Не - Крысолов

 

Жизнь была веселей в оркестровой дыре, -

строго фрачная.

Ты не Армстронг, не Лель …

нынче изгнан в туннель, в нём ты прячешься.

Распускается нить, ночь запутала дни,

счёт потерян дням.

Ты, спустившийся вниз, ты – туннеля горнист…

из него сквозняк...

выдавай, выжимай, не жалея губы`,

дуй немедленно,

и тебе набросают в чехол от трубы

злата медного.

Не достаточно рук, чтоб заполнить дыру

всех потерь лица.

Хоть не Гамельн вокруг, но апатии спрут

тянет щупальца.

Здесь проиграна целая жизнь на трубе,

и долги не в счёт,

если здесь по- испански не начали петь,

запоют ещё.

Мой фанфарщик и мой фанфарон,

(зачеркнуть неприличное)

воскреси поскорей воскресенье моё

«Итальянским каприччио»!

Только крысы мудры, не прельстятся Бизе

или Мусоргским.

И хомяк будет долго бежать в колесе,

прочь от музыки.

 

 

Травневое

 

Упасть в траву, – она уже поспела,

в ней черви созревают и клещи.

В ней камни создают свои напевы,

и нет в камнях извилин и морщин.

От куража по телу – вдоль – мурашки,

и всяк любим, кто кажется таким.

У только что проснувшейся ромашки

мы страстно обрываем лепестки.

И хочется владеть редчайшим свойством:

живой водой разлиться наяву,

быть как земля… «Тук, тук! Сезам, откройся!»

Мы тянем дверь, как репку за ботву.

Мы здесь … нам не пора куда- то деться…

в пространство, где ни воздуха, ни вод.

Ладонью мне уста зажмёт Младенец.

Младенец знает больше моего.

 

 

В твоей голове

 

Памятью мозг тревожить лучше,

чем просто сниться.

Если опустишь веки, выйду из-под ресниц я.

В ухе твоём воспряну, - я же не безголоса.

Память меня вращает, как из глубин торосы.

Я распускаю косы …

я отрезаю косы.

К дебрям твоих извилин

нет у меня вопросов.

В жаркий июнь – в траве я или – за горизонтом.

Там я могу остаться маленьким эпизодом,

маленьким эпизодом,

вымученным этюдом. Быть бессердечной болью я не хочу,

но буду.

Легкой мигренью длиться (всё же не менингитом).

Сердцем, что под петлицей,

должен других

любить ты.

Сердце, - оно с кулак ведь, в полном оно порядке.

И без инфарктов даже,

и не уходит в пятки.

Я - только часть подкорки, пулей в неё влетела,

телом в тебе... прильнула

всем инородным телом.

 

 

Арабская цепочка

 

                        «Было нечего надеть,

                         Стало некуда носить».

                      

                         Андрей Вознесенский

  

 Пойду с утра… куплю телятины.

 На шее цепь – и блеск, и вес.

 Цепочку взглядом обязательно

 отметит смуглый продавец.

 Её ношу я беззастенчиво,

 открыт мой взор

 и смел мой жест.

 И египтянин рад,

 что женщины

 здесь не гуляют в парандже.

 

 Как много прячется за фразами.

 Их смысл душит, как петля,

 что некому себя показывать,

 что не на ком оставить взгляд,

 что нестареющее золото

 сменить желательно

 на медь

 (мол, – проводник тепла)

 коль скоро мне

 другого нечего надеть.

 Ах, знать бы всем неоперившимся, 

 в свой мир бегущим налегке,

 что я, превозмогая  ишиас,

 как клоун прыгала в мешке.

 Но красотой  не озабочена,

 свою вселенную нести

 могла,

 взвалив на горб,

 как зодчество,

 что на плечах кариатид.

 

 

Бывшая мельница

 

Быть мельницей – благо, голодным – надеждой,

Крутить жерновами в пыльце белоснежной

Размеренно и не спеша.

Но мельницы крылья повисли нелепо,

Её отстранили от запахов хлеба.

Она теперь просто – ландшафт.

 

Она станет чем-то: лавчонкой, квартирой,

Музеем, аптекой, таверной, трактиром.

Отдастся в аренду, в наём.

Споёт, ветру вторя, осипшим сопрано

О том, что работать теперь спозаранку

Другой будет вместо неё.

 

Поёт, – и гортань, и душа нараспашку:

«В цветах замуруют, – чтоб кладбищем пахнуть.

Что дальше?» – замучил вопрос.

А дальше – взгляните, – луга и равнины.

А дальше леса и ручьи, и стремнины,

И ласковый трепет берёз.

 

 

В общественной бане - детские воспоминания

 

В женской бане бабушки или мамы с дочками,

Между ними мальчики, – им не много лет.

Голой правдой вырваны на свиданье очное

в баню… С кем сынок пойдёт, если папы нет?

 

Влажный зал наполнится спорами и толками,

Смехом или шёпотом. Липнет банный лист…

Где мочалки колкие, пахнет мыло ёлками

В пузырях и в радугах, и в иголках брызг.

 

Пар столбом… все голые, все порозовевшие.

В белой пене головы, – так что жжёт глаза.

Плачем заливаются стёкла запотевшие,

И полы под пятками мокрыми скользят.

 

За окном рисуется мир небрежным почерком.

Здесь весы качаются, – чистый вес не врёт.

А когда домой пойдёшь… хлеба очень хочется!

Там с припёку-сбоку ( ох, пахнет!) хлебзавод.

 

К дому устремляешься по сугробам в валенках.

Хрустнет снег то спереди, то из-за угла.

Мама скажет шёпотом: «Родилась бы барынькой,

Как сегодня беленькой… сахарной была б».

 

 

Невинное

 

Разбушевалась зелень над лиловым…

Над виноградом…тёмным… всех черней он.

Какое- то влияние извне.

Чернобыль?

Знаешь, истина в вине,

И если не в Бургундском,

То – в столовом.

Как будто бы не зря тянулся вьюн,

Цеплялся… шевелясь, блестел как люрекс.

Ромашка трепыхалась. Любит, любит?!

В чем истина?

Язык вкусил пилюлю.

И вкус пропал к тому,

Чего не пьют.

 

Не ожил Джин в бутылке (в склянке, в кружке),

Процесс не обратился в стих и в прозу,

В пословицу про высохший колодец,

Про ягоды,

Что сохнут на морозе

И прикипают до костей

Друг дружке.

Не Полифем ли мял ногами гроздья

И не отведал сам трофеев битвы.

Сок наземь весь истёк, черней чем битум.

И жажды не осталось,

Квиты… биты…

Когда- то были вместе,

Нынче врозь мы...

 

 

Комментарии читателей: