дядьки Трофима, баба Устя показывала мамке надорванный и заклеенный папиросной бумагой краешек банкноты, которую она вчера сунула мимо кармана передника и ушла себе, а сегодня хватилась, побежала искать и нашла под каштаном — вон под тем, рядом с Мелентиевым огородом... А ещё Юра увидел на трёхрублёвке, рядом с наклеенной папиросной бумажкой, какое-то пятнышко, очень похожее на прилипшую тараканью жопку. Таракана баба Устя, наверное, раздавила и стряхнула, а жопка осталась.

Недолог тараканий век...

Таких разговорчивых тараканов, как тот, самый первый, Юра Кутов больше не встречал. Все остальные ограничивались двумя-тремя словами: «Не надо!», «Не делай этого!», «Даже не думай!»,— и тому подобное, а на уточняющие вопросы отмалчивались. Правда, один из говорящих тараканов обошёлся без уже привычной частицы отрицания и сказал: «Навешай ему по соплям!» — после чего моментально ретировался с Юркиного портфеля. Навешать по соплям Вовке-Барбосу Юрка не сумел. Более того: сам вернулся домой с огромным синяком под глазом и всё ещё зарёванный. Но всё-таки Барбос его зауважал и больше не приставал со своими вымогательствами, требуя ежедневно те 10 копеек, которые мамка выдавала на школьный завтрак...

 

— Ползи-ползи! — повторил Юра.— А то здесь не только газета. Я тебя и рюмкой могу... ненароком...

Но таракан продолжал сидеть на столе, на открытом пространстве между тарелкой и подоконником, и брезгливо вздрагивал усами в сторону рюмки. Значит, именно про мамкину горилку он и сказал Юре своё «Не делай этого!»...

А почему Юра должен их бояться и слушаться? Тоже мне, воспитатели нашлись! Он даже Вовки-Барбоса не испугался — и правильно сделал. Ему тогда просто стало любопытно: а что будет, если он послушается таракана? Вот и сейчас ему просто любопытно: а что будет, если он НЕ послушается? Убедится мамка в его правоте, или просто выпорет и забудет?

И вообще, при чём тут Барбос? Он же Вовка Барбисов — хам, дурак и любитель подраться, не важно на чьей стороне... Юра не любил драться, никогда не умел драться и не хотел этому учиться, но отнюдь не считал себя трусом. Он даже учителя математики не испугался, однорукого Александра Ивановича, когда тот сказал ему, что не надо пороть чушь, а надо почитать учебник стереометрии для десятого класса — если, конечно, Юра сумеет его осилить. Известно ли Юре, что такое бесконечно малая величина?

— Чушь тараканья, вот что это такое! — храбро сказал Юра, перекрывая гомон веселящегося класса.— Бесконечно малых величин не бывает!

Это убеждение он вынес как раз из учебника по стереометрии. А теперь совершенно точно знал: совсем не обязательно рисовать эти дурацкие квадраты и треугольники, чтобы доказать теорему Пифагора! Надо просто вывернуть наизнанку два конуса, которые получатся, если поставить этот треугольник гипотенузой на стол и крутануть вокруг высоты...

— Ну и как же ты их вывернешь? — спросил однорукий Александр Иванович.

«Только без рук!» — неслышно для всех, кроме Юры, предупредил таракан, сидевший на его парте, в ложбинке для ручки, но на этот раз Юра таракана не послушался.

— Я-то? Да я-то запросто выверну! — сказал он.— Одной рукой буду держать, другой выворачивать!

Класс грохнул и сразу же испуганно притих, и только Вовка-Барбос продолжал визгливо хохотать, потому что он был дурак и хам. Юра почувствовал себя точно таким же хамом, ничуть не умнее, и ему стало стыдно, а однорукий Александр Иванович побагровел, выгнал Барбисова на улицу и вкатил Юре двойку в журнал.

После уроков они вдвоём дотемна сидели в учительской и рисовали в Юриной тетради эти вывернутые наизнанку конусы. То есть Юра рисовал, а Александр Иванович хмыкал, щурился, морщился и то почёсывал левой рукой правую культю через пиджак, то принимался поправлять Юрины рисунки. В конце концов он вздохнул и сказал, что у Юры аксиоматическая путаница в голове и что ему надо поскорее изучить хотя бы основы топологии: тогда Юра поймёт, что он сам себя кусает за хвост. На прощанье Александр Иванович нарисовал змею Уроборос, которая заползла в бутылку Клейна, и предложил Юре подумать, как она могла бы выбраться наружу, не выпуская из пасти своего хвоста... Потом он проводил Юру до самого обрыва над Тикичем, откуда до Октябрьской улицы уже было рукой подать, и всю дорогу рассказывал о физико-математической школе в Обнинске, в которую он сам поступил сразу после восьмого класса, и, если бы не тот случай на стройке...

Юра моментально подсчитал: пять лет в институте, плюс три года в Юркиной школе, плюс девятый, десятый и одиннадцатый классы (тогда их было одиннадцать)... А в армии Александр Иванович, наверное, не служил... Получался 1965 год, когда Юрка ещё не встретился со своим говорящим тараканом и сам только-только начинал говорить, а Юркин папка был ещё живой и работал в милиции инструктором по самбо и стрельбе.

 

Чтобы попасть в физматшколу, которая теперь была не только в Обнинске, но и в Киеве, надо было сначала победить на областной олимпиаде по математике в Черкассах. Но время поездки на олимпиаду совпало с мамкиным запоем, и в прошлом году Юра поехать не смог. Мамка работала токарем в депо и пила по-чёрному с тех самых пор, как на папку пришла похоронка из Чехословакии...

Правда, запои у неё бывали не так уж и часто, но Юра научился вычислять их приближение. Как раз вчера мамка не огранилилась обычными двумя рюмками после работы, а выпила третью и уснула прямо за столом. Значит, не сегодня завтра снова запьёт, а время олимпиады неумолимо приближалось. Вот пусть и выбирает: или Юра тоже станет токарем в депо и будет пить по-чёрному, или всё-таки поедет в Черкассы на той неделе...

Он услышал, как хлопнула крышка почтового ящика, и выглянул в окно. Мамка, на ходу разворачивая газеты, быстро шла к дому по кирпичной дорожке. Таракан укоризненно вздрогнул усами, когда Юра взял рюмку. Крепко зажмурившись, он через силу выцедил её содержимое.

Горилка подействовала на удивление быстро — гораздо быстрее, чем на мамку. Крест оконного переплёта расплылся в глазах, потом снова сфокусировался, но раздвоился. Тараканов на столе тоже стало два и, немного подумав, Юра поставил рюмку между ними. Закрыл глаза, нашарил на столе бутылку, снова открыл глаза и понял, что не знает, какая из двух рюмок настоящая. Быть ему сегодня поротым, и не видать ему Киевской физматшколы, как своих ушей! Ну и не надо. Он снова зажмурился, наощупь отхлебнул прямо из горлышка (горилка пролилась на подбородок и на рубашку) и наощупь же осторожненько поставил бутылку обратно. Под ней хрустнуло.

Тараканы живут недолго и умирают глупо.

 

 

Глава 2

 

В студенческих общежитиях Старосибирского политехнического института было полным-полно тараканов, но говорящих среди них не водилось. Впрочем, они были не нужны молодым богам, слетевшимся в одну из атомных столиц Советского Союза со всех концов необъятной страны. Никому из тараканов не светило оказаться умнее обитателей физфаковской общаги, прошедших сквозь частое сито физико-математических школ. Тараканы вели паразитический образ жизни, привычный для своего вида, отъедались до невероятных размеров, массово гибли в процессах периодических «деклопаций» и размножались по-новой.

Век тараканий недолог, но вид их неистребим.

 

— Ско-оро? — выдохнула Тиночка в паузе между двумя короткими вдохами.

— Угу...— не разжимая губ, отозвался Кутов. Потёрся щекой о Тиночкину правую лопатку и стал ритмично пощипывать набрякшие изюминки сосков, едва ощутимых сквозь её толстовязаную хлопчатобумажную блузу. Полублузу-полуплатье, под которым не обнаружилось ничего, кроме трусиков, ныне аккуратно скатанных до середины тощих бёдер.

Подоконник был достаточно широк, но низковат. Тиночка держалась за его край напряжённо вытянутыми руками и почти упиралась головой в стекло, а сухой пыльный кафель лестничной площадки скользил под кроссовками Кутова. Не самая комфортная позиция, но кому-то из них надо было поглядывать в окно, на ярко освещённый пятачок перед подъездом общежития.

Лопатки у Тиночки были большие и твёрдые, грудки — чуть отвисшие и жиденькие, а ягодиц, можно сказать, и вовсе не было — сплошная тазобедренная кость. Казалось, только подол её платья, закатанный валиком, смягчает контакт, да и то отчасти. Но ничего не поделаешь, Кутов был обречён оправдывать своё реноме.

Ещё на первом курсе, только-только потеряв невинность, но не успев проститься с идеалами, Кутов, с отчаянным благородством отводя подозрения от партнёрши-наставницы, во всеуслышание заявил, что ему не нравятся толстушки. Сообщение было встречено с недоверием, и Кутов произнёс речь. Да, по паспорту он — хохол, но от сала его воротит! В душе он англичанин и джентльмен. И, как таковой, Кутов предпочитает поджарых выносливых кобылиц. Золотогривых. С голубыми глазами, в которых светится не похоть, но осмысленная страсть... Ведь что такое похоть? Страсть без мысли! — т. е., всё равно что коммунизм без электрификации...

Ну и так далее.

В юности Юра Кутов был зело красноречив, а истину «язык мой — враг мой» полагал бесспорной, но абстрактной.

Слово — не воробей. Трёхлетней давности пылкая речь, достойная Демосфена, стоила Кутову многих разочарований в жизни. И не только потому, что наставница (черноглазая брюнетка с необъятным податливым телом и с такой же душой), обидевшись на своего ученика, отменила уроки страсти «до завершения полной электрификации». Жалостливых наставниц — и в своём общежитии, и, тем более, в том, что напротив,— хватало. Количественно Кутов не был обделён вниманием и лаской.

Однако вскоре выяснилось, что в холостых компаниях физфака вообще и в среде будущих физиков-ядерщиков в особенности издавна принято уважать и учитывать вкусы друг друга. За все три года (со второго курса по четвёртый) в группе 0702 не случилось ни одной вечеринки без отзывчивой особи в «кутовском» вкусе, объявленном столь широко и необдуманно. Каждый раз ему доставались эти очкастые жердеподобные блондинки, ребристые, как батареи, и почти без мякоти, чьи острые ключицы, подобные скальным уступам, нависали над тем, что из вежливости называлось грудью...

Обречённость — это от слова «речь».

— Там... идут...— сообщила Тиночка, непроизвольно растянув это сообщение на два коротких выдоха.

И сейчас же внизу, под окном, хлопнула дверь подъезда.

— Угу,— опять отозвался Кутов, не разжимая губ и не нарушая ритма, и снова потёрся щекой о её лопатку.

Спешить было ни к чему. Припозднившиеся гости, если это гости, сначала попрепираются с дежурным по вахте, после чего им предстоит одолеть пять лестничных маршей,— если они вдруг решат подняться именно по этой лестнице... Хозяева знают, что эта лестница не для того предназначена, чтобы по ней ходить, да ещё в такое позднее время, но гостям может оказаться всё равно... Особенно если это не просто гости...

— Не успеем! — отчаянно прошептала Тиночка.

— Успеем,— спокойно возразил Кутов. Выпрямился, переместив ладони на её бедра, и увеличил амплитуду движений, помогая себе руками.

Тиночка послушно прогнула спину, закинув голову назад, и ещё сильнее вцепилась в край подоконника — так, что побелели суставы тонких музыкальных пальчиков. Очки с большими, сильно выпуклыми линзами сползли ей на кончик носа, и в правой линзе Кутов увидел увеличенное отражение голубого глаза, широко открытого, но уже ничего не видящего...

 

В конце третьего курса неисправимый балагур и записной отличник Кутов стал молчалив и задумчив. Не по-хорошему, непродуктивно задумчив. Отчётливо и как-то вдруг он наконец осознал свою обречённость и в результате чуть не завалил сессию.

За три года он не только выполнил на «отлично» все обязательные курсовые и лабораторные работы, но и добровольно оттрубил два трудовых семестра на циклотроне. Там же и так же он собирался провести и третье лето, поскольку у него уже возникла парочка идей, которые надлежало проверить экспериментально — и по возможности самостоятельно. Но в разгар весенней сессии, готовясь к зачёту по никому не нужной «ГО», Кутов решил смеха ради подсчитать все схваченные им за неполных три года рентгены. Причём, не по липовым карточкам, которые он заполнял для поликлиники, а по факту.

И подсчитал. Сначала на калькуляторе. Потом, не поверив своим глазам и примитивной электронике,— в столбик.

Три из пяти экзаменов пришлось перенести на осень: Кутов смотрел на экзаменаторов пустыми глазами, молчал и был не в силах разродиться ни единой формулой, не воспринимая даже явных подсказок. Предложение снова поработать летом на циклотроне и наверстать упущенное в учёбе под руководством самого Яна Оскаровича Грейтлина (профессора, доктора наук, автора двух теорий и пяти учебников),— это заманчивое предложение ввергло Кутова в некрасивую и стыдную истерику.

Внешне это выглядело как несомненный и ярко выраженный ССП — «синдром свинцовых подштанников». Или, применяя более благообразную формулировку,— «кризис осознания». Экзаменаторы понимающе переглянулись и отпустили Кутова с миром в подшефный колхоз, посоветовав не забыть прихватить конспекты и учебники по отложенным на осень предметам.

Они знали, что это пройдёт, и они не ошиблись.

За два полных месяца в колхозе Кутов ни разу не заглянул в конспекты. Во-первых, в этом не было нужды, а во-вторых, он с трудом разбирал собственный почерк. Что же касается учебников, то один раз Кутов их уже прочёл,— и не издана ещё такая книга, которую ему пришлось бы читать дважды. (Так, кутовское сочинение на вступительном экзамене по литературе состояло на девяносто восемь процентов из цитат: восемьдесят из «Войны и мира» и восемнадцать — из пособия для поступающих. Две короткие фразы Кутов сочинил сам, потратив на них почти половину времени).

В деревне он старательно и без затей убивал время. Наращивал бицепсы, трицепсы, брюшной пресс и не везде нужный, но тоже очень красивый рельеф спинной мускулатуры. Нечувствительно покрыл всю эту роскошь идеально ровным загаром, каковой достижим либо в непрестанном движении, либо за большие деньги под неусыпным наблюдением специалистов-косметологов. Бездумно и неразборчиво наслаждался запахами свежего сена, влажного дерьма, сухой цементной пыли и смолистой стружки. И при всём при том весьма целенаправленно зарабатывал хоть сколько-нибудь ощутимую замену стипендии, которой ему, конечно, не видать, как своих ушей.

И заработал. Столько, что получать пришлось через посредство трёх подставных лиц и не без деятельной помощи председателя колхоза, подвигшего бухгалтера на эти не вполне законные выплаты. (Председатель рассудил, что выгоднее и приятнее заплатить вот столько одному, чем вдвое больше — четверым, не сделавшим и половины того, что успел сделать этот один.)

Осенью в институт вернулся не совсем тот Кутов, которого там помнили и ждали. Это был совсем другой Кутов. Не тот чертовски талантливый и чрезмерно болтливый заморыш, ранимый гордец и отчаянный шут, чьи остроты были понятны только ему самому, а окружающими воспринимались исключительно как оскорбления, простительные, впрочем, для мозговитого мозгляка,— ведь эта его мозговитость, этот ценнейший для общества Божий дар суть не что иное, как Господня компенсация за хилое телосложение...

Чёрта с два — хилое!

Теперь это был коричневокожий атлет, на полголовы самого себя выше, неторопливый и точный в движениях, скупой на слова и улыбку. Поговаривали даже, что нынешний Юрка Кутов — это и не Юрка вовсе, а Юркин старший брат-десантник, только что из Афгана, чудом избегший свинца и не сыгравший в цинк... Впрочем, Кутов легко опроверг эти слухи — тем, что за три дня без всякой подготовки и с привычным блеском сдал все три экзамена.

Для преподавателей это была неожиданность...

Нет, они были вполне благожелательны и готовились пойти навстречу, думая, что понимают душевное состояние студента, наконец-то осознавшего, куда он поступил. Ведь это был не первый на их памяти и отнюдь не редкий, а напротив, очень характерный случай для «ноль-семидесятых» групп. Многие менее способные Кутовские однокашники пережили «синдром свинцовых подштанников» кто на первом, кто на втором курсе, сломались и благополучно отсеялись, сохранив свои ядра для производства себе подобных. Сравнимые с Кутовым по даровитости оказывались, как правило, сильнее духом. Они либо уже одолели «кризис осознания», либо вовсе его не заметили. Либо — таких было мало — сознательно сей кризис симулировали, небескорыстно рассчитывая на понимание и поддержку со стороны преподавательского состава.

Кутов оказался самым талантливым. И следовательно (по мнению преподавателей), самым ранимым. Если он не успел вызубрить за лето несколько не слишком обязательных многоэтажных формул — не беда, профессора их тоже не наизусть помнят. Две-три подсказки, два-три наводящих вопроса — и талантливый Кутов уверенно выгребет на твёрдую четвёрку. Преподаватели даже готовы были оставить ему стипендию. Даже, если повезёт, повышенную.

И оставили. Повышенную.

Вот только идти навстречу Кутову, отягощать свою профессорскую совесть подсказками и наводящими вопросами — этого им делать не пришлось. Ибо ни черта они не поняли в его душевном состоянии.

Голова у Кутова была ясной как никогда.

Безвременная смерть от лейкемии не страшила Кутова, а ССП в его классической форме он преодолел ещё в девятом классе Киевской физматшколы. Преодолел, разумеется, логически и теоретически,— но практика мало что добавила к спекулятивным выводам, и не она повлияла на окончательный выбор. Грустная шутка «пять пальцев — пять курсов», с которой Кутов, как и все, ознакомился в абитуре, не рассмешила и не ужаснула его. Кутов просто принял её к сведению.

А шутка, между прочим, не только грустная, но и гнусная.

Поставьте ладонь на ребро, растопырив пальцы,— и вы получите диаграмму состояния (или, попросту, стояния) известного органа у студентов «ноль-семидесятых» групп. Большой палец — первый курс, указательный — второй, средний — третий. Безымянный, для обручального кольца предназначенный,— четвёртый... Ну а мизинец — он мизинец и есть: пятикурсник, дипломник, без пяти минут инженер. Окончательно состоявшийся физик-ядерщик... Грустно и гнусно, как почти любая правда. И практически невыносимо для того, чьи интересы сосредоточены на уровне и ниже живота.

 

 

Глава 3

 

Они успели, хотя припозднившиеся гости не стали препираться с дежурным по вахте. Т.е. дежурный не стал с ними препираться. Собственно, это были не гости, а гость — настолько неожиданный и важный, что дежурный решил лично сопроводить его до четвёртого этажа, занимая по пути вежливым, пустым и громким разговором, внятно и отчётливо обращаясь к нему по имени-отчеству и почти каждую свою реплику начиная с этого обращения...

— Кто этот Иван Оскарович? — испуганным шёпотом спросила Тиночка, уже натянувшая трусики и поспешно оправлявшая подол.

— Не Иван, а Ян,— поправил Кутов.— Ян Оскарович Грейтлин. Директор циклотрона, мой научный руководитель.

— Он тебя ищет?

— Надеюсь, что меня.

— Я побежала, да?

— Подожди...— Кутов обнял её, тощенькую и ребристенькую, и она послушно обмякла у него на груди. (Ян Оскарович, вопреки вежливым усилиям дежурного, уже преодолел три с половиной из пяти маршей лестницы).— Вот что, Тиночка...— начал Кутов.

«Не спеши, а то успеешь!» — категорически посоветовал таракан, вдруг объявившийся на поручне перил с многослойно облупленной краской.

— Ах, да что бы ты понимал...— пробормотал Кутов и, осторожно высвободив руку, щелчком сбил таракана вниз, прямо под ноги Яну Оскаровичу, уже показавшемуся на площадке третьего этажа.

— Что? — всё ещё шёпотом спросила Тиночка.

— Выходи за меня замуж,— сказал Кутов.

— Как? — растерялась Тиночка.

— Да запросто! — Кутов наклонился и поцеловал её в губы, краем глаза видя спокойное лицо профессора Грейтлина и отчаянные гримасы дежурного у него за спиной.

— Здравствуйте, молодые люди,— ровным голосом произнёс Грейтлин, когда они наконец-то оторвались друг от дружки.— Вы мне нужны, Юрий. Извините, если помешал.

— Добрый вечер, Ян Оскарович,— ответил Кутов, продолжая обнимать Тиночку левой рукой, а правую протягивая профессору.— Нет, вы нам не помешали. Нам уже ничто и никто помешать не сможет. Познакомьтесь, пожалуйста: Валентина. Будущий музыковед. Моя невеста.

— Очень приятно.— Профессор церемонно полупоклонился, а дежурный за его спиной отвалил челюсть, возвёл очи горе и покрутил пальцем у виска. Кутов свирепо глянул на него, и дежурный неслышными скачками ретировался вниз.— Простите великодушно,— продолжил Грейтлин и обернулся к Кутову,— у меня нет времени на светские разговоры.

— Да, конечно... Тиночка! — Кутов убрал левую руку с её талии.— Сбегай в комнату, приготовь чаёк. И попроси ребят, пусть немножко приберутся. По-быстрому... Извините, профессор: сессия на носу, в комнате... гм... беспорядок.

— Понимаю.— Грейтлин проводил задумчивым взглядом Тиночку, тонконого вспорхнувшую по ступенькам на четвёртый этаж.— Понимаю, потому что помню... Собственно, разговор у меня к вам короткий, мы можем и здесь.— Поддёрнув брюки с безукоризненной стрелкой, он грузновато присел на подоконник и похлопал ладонью рядом с собой, но Кутов остался стоять.— Я ознакомился с вашими расчётами, Юрий...

— С которыми? — перебил Кутов.

— А что, у вас есть и другие проекты?

— Проект у меня пока что один. Но сегодня утром я передал вам расчёты по хоздоговорной теме. Секретарша обещала положить вам на стол. Не положила?

— Наверное, положила, но сегодня я ещё не был на кафедре. Впрочем, неважно. Я уверен, что ваши расчёты безукоризненны, и с этой темой всё будет в порядке...

— Наоборот,— опять перебил Кутов.— Это с моим проектом всё в порядке, а заказная тема — полная лажа!

— Не беспокойтесь, Юрий, институту заплатят даже за отрицательный результат. Но я уверен, что результат будет положительный.

— Пускай обратятся к химикам! Двойная, даже тройная возгонка обойдётся в несколько раз дешевле, чем та энергия, которую сожрёт циклотрон!

— Догадываюсь,— мягко согласился Грейтлин.— Более того: знаю. Но ни тройная, ни даже пятикратная возгонка не обеспечит абсолютной чистоты изотопа. А заказчику нужна именно абсолютная чистота.

— Кретины! — непримиримо бормотнул Кутов.— Ради восьми граммов гонять циклотрон целый месяц почти без перерыва...

— Восемь граммов? — переспросил Грейтлин.— Замечательно! По моим прикидкам получалось почти в два раза меньше, но я, разумеется, только прикидывал.

— И они готовы оплатить четыре грамма? — удивился Кутов.

— Пять. Пять граммов ежемесячно в течение полугода. Тридцать граммов абсолютно чистого изотопа им нужны к началу декабря... При всём при том они обещали оплатить два месяца работы циклотрона, если у нас будет получаться меньше пяти; это я и называю отрицательным результатом.

— Ага...— сказал Кутов, начиная понимать, куда клонит профессор.

— Расчёты по этой теме могут лечь в основу вашей дипломной работы...— продолжил Грейтлин.

Кутов поморщился: профессор клонил не туда. Впрочем, он ещё не закончил фразу.

— ...а запас времени, который, судя по вашим расчётам, у нас может образоваться, мы используем для фундаментальных исследований.

— Спасибо, Ян Оскарович! — обрадовался Кутов.— Значит, мой проект...

— Нет! — сказал Грейтлин.— Ваш проект, Кутов, это полная лажа, как вы только что изволили выразиться. Или плохо замаскированное безумие.— Кутов угрюмо молчал.— «Уточнение атомного веса некоторых изотопов мышьяка»,— язвительно процитировал Грейтлин.— Вы намерены получить дробное число там, где возможен только целочисленный результат? Не семьдесят пять нуклонов, а семьдесят четыре с половиной или семьдесят пять с четвертью?

— У протонов и нейтронов разная масса,— краснея, пробормотал Кутов.

— Не лгите мне, Юрий, у вас это плохо получается. Вы ищете не атомный вес, а нечто совсем иное, и я хочу понять — что. Неужели вы усомнились в постоянности мировых констант? В том, что масло — масляное? А в «дважды два четыре» вы ещё не разуверились?.. Да сядьте же, пожалуйста, мне неудобно задирать голову!

— Нет, Ян Оскарович.— Кутов послушно сел и посмотрел профессору в лицо.— Я не подвергаю сомнению ни «постоянность констант», ни победу коммунизма в мировом масштабе. Я подвергаю сомнению ИЗМЕРИМОСТЬ констант. Или, если угодно,— повторяемость результата измерения.

— Объяснитесь,— потребовал Грейтлин.

— Зная атомный вес изотопа и параметры работы циклотрона, мы можем вычислить, например, гравитационную постоянную. Но насколько точно? А главное — насколько точно повторится результат в следующем эксперименте, с тем же изотопом и при тех же параметрах? Разброс будет небольшим, но он будет. По итогам многих измерений мы выстраиваем кривую повторяемости...

— Гауссиану,— перебил Грейтлин,— и эта гауссиана будет достаточно острой, а местоположение пика определит искомый вами результат. Всё?

— А если это будет НЕ гауссиана? — спросил Кутов. Грейтлин иронически усмехнулся, и он поспешил продолжить: — Если это будет кривая с двумя и более пиками, с четырьмя и более точками перегиба? Если это будет просто-напросто «белый шум» — кучный, но хаотичный разброс значений? Хаотичный в пределах нами же заданной кучности?

— Это будет означать, что циклотрон неисправен, и что вам придётся искать, найти и устранить неисправность.

— Циклотрон исправен, Ян Оскарович, и вы знаете это. А «белый шум» будет означать, что тот, кому мы задаём вопрос, не знает ответа.

— Вы говорите о Боге? — профессор иронически переломил бровь, но вгляд его был серьёзен.

— Называйте его Богом, если вам так привычнее.

— Хорошо...— с каким-то даже облегчением произнёс Грейтлин и некоторое время сидел молча, опустив глаза и пощипывая безукоризненные складки своих брюк. Кутов угрюмо молчал.— Дайте мне закурить, пожалуйста,— вдруг попросил Грейтлин.— Ведь вы же курите здесь, я знаю... Помню...

Кутов, удивившись, поспешно протянул ему чью-то полупустую пачку «Астры», лежавшую на подоконнике, и похлопал себя по карманам, ища спички. Спички, слава Богу, нашлись. Профессор неумело размял сигарету, Кутов чиркнул спичкой и дал ему прикурить.

Курящий Грейтлин... На памяти Кутова такого ещё не случалось. Неужели мысль о Боге так разволновала старика? Он, конечно, коммунист и атеист, и всё такое прочее, но ведь он же учёный! Настоящий учёный! Кутов читал его работы...

— Я рад за вас, Юрий, и мне немножко стыдно перед вами,— произнёс курящий Грейтлин. (Полоцкую «Астру» он изящно держал между большим и указательным пальцами, как агенты ЦРУ держат гаванскую сигару, и, затягиваясь, слегка откидывал голову назад).— Мне стыдно, потому что я предполагал нечто гораздо более... более некрасивое.

— Чем что? — спросил Кутов.

— Чем богоискательство,— улыбнулся профессор.— Не так страшен Бог, как его малюют атеисты...

— Вам показалось, что я возмечтал о Нобелевке?

— Вроде того... Вы очень сильно изменились за последний год. У вас появились деньги, модная одежда, вы стали небезразличны к своему здоровью... Сегодня я как-то сразу поверил, что эта девочка — действительно ваша невеста, а не просто очередная подружка...

Кутов дёрнулся, но под внимательным взглядом профессора сжал губы и промолчал.

— Всё это, согласитесь, Юра, как-то не вяжется с богоискательством.

— Нет никакого Бога! — буркнул Кутов.

— Называйте его Вселенским Разумом, если вам так привычнее,— усмехнулся Грейтлин.— Разве в названии дело? Дело в том, что через эти искания рано или поздно проходит каждый настоящий учёный. Проходит сам и в одиночку. Поэтому я и сказал, что рад за вас и что мне перед вами немножко стыдно.

— Ян Оскарович,— сказал Кутов, изо всей силы стараясь выдержать ровный и уважительный тон,— простите, я не понимаю: вы пришли поговорить со мной о моём моральном облике, или о моём проекте?

— Именно о вашем проекте я с вами и говорю,— возразил Грейтлин и поискал глазами, куда выбросить недокуренную «Астру». Кутов забрал у него окурок, затушил о подошву своей кроссовки и щелчком отправил в урну, стоявшую пролетом ниже, на площадке третьего этажа. Попал, разумеется...— Этот путь вам надлежит пройти самому,— продолжил Грейтлин.— Никто вам не сможет помочь, потому что любая помощь будет помехой. Можете рассчитывать на десять часов работы циклотрона — это всё, что я вам могу предложить. Пять раз по два часа в конце каждой из ежемесячных профилактик. В качестве проверочного прогона. В ночное время, разумеется.

— Мало! — сказал Кутов.— Это только начать. Нужна статистика, нужно хотя бы...

— Станете директором циклотрона — продолжите.

— Договорились. Так я и сделаю. Спасибо, Ян Оскарович.

— «Наука есть не что иное, как способ удовлетворения личного любопытства за государственный счёт»,— процитировал Грейтлин.— До свидания, Юрий.

— До свидания! — Кутов поспешно вскочил, но профессор не спешил вставать и уходить. Он продолжал смотреть на Кутова снизу вверх, и в спокойном, почти равнодушном лице его прочитывалось наличие ещё не заданных вопросов, которые он не решается задать. Но он в конце концов решился.

— Что вас так испугало весной? — спросил он, мягкостью тона сглаживая резкость вопроса.

— Тараканы,— не задумываясь, ответил Кутов.

— Я серьёзно спрашиваю.

— А я серьёзно отвечаю. Мне расхотелось быть элитным тараканом, который ничем не отличается от остальных, кроме своих размеров. Жирно жить и сдохнуть под тапочком Бога, когда Он наконец-то обратит на меня Своё внимание.

— Т.е. вы хотели задать Богу вопрос, и вам стало страшно, что не успеете?

— Не совсем так,— усмехнулся Кутов.— Но очень близко.

— Значит, не вопрос, а просьбу?

— Просьбу? — переспросил Кутов.— О чём таракан может молиться человеку? О том, чтобы тот оставлял побольше крошек на своем столе? О том, чтобы не приносил в свой дом эти ужасные баллоны с инсектицидом? Чтобы помог расправиться с жадными и глупыми соседями — такими же тараканами, но из другой страны, то бишь квартиры?

— Странно.— Ян Оскарович опустил глаза.— Значит, ни собственное благоденствие, ни военную мощь своего государства, ни даже выживание рода человеческого вы не считаете важным?

— У Бога тараканов много,— сказал Кутов.— Со всеми Ему не справиться. Выживем.

 

 

Эпилог

 

Профессора Юрия Сергеевича Кутова, доктора физико-математических наук, отпевали в закрытом до середины гробу. Нижнюю половину его тела обнаружить не удалось, а то, что осталось от верхней — голову, плечи, руки и полураздавленную грудную клетку,— нашли возле пульта управления циклотроном.

Никаких разрушений ни в центральном зале, ни в прилегающих научно-производственных и подсобных помещениях не было, отсутствие посторонних лиц в течение всей ночи подтверждалось не только показаниями охранника, но и системой теленаблюдения. Вообще никого не было в здании, кроме охранника (он сидел в своей будке у проходной, далеко от аппаратного зала), да самого профессора.

Директор циклотрона Ю.С. Кутов ночами частенько работал один, и это никого не удивляло.

Фонограмма, запись которой велась в ходе эксперимента, тоже ничего не прояснила. Профессор напевал под нос и бурчал под нос же какие-то цифры (надо полагать, показания приборов), бормотал «так-так-так», «а что, если» и «ну-ка, ну-ка». Лишь однажды он произнёс нечто, вряд ли относящееся к эксперименту. Громко и отчётливо, весёлым помолодевшим голосом он сказал: «Надери ему задницу!» — но ответа на это странное восклицание не воспоследовало.

Что Юрий Сергеевич успел посоветовать Богу? Услышал ли Бог подсказку Юрки Кутова? Воспользовался ли? Бог весть.



Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.