* * *
Идут крутые снегопады
на рубеже тысячелетий.
Уходит век. Давно бы надо –
Скорей ушло бы лихолетье.
Ложится снег - как память – грузом
на главы елей, пихт и сосен.
Мне память – груз, но не обуза -
в ней череда прожитых весен.
Тот дом, что «никогда не тесен»,
тот поцелуй, что был в начале,
и череда печальных песен,
что тихо пелись в час печали…
На хвойных лапах снег – не чудо ль?
И пусть судьба ведет по краю.
Любовью жил, живу и буду!
А время жить – не выбирают.
***
Верится мне: по прошествии лет,
в мареве майского дня,
белой черемухи вспыхнувший цвет
чем-то напомнит меня.
Чем же? Напомнит ли он седину
поздней закатной поры?
Или другую напомнит весну,
полную нежной игры?
Может, расскажет как щедрой рукой
всюду бросал я цветы?
Майским ли днем, где река и покой,
с вечностью был я на ты.
Или же высветит цветом своим
правду простую – как свет:
все, что цвело – отцветет, словно дым:
дунуло ветром, и – нет.
Все ж в человеческом бытие
правда бывает своя:
в мареве мая черемухи цвет
чем-то напомнит меня…
***
…И больше не было стихов.
Пусть музыка еще звучала –
я знал: на стыке двух веков
не скажешь – все начнем сначала.
Какой-то, видно, взят барьер
в ряду попыток бесконечных.
Вокруг любимый интерьер:
стеллаж, фонó, торшер, подсвечник.
Подсвечник цел. Но – без свечи.
Не вспыхнет пламенем дрожащим.
Зачем к грядущему ключи,
коль будущее в настоящем?
* **
И снова листья, снова листья
летят взволнованно ко мне.
Осенний ветер кроны чистит
в моей березовой стране.
Я принимаю, принимаю
их цвет щемящей желтизны.
Не длиться бесконечно маю!
Златые дни – златые сны.
И не ищу волнений новых –
ни насовсем, ни на прокат.
Моя душа к зиме готова,
как и березовый мой сад.
Но сяду в кресло у камина –
пусть сердце тянется к огню.
И ты, согревши чай с малиной,
погладишь голову мою.
Быть может,не скажу ни слова
и даже не взгляну в ответ.
И только сердце бестолково
от нежности сожмется снова,
совсем забыв про желтый цвет.
Времена года
Г. Прашкевичу
Зима в Сибири длится 5–6 месяцев…
Из старинных календарей
Сентябрь! Hе отводи свое крыло…
Белла Ахмадуллина
1
Приход негромкий декабря.
Уже морозам счет открыт начальный,
и день шагреневый сжимается печально,
и долго гаснет тусклая заря.
Дорога. Темень. Мысль об очаге —
единственный пунктир в холодном мраке.
Взметнувшись, тишину заполнил лай собаки
и снова только хруст шагов — как по фольге.
Еще в сенях услышал я шаги любимой.
Натопленная печь. И ужин при свечах.
В окне огонь купается игриво.
Старинного дивана скрип нетерпеливый.
И сладкий стон. И счастье в небесах.
И ночь, летящая на легкокрылых снах.
2
Умчалась ночь на легкокрылых снах.
Умчалась темь. Январское светило
сплетенье линий на стекле чуть растеплило —
и виден иней на протянутых ветвях.
Бог создал воскресенье — не иначе!
Губами окружив полуоткрытый рот,
я погружаюсь, радуясь удаче,
в закрученный судьбой круговорот.
Тропинка зимняя вела в притихший лес.
Снег обнимал умолкшие овраги.
Искрился на кустах. И с наслажденьем скряги
над каждой веткой водрузил навес.
Он царствовал посланником небес,
когда задул февраль и скинул с веток флаги.
3
Повсюду белые февраль раскинул флаги.
Не сдаться ли на милость в феврале?
Не он ли семена душевной передряги
разносит по завьюженной Земле?
Февраль. Нет, не писать навзрыд, но слушать
песнь ветра за стеною и — страдать.
Не смея и мечтать, что в эту душу
когда-то ниспошлется благодать.
Как тяжко. Я менял любимых, нелюбимых.
И сирых не укрыл. Страстей азарт
теперь рассыпался, как веер карт.
Прощения просить? И дешево, и — мимо.
И нет прощения, коль все непоправимо!
И все же милостью ко мне нисходит март.
4
Бог милостив, коль воцарился март.
Поля, леса — в невестином наряде.
Густая синева в сиреневой ограде
вершин взыскующих берез. И стар
и млад облюбовали склон оврага,
чтоб, воздух одолев, бесстрашно вниз промчать.
А те из нас, кому усталость — в благо,
бегут за кругом круг, чтоб вновь и вновь начать —
как с чистого листа — с заснеженной поляны.
Соблазн посетовать: была б еще дана
попытка жить — прожил бы без изъяна.
Но — таинство судьбы — судьба одна.
В ней влажно зреет новая весна:
апрель! Весной давно мы пьяны.
5
Апрель. Весной давно мы пьяны.
Мы пьяны безрассудством и теплом.
И негой. Едким дымом и костром.
И сухостоем прошлогоднего бурьяна.
А нынче неги и тепла нет и в помине.
И тут и там лежат унылые снега.
Взахлеб гоняют ветры по пустыне
моей души. Опять пора в бега!
И я бегу тропой воспоминаний,
где так пронзительны весна, капель, ручьи,
где май полощет флаги, где ключи
моих иллюзий, миражей, тщеты дерзаний.
Но майских праздников я нынче стал изгнанник
и не пристал туда, где — пасха, куличи…
6
Да, майских праздников я стал, увы, изгнанник.
И все же — май! И почки у дерев
вспухают. Божьих вестников напев
зовет в дорогу тех, кто — вечный странник.
Я — странник, собиратель красоты —
как обронил в стихах давно. Не понимая,
какая тяжесть — отличить, назвать, внимая
тому, кто исцелил от немоты.
Начав с медунок — хлад не вечен —
одежду кроит лес на летний лад.
Черемуха душистый свой наряд,
едва примерив, кинула на плечи.
В далеком городе каштан поставил свечи.
Приходит лето к нам —награда из наград!
7
Июнь представил нас к награде из наград.
Уж свиты гнезда, норы все прорыты.
У всякой живности сердца к любви открыты,
но скушать ближнего здесь каждый был бы рад.
Да, это так! В природе нет морали.
Лишь человек метаться обречен
всю жизнь свою между добром и злом.
Могло ль иначе быть? Едва ли —
— так думал я, вгребаясь в камыши веслом.
Шуршала лодка, двигаясь не сразу.
О, как для бытия опасен разум!
Он выбирать-то выбирает раз за разом,
по сути, меж большим и меньшим злом.
Так думал я июльским жарким днем…
8
Я размышлял июльским жарким днем
о том, что мир избыточно прекрасен:
ольха, береза, тополь, ива, ясень,
едва приметный гриб за мшистым пнем.
Излучина реки, обрыв, стремнина,
плес, отмель, луг, полоска камышей,
над вязким илом промельки ершей,
парящий сокол над речной долиной.
Июльский зной звенит над полем у дороги,
лениво облако вершит свой долгий путь.
Лечь на траву — без спешки, без тревоги,
вглядеться в небеса, где промышляют боги
и в божий промысел пытаться заглянуть —
высокий Август нам поможет вникнуть в суть.
9
Высокий Август нам поможет вникнуть в суть —
ведь, что ни говори, — пора итогов.
Но знаю наперед — дней повседневных муть
отмоет только дальняя дорога!
Но дальняя дорога — только сон.
А после вспоминаешь между снами
таинственную власть вершин над нами
и водопада долгий, тяжкий стон.
Уже прохладой тянет на ветру.
Стога желтеют, солнцем обогреты.
Бледнеет синева. С печалью я смотрю,
как паутинки вдаль уносят лето…
Едва лишь предъявив свои приметы,
сентябрь спешит оставить место Октябрю.
10
Сентябрь спешит оставить место октябрю:
пестрей и ярче шьют березы платья!
Hаступит листопад — я окна растворю:
пусть листья в дом летят как братья!
Я тоже сын дерев! Ведь столько лет,
как лист зеленый, соки пил лесные
и солнечный благословенный свет
переплавлял на радости земные.
И нынче я с листвою наравне —
вослед листве ряжусь в цвета на диво:
серебряная нить — не правда ли правдива?
И каждою минутой дорожа вдвойне
смотрю, как желтый лист летит ко мне:
Октябрь уж наступил — как справедливо!
11
Октябрь уж наступил, как справедливо
поэт заметил уйму лет назад!
Холодный ветер взвил нетерпеливо
багряных листьев рой. В разгаре листопад.
Туда — к корням дерев, к истокам трав,
уже не рассуждать, что слаще, что не слаще,
но, отказавшись от разнообразных прав,
постигнуть право стать животворящим…
Раскрыты окна — осень на виду.
Еще горит листва, деревья пестры,
но черных веток ряд отсчитывает версты.
Когда-то вслед за листьями сойду.
(Живой воды черпнуть бы две-три горсти).
Ноябрь взмахнет крылом — крыла не отведу!
12
Взмахнет ноябрь крылом — крыла не отведу.
Пускай закрутит вихрем снежных перьев.
Утихнет снегопад — снежинкой упаду
в глухой овраг среди родных деревьев.
Придет весна и обнажится след.
Лиса скользнет над ним мохнатым брюхом,
испуганный косой приткнется длинным ухом,
а ворон справит тризну и обед.
За то, что песню спел о вечной круговерти,
за светлый гимн судьбе и смерти —
я трижды листопад благодарю!
Стволы вросли в вечернюю зарю.
Опавший лист уснул. Багрянец меркнет.
Настал черед прийти негромко декабрю.
***
Стало привычным делом
из слов собирать стихи.
Сначала — боясь, неумело,
и были стихи плохи.
Но было такое счастье —
их сладкоструйный напев…
Я был не поэтом, но частью
шелеста летних дерев.
И был я друг, не соперник
июньскому ветерку,
когда без лавров и терний
шил за строкою строку.
А время неслось водопадом
и не всегда до стихов.
Но надо или не надо —
узоры я шил из слов.
Но вот ведь — смешное дело:
узор мой ярче сверкал,
и нитку бросал я смело,
а только счастливей не стал.
И ветру теперь я соперник,
и с морем могу на ты,
но нынче по зарослям терний
отсчитываю версты.
И в дебрях тернового сада
везу свой с поклажею воз
под ритм стихотворного лада,
слившийся с музыкой звезд.
***
Просто так стихи не сочиняются,
просто так и птица не поет —
то ли прошлое печально вспоминается,
то ли даль туманная зовет…
Или в тучах разыскал отдушину
и блеснул на миг лучом закат,
или беспокойно глянул в душу
чей-то мимолетный взгляд.
А скорей всего, причина рядом —
самая простая из причин, —
от которой сердце сладко падает
даже у храбрейших из мужчин.
И тогда в стихах, как в синем озере,
поплывут желаний облака,
и весенней мокрой ветки прозелень
отразит начальная строка.
Просто так стихи не сочиняются,
строки на бумагу не спешат…
То ли сердце от чего-то мается,
то ли вдруг оттаяла душа.
***
Все тот же лес, все те же сосны,
да вот года уже не те…
И я, пополнив племя взрослых,
по горло в вечной суете.
Я понимаю — все до срока,
но с сердцем спорить не берусь,
что время к соснам не жестоко,
что в них навеки наша грусть.
Земля покроет часть пространства,
свой путь извилистый верша.
И хвойный лес свое убранство
не раз заменит, не спеша.
Придет другое племя взрослых,
а я исчезну в старине.
И только лес, и только сосны
спокойно вспомнят обо мне
***
Когда пройдет — дождем прольется — жизнь моя,
и отзвенит весенней трелью — песнь моя,
последний отзвук мой затихнет — без меня,
все так же жизнью будет полниться Земля.
Мой взгляд купается, купается в листве,
потом теряется и тает в синеве,
и обретает снова силу на траве,
скользит как луч, скользит как парус — на воде.
Я всем деревьям, каждой ветке говорю,
полям, холмам, лугам и рекам говорю,
что в них навеки взгляд свой жадно растворю
и вот тогда, наверно, весь я не умру.
Мой взгляд купается, купается в листве
и растворяется, и тает в синеве…
***
Просто бродить под дождем по аллеям,
просто на лодке уплыть в никуда,
в гору карабкаться, сил не жалея,
и не жалеть, как проходят года.
Что ж, отмечталось… Спокойствие ивы
в темном углу золотого пруда
напоминает: живи терпеливо
и не жалей, как проходят года.
Желто-лимонная дымка заката
в храме легла, там, где свечи и медь…
Встать на колени и слушать токатто,
и не жалеть,
не жалеть,
не жалеть…
Попытка примирения
Время пришло — писать попроще.
Время пришло — бродить по роще.
Время настало — готовиться к смерти.
Грустно. Но это — не горе, поверьте.
И стариков хоронить надо проще:
просто проехать с телом по роще,
в призрачном свете каждой березы
нет, не рыдать, уж проплаканы слезы.
Время настанет — сам стану березой,
и по весне мои сладкие слезы
снова оплачут случайность рождений
и неизбежность исчезновений.
Это не горе, но радость природы:
смена нарядов, смена погоды,
лиц перемена и смена обличий,
и в гомоне птичьем — то же величье.
В этом разгадка: все в мире едино —
люди и птицы, березы и льдины,
мутные реки и снежные пики,
и над водою летящие блики…
***
Люблю геометрию окон и крыш
на матовом фоне заката,
вечернего города гулкую тишь
в кварталах его угловатых.
Но знаю, углов и кубов простота
обманчива и лицемерна!
За темным ли, светлым окном — маята,
и страсти, и дрязги, и нервы.
За каждой стеной — там свой мир и борьба,
и бешено мчатся минуты.
О, жизнь! Разве кто-нибудь прожил тебя,
душевной не вытерпев смуты?
Ужели от века — как гибельный рок —
положена эта расплата
за то, чтобы видеть и чувствовать мог
я блеклые краски заката?
За таинство линий, за дальность мечты,
за острую сладость истомы,
за каждое Я и каждое Ты,
и за гармонию красоты,
что в линиях есть невесомых…
***
Иду я улицей знакомой,
но лиц знакомых не встречаю.
Все тянет к маминому дому —
с ней посидеть за чашкой чая.
Она тотчас засуетится,
остатки выставит варенья,
расспросит и начнет сердиться —
в связи с семейным положением.
И скажет: женщины виною,
что стороной идут успехи.
Сыночек, жил бы ты со мною,
писал бы книгу без помехи.
Нашел бы женщину другую —
и подобрей и поумнее…
Мне не сдержаться. Я психую —
ударить места нет больнее!
Давно уже хожу в известных,
закончил книжки — ту и эту.
Живу неплохо, если — честно,
а мамы нету, мамы нету…
Поеду завтра на кладбище,
гранитный памятник почищу,
а на душе чтоб стало чище,
я рубль отдам старушке нищей.
***
Все перепуталось, перемешалось,
переиначилось и разбежалось.
Черными тучами мысли ушли
за горизонты бескрайней земли.
Где-то успехи бредут с неудачей,
где-то удача с бедою в придачу.
Что-то считают, с кем-то судачат,
что ни прикинут — выходит иначе.
Все перепуталось, перемешалось,
переиначилось, переигралось.
Светлым и темным повита коса,
в поле иду — попадаю в леса.
Где-то аукнется, кто-то откликнется,
горе с удачей никак не обвыкнется,
и ничего не желают желания —
тихо летают над морем молчания.
Все перепуталось, перемешалось,
буря в пруду, как назло, разыгралась.
Я не кричу, не прошу: пусть играет —
в море погоду не выбирают.
Пьян капитан и команда вразброд —
мне бы уйти на другой пароход.
Hо пусть неудача по берегу скачет —
я поплыву назло неудаче!
Красная девица краем пройдет,
свяжет, развяжет, поймет, соберет…
***
О! Вдохновение опасно —
как и любовь, оно — болезнь.
Ежеминутно, ежечасно
слетает с губ другая песнь.
Ты не успел привыкнуть к старой —
летит, летит еще одна!
И снятся по ночам кошмары,
а чаще вовсе не до сна.
Нет, я люблю другие темпы,
когда как будто вяжешь нить.
Цветным узором вьются ленты,
твой долг — рисунок сохранить.
Когда ж мелодия готова,
тогда и сердце и душа
ее рассказывают снова,
как будто нянчат малыша.
***
В какую церковь ходите, синьора?
Не бойтесь — я не встану к алтарю,
но в синем сумраке — на хорах —
свечой от нежности сгорю.
И все, что нужно — преклонить колени,
держа в руках листки моих стихов,
когда взметнутся в небо наши тени
под песнь нездешних голосов.
И там, на небесах, мне будет сниться
склоненная фигурка в полумгле,
как силуэт большой, красивой птицы,
навек прикованной к земле.
***
Сегодня ночью, уже под утро
меня покинула муза —
благо форточка была открыта.
Впрочем, муза легко проходит
и сквозь стены…
Она ушла,
оставив меня с ненаписанным
последним стихотворением.
Теперь я не узнаю —
нашел ли я свой женьшень?
Муза! Подари мне
только одну строчку!
Нет?
Ну что же…
Я буду искать ее сам.
На ощупь буду подбираться
к размеру последнего стиха,
продираться сквозь дебри
наскучивших ритмов —
наезженных, как дамбы, ямбов,
сухих, как кожа змей, хореев…
Я соберу первую строчку
из морской прибрежной гальки,
чтобы слепила глаза.
Из морских звезд и ежей —
чтобы колола и ранила.
Я наполню стих морской водой,
чтоб был бездонным,
и раскрашу красками вчерашнего заката.
Мы забрались на перевал.
За огромной округлой падью
шла другая цепь сопок,
за ней — еще одна, совсем синяя,
а там — еще одна, и еще…
Гигантское стадо синих сопок,
бредущее — по самые спины —
в сизой мгле.
Рассеявшийся тайфун
развесил свои влажные простыни
по всему небу,
а между плоскими облаками
и грядой сопок
была туго натянута
светящаяся лента цвета апельсинной корки.
Перед лентой, с облаков
свешивалась тончайшая занавесь
розового тумана,
слегка колеблемая ветром.
Серые простыни постепенно превратились
в темные дырявые одеяла.
Округлая падь наполнилась ночью —
как большая темно-зеленая чаша наполнилась бы
густым черничным соком,
а на горизонте
все еще светилась
тонкая оранжевая полоска,
лелея едва тлеющие надежды…
* * *
Отболею, отстрадаю,
нежной страсти сброшу путы…
Я на счастье не гадаю —
без душевной жить бы смуты!
На тебя я не в обиде:
сколько любишь — столько даришь.
Мне в моей земной планиде
мало ль выпало пожарищ?
В перекрестье наших судеб
и тебе жилось не сладко.
Я давно — пусть кто осудит! —
за тебя молюсь украдкой.
Отстрадаем, отболеем,
рви не рви, само порвется!
А за тех, кого жалеем,
нам когда-нибудь зачтется.
***
А что, дружок, — махнем куда-нибудь? —
где нас никто совсем-совсем не знает,
где горы друг на дружку наползают
и где корабль свой долгий начинает путь.
Пусть нам звенит ленивый летний зной
и душу ранят алые закаты,
и пусть поют немолчные цикады:
мне не до сна — ведь будешь ты со мной!
И смоют волны цепь твоих обид,
моих упреков след веселый дождь размоет,
а если вдруг свирепый шторм завоет —
удача нас спасет и сохранит!
Представить только: ты и я, вдвоем!
Не день, не два, а долгий-долгий месяц!
И сон… и явь… и миг… и вечность…
Я не шучу, дружок, давай — махнем!
***
Не слышно труб, молчат фанфары,
весенний лес — пустой, как зал:
две-три медунки в листьях старых
и озера простой овал.
Молчит труба, но обозначен
в душе невидимый рубеж:
и лес, и солнце — все иначе…
Прощай, женьшень моих надежд!
Ты существуешь, и прекрасно.
Я прежних песен не пою
и писем путанных и страстных
не посылаю в даль твою.
Но в час, когда лучи отлого
пронзят багровых листьев рать,
я буду — над твоим порогом —
листом осины трепетать…
***
В моей душе гуляют сквозняки.
Она не прибрана. Распахнуты все двери.
Роняю тысячи, считаю медяки
и не спешу оплакивать потери.
Я, видно, в этом мире слишком свой.
Куда ни глянь — везде моя квартира.
Но в комнатах пустых — не оттого ли вой
вдруг вместо песни исторгает лира?
Кругом огни, манящие огни.
Но нет костра, бытовки нет, камина.
Метелью звездною мои кружатся дни
и нет минуты чай испить с малиной.
Зачем грустить? И так недлинен век.
Дорога выбрана. Теперь уж не оставишь.
Я, пальцы заломив, бросаю их в разбег
на черно-белый ряд нетерпеливых клавиш.
В моей душе гуляют сквозняки.
Пусть будет так. Пусть настежь будут двери!
Пускай звенят в кармане медяки —
пока в свою судьбу,
в свою звезду
покуда верю.
***
Качаясь, плыли облака,
земля качалась.
И церковь падала века,
где ты венчалась.
Спадали стены долгий час,
круша пространство.
Но поднимались каждый раз —
о, долг упрямства!
И я упрямо заклинал —
в стихах и в прозе:
уйдем, сбежим — в безумство скал,
а кольца — оземь!
Ты соглашалась в тайных снах,
и трубы — пели!
Казалось: взмах, последний взмах,
и мы — взлетели!
Взлетели в даль, взлетели в высь
над снежным пиком.
И ты шептала: поклянись
Пред светлым ликом…
Качаясь, плыли облака,
земля качалась,
последний храм — у ледника —
где все кончалось…
Казалось: нежный всплеск руки
и дрогнут губы.
Но под протяжный стон реки —
умолкли трубы.
Умолкли трубы, смолкло все:
печаль в каньоне…
Твое восточное лицо
В моих ладонях.
И я шептал: в сон возвратись,
мне явь опасна.
А я возьму помягче кисть,
поярче краску.
Сними кольцо. Войди в мой храм:
я — не обижу.
Раскину кистью — тут и там —
сад хризантем — к твоим ногам,
и горсть — на купол, к облакам —
пионов розовых
И рыжих…
***
Кате
Зов странствий так неотразим,
что вовсе нету сладу с ним!
И все же снег суровых зим,
и ветки черные осин,
берез плакучих белый грим,
и дом родной — ведь он один,
хоть доживи ты до седин!
Отечества нам сладок дым:
он от огня, что в стужу зим,
нас греет пламенем своим,
он от огня, что негасим.
Фиолетовые круги
(маленькая поэма в свободном жанре)
Г. Прашкевичу
1
Фиолетовые круги
давно не гостили в моих стихах.
Как новгородские струги,
они еще где-то в других веках,
в других началах и других концах.
А может быть, в мареве летнего утра,
в мерцании бликов на лунной дорожке,
в парении птиц над восходящим потоком,
в аромате цветущего серебристого лоха?..
2
Земля и небо.
Художник утверждает, что земля и небо составляют
одно целое. Их нельзя разделить.
Горизонт принадлежит и земле, и небу сразу.
Облака — это опрокинутые горы,
а море — зеркало неба.
Hебо без земли можно рисовать только в порядке
эксперимента. Правда, Ромадин нанес на холст
млечный путь (более древний, чем шелковый).
А когда рисуется земля, то небо подразумевается.
В освещении, в тенях, в бликах.
Светлым или темным окном.
Зеленью листьев и трав.
Кто же ты — земля или небо?
3
Луны серебристый круг
скользит по небесной глади.
Расплавленный круг солнца
завис на дневной стороне.
А где-то высоко Высоцкий
грустит по Марине Влади, —
частица вселенской печали
сегодня живет во мне.
4
Фиолетовый круг — это символ несбывшегося или
непознанного и не названного. Со временем
он сжимается в точку. Мы существуем
внутри большого круга, который
передвигается вместе с нами, когда мы движемся
вдоль прямой. Она никогда не пересечет
границы круга.
Я пытаюсь дойти до начала. До начала начал.
Но мне суждено дойти лишь до конца.
Это и есть жизнь.
***
Ты сама себя не знаешь,
словно тайна для себя,
словно дальняя дорога
в разноцветье сентября.
Да и сам себя пытаю,
сам постичь я не могу —
отчего пахнуло маем
на осеннем том лугу.
Отчего твои изгибы —
как березка на ветру,
как речные повороты,
что увидел поутру.
Эта тайна не раскрыта,
тайна эта — как туман,
что обнял кусты ракиты.
Пусть бы тайна — не обман!
***
Forever, друг, forever!
Как небо и земля,
как дальний юг и север,
как лето и зима,
как солнце в синей выси
и месяц в черной мгле,
как лес в тропинках лисьих
и поле в конопле,
и как пески в пустыне
и вешняя вода —
все то, что с нами ныне,
да будет навсегда!
***
Мы временные гости
под небом голубым.
А дом наш на погосте,
все остальное — дым,
все остальное — пятна
в коротком полусне…
Едва привык — обратно
мчит лодка на волне.
Там за чертой прибоя
дорога никуда…
Коснусь черты — открою
счет долгий навсегда.
Покатится колечко,
нерадостно звеня.
С любимой миг… Но вечность
в тиши небытия…
Я плачу (я бессилен!) —
других не нужно слез,
когда домой — к осинам
свезут под стук колес.
***
Спасибо бессоннице
за утреннюю прогулку,
за тихую улицу,
лесную дорожку,
туман в распадке,
ручей в овраге.
За мысли неспешные
и встречу с прошлым.
За то, наконец,
что тебя — сегодняшнюю —
вернувшись, встретил.
Колыбельная для дочери
Гаснут окна в нашем доме,
очень тихо и темно.
Все ребята, Аньки кроме,
сладко спят давным-давно.
В небе звездочки уснули,
прямо сонные висят.
Часовые в карауле —
даже те украдкой спят.
Спят на кухне тараканы,
мыши в подполе храпят.
У одной лишь дочки Анны
совершенно бодрый взгляд.
Вот прошла еще минута,
и погасли все огни…
Дорогая дочь Анюта,
Ты, пожалуйста, усни!
***
Я знаю, что мы рождены друг для друга,
судьба нас творила по мерке единой,
с особым стараньем она подгоняла
твою красоту и мои идеалы.
И есть свой резон в том, что встреча любимых
свершилась в ту пору, когда пониманье
взаимного сходства, взаимных стремлений
могло быть осознано клеточкой каждой.
Одно беспокоит и кажется странным —
ничтожный размер вероятности встречи,
как будто столкнулись две микрочастицы,
рожденные где-то в созвездиях разных.
И столько событий плохих и печальных
вело к этой встрече бесспорно случайной,
что кажется плата излишне большою,
к тому же другие напрасно страдали.
Но если печать непременных условий
лежит на обидах, разлуке и горе,
приемлю судьбу, ни о чем не жалея,
оставив лишь боль за чужие потери.
И мне непонятны твои сожаленья
по поводу жизни прошедшей итогов —
тем самым жалеешь о встрече любимых.
Ведь главным итогом была эта встреча!
***
Поманила счастьем,
назвала любимым,
увела с тропинки
под кусты рябины.
Шелестели листья,
наклонялись ветки,
ничего не видел,
кроме милой Светки.
И на солнце красном,
и при лунном свете
с милой целовался,
да подул злой ветер.
Отлетели листья,
замело дорожки…
Нет, не получилось
счастья у Сережки.
Астраханский аэропорт
В Минводах плохая погода,
туда не летит самолет.
Пустая степная природа
внезапно вошла в наш полет.
Я слушаю жалобы ветра,
жую в ресторане лангет.
Мне здесь надоело до смерти,
но выхода — вылета — нет.
Здесь носятся странные мысли,
в них горечь утраты, тоска.
Вот мысли в тумане повисли
и дальше летят в облака.
А я, как забытая тара
в задворках аэропорта —
завалена старым товаром.
проста ее жизнь, но пуста.
Все зыбко и все ненадежно,
меняют прогноз каждый час.
И на сердце как-то тревожно —
какие преграды ждут нас?
Одно лишь на свете бесспорно
(и то, если карты не врут!),
что Волга в Каспийское море
впадает поблизости тут.
Тупым, в безнадежности, взором
увядшие вижу листки.
Толпы ожидающей говор
сжимает виски, как тиски.
Я крикнул, отчаявшись, Богу:
Всевышний! Ты просьбе внемли —
Иль сделай в Минводах погоду,
Иль в Астрахань Свету пришли!
***
А жизнь не в том,
не в том, не в том,
чтоб плыть бревном,
чтоб быть бревном,
а в том, чтоб плыть наперекор,
себе — на спор,
другим — в укор,
чтоб зубы сжать,
когда вверх дном,
когда все в жизни кувырком.
И жизнь не в том,
совсем не в том,
чтоб быть бобром,
чтоб жить ежом,
а в том, чтоб вылезти из нор
и — на простор,
и — выше гор
лететь стремительным орлом,
и в том, чтоб был прямее взор,
когда на зло глядишь в упор,
и в том, чтоб был светлее взор,
когда встречаешься с добром.
А суть не в том,
совсем не в том,
чтоб быть вдвоем
и лишь вдвоем!
Беги скорее на простор
и мчись конем
во весь опор,
пусть ветер кажется свистком,
мчись — под тобой цветов ковер,
ты встречных одаряй цветком
и мыслью быстрой, как огнем
твори причудливый узор —
ведь суть вся в нем,
в узоре том!
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »