Взять хотя бы этого… который слева от меня живёт… Ведь бревно бревном! Причём во всех смыслах: что по уму, что по внешности… Нет, люди, конечно, подходят, интересуются: всё-таки тварь диковинная, для здешних мест не обычная… Но я ведь вижу: смотреть – смотрят, – а нравиться-то онникому не нравится! Стоило такую скотину сюда за тыщи вёрст везти, а? Одно слово – крокодил. Хорошего зверя, сами понимаете, так не назовут…

И вот таких у нас полно. Крокодилы, гиены, макаки, дикобразы какие-то… Говорю же – дрянь, а не общество.

Хотя вот, например, слон – это да. Этого я одобряю. Умная животная, спокойная… а здоров как! Эх, мне бы такие размеры, я бы!.. Ну, конечно, и льва уважаю. Поймите правильно, я не монархист… но льва уважаю. Лев – это вам не шакал какой…

Вот, кстати, о шакале. У него на клетке так прямо и написано: «шакал»! Представляете? И ведь ничего, живёт с этим, мерзавец! Жрёт чего-то, на солнышке греется… Мне б такую табличку на клетку прилепили – я б со стыда на собственном хвосте удавился!..

Но у меня табличка, конечно, другая. По-моему, очень даже неплохая табличка. Вот, рекомендую: «Бенгальский тигр. Кличка – Хаджи-Мурат»… Ну, правда, есть нюансы. Насчёт бенгальского – не верьте, брешут. Никакой я не бенгальский, а нормальный уссурийский. Как сказал бы поэт, «родился на брегах Амура». Коренной россиянин, между прочим… А насчёт бенгальского – это они нарочно написали; думают – на импортного больше народу посмотреть придёт… Напрасно. Не те времена… И по поводу Хаджи-Мурата я поначалу переживал. Уж больно чеченское какое-то имечко… Но Семён – это сторож наш – мне объяснил, что меня так назвали в честь Персонажа Толстого, великого нашего русского писателя. А это, согласитесь, дело меняет. В честь великого писателя – это лестно, хоть я его и не читал… Иногда, правда, берёт сомнение: при чём тут Хаджи-Мурат, если писателя зовут Персонаж Толстой? Людей вообще иногда понять очень трудно…

…Ну, вот и вечер. Закрыли зоопарк! Людей нет, тихо-то как стало… Вот ещё бы мартышек этих в расход вывести! Визжат, бормочут… Мне Семён как-то сказал, что люди, может, от этих самых мартышек и произошли… – да чтоб я сдох! От этих-то кривляющихся неуважительных тварей??? …Потом присмотрелся: а что, знаете, очень даже может быть…

О! А вот и Семён! Здорово, Семён!

Он присаживается возле моей клетки, кивает, говорит: «Ну, чего, Мурзик? Здорово! Как ты тут?» (Семён зовёт меня «Мурзик», это ласкательное от «Хаджи-Мурат»). Он, как всегда, достаёт откуда-то из верхней шкуры* бутылку, вынимает пробку, делает несколько глотков, морщится, хекает, трясёт головой и, довольный, вставляет пробку обратно. Мне так нравится, как он всё это делает, и я хотел бы так же глотнуть из такой бутылки, поморщиться, а потом, выпучив глаза, улыбнуться… но Семён мне давно уже объяснил, что для меня это отрава, и что русскому человеку это способствует, а русскому тигру – нет… Или, как говорили древние, что положено Семёну, то не положено Мурзику.

Он закуривает. Дым едкий, противный и очень не нравится мне. Семён это знает и старательно дымит в сторону.

«Знаешь, – говорит он, как всегда, глуховато и негромко, –знаешь, Мурзик, вот гляжу я на тебя: ну, какой ты тигр? Ты ж вон ласковый, как котёнок. Ну, чего смотришь? Добрый ты, – я ж такое, брат, понимаю! И умный ты…** А вот Варвара моя – о то да! О то, брат, тигра лютая… И прожили мы с ей… да боле тридцати годов, почитай, прожили, – и ведь кажный год всё лютей, всё стервее…» Он вновь проделывает так нравящийся мне ритуал с бутылкой и вдруг хихикает: «А я, вишь, Мурзик, взял да на старости лет сбёг от ей в город! Живу у племяша, у их квартира большая, я им не мешаюсь, – да я уж тебе рассказывал…» Снова глоток, хеканье… Потом смех: «Главно дело, что по ночам я им не мешаюсь! Я ж ночами всё тут, возле вас, – а у их-то, сам понимаешь, ночью – дело молодое!»

Если честно, я не понимаю, какое это молодое дело ночью, но киваю, ведь если Семён говорит – значит, всё так…

«А знаешь ты, кошачья твоя душа, – продолжает Семён, – кем я в деревне был? Пастухом я был. Это, брат Мурзик, на деревне – самая должность! Потому как всякому свою коровёнку жалко, всякий хочет, чтоб за его коровкой я как следоват приглядывал, чтоб, значит, пас её, как мадаму американскую… Ну и вот, Мурзик, выгонишь коров на луг; трава сочная, хоть сам её хрумти, солнышко греет, птички там, само собой… Небушко высоко-высоко…»

Он говорит – глуховато, негромко, неторопливо, как-то странно при этом смотрит – на меня и в то же время сквозь, и мне грустно от этого взгляда, и почему-то становится жалко Семёна, а заодно и себя…

* * *

…Семён уходит, шаркая нижними лапами*** Я размышляю о том, что он говорил – и сегодня, и раньше, размышляю о жизни вообще… И засыпаю… Мне снится яркое солнце, высокое-высокое голубое небо, в котором летают всякие птицы… Под небом течёт мой родной Амур. На берегу стоит клетка с табличкой «Злая варвара», и корявым почерком, – наверное, Семёна, – дописано: «дура». В клетке сидит неприятной внешности варвара и злится. А мы с Семёном не спеша идём по сочной луговой траве… В лапах у нас хворостины…

Мы пасём коров.

---------------------------

*Это пиджак, сколько тебе объяснять? (прим. Семёна)

** Семён, как всегда, совершенно прав (прим. Мурзика)

***Это ноги, балда!!! (прим. Семёна)

Комментарии читателей: