ЭВОЛЮЦИЯ ЛИЧНОСТИ В СФЕРЕ НАУКИ

ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ СОБСТВЕННОГО ОПЫТА

Я верю в разума причастность

к тревожным тайнам бытия.

Случайность? Рок? О, это – частность.

Игру законов вижу я.

1970

…Поговорить о тайне бытия.

Природа мудрая – нам тайну не откроет.

Но прикоснуться, угадать за ближнею горою

иощутить частицей тайны собственное Я.

1984

Как писала Марина Цветаева, поэты делятся на поэтов с историей и поэтов без истории. Первые пришли в мир, чтобы узнать, и каждый из них – как река, незаметно меняющая свой облик за каждым новым поворотом. Вторые пришли в наш мир, чтобы сказать. В них уже все есть, потому что они – как океан. Бывают ли ученые без истории? Может быть, один Эварист Галуа был таким. Кто знает? Он слишком мало жил. Мало жил и Больяи. Как и их современник, Михаил Лермонтов. Несомненный Поэт без истории. Альберт Эйнштейн жил долго, но все, что ему предназначено было сказать, он высказал за какие-то 10 лет.

Все же трудно представить ученого, не претерпевшего эволюции взглядов и представлений. Однако, если у ученого, вышедшего из крепкой научной школы, эволюция может состоять в преодолении установленных рамок (или, наоборот – в охранении традиций в новых реалиях), то в чем же состоит эволюция личности, с самого начала оказавшейся предоставленной самой себе? В этой ситуации, каждый сценарий оказывается уникальным и не предсказуемым. Хотя, возможно, я и ошибаюсь. Если соотнести описанные ниже сдвиги интересов и акцентов с движениями научной и общественной мысли на протяжении второй половины 20-го века, то трудно избавиться от ощущения, что наш герой (то есть, я сам) просто плыл по течению или, что еще хуже, мчались-то волны, а он качался на них, так и не продвинувшись ни на метр. Не мне судить. Впрочем, трудно избежать соблазна что-то приукрасить, что-то подправить. Поэтому судить трудно вдвойне. Хотелось бы добавить, что, не имея одного учителя, я жадно учился у многих, а больше всего черпал из книг (но не по геофизике, а по математике, по кибернетике и т.п. вплоть до теории игр).

Легко произносить слово «ученый», когда говоришь о ком-то другом, прославленном и именитым. На русском языке это слово имеет оттенок пиетета, к себе плохо приложимого. (Но в душе это возможно). Я бы написал: творческая личность, в том смысле, в котором в советское время использовался термин «творческая интеллигенция» ибо бесспорно я отношусь к этой категории. Но и в этом случае проглядывает нарциссизм. Поэтому я выбрал термин «личность», личность, проживающая в сфере науки. Не персона, не тело, не душа, но именно личность.

Уже после выхода первого издания этой книжки, я подумал о том, что не совсем правильно ограничивать эволюцию личности, пребывающей в сфере науки, чисто научным опытом. Личность не существует вне общества и таких его атрибутов, как мораль, культура и религия. Тем более что сама наука является частью общечеловеческой культуры. Меняется ли со временем отношение ученого к той роли, которую играет наука в обществе, к той роли, которое играет научное знание в общей системе культурных ценностей? Как наука влияет на отношение к религии и т.п. Во втором издании этот пробел восполнен с лихвой.

Итак, персональный опыт личности, закончившей в 1958 году геофизический факультет Ленинградского Горного института, рвавшегося в науку, но – по тогдашним законам – обязанного отработать три года на производстве, на Севере Западной Сибири, за что трижды судьбе благодарен. И за становление обсуждаемой личности, и за причастность к открытиям нефтяных месторождений и за неоценимый полевой опыт. В 1961 году я поступил в аспирантуру незадолго до этого созданного Института геологии и геофизики, а дальше шагал (не спеша) по всем ступенькам научной иерархии. Менялось содержание дипломов и аттестатов. Менялся ли я сам?

1.

Судя по всему, я менялся. И сразу по нескольким линиям. Первая из них: восприятие знания, как абсолютно объективного, менялось на ощущение модельности всякого знания. Я это обозначу так:

абсолютная объективность ==> модельность.

Молодому моему современнику эта эволюция покажется просто смешной. Разве это не очевидно? Но надо вспомнить, что я заканчивал школу в ту эпоху, когда учение Маркса было всесильным, потому что оно было верным, учение Дарвина также претендовало на абсолютность, это же относилось и к Мичуринскому учению и к каким-то еще учениям – всего не упомнить. А сколько было еще лженаук и лжеучений! И кибернетика, и генетика… Проще всего было распрощаться с всесильностью марксизма. Когда на первом курсе аспирантуры я прочел у Энгельса ругательство, относящееся к Ньютону: «индуктивный осел», я подумал: кто такой Ньютон и кто такой Энгельс, не сумевший разобраться ни в одной из современных ему физических концепций? После этого я потерял всякий интерес к текстам, полным ругани по адресу своих оппонентов. Зато кибернетику полюбил сразу и… абсолютно. Вместе с кибернетикой в меня вошел и термин «модель». Но одно дело – знать понятие, другое – внутренне ощущать его. Помню, уже на третьем году аспирантуры я пришел к своему приятелю Борису Рогозину, уже признанному специалисту в теории случайных процессов и моему советчику во всех вопросах, связанных с теорией вероятности, и, волнуясь (от ясно пришедшего в голову ощущения), сказал ему: Боря, а ведь гауссово распределение вероятностей в реальности не существует! Вот так, чтобы в точности и абсолютно! Борис спокойно ответил: точно так же, как и закон Гука не существует. Потом, когда я читал лекции по теории вероятностей и математической статистике, я говорил студентам: чтобы использовать гауссово распределение на практике, достаточно выяснить, что в эмпирическом распределении нет ни ярко выраженного эксцесса, ни заметной асимметрии. И, конечно, приводил слова Пуанкаре: физики верят, что гауссов закон следует из математических теорем, а математики полагают, что он подтвержден в физическом эксперименте. Справедливости ради, я добавлял, что математические теоремы все-таки содержат указание на разумность применения этой гипотезы во многих реальных ситуациях.

Проблема соотношения объективного и субъективного в научном познаниив ту далекую пору была мне не безразлична. Не случайно, в самом начале 70-х, мною в каком-то из академгородовских философских сборников была опубликована работа «О соотношении субъективного и объективного при познании детерминистских и стохастических закономерностей». Это соотношение в разных областях науки, по-видимому, различно, поэтому опыт и отношение к миру различных ученых, работающих в разных областях науки, также не может не быть различным. Возьмем, к примеру, закон Гука. Для физика, воспитанного на таких фундаментальных представлениях как уравнения Максвелла или второе начало термодинамики, закон Гука - это всего лишь аппроксимация более общей нелинейной связи напряжений и деформации. Для меня же и эта, более общая, связь – всего лишь модель, не очень просто связанная с действительностью. А это означает, что закон Гука может быть введен независимо от зачастую мифической общей модели. Потому что общим правилом при изучении сложных сред является утверждение: идеальная среда (как объект теории) единственна, а неидеальных моделей – континуум. А в таком случае, утверждение, состоящее в том, что линейная связь является аппроксимацией какой-то неизвестной модели, вряд ли имеет реальное (и, даже, математическое) содержание.

Позднее, я отказался и от той идеи, которая была освящена классиками марксизма, что человек в своем познании постепенно приближается к истине (понимаемой в некоем безмодельном смысле). Возможно, что некие линии познания каким-то таким свойством и обладают, но утверждать это безоговорочно (тем более, по отношению к познанию всего бытия в целом) нет никаких рациональных оснований. Это – вопрос веры. Я же, для себя, вывел следующую формулу:

познание реальности ==> соотнесение себя с реальностью.

2. Вероятность ==> детерминизм ==> принцип дополнительности (дуализм)

Физика в первой половине минувшего столетия совершила противоположный путь: от детерминизма к индетерминизму (стохастике). Но я – дитя своего времени, входил в науку в то время, когда кванты уже совершили свой победный выход на сцену, Колмогоров и Винер уже разработали теорию экстраполяции случайных процессов, что немедленно было подхвачено специалистами по радиолокации, а, благодаря сэру Рональду Фишеру, результаты селекции оценивались биологами только статистически. И хотя я не прослушал ни одного курса из этой области в институте (и после института), первой попавшейся мне (еще на последнем курсе) научной монографией, которую я прочел (и изучил) до конца, была книга Б. Р. Левина «Теория случайных процессов и ее применение в радиотехнике». И тут же решил применить методы этой книги для оценки помехоустойчивости группирования сейсмоприемников. Этот широко применявшийся в сейсморазведке методический прием до этого исследовался только с детерминистских позиций, то есть, без учета случайных помех. Уже в аспирантуре я прочел целый ряд фундаментальных (и прекрасных) работ и по теории случайных процессов, и по теории оптимального приема сигналов на фоне помех, и по математической статистике вплоть до классической монографии Г. Крамера (и даже основополагающую работу Вальда «Принятие решений в неопределенных ситуациях» изучил), что сильно расширило мой кругозор и усилило технические возможности. Но книга Левина не затерялась в памяти до сих пор.

В течение 60-х и в начале 70-х гг. я опубликовал более десятка работ, связанных с теоретико-вероятностными моделями, написал диссертацию, посвященную исследованию помехоустойчивости методов анализа сейсмограмм, записанных в виде последовательности экстремумов. В связи с этим мне пришлось исследовать вероятностные свойства нулей и экстремумов траекторий -мерных случайных процессов. Помимо этого я исследовал и помехоустойчивость интерференционных систем, и методы оптимального приема сейсмических сигналов, и статистические оценки параметров среды по временам вступлений сейсмических волн, а также рассмотрел статистическую интерпретацию Тихоновской регуляризации некорректных конечно-мерных задач. Последний результат обычно связывается с именем известного физика (будущего диссидента) Турчина. Трудно сказать, кто был первым. Я не знал его результатов (поскольку не читал физических журналов), а он, тем более, моих, опубликованных в провинциальной Тюмени.

Сначала в Тюменском индустриальном институте, а потом и в НГУ я читал курс теории вероятностей и математической статистики для геологов и геофизиков. Этот курс я очень любил и до сих пор жалею, что где-то потерял написанные мною конспекты. Я даже начинал свою работу в НГУ, числясь на кафедре теории вероятностей. К началу 70-х гг. я стал достаточно известным представителемстатистического направления в геофизике, лидером которого считался профессор Ф. М. Гольцман из Ленинградского университета. Это направление тогда было модным. Некоторые горячие головы утверждали, что теоретической основой разведочной геофизики является теория информация и примыкающая к ней статистическая теория обработки сигналов.

И все же, где-то в 1973 или 1974 году, я стал решительно отходить и от теории случайных процессов и от математической статистики. И даже запретил себе просматривать журналы соответствующего профиля. В чем же были причины отхода от столь любимого мною направления? Их – несколько. Во-первых, бедность эмпирических данных, ведущая к примитивизации теоретических моделей. Компьютеры (тогда их называли ЭВМ) только что появились в практической геофизике, но геофизические вычислительные центры, обладавшие техническими средствами преобразования регистрируемых сейсмограмм в цифровую форму, были заняты текущей обработкой. Статистический анализ экспериментального материала отсутствовал (фактически, отсутствует и сейчас). Большинство теоретических моделей основывалось на предположении о гауссовом распределения наблюдаемых помех. Поэтому все решения сводились к давно известным, можно сказать, бытовымпроцедурам типа метода наименьших квадратов. Все это сильно ограничивало реальную эффективность применяемых статистических процедур. Они давали какое-то уточнение (5 – 10 %, не более). Более того, попытки изучения более сложных моделей и построения более сложных решений не воспринимались геофизическим сообществом. При этом на протяжении многих лет неоднократно изобретались (на основе сугубо эвристических соображений) какие-то частные аппроксимации уже давно полученных общих решений и быстро входили в моду. Занятия в этой области стали терять для меня эстетическую ценность. В конце концов, строить функцию правдоподобия для гауссова распределения можно научить и обезьяну. В середине 90-х гг., один известный французский геофизик, специалист по статистической теории обратных задач геофизики, Альберт Тарантолла, сказал, что он обкушался методом наименьших квадратов. Я это почувствовал на 20 лет раньше.

Но хотелось бы отдать должное этой внутренне красивой области знаний, отвлекаясь от часто наблюдаемого ее бытового вырождения. Она сыграла огромную роль в развитии моего менталитета и в моих подходах к анализу эффективности тех или иных решений. Именно тогда я понял, что дело не в каком-то «правильном» выводе тех или иных алгоритмов, а в их научном исследовании и сравнении, глубоко осознал относительность любых критериев и тогда же отказался от идеи существования наилучшего алгоритма безотносительно от реальной ситуации. Однако, это – сугубо личный опыт.

Я не отказался от применения статистических методов вообще. Просто я уточнил их место. Изучение структуры полезного сигнала в геофизике оказалось (для меня!) важнее изучения структуры поля помех. Полезный сигнал в сейсмике, это – источник колебаний + среда + условия измерения колебаний. Именно эти три компонента и представлялись мне в существенном детерминированными. Но там, где кончается детерминизм, когда нужно учитывать помехи, начинается статистика. В своей второй монографии по интерпретации данных сейсморазведки (1979) я попытался отразить то сочетание детерминистского (математико-физического) анализа геофизических моделей и учета случайности помех, которое мне тогда казалось оптимальным.

На мой взгляд, задача изучения структуры помех и сейчас не потеряла практического значения. Фактически ею занимался только замечательный ленинградский геофизик Семен Нахамкин, так рано и так давно ушедший от нас. Но Семен придерживался диаметрально противоположной позиции. Он считал, что нельзя себя суживать какой-то конкретной моделью среды. Он был сторонник безмодельной интерпретации данных. Но в отношении помех он, слава Богу, рассуждал иначе.

3. От детерминизма к хаосу

Если бы я почувствовал, что стохастичность является имманентным свойством геофизической твердой среды, возможно, я бы занялся распространением волн в случайной среде. Иногда я сам удивлялся, почему я не использовал свои знания в области теории случайных процессов и их многомерных обобщений для работы в этом направлении. Жизнь показала, что интуиция меня не подвела. Не так уж много следствий удалось извлечь из этого направления. Но жизнь показала, что и абсолютный детерминизм, как и представление о некоей незыблемости твердой оболочки Земли, оказались тоже недостаточными. Фейнман, в известной своей классификации наук, поставил геофизику и метеорологию на одиннадцатый уровень сложности, охарактеризовав его выразительной метафорой: сплошной спектр неоднородностей. Чистый детерминизм, связанный с кусочно-гладкими описаниями среды, в эту метафору не укладывался. В таких условиях не должно работать известное условие: «длина волны меньше характерного размера неоднородностй», используемое дляобоснования многих приближенных решений в физике. Просто потому, что характерный размер отсутствует. Между тем, это условие эффективно работало как на коротких волнах, применяемых в инженерной сейсмике, так и на очень длинных волнах, возникающих в результате мощных землетрясений. Во второй половине 70-х гг. я обсуждал эту проблему с ленинградским математиком-геофизиком, известным представителем «школы Г. И. Петрашеня», Б. Я. Гельчинским. Мы пришли к выводу, что в этих задачах не существует модели среды, одинаковой для всех волн. Волна, как бы сама выбирает ту среду, в которой она распространяется в полном соответствии с упомянутым выше условием. Ключевого термина «самоподобие» мы тогда не знали, хотя оно уже существовало и просилось с языка. Мне тогда и в голову не приходило, что мучавшее меня тогда (как и многих геофизиков) противоречие между эмпирически найденной линейной зависимостью коэффициента поглощения от частоты и принципом причинности (о чем мне пришлось писать в своей монографии «Линейные преобразования сейсмических сигналов», 1974), прямо связано с этим свойством материи. Борис Яковлевич, со свойственной ему усложненностью мышления, развил весьма сложную и оригинальную конструкцию распространения волн, которую он назвал еще более оригинально: «Лю-модели». Сейсморазведчики шутили: «модель сейсмическую «лю» не понимаю, но люблю!». Что касается меня, то я, чувствуя себягораздо больше математиком, чем физиком, ограничился смутными размышлениями на эту тему и вернулся к этому вопросу только на рубеже столетий. Между тем, уже в упомянутой мною работе «Соотношение субъективного и объективного…» я писал, что «вероятность не может быть результатом только неполноты описания, но происходит также из некоей способности материи к такому детерминированному поведению, которое, в совокупности с неполнотой описания, и дает вероятность». Уже Я. Г. Синаем были написаны работы по динамическому хаосу, в которых доказывались теоремы эргодического типа, так знакомые мне по теории случайных процессов, но тогда я прошел мимо всего этого.

Идеи динамического хаоса, и проистекающей из него категории порядка, стали мне гораздо ближе, когда, в результате занятий в области сейсмологии, мне пришлось более глубоко задуматься об организации вещества земной коры. Я уже понимал, что это вещество не является «мертвым», но движется на всех временах и пространственных масштабах. Именно тогда я и показал, что линейная зависимость коэффициента поглощения от частоты прямо связана с самоподобием, а принцип причинности не нарушается просто потому, что в такой среде нельзя организовать эксперименты, которые освещали бы определенный объем среды сразу на всех частотах.

В конечном итоге, классическая вероятность заместилась в моем сознании восприятием природных объектов земной коры как слабо организованного хаоса, в котором присутствует некоторый порядок, для описания которого в каких-то пределах возможно использование детерминированных кусочно-гладких моделей, но всегда с риском пропустить значимые для такой среды явления.

4. Общее (универсальное) ==> конкретное (специфическое) ==> типичное

По молодости я увлекался теми теориями, которые претендовали и на объяснение общих закономерностей (в природе или обществе) и на универсальность. В конце концов, мое раннее увлечение математической статистикой было связано именно с ее универсальностью. Математическая статистика, безо всякого изменения математического содержания, с одинаковым успехом применялась в самых разных областях человеческого знания. С этим же было связано и мое увлечение кибернетикой. Но особенно ярко это проявилось, когда во второй половине шестидесятых годов я увлекся распознаванием образов. Напомню, что распознавание основано на материале обучения, состоящем из таблиц значений комплекса признаков (любой физической природы) для объектов, принадлежность которых к тому или иному классу (образов) известна. Казалось чудом, что одну и ту же программу распознавания можно применить и для медицинской диагностики, и для идентификации нефтесодержащего пласта по малоупорядоченному комплексу и геофизических и геологических признаков, и для распознавания сейсмических волн. Увлечение распознаванием в геологии и геофизике тогда было почти повальным. Оно привлекло много ярких и оригинально мыслящих исследователей, особенно в эвристической трактовке распознавания. Я был представителем статистического подхода к распознаванию, стараясь внести элементы классической науки в это экстравагантное направление. Мне удалось, по-видимому, впервые аналитически показать, что при ограниченном материале обучения увеличение числа признаков может и не улучшать качество распознавания. В дальнейшем, я отошел от распознавания, во многом по тем же причинам, которые отмечал в связи с моим общим увлечением математической статистикой, но здесь были и свои важные особенности, на которых следует остановиться.

Сам термин «распознавание» содержал намек на то, что мы как бы моделируем человеческое мышление, но усиленное мощью компьютера. Однако, это не так. Быстро обнаруживалось, что универсальные программы в реальных задачах имеют некий потолок качества распознавания, который мною оценивается примерно в 80-85%. Это ярко проявилось в задаче чтения рукописных текстов. Человек читает лучше. Но любой человек, решая такую задачу, в отличие от универсальной программы, начинает не с нуля. Распознавание контуров, по-видимому, является врожденным. Еще в детстве он обучается отличать простейшие овальные и остроугольные фигуры, играя с игрушками и рисуя («я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал»!). Поэтому к распознаванию текстов он подходит хорошо подготовленным. В детстве распознает букву «А» в любой позиции. Это потом его распознавание специализируется, и ориентация буквы приобретает важное значение. Оказалось, что если в программы чтения текстов внести топологию букв, не зависящую от почерка, и (на материале обучения) учиться только индивидуальным особенностям почерка, то качество распознавания доводится до цифр близких к 100%.При этом основная тяжесть анализа ложится не на универсальную часть распознавания, а на топологический анализ вполне конкретной ситуации, не применимой ни в медицинской диагностике, ни в геологии.

Для человека, потенциальный материал обучения – это весь человеческий опыт, все накопленное человечеством знание и таинственная способность к продуцированию нового знания. Предположим, мы имеем комплекс признаков, который используется для распознавания нефтеносного пласта. И по этому комплексу с какой-то вероятностью можно вынести положительный вердикт. Но другой исследователь вместо этого, на основе изучения учебников и научной литературы, получил, что можно осуществить новое измерение, которое непосредственно связано с нефтью, что в корне изменяет всю ситуацию. Я написал несколько работ по использованию априорной информации при распознавании геологических и геофизических объектов. Общий тезис был в том, что обучаться на материале обучения нужно только тому, что мы не знаем. (В частности, бессмысленно распознавать геофизические аномалии от объектов с заданной геометрией, поскольку такие аномалии всегда можно рассчитать). Но и сама организация материала обучения (если есть чему учиться) зависит от конкретного анализа ситуации.

Так случилось, что именно опыт работы в области распознавания образов подвел меня к тому, что у меня появился вкус работы в конкретных (с объектной точки зрения) областях геофизики с максимальным учетом специфики изучаемых объектов. Именно ясное осознание необходимости максимального учета всех свойств изучаемых объектов, а не бесконечные дискуссии между представителями статистического и детерминистского (математико-физического) направлений в теории обратных задач геофизики, определило мой подход к решению обратных кинематических задач геометрической сейсмики (т.е. к определению параметров среды по временам прихода сейсмических волн). Сейчас это принято называть лучевой сейсмической томографией, иногда кинематической инверсией.

Но изучение конкретных свойств в казалось бы различных направлениях науки, часто приводит к установлению общих для них законов, содержание которых остается весьма богатым (т.е., конкретным!). Вот движение к расширению области применимости конкретных свойств, установление реальной «одинаковости» различных явлений всегда является безусловным достижением научной мысли. Мне посчастливилось осуществить такое «обобщение», когда в начале 80-х годов я обратился к бурно развивающейся, но новой для меня, области геофизики, состоящей в преобразовании набора сейсмограмм в изображение среды. На западе это направление получило очень емкое название: seismic imaging. На русском используют термины сейсмовидение, визуализация среды, а также такой, на первый взгляд странный термин, как миграция. Мотивация моего интереса к миграции состояла в следующем. При решении обратных кинематических задач сейсмики, которыми я тогда занимался, определяются и геометрия отражающих границ и скорости распространения волн, но в предположении регулярности поля отраженных волн. (О понятии регулярности я выскажусь позже). Миграционные алгоритмы в таком предположении не нуждались, но предполагалось, что распределение скорости в среде известно. Мне показалось заманчивым попытаться объединить оба подхода, устранив ограничения, присущие каждому из них. Скажу сразу, этот план не удался. Оба подхода, хотя и дополняют друг друга, существуют, в достаточной степени, автономно. Но я не жалею, что такой план у меня был. Он определил содержание моих исследований на много лет вперед. Целый год я просто не знал – как подступиться к решению столь неясно сформулированной проблемы. В отличие от ясной структуры кинематической инверсии, миграционное направление состояло из огромного множества алгоритмов, построенных исходя из разнообразных соображений. Использовались и конечно-разностные методы, и вычисление семейства интегралов и преобразование Фурье. Содом и Гоморра! Получаемые разными алгоритмами изображения среды в деталях оказывались различными, но в чем-то, а именно, в геометрической структуре изображения, они были, безусловно, похожи. За всем этим стояло что-то общее. Стало ясно, что какие-то геометрические характеристики волнового поля преобразуются всеми алгоритмами миграции эквивалентным образом. Значит, предстояло построить такую модель среды и связанную с ней модель волнового поля, которая, с одной стороны, позволила бы описать имеющуюся эквивалентность, а с другой стороны, не отличалась бы от модели, применяемой в кинематических инверсиях. В этой модели среда содержит конечное число отражающих границ, каждая из которых обладает своей геометрией, а волновое поле содержит (помимо всяких других волн) такое же число отраженных (от этих границ) волн. В силу линейности алгоритмов миграции достаточно было рассмотреть одну границу и одну волну. Дело оставалось за малым – как определить волну. Как формализовать это понятие не применительно к задаче распространения колебаний, а применительно к специфическим преобразованиям сейсмограмм в компьютере? Отношение к формализации понятий – это особая часть эволюции личности, которую я рассмотрю позже. Там же я изложу и конец этой истории.

В конце минувшего столетия, я обратился к совсем новой для меня области – к прогнозу землетрясений. Первое, с чем я столкнулся,это очевидная уникальность сценария каждого землетрясения. Элемент случайности был, как бы, очевиден. Не удивительно, что до сих пор статистический анализ господствует в сейсмологии и все известные алгоритмы прогноза землетрясений относятся к области статистического прогноза (фактически, - к распознаванию образов). И дело даже не в том отношении к распознаванию образов, которое мною было охарактеризовано выше. Я сразу определил для себя, что единственный путь к научно-обоснованному прогнозу - это познание физики землетрясений. Конечно, я не был первым на этом пути. Есть и книги с соответствующими названиями. Но я собирался внести свою лепту в этот тяжкий путь к эффективному знанию. И начал с того, что возглавил экспериментальную лабораторию, в надежде организовать соответствующую серию экспериментов, которые помогли бы мне понять, что происходит глубоко в недрах.

Но как подойти к изучению физикиявлений с уникальными, не повторяющимися сценариями? В одном из своих стихотворений я упомянул «маленькую подсказку Бога» на пути к знанию. Таких подсказок было много. И известная идея М. А. Садовского о блочно-иерархической структуре среды, к которой я долгое время относился нейтрально (если не сказать, - холодно), и представления В. Е. Панина о специфической мезоструктуре пластического состояния. Огромную роль сыграли и те эксперименты, которые проводились в лаборатории. Вообще-то, они поначалу не казались прямо связанными с землетрясениями. Возглавив экспериментальную лабораторию, я естественно принял участие в интерпретации начатых ранее экспериментов с мощными вибраторами. Вибраторы стояли на мягких грунтах, поэтому интерпретацию экспериментов нельзя было осуществить, не познакомившись с механикой грунтов. Я пригласил А. Ф. Ревуженко и С. Б. Стажевского из Института горного дела (учеников Е. И. Шемякина), чтобы они познакомили нас с этой наукой. Из их объяснений я понял, что наблюдаемые нами свойства всецело обязаны дискретной структуре грунтов, в частности, возможности частичек грунта перемещаться друг относительно друга. Но дискретную (блочно-иерархическую) структуру имеет и твердое вещество коры! Не могла не возникнуть мысль, что аналогичные свойства могут проявиться и при подготовке землетрясений. Была и совсем другая аналогия: аналогия с шахматной игрой. Она всегда присутствовала в сознании, когда я размышлял о землетрясениях. Хорошо известно: каждая шахматная партия уникальна. При том, что правила игры строго детерминированы. В чем же состоит содержательная теория игры в шахматы? Она состоит в анализе типичных ситуаций. Я, конечно же, хорошо знал список основных типичных явлений, встречающихся при подготовке и реализации землетрясений: затишья, форшоки, афтершоки. И даже писал, что разгадка афтершоков равносильна разгадке самого землетрясения. Но одно замечание, которое сделал один из наиболее известных наших сейсмологов, Г. А. Соболев, меня крайне заинтересовало. Оно заключалось в том, что главное событие чаще всего происходит на границе или рядом с областью затишья. Я почувствовал, что это – один из ключевых моментов. Вскоре после этого (в феврале 2004 года) я делал доклад о медленных движениях в коре, в котором была оценка сейсмической эффективности землетрясения. И во время доклада мне пришла в голову мысль, что низкая сейсмическая эффективность землетрясения имеет ту же природу, что и эффективность вибратора, стоящего на грунте. В голове мгновенно все соединилось и придя после доклада в свой кабинет, я за несколько минут на бумаге изобразил схему геомеханической интерпретации типичных явлений, в которой нашли свое отражения и идеи Садовского, и идеи Панина, и результаты, полученные ранее Шемякиным и его учениками, а также один, очень важный результат, теоретически полученный незадолго за этого А. С. Алексеевым, и еще наши собственные эксперименты. В том же году мне удалось опубликовать свою концепцию землетрясения. В соответствие с этой концепцией, с ростом напряжений в достаточно большой очаговой зоне будущего землетрясения возникают аккомодационные процессы, позволяющие среде приспособиться и отодвинуть катастрофическое разрушение. Эти процессы включают диффузионное перераспределение касательных напряжений в окружающее пространство (в направлении к земной поверхности), сильную диссипацию накопленной энергии путем квазипластического течения и упрочнение материала. И только на последней стадии этого процесса начинается локализация деформаций, ведущая к возникновению магистральной трещины. Благодаря большому реологическому контрасту на границе областей течения и упрочнения, именно здесь наблюдается наибольшая концентрация напряжений и именно здесь происходит разрыв сплошности (землетрясение). Я не стал бы утверждать, что сейсмологи с восторгом восприняли данные представления. Но, в любом случае, это единственная пока концепция, которая посвящена не еще одному возможному механизму образования трещины в земной коре(безотносительно от фактически наблюдаемых явлений), а той совокупности геомеханических процессов, на фоне которых и возникает неустойчивость, называемая землетрясением.

Замечу, что мне приходилось сталкиваться с двумя применениями термина типичность. Та типичность, о которой шла выше, иллюстрируется следующим примером: если бросить резиновый мячик, то - в типичном случае – он, придя в соприкосновение с поверхностью земли, подпрыгнет. Но этого может не произойти, если он упадет в воду, грязь или песок. В типичном явлении проявляется некоторая сущностная характеристика объекта (например, упругость мяча). Но есть и сугубо математическое понимание типичности, которое выражается такими терминами: «в общем положении», «на множестве полной меры», «почти всюду», «с вероятностью единица». Например, две бесконечные прямые, брошенные на бесконечную плоскость, в типичном случае пересекутся. Но две наугад взятые прямые трехмерного пространства в типичном случаене пересекаются. В своих занятиях, которые связаны с геометрией лучей и фронтов сейсмических волн, я не раз применял это понятие и нахожу его чрезвычайно полезным и эффективным. Оно позволяет легко отсеять несущественные ситуации, что упрощает любую теорию. Несколько сложнее типичность определяется в теории особенностей дифференцируемых отображений (известной как теории катастроф), в которой особенность (катастрофа) считается типичной, если она удовлетворяет условию структурной устойчивости. Может оказаться, что особенность нетипичная в одной ситуации, оказывается типичной в другой. Так, некоторые особенности наугад взятого фронта волны, нетипичны, но, в процессе эволюции фронта, они с необходимостью возникают и, следовательно, типичны.

5. Формализм ==> фрагментарный формализм ==> логический метафоризм

Здесь под формализмом понимается полная формализация некоторой области знаний, тогда как фрагментарный формализм есть формализация в рамках конкретной модели, поддающейся формализации. Новосибирские геологи нынешнего старшего поколения хорошо помнят, что в шестидесятых годах я был один из заметных «формализаторов», которые, под лидерством недавно скончавшегося Юрия Александровича Воронина, начали атаку на приблизительность и метафоричность геологического языка. Но мало кто знает, что самая первая моя монография была вовсе не по геофизике. Она называлась «Аксиоматическая классификация залежей нефти и газа и ее применение к описанию месторождений Тюменской области». Она была написана вместе с геологами А. М. Волковым и Н. А. Гольдиной, с которыми я работал в Тюмени в 1965-1970 гг., сразу после окончания аспирантуры, и опубликована в 1970 году. Так что этими вещами я занимался вполне серьезно.

Впервые задача формализации целой области знаний была поставлена Давидом Гильбертом в отношении математики в начале прошлого столетия. В начале тридцатых годов Гедель, представитель группы австрийских математиков, вошедшей в историю науки как венский кружок неопозитивистов, доказал, что никакая теория, включающая в себя арифметику, не формализуема в том смысле, что всегда найдутся такие утверждения, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть в принятой аксиоматике. Ясно, что если понимать формализацию именно как доказательность (либо опровержимость) любого утверждения, то формализация любой естественной науки означала бы, что она больше не нуждается в эмпирических фактах (т.е. ее смерть). Понятно, что задачу формализации мы понимали гораздо проще – как доказуемость тех утверждений, которые согласуются с уже известной эмпирической базой.

Как потом стало ясно, по крайней мере, для меня, что и эта, более простая цель также недостижима просто потому, что не удается отразить имеющуюся эмпирику в одинаково разделяемой всеми специалистами аксиоматике. Но в начале 70-х гг. я стал отходить от формализаторского направления не потому, что достиг такого понимания, но потому, что стала очевидной неэффективность работы в этом направлении. Гораздо эффективнее тратить время на получение новых эмпирических фактов и их осмысление. Пока мы боролись за правильные доказательства, геология обогатилась представлениями плитной тектоники. И, безусловно, это имело гораздо большее значение для науки (независимо от индивидуального отношения к этой концепции), чем борьба за формализацию.

Постепенно я стал понимать, что в любой науке (даже в математике) часть представлений существует в достаточно неопределенной форме. Граница между познанным и непознанным не может быть четкой, а она будет существовать всегда. Я думаю, что дуализм логических определенности и неопределенности является фундаментальным свойством всякого знания, что очень близко к известному китайскому учению о янь и инь. Именно в этой полосе неопределенности происходит наиболее интенсивное продвижение к новому знанию. Неодинаковое понимание терминов и понятий есть залог прогресса, а не тормоз на его пути. Во второй половине 70-х гг. я потерял всякий интерес к спорам о терминах. Между тем, в академгородовских кругах всегда считалось хорошим тоном в начале любой дискуссии сначала определить предмет спора, а потом его обсуждать. В таких случаях я просто уходил. Для меня отсутствие определения предмета дискуссии вовсе не означало непонимания смысла дискуссии. Если что-то можно четко определить, то обсуждать уже нечего. Говорить надо о том, что мешает четкому определению, о причинах расхождения во взглядах, о недостаточности эмпирики, о критических для данного понятия экспериментах и т.п.

Постепенно я пришел к тому, что я назвал бы фрагментарным формализмом. В любой статье или монографии автор обязан дать четкие определения используемым в работе терминам и понятиям или, при необходимости, оговорить неоднозначность некоторых из них. В идеале любое значимое утверждение должно быть записано в виде уравнения или формулы. Напомню, что в то время я работал над обратными задачами геометрической сейсмики, в рамках которой данные требования были вполне выполнимы.

Еще раз замечу, что и в математических науках возникает неединственность в интерпретации и терминов и понятий, что оказывается важным элементом развития соответствующей дисциплины. Хорошо известным примером является понятие алгоритма. Интуитивное понимание этого термина у различных математиков, конечно, совпадает. Но существуют различные формальные уточнения этого понятия (машина Тьюринга, рекурсивные функции и т.п.) и их связь является предметом теории. Гораздо более близким для меня примером является понятие «волны». Фактически, это - термин широкого (свободного) пользования, который в механике сплошных сред применяется преимущественно в тех ситуациях, когда в поле колебаний можно выделить некую часть, в которой осуществляется четко направленный перенос механической энергии без переноса вещества. Важно подчеркнуть, что волна может быть, а может и не быть точным решением соответствующего уравнения колебаний среды. Найдутся специалисты, которые найдут, что и такое понимание излишне ограничивает возможность применения данного понятия. В геометрических теориях (геометрические оптика, акустика, сейсмика) волна имеет два определения. Первое – любое асимптотическое (по частоте колебаний) распространяющееся решение соответствующих волновых уравнений – широко распространено в настоящее время. Второе – разрыв производной решения либо самого решения – используется значительно реже. С точки зрения математики оба определения ведут к одному и тому же формализму. Но сам характер интерпретации весьма различен. Первому определению отвечает приближенное описание высокочастотных синусоидальных (гармонических) колебаний, второму определению отвечает точное описание перемещения такого идеального объекта как разрыв производной.

Читатель, возможно, помнит, что я встретился с необходимостью формализовать понятие волны, когда возникла необходимость выяснить то общее, что имеется во всех алгоритмах миграции сейсмограмм и обеспечивает похожесть получаемых изображений среды. Естественно, что я обратился к тем интерпретациям этого понятия, которые использовались в геометрических теориях распространения волн, в частности, в геометрической оптике. Тогда обе интерпретации были для меня равноценны. Но первая интерпретация (высокочастотная асимптотика) меня не устраивала, потому что алгоритмы миграции явно или неявно содержали так называемое условие визуализации, которое не является инвариантным относительно отсчета времени, что исключало возможность разложения волнового поля по монохроматическим колебаниям (на входе миграционного преобразования), без чего понятие высокочастотной асимптотики было лишено смысла. Я обратился ко второй интерпретации, рассматривая волну как разрыв производной волнового поля. Интерпретация отражающей границы, как разрыва поля скорости, была более чем естественна! Поэтому задача анализа алгоритмов миграции свелась к анализу преобразования разрыва в конкретном классе алгоритмов миграции. Тогда для тех алгоритмов миграции, в которых использовалось решение краевой задачи для уравнения гиперболического типа, задача анализа сводилась к применению стандартного для геометрической сейсмики лучевого метода. Алгоритмы, содержащие интегралы типа Фурье, могли рассматриваться с позиции микролокального анализа, используемого в современной теории дифференциальных и псевдодифференциальных уравнений. Что же касается алгоритмов, содержащих операторы интегральной геометрии, то теорию преобразования разрывов такими операторами, я построил сам. Надо заметить, что многие геофизики, работающие в теории миграции, продолжали придерживаться первой интерпретации волны, поскольку, применяя некоторые искусственные построения, задачу анализа можно было свести к классическому методу стационарной фазы. Этот путь для меня был эстетически не привлекательным. Но дело даже не в эстетике. Понятие разрыва настолько геометрично, что многие задачи, которые мне пришлось решить, работая в данном направлении, просто не были бы поставлены, если бы я не пользовался геометрической интуицией. Анализ показал, что та эквивалентность алгоритмов миграции, которую я искал, состоит в том, что поверхность-носитель разрыва-волны отображается на поверхность-носитель разрыва-границы. Я ее назвал геометрической эквивалентностью. Класс геометрически эквивалентных миграционных преобразований бесконечен, что, во-первых, объяснило существование огромного числа алгоритмов миграции, а, во-вторых, заставило искать критерии выбора лучшего алгоритма. Стало очевидным, что такой же способ анализа применим не только к миграционным, но и ко многим другим преобразованиям, например, к применяемому в классической томографии преобразованию Радона. Оказалось, что связанные со всеми такими преобразованиями отображения поверхностей, удовлетворяют принципу Гюйгенса (в модифицированной форме). Принцип Гюйгенса оказался общим свойством широкого класса преобразований скалярных и векторных полей, как при распространении волн в реальной среде, так и при преобразовании волновых полей в компьютере, что, в свою очередь, позволило распространить на вторую область такие понятия, как лучи, дифракция, сингулярности (каустики), петли, фокусировки и т.п., до того времени рассматривавшиеся только в теории распространения волн. Впоследствии, редактор моей книжки по преобразованию разрывов, известный математик В. П. Паломодов сказал мне, что то, что я сделал в этой области, есть раздел контактной геометрии, которая в нашей стране развивалась таким выдающимся математиком современности как В. И. Арнольд. Вряд ли бы я смог читать соответствующие его работы, если бы самостоятельно не преодолел какую-то часть этой теории.

Постепенно разрывную интерпретацию волны я стал предпочитать и в теории распространения волн. Во-первых, она дает больший простор для воображения и геометрической интуиции, во-вторых, она в большей степени отвечает традициям классической ньютоновской механики, в основе которой лежат точные законы движения такого идеального объекта, как материальная точка – такой же сингулярности, какой является разрыв скалярного поля.

Одним из интересных следствий «контактного» направления было построение новых (не встречающихся в природе) уравнений, описывающих нужные для интерпретации данных преобразования сейсмограмм. Впервые я столкнулся с уравнениями, порожденными не только мыслительной деятельностью человека, но и в связи с его мыслительной деятельностью.

В любой естественной науке (и в геофизике тоже) есть два рода исследования. В одном случае мы работаем над логическими следствиями из известных уравнений. Это – работа математика и в этом случае условия фрагментарного формализма могут рассматриваться как обязательные или, как минимум, выполнимые. Совсем другую ситуацию мы имеем, когда возникает задача построения новых уравнений, для описания нового круга явлений. Еще сложнее ситуация, когда речь идет о формировании самих моделей реальности, в рамках которых уже можно ставить вопрос и об уравнениях. Особенно сложная ситуация возникает, когда область явлений связана с неупорядоченными структурами бытия, которые сложно отнести к динамическому хаосу или к порядку, рожденному из него. Со всеми этими проблемами я столкнулся, когда занялся сейсмологией. Как прекрасно сказано в одной, прочитанной мною книге: язык теорий неупорядоченных структур не может не быть метафорическим. Под метафорами имеются в виду слова, имеющие четкий смысл в смежных областях знания, но переносимые на новый круг явлений, исходя из осмысленных аналогий. Такой метафорой для многих специалистов (особенно в геологии) являются сейчас нелинейность и многие другие, связанные с ней понятия (бифуркации, самоорганизация и т.п.). К сожалению, такие аналогии не всегда оказываются осмысленными. Какой смысл говорить о нелинейной геологии, если массоперенос всегда связан с нелинейностью. Претендующей на научность линейной геологии просто не бывает. Какой смысл вместо терминов развитие, изменение, эволюция и т.п. каждый раз как заклинание повторять – самоорганизация? Еще хуже обстоит дело с логикой изложения. Иногда думаешь – не начать ли снова борьбу за формализацию? Но нет, это бессмысленно. Искусственно ускорить развитие науки нельзя. Все происходит естественным путем. По мере естественного вхождения в интерпретацию геологических явлений физики и механики, формируется и опыт применения точных понятий и сопутствующая им логика мысли.

Пока уровень моих занятий в сейсмологии в большой степени именно метафорический. Разумеется, я оцениваю это как временное явление. Идеалом остаются уравнения. Преодоление неопределенности. Удастся ли мне этого достичь? Поначалу я был настроен оптимистически. Сейчас – не знаю.

Строго говоря, проблема неопределенности у меня возникала и тогда, когда я работал над обратными задачами сейсмики. Дело в том, что область применения соответствующих решений – интерпретация данных сейсморазведки, вовсе не является математической теорией и не может быть ею. В каждом новом районе интерпретатор сталкивается с новой природной ситуацией из того самого класса ситуаций, которую Фейнман назвал сплошным спектром неоднородности или который можно охарактеризовать как плохоупорядоченную структуру в условиях принципиально неполной информации. Его задача состоит в соотнесении плохо изученной ситуации с известными модельными решениями, которые получены в теории обратных задач. Между обратной задачей, которая решается для весьма рафинированных математических условий, и реальным бытием - дистанция не малого размера. Чем она заполняется? Только пониманием, которое формализовать невозможно. Это – опыт и знания. Но эту дистанцию должен чувствовать и преодолевать не только интерпретатор, но и математик, занимающийся обратными задачами. Только сближение обоих специалистов определяет конечный успех.

Сказанное выше можно уточнить следующим образом: интерпретатор имеет дело с проблемами, математик – с задачами. То движение, которое они должны осуществить, это движение от проблемы к задаче. Это и есть преодоление неопределенности в данной ситуации. Но настоящая проблема (в отличие от задачи) точного и полного решения никогда не имеет. Во всяком решении есть компромисс (это относится и к реальной жизни). Поэтому преодоление неопределенности никогда не заканчивается.

Верно ли, что развитость науки определяется количеством математики в ней?Предварительно замечу, что это не вопрос моральной или эстетической оценки. В сущности, это – проблема определения. Количество математики можно взять за определение развитости, но тогда развитыми оказываются только науки, связанные с наиболее простым кругом явлений, такие как физика элементарных частиц, то есть объектов с четкими и универсальными (хотя и странными) свойствами. Тогда справедливой окажется теорема: развитость науки определяется простотой изучаемого круга явлений. Я не стал бы утверждать, что способности исследователей в разных сферах науки совершенно одинаковы. Разные сферы деятельности обладают разной степенью привлекательности для молодых, а наше общество долгое время работало на такие избранные науки, как физика, в которую вкачивались и вкачиваются огромные деньги. Гуманитарные науки испытывали тяжелый пресс идеологии. Но если нет таких привходящих обстоятельств, то развитие любой науки адекватно той сложности, котораясвойственна изучаемому кругу явлений.

Применение математики – эта проблема не развитости, а проблема эффективности. Если какую-то задачу в естественнонаучной или иной сфере удается сформулировать как математическую, не потеряв адекватности по отношению к изучаемому кругу явлений, то возникает возможность привлечения мощного арсенала математических методов для ее решения. К сожалению, естественники, как правило, не обладают той математической культурой, которая требуется и для постановки задачи и для использования математического инструментария, а математики не имеют той интуиции и той степени проникновения в область природных или социальных явлений, которая также требуется и для того и для другого. Поэтому математизация не может достигаться благодаря призывам к ней. И только тогда, когда таким сверходаренным ученым, каким был, например, Л. В. Канторович, удается (благодаря, возможно, озарению) глубоко проникнуть в нематематическую область (или наоборот), это осуществляется само собой. И когда математика позволяет осуществить прорыв в предметной области (как это было с линейным программированием в экономике), она всегда привносит и новый уровень понимания решаемой проблемы.

6. Непрерывность идискретность

Хотя представление о дискретности материи было знакомо еще древним грекам (Демокриту, например), классическое образование, которое сформировалось в 19-ом столетии, подготавливает инженера и вообще исследователя к тому, что все явления в макромире имеют континуальный характер. В частности, и в геофизике: гравитационное и магнитное поля Земли, электрические и тепловые поля, поля (упругих) смещений – все непрерывны (континуальны). Однако, системы регистрации геофизических полей дискретны. Полученные данные вводятся в дискретное устройство (компьютер) и подвергаются конечному числу дискретных же преобразований. При цифровой обработке сейсмограмм большое место занимают преобразования (главным образом, фильтрации, направленные на подавление помех), в которых представления о сигналах и помехах связаны с моделью среды настолько просто, что их легко выразить непосредственно в дискретной форме. Поэтому возникает соблазн строить теорию цифровой фильтрации полностью в дискретной форме, что и исповедовалось во многих статьях и в ряде монографий. Помню, что когда я написал свою первую (в области сейсморазведки) монографию «Линейные преобразования сейсмических сигналов» (1974), в которой цифровые фильтрации занимали важное (может быть важнейшее) место, один из моих рецензентов писал, что проще было бы использовать дискретный формализм на протяжении всей книги. Идеи абсолютного дискретного подхода проникли даже в теорию интерпретации гравитационных аномалий, в основе которой всегда лежала теория Ньютоновского потенциала. Совсем недавно, академик В. Н. Страхов осуществил попытку построения теории дискретного потенциала, именно с целью придать дискретную форму всей теории интерпретации данных гравиразведки.

Мне нравилась дискретная математика, в особенности теория графов. У меня есть пара работ, построенных исключительно в рамках формализма этой теории. Безусловно, есть отдельные задачи в геофизике, которые дискретны по своему существу. Однако, если говорить об основных интерпретационных задачах, то они принципиально связаны с моделями среды, для которых континуальная форма их связи с тем или иным геофизическим полем является наиболее естественной. Поэтому мне всегда казалось, что наиболее адекватная форма изложения теории интерпретации геофизических данных должна сочетать и непрерывность моделей среды, и дискретность систем регистрации, и дискретность цифровой обработки. Не случайно в упомянутой монографии 1974 года связь дискретного и непрерывного (в частотной области) занимает важное место. Впрочем, эти идеи я вынес задолго до этого из лекций и работ ленинградского профессора Ф. М. Гольцмана, который излагал теорию группирования конечного числа сейсмоприемников, эффективно используя связь частотных характеристик «непрерывных» и дискретных групп.

Связь дискретного и непрерывного естественно возникает, когда непрерывная модель среды описывается в компьютере с помощью конечного числа величин. Так я подошел к проблеме аппроксимации функции, которой уделял большое внимание в курсе цифровой обработки геофизических данных, создававшемся мною в середине 70-х гг. Естественным образом я подошел к задачам экстремальной теории приближения функций, в которой для каждого класса функций ищутся наиболее эффективные способы их аппроксимации. У меня нет никаких результатов в этой области, но я считал своей задачей внедрение в сознание геофизиков необходимости осознанного выбора способа описания среды. К сожалению, мне не удалось написать учебник по цифровой обработке данных геофизики, поэтому моя «просветительская» миссия ограничилась семью или десятью студенческими курсами, которые слушали мои лекции по этому предмету.

Увлечение экстремальной теорией приближения привело меня и к ознакомлению с более общей теорией, в которой учитывается приближенность представления числа в компьютере. В середине 70-х гг. я прочел чрезвычайно глубокую монографию А. Г. Витушкина (одного из учеников А. Н. Колмогорова) «Оценка сложности задач табулирования функций». Казалось бы, нет более скучных задач! Но я увидел прямую связь задач табулирования с прямыми и обратными задачами геофизики. Поскольку и ту, и другую задачу можно интерпретировать как построение соответствующей таблицы, то таблица, обеспечивающая построение поля или описания среды с заданной погрешностью б и имеющая наименьший объем, может считаться эффективной. Подобные задачи для разных функциональных классов решаются при помощи введенного Колмогоровым фундаментального понятия и-энтропии. Мне удалось применить эту теорию для оценки числа параметров среды, которые можно оценить по временам пробега отраженных сейсмических волн (для конкретных классов сред) и наметить эффективные способы решения прямых задач (т.е. расчетов времен пробега). Совсем недавно, обдумывая интеграционный проект по обратным динамическим задачам сейсмики, я пришел к выводу, что н-энтропия, которая в наиболее адекватной форме выражает связь континуальности с дискретностью, должна занять гораздо более важное место в теории прямых и обратных задач. Именно она объясняет различные традиции в конструктивных методах решения обратных задач в гравиметрии, геоэлектрике и в сейсмике. Именно она (а не отсутствие корректности) объясняет сверхсложность решения обратных динамических задач сейсмики.

Второй раз я встретился с проблемой дискретности-континуальности, когда вводил элементы контактной геометрии, чтобы связать распространение волн и преобразованиями волновых полей в компьютере (см. выше). Эта теория имела существенно континуальный характер. Но если континуальность в достаточной мере адекватна описанию естественных волновых процессов в природных материалах (хотя и здесь влияние дискретности велико, о чем будет сказано ниже), ее применение к существенно дискретным преобразованиями в компьютере не представляется уже столь обоснованным. Однако, я себе сказал так: чтобы понимать, что происходит в компьютере, чтобы проводить чрезвычайно полезные аналогии с процессом распространения волн, чтобы анализировать многие (но не все!) свойства рассматриваемых преобразований, континуальная форма просто неизбежна. Она и эффективна, поскольку из нее удается вывести принципиально новые уравнения (не встречающиеся в природе) и другие новые результаты. Но она неполна! Эффекты, обусловленные дискретностью, нужно изучать при помощи других критериев. И никто еще не доказал, что всегда можно построить такую теорию, которая охватывает все стороны изучаемого явления.

Третья моя встреча с проблемой дискретности-континуальности состоялась, когда стал заниматься механикой деформируемых природных сред в связи с природными катастрофами (землетрясениями и оползнями), а также некоторыми проблемами нефтяной геофизикий. Эта связь много сложнее, чем дискретизация непрерывных функций. Дело в том, что в разных явлениях среда проявляет себя по-разному. Даже вода в отношении акустических колебаний является сжимаемой жидкостью, а в гидродинамических задачах может считаться несжимаемой. А в каких-то задачах необходимо учитывать ее непростую надмолекулярную структуру. Твердое вещество коры много сложнее. Будучи дискретной иерархически-построенной блочной средой с явными признаками самоподобия, она обладает широким спектром скоростей распространения волн, связанных с деформациями и движениями блоков. Экспериментальные данные показывают, что скорости могут отличаться на 14 порядков. Но в тех явлениях, в которых континуальная идеализация эффективна (например, при распространении упругих волн) наблюдаются только скорости порядкакм/с и не ниже. По-видимому, в развитии неустойчивостей (катастроф) и многих других явлений, сопутствующих катастрофам, дискретность также играет важную роль. Поэтому надежда на то, что удастся построить систему дифференциальных уравнений, описывающих всю совокупность типичных явлений, предшествующих катастрофе и «замыкающих» ее, может и не оправдаться.

Упомянув выше воду, я сделал это не случайно. Намечается непрерывный ряд веществ, постепенно меняющих свои деформационные свойства. На одном краю располагается вода, имеющая следующие деформационные свойства: она не пропускает сдвиговых волн, но волны сжатия-расширения распространяются на большие расстояния. Вода способна и к ламинарному, и к турбулентному течению. И турбулентность, и отсутствие волн сдвига исчерпывающе объясняются тем, что молекулы и молекулярные агрегаты воды без сопротивления проскальзывают друг относительно друга. В вязких жидкостях такое сопротивление появляется, но сохраняется неспособность держать форму под воздействием относительно малых массовых сил. Далее идут сыпучие среды (в частности, пески), которые, как и вода, способны течь и ламинарно, и турбулентно, благодаря, опять-таки, относительно легкому проскальзыванию и зерен и агрегатов зерен друг относительно друга. Близкими свойствами обладают слабо связанные грунты. В зависимости от степени связанности грунтов, волны сдвига либо распространяются на очень короткие расстояния, либо распространяются на заметные расстояния, но с сильным затуханием. Свойства грунтов сильно зависят от влажности. Но теперь вода (особенно в капиллярном состоянии) оказывает скорее цементирующее влияние. При достаточно больших касательных напряжениях и такие грунты текут. Но следствием возможности частичек грунта к изменению взаимного расположения (наряду со связностью) является также изменение упаковки частичек, в частности, изменение структуры, влекущее и изменение свойств. Частным, но очень важным видом переупаковки является изменение объема при сдвиговых напряжениях. Это свойство называется дилатансией, играющее исключительно важную роль в объяснении многих природных явлений. Следующим элементом рассматриваемого ряда являются поликристаллы, к которым относятся металлы и горные породы. Они обладают большой добротностью, легко пропуская упругие волны всех типов. Но, благодаря зернистой и, даже, блочной структуре, при очень больших касательных напряжениях они способны менять относительное положение зерен и блоков (хотя бы на очень малую величину), а это – в свою очередь означает и способность к изменению структуры, и к дилатансии, и к течению. Дилатансия в поликристаллах может проявляться и в форме трещинообразования. Способность к течению, как и в грунтах, сильно зависит от флюидонасыщенности, но теперь добавляется и температурный фактор, а также фактор времени. В металлах такое течение проявляется в явлении сверхпластичности, в горных породах (в земной коре) диапазон течений простирается от крипа, до так называемых медленных землетрясений. Следы течения можно обнаружить в любом малом образце горной породы. Пару лет назад я высказал предположение, что при подготовке землетрясения возникают и области квазипластического течения, и области дилатансии, что позволило объяснить ряд наблюдаемых при подготовке землетрясений явлений. В частности, и активизации и затишья, о которых я писал выше. Последним элементом этого ряда является монокристалл, который течет только в расплавленном (т.е., в жидком) состоянии. Благодаря анизотропии сохраняется способность к дилатансии.

Таким образом, дискретность природного материала играет исключительно важную роль в деформационных процессах в земной коре. Дискретность и непрерывность как бы одновременно присущи материи. Здесь имеет место двойственность и равноправность. Но континуальная форма классической механики заставляет исследователя искать континуальные модели, которые как-то отразили бы свойства материала, обязанные его дискретности. Альтернативой (пока!) является только компьютерное моделирование с числом частиц (элементов), намного меньшим, чем у природных объектов. У меня нет возможности останавливаться на существующих способах построения континуальных моделей, воспроизводящих свойства природных материалов с дискретной структурой. У каждого подхода есть свои сторонники и противники, но мне представляется, что всеобъемлющих моделей реальных сред, описываемых конечной системой дифференциальных уравнений, просто не существует.

Двойственность (дуальность) присуща природному материалу не только в отношении дискретности-непрерывности, но и в отношении многих проистекающих в ней процессов. Даже такие, казалось бы, антиподы как хрупкость и пластичность, не так уж альтернативны. Имеются основания считать, что пластичность (текучесть) каменной соли и льда реализуется благодаря возникновению огромного числа мелких (может быть, мельчайших) и быстро залечиваемых трещин, а хрупкое разрушение блочной или консолидированной зернистой среды, происходит, благодаря пластической неустойчивости, на множестве контактов на границах зерен и блоков.

Основной вывод из всех этих рассуждений состоит в том, что природа – дуальна. Конечно, Бог воспринимает ее как целое. Но человек всегда видит только одну сторону каждого явления. Разные люди могут воспринимать разные стороны. И только в результате своей мыслительной деятельности, активно реализующей принцип дополнительности, высказанный впервые Нильсом Бром, он может как-то совмещать обе стороны в рамках хотя бы искусственной мыслительной конструкции. Или просто признавая, что и альтернативные теории могут быть справедливыми (но – по разному).

7. Локальное описание ==> описание в целом

Большая часть законов природы имеет локальный характер. Свойство локальности особенно ярко проявляется в решениях гиперболических уравнений математической физики, описывающих распространение колебаний в различных средах, в том числе и в твердой. Отсюда проистекает возможность описывать распространение волны вдоль отдельного луча или тонкого пучка лучей, рассматривая эволюцию локального кусочка фронта, амплитуды волны и некоторых параметров ее формы. Тонкий пучок лучей почти всюду (за возможным исключением конечного числа точек на центральном луче пучка) регулярен в том смысле, что любое его поперечное сечение является двумерным (не вырождается в линию или в точку). В точках вырождения некая важная характеристика (т.н. геометрическое расхождение) обращается в бесконечность, что на протяжении долгого времени рассматривалось как врожденный порок лучевого метода. Это мнение можно встретить и сейчас. Поэтому и я и большинство моих коллег, кто пользовался лучевым методом, изучали различные волновые ситуации (в том числе и постановку обратных задач!) в предположении, что все регулярно. Конечно, я понимал, что такой подход – неполноценен, но не ощущал в какой степени это так. Я уже высказывался выше, что теория распространения упругих волн в случайных средах не так-то богата практически интересными выводами, но один из ее выводов чрезвычайно интересен именно в рассматриваемом аспекте. Он гласит, что семейства лучей, которые можно определить в среде со случайным полем скоростей, обладающим свойствами гладкости и стационарности, с вероятностью 1 имеют сингулярность (каустику) в ограниченном объеме, размер которого зависит от дисперсии поля. Грубо говоря, каустики (которые можно определить, как огибающие семейства лучей), всегда есть и с ними в теории, претендующей на полноценность, всегда нужно считаться.

Работая над преобразованиями разрывов операторами интегральной геометрии (в связи с теорией миграционных преобразований, см. выше), мне, еще в середине 80-х гг., пришлось встретиться с особенностями поверхностей-носителей разрывов и справиться с этим. Я понял, что эти методы можно перенести и в геометрическую теорию распространения волн. Но руки как-то не доходили до этого, пока уже во второй половине 90-х гг. я не нашел студента (Антона Дучкова), способного заниматься такими делами. В 80-е годы я еще не знал, что в западной геофизической литературе уже появились работы, посвященные этой проблеме, а в оптике и того раньше. Тем более я не знал, что теория особенностей дифференцируемых отображений уже насчитывает где-то 30-40 лет, хотя термин «теория катастроф» я уже слышал и интуитивно чувствовал, что он имеет отношение к тому, чем я собирался заниматься. Но когда мы с Антоном приступили к работе (в компании с математиком Владимиром Голубятниковым), стало ясно, что новизны в самом этом направлении давно нет. И все же мы продолжили свои исследования. Чем же я руководствовался? Во-первых, мой собственный опыт подсказывал, что чтобы хорошо разбираться в какой-то новой области, нужно что-то сделать в ней самому. Я подозреваю, что есть такие первоклассные физики или математики, которые легко понимают новые разделы науки и без таких усилий. Может быть, Ландау был таким. Я не знаю. Но для меня это не так. Во-вторых, я чувствовал, что мы выбрали дорожку, по которой еще никто не ходил, а для науки важно пройти по всем дорожкам: каждая из них, что-то привносит и, чаще всего, не забывается. Отличие нашего подхода состояло, во-первых, в том, что весь анализ осуществлялся в пространственно-временной области, а не в частотной. В оптике частотное представление волнового поля обычно является естественным. Но при изучении сейсмических волн, чаще всего имеющих импульсный характер, использование преобразования Фурье является чисто техническим приемом, который в этой задаче вовсе не упрощал ее решение. В конечном итоге, нужно считать одни и те же интегралы, но в нашем методе они выводятся даже проще, чем в частотной области. Второе отличие состоит в том, что в большинстве методов при вычислении поля в окрестности каустики нужно провести все лучи, пересекающиеся в расчетной точке. В нашем подходе достаточно было продолжать высшие производные эйконала (поля времен) вдоль единственного луча. С вычислительной точки зрения проведение нескольких лучей - численно более устойчивая процедура, нежели продолжение производных при наличии границ в среде. Но использование производных позволяло применять некоторую аналитику при чисто теоретическом анализе, а я всегда отдаю предпочтение аналитическому исследованию, по сравнению с любыми вычислениями. Так или иначе, но нам удалось получить ряд фактов, которые раньше были неизвестны.

Чаще всего теоремы, характеризующие поведение «в целом», рождаются в топологии. У меня очень приятный опыт применения теоремы, которую в шутку называют теоремой о ежике: гладко причесать ежика невозможно: всегда будут торчащие иголки. Из нее, например, легко выводится, что существуют, по крайней мере, два направления, вдоль которых поперечная упругая волна от сосредоточенного источника (в среде с анизотропией или без нее) имеет нулевую амплитуду (в главном приближении). Этот факт нельзя получить ни из какого локального закона поведения упругой среды.

Помимо «свойств в целом» есть еще и субъективное ощущение целого. Без этого чувства можно получать трудные решения сложных задач, но невозможно развивать целые научные направления. Именно оно, это чувство, заставляет - при исправлении какой-либо малой части статьи или книги - переделывать всю статью или всю книгу.

8. Оптимизация (эффективность) ==> понимание

Всякое научное исследование имеет своей целью получение нового знания. И я хорошо понимаю тех исследователей, для которых этой цели и достаточно. Однако, в каждом конкретном исследовании, как правило, преследуется более конкретная цель. Например, увеличение эффективности (оптимизация) какой-то сферы человеческой деятельности. Большую часть жизни я был связан с построением алгоритмов обработки сейсмограмм, которые либо дают новую информацию о среде, либо более помехоустойчивы, либо имеют меньшую вычислительную сложность (по сравнению с существующими). Можно, конечно, выяснять границы применимости алгоритмов, но и в этом случае речь идет об эффективном выборе алгоритма из числа имеющихся. Вместе с тем возникает необходимость и понимания! С этой проблемой каждый раз приходилось сталкиваться, когда в сейсморазведке возникали принципиально новые системы наблюдения и принципиально новые подходы к обработке. Очень часто новые методы предлагаются изобретательными людьми, обладающими сильно развитой интуицией и, в то же время, не имеющими ясных физических представлений. Неправильное понимание неизбежно ограничивает развитие новых методов, либо возлагает на них ложные ожидания.

С этой проблемой я столкнулся дважды. В 60-тые годы появились так называемые многократные (обладающие избыточностью) системы регистрации сейсмических сигналов, в которых избыточность реализовалась суммированием трасс (записей колебаний) от общей точки отражения. Этот метод был назван методом общей глубинной точки (ОГТ). Однако, принцип, по которому отбирались трассы для суммирования, отвечал общей точке отражения только в том случае, когда все отражающие границы в среде горизонтальны. Поэтому до сих пор есть сейсморазведчики, которые считают, что метод ОГТ обоснован толькодля горизонтально-слоистой среды. Но метод давал хорошие результаты в очень широком классе сред. Простой анализ показал, что дело не в общей глубинной точке, а в принципе взаимности: если приемник и источник поменять местами, то время прихода волны не изменится. Метод был эффективен благодаря этому общему принципу. Впоследствии выяснилось, что он еще исключительно устойчив по отношению к информации о скорости распространения волн в среде.

Второй случай был более сложным. Я уже писал выше, что в начале 80-х гг. я обратился к миграционным преобразованиям сейсмограмм, пытаясь найти то общее, что было присуще огромному числу очень разных алгоритмов. Но еще за 7-8 лет до этого А. С. Алексеев (тогда молодой член-корреспондент АН) собрал наиболее активных (в основном молодых) геофизиков-теоретиков страны, чтобы попытаться коллективно найти ту идею, которая смогла бы объяснить смысл миграции (самого термина миграция тогда еще не было). Вскоре после этой дискуссии Алексеев показал, что некоторые алгоритмы миграции можно связать с решением таких обратных задач, как восстановление начальных данных или правой части уравнения. Затем было показано, что оператор, сопряженный к оператору прямой задачи, также совпадает с одним из алгоритмов миграции (эта интерпретация миграции оказалась самой популярной). И уже потом я показал, что большинство (но не все!) известных алгоритмов миграции одинаково преобразуют поверхности-носители разрывов. И только введение дополнительных критериев (уже не геометрического характера) может быть основой сравнения алгоритмов миграции между собой. Эти критерии появились в середине 80-х гг., а за ними и соответствующие решения (true—amplitude migration). Интересно отметить, что черный рецензент моей статьи по миграции в истинных амплитудах писал: все сейсморазведчики знают, что миграция – это восстановление волнового поля в среде и только Гольдин не догадывается об этом. Вся эта история со всей очевидностью показала доминирующую роль понимания в развитии самого эффективного (на сегодняшний день) подхода к обработке сейсмограмм.

Однако, наиболее интересно оценить соотношение эффективности и понимания при оценке современного положения геометрической теории волн, в частности, геометрической сейсмики (и в особенности, лучевого метода), в общем ряду методов расчета сейсмических волновых полей. В институте лучевой метод не изучался, хотя элементарные варианты этого метода существовали давно. Развитая теория лучевого метода возникла в середине 50-х в Ленинграде. Ее построили ученики профессора Г. И. Петрашеня В. М. Бабич, А. С. Алексеев и Б. Я. Гельчинский. В 58-м году Петрашень проводил курсы для геофизиков по динамической сейсмике. Прослышав об этом, я (тогда – пятикурсник Ленинградского горного института) безо всякого на то разрешения стал ходить на занятия. Мне очень понравились лекции Ф. М. Гольцмана (будущего моего оппонента по кандидатской диссертации) по теории группирования сейсмоприемников. Не удивительно, что после того, как я познакомился с методами теории случайных процессов, я решил ее применить именно для анализа группирования. Но большое впечатление осталось и от лекций по лучевому методу, которые читались совсем молодыми Алексеевым и Гельчинским (моими будущими оппонентами по докторской диссертации). Хотя к лучевому методу я обратился позже, чем к методам случайных процессов и математической статистики, но зато – на всю жизнь. Тогда сами создатели современной теории лучевого метода относились к нему, как к чему-то временному. Считалось, что когда компьютеры позволят считать полное волновое поле (а это казалось главной целью), лучевые и другие асимптотические методы отпадут сами собой. Действительно, если лучевой метод рассматривать именно как метод расчета полного волнового поля, то у него нет никаких достоинств. Одни недостатки. Достаточно того, что в более или менее сложных ситуациях его погрешность оценить невозможно, поскольку волновое поле состоит из множества волн, число которых трудно оценить, а так как образование волн в средах с границами есть ветвящийся процесс, то считать имеет смысл только несколько волн, да и то только первые слагаемые лучевых (асимптотических) рядов, сходимость которых если и изучалась, то только вблизи фронта. Однако, главным недостатком считалось обращение амплитуды волны в бесконечность в точках сингулярности.

В 70-е годы появились первые расчеты полных волновых полей. Сейчас существует много программ, позволяющих решать прямую динамическую задачу в разнообразных (в том числе и трехмерных) ситуациях. И что же? Лучевой метод не только не ушел со сцены, но, напротив, продолжал интенсивно развиваться. Развивается и сейчас. В чем дело? А дело в том, что сопоставление полного волнового поля с реальными сейсмограммами, совершенно необходимое для проверки правильности выбранной модели среды, еще недостаточно для понимания тех волновых явлений, которые имеют место в данном эксперименте. В силу локальности, свойственной решениям гиперболических уравнений, локальным особенностям среды отвечают и локальные особенности волнового поля в точках регистрации поля. Вот эта связь локальных особенностей и несет в себе возможность выделения и понимания происходящих волновых явлений. Все слова и понятия, используемые нами при интерпретации волновых полей (отраженная, головная и другие волны, петли, фокусировки, дифракция и т.п.), по отношению к реальным неоднородным средам имеют смысл только как асимптотические решения соответствующих волновых уравнений. И без них (без этих понятий) что-либо понимать просто невозможно.

А как же обращение амплитуд волн в бесконечность в точках сингулярности поля лучей, т.е. на каустиках? Явление каустической особенности (а многие чувствовали каустику на своей коже, направляя пучок света через линзу на ладонь) является исключительно важным волновым явлением. Радуга на небе – двойная каустика и от этого она такая яркая. Но точное определение каустики возможно только в терминах лучевого метода. И уже поэтому он нужен. Бесконечность амплитуды «снимается» разработанными в последние два десятилетия методами расчета волны в окрестностях каустик (я о них писал выше). Более того, при интерпретации волны как разрыва решения волнового уравнения, выясняется красота и богатство явления каустики. Каждому разрыву отвечает порядок производной, значения которой на разрыве меняются скачком. Этот скачок и есть амплитуда волны. В современной математике порядок производной может быть любым рациональным числом. В точке каустики волна-разрыв меняет свой порядок на дробную величину. Разрыв становится качественно другим. И, конечно, имеет конечную амплитуду. В бесконечность обращается амплитуда уже не существующего разрыва. Если трактовать разрыв как обобщенную функцию, то снимается и проблема предельного перехода в окрестности каустики.

Я довольно быстро пришел к «пониманию проблемы понимания» как исключительно важной самостоятельной проблемы. Может быть, поэтому (а может быть, эту страсть я унаследовал от мамы-учительницы) я всегда стремился преподавать и не только студентам. Раньше, когда я не был так катастрофически занят, я проводил два лабораторных семинара в неделю – исследовательский и учебный. Во второй половине 80-х моя лаборатория организовывала школы молодых геофизиков страны, на которых я на природе читал лекции по избранным направлениям геофизики. И это были мои лучшие лекции, потому что – в отличие от студентов – молодые специалисты хорошо знали, зачем им нужны преподносимые им знания.

Когда в начале 90-х гг. я работал в одном из бразильских университетов, мне предложили прочесть курс лекции по распространению упругих волн в анизотропных средах. Я согласился, хотя никогда анизотропией до этого не занимался. Довольно быстро я дошел до описания упругой анизотропии кристаллов. Задача состояла в том, чтобы определить структуру тензора упругих модулей в средах с разными наборами элементов симметрии. Я взял соответствующий том Ландау и Лифшица и посмотрел, как это делается. При обосновании того, что изотропная упругая среда описывается двумя модулями, там было сказано, что существуют только два четырехиндексных произведения символов Кронекера, которые инвариантны относительно всех поворотов. Я понял, что бразильские студенты такого объяснения не поймут. Да и для наших студентов-геофизиков оно звучало бы слишком формально. И я стал лихорадочно думать, что излагать на лекции. Довольно быстро сообразил, что задачу можно свести к линейно-алгебраической задаче идентификации матрицы линейного оператора, действующего в шестимерном пространстве, в котором орты суть сжатия-растяжения вдоль координатных осей и элементарные сдвиги в координатных плоскостях. Этот подход, дополненный неким физическим предположением, оказавшимся впоследствии эквивалентным хорошо известному принципу Кюри, позволял легко проанализировать все классы симметрии, избавившись от таких формальностей, как комплексные повороты, используемые при анализе тригональной симметрии, а также выводить связь эффективных модулей с параметрами структурированных сред. Вернувшись домой, я решил продолжить чтение лекций по курсу сейсмической анизотропии в НГУ, чтобы подготовить учебник, в котором широко бы использовался придуманный мной метод идентификации упругих модулей. Сейчас он практически готов. Такое плотное знакомство с анизотропией позволило мне в дальнейшем излагать геометрическую сейсмику сразу для изотропных и анизотропных сред.

Проблема понимания особенно остро стоит в связи с повальным увлечением математическим моделированием. Спору нет, возможность посчитать сложную модель играет огромную роль в современной науке. Особенно, когда речь идет о расчете сложных технологических конструкций. И все-таки возможность получить аналитический результат и исследовать его я всегда ценил и ценю еще выше. Важно и то, и другое. Но когда исследователь обращается к численному моделированию, не исчерпав всех аналитических ресурсов, просто из экономии собственного времени и собственных усилий, то это, как минимум, не всегда правильно.

В школе оценки по алгебре у меня были выше, чем по геометрии. Долгое время я считал, что способности к абстрактному мышлению у меня сильнее, нежели аналитические способности и мышление геометрическими образами. Но довольно быстро аналитика стала моим главным занятиям. Постепенно я стал замечать и движение к геометризации своих рассуждений и подходов. И сейчас я скорее геометр-прикладник, нежели алгебраист. Я это тоже связываю со стремлением к пониманию. Я давно научился понимать других (в сфере геофизики). Но мне нужно, чтобы понимали и меня. Может быть, поэтому встреча с профессионалом, которому ничего не нужно разъяснять, для меня всегда праздник.

По большому счету, понимание и эффективность не являются альтернативами. В конечном итоге понимание нужно, чтобы повысить эффективность наших действий, но чем эффективнее мы действуем в процессе познания природы, тем лучше мы ее понимаем. Может быть, речь идет только об очередности акцентов в наших действиях: сначала нужно понять проблему, а потом уже искать ее эффективное решение. Но бывают ситуации, когда акцент на понимание важно подчеркнуть, как весьма существенный. Несколько лет назад, в поиске улучшения методов геофизического мониторинга с целью прогноза землетрясений, я предложил концепцию понимания взамен концепции прогноза по предвестникам. Ни один из известных предвестников не имеет абсолютного характера, поэтому приходится использовать, как минимум, несколько предвестников. Но, вследствие уже отмечавшейся уникальности сценариев конкретных землетрясений, различные предвестники могут давать противоречивые прогнозы. Решение этой проблемы в рамках многопризнаковых алгоритмов распознавания неизбежно сталкивается с тем, что увеличение числа признаков (тем более, коррелированных) при фиксированном материале обучения может привести к ухудшению качества распознавания, что сложно выяснить на материале обучения. Но даже попытки отбора признаков, имеющих ясный физический смысл, пока не привели успеха. Ясно, что физически противоречивые ситуации в природе не реализуются. Противоречивый прогноз по различным предвестникам означает только наше непонимание всех деталей физики процесса. Ориентируясь на стандартные подходы описания динамических природных систем, естественно разделить все характеристики, которые удается измерять в процессе мониторинга, на контролирующие параметры, в качестве которых выступают величины, прямо характеризующие деформационный процесс, и параметры состояния (в основном пространственно-временные характеристики потока слабых землетрясений). Чтобы показать, каким образом на распознавание влияет понимание деформационных процессов, рассмотрим такой распространенный предвестник, как изменение уровня воды в скважинах. Это явление связано с ростом проницаемости в верхней части коры, что обусловлено явлением дилатансии. Повышение или понижение уровня воды может зависеть от того, находится ли скважина в пределах артезианского бассейна или нет, что никак не связано с сейсмичностью. Поэтому предвестником является сам факт изменения уровня, но не его знак.

9. Как это исследовать? ==> Как это устроено?

Когда я был аспирантом, я часто беседовал со своим старшим товарищем, (тогда он былуже старшим научным сотрудником) Леонидом Львовичем Ваньяном, специалистом в геоэлектрике. Почти всегда мы говорили о науке. Мы старались проследить, как от типа уравнений (эллиптического в гравике, параболического в геоэлектрике, гиперболического в сейсмике) зависят разные подходы к интерпретации данных. Одной из тем наших бесед было деление геофизиков на методистов и естествоиспытателей. Методисты развивали соответствующий геофизический метод, естествоиспытатели (интерпретаторы) применяли метод, чтобы понять, как устроена земная кора, верхняя и нижняя мантии, земное ядро. Я был безусловным методистом. Леня тоже был методистом (и уже много сделавшим для геоэлектрики), однако, он чувствовал в себе стремление стать естествоиспытателем. Но он еще не находил достойную естественнонаучную задачу. Оба мы были представителями разведочной геофизики, в которой объектом исследования являлись верхние части коры. Хотя мы описывали кору при помощи физических характеристик (скорости распространения волн, электрическое сопротивления и т.п.), эти характеристики использовались только для выявления геологической структуры коры. Сама кора в ту пору еще не являлась физическим объектом. Интерпретаторы постепенно становились геологами, а нас эта перспектива не прельщала.

Возможно, что если бы мы шли от «большой» геофизики, изучающей землю в целом как физический объект, наши пристрастия и пути могли бы быть совсем другими. В конце концов, изучение структуры Земли по спектру ее собственных колебаний не так уж сильно отличается (по характеру работы) от решения обратной динамической задачи сейсмики, ориентированной на восстановление структуры нефтяной залежи.

И все же не сразу, а очень постепенноестествоиспытательские устремления открывались и у нас. У Лени этот процесс шел быстрее. Вскоре он занялся проблемой распределения флюидов в земной коре и их роли в геодинамических и геологических процессах. Геоэлектрика оказалась тем методом, который успешнее других методов диагнозирует крупные скопления флюидов на больших глубинах. Что же касается меня, то объектом моего изучения становились те геофизические теории, которые я использовал в своей работе. Не так-то просто отличить изучение теории как объекта от ее конкретного развития. Но я эту разницу ощущаю. Может быть, и читатель в моем рассказе о миграционных преобразованиях почувствовал, что меня больше интересовала сама структура теории миграционных преобразований, нежели желание построить еще одно (пусть даже эффективное) преобразование. Эта разница особенно чувствуется, когда работаешь над монографией, посвященной большому научному направлению. Тогда остро чувствуешь все «дыры» и «заплаты» в научных построениях. Это чувство и есть один из результатов рассмотрения теории как объекта.

Недавно я опубликовал «Введение в геометрическую сейсмику», а сейчас работаю над ее продолжением, точнее – продолжениями. Казалось бы, эта наука давно получила классические очертания. Можно ли ее рассматривать как объект? Никакая наука не стоит на месте, даже в своих основах. Самое время сопоставить высокочастотную и разрывную интерпретацию объемной волны. Какова связь геометрических и других асимптотик? Можно ли предложить эквивалентный принципу Ферма и принципу Гюйгенсу, но более простой (например, менее мистический) новый принцип? Появившаяся возможность рассматривать распространение волн и преобразование сейсмограмм с одних позиций, заставляет пересмотреть все здание теории, так как изменяет эквивалентность таких принципов, как принцип Ферма и принцип Гюйгенса. Появление симплектической и контактной геометрий позволяет совсем иначе строить это здание, во всяком случае, заставляет находить связь между очень разными подходами к геометрической теории волн. В какой степени геометрическая сейсмика нуждается в методах римановой и финслеровой геометрий? А, может быть,никаких этих сопоставлений и не нужно вовсе, а нужно найти самый простой путь вывода наиболее часто применяемых формул, и все! Для многих геофизиков (в том числе, работающих в нашем институте) эти исследования, наверное, представляются лишенными какой-либо практической ценности и даже бессмысленными, но… Дело не в том, что я романтик. Но в том, что я всегда работаю по своей внутренней потребности.

В середине 90-х гг., когда я стал заниматься сейсмологией, а также распространением волн в гетерогенных флюидонасыщенных средах, впервые сама геофизическая среда стала объектом и целью моих исследований. Но теперь я ее ощущал не как мертвое соединение различных геологических минералов, пород и тел, а как «живую» материю, изменяющуюся на всех временных и пространственных масштабах, образующую нетривиальную физическую структуру. Я ощущаю, что происходящие в геофизической среде процессы и есть реальная физика, серьезно отличающаяся от физики явлений, которые возможно наблюдать в лаборатории. И с тем же любопытством, с которым я когда-то, в молодости, читал книги по случайным процессам и математической статистике, с той же жадностью, с какой потом читал книги по математической физике, с тем же упорством, с которым еще позже изучал современные геометрические теории, я сейчас читаю книги по механике, по теории разрушения и т.п. Я не мечтаю о том, что именно я открою безошибочный прогноз землетрясений. У меня никогда не было наполеоновских замыслов. Но у меня есть стремление вложить свой кирпичик в понимание этого потрясающего (в буквальном и переносном смыслах) явления.

10. Сложность теории и прогноз

Сложность теории во многом определяется числом факторов (движущих сил, параметров состояния и т.п.), принимаемых во внимание и/или используемых при выводе уравнений. Всем нам - при объяснении какого-либо явления - свойственно искать какую-то одну причину, объясняющую его. Это так и в науке, и в криминалистике, и в любой другой интеллектуальной деятельности. Как следствие, первоначальные теории всегда имеют однофакторный характер. В качестве не совсем серьезного, но впечатляющего примера напомню, что даже теория упругости первоначально создавалась как одноконстантная (имеется в виду число упругих констант) теория. Для неспециалистов замечу, что упругость твердого тела определяется двумя модулями, характеризующими сопротивление тела сжатию (расширению) и сопротивление тела изменению формы. Критерием правильности выбора числа факторов является только эксперимент. В развитых научных направлениях накоплен достаточный опыт, чтобы специалист практически сразу определял число факторов, необходимых для объяснения конкретных явлений. В какой-то степени число используемых факторов является показателем зрелости научного направления. Данное утверждение вовсе не является догмой. Геометрическая теория распространения волн в той части, которая не касается волновых амплитуд, имеет дело только с одним параметром среды: со скоростью распространения волн. Тем не менее, данная теория исключительно богата различными, практически важными следствиями. Но когда сталкиваешься с таким сложным явлением бытия как землетрясение, трудно ожидать, что оно может быть объяснено однофакторной теорией. Хорошо известно, что землетрясение связано с большим числом явлений различной физической природы (изменение уровня воды в скважинах, вариации концентрации радона и других газов, различные явления электрической природы, вариации магнитного поля и т.д. и т.п.). Заранее неизвестно – какие из них существенны, а какие нет, но вряд ли все можно свести к какому-то одному фактору. Но когда я познакомился с сейсмологической литературой (не со всей, конечно), меня удивило именно обилие однофакторных концепций, притом вполне разумных.

Самая первоначальная концепция тектонического землетрясения (теория упругой отдачи), предложенная в начале прошлого столетия Рейдом, была гениально проста и, безусловно, в общих чертах правильна. В кратком изложении современная формулировка теории Рейда звучит так:

• Разрыв сплошности локального участка коры происходит в результате накопления упругих деформаций выше предельного значения, характерного для горных пород;

• Упругие деформации накапливаются в результате медленных перемещений блоков земной коры;

• Движение в момент землетрясения состоит только в упругой отдаче – резкого смещения берегов разрыва в положение, при котором отсутствуют упругие деформации сдвига;

• Разрыв начинается на маленьком участке, а затем распространяется со скоростью, не превышающей скорости поперечных волн в породе;

• Высвобожденная в результате землетрясения энергия была первоначально энергией упругой деформации горных пород.

Эта теория настолько безальтернативна и, в то же время, настолько схематична, что даже появившаяся через 20 лет после этого теория трещинообразования Гриффитса ничего не изменила в концепции Рейда. У меня сложилось такое впечатление, что в первой половине прошлого столетия сейсмологи безоговорочно восприняли ее и только во второй половине столетия, когда была поставлена задача прогноза землетрясения, стало ясно, что эта теория совершенно недостаточна для достоверного прогноза землетрясения. Казалось бы, чего проще: если изгибается балка или растягивается стержень, то при заданной скорости деформации и известном предельном значении деформации можно рассчитать время до наступления разрыва. К сожалению, возникает много «но». Во-первых, неизвестно время начала деформирования. От чего отсчитывать? От времени реализации предыдущего землетрясения? Но оно чаще всего неизвестно и, кроме того, землетрясения, происходящие даже в далекой окрестности данного участка, снимают (во всяком случае, изменяют) напряжения на участке прогноза. Поэтому приходится рассматривать деформации на очень большой территории, начало деформационного процесса отодвигается в отдаленное прошлое, а это уже задача, которая сродни задаче многих тел со всей ее сложностью да еще с плохо определенными начальными условиями. Во-вторых, деформации в принципе измеряются только на земной поверхности (либо вблизи ее – в штольнях и скважинах), а задача восстановления деформаций на глубине требует знания структуры коры, всех ее неоднородностей хотя бы на значимом пространственном масштабе, что - для большинства сейсмоактивных районов - пока является недостижимым идеалом. В-третьих, слабо известны механические свойства коры на соответствующих глубинах. Разумеется, образцы горных пород интенсивно изучаются в лабораторных условиях. Но пространственно-временного подобия экспериментов при изучении разрушения добиться очень непросто. Лично меня не устраивает в модели Рейда монотонный рост напряжений и деформаций, а также постоянство критической деформации или критического напряжения. Вследствие усталостных процессов разрушение может произойти и при постоянных напряжениях и деформациях. Работая с архивом Г. А. Гамбурцева – великого советского геофизика, который в конце своей короткой жизни занялся сеймологией, я с удовлетворением обнаружил, что и он исходил из конечности времени существования (без разрушения) напряженного объема среды. Сама эта идея принадлежала современнику Гамбурцева академику Журкову из петербургского физтеха им. Иоффе.

Если изгибать палку на собственном колене, то легко заметить, что перед самим разрушением палка – в месте наибольшего изгиба – покрывается сеткой мелких трещин, начинается треск и только после этого палка ломается. Ясно, что эти явления слабо зависят от этапа чисто упругого деформирования, поэтому задача прогноза упрощается, если уловить начало этапа непосредственной подготовки разрыва. Естественно, что именно по этому пути и пошли исследователи, работающие над проблемой прогноза землетрясений.

Как я уже писал в главе 4, основным методом прогноза стало распознавание как эвристическое, так и статистическое и я уже писал о своем отношении к этому направлению. Но возник и довольно длинный ряд теоретических моделей. Как и теория Рейда, все они являются однофакторными и в очень малой степени учитывают наблюдаемые типичные явления. В одних из них подготовка землетрясения есть процесс трещинообразования, в котором постепенно увеличивается длина трещин и уменьшается расстояние между ними вплоть до образования магистральной трещины. При этом каждая новая трещина есть результат слияния двух соседних. При достаточно большой плотности трещин процесс становится неустойчивым. Так организованный процесс сильно напоминает процесс перколяции (существуют и чисто перколяционные модели землетрясения), поэтому в рамках его могут возникнуть и области затишья, и области активизации, но как случайные образования, без какой либо существенной физической подоплеки. Популярной была теория, в которой дилатансия (увеличение объема пор и трещин) сочеталась с падением порового давления, что увеличивало жесткость материала…

жесткость снова падала, но уже в условиях более высоких напряжений, что и приводило к разрушению. Большое число исследователей строили модель разрушения в коре, основываясь исключительно на активности флюидов и фазовом переходе жидкость-газ. Существуют модели, в основе которых лежит предположение о дегазации Земли. Серьезным стимулом для развития подобных моделей является наличие огромных давлений в коре, препятствующих скольжению берегов разрыва друг относительно друга. Но возможность скольжения определяется, главным образом, не давлением, а отношением касательного напряжения к нормальному, а это отношение может оказаться очень большим.

С моей точки зрения большинство предлагаемых моделей разрушения имеют отношение к действительности. Но одни модели слишком обедняют ситуацию, другие безосновательно претендуют на универсальность, третьи не объясняют большинства имеющихся фактов. Например, модели, утверждающие исключительную роль флюидов, не могут объяснить, почему в большинстве случаев ориентация разрывов находится практически в точном соответствии с действующими тектоническими силами и движениями плит. Я вполне могу допустить, что флюид является необходимым для хрупкого разрушения на больших глубинах, и что в каких-то ситуациях он является и единственным действующим фактором, но достаточно ли этого, чтобы объяснить все наблюдаемые факты? Вообще, напряжение, являющееся непосредственной причиной любого разрушения, как и стресс в медицине, является неспецифической реакцией на любые движения и воздействия в земных недрах. Поэтому ограничение какой-то одной причиной кажется мне странным. Безусловным недостатком большинства моделей является их универсальность в том смысле, что они применимы как бы к любым землетрясениям. Единственное исключение делается для вулканических землетрясений Они всегда рассматриваются отдельно от тектонических. Между тем геодинамические условия сейсмического процесса в невулканических областях варьируют очень сильно и вряд ли есть основания для универсальных теорий.

Надо сказать, что предубеждение против однофакторных моделей, претендующих на универсальный прогноз эволюции природных систем, возникло у меня давно, задолго до того, как я стал заниматься сейсмологией. Это может показаться странным, но данное предубеждение проистекало из моих многолетних размышлений по поводу марксизма. Я писал выше, что очень быстро отошел от марксизма. Но это относилось к той его части, которую принято было называть «диалектическим материализмом». Не так быстро менялось мое отношение ко второй «половине» марксизма – к историческому материализму. Естественно, что мне показалось интересным подойти к судьбе марксизма в контексте судьбы других великих однофакторных теорий.

В 18-м веке Исаак Ньютон создал теорию движения планет Солнечной системы, в которой действовала только одна сила гравитации. Эта однофакторная теория обладала потрясающей предсказательной мощью, и она не могла не произвести огромного впечатления на научное сообщество. Успех теории Ньютона психологически подкрепил поиск однофакторных объяснений сложных явлений, наблюдаемых в действительности. Сейчас хорошо понятно, на чем зиждилась удача Ньютона: колоссальная разница в плотности планет и межпланетного пространства, электрическая нейтральность планет, отсутствие мощного магнитного поля в масштабе всей Солнечной системы. Единственное дальнодействующее взаимодействие, которое необходимо было учитывать в данном пространственном масштабе, - это гравитация. В тех пространственных масштабах, в которых изучаются элементарные частицы, где каждая частица имеет массу покоя, электрический заряд, спин и «странность», где есть ближние и дальние взаимодействия, такая теория была бы невозможна. Что не исключает возможности сведения и этой многофакторной модели к еще более элементарным явлениям (кварки, струны). Имеет смысл упомянуть и общую теорию относительности Эйнштейна, как пример однофакторной теории. Но она претендовала на объяснение только того, что она замечательно и объясняла, т.е. гравитацию. Сам же Эйнштейн не был удовлетворен этим результатом и всю оставшуюся жизнь работал над общей теорией поля, которая вместила бы в себя все известные физические поля.

Но вернемся в посленьютоновские времена. Благодаря успехам ньютоновской механики, в 19-м веке возникла убежденность в возможностях достаточно простого объяснения происходящих в мире процессов. Достаточно вспомнить лапласовский детерминизм, утверждавший возможность вычислить эволюцию всей вселенной, если задать начальные скорости всех частиц. И, наконец, появились такие могучие учения как дарвинизм и марксизм. В первом учении в качестве единственной движущей силы биологической эволюции принималась борьба видов за выживание, во втором основное содержание человеческой истории сводилось к классовой борьбе. Обусловленная однофакторностью простота этих учений сильно способствовала их популярности и идеологизации. Идеологизация коснулась даже дарвиновского учения, а идеологизация второго (в чем принимал участие и сам Маркс) привела к драматическим (если не сказать – трагическим) событиям в 20-м веке. Отдавая дань обеим концепциям, как неким этапам развития соответствующих наук, все же отметим, что как научные концепции оба учения ограничены 19-м веком. 20-й век – век осознания чрезвычайной сложности окружающего нас мира и человеческого общества.

В чем же ограниченность обоих учений? Если ограниченный (по территории) биоценоз существует в неизменных внешних условиях, то, как и всякая нелинейная система, этот биоценоз приходит в стационарное состояние (точка, цикл, странный аттрактор). В двух последних состояниях она меняется, но направленно не эволюционирует. Судя по биоценозам, существующим в окрестностях океанских «черных курильщиков», в которых физические условия существования длительное время практически неизменны, неизменен (по палеонтологическим данным) и видовой состав. Биологически это означает возникновение устойчивых трофических связей, когда жертва нуждается в хищнике в той же степени, в какой хищник – в жертве. Это означает, что движущая сила (стимул) биологической эволюции есть эволюция внешней среды. Означает ли это, что межвидовая борьба за выживание вообще не играет роли? Нет, не означает. При изменении внешних условий происходит подстройка и видовой структуры биоценоза, и самих видов. И здесь борьба за выживание не может не играть какой-то роли. Но он не обязан быть единственным фактором в приспособлении к новым условиям. Когда-то, в середине 70-х гг. я купался в одном подземном озере, находящемся в пещере не так далеко от Ашхабада. И я был поражен тем, что в озере живут безглазые рыбы, хотя пещере не более 60 тысяч лет. Этот факт показывает, что ,помимо выживания, в эволюции достигается и минимизация энергетических затрат. Но самое удивительное было то, что цель достигалась за такое короткое время, которое несовместимо с гипотезой о ненаправленных случайных мутациях, как правило, имеющих негативные последствия.

Вообще, общебиологическая концепция, ядром которой не является современная генетика, обречена на вымирание (как вид).

Слабость марксизма заключается в том, что за основу взяты объекты (классы), границы которых часто не имеют четкого социологического смысла (притом, что человек, его психология и поведенческие стереотипы никогда не принимались в расчет). Окончивший техникум механик, обслуживающий трактора, тракторист, вспахивающий землю, и пастух, видимо, все относятся к классу крестьян, но тот же тракторист в сейсморазведочной партии, наверное, становится рабочим. Однако, голова у него та же самая и думает он об одном и том же (не буду уточнять о чем). Несчастная интеллигенция была обречена на то, чтобы всегда оставаться «прослойкой», хотя давно определяла вектор развития индустриального, а затем и постиндустриального (информационного) общества. Все эти идиотические интерпретации положений, сочиненных совсем про другое общество, были возможны именно из-за слабости понятийной базы марксизма, но были чрезвычайно удобны в рамках традиционной политики «разделяй и властвуй». Кстати, мысль о слабости понятия класса, по сравнению с понятием нации и народа, принадлежит Н. Бердяеву. Заодно несколько слов об интеллигенции. Лет уж десять я избегаю использовать этот термин. Он решительно потерял определенность. С одной стороны, в наше время количество «белых воротников» - это больше половины всего населения. Ясно, что такая «толпа» не может обладать каким-либо единством, которое играло бы определенную социально-культурную роль. Если же речь идет только о тех, кого можно назвать «интеллектуалом» (в западном смысле), то такое понимание оказывается слишком субъективным. С другой стороны, этот термин давно приобрел оценочный характер. С точки зрения определенной части населения - это «очкарики», существа, достойные презрения. В своей среде, наоборот – интеллигентность это похвала высшей категории. И тут же, в этой же среде стало модным утверждать – во всем виновата интеллигенция (в другие времена в некоторых царствах-государствах говорили: во всем виноваты евреи). Я полагаю, что присваивать особые моральные качества социальному слою (какому бы то ни было) в принципе нельзя. Поэтому я не могу без раздражения читать тексты, в которых серьезно обсуждается - кого можно, а кого нельзя считать интеллигентным. Был такой текст и у академика Лихачева.

Историческая концепция Льва Гумилева выглядит более убедительно, поскольку существование этносов является безусловной исторической реальностью. Зарождение и расцвет этносов – тоже историческая реальность. И все же Гумилеву тоже присуща некая ограниченность в самом понимании развития, поскольку расцвет связывался исключительно с максимальной экспансией данного этноса. Оттенок однофакторности (пассионарность) присутствует и в этой концепции. Очевидным недостатком ее является отсутствие социологического анализа. В свою очередь, социология, кроме отдельных (хотя и ярких!) примет жизни общества тоже многого не видит. Современные социологи с каждым поколением связывают новое общество: постиндустриальное общество, информационное общество, сетевое общество… А человечество о все то же… «Но это, братцы, о другом!»

Среди классических разделов истории приятное исключение составляет археология палеолита и неолита, поскольку, будучи свободной от обилия имен, свадеб принцев по крови, конкретных войн и сражений, она занимается только тем, что и должно составлять базис концептуальной части исторической науки: развитием всех составляющих человеческой культуры. И если археологам не удается воссоздавать развитие духовного бытия в доисторическую эпоху, то это их беда, но никак не предвзятость подхода. Мы никогда не узнаем, о чем говорили первобытные люди!

Проводя сопоставление истории (как науки) с науками естественного цикла, необходимо видеть и принципиальную разницу между ними. Речь идет о возможности прогноза эволюции изучаемого объекта. Прогноз поведения сложной системы всегда является сложной задачей. Простой системой можно, к примеру, считать движение планет солнечной системы. Но уже при прогнозе погоды возникает понятие горизонта прогноза, означающего принципиальную невозможность предсказания за определенный интервал времени. Причиной является наличие странного аттрактора – области состояний атмосферы, попадая в которую траектория может считаться хаотической и слабо зависящей от начальных условий. Невозможно предсказывать точное время и место таких спонтанных неустойчивостей, как смерчи, молнии и т.п., хотя условия, в которых они могут возникнуть, вообще говоря, идентифицируются. Возможность предсказания катастрофы улучшается, если идентифицируется метастабильное состояние системы и существует набор потенциальных триггеров, появление которых катастрофически изменяет состояние системы. Вообще, если система может быть адекватно описана в терминах математической теории катастроф, то ведущие к катастрофам траектории полностью определяются значениями контролирующих (управляющих) параметров.

Невозможность предсказания траекторий, по которым эволюционирует человеческое общество, определяется не столько сложностью системы (а она весьма сложна), сколько тем, что человек одновременно является и объектом и субъектом самого предсказания. Более или менее формально это можно определить так: предположим, что некий исследователь (или группа исследователей) описал состояние современного ему общества некоей (вполне адекватной) моделью, в которую заложена возможность прогноза эволюции общества. Но в тот момент, когда эта модель была создана и стала известной обществу, общество изменилось – оно стало обладать знанием этой модели, что не было заложено в модель. Примеры просты: общество, которому известен сценарий ядерной зимы (независимо от его корректности) – это совсем другое общество. В этом и состоит эффективность прогнозов-предупреждений (а не в том, чтобы они осуществились!). С этой точки зрения знаменитая фраза из Коммунистического Манифеста: «призрак бродит по Европе – призрак коммунизма» тоже была прогнозом-предупреждением. Какой-нибудь там Форд, по прочтении этой фразы мог сказать: «каждому рабочему по автомобилю и – никакого коммунизма!». Может быть, поэтому российские большевики – в отличие от западных социал-демократов – до революции мало занимались борьбой за улучшение экономического положения рабочего класса, поскольку успех в такой борьбе устранял бы необходимость в коммунистической революции. И наоборот, кейнсианская экономика, приведшая к повышению благосостояния заметной части американского общества, несомненно, являлась, по своей сути, антикоммунистической. Интересно заметить, что коллизия «субъект = объект» отразилась в дискуссиях, имевших место внутри ВКП(б), вокруг следующего тезиса: если победа коммунизма объективно неизбежна, то зачем бороться за нее?

Человек обязан предвидеть опасность. Умение предвидеть – это высшее качество ума и интуиции. Все остальное – лишь техника мыслительного процесса. Но предвидение опасности и предсказание будущего – абсолютно не одно и то же. Я всегда с отвращением относился даже просто к допущению возможности предсказания. Уверен, что предсказание будущего лишает существование всякого смысла. Совсем недавно я прочел у Карла Ясперса: «…мы не знаем будущего, но участвуем в его реализации и видим его в целостности и непредвиденности. Знание о будущем было бы для нас духовной смертью». Да, мы не предсказываем будущее, но мы строим его. И еще: «…только ответственность за настоящее позволяет нам ощутить ответственность за будущее».

Но если бессмысленно заниматься предсказанием своего будущего, то предсказанием (прогнозом) поведения природных процессов, грозящих катастрофами, заниматься необходимо, поскольку оно, по своему конечному смыслу, неотличимо от предвидения опасности. Выше я перечислил ситуации, связанные с возможностью или невозможностью прогноза катастрофы. Естественный вопрос: а как обстоит дело с прогнозом землетрясений? Ответ: пока не знаю. Возможно, что ответ для разных геодинамических обстановок разный. Японские сейсмологи, например, считают, что субдукционные землетрясения скоро будут предсказываться, а землетрясения в земной коре – нет. Единственное, в чем я и сейчас уверен, что условия, определяющие возможность большого землетрясения на определенной территории, должны идентифицироваться. При достаточно полной и плотной системе измерений. Качество и полнота мониторинга земной коры, направленного на прогноз сейсмической опасности, зависит исключительно от ценности человеческой жизни в стране. Время от времени наше государство возобновляет федеральную программу по уменьшению сейсмической опасности. На это выделяются приличные деньги. Но в течение того периода, когда я стал заниматься сейсмологией, эти деньги до сейсмологов еще не доходили. Видимо чиновники, живущие вдали от сейсмически активных мест, оценивают ценность чужих жизней гораздо ниже, чем свою.

11. Редукция и многомасштабность

Коль скоро выше я коснулся некоторых проблем, связанных с марксизмом, а он, несомненно,оказывал мощное воздействие на науку и людей науки моего поколения, имеет смысл коснуться некоторых понятий, которые активно обсуждались специалистами по «диалектическому материализму» в связи с проблемами гносеологии (теории познания). А именно, я хотел бы вкратце остановиться на понятии редукции, под которой здесь понимается сведение сложных явлений к комбинации элементарных явлений. Примеры простых редукций хорошо известны: среда, состоящая из периодической последовательности тонких изотропных слоев, при распространении электромагнитных и упругих волны, длина которых много больше толщины отдельного слоя , ведет себя как однородная, но анизотропная среда. И этот факт легко получается предельным переходом прив решении системы уравнений, описывающей электромагнитные или упругие колебания в многослойной среде. Редукция является естественным проявлением желания каждого ученого разобраться в сложных явлениях бытия. Если хотите, это одна из главных мотиваций любого исследования. Между тем, редукция не приветствовалась последователями Энгельса, придумавшими огромное количество несводимых друг к другу форм движения материи. Как-то я насчитал, что сам Энгельс определил 6 различных форм движения материи, связанных с электричеством (статическое электричество, электрический ток, гальваническое электричество, остальные не помню). И все они не сводились друг к другу. Труды Максвелла ему были не по зубам, а до открытия электрона он не дожил. А уже в советское время появилось ровно столько форм движения материи, сколько существовало отделений в Академии наук. Была и геологическая форма движения.

Вместе с тем, нельзя не видеть, что проблема редукции часто не проста и чаще всего редукция не достигается в той простой форме, которую хотел бы достигнуть исследователь. Мне не хотелось бы повторять банальностей типа: «целому присущи свойства, не наблюдаемые у его частей». На то оно и целое! Весь вопрос состоит в том – как мы понимаем эту банальность. А вот это – уже не банально. Конечно, свойства клетки и человека различны. Но есть ли у человека свойства, никак не связанные с функционированием клеток? Если упорядочить ситуации, связанные с возможностью или невозможностью редукции по возрастающей, то это будет выглядеть так: 1) редукция технически сложна, 2) уровень сложности имеет принципиальный характер, 3) использование редукции не конструктивно, 4) редукция принципиально невозможна вследствие присущих целому имманентных свойств, которые никак не связаны со свойствами частей и свойствами их связей. Например, целому присуща воля, которая ничем объяснена быть не может. Естественно, к последней ситуации можно предъявить множество возражений, таких, как необходимость предположить волю и у клетки, поскольку клетка тоже есть целое; имманентное свойство определяется неизвестными нам частями (полями) и т.д. Понятно, что рационально мыслящему физику, химику и т.д. признание принципиальной невозможности редукции в типичном случае неприемлемо. Я помню газетную дискуссию шестидесятых годов на тему: может ли машина мыслить? В сущности, это тоже проблема редукции, так как функционирование нейронов принципиально не отличается от функционирования элементов компьютера. Писатели, деятели культуры (я думаю, к ним бы присоединились и служители культа, если бы они тогда участвовали в общественной жизни) дружно высказались за невозможность. Математики и физики утверждали обратное. И тогда я думал, и сейчас думаю, что тот или иной ответ есть вопрос веры. Но вера представителей науки более конструктивна, поскольку на пути к созданию мыслящей машины человечество получит столько новых приобретений, что усилия по созданию мыслящей машины (даже если она не будет создана) вполне окупятся. А уж если при этом будет получен научный ответ на поставленный вопрос (каким бы он ни был!), то он станет гигантским скачком в нашем миропонимании. Ведь вопрос о синтезе мыслящей машины тесно связан с другой, еще более важной, проблемой:способна ли мыслящая машина познать саму себя? (намек на человека!).

Как мне представляется, принципиальная невозможность редукции может обсуждаться только в отношении границы между живым и неживым. И опять К стремление преодолеть эту границу – конструктивно. Но хотелось бы заметить следующее. В отличие от подавляющего большинства физиков я не могу исключить необходимости включения в научный оборот такого понятия как «биополе». По крайней мере, до тех пор, пока граница между живым и неживым не будет преодолена. Напомню, что первая, заслуживающая внимания, попытка введение этого понятия (в форме «психической энергии») в науку принадлежит аббату Пьеру Тейяру де Шардену. Палеонтолог и палеоантрополог, открывший миру синантропа, член ордена иезуитов, повторивший в 20-м веке тяжбу Галилея с церковью и вынужденный отказаться от прижизненной публикации своего основного сочинения «Феномен Человека», член Французской Академии наук, Шарден был выдающимся человеком, гуманистом и ученым. И уж во всяком случае - не жуликом. Мне приходится об этом писать, потому что большинство современных физиков числят сторонников «биополя» именно по этому разряду. В 70-е годы исследования по экспериментальному подтверждению или опровержению существования биополя проводились во многих физических лабораториях. Все они закончились одним и тем же – биополе не было обнаружено. Но что же искали? Искали некое излучение, которое могло быть зафиксировано физическими приборами, что заранее было обречено на неудачу. Для обнаружения электрического поля нужно электрически заряженное тело. Для обнаружения магнитного поля нужно намагниченное тело. Чтобы обнаружить гравитацию, нужно тело, обладающее массой. Чтобы обнаружить биополе, нужна, как минимум, амеба. Живое нужно измерять живым. Я вовсе не уверен, что на этом пути нас ждет удача. И я вовсе не настаиваю, что биополе есть. Я настаиваю только на том, что правильно спланированные исследования, скорее всего, просто еще не проводились. А без этого что-либо утверждать – несовместимо с этическим кодексом науки.

В пределах неживого мира возводить принципиальные границы между явлениями разных масштабов, безусловно, недопустимо. Конечно, далеко не всегда это целесообразно из-за технических или даже принципиальных сложностей. Даже квантовая химия эффективно используется для довольно-таки ограниченного круга химических явлений. А ведь молекулы суть регулярные комбинации объектов микромира! Все определяет целесообразность. Закон Гука для кристаллов может считаться выведенным из взаимодействия соседних атомов в кристаллической решетке (при малых отклонениях атомов от положения равновесия). Для прочих материалов – это феноменологический закон, во многих случаях (но не всегда!) подтверждающийся в эксперименте. Нетривиальные примеры редукции связаны с уравнениями Максвелла, описывающими электромагнитное поле. С электрическими полями в горных породах связаны явления (например, вызванная поляризация), которые прямо из уравнения Максвелла не следуют. Оказалось, что это связано с поровой структурой горных пород и присутствием в них флюида. В каждой элементарной подобласти породы (зерно, капелька воды и т.п.) уравнения Максвелла выполняются, как говорится, в чистом виде. Но взаимодействие электрического поля с ионами жидкости обусловливает появление (на границах зерно жидкость) специфических пространственных структур, которые на масштабном уровне самой породы воспринимаются как новые физические явления. Геологические явления в редких случаях удается описывать уравнениями физики или механики, подобно тому, как это удается делать для контролируемых (лабораторных) физических процессов. Поэтому геологические закономерности часто имеют форму весьма далекую от принятой в физике или механики. И язык рассуждений здесь совсем другой. Казалось бы, почему это обстоятельство не закрепить термином «геологическая форма движения»? Это было бы неконструктивно просто потому, что граница между тем, что удается проинтерпретировать в терминах физики, физической химии и механики, и тем, что еще выражается в сугубо геологических терминах, непрерывно расширяется в пользу фундаментального языка современного естествознания. За то время, которое прошло после моей учебы в Ленинградском Горном институте, геология в этом смысле изменилась фантастически.

Итак, современное естествознание представляет собою многоярусную, многомасштабную структуру, в которой на каждом ярусе рассматриваются специфические модели описания действительности. Модели верхнего яруса, хотя бы в принципе, выводятся из моделей нижних уровней, но остается целесообразность их автономного использования. Говоря о масштабах, я имею в виду не только и не столько пространственный, но и временной масштаб. Очень часто одно и то же тело на одних и тех же пространственных масштабах на коротких временах и на больших временных интервалах ведет себя по-разному. Так, все твердые оболочки Земли (за исключением внешнего ядра) на временах секунды – минуты – часы – сутки ведут себя как почти идеальные упругие тела, обладающие высокой добротностью. Но в масштабе миллионов лет Земля является очень вязкой жидкостью. В отдельных случаях имеет место подобие (самоподобие) физических процессов на разных пространственных масштабных уровнях. Например, утвердилось представление о самоподобии процессов пластической деформации. Но и в этом случае важно фиксировать тот пространственный и временной масштаб, на котором рассматривается исследуемый объект.

Новое качество современной науки, которое я ощутил только в последние лет пять своей научной карьеры, состоит не только в многомасштабности описания явлений действительности, но и в исследовании многомасштабных процессов. Речь идет о таких процессах, в которых происходит взаимодействие масштабов. В простейшем случае речь идет о том, что процесс, зародившись на самых нижних уровнях (скажем, в кристаллических структурах отдельных зерен), вследствие коллективного поведения больших ансамблей частиц, переходит на более высокий масштабный уровень и т.д. Именно так, по-видимому, происходит разрушение в гетерогенных телах (в отличие от идеальных кристаллов). Такой многомасштабный процесс можно назвать эволюционирующим вверх. Существуют ли многомасштабные процессы, эволюционирующие вниз – для меня это большой вопрос, хотя есть специалисты, настаивающие и на такой возможности. Как мне кажется, признание такой возможности равносильно признанию «редукции вверх». Но эта проблема остается неизученной.

Надо сказать, что «временная многомасштабность», возникающая, когда изучаемый процесс состоит в сочетании процессов, идущих на коротких временах, с медленными процессами в задачах механики имеет уже длительную историю, но с пространственной многомасшабностью я реально встретился именно тогда, когда занялся сейсмологией. Теоретические модели, описывающие сейсмичность как многомасштабный процесс эволюционного типа, но в абстрактных пространствах не обладающих ни метрикой, ни размерностью, ни вообще какой-либо топологией, кроме отношения порядка, (примером служит такая структура, как логическое дерево) в сейсмологии известны примерно с середины 80-х гг. Этот подход, который развивался представителями школы В. И. Кейлис-Борока (одного из самых известных сейсмологов мира) может быть назван имитационным моделированием, поскольку в его рамках удается имитировать некоторые реально наблюдаемые (достаточно важные) общие свойства сейсмического процесса, формулируемые без обращения к реальному пространству-времени. Например, знаменитый закон Гутенберга (закон повторяемости), гласящий, что логарифм частоты землетрясения линейно зависит от логарифма высвобождаемой землетрясением энергии. Кстати, этот же закон был получен Г. С. Голициным из пространственного самоподобия методами теории размерности. Это свидетельствует о том, что закон повторяемости не является специфическим свойством сейсмического процесса, но описывает очень широкий класс природных явлений. Откровенно говоря, меня имитационные подходы не вдохновляют. И хотя в первой главке этого сочинения я писал, что в каком-то смысле большая часть наших моделей лишь имитируют мир, но уровень имитации или, лучше сказать, близость к реальности у разных имитаций различна. Подход Г. С. Голицина все-таки апеллирует к механике. Но именно в силу общности результата остается неясным, самоподобие каких свойств среды определяет выполнение закона повторяемости. Ответ, в общем-то, напрашивается и сам: фрактальность среды по прочностным свойствам. С тем же правом на это претендует фрактальность системы разломов. Но фрактальность разломов, хотя и близка, но все же отличается от фрактальности пространственного распределения сейсмичности. Так что тут есть еще, что исследовать.

12. Наука как сфера человеческой деятельности

Заканчивая рассказ об эволюции своих представлений и взглядов, касающихся предмета и методов науки, хотел бы коснуться и чисто человеческого аспекта этой области человеческой деятельности. Ведь наука – это люди, это их работа и их знания, и – ничего больше! Никакие фолианты, полные формул, никакие древние письмена ничего не значат ни для мира, ни для человечества, если нет людей, способных их понять и расшифровать. Имена Ньютона, Эйнштейна, Пастера, Менделеева ничего не означают без людей, способных оценить масштабы их деятельности и их вклад в науку. Наука – огромный континент человеческой культуры, но он состоит не из камней, песка или глины, и даже не из пробирок или ускорителей, а только из людей, занимающихся наукой, способных использовать пробирки и создавать новые ускорители. Основное назначение этого «континента»: сохранение, передача и пополнение знаний, как одного из самых важнейших компонентов современной (да и любой) культуры. Чиновники, пытающиеся оценить эффективность науки в рублях, просто не понимают, чем отличается дикость от цивилизации. И уж конечно не понимают как сложно и как медленно создаются научные традиции, научные школы, определяющие современный уровень науки. Но достаточно двух деградирующих поколений, чтобы потерять это.

Первый аспект своего пребывания в науке (который, к счастью, оказался инвариантом относительно моих взглядов и моего положения в научной иерархии), я выражу не своими словами, а словами Тимофеева-Рессовского, которые я, наверное, вычитал у Д. Гранина (имеется в виду повесть «Зубр»): «наука – баба веселая и паучьей серьезности не терпит».

Да, при всем моем, рискну сказать, абсолютном отношении к науке, она – для меня – еще и игра. Игра в науку. У этой игры есть свое игровое поле: семинары. И всякое другое неформальное общение (в коридорах, например). Именно потому, что наука – это люди, производящие и передающие научную информацию, человеческое общение в науке играет такую же роль, как и возможность уединения, без которого не решить ни одной сложной задачи. Любой факт становится научным результатом, когда он проинтерпретирован научным сообществом. Первая самая важная попытка интерпретации происходит на семинаре. И очень важно, чтобы семинар проходил оживленно, в дружеской, окрашенной юмором, атмосфере. Если на семинаре смеются, значит, возникла необходимая атмосфера общности. Необходимо, чтобы все участники – и докладчик и слушатели – осознавали, что они находятся во взаимномдолгу. Один – обязан доходчиво объяснить, другие – выслушать и прокомментировать. Этот долг – особенно со стороны слушателей – часто ими не ощущается. Выслушал, задал свой вопрос и тут же ушел. Но нет, нужно и покритиковать и похвалить. Мы все нуждаемся в этом. И тот, кто сегодня не выступает. Он выступит завтра.

Приехав в Академгородок, я смог посещать семинары в разных институтах и сразу же проникся великой ролью семинаров. Мне посчастливилось: став (уже в Тюмени) в 29 лет заведующим лабораторией, я сразу стал проводить два лабораторных семинара (учебный и научный) в неделю, стараясь с первых заседаний придать им атмосферу живой и веселой науки. Это всем нравилось. Мне поручили вести и отдельский семинар. Когда я вернулся в Институт геологии и геофизики, я столкнулся с тем, что объявление можно вешать только о таком семинаре, который утвержден в качестве одного из официальных семинаров отдела. Потом я столкнулся с тем, что я могу пригласить докладчика из другой лаборатории только с разрешения заведующего той лабораторией. Я никогда не считался с подобными правилами. Тем более, что во многих других институтах (например, в соседнем Институте математики) они не применялись. И когда я стал директором Института геофизики, я начал с того, что возродил общеинститутский семинар. Я и эффективность своей работы оценивал по посещаемости этого семинара.

В середине 80-х гг. моя лаборатория стала организовывать школы молодых геофизиков страны по математическим методам геофизики. И опять я действовал неофициально. Мы приглашали уже знакомых нам молодых исследователей, обращались также к руководителям геофизических организаций, чтобы рекомендовали новых участников школы, потом мы выбирали тему школы и место. Я обращался к руководителю геофизического треста, работающего в данном районе, за помощью. В обмен за помощь, молодые сотрудники треста тоже принимали участие в работе школы. Нам давали транспорт, квоту на питание (тушенка, крупа и т.п.), места на базе отдыха. На Байкале, на берегу Оби жили в палатках, в Прикарпатье и в Дивногорске -в маленьких гостиницах, в Таджикистане – в домиках, выстроенных для геологического туризма. Лекции я всегда читал на свежем воздухе, в качестве доски в одной из школ использовался дачный стол, обитый дермантином. Пришлось как-то прочесть лекцию у скалы. Но обычно выручали сельские школы, давая доски в долг. Слушатели были более внимательны, чем студенты. Они хорошо знали, зачем это им нужно. Вместе с ними я играл в волейбол, в футбол, делал пробежки, ходил в походы. Сидели у костра, у нас был и свой бард – Аркадий Мадатов из Днепропетровска. Была и мандолина (ее привозил я). На переломе от Союза к России, школы превратились в Русско-Норвежские симпозиумы (участники школы участвовали уже как зрелые представители отечественной геофизики), которые прошли сначала на Кольском, вблизи границы, а затем в горном курорте Восс вблизи Бергена и в Листвянке на Байкале. В качестве спонсоров выступили норвежские нефтяные компании. Сейчас я снова провожу летний ежегодный семинар, но теперь в новом формате. Во-первых, тематика: он посвящен механике вещества, из которого сложена земная кора, и происходящим в коре процессам. Во-вторых, раньше мы отбирали способных молодых геофизиков, теперь я ищу механиков и геофизиков, знакомых с механикой, активно работающих на уровне не ниже докторского. В-третьих, каждый из этих специалистов имеет возможность сделать часовой доклад без ограничения времени на вопросы и дискуссию. Поэтому число участников на этом семинаре ограничено. Для меня этот семинар исключительно значим, поскольку именно там, по настоящему, апробируются идеи, достигается понимание многих явлений и завязывается настоящее сотрудничество. Последнее – наверное, самое главное.

Наука, по моему убеждению, относится к лучшим видам человеческой деятельности. Но это ощущение достигается, по понятным причинам, не всеми. Может быть, лучшее качество этой сферы человеческой деятельности состоит в том, что именно в научном творчестве человек может достигнуть максимальной свободы, доступной личности вообще. Этому я посвящу последнюю главу книги. Вместе с тем, наука есть один из человеческих институтов. И в этом своем качестве она наделена всеми достоинствами и недостатками, присущими любой человеческой организации. Конкретное научное образование существует в рамках конкретного этноса и, следовательно, оно обладает всеми его этнокультурными традициями. Можно ли говорить об особенных моральных качествах ученых? Думаю, что нет. Конечно, люди науки – это люди с повышенным образовательным цензом. Это люди, которые имеют возможность мыслить в исторических и культурных категориях, не всегда доступных многим другим слоям общества. И все же, априорные претензии на некий особенный моральный уровень в науке, на мой взгляд, не имеет серьезных оснований. За исключением одного пункта: в науке есть свой нравственный закон, который обязывает к честному изложению полученных фактов и своих мыслей. В отличие от политики (и от многих разделов техники), ученый может ошибаться. Но его заблуждения должны быть искренними. Я уверен, что каждый работающий в науке стихийно придерживается этого закона. Хотя никаких клятв по этому поводу не произносится. Просто по той причине, что противоположное поведение делает научные занятия бессмысленными.

Бессмысленно лепить образ некоего идеального ученого. Все мы очень разные. Среди нас есть оптимисты и скептики, любители смелого, я бы сказал, фантазийного, полета мысли и педанты, которые с тщательностью бухгалтера проверяют каждый свой шаг, беспощадные критики и восторженные поклонники любой новой идеи. Есть знатоки одного, развиваемого ими метода. Или рабы одной идеи. Есть специалисты, которым, напротив, импонирует заниматься многими задачами, часто в ущерб глубине исследования. И каждый из нас имеет полное право оставаться самим собою. Конечно, когда суровый критик становится руководителем научного коллектива, то в коллективе разыгрывается «маленькая трагедия». Может быть, суровый критик в следующий раз не пройдет по конкурсу. И все равно, никто у него не может отобрать право быть самим собой. Не только потому, что наука, как и любая саморазвивающаяся система, нуждается в разнообразии. Но и потому, что именно это право рождает свободу. Кстати, я это не всегда понимал. Скажем, я недолюбливал суровых скептиков. Недолюбливал и фантазийные полеты. Сейчас я стал много терпимее. Все мы жители одного большого Дома. И, в то же время, я, как и все, не свободен от пристрастий, симпатий и предвзятости. В школьные годы мне нравились те, кто на лету схватывал сложную информацию и играючи решал задачи. В институтские годы мне, наоборот, нравились те, кто способен был упорно и много работать. Но, повзрослев, я стал ценить тех, кто обладает самостоятельностью и ответственностью, способностью сделать ответственный выбор в сложных ситуациях (неважно, научных или вненаучных). Сейчас скажу так: я ценю свободных людей. И все же осталась нелюбовь к фанатикам какой-то одной идеи, не согласующейся с известными фактами. Весь мир не может заблуждаться. Так не бывает.

В предыдущих главах я достаточно много писал о своих представлениях относительно изучаемого наукой материального мира. Но смог ли бы я выразить это в краткой форме? Мне посчастливилось посетить несколько публичных лекций, которые читал Сергей Львович Соболев. На одной из них он вспомнил, что как-то, еще в молодости, выходя из здания Сейсмологического института, где он работал до войны, занимаясь теорией волновых (гиперболических) уравнений, он вдруг понял (точнее, почувствовал), что весь окружающий его мир действует, движется в соответствие с дифференциальными уравнениями. Это было поистине счастливое ощущение единства мира, притом единства, охватывающего и его собственные занятия в теории дифференциальных уравнений. Редкое счастье. Я никогда не достигал подобного ощущения. Помню, когда я путешествовал по юго-западному берегу острова Кунашир, прыгая с камня на камень каменистого пляжа, я думал о том, как быстро и точно мой мозг рассчитывает, куда и с какой скоростью совершить следующий прыжок. Вряд ли он использовал дифференциальные уравнения для расчета прыжков. С этим не справился бы и мощный компьютер. Ведь пришлось бы перебирать множество траекторий! Остается распознавание, которое я так раскритиковал в одной из первых глав. Но распознавание, в котором материалом обучения служит весь опыт предшествующий жизни, и в результате которого формируется пока не очень понятная нам (но возможно интерпретируемая в терминах так называемых нейронных сетей) модель, позволяющая делать практически безошибочные прогнозы. Имея дело с материальным миром, человек поступает по-другому. Когда запускается ракета, то специалисты рассчитывают именно траектории решений дифференциальных уравнений.

Если бы меня спросили, какое качество, прежде всего, присуще материальному миру, я бы ответил так: сложность. Но не та непреодолимая сложность, которая похожа на высокую гладкую стену, а скорее скала, где, имея некоторый опыт, при внимательном осмотре всегда найдешь место, куда поставить ногу, вбить крюк и подняться на несколько сантиметров выше. А может это – система скал, на вершине которых празднуются маленькие или большие успехи. Но ты совершаешь это восхождение, еще не зная об этих победах, но, зная наверняка, что главная вершина никогда не будет покорена просто потому, что ее нет. Но есть и ощутимый результат: подножье горы поднимается вместе с тобой.

12. Стихи и формулы

Знаменитая газетная дискуссия между лириками и физиками, произошедшая на рубеже 50-х и 60-х гг. прошедшего столетия, оставила глубокий след в моем сознании. Я бы написал – в моей духовной памяти, если бы был уверен, что прилагательное «духовный» применимо к личности, не принадлежащей ни к одной религиозной конфессии. Для меня эта дискуссия осталась точкой отсчета во всех моих размышлениях о культурных аспектах человеческого бытия. Дискуссия была начата статьей, подписанной неким инженером И. Полетаевым, утверждавшим, что инженер, вносящий положительный вклад в техническое развитие общества, вовсе не обязан различать поэзию Бальмонта и Блока (вообще-то, Полетаев писал, что инженер может путать Бальмонта с Блоком, имея в виду даже не поэзию, а просто их имена). Ответная статья известного в то время (и безусловно, хорошего) писателя Ильи Эренбурга поучительно утверждала обратное. После этого на газетных страницах развернулся настоящий бой между физиками и лириками, как вскоре были окрещены участники дискуссии, среди которых были виднейшие представители отечественной культуры и отечественной науки. Статья академгородовца Игоря Андреевича Полетаева, замечательного специалиста по кибернетике, тонкого ценителя красоты (он своими руками делал художественную мебель), прекрасного знатока литературы («Фауста» читал в подлиннике), была чистейшей воды провокацией, за что мы все должны быть ему благодарны. Ибо создание «точки отсчета» в истории культурной рефлексии мыслящей части нашего общества есть деяние большого масштаба.

В ту пору я был типичным молодым и самоуверенным технократом. Не помню, отличал ли я тогда стихи Блока от стихов Бальмонта (хотя, конечно, читал и того и другого). Но меня забавляло, что я мог говорить со знакомыми мне гуманитариями о любых явлениях современной нам литературы, тогда как они не способны были поддержать разговор о теории относительности или о квантовой механике. Это давало мне чувство огромного превосходства над гуманитарной частью моего окружения. В детстве я много читал, неплохо (несмотря на отсутствие какого-либо музыкального образования) разбирался в музыке. Будучи студентом Ленинградского Горного регулярно ходил в оба зала Филармонии, бывшей и тогда и сейчас изумительной вершиной музыкальной культуры. Но о степени моей ограниченности и недостаточности культурного образования можно судить по одному разговору с профессиональным художником. Мне было лет 28. Я говорил художнику: «Вот ты в восторге, что удачно изобразил фрагмент природы. Это понятно. Но мне интереснее самому смотреть на этот ландшафт, чем узнавать его из твоей картины». Но даже сейчас, когда, разглядывая картины любимого мною Клода Моне, я чувствую слезы на глазах, когда за моими плечами уже остался посвященный Александру Блоку спектакль «Эта горькая страсть как полынь», когда я прекрасно знаю, что постижение красоты художественного шедевра не всегда возможно без самообразования, без постижения переплетающихся линий развития данного вида искусства, я не уверен, что знакомство с Бальмонтом является каким-то важным критерием. Дело не в осведомленности, - дело в системе ценностей. Дело в том, что техническая деятельность представлялась нам (технократам) общественно полезнее и значимее, нежели гуманитарная деятельность или деятельность в сфере культуры. Насколько эта тенденция была тогда представлена в отечественном сознании, можно судить по структуре только что созданного новосибирского Академгородка. Среди полутора десятков институтов был только один (при этом – самый маленький) гуманитарный институт, в котором были собраны и историки, и филологи, и философы. Имелся, правда, институт экономики и производства, в котором был социологический отдел. И все. Ситуация со временем практически не изменилась.

Технократия шестидесятых годов претендовала не только на доминирование в смысле общественной значимости. Я разделял ту точку зрения, что если общество способно сформулировать цели своего существования, то профессионалы способны оптимизировать и структуру общества (в соответствии с заданными целями) и указать путь к их достижению. Мне и в голову не приходило, что представление о возможности выработки общих целей, о возможности унификации индивидуальных интересов является самым главным элементом любой социальной утопии. Даже отдельный индивидуум в течение своей жизни меняет свои интересы. А уж разные индивидуумы… Разумеется, существовали (и будут существовать) личности, которые способны предложить обществу такую идеологическую систему взглядов, в рамках которой формулируется якобы единственно правильный общий интерес. Далее развертывается хорошо известный сценарий, определяемый идеологемой: тот – кто не с нами, тот – против нас. Все это слишком хорошо известно, чтобы здесь писать об этом. А сейчас я подробнее остановлюсь на жизненных обстоятельствах, которые определили то, что я рискнул бы назвать гуманизацией личности.

Собственно, первое обстоятельство имело далеко не индивидуальный характер. Где-то в начале 60-х, будучи в одном из первых академгордковских домов в гостях у Роальда Сагдеева - одного из будущих светил современной науки, в качестве друга одного из его друзей, я впервые услышал магнитофонную запись (магнитофон был еще редкостью) нескольких песен Окуджавы. Запись была не очень хорошей, приходилось вслушиваться, чтобы разбирать слова, но песни понравились. Каждый год приносил новые песни и новые имена. Среди первых имен (Окуджава, Галич, Высоцкий, Висбор) было и имя моего однокурсника Александра Городницкого, что как-то сближало меня со всеми бардами. Очень быстро (почти сразу) мы запели песни наших отечественных бардов, еще не осознавая, что именно эти песни завершат формирование замечательного поколения 60-х.

Что же было определяющим в искусстве бардов? Что сделало их столь популярными? Ответ прост: они были абсолютно адекватны настроению и чувствам молодежи очень широкого слоя общества. Идеологически зашоренное официальное искусство не было способно так достучаться до наших душ. И это было откровение, что все-таки существует такое искусство, которое можно было без натяжки назвать своим. В песнях был и быт, и была романтика, не официальная, не придуманная в кабинетах, а именно та романтика, в которой нуждалась молодежь моего поколения. Я помню, что как-то в середине 60-х (у меня еще не было своего магнитофона) я остался у приятеля прослушать его «бардовские» записи, пока он ушел по делам. Это было так здорово, что я поймал себя на том, что слушаю песни «со слезами на глазах». А как здорово было петь эти песни у костра, в походе!

В центре бардовского искусства был человек. Не в процессе исполнения своего долга перед обществом (в соответствие с канонами социалистического реализма), а в окружении своих собственных проблем. Во всяком обществе есть некий баланс между ответственностью, которую индивидуум несет перед собой и ответственностью, которую он несет перед обществом. Этот баланс изменяется при движении с Востока на Запад. Крайний Запад (США) – это общество победившего индивидуализма. В традиционных восточных обществах человек растворяется в общине. Любое общество (как и геологическая среда) неоднородно. Поэтому баланс между индивидуализмом и общинностью не является строго определенным. Всякое этническое или государственное образование характеризуется каким-то интервалом допустимых (в смысле данного баланса) состояний. Большевики, построившие государственную общину, сравнимую, наверно, с царствованием фараонов в Древнем Египте, перевели стрелку баланса в крайне «восточное» положение. Безусловно, это не находилось в противоречии с культурными устоями этноса, проживающего на территории Российской империи, но было довольно-таки тяжелым грузом для наиболее образованной части общества. До сих пор традиционное обвинение: «государство тебе дало образование, а ты чем ему отвечаешь?», направленное к интеллигенту, не согласному с государственными установлениями, многими еще не воспринимается как абсолютно идиотическое. Между тем, обретение образования - это достаточно тяжкий труд, который человек осуществляет сам. Учиться = учить-ся. А государство, стремящееся выжить в современном мире, просто вынуждено поощрять и обеспечивать возможность образования. Если же оно при этом провозглашает приверженность к ценностям европейской цивилизации, то доступность образования является и долгом государства перед своими гражданами. Справедливости ради нужно сказать, что первыми (в самом конце 50-х годов) пытались сместить баланс индивидуум-общество в сторону индивидуума поэты-эстрадники (А. Вознесенский, Е. Евтушенко, Б. Ахмадуллина, Р. Рождественский). Но в их поэзии было много декларативности, они утверждали тезис о самоценности индивидуума в весьма прямой форме. Сравните «людей неинтересных в мире нет» с «из окон корочкой несет поджаристой» и вы поймете, что я имею в виду. Мне нравится строчка, написанная Евгением Евтушенко. Но у костра ее не споешь. Как хорошо пелось у костра «а на нейтральной полосе цветы – необычайной красоты». Пелось весело. И только потом в глубине души высветлялся гениальный подтекст этих строчек. Да дело и не в костре! Вы вспомните гусара, который столетиями стоит на коленях перед давно забытой Амалией. Кстати, Булат Окуджава выступал вместе с эстрадниками и, будучи профессиональным поэтом, формально был ближе к Белле Ахмадуллиной и ее друзьям, чем к геологу Городницкому и журналисту Висбору. Но когда бардовское искусство расцвело, стало понятно, что именно Окуджава явился одним из его предтеч.

Через песни российских бардов мы понимали - кто мы и что мы. В начале физического мира был Большой Взрыв. В начале человеческого общества было Слово. Оно оказалось сильнее атома. Нельзя сказать, что техника была не причем. Именно магнитофонная лента ограничила тотальную цензуру публичного слова. Интернет уничтожил саму возможность такой цензуры.

Интересно, что собственное любительское служение музам поначалу никак не влияло на мое отношение к общественной значимости искусства. Это было настолько моим, глубоко личным, настолько направлено исключительно на себя, что никакими нитями с обществом не было связано. Первой в меня вошла музыка – спасибо послевоенному советскому радио. Достаточно сказать, что во Владивостоке (где я тогда жил), в 6 утра по радио исполнялся не Гимн Советского Союза, а «Рассвет над Москвой-рекой» Мусоргского. В шестом классе я прослушал «Пиковую даму», «Онегина» и «Травиату» в исполнении Бурят-монгольского национального (!) оперного театра из Улан-Удэ (большинство певцов были из эвакуированных и ссыльных, сосланных еще в тридцатые годы) и сразу после этого стал распевать собственные «оперы» на такие тексты как «Маскарад» и «Мистерия-Буфф». Музыке меня не учили, хотя родная тетя бросила фармацевтику ради профессиональных занятий музыкой, а мама окончила музыкальную школу. Не на что было купить инструмент. Став студентом, я взял в руки гитару. Но попытки самостоятельно научиться играть на ней ни к чему не привели. После третьего курса я познакомился с братом моей первой жены (женился я рановато), который самостоятельно овладел мандолиной, найденной на чердаке. Вернувшись после каникул в Ленинград, я купил мандолину и самоучитель. Учить песни по самоучителю оказалось очень нудным занятием. Я отложил самоучитель и попробовал играть по слуху. Так и играю до сих пор. Интересно, что достаточно простая музыка, которую я играл на мандолине, и творения великих музыкантов, чью музыку я регулярно слушал в концертах, никак не мешали друг другу. Это были очень далекие друг от друга берега одной и той же реки. Когда моя вторая дочь пошла в музыкальную школу, в связи с чем был куплен инструмент, я стал учиться и игре на фортепиано, но теперь – по нотам. Это было очень трудно, поэтому пришлось сочинить несколько собственных произведений (безо всяких нот), чтобы что-то играть. Постепенно я набрал небольшой репертуар, и необходимость в новых собственных произведениях отпала. Но если с мандолиной я постепенно стал апеллировать к обществу (на вечеринках, у костра и т.п.), то пианино осталось сугубо личным делом.

Переступив тридцатилетний рубеж, я неожиданно для себя стал писать стихи. Никакой связи с бардовским движением здесь нет. Барды апеллировали к обществу, я обращался только к себе. Я никогда не завидовал своим, уже ставшим известными - благодаря стихам или песням – друзьям. У меня не было (и нет) нужды самоутверждаться в чем-либо вне науки. Причина была более чем банальна: любовь. Возникла неукротимая потребность снять стихами эмоциональное напряжение, связанное и с восторгами и с разочарованиями любви. Сейчас меня удивляет, насколько неумелыми и беспомощными были мои первые стихотворные опыты. От тридцатидвухлетнего интеллигента, сына страстной любительницы всей русской поэзии и знавшей наизусть великое множество хороших стихов, можно было бы ожидать большего. Но я искал только точного выражения своих эмоций, это получалось, и постепенно стихотворчество оторвалось от своей первопричины. Не только любовь к женщине, но и усиливавшаяся с возрастом любовь к природе, ощущение преходящего времени и многое другое нуждались в эстетическом выражении соответствующих эмоций. В конце концов, «стало привычным делом из слов собирать стихи», нисколько не заботясь о том, чтобы они нравились кому-то еще, а потому никогда не думая об их опубликовании.

Непонятно откуда возникшая, но глубоко укоренившаяся в человеческом бытие потребность эстетического выражения своих чувств является одной из первооснов искусства. Почему мы так часто восклицаем: «Друзья! Прекрасен наш союз!», «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!» и т.п.? Именно, исходя из этой потребности. Гениальные поэты, благодаря своей таинственной способности делать свое субъективное эстетическое переживание общезначимым, предоставили нам возможность находить эстетический эквивалент практически любой жизненной ситуации. Зачем же возникает необходимость писать не столь совершенные, но свои стихи? Во-первых, память ограничена. И если при взгляде на любой осенний ландшафт я каждый раз буду повторять строчку: «унылая пора, очей очарованье…», то от частого повторения неизбежно наступает девальвация и этой гениальной строки. Во-вторых, и это главное, - переживание всегда индивидуально. Общезначимость шедевра является и его достоинством и его ограничением. Человек, который чувствует в себе хотя бы росток творческих способностей, неизбежно стремится найти индивидуальный эстетический эквивалент индивидуальному эмоциональному переживанию. Помню, как я радовался, когда после многочисленных (и многолетних) попыток найти собственные строчки о любимой осени мне все-таки удалось подобрать такие слова, которые выразили именно мою любовь к ней. И, в-третьих. Именно собственное стихотворчество помогает лучше понимать вершины поэзии. Увлечение рисованием, которое пришло ко мне на пороге моих 50-ти лет, принесло и любовь к настоящей живописи. Это – как и в науке. Настоящее понимание глубины серьезных научных результатов чаще всего доступно только специалистам, работающим в этой же области. Вообще, между научным и художественным творчеством (при всем различии стимулов и подходов) оказалось гораздо больше сходства, чем это можно было ожидать.

В дальнейшем я нашел и другие причины, заставляющие инженера или ученого деятельно приобщаться к искусству. В результате разделения труда, определившего возникновение племени профессионалов, разделилась и жизнь. С одной стороны, я живу в сфере профессиональной деятельности, в мире формул. Эта моя жизнь мало понятна самым близким мне людям. С другой стороны, я живу обычной человеческой жизнью, в которой существенны только детский опыт, юношеские искания, первая и не первая любовь, дети, их болезни и успехи, собственные болезни, неудачи, неизбежная смерть. Нормальная человеческая жизнь сопряжена с множеством проблем, с которыми сталкивается каждый. Чаще всего они связаны со столкновением интересов. Абсолютного решения таких проблем не бывает. Выше я писал об аналогичной ситуации и в науке. Но там проблемы удается сводить к последовательности хорошо поставленных (решаемых) задач. В жизни так получается не всегда. Для себя я давно выработал такое определение: реальная проблема – это та, которая не имеет решения. Единственный способ ее разрешить (но не решить!) – это компромисс. К сожалению, в обществе, в котором еще недавно царствовала идеологема «тот, кто не с нами, тот – против нас», в котором принципы важнее жизненного опыта («не хочу поступиться принципами»!), а принципиальность считается главным достоинством личности, путь к компромиссу очень труден. Научных решений индивидуальных жизненных проблем нет. Науку заменяет жизненный опыт – и индивидуальный и опыт поколений. В чем же закрепляется этот опыт? Одна из важнейших форм его закрепления – искусство. Наше понимание любви неразрывно связано с образами Ромео и Джульетты, ревности – с образом Отелло, благородства помыслов – с Дон Кихотом. Красота, ощущение гармонии выступают и как критерии «правильности», и как формы, в которые облекается важная информация.

Федор Михайлович Достоевский считал, что «красота мир спасет». Я так не думаю. Но уверен, что красота помогает спасать мир. Кстати, красота и гармония немаловажную роль играет и в науке. Поэтому чувство красоты не притупляется в результате углубления в научное творчество, а напротив – развивается. Не удивительно, что творческая личность обнаруживает в себе стремление закрепить свой индивидуальный жизненный опыт в доступных ему формах искусства.

Стихи для меня – это эстетическое выражение собственного жизненного опыта. Связь с повседневной жизнью. Если с помощью математических формул я соотношу себя с процессами окружающего меня материального мира, то в стихах я соотношу себя с природой, как с местом моего личного обитания. Освящая ее, преклоняясь перед ее красотой, я вырабатываю в себе (в какой-то мере, и в окружающих) стремление к охранению первозданной природы как естественной среды обитания человечества. В формулах, описывающих физические процессы, время есть абстрактная переменная, не имеющая никакого эмоционального содержания. Я спокойно могу написать , не ощущая трагизма ситуации. В стихах я пишу об индивидуальном времени, примиряя себя с ограниченной длительностью собственного существования. И в этом тоже помогает вживание в природу. Эйнштейн так и сказал: «я не боюсь смерти, потому что давно не отделяю себя от природы». В стихах я пишу о Женщине, внося свою лепту в очеловечивание любовного чувства. Стихи становились эквивалентами формул, фиксирующих мое жизненное мировоззрение. Замечу, что стихи часто оказываются умнее пишущего их. Поэтому они учат и своего автора. Мог ли я додуматься до строчек: «Чем больше свободы берем у любви, тем меньше любви и тем горше свобода», вне сочинительства стихов?

Может быть, лучше всего я выразил баланс между формулами (наукой) и стихами (реальной жизнью) в стихотворении, названном так же, как и эта глава: «Стихи и формулы».

Стихи – не формулы: сплошные нелогизмы,

где вместо силлогизмов – афоризмы,

которых никогда не доказать.

Слова играют? Образ сочен?

Но символ знает место, символ точен!

Сомнения – по краешку обочин,

И не страдать тут впору, а – дерзать!

Уж год стихов не сочиняю.

И даже о стихах не помышляю!

Но формулы выстраиваю в ряд.

И в том не вижу сожалений,

поскольку обоснованность решений

ценю всего превыше.

Невпопад

слова на строчки не роняю,

ненужной рифмой строчки не равняю –

знак равенства – надежнейший гарант

тому, что нет обид, сомнений,

запутанных и ложных положений

и бесконечных недоразумений,

а символ бесконечности – лишь бант,

который там и тут вплетаю.

Меж тем – капель. Все тает.

И скоро снег с черемухи слетит.

А там – сирень. И нить воспоминаний

потянет, поведет в погасший ад страданий…

Но это – лишнее. Для лишнего – петит!

А крупный шрифт – для знака интеграла.

Он мудрый змий, что знал немало

и меру сущего, возвысившись, постиг.

Но лезут вновь петитом строки,

обрывки разговоров и упреки.

Вот так всегда – забудешься на миг…

Я был нетерпелив? Возможно.

Но вечность ждать! Ждать вечность – можно?

И ты была так осторожна

среди соблазнов повернуть, свернуть…

Вернемся лучше к знаку интеграла:

как точен он – ты б только знала!

Тут спорить не о чем, и в не в чем упрекнуть.

Я терпелив. Я знаки подбираю.

Я с ними, точно с мышью кот, играю

и вместо «альфы» смело ставлю «ню».

Вот формулы: выстраивай и числи!

Но где-то на задворках мысли

я что-то очень нелогичное храню.

Стихи. Не формулы. Сплошные нелогизмы.

Рассвет. И тремоло ветвей, как трепет жизни.

Висящие в тумане дерева…

Букет сирени в тонких пальцах.

Потом – все валится из рук, все валится…

Я бормочу слова…

1980

Я хорошо понимаю, что для больших поэтов (таких, как Иосиф Бродский, например) поэзия имеет более возвышенное значение, нежели личный жизненный опыт. Она, скорее, отражает метафизический опыт индивидуума. Даже не отражение, а именно поиск метафизического смысла человеческого бытия. Я не чужд таких размышлений. И если бы мое восприятие мира было чисто поэтическим, то метафизика (как и физика) отразилась бы и в стихах. Но я – другой человек и «когда я рассуждаю о серьезном - зачем живу? зачем свой хлеб жую? - к стихам не обращаюсь, мыслю прозой, и в мрамор не облекаю мысль свою». Впрочем, я не уверен, что мои рассуждения о причинах любительской поэзии (и моей тоже) имеют отношение к нынешним стихам. Вообще, что сейчас является поводом для стихотворения – только ли привычка, или какой конкретный повод – я не знаю. Приходит в голову первая строчка, откуда-то сверху, наверное. Я ощущаю, что это – стихотворение. Но еще не знаю – о чем оно. И вот я начинаю вслух повторять уже пришедшую в голову строчку, повторяю десятки раз, пока не придет еще одна и еще. Я уже понимаю, о чем хочу сказать и уже осознанней ищу слова. И только боюсь, что получится хуже уже сочиненного. Я повторяю законченное стихотворение сотни раз и от наслаждения найденным, и от подспудного желания еще что-то исправить. Стихотворение еще живет во мне. Потом вдруг всякое желание его повторять исчезает. И тогда я записываю его.

Зачем стихи пишу – не знаю.

Но знаю – если не пишу,

я так же жизнь воспринимаю,

еще свободнее дышу.

Но если рифмою играя,

блеснет начальная строфа,

я, впав в безумство, повторяю

с небес летящие слова.

Искусство ль древнее шаманства,

я – зачарованный – постиг,

или сошлось во мне пространство,

и вечность обратилась в миг.

2002

Придавая (в результате собственного опыта) такое значение поэзии и литературе, я не мог не изменить своего отношения к тем вопросам, которые обсуждались в дискуссии физиков и лириков, с которой я начал эту главку. Я эволюционировал от физики без лирики к физике, но с лирикой. Но гораздо раньше, чем мои стихи достигли такого уровня, который давал повод к подобной переоценке (а это случилось только на подходе к моим пятидесяти годам, в первой половине 80-х гг. прошлого столетия), в мою жизнь вклинилось еще одно обстоятельство, заметно ускорившее мое культурное созревание. В 1970-м году, когда я вернулся из Тюмени, где работал по окончании аспирантуры, в Новосибирск, кому-то в месткоме Института пришло в голову поручить мне доработать сценарий капустника, который должен был состояться на очередном праздновании Дня геолога. Я согласился. Но, когда я привел написанный несколькими авторами текст в надлежащий вид, мне сказали: доделал? Теперь сам и ставь его. В отличие от моей мамы, которая была не только страстной любительницей поэзии, но еще и страстной театралкой, я в театр ходил мало, предпочитая кинематограф. Мое знание сцены ограничивалось участием в массовках спектаклей, которые ставились на факультетских вечерах в Горном институте, где первую скрипку играли такие выдающиеся личности как Александр Городницкий и Владимир Британишский. Помнится, вместе с другими студентами мы сидели у «костра» и пели одну из первых песен Саши (Алика, как мы его тогда звали) Городницкого. Были, правда, еще и школьные спектакли. Вот с этим багажом я начал свою театральную деятельность. Институт был большой, и в нем нашлось достаточное число не просто желающих быть актерами, но и имевших талант (по крайней мере, на уровне самодеятельной сцены) и какие-то актерские навыки. Мне нравилось, как они играют, я их хвалил, это воодушевляло их, в результате чего спектакль (он назывался «Бременские музыканты в геолого-геофизической интерпретации») был принят зрителями на ура. От добра добра не ищут. На следующий год мне снова предложили возглавить группу сценаристов и поставить новый спектакль. Я опять согласился, поставив условие – не нагружать меня никакими другими общественными (профсоюзными) поручениями. В дальнейшем я увлекся этой деятельностью, которая продолжалась не менее десяти лет. И далеко не всегда я хвалил своих актеров. Но и не ругался, как настоящий режиссер. Да я и не стал им. Я ставил по своим сценариям, поэтому у меня не было проблемы оригинальной интерпретации классических текстов. У меня не было и своего стиля. Я работал в синтетическом жанре: юмор + песни (шлягеры с модифицированными текстами) + танцы. С детства у меня была страсть смешить окружающих. Эта страсть и реализовалась в наших спектаклях. Успех же был связан, во-первых, с чувством меры, в котором нуждается любое театральное действие, во-вторых, с чувством целого, которое, наверно, мне присуще. Опять же, было и в-третьих. Один из рассказов Ильфа и Петрова повествует о том, как некий писатель посетил пожарников. После «творческой» части был банкет, на котором пожарники горячо просили писателя написать о них – о пожарниках - роман. Писатель не менее горячо обещал. Но обещания своего не выполнил. Мораль сего рассказа такова: писать о пожарниках должны сами пожарники. Подставим вместо слова «пожарник» такие слова, как «геолог», «научный сотрудник» и мы получим ответ, в чем, собственно, было дело: в эффекте узнавания. Говорят, что литература ничему не учит, потому что «не про нас написано». Нет, иногда очень важно, что именно – про нас! Перед спектаклем «Два мушкетера», действие которого происходило во Французском отделении АН, я выходил на авансцену и говорил: «Вы, наверное, удивлены: почему два, а не три? И действительно, мы начинали репетировать с тремя мушкетерами. Но вы же помните, что у нас было сокращение штатов! Пришлось ограничиться двумя». Я не буду вдаваться в дальнейшие подробности. Потому что этот текст о другом. Он о том, что когда я видел с авансцены полный зал, куда сотрудники Института приходили со своими детьми, когда из-за кулис я смотрел на 700-800 улыбающихся или смеющихся лиц, я оценивал свою деятельность, которой отдавал один месяц в году, как сопоставимую – по общественной значимости – с научной. Апогеем моей театральной деятельности был уже упомянутый мною спектакль «Эта горькая страсть, как полынь», сценарий которого я написал по стихам Блока, по его переписке с женой, по его статьям, посвященным искусству, по статьям литературных критиков, по стихам Ахматовой и Цветаевой, посвященным Поэту. Среди действующих лиц были Блок-Поэт, Блок-Человек, Блок-Мыслитель и множество других вымышленных и невымышленных персонажей. На спектакле у меня произошел первый приступ стенокардии, чего не заметили ни зрители, ни актеры. А через неделю я «загремел» в больницу на полтора месяца. И хотя в больнице я написал одну из лучших своих научных работ (именно там я «разобрался» с сейсмической миграцией), я твердо решил прекратить театральную деятельность. Режиссер – одна из профессий риска. Но рисковать наукой я не хотел. Стихи (как и рисование, которым я увлекся во второй половине 80-х) были менее рискованными занятиями. Не говоря уже о музыке.

Мешали ли мне стихи работать над формулами? Нет, конечно. Я писал стихи в отпуске, в дороге. Как-то я сочинил 40 стихотворений за 40 дней отпуска. Это была тяжелая работа, но стихи не отпускали меня.

Мне хочется спеть гимн любительству в искусстве, но только тому любительству, которое обращено в себя и не жаждет найти признания в обществе, проявляет себя в ближнем дружеском кругу. Любительство – как строительство собственной души, как прямой способ приобщения к прекрасному. Но и как облагораживание дружеского общения, если хотите, - изменение самой культуры общения. Музицирование, дружеские шаржи и тосты в стихах, хорошее пение и чувство радости от хорошо спетой песни. Общение, про которое не станешь говорить: «вчера прикольно побалдели». Когда-то не было телевизора, радио и даже книги, а театр был далеко не везде. Но в любой деревне велись хороводы, была гармошка, пелись свои частушки, пелись и душевные песни. Вспомните Тургеневских «Певцов». Были и свои юмористы. Человек не может жить без искусства. Но сейчас доступность шедевров и профессионального исполнения поистине ставит барьер перед собственным приобщением к искусству. Человечество как бы обречено на массовое потребительство в этой столь существенной для развития человеческой личности сфере деятельности. Но искусство, мотивированное жаждой массового успеха, не говоря уже о жажде богатства, становится частью бизнеса, т.е. становится чем-то противоположным своему предназначению.

Европейская цивилизация воспитывает в человеке представление, что творческая деятельность только тогда имеет смысл, когда она ведет к успеху. Это – печальное заблуждение даже по отношению к профессиональной деятельности, поскольку первое условие именно для профессиональной деятельности – она обязана быть любимым делом. Это тем более печально по отношению к любительству. Часто говорят: нет любительской и профессиональной поэзии, но есть хорошие и плохие стихи. И это – правда. Если вспомнить о Тютчеве, то нельзя не признать, что иные любительские стихи – просто совершенство. И все же – понятие любительства существует неспроста. Это проблема мотивации. Когда человек чувствует в себе призвание, если хотите – предназначение создавать свой поэтический мир как часть общего мира поэзии, когда вся реальность бытия воспринимается им через поэтическое переживание, он просто обязан апеллировать к обществу. Получится или не получится – это уже другой вопрос, это мера таланта, о которой самому поэту судить непросто. Но именно ощущение предназначения и призвания делает его профессиональным поэтом, даже если для своего существования он вынужден зарабатывать совсем другим трудом. Моя мотивация – совсем другая. Помимо науки у меня много потребностей, не связанных с основными инстинктами: лыжи зимой и круглогодичный теннис, который я никак не могу бросить (а пора уже). Стихи – это даже не потребность. Это иногда приходит, а потом надолго уходит. Кстати, давно не приходило. Но меня это не волнует. Помимо мотивации, есть еще один рубеж, я бы назвал его техническим, когда сочиняющий стихи приобретает способность их шлифовать, сохраняя настроение, вызвавшее стихи из небытия. Когда он начинает понимать, что же отличает поэзию от рифмованных строк. Для меня это – интонация, неожиданность, и точность слова, и несколько строчек, красоту которых объяснить невозможно. И только тогда у любителя появляются основания обратиться к более широкому кругу, нежели круг близких друзей. Настоящие любительские стихи, которые пишутся без оглядки на читателя, издателя и редактора, в большинстве своем интимны. Поэтому предъявление их широкому кругу читателей это – поступок.

Мой друг, профессиональный поэт Гена Прашкевич, без которого мои стихи вряд ли бы появились в печати, утверждает: поэт не существует без читателей. Это сродни моему утверждению: никакой результат не может считаться научным, если он не проинтерпретирован научным сообществом. Да, поэта нет без читателя. Я и не считал себя поэтом (мне это и в голову не приходило), пока не решился опубликовать сборник стихов. Как любитель, я прекрасно обходился без соучастников. В конце концов, это счастье получать удовольствие от собственных стихов, написанных не для денег, не для славы, но для того, чтобы выразить себя, свои чувства и эмоции, обогатив этим собственную жизнь и поглядев при этом на себя чуть-чуть со стороны. Фотографии, которые мы делаем в немыслимом количестве, тоже запечатлевают моменты нашей жизни, но только с внешней стороны. Стихи, песни, картины запечатлевают то, что мы есть на самом деле. Но они еще и источник жизненного тонуса.

Опять веселая весна в разгаре,

тепло парит поверх темнеющих снегов…

Но я сегодня что-то не в ударе –

весеннего узора не собрать без слов.

Бывает так: ни сотворить молитвы,

ни высказать любимой нежные слова.

Картон достанешь, краски и палитру –

но кисть в руке шевелится едва.

Не мудрствуя, копируешь природу.

Березы ствол над зеркалом воды,

и тот же ствол, ныряющий под воду,

бегущий от себя и от беды.

Рисуешь ввысь протянутые ветви,

как взмах застывших сребристых крыл,

как плач о снеге – и судьбе, и жертве -

и словно бы молитву сотворил.

И темных веточек висящие подкрылки

в весенней первозданной пустоте

уже не шепчут, что на дне копилки

лишь горсть монет – как дань тщете…

2001

13. Стихи и музыка – это еще не вся культура

Итак, в течение 70-х гг. в моем мировоззрении, точнее, в системе ценностей, произошел некий сдвиг, благодаря которому культура – в узком смысле этого слова (литература, театр, музыка и т.п.) заняла в моем восприятии мира то же место, что и наука. Речь идет именно о переоценке ценностей, а не о любви к искусству. Искусство (особенно музыку) я любил всегда. В этом смысле реальный сдвиг произошел только в отношении к живописи, во многом благодаря собственным занятиям ею.

За изменением оценки искусства, его участия в жизни человеческого общества, естественно следовало и переосмысление любой гуманитарной деятельности и, в частности, гуманитарной науки. Замечу, что мое отношение к истории и философии было не простым. История была моим любимым предметом на протяжении почти всей моей школьной жизни, а с 8-го класса я увлекся и философией (тогда я читал Энгельса). Но после 1956 года, с началом той самой оттепели, которая и сейчас памятна в моем поколении, я стал понимать, в какой степени идеологизированы гуманитарные науки. Шамиль был то героем, то заклятым врагом, а сейчас его значение оценивается тем, что он первым понял бесперспективность войны с Россией (так ли это – проверить невозможно). О своей переоценке Энгельса, а за ним и всей марксистской философии, я уже написал в самом начале этой книжки. Неуклюжие попытки во всех физических явлениях видеть борьбу противоположностей и переход количества в качество, попытки разграничить науки «качественно различными» формами движения и т.п. были сшиты белыми нитками, видными и невооруженным глазом. Как следствие, весь передовой край науки 50-х гг. по всему фронту (генетика и кибернетика, квантовая механика и квантовая химия, теория относительности и теория информации) был взят под прицел критики со стороны философов - последователей Энгельса. Понятия «идеализм» и «метафизика» стали синонимами ругательств. К счастью, престиж «физиков», благодаря успехам в космосе и в атомной гонке, был вскоре восстановлен. К тому времени, когда я стал профессионально заниматься наукой, идеологические тиски уже слабо ощущались в сфере естественных наук, но память о совсем недавнем прошлом была жива. Помню, где-то в начале шестидесятых, я взял в руки сборник переводных статей по теории информации, изданный не то в 1956-ом, не то в 1958-ом году. Слово «информация» нигде в тексте не использовалось, (сборник назывался «Теория передачи сообщений»), а в своем предисловии редактор перевода обозвал всех авторов заклятыми метафизиками и идеалистами. Я далеко не сразу понял, что и изъятие слова «информация» из текста, и страшные ругательства в предисловии - все это было индульгенцией, благодаря которой удалось опубликовать классические работы К. Шеннона и его коллег в самый разгар борьбы с ведьмами. Я представляю, какие муки испытывал некто Железнов, когда писал злосчастное предисловие, и какой подвиг это был на самом деле.

Все эти эскапады нашей общественной жизни не могли не вырабатывать во мне отрицательного отношения к современной мне гуманитарной науке, к философии в особенности. К сожалению, в учебной литературе моей молодости имена великих философов упоминались скорее в отрицательном контексте (поскольку ни один из них, как выяснилось, не был марксистом, да и не мог им быть!). На книжных полках труды этих философов как-то не были заметны (наверное, попросту отсутствовали). Поэтому мне не удалось систематически читать ни Канта, ни Платона в тот замечательный период жизни, когда все читалось просто так, скорее, из любопытства, чем по необходимости. Мое знакомство с ними было обрывочным. Но и в те годы, когда к официальной философии я относился отрицательно, а другой философии не знал, я не мог не размышлять о жизни, о науке, о религии, обо всем, что меня окружало. Как замечательно сказал известный геометр академик А. Д. Александров, не следует смешивать философию как профессию с философствованием, отражающим естественную потребность ученого размышлять о месте своей науки в общей картине мира и человеческого бытия.

Может, это покажется странным, но на мое отношение к жизни сильно повлиял Антуан де Сент-Экзепюри. Философия большинства его произведений (возможно, за исключением повести «Маленький принц») состояла в том, что смысл жизни есть преодоление препятствий и жизненная борьба. Мужество, жертвенность, но не подлость. Интересно, что смысл собственной жизни как борьбы определял и Карл Маркс (точнее говоря, борьба была его представлением о счастье). Но другим он предлагал социальную утопию, некий социальный рай, начисто исключающую всякую борьбу. К подобным утопиям Сент-Экзепюри относился с глубочайшим презрением.

Конечно, не могу не произнести здесь еще одно удивительное имя – Булат Окуджава. Я его уже упоминал в связи с песнями бардов. В ту пору мое поколение находило в них поэтический отзвук своим мыслям и эмоциям. Но сейчас я говорю о гораздо более серьезных вещах: об эмоциональной подоплеке своего существования в этом мире. Бардовские песни (типа «милая моя, солнышко лесное») постепенно отходили на задний план моей жизни, а Окуджава не только остался, но становился все ближе, вызывая в моей душе неизвестные мне раньше резонансы. Я неизменно слушаю Окуджаву, слушаю его голос, и исполнение Елены Камбуровой, и сам пою (и для себя и для других) своим сиплым голосом любимые песни под свою же мандолину. Каждый год «открываю» для себя какую-нибудь из много раз слышанных песен: мне открывается ранее не узнанная их глубина. «Маленький принц» - это мостик, перекинутый между Сент-Экзепюри и Окуджавой. Между миром, в котором человек стойко смотрит на любую сложность и стремится ее преодолеть без какой-либо гарантии на успех, и миром (того же человека), в котором «все давно уже друг другом прощены».

Имеет ли мир Окуджавы прямое отношение к реальной жизни? Я допускаю, что для человека с совсем другим жизненным опытом мир Окуджавы кажется облегченным и приукрашенным, а потому чуждым. Один из близких мне молодых (сравнительно со мной) друзей, много лет живущий на суровом Кольском Севере и сам являющийся «действующим» бардом, говорил мне, что ему помогает там жить Визбор и только Визбор. Есть люди, для которых окуджавская романтика сродни ханжеству. Каждый живет свою жизнь и имеет право на собственные оценки. Я же пишу о себе. Чтобы точнее выразить, что для меня значит песенная поэзия Окуджавы, я приведу свой отзвук этой поэзии в моих же стихотворных строчках. Я их произнес, глядя на туман, паривший над мостом, перекинутым через речку, берега которой были покрыты купами еще зеленых ив: «Не здесь ли рай – ведь неспроста печаль и радость в сердце уживалась и с музыкой любви легко сплеталась и звуки падали с моста…». И еще: «Отчего же я так упоительно грустен и счастлив и кого-то простил и как будто бы тоже прощен». И все же мое эмоциональное мироощущение не идентично окуджавскому. Если бы я писал строки: «О, были б помыслы чисты, а остальное все приложится. Все приложится, все уляжется…», я бы написал чуть иначе: «О, были б помыслы чисты, а остальное - как получится. Как получится - так и сбудется…». А если полная идентичность, то зачем сочинять свои стихи?

Большое впечатление я получил от прочтения невесть как попавшей мне в начале 80-х годов книжки Герберта Уэллса «Beginnings and ends», которая начиналась следующими словами: после того как человек вырастил детей, построил дом и посадил дерево, он должен привести себя в состояние гармонии с окружающей его природой и человеческим существованием. Читая Герберта Уэллса, я осознал, что в годы моего юношества нам всем не хватало общения с мудрыми взрослыми, не испорченными никакой идеологией. Не хватало простых, но умных слов. Они, конечно, были – и люди, и слова. Но умные люди не спешили вслух высказываться. Тогда с трибун, с экранов, с репродукторов вещались идеологически выдержанные правильные речи, прочитанные по бумажке.

В конце перестройки появилась возможность читать профессиональных философов-экзистенциалистов (Серен Кьеркегор, Габриэль Марсель и др.), но я не могу сказать, что я много вынес из этого чтения. Язык многих современных философов сложен (конечно, я не имею в виду Кьеркегора – он прост, но тексты, которые я читал, не произвели впечатления цельности). Я проникся этой философией, когда познакомился с работами замечательного грузинского философа Зураба Мамардашвили, которые помогли окончательно (как мне тогда казалось) сформировать свое мировоззрение. Помню чудные часы, которые я провел на одной из вершин Курайского хребта, возвышающейся над узкой долиной русла Чуи. Справа узкая долина, стремительно расширяясь, становилась Курайской степью. За Курайской степью раскрывалась величественная панорама Северо-Чуйских «белков». А в руках у меня был раскрытый сборник статей и докладов Мамардашвили. Может, оттого так и легли эти тексты на душу, что я их читал в правильном месте. Это именно та философия, которая помогает человеку возвыситься до собственной личности. Особенно запомнилось его замечание относительно Гамлета. Гамлет не занимался, как это часто считают, бездеятельной рефлексией на протяжении всего действия. Он «собирал себя», он стремился поступить так, чтобы затем жить в гармонии с самим собой. Я вспомнил эту интерпретацию шекспировского Гамлета, когда мне предложили занять пост директора института в довольно сложное для науки время. Время массовых отпусков без содержания. Я никогда не стремился к администрированию и первой моей реакцией был решительный отказ. Но у меня было три месяца подумать и по их истечению, после поистине гамлетовских раздумий, я понял, что должен принять предложение именно из-за критического положения, в котором находился институт. Я никогда не жалел об этом решении, но как только ощутил, что исчерпал свой ресурс, я оставил этот пост, не дожидаясь конца (второго) срока.

Последнюю каплю в мое жизнепонимание добавил Сергей Чесноков, мой музыкальный партнер и друг, один из московских бардов, участвовавших в первом бардовском фестивале у нас в Академгородке. Сергей – прекрасный гитарист и для меня большая честь, что ему нравится играть со мной в комбинации гитара + мандолина. В одном из своих недавних интервью, опубликованном в журнале «Вопросы социологии», Сергей сказал, что человек должен быть равным самому себе. У нас такого рода высказывания понимаются только как пожелание «не прыгать выше себя». Да, такое бывает, что пытаются так прыгнуть. Но гораздо чаще недопрыгивают, не реализовывают себя до конца. И это гораздо печальнее. Одна из лучших песен Высоцкого, герой которой не допел, не дописал, не дорешил, не доскакал, не дотянул, - замечательно отражает весь трагизм этой, в общем-то, обычной ситуации.

Нужно – быть.

Но быть равным себе.

А как же Карл Ясперс, которого я уже цитировал? Что он добавил к моему мировоззрению? Когда я взял в руки книгу Ясперса «Смысл и назначение истории», я уже думал так, как думаю и сейчас. Но Ясперс так замечательно сформулировал то, что я считал результатами собственных размышлений (я говорю только о тех страницах его книги, которые я понял), что мне трудно удержаться от цитирования. Надо сказать, что склонность к экзистенциализму у меня, по-видимому, была врожденной. Мне еще не было и тридцати, когда я себе сказал, что живу не после защиты диссертации, не после того, как напишу книгу, а живу сегодня. Или я выбираю написание книги как смысл сегодняшнего (а другого нет!) существования, либо не пишу ее вовсе. И я всегда так жил. Но так же, как еда не отменяется из-за работы, так же я никогда не отменял ни бег летом, ни лыжи зимой. Я не откладывал на завтра то, что считал настоящей жизнью. Поэтому когда я познакомился со знаменитым экзистенциалистским девизом: «здесь и сейчас», меня уже не надо было уговаривать. И утверждение, что «будущее делается сегодня» я хорошо понимал и до того. А вот сентенцию «подлинная действительность присуща только настоящему» я вряд ли бы сформулировал сам.

Человеком, значительно расширившим мой кругозор, был Сергей Аверинцев, две или три статьи которого я прочел в «Новом мире» перестроечных и более поздних времен. Особенно поразил меня его замечательный анализ различия католического и православного мировоззрения. После этого, во время своих более или менее длительных поездок за границу (а они стали возможны с 1989 года) я всегда всматривался и вслушивался в различные аспекты «той» жизни, начиная от семейного и школьного воспитания и кончая отношением студентов и аспирантов к своей учебе. И я много раз убеждался в том, что Аверинцев был прав. Именно тогда я, может быть впервые, понял, что многие проблемы нашей жизни связаны с нашими же культурными установками. Может быть, читателю интересно, что же я узнал для себя. Кратко остановлюсь на этом. В православном мироощущении любое деяние имеет моральную оценку: хорошо или плохо, свет или тьма. Нейтрального отношения практически нет. Поэтому любой правитель – или хороший или плохой. Замечу, что уже в начале 90-х годов было замечено, что в России нет центристов и центризма. Правые и левые. (Хотя всегда есть партия власти). Я помню, как один православный священник с экрана телевизора гордо провозгласил: в России судят не по закону, а по совести. В католическом мироощущении есть некоторое поведенческое пространство, ограниченное скорее правовыми установлениями (гражданскими правами), нежели моральными. В рамках этого пространства у человека есть выбор между решениями, не подвергающимися моральному осуждению. У человека есть право на собственные интересы, не совпадающие с интересами общества (точнее говоря, с интересами лиц, говорящих от имени общества, т.е., властей), если реализация этих интересов не выходит за рамки гражданских прав. Не случайно и католическая церковь и римское право произросли в одном и том же месте (но сначала – право, а затем – церковь). Статья Аверинцева заставила меня внимательно присмотреться к тому, как воспитывают детей здесь и там. Ведь наше мироощущение закладывается в детстве. И обнаружил, что воспитывают по-разному. Вот два примера. Мама едет с четырехлетней дочкой в переполненном автобусе. Дочь пытается петь. Маме кажется, что это обеспокоит пассажиров (в данном случае образующих некую общность, общину) и она уговаривает дочь не петь, хотя для общины это было бы не более чем развлечение. Дочка не слушается маму и продолжает петь. Все заканчивается тем, что мама больно шлепает ребенка, ребенок громко плачет и вот теперь всем становится неприятно. Это была «наша» мама. Как-то я был в «их» школе, когда там проводился школьный праздник для пятых-шестых классов. Дети, как у нас сейчас принято говорить, «стояли на ушах». Беготня, крики, топот. Учителя и родители стоически взирали на этот бедлам. Но – не вмешивались. Это – не их праздник, а праздник детей. Пусть читатель поймет меня правильно. Я не даю моральных оценок. Тем более, что и там бывает всякое. Просто важно понимать, что в типичных своих проявлениях мы разные, что наши достоинства (общинность) продолжаются в наших же недостатках. В частности, низкая моральная оценка индивидуального интереса неизбежно вызывает подавление(в той или иной форме) личности. А суд по совести, когда партия революционеров была «честь и совесть нашей эпохи», оборачивался революционным судом в самых худших (даже позорных) разновидностях.

Проблему баланса между интересами индивидуума и интересами общества, баланса ответственности, которую несет общество за индивидуума и индивидуум за себя, я понимал как основную проблему существования любого общества и до чтения Аверинцева. (Помнится, как, будучи в археологической экспедиции и исполняя миссию повара, я готовил блюда и с мясом и без мяса, чай обычный и на травах, принципиально отказываясь от полевого принципа: каждый ест, что и все). Но я представлял эту проблему как универсальную, оптимальное решение которой оптимально для любого цивилизованного общества, обладающего определенным стандартом образования. В частности, я полагал, что двухпартийная система, в которой власть попеременно берет партия либерального направления и социалистическая партия, позволяет обществу существовать вблизи оптимума, не отклоняясь от него далеко. Но статья Аверинцева показала мне, что на самом деле, это – проблема культуры. И она не имеет универсального решения. Более того, в обществе с расколотой культурой она может не иметь даже просто удовлетворительного решения. Можно представить, какие печальные последствия могла бы вызвать двухпартийная система в России, основанная на Союзе правых сил и коммунистической партии. Она закончилась бы еще одним третьим октябрем (я имею в виду 1993 год). Для устойчивости двухпартийной системы необходимо, чтобы платформы обеих партий имели больше сходства, чем различий.

Но я отвлекся и сильно забежал вперед.

Вернемся в Академгородок, в пору его раннего расцвета.

С самого начала Академгородок отличался активной общественной жизнью с большим гуманитарным акцентом. Приметами этой жизни были и театральные коллективы, клубы «по интересам» при Доме ученых, факультетские клубы в Университете с уклоном в юмор (например, клуб Квант, на основе которого была создана прогремевшая на всю страну КВН-овская команда НГУ). Но главной приметой был знаменитый клуб «Под интегралом». Этот клуб и организовал упоминавшийся мной первый фестиваль отечественных бардов. Я не участвовал в работе клуба. Случилось так, что вскоре после окончания аспирантуры я был приглашен заведовать лабораторией в Тюменском нефтяном геологоразведочном институте. Буквально за день до отъезда мы с женой побывали в еще только организующемся клубе. А когда через пять лет мы вернулись в городок, клуб уже закрыли. Данная гуманитарная деятельность оказалась неблагонадежной.

Но жизнь не прекратилась. Откровенные разговоры переместились на кухни, а для сцены приберегли кукиш в кармане. Помимо коллег, среди моих приятелей появились гуманитарии. Писатель и поэт Геннадий Прашкевич стал моим близким другом. Помнится, два раза я ездил кататься на лыжах в Горную Шорию «поездом здоровья» в компании молодых сотрудников Западно-Сибирского издательства, где тогда работал Гена. И хотя у меня уже был опыт тесного общения с актерами-любителями (но все-таки геологами и геофизиками!), меня поразила несхожесть разговоров и шуток, звучащих в новой компании, с теми разговорами, которые я вел в компании коллег. Я бы не стал употреблять термины «хуже» или «лучше». Физики, как известно, тоже шутят. Разговоры, как и стоявшие за ними духовные миры, были ощутимо разные. В какой-то мере это ощущение подтвердилось, когда во второй половине 80-хя участвовал (в качестве рабочего) в археологических экспедициях.

Потребность к философствованию была не только у меня. В клубе межнаучных контактов академгородковского Дома ученых довольно часто ставились темы, выходящие далеко за пределы межпрофессиональных (но сугубо научных) интересов. К сожалению, в клубе тон задавал довольно узкий круг специалистов по математической логике, стремившихся все строго определить в начале любой дискуссии, к чему, как уже написано выше, я потерял тогда интерес. А мнение не завсегдатаев клуба им не казалось очень уж интересным. Поэтому я не так уж часто ходил на эти заседания. Кстати, среди завсегдатаев клуба был Николай Белякин, который потряс меня во время работы над Блоковским спектаклем. Он знал всего (всего!) Блока наизусть и про каждое стихотворение мог рассказать историю его создания. Блок был его философским кредо и религией. Мне было стыдно, что я нахально взялся за написание сценария, зная Блока (при всей любви к нему) в 100 раз меньше.

В начале 80-х гг. мой приятель-физик Борис Фомель организовал маленький философский кружок, в который входили три профессиональных философа, и, по одному, физик, химик и геофизик. Мы собирались регулярно не менее двух лет. На этом кружке я и познакомился с Ницше, Шопенгауэром и с современным экзистенциализмом. Опыт неторопливых и непринужденных бесед, сидя в креслах, с возможностью высказаться каждому, замечательно контрастировал с «межнаучными контактами». Протесты Ницше не нашли отзвука в моей душе. Они не казались актуальными в 20-м веке. Но, может быть, Ницше первый почувствовал, что в недрах 19-го столетия зрели катаклизмы следующего за ним века? Шопенгауэр был более актуален. Он писал о воле как основе мира. А меня, как и всех, интересовало: есть ли свобода воли? Ведь только в этом случае мы виновны в своих прегрешеньях и ответственны за свои действия. У Шопенгауэра я узнал, что есть воля как вещь в себе. И в этом своем качестве она трансцендентна, иррациональна и безосновна (не имеет оснований). Последнее означает индетерминизм и, значит, свободу воли. Но есть и воля-проявление в субъекте, где она определяет все процессы в теле, в том числе и мышление. Проявления воли, воспринятые мозгом - суть и наши желания, и мотивация наших действий. Субъект может воспринимать мотивацию как свободу воли, но он фактически детерминирован своей волей. Но чтобы уж полностью не освободить человека от всякой ответственности, Шопенгауэр пишет, что человек выбирает свою судьбу и вот за этот выбор он и несет ответственность. Не мне спорить с таким философом, как Шопенгауэр. И я могу согласиться с тем, что все действия человека детерминированы состоянием его нервных сетей и химическим состоянием его рецепторов. Пусть это и называется проявлением мировой воли (вещи в себе). Вместе с тем, он живет с ощущением свободы воли, чувством вины и осознанием ответственности. С достаточным основанием эти чувства можно назвать иллюзорными. Но они играют огромную роль в существовании человеческого общества именно как сообщества, отличающегося от царства животных. Ибо это есть система обратных связей (включая радость и горе), которая позволяет человеку влиять на переменную (факультативную) составляющую структуры нервных сетей (аналоги условных рефлексов у животных), изменяя и адаптируя свое поведение.

Значительный объем «непрофессиональных» общений понуждал меня взглянуть на свое профессиональное сообщество, как и на свой собственный статус «профессионала», как бы со стороны. Я всегда высоко оценивал профессионализм. В профессиональной работе всегда есть красота и эстетика. Но, как я стал замечать, профессиональному сообществу свойственна абсолютизация своей деятельности. Чем же это угрожает? Ну, например, тем, что профессионал не склонен задумываться об экологических проблемах, если они не отражены в соответствующих законах и инструкциях. Когда-то я думал, что на экологию покушаются исключительно директора химических заводов. А нас, геофизиков, это не касается. Но, по зрелому размышлению, я понял, что это не так. Я вспомнил чрезвычайно эффективную (в смысле производительности труда) речную сейсморазведку, которая применялась на северных реках в конце пятидесятых, в начале 60-х гг., и тот смрад, который стоял над водой из-за огромного количества убитых при взрывах рыб. Никто не считал ни материальных, ни (главное!!) моральных убытков, связанных с природопользованием. Зато прибыль в смысле расходов на геофизику считали. Она оказалась такой большой, что изобретателю этого метода не смогли выплатить всю причитающуюся ему премию. Я осознал, что чисто профессиональное сообщество может быть опасным. Дело в том, что категория профессионализма и категории человечности, добра в какой-то степени независимы. Существует профессиональная этика, но это только маленькая частичка общечеловеческой этики.

Есть еще одна опасность, исходящая из активности профессионалов и стимулируемая всеобщей жадностью к удобствам. Это – скорость, с которой вводятся технические новшества в жизнь. Казалось бы – ну что в этом плохого? Что может быть плохого в хорошем? А плохое состоит в том, что условия жизни меняются быстрее, нежели адаптационные способности человека. Ничего нет хорошего в том, что отцы и дети живут разной жизнью. Это способствует взаимному непониманию и конфронтации. К чему приведет обострение извечного конфликта отцов и детей? Никто этого сказать не может. Моя мама родилась, когда радио было только научным фактом. А своими музыкальными вкусами я полностью обязан радиопрограммам конца 40-х годов. Сейчас музыкальные вкусы формируются бесчисленными телевизионными шоу. За несколько лет до кончины мамы кафедра подарила ей холодильник. Мама сказала, что если бы он был нужен ей, она его купила бы сама. И отказалась его включать. Так ни разу и не включила. Теперь уже я не могу совладать с обилием техники и всеми ее возможностями. Невозможно предвидеть дальние последствия изменений условий обитания. Дети избавлены от устного счета. Какие части головного мозга оказываются незадействованными и за что они отвечают? Иероглифы представляются нам ненужными усложнениями жизни ряда азиатских стран. Но замечено, что именно в этих странах бурно развивается современная электроника – отрасль, в которой особенно необходимы тщательность и внимание. А что мы потеряли, отказавшись от чистописания? С ужасом думаю об энтузиазме биологов, занимающихся клонированием, трансгенными растениями и вообще изменениями генотипа. Вызывает опасение именно скорость, с которой новшества внедряются в жизнь. И отсутствие специального изучения возможных последствий для человечества. Отсутствует понимание того, что удобства не делают жизнь человека более счастливой. Они делают жизнь другой. И лишают нас каких-то прежних маленьких радостей. Не надо думать, что Пушкин был менее счастлив, чем мы. Я часто с грустью думаю о том ритме жизни, в котором жили наши предки. Они не летали в Москву или Петербург на день-два. Они садились в сани или в бричку. И было время подумать, глядя на родные просторы, вспомнить родное, далекое, близкое. А там, в столице, ходить в театры и музеи, сидеть в тиши библиотек, не спеша общаться с друзьями, а потом снова отправляться в путь…

Осознание опасности профессиональных сообществ пришло где-то в первой половине 80-х гг. Но тогда я предполагал, что это касается только какой-то части всего множества профессий. Теперь же думаю, что – практически всех. Если в правительстве первую скрипку играют финансисты, то финансовый контроль становится доминантой деятельности государственных органов. Опять, как и при социализме, начинают красить деньги по статьям бюджета. И без того сложная жизнь становится еще сложнее.

Период чернухи в литературе и кинематографии, начавшийся в 90-х гг. (и он еще не закончился), показал, что чисто профессиональная мотивация противопоказана в любой области человеческой деятельности. Когда-то я считал, что в искусстве главное – это форма. В какой-то мере это был вполне естественный протест против советского искусствоведения, в котором идеологический заказ был превыше всего, когда любое произведение искусства оценивалось, прежде всего, по содержанию. Я и сейчас считаю, что форма важнее содержания. Но в любом человеческом деянии есть выбор между добром и злом. Любой художник своим произведением поощряющий зло, есть человек, творящий зло. Белое и черное всегда должны называться своими именами. Сам факт принадлежности к искусству не является индульгенцией. Дело не в нарушении каких-то инструкций или в необходимости цензуры. Я говорю только о моральных категориях. Я говорю, в частности, и о своем праве давать свою оценку происходящего. Интересно отметить, что именно на период чернухи в кинематографе пришелся пик посещаемости концертов симфонической музыки в академгородковском Доме ученых. Это была естественная реакция нормального человеческого сообщества на демонстрацию зла с телевизионных экранов.

Общезначимое содержание, вскрывающее моральные проблемы современной творцу жизни, может прекрасно совмещаться с изумительной формой. Но для этого творец должен быть великим, какими были Сервантес, Шекспир, Толстой, Достоевский, Чехов, а в моем поколении – Юрий Трифонов и Василий Шукшин. Невозможно не сказать слов благодарности и Юрию Валентиновичу, и Василию Макаровичу. Я не из тех читателей, которые сразу распознают художественное и общественное значение литературного произведения. Но Шукшина я полюбил с самых первых его рассказов, а Трифонова – начиная с первой его «новомировской» повести (более раннего Трифонова я почти не читал). К середине 70-х гг. я уже вполне понимал мощный и художественный и социальный заряд их произведений. В годы невиданного по масштабам массового переселения из села в город Шукшин описывал человека с его психологическими проблемами и драмами на всем его пути превращения из селянина в горожанина. Трифонов писал о психологических проблемах, проистекающих из чисто «советских» коллизий в городской жизни 60-х – 70-х гг. (нехватка жилья и прочее). Но потом я понял, что дело не в этих коллизиях и не в бытовых ситуациях. Оба писали о русском национальном характере в реальных ситуациях того времени, в котором они жили. Если, читая Мамардашвили, я лучше понимал себя, то, читая Трифонова и Шукшина (а также Василя Быкова, Тендрякова, Распутина) я узнавал (в смысле: открывал для себя) нас, всех нас. Шукшин относился к своим героям с чеховской любовью, но, может быть, без чеховской иронии. В своих, так легко и непринужденно написанных рассказах, он относился к своим героям очень серьезно. Трифонов был еще более строг, даже жесток. Но он не судил прямо. Он заставлял читателя судить самого себя.

Что же я узнал из их произведений? Скажу только об одной черте русского характера, о которой оба написали с потрясающей силой. Нетерпение. Это ои название трифоновского романа о революционерах-народовольцах, и та черта русского характера, о которой я говорю. Название трифоновского романа звучит как точный диагноз, а содержание только доказывает правоту писателя. Шукшин написал о Степке, который бежал из тюрьмы домой за три месяца до освобождения. Вообще-то – анекдот. Но без слез вспоминать этот рассказ невозможно. В разгар перестройки и, особенно, в пору первого ельцинского президентства я часто вспоминал оба произведения (особенно, когда сам чувствовал нетерпение). И, в конце концов, я понял, что это нетерпение проистекает не из страсти к переменам. Напротив, консервативный уклад российской жизни приучает жить в условиях постоянства. Поэтому русский человек (сейчас я использую это понятие как синоним россиянина), если уж он возжелал изменить свой уклад ради каких-то высоких целей, он стремится очень быстро проскочить переходной период и снова оказаться в стабильных, но уже желанных условиях. Нужно ли утверждать банальность типа того, что нетерпение никогда не приводит к успеху? Говоря о наших реалиях, нужно еще учесть, что нормальный россиянин ждал изменения уклада не в себе, но как подарок от властей. Будучи в Штатах в 1989 году, я, рассказывая любопытствующим о нашей перестройке, говорил так: все хотят жить лучше, но никто не хочет жить (в смысле работать) по-другому. И уж никто (и я, в том числе) не полагал, что перемена уклада невозможна без опережающей переоценки моральных ценностей, если хотите, - морали.

14. Атеизм ==> философская предвера

Впервые в этом тексте зазвучало слово «мораль» и, естественно, должно возникнуть и слово «Бог». Потому что, хотим мы этого или не хотим, но общечеловеческая мораль есть производная существующих религиозных учений. Даже так называемый моральный кодекс строителя коммунизма не очень умело копировался с христианской морали, но освещался не именем Христа, а именами Маркса и Ленина, особенно последнего, к которому воспитывалось фактически религиозное поклонение, о чем свидетельствует отношение коммунистически настроенной части населения к вопросу о захоронении его тела.

Можно ли сказать, что у человека науки должно быть некое особенное отношение к проблеме возникновения и обоснования морали, как и отношение к Богу? Безусловно, ответ отрицателен. Никакого долженствования в вопросах религии и морали нет. Мораль есть результат плохого или хорошего воспитания. Она, конечно, может корректироваться в процессе отрицательного или положительного жизненного опыта. Что-то корректируется и рациональными рассуждениями, но в основном это то, что мы принимаем или не принимаем только своим сердцем. К идее Бога ученые относятся различно: от полного отрицания до принятия Бога. Но в любом случае факт доказуемости или недоказуемости существования Бога, может играть особую роль для людей, связавших свою жизнь с наукой.

В молодости для меня Бог не существовал даже в виде идеи, что не удивительно, поскольку я воспитывался в атеистической стране, и мама моя в молодости была истовой комсомолкой образца 20-х – 30-х годов. Я не относился к религиям и враждебно. Эта проблема меня как бы не касалась. Но со временем незаметно для меня что-то менялось в душе. Чрезвычайно редкие (но все же имевшие место) контакты с верующими людьми моего круга, а также некоторые тексты, написанные верующими учеными, например, известным биологом Любищевым (героем одной из повестей Д. Гранина), видно, как-то содействовали этому. Сначала нужно было понять, что религия – это на самом деле очень серьезно. Помню, какое впечатление на меня оказала повесть в «Новом мире» (не помню ни автора, ни названия), в которой молодой человек полюбил девушку, оказавшуюся баптисткой. Весь трагизм ситуации был именно в том, что герой, нормальный советский юноша, не мог оценить серьезность ситуации. Они оба любили друг друга, но все закончилось самоубийством девушки-баптистки.

Я помню также большое впечатление, которое произвело на меня предисловие Льва Николаевича к лондонскому изданию его варианта Евангелия, которое однажды попало в мои руки. Это было потрясающее свидетельство о причинах, которые заставляют человека высочайшей культуры с критическим отношением к современным ему религиозным институтам обратиться к Богу.

В 1983 году я писал: «Как и подавляющее большинство людей моего круга, я не религиозен – сначала в силу обстоятельств, а теперь и по убеждению, что не мешает мне относиться с симпатией ко всем человеческим религиям. Говорят, что история человечества есть история борьбы классов. Может быть. Но, прежде всего, она есть борьба каждого человека с самим собой. Основной рубеж борьбы проходит внутри нас. Это борьба добра со злом, любви с ненавистью, страха и страсти. На протяжении тысячелетий религия была единственным помощником человека в этой борьбе, за что ей и спасибо».Это отрывок из попытки написать повесть-исповедь в виде путевых заметок. Дальше я писал, что отвожу человеку роль более героическую, чем та, которую ему предлагает религия: «по моему убеждению, жизнь никем не придумана и человек, осознав и выделив себя из всего сущего, должен сам наполнить свою жизнь смыслом, несмотря на краткосрочность своего пребывания на Земле. В этом – и трагедия и героизм человеческой жизни».

Следующий шаг в моем отношении к религии был, скорее всего, сделан после прочтения работы Канта, в которой он писал, что в безгосударственной общине царит беззаконие и произвол, а в безрелигиозной общине отсутствует какая-либо мораль. Для меня это – не точка зрения, а экспериментальный факт. В истории человечества не сохранились (не выжили!!) сообщества, которые существовали бы, не имея той или иной формы государственного правления и той или иной формы религии, хотя бы в виде системы табу. Даже официально атеистические государства, подобные СССР, создавали эрзац-религии в виде идеологических учений, которые внедрялись в сознание человека, начиная с детского сада. Я помню, как заплакала моя семилетняя дочь, когда на прямой ее вопрос: «Папа, ты веришь в коммунизм?», я стал уклончиво говорить, что все надеются на лучшее будущее для человечества. Всхлипывая, она потрясенно сказала: «Папа, ты не веришь в коммунизм!». Вообще, в советской стране вера в коммунизм (именно вера!) считалась основным качеством всех ее героев, тем более самых неграмотных и не имеющих жизненного опыта. Может быть, самым точным выражением этой, как бы естественной, веры в коммунизм была гениальная сцена, сыгранная Инной Чуриковой и Евгением Лебедевым в фильме «В огне брода нет». И я не исключаю того, что эта сцена правдива. По той простой причине, что у человека есть (физиологически врожденная) потребность в вере, как есть потребность в любви и в надежде. И даже потребность в чуде, т.е. в вере в сверхъестественное. Возможно, что все эти потребности суть реликты первобытного сознания, когда окружающий мир не поддавался рациональному объяснению, да и рациональное сознание существовало в весьма ограниченных формах. А выживать нужно было, и нужно было соотносить себя с окружающим миром, из которого человек уже выделился. Да, это может быть и реликты. Но они есть. А исчезнет ли когда-нибудь потребность в вере – знать невозможно. Любое утверждение само может быть основано только на вере.

Естественно, что для неверующего ученого догмы, основанные на вере, не могут не быть сомнительными. Рациональное и иррациональное противопоставлены в нашем сознании. Я хорошо помню, как лет двадцать пять или даже более тому назад, академик А. Д. Александров, тонко чувствующий все особенности научного сознания и склонный к парадоксальному мышлению, произнес перед довольно большой аудиторией фразу: «Я в коммунизм не верю, потому что я знаю: он будет». После не верю он сделал отчетливую паузу. Но… всякое знание относительно, а вера всегда при нас. Умнейший Александр Данилович знал, что коммунизм будет, а я верил, что этого не случится.

Может ли ученый верить в Бога, не имея доказательства его существования? Не противоречит ли его вера профессиональной этике ученого? На первый вопрос нужно ответить: может, на второй – не противоречит. Нет доказательства существования, но нет и доказательства несуществования. По поводу возможности естественной науки доказать или отрицать существование сверхъестественного можно спорить бесконечно долго, но убедить кого либо невозможно. Поэтому проблема существования Бога – всегда вопрос веры. Я думаю, что если Бог есть и если он действительно всемогущ, то он наверняка обеспечил себе алиби в деле о его участии в создании мира. Зачем же тогда понадобилась потребность в вере?

Человечество существует миллионы лет. И как только оно вступило в деятельность, мотивированную мыслью и осознанными интересами, ему – для выживания – понадобилась мораль. Мораль касается тех сторон человеческого бытия, в которых сталкиваются инстинкты, своими корнями уходящие в животное царство, и интересы человека как социального существа. Рациональное обоснование моральных категорий в первобытном обществе было попросту невозможно. Но, по-видимому, оно не эффективно и на более зрелых ступенях развития человечества. Столкновение инстинктов с интересами социума – слишком сильный конфликт, чтобы он мог быть решен рациональным осознанием правоты моральных категорий. Система табу была эффективной только в примитивных сообществах, поскольку при развитом рациональном мышлении слабо обоснованные запреты неминуемо подвергаются сомнению. Мораль могла утверждаться жесткой властью деспота, но деспоты уходят и приходят, а мораль должна оставаться. С точки зрения здравомыслящего атеиста утверждение морали на основе веры в абсолют было самым потрясающим явлением в развитии человечества. С точки же зрения верующего это явление было моментом той истины, которая заключается в простой фразе: «Бог не оставил нас». Как возникали моральные истины и сама идея Бога в головах пророков – как озарение или как откровение – это вопрос интерпретации. Но какова должна быть сила духа и сила убеждения, чтобы этими идеями с такой силой «заразить» других! Вряд ли это было бы возможным, если бы способность (и желание!) верить, как и способность мечтать, надеяться и множество других человеческих черт, не были к тому времени генетически закреплены в человеке. Нужно ли специально оговаривать, что все эти способности, как и способность рационально мыслить, проявляются (во многом благодаря воспитанию) только в человеческом общежитии?

Разумеется, религиозные идеи возникали постепенно, произрастая из племенных тотемов и развиваясь с развитием структуры человечества. Как известно, религии отличаются друг от друга. Имеющиеся различия не являются случайными, поскольку отражают особенности того этноса, в котором они возникли. Сергей Аверинцев, раскрыв в уже упоминавшейся выше статье общинную сущность православия, тем самым показал, что Владимир Ясное Солнышко, выбирая религию для Древней Руси, сделал адекватный выбор.

Как только человек выделил себя из всего сущего (с первым же проблеском сознания), у него возникланеобходимость соотнесения себя с действительностью. Первым шагом были имена, которые получали предметы отделившегося от человека мира. Были ли эти имена сразу звуковыми – никто не скажет. Вторым (и затянувшимся) шагом было создание целостной картины мира, наполнение реальности смыслом. Разумеется, я не говорю о какой-то созерцательно-мыслительной деятельности. Вряд ли можно отделить первый проблеск сознания от изготовления первого отщепа. Но как только возникла трудовая деятельность, сразу возникла и человеческая культура, включающая трудовые навыки, первоначальное разделение труда, трудовые отношения. Эта культура включала и рациональные (хотя бы примитивный счет), и эстетические (наскальные росписи) и моральные элементы. Возникла необходимость в обмене информацией и, что, может быть, является самым существенным – в не генетическом воспроизведении культуры в последующем поколении. Эти две необходимости не могут быть реализованы вне некоторой целостной картины действительности.

Общий итог рассуждений состоит в том, что соотнесение себя с действительностью человечество осуществляет, используя три пути: рациональный (наука), эстетический (искусство) и мистический (религия). Все три пути физиологически закреплены в человеке. Во всех случаях он добивается ощущения гармонии, на любом пути продвижение есть результат творчества.

Разумеется, при познании материальной действительности роль науки стала доминирующей, но что касается познания самого человека, то было бы крайне опасным что-либо принижать и что-либо возвеличивать. Да и статус человека в человеческой картине мира вряд ли до конца осознан. Я воспитывался в представлении, что именно Возрождение, поставившее человека в центр бытия, обусловило окончательный взлет человеческой культуры, который продолжается и ныне. Сомнения Ницше меня нисколько не задели. С большим удивлением (даже с явным неприятием) я прочел у российских религиозных философов, что они ставят Средние Века в моральном аспекте выше Возрождения. Я и сейчас думаю, что по жестокости средние века не уступали двадцатому столетию, - просто у них не было орудий массового убийства. И все же, беспристрастный взгляд на историю 20-го века заставляет усомниться в том, что именно человек есть центральный пункт мироздания даже в человеческом мировосприятии. Каждый из нас есть человек. Но ни один из нас, ни все человечество в целом не может решать судьбу окружающей нас природы и всей Планеты. Ради самого человечества. Именно потому, что нам не дано знать своего будущего. Известные слова Вольтера (о необходимости идеи Бога) звучат сейчас особенно актуально.

Верю ли я в Бога сам? Я не исключаю возможности его существования. Мне кажется, что способность истовой веры, личного поклонения в моем поколении была кастрирована еще в детстве. Кого-то это не коснулось, а кто-то испытал нечто, что заставило эту способность проявиться. Но для большинства это так. Я, впрочем, думаю, что Бог, обеспечивший свое алиби в смысле присутствия в этом мире, дал и свободу каждому индивидууму в смысле веры. Не думаю, что Он нуждается в чьем-то или массовом поклонении. Слишком уж человеческая черта.

Важно другое: удается ли человеку жить в ладах со своей совестью, которая, вероятно, и является полномочным представителем Бога в каждом человеке. Все остальное определяется только реально ощущаемой душевной потребностью. У меня, например, постепенно сформировалась потребность обращения к Нему. Не в виде молитв. Я их не знаю. Но в виде внутреннего краткого монолога. Я не обращаюсь к Нему в моменты разочарований и неудач. В этих случаях важнее понять собственные ошибки. Я обращаюсь к Нему в редкие минуты счастья, потому что в этом неблагополучном мире быть счастливым иногда стыдно. Тогда я прошу не наказывать меня. Я благодарю за «маленькие подсказки», которые помогают мне при решении научных проблем.

Достаточна ли такая форма общения с Богом (независимо от факта его существования) для общества? Я не знаю. Вопрос этот возникает именно потому, что история не знает длительного существования безрелигиозных сообществ. Известные нам примеры безрелигиозных стран показывают, что религия немедленно заменяется поклонением перед тираном либо сомнительной идеей типа национального превосходства и т.п. Но лучше светлая и высокая идея вселенского Бога, чем любые идеи, в конечном итоге ведущие к кровопролитию. Вопрос состоит в следующем: возможно ли устойчивое существование массовой религии без церковного ритуала?

Хорошо бы понимать, что конкретные религии хотя и рождены идеей Бога, но сами являются сугубо человеческими установлениями и потому не лишены всех присущих человеку недостатков, из которых самым тяжелым является религиозный фанатизм. Часто, в доказательствах несуществования Бога ссылаются на то, что каждая религия утверждает свою (и только свою) истинность, что невозможно, поскольку истина может быть только одна. Она одна и есть. Поскольку Бог и есть истина. А религия есть человеческое творение. Каждый этнос выбирает тот путь к Богу, который адекватен этому этносу и тем историческим условиям, в которые религия формировалась.

Было бы прекрасно, если бы идея религиозной толерантности (терпимости и доверия) возобладала. Если бы не только в цивилизованных странах, но и повсюду поиск индивидуального пути к Богу считался бы таким же естественным, как и вхождение в определенную конфессию. Но не приведет ли это, в конечном счете, к размыванию морали, к я не знаю. Ответ может быть различным для разных этносов. Определенно, что этот вопрос актуален для современной России. Допускаю, что 45% подделок на отечественном рынке сердечных и желудочно-кишечных лекарств, продаваемых в России, есть свидетельство именно размывания морали, обусловленного тем, что идеологически поддерживаемая мораль рухнула, а реликты православной морали недостаточны.

Мне скажут, что не о морали надо разглагольствовать, а устрожить прокурорский надзор. А я отвечу так: существует только две ситуации, обеспечивающие эффективность прокурорского надзора: либо тоталитарное государство, в котором существует не только строгий прокурорский надзор, но и строгий надзор над прокурорским надзором (т.е., всеобщая слежка), либо либеральное государство с развитым правосознанием и устойчивой моралью. Я тоже раньше считал, что все дело в том, чтобы выполнялись законы. Но законы выполняются (или не выполняются) людьми. А у любого должностного лица есть выбор. И есть только две устойчивые причины для выполнения закона: подкрепленное моралью, усвоенное с самого раннего детства, правосознание или тотальный страх.

Почему я обозначил свое отношение к Богу философской предверой? Термин «философская вера» принадлежит Карлу Ясперсу. Он означает путь к Богу через философствование в союзе с наукой и знанием. Этот путь состоит в признании трансцендентности как бытия, которое никогда не станет миром (миром вещей, идей и т.п.). Трансценденция явлена только в нас самих и не имеет ничего общего ни с явлениями, изучаемыми наукой, ни с иллюзиями, ни с чудесами. Поэтому она никогда не обосновывается рассудком, опирающимся на анализ видимого мира, но присутствует в человеке как вера.

Ясперс пишет: «в философствовании человек совершает прорыв своего естества, но посредством собственной сущности. То, что он в этом прорыве схватывает как бытие, так и самого себя, и есть его вера. В философствовании мы идем путем, который ведет к истокам веры, присущим человеку как человеку».

Я не прошел еще этот путь. Но если я почувствую в себе откровение как всепроникающее ощущение трансцендентности, как веру, а не просто как потребность обратиться к чему-то Всеобъемлющему, то, может быть, тогда я назвал бы это философской верой. Но я хорошо понимаю, что согласие верить или не верить в Бога, исходя только из знания о его существовании, бессмысленно.

Перечитывая эти строки, я вдруг ощутил некую холодность философского подхода. Сверхрациональность в этом сугубо иррациональном вопросе. Даже у Канта было ощущение восторга. Ну, пусть не восторг, но какие-то похожие эмоции! Может быть, не хватает того, что в православии зовется одним словом: любовь. Но в этом, абсолютно трансцендентном отношении к вере, любить можно только то, что нуждается в любви, а нуждается только сущее, т.е. явленное. Природа, люди, животные. Что ж, я люблю природу, и человечество люблю. Впрочем, не так уж трудно любить все человечество, и, тем самым, абстрактного ближнего. В основе такой любви лежит любовь к себе. Трудно любить каждого конкретного человека. Так что…

У Ясперса есть интересный пример, показывающий разницу между знанием и верой. Джордано Бруно даже перед лицом смерти не смог отказаться от идеи вращения Земли вокруг Солнца, потому что он верил в эту идею. И он ощущал, что эта истина заключена в нем и только в нем. Отказ от истины означал бы отказ от самого себя. Галилей не был трусом, но он обладал знанием истины, которая (как он хорошо понимал) существует независимо от него самого. Поэтому отказ для него был не более чем формальным актом, уступкой, возможностью продолжить свои исследования, но не предательством по отношению к истине. Он не мог навредить истине, поскольку она в нем (Галилее) не нуждалась. Он не мог навредить и себе, потому что знание всегда было при нем.

Признавая Бога как ощущение (в себе) трансцендентности мира, я не могу считать себя религиозным человеком. Дело не только в том, что я не исполняю ритуалов, свойственных любой из известных религий. И не только в отсутствии глубоко личного (можно даже сказать – интимного) отношения к Высшему существу, по образу которого создан человек. Дело – в отношении к морали. Религиозные моральные принципы трактуются прямо. Это – законы прямого действия. Скажем, прелюбодеяние. Это – всегда грех. Но для меня (как и для многих людей моего круга) моральная истина всегда конкретна. И, в принципе (именно – в принципе!), возможны конкретные ситуации, когда прелюбодеяние не оказывается грехом. Я и сейчас так считаю: моральная истина – конкретна. И все же я понимаю, что в этом таится некая уловка, возможность уйти от моральной ответственности перед самим собой. Принцип конкретности моральной истины, безусловно, имеет исключительное значение, когда судишь другого. Не судите, да не судимы будете! Но когда судишь себя…

С религией тесно связана и проблема смерти, потому что только в религиях есть толкование смерти и только религиозный человек обязан готовиться к ней. В советской атеистической стране ни проблемы смерти, ни самой смерти как бы не было, но сразу были похороны и, естественно (в условиях дефицита), проблема похорон и захоронения. В своих стихах я не раз касался этой непростой темы, и каждый раз мои друзья считали, что стихи такого рода слишком печальны и пессимистичны, хотя я в них ничего пессимистичного не нахожу. Да, смерть печальна. Но когда же мне эту печаль высказать? После смерти, что ли?

Я не буду больше распространяться о проблеме смерти как таковой, чтобы не отпугнуть читателя. Но уже несколько лет меня волнует проблема законченности жизни, завершенности судьбы. Что такое завершенная жизнь? Выполнение мечты, планов и желаний? Лев Толстой (если судить по дневникам) на протяжении многих лет составлял планы на полгода, на несколько месяцев– что сделать. И никогда эти планы не выполнял. О мечтах и говорить не приходится. Но вся жизнь Толстого есть Свершение. Дело не в планах. И все же… Выше я говорил о том, что предсказать свою судьбу нельзя, а от чужих предсказаний нужно бежать, как от огня. Однако есть одно исключение. Медицинский диагноз, предсказывающий летальный исход за несколько месяцев или за год, в случае неизлечимой болезни часто бывает точным. Нужно ли сообщать диагноз больному? Универсального ответа на этот вопрос нет. Ответ может зависеть и от религиозных установок больного, и от силы характера. Но если человек свободен в смысле той философской свободы, о которой я скажу в последней главке, то он предпочтет правду. Для того чтобы завершить свое пребывание на земле и дать своей судьбе необходимую законченность. Среди моих хороших знакомых был Гелий Сергеевич Вахромеев, заведующий кафедрой геофизики Иркутского политехнического института. Красивый человек с солнечным именем. Врачи дали ему год жизни, ошибившись на 2-3 месяца. Гелий Сергеевич в последний раз сходил на охоту, заставил аспирантов последнего года обучения закончить свои диссертации, написал и издал книгу о своем отце – известном сибирском геологе, съездил в Уфу и упорядочил архив покойного брата, освободил кафедру, передав ее своему ученику, не стал входить в состав нового Ученого совета по защитам диссертаций, на рукописи последней своей статьи написал «отредактировано» за сутки до смерти. За минуту до смерти, заметив, что жена плачет, предложил ей вместе спеть песню. Мои стихи, посвященные Вахромееву, заканчиваются следующей строфой: «рукой нетвердой все доделать и ощутить, что кончен бой. И вот тогда-то неумело задернуть полог над собой». В сущности, эти строки обращены к самому себе. Я не собираюсь умирать ни сегодня, ни завтра, ни, даже, послезавтра. Но больше, чем смерти, я боюсь незаконченных работ. Несколько лет назад я понял, что огромную итоговую монографию по геометрической сейсмике, которую я задумал лет 15-20 лет назад и потихоньку писал между другими делами, я никогда не увижу. Осознав это, я решил, что буду издавать ее частями, а для последних частей нашел молодых соавторов, своих учеников. И в этом нет никакого пессимизма или ожидания смерти. А только радость от найденного решения серьезной проблемы. От того, что собираюсь выполнить реальный план. План, который принят с осознанием конца.А в свое время я просто обязан освободить место на этой Земле для других.

Еще на жизнь смотрю не без восторга,

еще роняю пот на кручах дня,

и белые стальные двери морга

открыты в этот день не для меня.

И бедра женщин, вызывающе крутые,

зовут в свой рай, как в юности моей.

Но с каждым годом истины простые

я постигаю жестче и верней.

Я знаю, что на самом деле смертен.

Что ж – ужас обручем не давит грудь!

Я не взропщу, коль ангелы и черти

придут по душу, и – в последний путь.

И пусть горят по осени осины,

пусть белым цветом полыхает май,

и над Катунью синие вершины

опять зовут вступить на самый край.

Пусть каждый год летят на север птицы…

Зачем мне жить и новый брать разбег,

когда любимые уйдут из жизни лица

и отстрадает мой фатальный век.

А век чужой – совсем чужое дело!

Чужая музыка – лишь повод для нытья.

Подскажут звуки, что в своих пределах

я прочитал всю книгу Бытия.

Связь с этим миром станет слишком тонкой

без тех, кого не встречу наяву.

И я уйду вослед друзьям вдогонку

и за собой кого-то позову.

15. Верю ли я в чудеса?

Нормальному человеку свойственно верить в чудо. Наверное, у первобытного человека голова бы свихнулась, если бы он попытался объяснить все явления, с которыми он встречался, рациональным образом. Вот и понадобилось понятие чуда, которое, скорее всего, закрепилось и в наших генах. Тем более что при любом уровне развития науки, всегда существуют какие-то явления, для которых пока не существуют доказательные рациональные объяснения. Если бы это было не так, то теорема Геделя была бы просто неверна. Да и представление о том, что когда-то мы все объясним – не более чем вера.

Первоначально религиозные представления и чудеса переплетались в первобытной мифологии. И современная религия не чужда чудес. В христианстве религиозные чудеса – привилегия Христа и святых. Первым, кто попытался развести религию и чудеса в разные стороны, был Лев Толстой, который в уже упомянутом мною Евангелии ото Льва, опустил всякие упоминания о чудесах. В предисловии он написал: «вера не нуждается в доказательствах».

Потенциальная возможность рационального объяснения любого явления бытия есть принципиальная установка научной методологии. Поэтому нормальный ученый (отличающийся, конечно, от нормального человека) ментально отвергает чудеса, даже если в его душе живет ожидание чуда (типа того – а вдруг правительство повернется лицом к нуждам российской науки!).

И все же, в маленьком чуде нуждается каждый. Много раз я со своей маленькой дочерью Катей бродил по чудесному лесопарку, созданному руками сотрудников Центрального Сибирского ботанического сада (ЦСБС). Там, около речки Зырянки есть небольшая горка, покрытая высокими деревьями. На эту горку завезли огромные серые камни, создав необычный кусочек и без того необычного ландшафта. И вот, что примечательно, - когда мы с Катей подходили к этой горке, то она всегда находила на одном из камней пару пряников, или несколько конфет, иногда – яблоко. Я объяснил Кате, что на горке живет заяц, который и делает эти подарки для маленьких (конечно, послушных) детей. Катя понимала, что это никакое не чудо, а просто зайчик, который любит малышей. Больше мы об этом никогда не говорили. А горку всегда называли Заячьей. Когда Катя подросла и стала барышней, она водила к Заячьей горке своих подросших племянников Антошу и Оленьку. И вот, что интересно: и Антоша и Оленька тоже всегда находили на одном из камней вкусный подарок. И в этом тоже не было никакого чуда: новый зайчик, который жил там, тоже любил малышей. Чудо было в другом. В том, что он сам – без чьих бы то ни было просьб или подсказки – взял на себя заботу, которая когда-то лежала на его предшественнике.

Примерно так я отношусь и к приметам. Все помнят знаменитую фразу академика Капицы по поводу подковы, висевшей на дверях его дома: «Я слышал, что она помогает и тем, кто не верит в приметы». Еще ближе мне строчка из Окуджавы: «так суеверия приметы согласны с чувствами души». В нашем следовании приметам – не более чем выражение надежды на будущее, заботы о будущем, нежелание испортить его даже в мыслях, нечаянным поступком, невзначай. Так простим же нормальному человеку (как и нормальному ученому), живущему сложную жизнь, полную множества проблем, его маленькие слабости!

16. Жизнь и только жизнь

Читатель, конечно, заметил, что, говоря о Боге, я не коснулся темы бессмертия. Это не случайно. Если Бога нет, и жизнь не придумана, то некому было позаботиться еще о какой-либо форме бессмертия. Если же Бог есть, и он не оставил нам никаких прямых свидетельств другой жизни, значит очень важно прожить, не думая об этом. Это я сейчас пишу в форме каких-то доказательств. Но очень давно я инстинктивно ушел от всяких размышлений на эту тему. В детстве одна мысль о том, что мир будет существовать бесконечно долго, а меня в нем не будет, не будет, не будет… приводила в ужас. Здоровый инстинкт прекратил эти размышления. Когда, будучи взрослым, я вспоминал об этой мысли, то уже понимал, что выделение координаты времени в континууме пространство-время, как особой координаты, есть способ восприятия мира живым. Меня же не волнует, что я конечен не только во времени, но и в пространстве! Ведь легко установить, что вне сферы некоторого радиуса R меня никогда не будет. Но это меня не пугает! (Хотя и волнует писателей фантастов). А. Д. Александров высказался так: существуют только мировые линии (т.е., траектории в пространстве-времени). В пространстве времени они уже даны полностью. Но мы их читаем слева направо: двигаясь в направлении увеличения времени. Это и есть жизнь.

Нам дана жизнь. Нам дано чувствовать каждую ее секунду. Когда человек думает об этом, он ощущает счастье жить. У человека может наступить затмение, когда сразу несколько проблем загоняют его в угол, из которого, кажется, нет выхода. Но если попытка суицида оказалась неудачной, я убежден, к нему возвращается это ощущение счастья жить в еще более острой форме. И это при всем том, что человек вовсе не рожден для счастья (как птица для полета), но рожден, чтобы и страдать, и побеждать (хотя бы в малых битвах с самим собой), терять и находить, защищать своих близких, свою Родину, нести свой крест, наконец. Жить свою жизнь есть счастье потому, что это потрясающее везение! В наиболее отчетливой форме эту мысль высказал создатель кибернетики Норберт Винер, кое-что понимавший в вероятностях. Везение в том, что наши родители когда-то встретились друг с другом, в том, что именно в эту ночь они занимались любовью (может быть, после страшной ссоры, исключавшей все это и, тем не менее), что именно этот сперматозоид проник в яйцеклетку. При всех других вариантах (а их – миллиард!) меня бы не было. Был бы кто-то другой или кто-то другая, но не я. Этим везением глупо не воспользоваться. Никому не запрещено - еще и поверить в свое предназначение, скрывающееся в его способностях, и стремиться реализовать его. Я принимаю это без каких-либо доказательств и ссылок на кого-либо: цель жизни есть сама жизнь, в которой мне дана возможность (а я ее ощущаю как долг перед самим собой), - реализовать себя и что-то добавить (пусть очень незаметное) в общую копилку человеческой культуры.

Я еще не коснулся и десятой доли тех культурных ценностей, которые сопровождают человека и помогают ему жить, которые помогали и мне. Среди этих ценностей – физическая культура и культура здоровья. Несмотря на известные афоризмы и слоганы типа: «в здоровом теле – здоровый дух», отсутствие какой-либо физической культуры не считается культурным дефектом. Хотя, начиная с какого-то возраста, на всех застольях, посвященных юбилеям и просто дням рождениям, самым распространенным пожеланием является пожеланием здоровья, а самым распространенным тостом - тост за здоровье. Пожелание здоровья в условиях обильных алкогольных возлияний – не самый лучший способ сохранить здоровье. Да и не здоровья надо желать, а того, чтобы человек сам взялся за свое здоровье.

Как и все, к 40 годам я нажил свой набор хронических болезней (впрочем, он состоял только из одной) и стал интересоваться книгами о здоровье, о диетах и т.п. Я так и не стал обращаться к врачам по поводу своего гастрита, вылечив его существенным изменением характера пищи. Я пережил много увлечений: однодневное или трехдневное голодание, питание по Брегу, сыроядение, раздельное питание и тому подобное. В конце концов, я отказался от всякого экстремизма, выработав определенные, я бы сказал, тенденции: побольше овощей и каш, поменьше мяса, поменьше концентрированной пищи. Я не справился со своей любовью к сахару. Занятия йогой позволили мне лучше прислушиваться к себе. Я научился справляться с простудными заболеваниями (с 80-го года я не пропустил ни одного рабочего дня по этому поводу и вообще не лежал в больнице за исключением 10 дней в связи с необходимым хирургическим вмешательством). Притом, что в детстве и в молодые годы я перенес множество болезней, связанных с дыхательными путями. Жалко бумаги для их перечисления (только наименований около десяти, а ведь некоторые были не раз!). Я отказался от экстремизма не потому, что у меня не хватило воли придерживаться жесткой системы правил. Настоящая причина состоит в том, что здоровье, являясь неким условием нормального существования в этой жизни, не может стать главной целью, заменяющей жизнь как главную цель самой жизни. Последовательное выполнение различных систем здоровой жизни часто оказывается несовместимым с субъективно ощущаемым своим предназначением. Например, она может оказаться несовместимой с эффективными занятиями наукой. Я бы ввел понятие качества жизни, как проживания, обеспечивающего человеку наилучшие, достаточно продолжительные условия для собственной реализации. Даже продолжительность жизни, которая чаще всего воспринимается как окончательное мерило здоровой жизни, взятая как главная цель, может противоречить качеству жизни и субъективно переживаемому предназначению. В конце концов, образ жизни, даже если мы его выбираем сознательно, всегда есть компромисс между многими устремлениями.

Существует много факторов, помимо отсутствия болезней, которые влияют на качество жизни. Среди них и любовь, и общение с природой, и наличие друзей, и многое другое. Даже борьба за существование и другие причины духовного «напряжения» нужны человеку для полноценного проживания на Земле (хотя они же одновременно могут стать и причиной бегства от жизни - в алкоголь, в наркоманию, в бессмысленные хобби и т.п.).

Здесь я хотел бы высказаться по поводу постоянного ощущения физической формы, которое всегда (тьфу-тьфу) мне сопутствовало. Мне не так просто определить, чего было больше в моем отношении к физическому здоровью – стихийного или сознательного. Ребенок постоянно и неутомимо движется - просто в силу заложенного в нем инстинкта физического развития. Это продолжается и в подростковом возрасте, когда добавляется стремление к лидерству и соперничеству. Хотя на этой стадии выпадают «из строя» дети, страдающие полнотой или плохой координацией движений. Я, как все ребята, гонял по улицам Владивостока кирзовый мяч (чаще всего, стоя «в воротах») и считал, что все взрослые нам завидуют. Много плавал (все-таки море было под боком), участвовал в школьных и пионерско-лагерных соревнованиях в беге и прыжках, бегал на коньках. В те годы каток во многих городах был чем-то вроде Бродвея для школьников (наверно и для студентов). Так что посещение катка было чем-то обязательным. Затем наступает время сознательного отношения к спорту, к выбору спортивной секции. На этой стадии от физкультуры отпадает еще какая-то часть начинающих юношей, не почувствовавших в себе спортивного таланта. Среди них был и я. Но поскольку хотел быть моряком (и не сомневался, что буду), то посещал шлюпочную секцию. В связи с переездом в Вологду, мои мореходные притязания поиссякли, а других не было. Здесь я впервые встал на лыжи, но они меня тогда не увлекли. К счастью, в 10-м классе меня уговорили пойти на гимнастику, о которой не имел никакого представления. В гимнастике я продержался на первых двух курсах института, за что очень благодарен судьбе, поскольку до сих пор ощущаю какие-то навыки владением своего тела. До 54 лет «танцевал» на руках. Я достиг в гимнастике третьего разряда, и это было высшим спортивным достижением моей молодости (не считая такого же разряда в шахматах). Не густо. Начав работать по второму разряду, я сорвался с перекладины, выполняя большой оборот. Заработал «психическую травму» и бросил гимнастику. Постепенно увлекся волейболом, где приобрел умение падать (очень ценное качество при нашей долгой зиме). Почувствовал вкус к командной игре, к командному азарту и вдохновению. Работая в Березове, (в том самом, где Меньшиков был в ссылке), был капитаном команды геологоразведочной экспедиции – чемпиона Березовского района. А вот в сборной Института геологии и геофизики просидел на скамейке запасных. Но мне уже хватало и тренировок. Я стал терять вкус к спортивным победам. Я никогда не любил единоборств и контакта с противником, поэтому бокс, и баскетбол были не для меня. Даже в теннисе, в который я играю до сих пор (начав в 40 лет, когда прекратил занятия волейболом), я почти не играю на счет (тем более, не участвую в соревнованиях). Проигрывать не люблю. А выигрывать – как-то неудобно перед противником. Удовольствие получаю просто от одного хорошего удара «на вылет» или длительного розыгрыша мяча. То же самое и в шахматах, в которые играю только с сыном. С тех пор как умственная работа стала делом моей жизни, я потерял вкус к шахматам. Но с сыном играть люблю.

Потеряв вкус к победам над противником, я стал приобретать вкус к победам над собой. Лет в тридцать я начал гонять на велосипеде на дорогах, проходящих в окрестности Тюмени, а где-то в тридцать четыре года я впервые стал бегать по настоящему длинные дистанции. Теперь уже не могу сказать, читал ли я «Бег ради жизни» до того или после того, но после возвращения из Тюмени в Академгородок практически все 70-е годы я интенсивно бегал, доведя к сорока четырем своим годам результаты на пятерке до 18 мин. 40 сек, а на десятке – до 38 мин. 20 сек. Тогда я не догадывался, что через год мне придется все начинать сначала. Указанные рекорды я устанавливал на Куршской косе, в условиях насыщенного кислородом воздуха. И, тем не менее, после десятки я вдруг почувствовал покалывание в области сердца. К сожалению, меня это не насторожило. По дороге в Новосибирск я заехал в Ленинград. И решил там повторить рекорд, не помню уж, на какой из двух дистанций. Бежал по стадиону Института имени Лесгафта. Этого, конечно, нельзя было делать. Сердце отреагировало более, чем четко. На вокзал меня провожали мои друзья, не дав мне нести чемодан. Осенью было много работы плюс почти ежевечерние репетиции, на которых я добивался от актеров нужного мне прочтения стихов в спектакле «Эта горькая страсть как полынь». Бегать было совсем некогда. За две недели до спектакля у меня начался шум в ушах, продолжавшийся потом около десяти лет, которые я жил как на борту Ту-104, пока правое ухо не оглохло. За неделю до спектакля я потерял сон, а на спектакле, как я уже писал, у меня случился первый приступ стенокардии. В больницу я лег с букетом «сердечных» болезней: стенокардия, гипертония, вегетативно-сосудистая дистония, ишемическая болезнь сердца. Выйдя из больницы, где меня поставили на ноги, но, естественно, здоровья не вернули, я встал перед проблемой: как жить дальше. На самом же деле, в полной мере я эту проблему тогда не решал и не осознавал. Как и большинство людей, я решал более узкую задачу: как мне вернуться к тому образу жизни, который у меня сформировался к концу 60-х гг. Я его выражал так: «с семинара на лекцию, с лекции на секцию». Я знаю (точнее, знал) достаточно близкого мне по жизни человека, который, будучи в таком же положении, выбрал совсем другой путь. Может быть, и он возвращался к своему образу жизни, в котором наука доминировала над всем остальным, но без каких бы то ни было излишеств и с жесточайшим медицинским контролем. Одно время он тоже себя физически нагружал, но это был домашний велоэргометр и нагрузки были только дозированные. Плюс регулярные прогулки. И при каждом приступе стенокардии он обращался к врачам. Он прожил более 90 лет, практически до последних дней он работал, и достиг самых верхних ступеней научной иерархии. Мой путь был противоположным. К счастью, у меня хватило ума и ответственности, не спеша, под собственным контролем (к кардиологам я больше не обращался) вернуться к физическим нагрузкам. Сначала я помногу ходил, потом начал бегать очень короткие дистанции (начав со 50 метров), измеряя пульс и до, и после бега. И только года через два бросил эти измерения. Через четыре года после того памятного спектакля я сходил со своей лабораторией в поход на Шавлинские озера, расположенные у подножья ледников Северо-Чуйского хребта (Горный Алтай). У меня были проблемы с адаптацией к высоте, но это случилось в конце первого походного дня, а за ночь я восстановился. Я не помню, когда я восстановил пятикилометровые и десятикилометровые пробежки, но в Бразилии (мне было 55 лет) через день бегал пять (а иногда и десять) км. В середине 90-х гг. у меня стали болеть колени от частой игры в теннис на песчаном корте, и бег постепенно стал сходить на нет. Я его заменил хождением по склонам оврагов – вверх и вниз. (Теперь в малых дозах бег приходится восстанавливать – чтобы избежать застойных явлений в стопах). А основным моим физкультурным занятием стал бег на лыжах. На лето остался теннис (плюс, конечно, зарядка в лесу, которую я делаю всегда).

Лыжи в мою жизнь вошли сразу по приезде в Академгородок. Сначала это были просто семейные вылазки на зимнюю природу, неумелые попытки съехать по крутому склону оврага. Первый раз я пробежал 15 км где-то в 34 года, сказав себе: сейчас или никогда. Постепенно я стал привыкать к лыжам не просто как к спортивному занятию, но и как общению с природой и как к необходимому мне одиночеству. В отличие от бега, в котором я соревновался сам собой, каждый раз фиксируя результаты (любил бегать именно по стадиону), на лыжах я любил дальние походы (до 40 км), в которых время не играло никакой роли. Я бродил от одной лыжной избушки к другой (их тогда много было в окрестных лесах), где можно было или угоститься чаем, или самому его вскипятить. Когда начались «сердечные проблемы», я какое-то время искал маршруты без подъемов (что в нашей местности найти не просто), но к середине 80-х гг. постепенно стал переходить на бег по спортивным лыжным трассам. Два-три раза в сезон пробегал 35 км, а в 1990 году, будучи в Норвегии, пробежал в традиционных массовых гонках 60 км в окрестностях Тронхейма. После возвращения из Бразилии бег на лыжах стал основным способом соревноваться с самих с собой. Я овладел коньковым ходом и в 59 лет установил свои личные рекорды: 18 минут на пятерке, 36 минут на десятке и 57 мин на 15 км. В классике результаты были не столь впечатляющи, но и они были для меня рекордными. Время, однако, не победишь. В 1995 году я достиг своего потолка, и теперь потихоньку теряю позиции. Из 60 минут на десятке еще выбегаю. Но это – дело нескольких лет. Каждое восхождение заканчивается спуском. Жизнь – тоже. Но есть и спуски, которые как восхождения. Мне было 48 лет, когда я впервые появился на горнолыжном склоне. И никогда не жалел, что решился без инструктора и без какой-либо подготовки спуститься в первый раз с горы. Горные лыжи для меня – не конкурент беговым. Но несколько дней году (хотя бы на один) я появляюсь на склоне: в Горной Шории или в Дивногорске, на Сахалине или в Канаде, чтобы поиграть с опасностью, рассекая воздух своим телом. Впрочем, я осторожен и падаю очень редко. Был случай, когда в Чимбулаке, при спуске с перевала, т.е., с высоты 3200 у меня начался приступ стенокардии. Пришлось остановиться и отдышаться. Приходилось кататься и с перепадом высоты в 1500 м (Вистлер, Канада). И ничего.

Рисковал ли я, ведя такой образ жизни? Я не живу с ощущением риска, но всегда помню, что у меня больное сердце. Я всегда беру это в расчет. Когда я жил на четвертом этаже «хрущевки», то знал, что, если после ночного рейса я забираюсь на четвертый этаж с чемоданом, то на последнем лестничном пролете приступ стенокардии неизбежен. Поэтому я останавливался на каждой площадке не потому, что устал, а чтобы предупредить приступ. Я не заплываю далеко в холодную воду: нет ничего хуже приступа, когда не чувствуешь дна. А плавать в холодной воде я всегда любил. При восхождении в гору важно не рвануться за другими. Потом-то я их обгонял, но сначала нужно войти в свой ритм. Поэтому я люблю ходить в гору один. Обязательное условие: всегда быть в хорошей физической форме. Поэтому зарядка не должна быть облегченной. Холодной осенью и зимой – грудь всегда должна быть в тепле. Нужно чувствовать себя до самых глубин организма, чтобы предупреждать болезнь, а не лечить ее. И нитроглицерин я принимаю не после приступа, а до него или просто после тяжелой физической нагрузки, чтобы улучшить питание сердца. В определенных ситуациях пью и карвалол. Хотя я и пишу, что я не рисковал, все же я бы остерегся рекомендовать свой образ жизни кому бы то ни было живущему со стенокардией. В конце концов, я этот путь не выбирал – я просто не мог жить по-другому.

В течение 12 лет я делал йогу в очередь с зарядкой. Йога и успокаивает, и приучает к тому, чтобы чувствовать свой организм, и обеспечивает некоторой техникой воздействия на свой организм (скажем, вызывать ощущение тепла и пульса в каких-то частях тела). Но она дает и мощный эстетический заряд, когда ее делаешь, «вписавшись» в природу. Когда я делал йогу на мысе Шульц (оконечность известного в Южном Приморье мыса Гамова, что между Владивостоком и Посьетом), который с трех сторон окружен морем, я ощущал не натяжение связок, а свое слияние с природой, я ощущал себя ее малой частицей. А когда я утром сидел в позе лотоса на склоне небольшой горки на бразильском берегу Атлантического океана, глядя через океан на северо-восток, где уже вставшее солнце, как я полагал, освещало предзакатные часы Западно-Сибирской равнины, я ощущал невидимые ниточки, связывающие меня с Родиной.

17. Любовь и женщины

Что тут можно добавить к стихам? К сожалению, они редко пишутся в минуты счастья. Но больше – в долгие часы безысходности, разочарования и печали. В первых стихах о любви было слишком много эмоций, страсти и обнаженных нервов. Я их опускаю. Здесь только те стихи, в которых уже присутствует чувство меры. Четвертое из приведенных стихотворений обращено к той женщине, любовь к которой когда-то заставила меня обратиться к стихам.

***

Из каких же глубин ты пришла

и русалкой легла на краю?

Словно взмах золотого весла

разрубил голубую струю.

Ты вошла в мою душу и плоть,

затянула в зеленую мглу.

Отчего ж стало в сердце колоть –

невзначай обронила иглу?

Отчего ж безмятежность ушла?

Я теперь безвозвратно другой.

Ты – как взмах золотого весла

над скользящей по морю ладьей.

Я гребу, упираясь в весло,

голубую срывая струю.

Я кричу: о, как мне повезло!

Я шепчу: о, как трудно в раю!

***

Я счастлив тем, что знал любовь,

что были встречи и прощанья,

и обещанья, обещанья,

которым уж не сбыться вновь.

О мир любви! Люблю вдвойне

ее негромкое начало.

Оно – как парус у причала, –

готовый мчаться по волне.

Во мне еще жива игра

улыбок, вздохов и намеков,

когда зажжется ненароком

огню начальная искра.

…Потом сжигаются мосты.

И нету сил начать сначала.

А волны бьются в край причала

в знак безысходной маяты…

***

Приходит час – я о тебе грущу

и быстрый бег часов не замечаю,

когда подняв зажженную свечу

как вехи встречи отмечаю.

И в этот час, пока игра теней

над пламенем свечи не опадает,

во мне пылает тысяча огней,

как зарево над возвращенным раем.

И в этот час, пока горит свеча,

пока твой образ – трепетный и зримый,

я где-то там, в непрожитых ночах,

зачем-то грусть с надеждой повенчав,

забыв про бег часов необратимый…

***

Ты вся - как птица на лету:

звенят расправленные крылья.

Я сети нежные сплету

из песен и стеблей ковыльих.

По освещенным облакам

я их развешу в час заката.

А ты – уйдешь по небесам

путями древними пернатых.

Ты - возле солнца, ты – светла,

и – в сердце боль, и – свет в оконце.

И там, где тень твоя легла –

ромашка потянулась к солнцу.

Судьбу не вверю лепесткам,

ни звездам, ни стихам, ни слухам.

А ты летишь по небесам

под звездным, тополиным пухом…

***

Ночные призраки бегут по шпалам

- им не до смеха.

Надежды зыбкие в глазах усталых,

а мне – потеха!

Я сам как призрак, хромой и старый,

трясусь на полке.

Не за товаром, а так – задаром:

я – в самоволке.

Не то – гулящий, не то – пропащий,

в надрывном трансе.

А где-то рядом я – настоящий

в другом пространстве.

В июльских листьях,в июльских письмах

в июльских строчках,

в дождях июльских, в их пианиссимо,

в их многоточиях.

Ах, призрак ночи, мохнатой лапой

не трогай душу.

Угомонись, и отзвук слабый

печально слушай.

Не виноватых нет, ни правых.

К чему вопросы?

И капли пота падут на травы,

как белы росы…

***

…Твое лицо в органном зале,

высокий свод – сплетенье рук,

и поступь терций в пассакалье,

и старой мессы долгий звук…

…Сплетенье веток в полумраке

за наплывающим окном.

И вновь – лицо твое! Я в страхе:

а вдруг твой нежный лик – фантом?

И может гостем неурочным

исчезнуть с криком петуха?

И я взываю к небу, к ночи:

где явь? где сон?

Но темь глуха…

И все же – лик. Он здесь! Он манит

за грани темные судьбы.

Он, зачаруя, не обманет,

пленив, спасет от ворожбы.

Я весь во власти тонких линий,

соткавших таинство лица,

и, скинув ночи полог синий,

его целую без конца…

Но где ж лицо?

Увы… Я – дома.

Внизу березы под окном.

И с книжной полки – так знакомо! –

гримасу строит старый гном.

***

Уже в горах смеркается

и тени в лог ложатся…

Еще не время каяться,

вина ль - к тебе прижаться,

идя тропинкой тесною,

благословляя случай!

Еще не время песнею

взрыдать над горной кручей.

Еще не время ревности

всосать в свое болото

и, как в дремучей древности,

сводить бесславно счеты.

Поляна. Травы скошены.

Луна над ближней сопкой.

Стожок. Рука непрошено

легла на плечи робко…

***

Снежинки летят из новой зимы,

падают в осень, как листья, не тая.

Чувствуешь, как распадаемся мы,

с необратимостью дерзко играя?

Необратимость, -кричи, не кричи –

по дальним углам разведет и оставит.

Ты разве не слышишь, как ветер в ночи

плачет в проеме распахнутых ставен?

Разве не видишь – над домом звезда

льет хладный свет из ведра Водолея?

Смотрит из прошлого и никогда

бездны немыслимой не одолеет.

Необратимость – зови, не зови –

неотвратимо сильней год от года.

Чем больше свободы берем у любви, -

тем меньше любви и тем горше свобода.

***

Яхочу убежать от тебя!

Ты – со мной.

Серой птицей лечу облаками клубя,

ты – со мной.

Сквозь сибирские ветры, курьерским, в Москву!

Ты – со мной.

В лес осенний бегу, зарываюсь в листву –

ты – со мной.

Я целую листы, обнимаю кусты –

это – ты.

В колоннаде стволов черных веток кресты-

это – ты.

Над крестами, как синяя бездна –

твой взгляд.

В упоенье бросаюсь в него,

возвращаясь, тем самым, назад.

И опять от тебя безнадежно бегу,

как тогда,

там где синяя пагода на берегу

у пруда.

Там где душная хмарь

и горы, как крыши уснувших домов.

Где идут по субботам, как встарь,

проливные дожди детских снов.

То льхмарь, то ли дурь,

а может быть, все-таки сон?

Знаю – явь.

Я шепчу с белой струйкой дождя в унисон –

Боже правый – избавь.

Я шепчу: Боже правый,

и прыгаю в бездну без дна.

И сухими губами

склоняю твои имена.

Там где синие горы

покрыты сиреневой мглой,

олененок пасется по тропкам

известным тебе лишь одной.

Я увижу его,

пробираясь лесной стороной.

подойду, прикоснусь

ослабевшей внезапно рукой.

Вскинет синие бездны

и скажет беззвучно: ты – мой.

Это – радость и боль,

ты – со мной, ты – со мной,

ты – со мной…

***

Ты, как всегда, была прекрасна,

когда шагнула из воды.

Алел купальник ярко-красный,

но цвет не предвещал беды.

В тот миг за лес ушло светило,

но свет над морем не погас.

Ночную гладь не возмутило,

что нам остался только час.

Вода таинственно мерцала

в предощущенье нежной мглы,

когда скользнул твой парус алый

над черной россыпью золы

костра вчерашнего (палимы,

завалы бревен день за днем).

Купальник был огонь без дыма,

но был и дым, увы, - с огнем.

Ах, море – поле без дорожек.

Тебя посуху не пройти.

Вечерний твой покой дороже

соблазнов дальнего пути.

Мы, впрочем, шли неподалеку -

в твой дом, где не зажегся свет.

И все ж он вспыхнул раньше срока…

Покой и воля. Счастья – нет.

Но – час! Он был еще в запасе,

когда – в букете алых роз –

ты шла из моря и запястьем

с волос смахнула брызги звезд.

***

Ты стала далекой едва различимой звездой, -

я мчусь по немыслимо дальней орбите.

Берег кокосовых пальм – вот такая обитель!

Бьют барабаны и волны идут чередой.

Весна! На деревьях пылают зажженные Богом костры.

А в нашем краю отцветают в садах хризантемы.

Костры отгорят. Даже самые вечные темы

волнуют тебя и меня от поры до поры.

Но в каждом цветении белых и красных цветов,

как в каждой любви, безутешная вечность стучится.

Вот оттого-то мне нынешней ночь не спится,

вот от чего я с Судьбою сразиться готов.

Не нынче, не завтра, но раньше, чем кончится год,

я снова вернусь на орбиту твою метеором.

Ты встретишь меня голубым, затуманенным взором

и это мгновенье уже никогда не пройдет.

Поскольку зажжется на небе двойная звезда –

тем самым продлится на млечном пути эстафета.

Вечной любви безусловная эти примета

в небе ночном утвердится для нас навсегда.

Ты далеко… Мне тропической ночью не спится.

Под хохот скрипучий безумных бразильских цикад

наших свиданий, последних и давних, страницы

перебираю всю ночь,

то вперед,

то назад.

Долгую, долгую ночь.

Сколько звезды горят.

***

Был день беременный дождем,

и тучи сизые толпились.

А мы куда-то торопились,

но ты сказала: подождем.

Весь день трескучие дрова

горели весело в камине,

и дождь был легок на помине,

а я шептал: как ты права!

***

Для тебя останусь намеком,

многоточием, штрихом,

беспричинным, как сон, вздохом,

безмятежным, как выдох, сном.

Бликом радости, тенью печали,

отголоском других веков.

Словно там невзначай обвенчали

так похожих на нас двойников.

Помнишь, после грозы затерялась

ненароком рука в руке?

Позабылись слова, сердце сжалось –

от зарниц ли, что шли вдалеке?

Оттого ли останусь загадкой,

что и сам разгадать бы не смог,

что туман над далеким распадком

ближе сердцу скрещенья дорог?

Если спросишь – с надеждой на чудо –

было все-таки или – нет?

Из несбывшегося, оттуда

донесется тебе привет.

И потянет тебя дорога

облачиться в листву и хвою…

К многочисленным тайнам Бога

так занятно добавить свою.

***

Я многих женщин знал. И всех любил.

До боли, до тоски и до разрыва жил.

Они же думали – я изменял.

А я их всех любил! И всех желал.

И всех жалел. И возводил на трон.

И каждую воспел своим стихом.

Пустое, - скажут мне. – Не может быть!

Но ни одной не смог я позабыть.

Я помню все слова, и каждый жест.

Но каждая любовь – как тяжкий крест,

который я несу, как на горбу,

крестами застолбив свою судьбу.

Они во мне – не в памяти – живут,

смеются, проклинают, слезы льют.

И стоит мне глаза закрыть на миг,

как явится любимой каждой лик.

И словно не развязан жгут страстей

и вновь разрыв страшнее всех смертей.

И чья-то падает в мою ладонь слеза.

И я кричу – как Вий – откройте мне глаза!

***

В недвижном воздухе повисли облака

над мирно спящими недвижными хребтами.

Свое лицо открыла вечность перед нами –

и счет пошел не на секунды – на века.

И не было нужды сказать тебе: люблю!

И без того любовь являлась в каждом звуке.

Забрав у вечности друг друга на поруки,

мы начертали вдаль дорогу кораблю.

В недвижном воздухе парили облака.

Туда-то и лежала кораблю дорога.

И он, не торопясь, скользил по ней отлого,

пока мы счет вели мелькающим векам.

Внизу дубравы шелестели о любви.

Вверху о нежности свои шептали речи

вершины снежные и сонмы, сонмы речек

стекали музыкой прозрачных струй своих.

Дорога. Долго ли присниться кораблю!

А может эта жизнь мне только снится

открытой наугад нечитанной страницей?

Но здесь ли, там ли – все одно: тебя люблю!

18. Природа: от любования к поклонению

Наши эстетические представления закладываются в детстве. Я провел детство во Владивостоке, и потому неровный берег с полуостровами и бухточками, сопки, и, конечно, туманы – атрибуты ландшафта, к которому я всегда неравнодушен. Впрочем, я не уверен, что в детстве, даже в начальной поре юношеских лет я осознавал красоту природы. После первого курса у нас была геодезическая практика вблизи Вышгорода в Псковской области, совсем недалеко от Пушкинских мест. Невысокие холмы, покрытые лесом, озера, поля. А на следующий год была геологическая практика в Крыму. И вот, глядя на окаймленное роскошным побережьем море в окрестности Ялты, как бы сошедшее с открыток, я со щемящим сердцем вдруг вспомнил скромную красоту северорусской природы, почувствовав любовь к ней, как к чему-то родному. Что, в общем-то, удивительно, поскольку родился в Ленинграде, потом – Владивосток и совсем небольшое время, прожитое в Вологде, окрестности которой я знал мало. За свою жизнь я побывал в очень многих местах. От Камчатки – до Патагонии. От Амазонки – до Альп. От Скалистых гор – до Сибирской тундры. И видел огромное разнообразие удивительных ландшафтов. Когда я стал рисовать – я рисовал природу. Потом я увлекся фотографией и главным героем снимков всегда оставался пейзаж. Но у меня есть заветные уголки, которые я готов посещать каждый день. И никогда не устану любоваться. У меня нет желания рассказывать прозаическим языком, как менялось мое отношение к природе. Я хотел бы однажды повторить слова Альберта Эйнштейна, что уже не отделяю себя от природы. Но я еще не возвысился до такой степени приобщения к ней. Дальше пусть говорят стихи.

***

Я собираю красоту

по бухтам, в сопках и в распадках.

Она – и в птице на кусту

и на поляне, где украдкой

я видел, как склонив рога,

паслись пятнистые олени.

Ваял их долгие века

природы многоликий гений.

Камней измученных поток

спешит нырнуть в прохладу моря.

Зовет их неизбежный рок

и волн могучие повторы.

А вот упрямые дубы

бредут наверх, раскинув ветви.

Они застыли, свесив лбы,

чтоб отдохнуть еще столетье.

Я обогнал, я наверху –

под солнцем, на зеленом гребне.

Стою один, как на духу,

как на языческом молебне.

И слышу – шепчет мне трава

и вторят ей басы прибоя:

найди слова, найди слова,

а красоту возьми с собою.

Повсюду, взгляд куда ни кинь,

за прибережными лесами

налево – синь, направо – синь

под голубыми небесами.

Там – острова, клочки земли,

где чайки от восторга стонут.

Стоят они, как корабли,

что ни в каких штормах не тонут.

Я собираю красоту

по бухтам, в сопках и на скалах.

Она и в птице на кусту,

и меж кустов – в саранках малых.

Она везде передо мной –

в холодных утренних туманах,

в летящих низко над водой

еще не стреляных бакланах.

Приморье, Мыс Гамова

Осень в Академгородке

Осень прошла. А какие погоды

были подарены нам в сентябре:

дальней запруды темные воды,

розовый лес на вечерней заре.

Видишь – рябина! Словно причуда,

словно красавицы дерзкий каприз,

кинула зеркало. Темной запрудой

падало, падало зеркало вниз.

Лес раздвоился. Красные кроны

золотом плавились в черном стекле.

Желтых оттенков, тонов, полутонов

дымка зависла на белом стволе.

Этот пейзаж дополняла дорога –

встань и пройди, и шагами промерь.

То ли звала до родного порога,

то ли туда, где запретная дверь.

Сколько неясных и смутных видений

вызвала осень соцветьем своим.

Свет сожалений, надежд и сомнений

тихо струился по листьям сухим…

***

Весенний лес. Зеленый лед.

И блеск воды. И синий снег.

И веток чернь. И птичий гвалт.

И на проселке след телег.

Найти бы холст, бумаги лист,

гуашь ли, масло, акварель –

и все вобрать, запечатлеть:

апрель, капель, седую ель

и пятна бурые земли

в оправе льдистой, как алмаз, –

схватить, а через много лет

в свой поздний час

увидеть раз…

Поезд Пестово-Ленинград

***

Люблю приморские заливы,

их сложный контур берегов,

скалистых бухт, мысов извивы,

кулисы бурых островов.

Театр чаек и бакланов,

беззвучных пьес и громких драм.

Вот занавес повис туманом.

Звонком послужит птичий гам.

Амфитеатр окрестных сопок

затих и терпеливо ждет,

когда же солнце ярким снопом

лучей расцветит сцену вод.

Приморье, бухта Витязь

***

Сегодня я проснулся рано.

Ах, утра белые туманы!

Вдали изменчивый и странный,

как будто там иные страны,

тот берег. Там за пеленой

осенний лес стоит стеной.

Что нужно, чтобы быть счастливым?

Наверно солнце над заливом.

Наверно мудрость старых сосен,

с берез спадающая осень.

И рыбака неспешный почерк,

чья лодка вытянутой птицей

скользит, как слово вдоль страницы

(а я читаю дивный очерк).

Далекий берег – словно росчерк,

оставленный на память ночью.

Вот так и жить – чего бы проще!

И быть своим в лугах и в роще.

Но верно, прежние страницы

под утро часто будут сниться,

и вспомнишь в снегопад с тоской

о ритме жизни городской.

Но солнцажелтый круг в тумане –

куда зовет, куда он манит?

Иркутское море

***

Люблю тебя, женьшень моих надежд,

еще растущий где-то в мягких травах

и на моих невидимых заставах

хранимый от нашествия невежд.

Еще вбирающий земли моей тепло

и пьющий сок приморских ливней.

И пусть дожди, как никогда обильны,

я говорю: мне нынче повезло!

Я верю в цепь таинственных удач.

И этот дождь – как верная примета,

что вовсе не пропало лето,

а дикий берег лучше теплых дач.

Я знаю – будет час и будет день,

когда найду таинственный распадок,

где вкус лимонника так необычно сладок

и виноградный лист роняет тень.

Где щедр на гроздья виноград,

где руки распростер орешник

и, как раскаявшийся грешник,

стоит с мольбой у райских врат.

И где струя таежного ручья

поет негромко о прощенье песню,

а за ручьем, где лес еще чудесней,

лежит тропа, до сей поры – ничья.

Я на нее ступлю – пока еще без прав.

В конце тропы тенистая поляна,

где воздух пьян от пряного дурмана

лесных цветов и мягких трав.

Я буду знать – откуда? Почему?

Что в лоне трав, едва заметный

среди других цветов цветок заветный,

прибежище и сердцу и уму.

Цветок надежд! Я не сорву тебя.

И корень твой копать не буду.

Но встану на колени и пребуду

в молчании остаток дня

и ночь. Потом – рассвет, и снова день.

Я буду постигать, что солнце свету,

что миру мир, душа – привету,

пока твой корень невредим, женьшень.

Я буду ждать, покуда не сойдет,

как Дева, истина нагая,

и, связь времен невольно постигая,

пойму: настал и мой черед –

быть другу – друг, сестре и брату – брат.

И там, где распростер орешник ветки,

оставлю тихо тайные заметки

и по тропе – уже своей – уйду назад.

Я буду тот же и совсем другой –

мне станут ближе дальние пределы

и, серый цвет сменив на белый,

мир повернется новой стороной.

Люблю тебя, моих надежд женьшень.

Я жив, пока растешь ты в мягких травах,

да охранят тебя мои заставы!

Да будет ночь и снова, снова день!

Приморье

***

Голубеет туман. И спокойные воды залива,

как на фотобумаге, слегка проступают во мгле.

О, бескрайний экран! Приближается море наплывом

к неразлучной подруге, сопернице вечной – земле.

Не проснулась земля. Мир беззвучен и кажется малым:

даже дальняя даль за какую-то сотню шагов.

Влагу ночи храня, досыпают усталые скалы,

тихо плещет вода вдоль уснувших своих берегов.

Я стою, не дыша. Затерялись любимые лица –

словно наши костры отгорели бесславно в золу.

Я боюсь, что душа с резким вскриком испуганной птицы

улетит навсегда в голубую, молочную мглу.

Только скалы да я. Да еще неспокойная совесть,

что меня возвращает в давно позабытые дни.

Я как будто читаю о ком-то нехитрую повесть,

где и слезы, и радость и горькое чувство вины.

Отчего же я так упоительно грустен и счастлив?

И кого-то простил и как будто бы тоже прощен…

На тетрадных листах я раздую костры, чтоб не гасли:

стих сложу из тумана, что светом зари освещен.

Розовеет туман. Скоро солнце коснется залива.

Скоро яркие блики запляшут на синей волне.

Полетели бакланы. Я знаю, что кто-то счастливый

тоже бродит по нашей многострадальной земле.

Приморье, бухта Витязь

***

Благословенно утро солнечного дня.

В горах неспешно тени тают

и сны моих друзей неслышно покидают,

и белый дым столбом – высокий страж огня.

Благословенен день в натруженной ходьбе

меж бурых скал, нависших эстакадой.

И мир в душе. И бегство от разлада.

И вызов собственной судьбе.

Благословенен вечер у костра:

уж спеты песни все и смолкли голоса.

И время отдохнуть остановилось.

Пора раздумий. Светлая пора

далекий вспомнить дом, далекие глаза,

и, за свершившееся благодаря,

взгрустнуть о том, что так и не свершилось.

Поговорить о тайне бытия.

Природа мудрая нам тайну не откроет.

Но – прикоснуться! Угадать за ближнею горою.

И ощутить частицей тайны собственное Я.

Горный Алтай, Шавлинские озера

***

Туман над Вислой… Боже мой!

Повсюду тишь и медленность разлита

и я блажен, коль чаша не испита

еще до дна. Над бахромой

протяжных веток тальника

парили купы ив. И мост парил высоко.

А под мостом парили одиноко

два неподвижных рыбака.

И воздух был огромное окно,

в котором рыбаки друг в друге отражались.

И видит Бог – их души не сражались

за рыб, паривших там, где дно.

Как озеро лежал заречный луг.

Он безмятежно сам в себе купался

и – без раздумий – клубами плескался

в паривший над туманом желтый круг.

Вскричал и стих вороний грай,

напомнив о себе в старинном парке.

День начинался чисто, без помарки –

я вопрошал: не здесь ли рай?

Напрасно напрягал я слух.

Вдали парили тополя без звука.

А выше – в небесах паренье духа

ласкало мой нездешний дух.

Не здесь ли рай? Ведь неспроста

печаль и радость в сердце уживались

и с музыкой любви легко сплетались,

и звуки падали с моста.

Туман над Вислой… Боже мой!

Парил туман над Речью Посполитой.

Здесь рай!Но чаша, к счастью, не допита

еще до дна – домой! Домой!

Польша

***

Я спускался

по круто проложенной лестнице.

Неподалеку могучий негр рубил ножом траву,

расчищая заросший склон.

Запахло Родиной.

В проеме холмовулыбался океан.

На склоне кучерявились пальмы

и что-то еще густо и вечно зеленое…

А я подумал,

что где-то на поляне

в окружении берез

стоит стог сена.

И ничего нет лучше…

Бразилия, Сальвадор

***

Смотри – какая благодать:

осенней прели нежное дыханье

с теплом и шелестом последнее свиданье –

проникнуться! И все же не понять:

за что ниспослана нам эта благодать?

Знакомого ручья игривое журчанье –

как с юной ивою беседа о венчанье.

Прислушаться – и вовсе не понять:

за что подарена нам эта благодать?

Река привычно берега разводит,

намек на облако на синем небосводе.

Запомнить бы! Куда уж там – понять,

за что дарована такая благодать!

За рыжей поймой бор сосновый манит –

он из былых времен мне весточку протянет.

Как не задуматься? И как же тут понять –

за что нам явлена такая благодать?

Узор из листьев пал на темный омут –

как отблеск истины: от сложного к простому.

И вновь задуматься. И снова не понять,

за что нам вверена такая благодать.

Какие чудеса мы в суете творили?

Ничтоже не сумняшеся мы в суете грешили

и во спасение души мы не спешили

ни жизнь, ни помыслы греховные отдать –

за что же нам вот эта благодать!

За что дано коснуться тайн природы,

дано любить – не месяцы, но годы,

волнуясь красоту? И через пень-колоду

молитву древнюю счастливо бормотать:

за что дана нам эта благодать?

Пестово-Павловск

Снег в апреле

Памяти В. Соколова

И снова, снова падал снег…

Земля уже рожать собралась

и то и дело обнажалась,

чтоб новой жизни дать разбег!

Но все напрасно – падал снег…

Вчера ли синий небосвод

был страж весенней колыбели,

где на прогалинах звенели,

смеясь, подснежники? В тот год,

свой трижды возгласив приход

Весна сникала. Падал снег!

Деревья в снежном одеянии

томились в сладком ожидании –

что остановит жизни бег?

Но снова падал, падал снег…

На лес накинув кружева,

он тихо плел свои забавы.

Под снегом просыпались травы.

И там, где я искал слова,

вновь падал снег, кружась едва.

Как чашу зимней красоты

к губам природа подносила.

И словно не было той силы,

чтоб снежные ее версты

до крайней не пройти черты.

Телецкое озеро

Март

Я пережил уже весну,

когда я брел дорожкой парка,

где солнце - в качестве подарка -

дарило тени на снегу.

А дело было в январе!

И парк тот был не здесь. В Канаде.

Я шел, забывшись, в небо глядя.

И мне казалось: я - везде.

Как этот снег. И этот март,

что вовсе не явился чудом,

но был - всегда. И был – повсюду.

Как божий повседневный дар.

Я шел вдоль речки Кокитлáм.

Шумели рядом перекаты

и, как вчерашние закаты,

напоминали мне: я – там.

Но здесь – еще наступит март!

Еще спасительная карта

придет и мне. Ведь я без марта –

как шулер – без колоды карт.

Ванкувер

19. От социализма (реального и идеального) к либерализму

«Бытие определяет сознание» - шутили Карл Маркс и Владимир Ленин, сознание которых определило бытие нескольких поколений и не только россиян. Но в каждой шутке есть доля правды. Развитие моих представлений об общественном бытии невозможно оторвать от фактов своей жизни. Поэтому в этой главе мне придется чаще ссылаться на собственную биографию.

В старших классах и на младших курсах я был вполне правоверным советским юношей. В комсомол ухитрился вступить на один месяц раньше положенного возраста, (зато потом выбыл на три года раньше, чем положено по уставу), был активен: в старших классах избирался в комитет комсомола, в институте был комсоргом группы, членом факультетского бюро, редактором стенных газет разного уровня. Чувствовалось стремление быть лидером. Зато, по окончании института, никогда не избирался ни на какие общественные должности. Правда, в 1989 году баллотировался в Верховный Совет СССР, но, слава Богу, не был избран. В науке лидерство не обязательно сопутствует должности. Но я рано стал заведовать лабораторией, не достигши и тридцати лет. Мне этого хватало. А в возрасте 54-лет я оставил и эту должность. Почему через шесть лет я стал директором – об этом я уже писал. Будучи школьником, спрашивал у мамы: а где готовят в партийные работники? Потом, в течение долгого времени боялся, что предложат вступить в партию. Заранее искал слова для убедительного, но благопристойного отказа (чего-то побаивался). Однажды-таки ко мне подошлис соответствующим предложением, но все обошлось. В 1989 году на предвыборной конференции меня спросили, почему я не вступал в партию. Я сказал: «потому что всегда предпочитал свободу». Мне хотелось заявить о свободе, потому что никто о ней не говорил. А по правде – очень я не любил эту партию, не считая ее ни умом, ни честью, ни совестью эпохи. Мой студенческий друг, приехавший в Питер из вологодской глубинки, недавно вспоминал, что в наших спорах на первых курсах я ему говорил, что, мол, доверяю партии. Доверие закончилось достаточно быстро, а еще через какое-то время, когда Сахарова записывали в друзья Пиночета, я часто повторял себе, что мне «посчастливилось» жить во время большой лжи. Верил ли я в юношестве в коммунизм? Скорее всего, я представлял коммунизм как некий неизбежный финал истории. Ведь никаких других точек зрения я не знал. Послевоенное голодное время не настраивало на мысли о коммунизме, но возвращало окружающих меня взрослых в казавшееся сытным довоенное время. Хотя, как я понял потом, и оно было не шибко сытным. НЭП, скорее всего, был благополучней. Последние революционеры и те, кто ради быстрого перехода в коммунизм шли воевать в гражданскую, по-видимому, перетерпели эту страсть к быстрому переходу в светлое будущее. Разговоров о коммунизме не было. Но в те непростые годы большинство не сомневалось: будет лучше. И действительно, до конца 60-х гг. жизнь шла по нарастающей. С приходом коммунизма это не связывалось. Тем не менее, торжественному обещанию Хрущева через 20 лет очутиться при коммунизме большинство не то что бы поверило, но привычно приняло к сведению или же проигнорировало. На старших курсах мы изучали политэкономию и научный коммунизм. И, конечно, заметили, что политэкономия капитализма излагалась серьезнее, чем политэкономия социализма. А научный коммунизм оказался сплошными разговорами. Наукой здесь и не пахло. Фактически единственным источником (не для нас, для преподавателей) было сочинение Ленина «Государство и революция». Когда я, уже в сознательном возрасте (в аспирантуре, наверное) стал читать этот труд, я был потрясен той разницей между утопией, которую излагал Ленин всего за год до революции, и наступившей после революции реальностью, в осуществлении которой он сыграл решающую роль. Ради правильной жизни абстрактных людей неопределенного будущего он готов был положить жизнь любого числа живых людей. Я вчитывался, стараясь понять - какие характерные времена перехода к светлому будущему представлял себе Ленин? В одном месте был намек на что-то вроде двадцати лет. Может быть, на это опирался Хрущев, когда провозгласил свое обещание? Ленин был прекрасным (хотя и злым, если не сказать – злобным) полемистом. Поэтому его статьи, особенно речи, казались живыми, далекими от схоластики. Много позже, когда я порядочно поработал в науке, я пришел к выводу, что все они – и Ленин, и все его последователи (от вождей и академиков до преподавателей ВУЗов) существовали в каком-то воображаемом мире схоластических идей. Всякое доказательство начиналось и заканчивалось цитатами. Само доказательство состояло в толковании цитат. Одна и та же цитата толковалась по-разному, в зависимости от потребы дня. Помню, что когда уже в годы перестройки, наконец, реабилитировали бывшего теоретика и «любимца партии» Н. Бухарина и в Доме Ученых даже был вечер его памяти, я – из любопытства - купил только что вышедший сборник его трудов. И был в абсолютном разочаровании. Там было все то же самое. Та же схоластика, цитаты, выдуманный мир идей.

Толкуя по-своему Маркса, Ленин не подозревал, сколь вольными окажутся толкования его трудов. Из его грозного (и естественного) окрика в адрес партийных организаций (уж если на свои деньги издаете литературу, так следите за ее содержанием!) был выведен знаменитый принцип партийности в литературе. Еще молодым я прочел эту статью Ленина и был ошарашен несоответствием содержания статьи и выведенным из нее принципом. Я почувствовал себя находящимся среди героев известной сказки про голого короля. Впрочем, Союз писателей тоже был партийной организацией, а непартийных организаций в стране не было, как не было и непартийных денег. Так что принцип был правильный. (Молодой читатель, наверное, не знает, что обязательным условием существования любой организации и любого предприятия в стране было наличие партийной ячейки). В те годы, когда я засомневался в принципе партийности, я полагал, что защищаю великого Ленина от посягательств «плохих» последователей. Прошло еще лет десять, прежде чем я «расстался» с Лениным окончательно.

«Прощание» со Сталиным произошло быстрее. Конечно, к Сталину я относился как к главному человеку в правильной (моей!) стране. Но, читая раздел «Гражданская война» в школьном учебнике истории, обратил внимание на то, что имя Сталина упоминается чаще, чем имя Ленина. За Ленина стало обидно, о чем я и сказал своей маме. Что она мне ответила – не помню. Когда умер Сталин (я был в 10-м классе), мама моя безутешно плакала, а мне было интересно, что и кто будет дальше. Я уже привык обращать внимание на порядок упоминания вождей, в праздники, или по другому поводу, всходивших на трибуну Мавзолея. И теперь я вчитывался в порядок подписавших обращение к советскому народу. Пятьдесят третий год еще памятен вспышкой антисемитизма (в связи с делом врачей). Приехав в Питер поступать в ВУЗ, я испытал на себе, что такое бытовой антисемитизм. (Пару месяцев спустя мой сокурсник, сын второго секретаря Омского обкома, захлебываясь, рассказывал, как он по телефону обозвал жидом врача, лечившего семью второго секретаря). А через несколько дней после приезда в Питер я не был принят на физфак Ленинградского университета. Когда после девятичасового ожидания меня, наконец, вызвали на собеседование, и я не смог ответить на два дурацких вопроса, мне сказали: «вот видите, вы нам не подходите». Надо отдать им должное, сначала они меня уговаривали самому отказаться от поступления в университет. Так я оказался в Горном. Только много позже до меня дошло, что у меня не было шансов поступить. Мало того, что фамилия не из лучших (у меня мамина фамилия), так еще в анкете абитуриента в графе «местонахождение отца» я писал простодушно: «не знаю». (Я и на самом деле не знал, поскольку мама много не говорила об отце). Тогда это означало либо репатриацию на Запад, либо - этапом на Восток. Самое удивительное для меня заключается в том, что мама почему-то не предупредила меня о том, что я поступаю в университет не на равных с другими. Кстати, в Горном мне намекнули, что к третьему курсу (к производственной практике) мне следует разузнать о местонахождении отца.

Несколько слов хочу сказать о поколении моей мамы, о комсомолках и комсомольцах второй половины двадцатых и тридцатых годов. У них была прекрасная молодость (но трагическая взрослость). Они не сомневались в том, что именно им выпала доля сделать человечество счастливым. А для этого нужно было разрушить все, что мешало его счастью. «До основанья, а затем – мы свой, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Если галстуки из прошлого, если их носит буржуазия, то – долой галстуки! Они были готовы к любым сложностям и препятствиям. Нельзя поступить в ВУЗ как выходцу из семьи чуждых элементов? Правильно, я еще должна доказать всем, что тоже хочу счастья человечеству. Тем более что дорога в педтехникум не закрыта. Любимый человек – враг народа? Это, конечно, ошибка. Но ведь идет такая борьба и столько врагов вокруг, разве можно исключить ошибки? Маму за связь с врагом народа и исключили из комсомола. Через год восстановили, а в 1941 она вступила в партию. И никогда никаких сомнений. Не сомневалась, когда всем курсом провожали ребят на «справедливую» войну с белофиннами. Не сомневалась и тогда, когда стало ясно, что «ошибка», произошедшая с моим отцом, никогда не будет исправлена. Вот только жаль, что Сталин не успел написать работу о педагогике. Об экономике, о языкознании – успел, а вот с педагогикой не получилось. Почему не все работают, как работал Макаренко? Надо взять шефство над колонией малолетних преступников и перевоспитать их. Нужно бороться за нового человека! И даже в конце жизни, которую она всю отдала образованию, начав с сельской учительницы, став затем инструктором районо, после окончания пединститута – директором школы, а затем преподавателем пединститута, она не задавала себе вопроса: почему она не заработала на свой собственный кров над головой? Если бы не война… Что-то, конечно, менялось. Янош Корчак сменил кумира Макаренко. Коммунизм отодвинулся в неопределенное будущее. Я часто спорил с мамой о политике, стараясь переубедить ее в чем-то, а теперь жалею. Зачем? Было ей это нужно? Галилей бы так не поступил!

Мои представления о реальном социализме существенно пошатнулись в 1956 году. Доклад Хрущева осветил не только прошлое, но и позволил проинтерпретировать настоящее. Я узнал, что тетя Лида, живущая приживалкой у ближайшей подруги моей мамы и скончавшаяся буквально за год до хрущевской речи, была вдовой репрессированного героя гражданской войны, которую после отбытия ссылки в Казахстане нигде не брали на работу. Подругу моей мамы вызывали в райком и выговаривали за то, что пригрела жену врага народа. Что любимый мною школьный учитель Сим Борисович Норкин, сделавший меня, природного гуманитария, любителем математики, отклонялся от любых вопросов «про политику» не только потому, что уже «накушался» политики (он сидел по политической статье), но и потому, что жил не с паспортом, а со справкой, которую давали после освобождения из лагеря и с которой следовало отмечаться в милиции каждую неделю. Его взяли с первого курса Баумановского училища после того, как был приговорен к расстрелу его отец, участник одного из громких политических процессов 37-го года. Тогда же я узнал, что мой отец скончался в 1942 году в одном из магаданских лагерей. Но все-таки основным актом было участие в одном комсомольском «деле», случившемся на нефтяном факультете Горного института уже после ХХ съезда. Один из студентов этого факультета, комсомольский активист (в тех же должностях, в коих пребывал и я) рассказал инструктору райкома партии о том, как, будучи на производственной практике, он познакомился с тем, как «делали» стахановцев (стахановец = передовик производства, устанавливающий рекорды производительности труда). Инструктору и студенту было по дороге, когда они шли домой после семинара в райкоме. Наутро из райкома позвонили в Институт и приказали исключить студента из комсомола. Это решение, по уставу, нужно было провести через первичную организацию. Но студенческая группа отказалась осуществить эту нелепицу: студент был «идейным» и хорошо учился. Тем более, что в те времена исключение из комсомола автоматически означало и исключение из института. Тогда было организовано факультетское собрание, на которое прибыл первый секретарь Ленинградского обкома комсомола и несколько старых коммунистов-рабочих. Моя первая жена училась на нефтяном факультете, и ее друзья обратились ко мне (тоже идейному) с просьбой выступить на собрании. Я приготовил письменную речь. Не знаю, что уж мне подсказало сделать это (я выступал по бумажке всего два раза в жизни). Но в противном случае я бы просто не договорил: меня прерывали из президиума после каждого пятого слова. Но из зала кричали: продолжай! (Как у Галича: «Давай подробности!»). Нужно представить себе огромный конференц-зал Горного института, битком набитый возмущенной молодежью. И я продолжал. Я говорил только об одном: о расхождении между принципами социализма и реальностью. После этого выступления попросили выйти из зала всех, кто не учился на нефтяном факультете и, под прямо высказанной угрозой роспуска организации, заставили факультет проголосовать правильно (впрочем, при визуальном подсчете нескольких сотен голосов нетрудно и ошибиться). На другой день мы прочли в «Горняцкой правде», что «собрание сопровождалось демагогическими выкриками с мест (Гольдин, Гольдман и Гольдфарб)». За точность последней фамилии не ручаюсь, но за национальный оттенок – уж точно. На этом дело не закончилось. Еще до своего выступления я написал обо всем происходящем маме. Мама ведь тоже была идейная. Она написала возмущенное письмо в ЦК. И вот после того, как меня вызывали к директору института, от которого я узнал, что мы с женой незаконно занимаем семейную комнату в общежитии, после того, как на другой день после собрания, я, будучи отличником, получил выговор за неуспеваемость по английскому, на одной из лекций в аудиторию вошел секретарь институтского парткома и сообщил, что мне нужно срочно ехать в Смольный, где находился Ленинградский обком партии (тогда не надо было добавлять – какой). Секретарем парткома был молодой преподаватель политэкономии, отличный лектор, Яковец (кажется, Юрий Владимирович). Думаю, что именно он сделал все, чтобы меня не вышибли из института. В Обкоме мне очень мягко объяснили, в чем я был не прав. Я это воспринял как жонглирование словами. Потом было только одно последствие: в нарушение принятого порядка, согласно которому женатых отличников распределяли на работу первыми, меня вызвали на распределение тринадцатым, когда уже все места, отвечавшие моей специализации, были разобраны. Но это – мелочь. Все-таки, начиналась оттепель. Но именно после этого «дела» я потерял всякий интерес к комсомольской и любой другой общественной работе и при первой возможности (переезжая из одного места в другое) выбыл из комсомола. В 1957 году я был на производственной практике в местах (приенисейский север), где только за три года до этого прекратили бериевскую стройку – строительство железной дороги Воркута-Игарка. Масштабы впечатляли. Каждые шесть километров – лагерь. А условия работы? В то время даже у геофизиков средства против комаров были в дефиците. После этого было противно спорить с теми, кто утверждал, что все, мол, преувеличено. Желающий увидеть да увидит. В дальнейшем Чехословацкий кризис 1968 года (в меньшей мере, известные судебные процессы) окончательно сформировал мое отношение к реальному социализму. События в Польше и Афганистане уже ничего изменить не могли. В самом начале 70-х я заинтересовался образовательным цензом членов Политбюро. За исключением Косыгина, все имели техникумовское образование. Дипломы о высшем образовании они получали, будучи секретарями обкомов. Пытаюсь представить, что к ним в кабинеты приходили преподаватели, чтобы читать лекции или принимать экзамены. Не получается. Я не провожу прямой корреляции между дипломами об образовании и знаниями. Иосиф Бродский и школы не закончил. Но чтобы так коллективно!

Скажу откровенно, я не выступал открыто С ни против вторжения в Чехословакию, ни против вторжения в Афганистан, ни против чего бы то ни было. Но с душевным подъемом читал самиздатовскую литературу (когда она мне попадалась). И на кухне с друзьями говорил все, что я думал. Один из моих друзей как-то сказал: может, не будем обсуждать политику, если ничего изменить не можем? Я с этим не согласился. У меня была потребность обсуждать происходящее в стране. Письмо «сорока шести», написанное научными сотрудниками Академгородка в знак протеста против суда над Александром Гинсбургом, я не подписывал, поскольку в то время работал в Тюмени. Я много раз думал, подписал ли бы я его, если бы был в Академгородке? Коллективные действия вовлекают в себя, отказаться было бы трудно. Несколько «подписантов» были уволены. Совершенно не знаю - сколько, но о некоторых знаю точно. Если бы это коснулось меня, моя судьба сложилась бы иначе. Какой бы она была? Я знал одного геофизика, известного специалиста по распространению сейсмических волн Григория Подъяпольского, близкого к Сахарову человека. Над его могилой Сахаров сказал: Гриша прожил счастливую жизнь – он всегда делал то, что считал нужным. Конечно, и в такой жизни человек может обрести счастье. Но я с ужасом думаю, что поставленная подпись могла коснуться моей научной судьбы. В моей иерархии ценностей наука всегда занимала высшее место. И все же, не хотелось бы на этом поставить точку. Я не думаю, что это вся правда. Для Сахарова наука тоже была одной из высшей ценностей. Но ответственность перед своим народом у него была еще выше. Чтобы эту ответственность чувствовать в такой мере, надо не ощущать себя маленьким винтиком в огромной стране. Он им и не был. Кстати, употребляя это понятие «ответственность перед народом», я вовсе не считаю, что оно является привилегией демократов. Отнюдь. Ярый коммунист академик Трофимук тоже чувствовал подобную ответственность. Но в соответствии со своим пониманием действительности.

Я всегда чувствовал причастность к судьбе народа страны, в которой я родился. Но той меры ответственности, которая отличала Сахарова или Солженицина, у меня не было. Но и это не заканчивает список причин, по которым диссидентство не коснулось меня. Немаловажной причиной было и то, что в кругу моих друзей не было диссидентов. И, наконец, - подспудный страх. Страх, который очень многих заставлял всегда голосовать «за». И являться на выборы. Природа этого страха не проста. В нем много чего было намешано. И страх изменить свою судьбу. И страх перед страданиями. Но там было одно чувство, на которое я хотел бы обратить особенное внимание, и которое тесно связано с общинным воспитанием русского человека. Это страх перед изгойством. Страх выпасть из общины. Не случайно коммунисты так боялись исключения из партии – общины в общине. Главным орудием коммунистов против инакомыслящих и всех, кого они рассматривали как действительных или потенциальных врагов, была клевета. При том – особого рода клевета, которая выводила человека за рамки народа, общины. Вспомните: «враг народа». Кому только не приклеивали эту убийственную кличку. К 70-ым годы она уже была скомпрометирована. Но «сторонник Пиночета» - это срабатывало.

Несмотря на отрицательное отношение к большому числу издержек реального социализма, к идее социалистического строя я относился, скажем так, спокойно. К активному участию социал-демократических идей (и партий) в современном обществе (как к необходимому противовесу индивидуалистическим тенденциям) отношусь позитивно и сейчас. Более того, познакомившись поближе с жизнью в Норвегии и кое-что узнав о жизни в Швеции, я пришел к выводу, что этот вариант социализма меня вполне бы устроил. Но я видел положительные черты и в том строе, в котором я жил. И имел возможность нормально заниматься наукой. Уверенность в завтрашнем дне большинство из нас считало основным преимуществом социализма. Правда, я не осознавал, что эта уверенность во многом определяется запрограммированностью жизни человека колеи, о чем с такой проницательностью спел В. Высоцкий в своих двух песнях о колее. Во-вторых, не имея возможности бывать в странах западного мира (до 1989 года), я переоценивал эту навеянную нашей пропагандой пресловутую неуверенность человека в развитых капиталистических странах постиндустриальной эпохи. Помнится, известный в Союзе киевский врач, кибернетик и пропагандист здорового образа жизни Н. Амосов писал, что капитализм более отвечает именно биологической (а не социальной) сущности человека. Признавая относительную равноценность альтернативных общественных устройств, я исходил из того, что и свободное общество, и социалистическое общество одинаково устойчивы и обеспечивают устойчивое существование большинства своих граждан. Люди моего поколения, да и помоложе, хорошо помнят это ощущение устойчивости существовавшего в нашей стране режима. Он казался вечным. Я и сейчас думаю, что не будь внешнего окружения, мы бы просуществовали еще лет 100. Как был прав И. В. Сталин (по-своему, конечно), окружив страну железным занавесом! Правда, экономику лихорадило, начиная с начала 60-х гг., о чем нам тогда рассказывал в своих докладах, с которыми он выступал в разных институтах Академгородка, совсем молодой будущий академик А. Г. Аганбегян. И не будь Западно-Сибирской нефти и энергетического кризиса, поднявшего цены на нефть, все могло кончиться и раньше. Но страдания экономики во многом зависели от непомерной нагрузки со стороны ВПК, что в свою очередь определялось несовместимостью нашего способа существования с дорогой, по которой шло человечество. Куда ни кинь – всюду клин.

Во второй половине 80-х гг. в беседе с одним американцем (антропологом) я в очередной раз проводил мысль о том, что в каждом общественном устройстве есть свои преимущества. На что американец мне привел следующий довод: есть только два объективных показателя эффективности общественного устройства: производительность труда и продолжительность жизни. По обоим показателям СССР проигрывал странам западной цивилизации.

В моем отношении к плановой экономике не малую роль, как это ни покажется странным, сыграло чтение одной из книг нобелевского лауреата Леонида Витальевича Канторовича по математической экономике. Он доказал теорему, которая состояла в том, что всякому оптимальному плану отвечает определенная система цен (он назвал их о.о.о. – объективно обусловленные оценки). Эту теорему можно проинтерпретировать и обратным образом: всякому равновесному состоянию экономики, которое достигается в условиях свободного рынка, отвечает план, выполнение которого обеспечивает достижение этого состояния. Именно этот теоретический факт в течение долгого времени как бы поддерживал идею равноценности двух общественных систем. Казалось, что дело только в том, чтобы добиться оптимального планирования. Но именно он же показал мне, в чем же состоит причина принципиальной неэффективности плановой экономики. Самый простой ответ состоял в том, что определение оптимального плана для всего (включая гвозди) производства огромной страны представляет математически сложную задачу, сложность которой не уступает сложности шахматной игры. Можно, конечно, пытаться найти промежуточный вариант, когда планируются только отдельные виды продукции, а остальное - продается. Но, как заметил Аганбегян еще в первой половине 60-х гг., сосуществование плановой и свободной экономики равносильно одновременному существованию левостороннего и правостороннего движения на одной и той же дороге. Эксперименты с кооперативами в конце 80-х наглядно показали это. И, тем не менее, я не стал бы настаивать на абсолютности тезиса Аганбегяна. Опыт мировой экономики мне неизвестен. Более того, сейчас я пришел к выводу, что экономический опыт сам по себе ничему не учит. В какой стране? Какой там культурный уровень? Каков исторический опыт? Но я не стану забегать вперед и приводить доводы, связанные с моим нынешним пониманием обсуждаемых проблем. Сейчас мне интересна эволюция собственных взглядов. А тогда я думал так. Ну, хорошо. Оптимальный план невозможен. Но ведь, наверное, достаточно было бы чего-то близкого к оптимальному. Почему же такие дикие перекосы и диспропорции? Окончательный мой ответ был в следующем. Со времен Риккардо было известно, что равновесное состояние в свободной экономике складывается благодаря взаимодействию и осреднению интересов огромного числа участников рынка. При составлении же плана неизбежно влияние интересов малой группы людей - его составителей. Здесь уместно вспомнить, что в конце 60-х годов, когда я увлекся математической экономикой, я с большой группой коллег-нефтянников (я тогда работал в Тюмени, в нефтяном геологоразведочном институте) занялся выбором оптимальной схемы разбуривания многопластового месторождения нефти с учетом фактора времени. Оказалось, что эти схемы оказываются различными для геологического ведомства и для нефтяников. Такой, неожиданный для меня результат привел к тому, что я больше не брался за подобные задачи.

Тоталитарная власть, неизбежная при тотальной экономике, преследует собственные интересы, прежде всего, интересы сохранения этой власти. При этом речь идет не только о подавлении внутренних врагов этой власти, сколько о противостоянии внешним врагам. Отсюда и экспансионистская политика советского государства, приведшая к ядерному противостоянию, и огромный рост ВПК. Как мудро заметил В. И. Ленин, экономика есть продолжение политики (или наоборот?). Судьба советского государства показывает, что дискуссия по вопросу о возможности построения коммунизма в отдельно взятой стране, которая велась после революции в большевистской среде, вовсе не закончилась с физическим устранением сомневающихся. Теперь этот вопрос модифицировался: может ли долго существовать тоталитарный социализм в отдельно взятой стране?

Кстати, именно Ленин выдвинул идею тотального планирования. Он говорил так: мы должны управлять страной как единым заводом. Фактически ж построили государственную общину. Из завода рабочий мог уволиться и (в пределах одного города, то есть, обладая пропиской) устроиться на другой. Из построенной общины «уволиться» было нельзя. Гораздо точнее было бы сопоставление с колхозом, так как колхозникам (до 1956 года) не выдавались паспорта. Но во времена Ленина слово «колхоз» еще не существовало.

Как писал К. Ясперс, тотальное планирование должно опираться на тотальное знание. В сущности, в этом и была ошибка коммунистов. Они искренно верили, что обладают тотальным знанием. Н. Крупская, супруга вождя, писала, что Ленин жил с ощущением, что он точно знает, как строить социализм. И дело даже не в том, что абсолютного знания не бывает. Но ведь и не было настоящей попытки непредвзятого изучения реальной ситуации. В сущности, никакой серьезной теории не было. Были голые рассуждения по поводу умозрительных схем. Платье голого короля. Но пусть вместо академиков-прислужников нашлись бы серьезные ученые, серьезно поверившие в идею тотального планирования в государственной общине. Но в самой этой идее было неустранимое противоречие. Государственная община имеет смысл только как способ защиты каждого из ее членов путем справедливого распределения благ. А тотальное планирование возможно только в расчете на некоторого идеального человека с фиксированным набором интересов. Достаточно посмотреть на своих знакомых, чтобы понять, что такого человека нет.

Итак, во второй половине 80-х гг. я сделал (для себя) выбор в пользу либерального общества с либеральной экономикой как единственного способа учесть более широкий спектр интересов. Это время совпало с мощной активизацией общественной жизни, которая стала возможной в связи с т.н. политикой гласности. Страна стала проигрывать гонку вооружений. Нефть уже не спасала. Горбачев понимал, что есть только две альтернативы: закручивание гаек или активизация интересов населения, т.е., либерализация. Закручивание гаек до той степени, которой добивался Сталин, уже было невозможно. Трудно было добиться такой степени идеологической поддержки. Идея о счастье всего человечества вызвала бы только улыбку. Оставалась либерализация. Первым шагом в этом направлении была «гласность». К счастью или к несчастью, гласность оказалась плохо совместимой с реальным социализмом, что – вместе с окончательным развалом экономики с привело к распаду гигантской империи.

Как я в целом отношусь к тому отрезку истории России, которая совпала с существованием СССР? Как всегда – дуально. Говорят, что Россия осуществила гигантский крупномасштабный эксперимент, на котором мир научился очень многому. И в этом ее огромная заслуга, которую нельзя сбрасывать со счетов. Действительно, мир научился многому. Но никакой эксперимент не оправдан, если с ним связаны массовые убийства. Я уж не говорю о слезинке ребенка. Слез было много. И я не оправдываю этот эксперимент (как эксперимент). С другой стороны, я смог появиться на этот свет только благодаря Октябрьской революции. Какие шансы были встретиться родившейся в Риге еврейке Хане (Анне) Гольдиной, дочке окончившего политехнический институт в Берне экономиста, и родившемуся в лесах Вологодской области сыну бедного крестьянина Василию Лебедеву, если бы не перемещения людей, обязанные послереволюционным порядкам? Как-то Анна Ахматова написала, что благодаря Октябрьской революции целое поколение прожило не свою судьбу. Это так. Но мое поколение, замечательное поколение, в рядах которого находились Василий Шукшин, Андрей Тарковский, Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Василий Аксенов, Белла Ахмадулина и много других славных имен, прожили свою судьбу, главная часть которой (или вся судьба) пришлась на время советской власти. О наших отцах иматерях я уже написал. Нас воспитывали в правоверном духе. И поэтому нам самим пришлось искать ту степень отстранения от официальной идеологии, которая позволила нам творчески реализовывать себя. Карл Ясперс писал: «является ли политическая свобода непременным условием для величия человеческого духа как такового? Перед лицом истории на этот вопрос нужно ответить отрицательно». Конечно, нам помогла «оттепель». Мы вышли из нее. Без нее мы были бы другие. Но это все часть истории страны, в которой мы жили, и ее – эту историю, зачеркнуть невозможно.

20. От либерализма к реализму

После огромного перерыва, во второй половине 80-х я вдруг вовлекся в общественную жизнь. Вначале участие заключалось в выступлениях (докладах) в научной среде. Однажды, будучи в Болгарии, даже выступил перед научными сотрудниками нескольких институтов Болгарской Академии наук. Известно, что болгары в знак несогласия кивают головой, а в знак согласия поворачивают головой из стороны в сторону. Часть моих слушателей, учитывая национальную принадлежность докладчика, ориентировалась на русскую интерпретацию этих движений, а часть – придерживалась болгарской традиции. Поэтому забавно было видеть, как половина аудитории кивает головами вниз, а другая поворачивает их в стороны. Духовная атмосфера того времени была удивительной. Все выписывали огромное количество газет и журналов. И все прочитывалось. Я буквально ощущал, как некое коллективное сознание определенной части общества (ноосфера?) проходит определенные этапы своего понимания и переоценки нашей послереволюционной истории. Только-только я доходил до определенной мысли и высказывал ее вслух, как через месяц-другой я ее прочитывал в какой-нибудь статье из «Нового мира», «Огонька» или «Московских новостей». Помню, я выступал во время традиционной летней математической школы под Находкой и критиковал Ленина. После доклада подходит ко мне один из слушателей и спрашивает: «А что – уже можно критиковать Ленина?». Я ответил, что насчет разрешения ничего не знаю, но чувствую, что уже можно. И действительно, вскоре критику Ленина можно было встретить и в периодической печати. В начале 88-го года я почувствовал необходимость сесть за перо. У меня был небольшой отпуск, который я проводил в зимней Одессе. И вот там, в гостинице, за несколько дней я написал большую статью «Перестройка науки и наука перестройки», которая была сначала опубликована в «Науке в Сибири», а затем в ряде московских изданий, в том числе в журнале «Коммунист», где тогда редактором был Егор Гайдар. В статье я писал в основном о науке, но в свете ожидавшихся социальных перемен. Помню, что писал о необходимости многоканальной системы финансирования науки. Я исходил из того, что эффективность науки в приобретении новых знаний снижается оттого, что творческий человек во всем зависит от своего начальника. Это предложение сбылось в лице Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ), а также благодаря иностранным фондам (INTAS, СRDF и другие). Жизнь так распорядилась, что с РФФИ я оказался тесно связанным и как эксперт и как член Совета фонда. Интересно, что когда (уже в наше время) чиновники оценивают деятельность РФФИ, усиление инициативного начала в научном творчестве, как свойство сугубо эфемерное, никогда не учитывается.

В результате последовавшей за публикацией статьи известности меня выдвинули кандидатом в Верховный Совет СССР от избирательного округа, объединявшего Советский (академгородковский), Первомайский и Кировский районы Новосибирска. На окружной предвыборной конференции рабочие Первомайского и Кировского района дружно прокатили всех «умников» из Академгородка. Но на этом моя предвыборная эпопея не закончилась. Тогда впервые в советской истории в выборах участвовали не только кандидаты от округов, но и от общественных организаций. В качестве общественной организации фигурировала и Академия наук. Выборы от Академии наук уже прошли, но возник скандал: «правильно» проголосовавшие выборщики забаллотировали Сахарова, что абсолютно не отвечало настроениям подавляющей части научной общественности. Общественность потребовала организации новых выборов, в результате чего я оказался среди новых кандидатов от Академии. Наверное, если бы я на самом деле собирался потеснить свою научную карьеру за счет политической, я бы остался в Москве ради предвыборной кампании. Но у меня была запланирована командировка в Южно-Сахалинск, где кроме чтения лекций я собирался покататься на горных лыжах. И я полетел туда. Надо признаться, что свои шаги в области политики я, скорее всего, делал «по течению», без внутренней убежденности. В тот год меня пригласили в качестве приглашенного профессора в Стэндфордский университет. Я понимал, что в этот раз поездка состоится (в том смысле, что мне не откажут в ней) и очень боялся, что участие в заседаниях Верховного Совета помешает мне поехать в Штаты. Академия должна была избрать 15 человек. При голосовании я оказался шестнадцатым, вслед за известным тогда экономистом Н. Шмелевым. Заседания того Верховного Совета были грандиозными спектаклями на всю страну, но я всегда благодарил судьбу, что она уберегла меня от политического театра.

В ту пору, когда я окончательно перешел на сторону либералов, для меня большое значение имели такие фантастические явления современной политики, как жизнь одного и того же народа в различных политических и социальных условиях. Примеры общеизвестны: Западная и Восточная Германия. Северная и Южная Корея. Тайвань и Континентальный Китай. Стена, которую пришлось возвести в Берлине, была красноречивым свидетельством нелепости и неестественности этой ситуации. А разница в уровне жизни служила убедительным доказательством эффективности либеральной экономики.

Как я отнесся тогда к тем экономическим проблемам, с которыми столкнулась страна в Ельцинское время? Как я отнесся к тому, что вместо ожидавшегося улучшения жизни огромное число людей оказались вчистую разоренными?

Во-первых, я не ожидал улучшения. Хорошо помню, что когда в Америке в 89-м году меня спрашивали, что ждет страну дальше, я отвечал: трудное время. Я рассуждал как физик: если социализм и капитализм – суть устойчивые системы, т.е., выражаясь языком физики, - потенциальные ямы, то не существует такой траектории из одного локального минимума в другой локальный минимум, которая бы могла миновать неустойчивые состояния. Вообще, сам переход оказался возможным благодаря метастабильности ситуации на рубеже 80-х и 90-х. Но переход через неустойчивость был неизбежным. Ухудшение наблюдалось даже в Восточной Германии, хотя уж тут-то, при огромной финансовой поддержке со стороны западных немцев, никакого ухудшения не должно было быть вовсе! Но оно было. Интересно, что приведенное рассуждение было чисто абстрактным и я даже не задавал себе вопроса: а в пространстве каких параметров эти потенциальные ямы определены? Как я осознал позже, этот вопрос был очень важен.

Во-вторых, ситуация осложнялась тем, что экономика уже была разрушена. Еще до прихода Ельцина к власти. Я помню, как в феврале 1991 года я зашел в магазин самообслуживания, в котором были убраны все полки (нечего было ставить). Грязные стены, а посередине торгового зала на полу - ящик с двумя бутылками кефира. Население хорошо знало ту разницу, которая была между рыночной ценой и «госценой» (я это слово ставлю в кавычки, потому что оно было в ходу тогда). Но люди не понимали, что это и есть огромная инфляция и обесценивание наличных денег. В условиях государственного регулирования цен инфляция оборачивается только одним - тотальным дефицитом. Причина и того и другого – низкая производительность труда и недопроизводство востребованных товаров.

Правительство Гайдара не могло спасти страну. Чудес на свете не бывает. Все, что они смогли сделать – это тайное сделать явным. Чтобы дать старт новой экономике. Можно ли было сделать больше? Были ли более правильные решения? Я не знаю. Гайдар со товарищи ориентировались на политику Эрхарда в послевоенной Германии. Но это была другая страна. С другим прошлым. И еще там был план Маршалла. Наверняка, сказалось и свойственное всем нам нетерпение, определившее ошибочно быстрыйтемп реформ. Говорят, Явлинский знал, как проводить реформы. Знал, да не взялся. Знали, конечно, коммунисты, поскольку они (как бы обладая тотальным знанием) всегда знают все. Еще говорят, что надо было ориентироваться на китайцев. Может быть, мы больше похожи на китайцев, чем на немцев?

Всякие реформы и общественно-политические трансформации осуществляются в рамках культурно-исторической реальности данной страны, поэтому выполнение идеальных схем принципиально невозможно. Беда гайдаровского правительства (и любой другой группы людей на их месте) была в том, что эта культурно-историческая реальность ими плохо осознавалась. Как не понимали истории своей страны подписанты Беловежских соглашений (или, скажем, Хрущев, подаривший Украине Крым). Но я отметаю всякие обвинения в том, что какая-то группа людей в те дни брала в руки власть, чтобы специально ухудшить жизнь своих сограждан. Как и в гражданскую войну, и большевики, и белогвардейцы воевали за то понимание жизни страны, которое им было присуще. Общество было расколото, а в этом случае нет ни оптимального решения, ни разумного. Российское общество раскололось с началом реформ. Благодаря взвинчиванию ненависти, был исключен и любой компромисс. Расколотость общества стала одной из главных причин, исключивших любой мягкий вариант проведения реформ. Эта расколотость проявилась в том, что вместо обсуждения вопросов, требовавших тщательной технической проработки (типа: что это даст? как это заденет конкретные слои населения? не повлияет ли это на криминализацию общества?), велись сугубо идейные дискуссии, так напоминающие партийные дискуссии ленинских и сталинских времен. Примером является, например, вопрос о земле. Здесь использовался даже такой довод: земля принадлежит Богу. Расколотость общества проявилась в противостоянии Ельцина и Верховного Совета, наделенного по советской конституции правом принятия любого решения в компетенции РФ. В частности, грабительская приватизация осуществлялась по проекту Верховного Совета, а правительственный проект был отвергнут. Но в чем состоял раскол общества? Это предстояло еще понять.

Часто говорят, что не надо искать никаких причин в состоянии общества, чтобы интерпретировать (и тем более, оправдывать) действия любого правительства. Все преследуют свои личные цели, а эти цели – всегда обогащение. Тут мне придется встать на защиту Ильича (не Брежнева, конечно), а также Деникина с Колчаком. Трудно себе представить, чтобы в далекой эмиграции Ленин занимался революционной деятельностью, преследуя одну цель – обогатиться. И он никогда не рассчитывал на то, что власть удастся взять в свои руки так скоро. Идеология все-таки была основной мотивацией Ленина и близких его сподвижников. Деникин и Колчак защищали свои жизненные устои, укорененные в самодержавии. Могла ли Россия так опуститься за время торжества коммунистической идеологии, что теперь мотивация идущих во власть изменилась коренным образом? Безусловно, снижение идейного уровня мотивации было неизбежным. В свободном обществе за человеком признается право иметь свои интересы, не совпадающие с тем, что кем-то выдается за интересы общества. В социалистическом обществе такого права нет. Поэтому, если коммунистическая идеология не владеет человеком абсолютно, он вынужден скрывать свой личный интерес под каким-то идеологическим прикрытием. Более того, идеологическое прикрытие (скажем, членство в партии) становится надежной основой для достижения личных интересов. Социалистическое общество в его развитой стадии (при Брежневе был такой термин: развитый социализм) более лицемерно и более развращено в публичном смысле. Откровенно говоря, мне уже противно перечислять преимущества свободного общества. И не потому, что «мы делаем ракеты и перекрыли Енисей», а потому, что оно – будучи человеческим обществом – тоже имеет свои проблемы. Как сказал мой немецкий коллега и приятель Питер Хубрал, когда мы не могли найти ключ к комнате, где он должен был работать: «у нас тоже есть недостатки, но они совсем другие». Но их проблемами пусть они занимаются сами, а я буду говорить о наших проблемах. Так вот, доля личных интересов в мотивации идущих во власть, конечно, возросла. Тем более что общество явно криминализировано. Некоторые губернаторские выборы неприкрыто демонстрируют самый низкий (в моральном смысле) уровень мотивации. Но, во-первых, я не могу допустить, что на идеологическом переломе развития страны к власти могли прийти люди, вообще не имевшие идейной мотивации. Пришли люди, имевшие идейный конфликт с ортодоксальной коммунистической идеологией. Часть из них, Гайдар, например, был достаточно хорошо «устроен» и при коммунистах, чтобы меркантильный интерес преобладал. Это, конечно, были не Ленины (к счастью), но большевизма, а также свойственного всем нам нетерпения, у них было предостаточно. В сравнении с ними, большевики более чутко отслеживали настроение «масс» и выдвигали «нужные» лозунги. Правительство младших научных сотрудников опыта политической борьбы за массы не имело. Во-вторых, идущие во власть не оторваны от современного им общества и высвечивают его определенные черты. В-третьих, социолог просто обязан за субъективными действиями видеть процессы, происходящие в обществе. Приведу такой пример. Если человек не платит налог государству – он преследует свои сугубо личные цели. Но если он об этом с удовольствием рассказывает своим приятелям, если это считается геройством, публично поощряется, то это уже отражение раскола между государством и собственниками. Среди моих знакомых были научные сотрудники, считавшие аморальным платить налоги правительству, которое тратит деньги неправильно. Но их дети или внуки бесплатно (то есть, на деньги других налогоплательщиков) ходили в школу, и это было морально.

В августе 1991 года, за 10 дней до путча, я поехал в Бразилию по приглашению Университета штата Баия и нефтяной компании Петробраз для чтения лекций и руководства аспирантами. Вернулся я ровно через год уже в другую страну. Но я был готов к переменам. Инфляция в Бразилии была почище, чем в новой России. Поездка оказалась исключительно полезной не только знакомством с другой культурой и другой географией. Знакомство с Бразилией помогло мне понять собственную страну. Если до Бразилии я сравнивал Западную и Восточную Германию – страны с разными политическими системами, то теперь я задавался вопросом, почему Бразилия, страна с огромными природными ресурсами, живет значительно хуже, чем другие страны с очень близким общественным строем? И почему вообще все страны живут по-разному? Капитализм в Норвегии мало похож на капитализм в Соединенных Штатах. Канада и США – страны с тесно связанными экономиками - тоже живут по-разному. Ответ только один: все живут в соответствии со своей культурой, со своим укладом.

В двухмиллионном городе Сальвадор (столица штата Баия) 80% населения – негры. Они переселились сюда после отмены рабства в 1896 году. Больше на плантациях им делать было нечего. Но и здесь, на берегу океана их никто не ждал. Более 200 тысяч негров – безработные. Негры Западной Африки (откуда доставлялись невольники для работы на плантациях), начиная от очень далеких доисторических времен, со времен палеолита, жили в условиях, когда вокруг в любое время года росли одни и те же фрукты, они жили в постоянных погодных условиях. В их генах идея накопления (чего угодно) не могла оставить никаких следов. Известный анекдот о негре, сидящем под банановым деревом, – чистая правда. Негров, способных создавать рабочие места, практически нет. Но и среди белой расы таких людей что-то около 7%. На всех не хватает. Отсюда огромный процент безработицы, дешевизна рабочей силы и устрашающий уровень бандитизма. Социализм (и именно реальный)– самое простое решение этой проблемы. Но реальный социализм экономически неэффективен и, следовательно, общая ситуация в стране только ухудшится. Кто виноват? Те, кто ради жизни в богатстве, покупал у работорговцев рабов? Их нет. Или те, кто дал рабам свободу, обрекая их на безработицу? Их уже тоже нет. А есть реальная жизненная проблема, не имеющая простого решения, которая будет решаться долгие годы.

Всемирно известный латиноамериканский писатель Габриэль Маркес писал, что в культурном отношении народы латинской Америки отстают от стран европейской цивилизации на триста лет. Маркес при этом считает, что, благодаря широкому обмену информацией, срок, который нужен Латинской Америке, чтобы догнать Европу, может уменьшиться до ста пятидесяти лет. Но и сто пятьдесят лет – это очень много. Русский человек не согласился бы столько ждать!

Вернувшись из Бразилии, я пришел к выводу, что все проблемы, с которыми сталкивалась и сталкивается современная Россия - это проблемы существования российской культуры в современном мире. В чем конкретно эти проблемы состоят? Упоминавшаяся выше статья Аверинцева затрагивала культурные аспекты через призму религии. Хотя она разъясняла многие аспекты нашей духовной жизни, но их связь с экономикой ясно не ощущалась мною. Между тем я уже ощущал, что основой экономики является все-таки культура, понимаемая в достаточно широком смысле, включающая и мотивацию к труду и отношения между людьми в процессе производства и отношение к собственности. В конце концов, культура – это все, что передается каждому новому поколению через обучение и воспитание, путем словесной информации, а не через гены. Теперь я понимал, в чем была главная ограниченность марксизма. Именно в том, что он сводил общество к развитию производства и трудовых отношений вне реального процесса развития культуры конкретных этносов с их конкретной географической и исторической реальностью.

В этом ракурсе передача культурных установок и ценностей каждому новому поколению оказывается одной из важнейших задач общества, которое хочет сохраниться, что особенно непросто сейчас в связи с развитием интернациональных информационных сетей (включая телевидение и т.п.). Но на переломных этапах, подобных тому, что сейчас происходит в России, эта задача становится вдвойне сложной. Передача культурных установок во многом осуществляется самой жизнью. Но особую роль играет семья и система образовательных учреждений. В Российском обществе принято рассматривать эффективность образовательных учреждений только с позиции объема получаемых знаний по классическому набору предметов (литература, математика, история…). Именно этот объем знаний и называется у нас образованием. Школы разных стран принято сравнивать именно по этому показателю, который чаще всего показывает преимущество нашей школы по сравнению с американской, японской или канадской. Поэтому большое удивление вызвали результаты теста, который недавно проводился американцами в разных странах мира. Наших школьников не оказалось среди лидеров. Ничего удивительного: тесты составлялись американцами с установкой на американскую культуру, а в ней, скорее всего, объем знаний оценивается не так высоко, как у нас. Я не хотел бы останавливаться на таких конкретностях, как значимость объема знаний. Потому что уверен, что никакой показатель такого типа не может служить критерием для сравнения различных образовательных систем. Потому что главная задача средней и высшей школ в любой стране есть подготовка к жизни в этой стране. Образовательная составляющая в суммарном приобретаемом индивидуумом комплексе культурных навыков имеет тот уровень, который необходим в среднем для проживания и работы в данной стране. С учетом того, что учеба не заканчивается даже университетом. Крупные индустриальные компании Запада всегда доучивают (с определенной регулярностью) принятых на работу выпускников университета, потому что знают, что университеты не в состоянии учесть конкретные технические инновации, которые используются в данной компании. Подготовка к жизни включает в себя как равноценную компоненту – умение говорить и общаться, знание поведенческих навыков в разных обстановках, умение освобождаться от психологических проблем, умение петь (включая освоение традиционного репертуара и застольных и туристических песен), танцевать, рисовать (включая знакомство с доступными шедеврами), уметь слушать настоящую музыку (и на чем-то играть), иметь спортивные навыки и хотя бы просто понимать, что здоровье есть не возобновляемый капитал, то есть, обладать всем тем, что позволяет человеку вести полноценную жизнь в обществе и строить свою карьеру. Эта – культурная компонента обучения нуждается не в жестких программах и школьных уроках, а в игровых ситуациях и увлекательных лекциях из цикла: «жизнь в обществе».

Чтобы лучше понять, что я имею в виду, говоря о подстройке образовательной системы под образ жизни в конкретной стране, сравним две общественно-экономические ситуации. Первая – свободный рынок. Благодаря непредсказуемой динамике свободного рынка различные отрасли хозяйства испытывают периоды подъема и упадка (определяемые востребованностью соответствующих товаров обществом). Соответственно число рабочих мест в любой отрасли то увеличивается, то уменьшается. Следовательно, возникают перетоки кадров из одной отрасли в другую. Ясно, что общество, которое реально готовит молодого человека к жизни в данной стране, обязано его подготовить к смене специальности. Следовательно, предметы должны иметь в основном фундаментальный (для многих специальностей) характер с возможностью выбора из широкого набора дисциплин, специализация происходит осознанно, на последних курсах, (как правило, в магистратуре). Ну а дальше - доучивание после устройства на работу. Вторая ситуация – тотальное планирование. Поскольку реальное планирование осуществляется «от достигнутого», число рабочих мест в каждой отрасли долго остается постоянным. Имеется возможность готовить специалиста, начав специализацию практически с самого первого курса (за счет потери фундаментальности). Зато в доводке молодых специалистов на производстве нет никакой нужды. Как правило, выпускник технического вуза в стране с такой экономикой уже никогда не меняет специальность (опять вспомним песни Высоцкого о колее).

В нашей стране время от времени проводятся компании, направленные на повышение роли фундаментальных дисциплин. К сожалению, эти компании мало отличаются от компаний советского времени. Они отражают чьи-то идеи «наверху» и «спускаются» сверху вниз без какой-либо возможности что-то скорректировать. В конце концов, они сводятся к тому, что всем студентам одного факультета читаются одни и те же лекции. Простой пример: в середине 70-х гг. в результате одной из таких компаний геофизиков Новосибирского геолого-геофизического факультета заставили слушать лекции по математике вместе с геологами. Когда студенты, первыми испытавшие результаты совместного обучения, перешли к изучению специальных предметов, выяснилось, что качество подготовки математики не позволяет изучать геофизику. Пришлось настаивать на возвращение прежнего порядка. Кстати, у нас был успешный опыт совместного обучения физике и математике на первых двух курсах, но с физиками, а не с геологами!

Безусловно, задача овладением культурой собственной страны много шире и важнее приведенного выше примера. Особую роль и средняя и высшая школы играют в овладении той части культуры, которая связана с отношениями между индивидуумом и обществом, индивидуумом и коллективом. Данный аспект воспитания не обязательно нуждается в специальном предмете: стиль отношения педагогов и руководства школы с учениками, способы разрешения конфликтов и т.п. воспитывают более эффективно. Если учительница третьего класса американской школы проводит голосование – куда пойти: в цирк или на бейсбол и, скажем, большинство высказалось за бейсбол, то она обязательно даст слово представителю меньшинства, чтобы тот объяснил, почему все-таки цирк интереснее. Следуя этим азам демократии, она не опирается на инструкции, а просто она привыкла к такому стилю проведения собраний. Если же в класс заходит директор и требует, чтобы некий виновный признался в совершении нехорошего поступка, а иначе наказан будет весь класс, то он тоже говорит не по инструкции, но воспитывает школьников для жизни в стране с совсем другой культурой. Но каковы бы ни были наши загибы, культурный уровень выпускников высшей школы в любой стране – в самом общечеловеческом смысле – значительно отличается от уровня остальной части населения. Поэтому высшее образование самоценно, независимо от того, чему учат. Это можно было почувствовать, когда в совместные предприятия, коих у нас было много в первой половине девяностых годов, брали только обладателей дипломов с высшим образованием независимо от специальности.

Что касается российского увлечения объемом образования в начальных и средних школах, то его объяснить непросто. В начальных классах канадских школ вообще мало чему учат. И это – принципиальная установка: считается, что ребенку нужно продлить счастливое детство. Может быть, психическое здоровье подрастающего поколения они ценят выше неиспользуемых впоследствии знаний? А может это просто их загиб, противоположный нашему? Если критерием служат достигаемые страной уровень жизни и производительность труда, то, как говорится: «лучше быть здоровым, но богатым, чем больным, но бедным». Их загиб оказывается, как минимум, не хуже нашего. Но дело не только в психическом здоровье. Детей со средними способностями приходится заставлять учиться. Не имея поощрений, благодаря невысоким оценкам, они учатся, в сущности, по принуждению. А любые занятия и труд по принуждению суть воспитание несвободного человека, человека, который стремится к воле, а не к свободе.

Сложность нашего положения состоит в том, что ни учителя, ни те, кто руководят нашим образованием, не знают той страны, в которой жить их ученикам. Страна меняется очень быстро, но не совсем понятно куда. И я полагаю, что единственное, что представляется важным в любом случае, так это – воспитание свободного человека. Свободные люди сами определят, куда двигаться обществу. Они сделают этот выбор, не ощущая ни груза устаревших традиций, ни давления страсти к переменам, ни из нетерпения. Быть свободным – важнее знакомства с дифференцированием. Я не знал дифференцирования в школе и очень доволен этим. Знакомиться с таким понятием лучше тогда, когда оно уже востребовано другими предметами. В тридцать лет, прочитав «Войну и мир», я был счастлив, что не удосужился прочесть великий роман в школе. Школьное чтение с бездарным учителем (а в девятом классе мне не повезло с литератором) могло отвратить (если не меня, так других) от Толстого на всю жизнь. Но есть и еще один аспект, который никогда не учитывается. Самое эффективное обучение – мотивированное. Самая глубокая мотивация – нужды выбранной профессии. Не случайно западные студенты на магистерском уровне учатся с гораздо большим усердием и с большими затратами времени, чем на первых четырех курсах. У нас же к пятому курсу уровень прилежности сильно падает – сказывается усталость от многолетних нагрузок. Преподаватели в ответ (в отличие от западных коллег) катастрофически снижают требовательность. Отметки не страдают. Именно в этот момент американский студент сильно наращивает объем знаний по профессии и сравнивается с нашим студентом.

Воспитание свободного человека является универсальной задачей для любого общества, стремящегося не отстать от стремительно развивающегося человечества. Но в России есть свои конкретные культурные проблемы. Я не думаю, что смог бы самостоятельно проникнуть в существо проблем российской культуры. Теперь не помню, сначала ли я купил книгу известного московского социолога, экономиста и философа А. Ахиезера «Россия: критика исторического опыта» (1997, Новосибирск), а потом посетил его доклад в Новосибирском университете или все происходило в обратном порядке? Так или иначе, я прочел книгу и безоговорочно принял практически все научные положения автора книги.

Россия произошла из сельской общины. Община была жесткой социальной структурой: одной из ее главных функций было перераспределение земли по справедливости (учитывалось число детей и стариков в семье). Фактически община брала ответственность за своих членов, но, при этом сильно подавляла их личные интересы. Как и во всяком традиционном обществе, культура воспроизводилась из поколения в поколение фактически без изменений. Жили «по заветам отцов». Когда в Сибирском отделении Академии наук при обсуждении текущих вопросов неизменно ссылаются на отцов-основателей, я вижу в этом следы нашего общинного прошлого. Тот, кто ссылается, понимает весомость такой ссылки. Общинный строй прекрасно уживался с помещичьим феодализмом, поскольку помещик не вмешивался в дела общины. Благодаря помещику община инкорпорировалась в хозяйство всей страны: налог платил только помещик, конвертируя оброк в сельскохозяйственную продукцию. Всей полноты товарно-денежных отношений община не знала, будучи ориентированной на натуральное хозяйствование. Трагедия наступила в царствование царя-освободителя Александра Второго. Царь понимал, что тот прорыв, который когда-то совершил Петр Великий, модернизировав промышленность в России, уже иссяк, и Россия начинает отставать от европейских стран, уже вступивших на путь капиталистических отношений. Да и низкая моральная оценка владения людьми, которая высказывалась всеми образованными людьми эпохи (а царь был образован), давала себя знать. Царь приступил к реформам. Но нетерпение, непонимание психологии крестьян обрекло реформы на сопротивление освобождаемых, что и привело к убийству царя. Поскольку крестьянин должен был выкупать землю («где деньги, Зин?»), да еще и платить денежный налог, он сразу был изолирован от общины и брошен в пучину товарно-денежных отношений. Обозначившийся еще раньше раскол общества на общинников и выходцев из общины приобрел тотальную форму. Одни стремились воспроизвести общинные отношения (что, в конечном итоге, привело к крестьянской революции октября 1917 года), другие, как пишет Ахиезер, потеряв ответственность перед общиной, не приобрели ответственности перед государством. Судьба выходцев из общины в советское время было незавидной. Одно раскулачивание чего стоило. Но они не исчезли. Расцвет темной экономики, который имел место в последние пятнадцать-двадцать лет развитого социализма, демонстрирует это. Что же касается общинников, то они стали отождествлять себя с государством. Я помню, что когда я вернулся из Штатов в 1990 году, у нас был дефицит мужских носков. Как-то по радио выступал тракторист из Красноярского края. Он говорил по поводу отсутствия у него носков: «Мне не за себя обидно. Мне за государство обидно». А вот общинные настроения нашего времени. На двери в подъезде, в котором я жил, висело объявление о собрании жильцов. В повестке дня был протест против строительства элитных домов в Академгородке. Если строительство этих домов нарушало нормы градостроительства, то при чем здесь элитность? А если не нарушало, то в чем состояли правовые основания (кроме общинного понимания справедливости) для протеста? Кстати, будущие жители элитных домов строили их на свои деньги.

Может быть, читателя не устраивает, что выше я так безапелляционно назвал Октябрьскую революцию крестьянской. Разумеется, ее можно было назвать и красногвардейской или даже пролетарской, но без массовой поддержки со стороны крестьян никакая революция в России того времени не могла бы победить. А в перераспределении земли (Земля – народу), в построении государственной общины были заинтересованы именно крестьяне.

Либеральная экономика (в отличие от дикого капитализма), которая предполагает возможность баланса (равновесия) интересов участников рынка, возможна только в развитом гражданском обществе. В 1991-1996 гг. была предпринята попытка построить либеральную экономику при отсутствии гражданского общества, при невозможности достичь баланса интересов.

Баланса нет и сейчас. Общинники все еще ждут, когда их накормят. Выходцы из общины с одной стороны стремятся ухватить свой кусок наживы, не брезгая средствами, с другой – они хотели бы выглядеть приличными людьми в приличном обществе. Но им еще не дано понять, что неприлично, в первую очередь, роскошно жить в бедной стране.

Здесь я привел голую схему структуры нашей современной культуры. Действительность сложнее в том отношении, что часто граница между общинным и либеральным сознанием проходит не между людьми, а внутри индивидуального сознания. И потом, сколько культурных прорех, бросающихся в глаза! У нас принято мерить российскую культуру по ее вершинам: Толстой, Достоевский, Пушкин, Чехов, Рахманинов, Чайковский, Шостакович, Врубель. У нас есть, чем гордится. Но я совсем не уверен, что бытие народа определяется вершинами его культуры, его культурным максимумом. Более того, я давно пришел к выводу, что значение имеет только культурный минимум, культурное дно, если хотите. К середине семидесятых я уже побывал в Закарпатье, в Прибалтике, в Восточной Германии. Я обратил внимание на чистоту и опрятность тамошних сельских поселений и на качество сельских дорог. Контраст с сибирскими деревнями был разителен. Я подумал, что в Прибалтике и в Западной Украине (не говоря о ГДР) тратится больше денег на благоустройство сельской местности. Но в Советском Союзе все деньги были в Москве. На местные нужды, скорее всего, выделялся примерно один и тот же процент. И я пришел к выводу, что все дело именно в культурном минимуме этноса. Придя на новое место, русский крестьянин не поселится в чум, шатер, чедыр или аил (последние два – алтайские жилища). Он срубит избу для себя, сарай (стайку) – для скота, огородит все забором и проложит доски между избой и сараем на случай непогоды. Вот эти доски и есть наш культурный минимум. Никаких ирригационных мер, чтобы в принципе избавиться от грязи, он предпринимать не будет. И никаких устройств для отдыха (скажем, веранда, гамак и т.п.). Культурный максимум – резные наличники на окнах, красивый подновляемый забор, высокие ворота. В этнографическом музее под открытым небом (над берегом Ангары между Иркутском и Листвянкой) я видел дворы, полностью покрытые досками. Так жили зажиточные крестьяне. Но этот слой общества исчез как класс (так любили говорить коммунисты на рубеже двадцатых и тридцатых годов). Ситуация в деревнях мало изменилось, если не считать того, что во многих местах появились асфальтовые дороги между деревнями, да реконструируются и строятся новые церкви. И в городах, и в деревнях горы мусора полиэтиленового и пластикового. Потрясает убогость и грязь некоторых поселений, застрявших между городом и деревней, убогость старых бараков, и домов, и дворов. Эта убогость отражает культуру не столько тех, кто там живет (но их тоже), сколько культуру муниципальных администраций и всего общества (вплоть до президента), допускающего это убожество в своей стране. Жители муниципальных домов (а таких – большинство) хорошо знают, что ремонт в этих домах должен производиться за государственный счет. Еще лучше они знают, что никто и никогда ремонт их подъездов производить не будет (впрочем, бывают исключения). Но никогда они не сделают этот ремонт сами. Всю свою жизнь они и их дети будут ходить по грязным лестницам, впитывая в себя привычку к культурному дну. В наше культурное дно входит и агрессивность на улице, в общественном транспорте и за рулем собственной машины. Агрессивность по отношению ко всем, имеющим другие интересы. Я уж молчу о взяточничестве. Но есть и совсем другие национальные особенности, которые тоже мешают нам. Например, максимализм. О нетерпении уже написано выше. И все-таки, самый существенный культурный показатель – это социально приемлемый разрыв в условиях жизни. Рекомендации римского клуба определяют этот разрыв цифрой 6. То есть, социально допустимо, если самый богатый живет не более чем в шесть раз лучше самого бедного. О том, что социально сейчас приемлемо у нас, я молчу.

Надо побывать в другой стране, чтобы понять особенности собственной национальной жизни (чуть не написал – охоты). До своих путешествий по многим странам и континентам я тоже думал, что богатые страны живут по-другому, но остальные страны живут, как и мы. Конечно, бывает, что и грязь такая же. Но очень редко. Я не верю, что люди, привыкшие так жить, или спокойно смотреть на такую жизнь, способны к решениям, ведущим к положительным изменениям культурной ситуации. Часто говорят, что рыба гниет с головы. Что все это результат плохой политики очередного плохого правительства. А я скажу, что в правительство идут люди, обладающие культурой своей страны и никакой другой.

После такого обилия негативных замечаний по поводу страны, в которой я прожил всю свою жизнь, возникает законный вопрос: а как я отношусь к России? Люблю ли я Россию? Легче всего воспользоваться подсказками двух великих наших поэтов: Михаила Лермонтова и Александра Блока. Вспомните лермонтовское: «Люблю отчизну я, но странною любовью, ее не победит рассудок мой…». В стихотворении «На поле Куликовом» Блок использовал такое, идущее явно вразрез с традицией обращение к Родине: «О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь! Наш путь – стрелой татарской древней воли Пронзил нам грудь. Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной В твоей тоске, о Русь!». Сравните эти из глубины сердца идущие строки великих поэтов, полные любви и страдания, с речами думских демагогов, которые кроме соборности и завоеваний в российской истории ничего не заметили. Жена моя. Не мать, но жена. Это пишет человек, чья жена была и Прекрасной дамой, и таинственной незнакомкой, чья жена была той, ради которой он забывал о доблести, о подвигах и славе, и той, чье лицо в его простой оправе своей рукой убрал он со стола. Но ей же посвящены и строки: «Мы забыты. Одни на земле». Великие поэты – великие чувства! Я не буду «примазываться» к ним. У меня свое отношение к России. Я никогда не изъяснялся в любви к Родине. Но два стихотворения, посвященные ей, у меня есть. Оба написаны за 15000 км от Новосибирска. Одно из них (со стогом сена) я уже поместил в подборку о природе. Вот второе.

Бразильские муравьи

Меня восхищают бразильские муравьи,

которые тащат огромные листья.

Они избегают возвышенных истин,

но знают прекрасно дороги свои.

И еще – атлантический прибой:

вот уж над кем никто не властен!

А разве ему незнакомо мгновенье счастья,

когда Афродиту накроет вскипевшей волной!

Мне нравится пальма – ее упоительный ствол

и веер зеленых ветвей, раскрытый не нами.

Обласкана пальма, как видно, другими богами,

а наши - с любовью тесали осиновый кол.

Я наших богов не виню.

Я сам – без ума от осины,

что в осень, когда цвет небес незатейливо синий,

трепещет багряной листвой в подражанье огню.

И этот огонь, этот жар,

этот пламень, сжигающий душу,

что гонит на Богом забытую сушу

из теплого моря в осенних лесов перегар.

И в наших лесах тащат груз муравьи.

Их ноша – их крест. А все остальное – химеры!

Последую я их простому примеру.

Ведь все возвращается на круги свои.

1992

И все-таки, есть у страны перспектива или ее нет? Я думаю, нужно настраиваться на то, что России не избежать того пути, по которому двигалась уже не одна страна к свободному обществу. И ей еще не раз колебаться от демократии, которая ей пока не по зубам, к завертыванию гаек (что значительно проще, но уже не всем нравится) Путь извилистый и длинный. Но альтернативы нет. Я не спорю, в общинности есть много привлекательного. Более того, благодаря только ей русские смогли выжить и укрепитьсяв суровых условиях лесного северо-востока Европы. Но есть два существенных «но». Во-первых, Россия окажется на задворках истории, поскольку общинная система не обеспечивает эффективности труда, необходимой, чтобы безнадежно не отстать от других стран. Сталинская тоталитарная система, основанная на принудительном труде большой части населения, еще срабатывала в индустриальном обществе, но в эпоху Интернета она возможна только в условиях абсолютной изоляции. Реальности нужно смотреть в глаза. Для большинства россиян статус России как великой державы исключительно важен. На общинном пути этот статус будет потерян.

Во-вторых, достаточно большая часть населения назад в общину уже не захочет. И с этим невозможно не считаться, если быть реалистами. Если не повторять гражданскую войну.

Что же следует делать? Прежде, чем что-то сказать по этому поводу, хотел бы заметить, что России, кроме определения своего «внутреннего» пути, необходимо определить свое место и в современном мире. А это место сильно будет зависеть от отношения России к разрастающемуся цивилизационному конфликту, который пока еще называется «борьба с терроризмом», но, по существу, отражает столкновение исламской и христианской цивилизаций. Этот конфликт может быть решен только на пути к миру. Но начать надо с того, чтобы назвать происходящее своими именами. Ряд наивных президентов полагает, что вся задача заключается в том, чтобы поймать сотню-другую самых отчаянных головорезов. Чем дольше данная точка зрения будет определять реальную политику, тем сильнее мы завязнем в этом конфликте. Войны ведутся государствами, этносами и религиозными общинами. Первый тип войн может закончиться поражением одной из сторон, капитуляцией и мирным договором. Войны второго и третьего типа (если не искать всеми силами компромисс) - геноцидом или полным истощением сил с обеих сторон. Такова была религиозная Столетняя война в Европе. Безнадежнее всего ситуация, когда государство ведет войну с чужим этносом или чужой религиозной общиной. Война во Вьетнаме, которую вели американцы, и война в Афганистане, которую вели мы, - и та и другая показали, что государству лучше всего выйти из подобной войны. Похоже, что американцы снова ввязались в ситуацию, которая окажется сложнее вьетнамской. Из цивилизационного конфликта никуда выйти нельзя, его нужно вовремя заглушить. Пока исламские государства дистанцируются от террористов, но это – до тех пор, пока религиозные общины из сочувствующих не превратятся в толпу фанатиков. Именно этого нельзя допустить. Тем более, что во Франции и в других европейских странах есть свои исламисты. И нельзя исключить того, что фронт межцивилизационного конфликта пройдет внутри европейских стран. Не могу в этом месте не напомнить читателю мою критику всеобщей жадности к удобствам. Предоставляя представителям третьего мира непопулярные среди европейцев рабочие места, Европа сама себя загоняет в угол. Через 100-200 лет, а то и раньше, у них появится термин «титульная нация». У нас он связан с внедрением русских в земли древних этносов. А вот в Европе он будет связан с мирной экспансией третьего мира. К сожалению, назревающая ситуация – благодатная почва для фашизма.

В чем же может состоять роль России? В том, что у нее есть все предпосылки раньше других понять, что за терроризмом стоят сложные цивилизационные проблемы. В силу своего географического положения, из-за наличия своих исламистов, которые в последние годы активно общаются и с православной церковью и с российской еврейской общиной, Россия быстрее других может проникнуть в суть происходящего. Если бы Россия воспользовалась этими преимуществами, она смогла бы сыграть основную роль в разрешении цивилизационных проблем. Это тем более так, что демократическая миссия США, которая доставляет демократию в демократизируемую страну (вне всякой связи с ее культурно-исторической реальностью) вместе с бомбами, себя дискредитировала (как тут не вспомнить крестовые походы католиков против тех же арабов). И в этом американцы ничем не отличаются от коммунистов, которые собирались «железной рукой загнать человечество в счастье» (лозунг, висевший в Соловках). Мне кажется, что российские политические лидеры начинают ощущать, что в мире (даже в одной стране!) живут этносы, обладающие очень разной культурой, не готовые ни к коммунистическому счастью, ни к западной демократии, ни даже к Хельсинской декларации прав человека. Мир не делится на хорошие страны и плохие. Он состоит из разных стран, обладающих разными культурами и живущих свою историю. Правители, которые правят в той или иной стране, могут быть лучше или быть (по нашим меркам) совсем злодеями. Однако, мы не объявляем Древний Египет ужасной страной, оттого, что там правили жестокие фараоны. Всему свое время. Но и современная цивилизация жестока. Она не терпит существования народов с другим уровнем цивилизации. Она либо ассимилирует их (т.е., уничтожает, не убивая), либо ставит в положение изгоев.

Проблема культурных различий очень серьезна в современном мире. И чем ниже образованность, способствующая религиозной и культурной нетерпимости, тем тяжелее конфликты. Избиения (даже убийства) иностранных студентов, ставшие не редкостью в нашей стране – тому свидетельство.

Вернемся, однако, к внутренним проблемам. Чем должна руководствоваться Россия, чтобы именно сейчас добиваться достойной жизни для всех своих сограждан и тем самым создавать предпосылки для достойного будущего. Что нужно делать на этом пути? Вслед за Бердяевым, я думаю, что мы только тогда сможем жить по-другому, когда сами в чем-то станем другими. Поэтому не только экономика, но образование, развитие культуры должны получить новый импульс. Что же касается экономики, то я сторонник политики малых дел. Самое трудное в России – это принимать решения не только в пользу Газпрома или очередного близкого к президенту клана, а хоть немного – в пользу рядовых граждан, тех, кто живет в убогих условиях. Все, что я буду писать дальше – это только благие пожелания, а не реальность. В России (как, наверное, и в любой другой стране) правительство не может иметь культуру, хоть в чем-то опережающую то, что уже есть.В лучшем случае оно фиксирует то, что уже достигнуто. Поэтому я просто перечисляю – чего хотелось бы! Не принимать решений (экономических, политических, социальных), которые ведут к дальнейшему расколу общества. Уметь уважать политических противников. Но не хамов, конечно. Воспитывать личную ответственность и умение полагаться на себя. Воспитывать ответственность за страну, а не перед страной. Не считать, что принципы выше человеческой практики. Воспитывать отношение к жизни как к последовательности проблем, которые иногда решаются только на основе компромисса. Учить консенсусу и толерантности. Воспитывать умеренность. Ценить свободу. Радикально изменить отношение к грязи и мусору на улицах и к убогости окраин многих городов. С тем же размахом, с которым страна поддерживала и развивала физику, развивать и поддерживать науки, направленные на изучение человека и человеческой культуры, на изучение нашего общества и его исторических культурных корней. Строить общество, в котором ученые не изолировали бы себя от религии и ее служителей. Помогать тому искусству, которое объединяет нас, а не разъединяет. Смотрите, с каким упорством американцы в каждом фильме выстраивают баланс между черными и белыми героями, не боясь обвинений в нарушении свободы творчества. Почему это возможно? Да потому, что они опираются на уважение общечеловеческих ценностей плюс реальное беспокойство за судьбу страны, из чувства вины, наконец. Не нужно и нам бояться провозглашать то, что нас будет сближать. Да, кто-то из художников, писателей и т.д. будет недоволен, даже если принуждение будет чисто моральным. Это – жизненная и, следовательно, сложная проблема: нам нужны и свобода творчества, и искусство, которое помогает человеку жить, помогает ему познавать самого себя. Таких проблем не нужно бояться, но нужно понимать, что у них нет простых решений.

Правительство Гайдара проиграло, потому что плохо знало страну. Но это не их вина. Это их беда. Кто из политиков строит свою политику, исходя из реальности? Один Жириновский строит свою демагогию на хорошем знании того, что хочет услышать от него основная часть населения. О реальности не говорит никто. Стране нужны национальные лидеры, которые видят свою задачу не в удержании власти, а в решении действительных национальных проблем. Примером такого лидера был Джон Кеннеди. Он шел на второй срок, чтобы окончательно уничтожить сегрегацию негров в стране. Ему угрожали, но он не изменил своего решения и был убит. Но остановить начатую президентом Кеннеди национальную политику, уже укоренявшуюся в жизни, было невозможным.

Для того чтобы быть эффективной, политика должна быть реалистичной. А для этого нужно знать самих себя. В той же степени, в какой человеку нужно знать свой организм, чтобы действовать не во вред здоровью.

В школьные годы, до девятого класса, любимым предметом моим была история. Потом я ей оставил ей мало места. А сейчас прихожу к выводу, что история, которая изучает становление человеческой культуры и на этом пути становится (для человечества) способом рационального самопознания, так необходимого всему человечеству и каждому народу, - она не может не стать одной из главных наук. Как и философствование, которое помогает познать свой (индивидуальный) духовный мир.

21. От свободы к свободе

После долгого экскурса в окружающий науку мир, я возвращаюсь к своей жизни в науке. Я всегда работал, исходя из своей внутренней потребности. Как, впрочем, полагаю, работают и многие другие исследователи. Мне крайне повезло с моей профессией. Мне повезло, что я не занимался не бомбами, не ракетами, не всем тем, что пронизано секретами, запретами и подозрениями. Мне повезло, что я не стал журналистом, преподавателем политэкономии, советским историком и не испытывал тяжелого гнета идеологии. Я не испытывал и давления конъюнктуры, подобной той, которую испытывает западный ученый, пытаясь получить финансовую поддержку со стороны компаний. Социализм + отсутствие контактов с военными отгородили меня от соблазна получения дополнительных средств. С самой молодости я был независим, и у меня не было такого шефа, который смог бы заставить меня делать то, что мне не нравится. Я был свободен. Известно, что за свободу приходится платить. Мне повезло: я платил ничтожную плату. Каждый год шеф мне выписывал наинизшую (среди других завлабов) годовую премию. В сущности, он был прав: другие лаборатории работали по его идеям, а моя – нет. За что же меня поощрять? Он не думал, что его идеи хуже, чем мои! Более огорчительно, что в лабораторию была закрыта дорога молодым. Но я был свободен!

Трудно найти еще одно такое слово как свобода, которое бы имело столько совершенно разных определений. Есть, например, и такое определение: «свобода есть свобода грешить». Ему не откажешь, как минимум, в остроумии. Ведь если запрещено грешить, то обесценивается противоположный выбор. Но мы-то с самого детства помнили марксистское определение свободы: «свобода есть осознанная необходимость». Других определений мы не знали. В марксистском определении есть какая-то мрачность, безысходность, холодок железа. Оно напоминает лозунг: «Каждому – свое», который висел над воротами Освенцима. Когда я думаю, что такое абсолютно свободный человек, я вспоминаю строчки Багрицкого: «Так шагал веселый Дидель С палкой, птицей и котомкой Через Гарц, поросший лесом, Вдоль по рейнским берегам… ». Я понимаю, что за свободу люди идут на смерть. Но все-таки, не за необходимость. А чаще всего – по необходимости.

Впрочем, когда я уезжал в командировку или в отпуск (были и такие благословенные времена, когда я отправлялся в отпуск, чтобы ни о чем не думать целых два месяца!), я приводил в порядок большие стопки бумаг и решал накопившиеся организационные дела. Не переводя дыхание, писал десятки деловых писем. И говорил себе: «свобода – есть осознанная необходимость».

Отношение между человеком и свободой очень непросты. Человек может чувствовать себя свободным в тоталитарном обществе. Если он принимает идеологию этого общества, если он принимает правила поведения и хорошо их знает, он, безусловно, чувствует себя свободным. Но это чувство не есть реальная свобода. Оно присутствует лишь до первого сомнения в идеологии или до обнаружения сильных расхождений между идеологией и практикой. Но возможна и настоящая свобода в тоталитарном обществе (вообще, в любой политической системе). Солженицын и Сахаров были самыми свободными людьми в эпоху реального социализма. Они сами выбрали свою судьбу, и каждое их решение было выбором свободного человека. И напротив, человек, бегущий от ответственности за себя, неспособный принимать решения, оказывается несвободным именно в свободном обществе. Действительность, имеющиеся проблемы давят на него, он находится под гнетом обстоятельств. Свобода и ответственность невозможны друг без друга. Ответственность не только за себя, но и ответственность за общество. Свобода невозможна без социальной зрелости.

Человек свободен, когда он принимает решения в гармонии с самим собой, из глубоко осознанной внутренней потребности. Согласно своей судьбе. При этом он добивается свободы не только от внешних препятствий, но и от самого себя, от своих желаний. Желания – всегда проявление инстинктов. Это наше биологическое начало. Но свобода связана только с тем, что отличает нас от животного. Слово Ясперсу (лучше все равно не скажешь!): «Будучи свободным, я хочу не потому, что я так хочу, а потому, что уверен в справедливости своих желаний». Еще короче: «действовать из настоящего себя».

Вне науки мои ощущения по поводу свободы-несвободы складывались на разных этапах жизни различно. Когда был школьником, то считал, что живу в свободной стране, а потому и себя считал свободным человеком. Это – та самая свобода, которая возможна в тоталитарном обществе, когда человек не испытывает сомнений и реально не понимает, что такое свобода. Первые мои реальные сомнения появились после XX съезда. Но по настоящему я ощутил себя не свободным, когда была Пражская весна, началась травля диссидентов, события в Польше, Афганистан. С гласностью впервые пришло реальное ощущение свободы, которое не покидает меня и сейчас. Но ощущение – еще не сама свобода. По настоящему человек свободен только в поступке. В этом смысле я был свободным, когда писал статью «Перестройка науки и наука перестройки», был свободен и когда принял решение стать директором Института и когда решил освободить этот пост. Но было и множество мелких поступков, в которых я действовал как бы в стесненных обстоятельствах, принимая решения, которые мне не очень нравились. Дело даже не в компромиссах. Компромисс может быть достойным уважения. Хуже, когда это – компромисс с самим собой. Сложнее всего быть свободным человеком в сфере, которая не менее важна, чем общественная деятельность – в сфере любви. С этой сложностью я чаще всего не справлялся. Инстинкты мешали. Полнота любви – единственное состояние, когда человек свободен и в этой сфере. Но длить и продлевать состояние полной любви – наука сложнее академической.

Всегда свободным я был только в сфере науки. Но именно потому, что я менялся, содержание моей свободы в научном творчестве тоже менялось.

В молодости я черпал какие-то идеи из окружающей меня научной среды. Однако, развивая их, я не ощущал, что кому-то еще они могут быть интересны. Поэтому я не чувствовал какой-либо потребности в публикации того, что писал. В течение десяти лет после окончания института я посылал в журналы не более 30% того, что имело более или менее законченный характер. Я осуществил свою первую публикацию, поддавшись на уговоры своего друга, который и послал ее в сборник «Прикладная геофизика», когда я был в поле. Разумеется, работая на производстве, я не мог не заинтересоваться тем, что тогда казалось жизненно-важным, и я даже написал трактат об оценке точности сейсмических построений в Западной Сибири, который был размножен в Березовской экспедиции и разослан по сейсмическим партиям. Кстати, я никогда после этого не стремился оценивать фактическую точность результатов сейсморазведки (написав, при этом, множество соответствующих формул), хотя это считается святой обязанностью любого инженера, в том числе и горного инженера-геофизика, диплом которого я имею. Но я всегда чувствовал себя не инженером, а человеком науки. А в качестве такового я понимал, что в такой неупорядоченной среде как геофизическая, в этом, почти сплошном, спектре неоднородностей любые оценки условны. Реальное значение имеют только результаты бурения. Вместе с тем, сравнивать различные алгоритмы по точности в модельных условиях и упорядочивать их считал и считаю чрезвычайно важным.

Замечу еще, что, работая на производстве, я был ориентирован на улучшение того, что уже было внедрено. Я ехал в аспирантуру полный замыслов этого типа. Но, попав в научную среду, я довольно быстро забыл о них. И всегда после этого считал, что знание производства и – в то же время – определенный зазор между наукой и производством – одинаково важны. Все-таки, задача науки: поиск существенно новых возможностей.

Конечно, попав в научную среду, я достаточно быстро проникся ее соревновательным духом, икаждый год подсчитывал, сколько моих работ опубликовано. Замечу в скобках, что сейчас за меня эти подсчеты ведут другие. Но и тот подсчет, который я вел, как и подсчет километров, который я делаю в течение каждого лыжного сезона, был моим личным делом. Я никогда не завидовал тем, кто больше меня публикуется. Я завидовал тогда и завидую сейчас только тем, кто больше меня работает. Кстати, даже сейчас, когда практически любая моя работа обречена на публикацию, по крайней мере, в отечественных журналах, у меня есть до десятка вариантов одной и той же статьи, из которых только один вариант опубликован.

Где-то во второй половине 70-х гг. я прочел некролог по поводу кончины выдающегося специалиста в области математической статистки Н. В. Смирнова, в котором был список, состоящий из сорока двух опубликованных работ. А у меня к сорока годам было опубликовано уже порядка тридцати пяти работ. И мне стало не то чтобы стыдно, но что-то вроде этого. Просто я осознал, что считать нужно не все, а только то, что вошло (а иногда и только войдет когда-то) в золотой фонд науки. Не нам оценивать. Я не против рейтингов, как неких эмпирических показателей текущей ситуации. Но гамбургский счет совсем в другом.

Что же изменилось в содержании моей свободы как исследователя? Довольно рано я начал ощущать ответственность за свою науку. Пришло это исподволь. Сначала это была ответственность за свою лабораторию (а я стал заведующим в 29 лет). Потом, когда у меня появилась возможность влиять на учебные планы и даже на состав специализаций сначала в Тюменском индустриальном институте, а затем и в НГУ; еще позже, когда мы организовывали школы молодых геофизиков страны в 80-х, эта ответственность приобрела более крупные масштабы. И сейсмологией я занялся вовсе не из любопытства, а исходя из понимания, что сейсмология в Сибири находится в упадке и что именно мне нужно помочь ей стать на ноги.

Вот эта ответственность, осознанная где-то в глубине моей души, и стала важной компонентой моей внутренней потребности, определяющей то, что я делаю в науке, не только как исследователь, но и как организатор, и какучитель своих учеников.

Путь в науке, конечно же, не является легким или безошибочным. Не было бы трудностей и ошибок, не было бы и обрисованной эволюции. Даже сочинение стихов – столь же трудное (и столь же радостное) занятие. Ощущение радости и гармонии, страсть к более совершенному – надежные помощники на этом пути. Наверное, только они и были неизменными в обрисованной эволюции. Было наверняка и везение. И что-то еще, чего уже мы не знаем сами.

Я с зеркала стираю пыль,

и под ладонью оживает

досель неведомая быль –

ее еще никто не знает!

Встают как храмы письмена,

шагают в мир. Я ощущаю,

что постигаю суть до дна.

Но в тот же миг я понимаю,

что там за храмом – новый храм.

К нему – нелегкая дорога,

которую построю сам

по маленькой подсказке Бога.

1996

В заключение. 

Очень многие люди, мужчины и женщины, влияли на меня (часто не подозревая об этом), помогая мне на моем жизненном пути. Всех перечислить невозможно. И всем им я действительно благодарен. Но невозможно не высказать отдельно слова личной благодарности моему школьному учителю Симу Борисовичу Норкину, подарившему мне любовь к математике, и моей учительнице литературы Маргарите Александровне Кудряшовой, научившей меня свободно излагать свои мысли. И, конечно же, сыновняя благодарность маме, Анне Михайловне Гольдиной, которая больше других достойна того, чтобы посвятить ей сей опыт интеллектуальной автобиографии.

Академическое издание «Гео», Новосибирск, 2006.

В полном виде публикуется впервые.

Комментарии читателей: