* * *
Встреча. Когда голубеющий вечер ложится на плечи.
Встреча. Когда от сиреневой ветки – тугой аромат.
Встреча. Когда от заката еще до рассвета далече.
Встреча, когда ни пред кем и никто еще не виноват.
Только слегка начинает настраивать скрипку кузнечик.
И от туманной реки надвигается медленный вал.
Встреча. Когда еще слово жалеет и любит, и лечит...
Встреча, когда никого и никто еще не предавал.
Слышно тогда, как смеется бездумное или безумное эхо.
Где-то вдали, за крутой тридевятой горой.
То ли от слез задыхается, то ли от смеха...
Над непонятной и странной людскою игрой.
* * *
Из всех земных противоречий,
хитросплетений благ и мук
в моей гортани
жаркой речи
рождается начальный звук.
Еще он слаб и неустойчив,
но, проникая в жизни суть,
он крепнет и, откровоточив,
готовится на высший суд,
на суд людской, через пороки,
сквозь огражденья всех мастей,
через кипящие пороги
смятений грешных и страстей…
Пересекая зной и стужу,
превозмогая смех и стон,
и, песней вырвавшись наружу,
меня оправдывает он.
Слово
Неосторожное слово
вылетит – не поймаешь.
Слово – и ты слетаешь
с самых высоких вершин.
Слово – и друг обижен.
Слово – и дверь закрыта.
Слово – уходит поезд.
Слово – и ты один.
Неосторожное, как же
ты иногда бываешь
в тысячи раз сильнее
многих больших речей!
Искра – страшнее солнца
в засуху сенокоса,
море порой бесполезней,
чем пресноводный ручей.
Сколько вершилось судеб.
Сколько дорог менялось.
Сколько улыбок меркло.
Сколько склонялось голов…
Сколько сама я напрасно
плакала и смеялась,
сколько сама говорила
неосторожных слов?
Слово – и словно свечка
тихая загорелась,
слово – глядишь, признанье
в давней и тайной любви…
Слово – и беззащитной
чья-то душа осталась…
Вылетело!
Полетело…
Где же оно?
Лови!
Звезда за окном
1.
Есть у снов преимущество перед явью.
Как бы ни было плохо,
можно проснуться всегда.
На окошко посмотришь,
как белая ягода,
в темном небе полночная зреет звезда.
И поверишь окну. И рассвету поверишь,
вырываясь из сна,
как из долгой воды.
Шаг за шагом выходишь,
выходишь на берег
под холодным и пристальным светом звезды.
2.
Земля пустынна и белеса,
и обжигающе тверда.
И по ночам мне светит косо
в окно колючая звезда.
Я – лбом к стеклу. Смотрю и маюсь.
Ноябрьский холод на душе,
И сердце,
к звездам подымаясь,
захолонет на вираже.
И упадет,
и затоскует,
надломит мой душевный лед,
и грусть осеннюю,
людскую,
звезде
мерцающей пошлет.
* * *
Звезда в неволе,
грустная звезда…
Печаль моя,
советница и тайна.
Молиться на тебя не перестану,
с тобою не расстанусь никогда.
Свободный свет твой
в комнате моейй
совсем зачах.
И отпустить на волю
тебя хочу.
Скажи, какому полю,
каким лесам покажешься милей?
И вот мы в поле…
Темною стеной
окружено то поле – лесом
дальним.
Как широка моя исповедальня -
весь мир огромный,
искренний, земной!
И ты - недосягаема.
Скорбя
со мной когда-то,
ты была мне ближе.
Теперь я не прошу тебя:
- “Взгляни же!”
Таких, как я,
немало у тебя.
* * *
Проходят любые печали.
Последний забыт разговор.
Но кто ж за моими плечами
Стоит и стоит до сих пор?
Все не успокоится, будто
в недобром долгу у меня.
Средь ночи внезапно разбудит,
Ожжет среди ясного дня.
Как странно…
Упорно и часто
боль вспомнив, ее берегу.
Уже и обиженный счастлив,
а я все уснуть не могу.
* * *
Фотография – будто пытка, -
ты стоишь, прикрывая калитку.
Что-то спрашиваешь глазами,
что-то губы не досказали.
Так внезапно пришла беда.
Что хотел ты сказать тогда?
Говорят, ты здесь, как живой.
Светит солнце над головой.
И собака у ног твоих, –
так любившая нас двоих.
* * *
Вот тюбик пасты.
Не закручен крышкой.
Я закручу.
Небрежно, на лету.
Вот на столе рассыпанные крошки.
Ты завтракал. Я тряпкой их смету.
Рубашка на диване распласталась –
Я положу на место, не беда.
А вот – на сердце боль.
Она осталась.
Ее куда?
* * *
Под луной июньский дождь.
Серебром траву прибило.
Гром веселый прогремел.
Ах, как я тебя любила!
Как плясала под дождем.
Как от счастья сердце ныло.
Сарафан насквозь промок.
Ах, как я тебя любила!
Ты кружил меня, смеясь.
Ночь двенадцать раз пробила.
Губы дрогнули твои.
Ах, как я тебя любила!
Чем запомнился мне дождь,
Коль лицо твое забыла?
Сто дождей прошло с тех пор.
Ах, как я тебя любила!
* * *
Нам не вернуться в дом тот бедный,
прекрасный дом, богатый дом.
Ведут в нем поздние беседы
чужие люди за столом.
Никто из них о нас не знает,
никто не вспоминает нас,
и только дом не забывает…
надеется…
В полночный час
вдруг скрипнет половицей гулко
и угольком сверкнет в печи.
И под крыльцом хранит ключи
Все в том же тихом переулке.
***
Дорогой, еще вернешься.
Я ж к колодцу – ни ногой.
Плюнешь, дунешь…
И напьешься…
Сколько можно, дорогой?
Видишь, тропку протоптала?
Не считаясь, чья вина,
возвращалась, не роптала,
из ковша пила до дна.
А теперь, ослабли ноги,
налегке – не прибегу.
И протоптанной дороги
не осилю. Не смогу.
Сон
Никогда там не было подсолнухов.
А вот сон приснился, и во сне
было столько золотых подсолнухов,
что пройти они мешали мне.
Никогда там не было доверия.
А вот сон приснился, и во сне,
заходя в распахнутые двери, я
видела, что доверяют мне.
Никогда я не была там счастлива.
А вот сон приснился, и во сне
никогда я не была так счастлива!
Кто же это вспомнил обо мне?
* * *
Ах, этот запах листьев прелых…
Медовый цвет и влажный блеск!
Одна по раннему апрелю
я забрела в молчащий лес.
Земля – пружинисто сырая.
Следов зверья – как в книге слов!
Ручьи, как будто выбирая
дорогу,
кружат меж стволов.
Я, словно заодно с ручьями,
ищу неведомых чудес,
завороженная речами,
что мне нашептывает лес.
Смотрю на все благоговейно.
Вот, усики подняв свои,
на потеплевший муравейник
взобрались резво муравьи.
Погреться выползли на крышу.
Таращат круглые глаза.
Мне кажется, я даже слышу
их тоненькие голоса…
Вот сиганул пятнистый заяц,
полурасставшийся с зимой.
Вот - сквозь стволы -
речная заводь
слепит блестящей новизной.
То солнце из-за елки брызнет,
то тень касается лица.
В лесу весеннем столько жизни,
что кажется, – ей нет конца!
* * *
Я дарую свободу тебе, муравей!
Дорогую свободу дороги твоей.
Ты беги по зеленой, душистой траве,
по траве-мураве, муравьиной тропе.
Любопытство мое небольшое – не в счет.
У тебя много месяцев вольных еще.
Продолжай трудовой муравьиный поход,
торопись, скоро солнце пойдет на заход.
Скоро окна и двери закроет твой дом.
Он, как мой, и весельем живет и трудом.
Наши тропки различны, но схожи пути.
Я тебя задержала немного?
Прости…
* * *
Еще когда по золотым полям
светил спокойно безмятежный август,
земле великодушной был не в тягость
мой светлый праздник,
но теперь земля
вдруг оскудела,
от ее щедрот
внезапно потянуло легкой пылью,
недавнее исчезло изобилье
за створами сентябрьских ворот.
И я, нелепая, о те ворота бьюсь,
еще полна и счастья, и отчаянья.
Поверить, что закрыто не случайно,
и оскорбить неверием боюсь
того, кому несла свои мечты,
надежды, радости, доверие и гордость.
Не оценив затворов прочных твердость,
ворот тесовых гулкой немоты,
еще с улыбкой я на скрип ворот,
пригладив волосы,
взметнула нежно руки!
В проеме взгляд чужой, седой старухи: -
-Твоя любовь здесь больше не живет.
Весть
Как будто тучи вдруг заскрежетали
и темная нависла синева.
И стало непонятно – прожита ли,
иль только начинается едва
дневная жизнь?
Вон та полоска света
возникла,
гаснет на краю земли?
Река, так трудно превращаясь в Лету,
живая, растворяется вдали.
Живое небо. И земля – живая.
Но остывает, исчезая свет…
Стою, еще беды не сознавая,
и по реке навеки уплываю
за тем, кого уже на свете нет.
* * *
Поворачиваюсь на крик.
Вижу - мост висит над рекой
и река под мостом блестит.
Слышу – ветер свистит по песку.
Тонкий прутик в моей руке
на песке нарисует мост,
под мостом нарисует песок,
на песке нарисует мост.
И от ветра нигде не спастись,
если он над рекой кричит,
если он на песке кричит,
а на нем нарисован мост,
под которым ветер кричит.
* * *
Тяжелым забудусь сном
и вижу опять во сне –
цветы под раскрытым окном
рассыпаны по весне.
Ты рвешь их вместе с травой.
По горнице, по сеням
немыслимый цвет голубой
рассыпал, -
по всем моим снам.
* * *
Словно потеряла ключ от дома.
Кажется,
он был в моей руке, -
легонький, изящный и удобный,
с узеньким кольцом на стерженьке.
В скважину замка входил свободно.
Открывал защелкнутую дверь
в сказочность,
которую не модно
вспоминать становится теперь.
Там нас печка теплая встречала,
щи томились в душном котелке,
и сорока радостно кричала,
наскучавшись за день в уголке.
Прыгала, поджав больную ножку,
взглядывала, чуть наискосок,
прятала ворованную брошку,
олова паяльного кусок.
Там висел за печкой рукомойник,
пересохшим горлышком звеня.
Полотенце с вышитой каймою
чистотой сияло
для меня.
Маленький, почти реальный ключик
так привычен сердцу был и мил.
Как же так?
Нелепый, глупый случай –
И потерян мною
целый мир.
* * *
Я чувствую –
любовь твоя уходит,
и ничего поделать не могу.
Садовник яблоню слабеющую холит –
так я любви остатки берегу.
Ты – рядом
и, нимало не печалясь,
привычно так ко мне плечом приник.
А я смотрю, смотрю,
и все прощаюсь.
Еще неделя,
день,
минута,
миг…
* * *
Он очень высоко,
строптивый месяц синий.
И створки сизых туч
недвижны и тесны.
На гулком пустыре -
изогнутые сани
готовы резать путь
вдоль снежной целины.
Стук поезда затих.
И жмутся чемоданы
к ногам, теряя блеск
и запах городской.
И шумно дышит конь
за пеленой тумана,
тревогу разделив
с тревогою людской.
Дыхание зашлось.
Морозный воздух - жарок.
Перед дорогой вдох
и сдавлен и глубок.
В рассветной полутьме
атласный полушалок
наивен и правдив,
как аленький цветок.
Ах, что там ждет меня
в домишке среди кедров?
И ждут ли там еще
иль перестали ждать?
От станции еще
полсотни километров.
Поди не до луны,–
совсем рукой подать.
* * *
Пожалуйста, будь счастлив и спокоен.
И не печалься очень обо мне.
Рисую я: то журавли, то кони,
то синие букеты по весне.
А ты – во всем.
Рисую я, рискую
построить дом на ветреном песке.
И слово журавлиное «тоскую»
летит
и угасает вдалеке…
* * *
Не гляди вослед –
тосковать будешь.
Не гляди вослед –
уходить трудно.
Уходить трудно,
а уходить надо.
Не гляди вослед –
тосковать будешь.
Не гляди вослед –
позабуду все.
Позабуду все –
стану птицею.
Стану птицею –
над тобой взовьюсь,
над твоим крыльцом
сложу крылышки.
Просвищу легко –
будто не было.
Покричишь меня –
будто не было.
Обойдешь весь свет –
будто не было.
Не гляди вослед –
будто не было…
* * *
Как две вишенки – дочки.
Чернобровы, лукавы.
А глаза – драгоценность
в ресничной оправе.
У одной – янтари,
рядом – аквамарины.
Улыбается Настя,
смеется Ирина.
Как две звездочки – дочки,
по вселенной в движенье…
Оправданье мое,
и мое продолженье.
Осень
Все никак не поверю,
что она уже близко…
Неизбежна потеря
надежд, словно листьев
золотистых и бурых,
с летним запахом пыли.
Никогда их не будет,
ведь они уже были.
Зелено отшумели,
желто отшелестели,
красно отликовали,
голубо отлетали.
Все никак не поверю,
а поверить придется:
лист,
как лодка о берег,
об окно мое бьется.
* * *
Мне осталась осень вместо лета,
терема из порыжелых веток.
На глазах ручей пересыхает.
Руку протяну – ладонь сухая.
Нет дождей таких, его наполнить.
А ведь он рекой был, если вспомнить…
Будет снег…
И как-то белым утром
стану я спокойной,
стану мудрой.
Боль утихнет,
отойдет тревога.
Пусть мне дней останется немного,
но весну последнюю встречая,
жизнь ручью я вновь пообещаю.
Снег растает -
даст земле напиться.
Пейте, люди!
Травы!
Звери!
Птицы!
Куличок
Хвали свое болотце, куличок!
Отстаивай свое святое право
любить камыш пожухлый и корявый,
речонки мелководной тупичок.
Хвали свое болотце, куличок!
Здесь ночью отражается звезда,
теснятся диковатые кувшинки,
поют ночами тонко камышинки,
зеленовато стелется вода.
Храни, свое болотце, куличок!
И пусть в ответ насмешливому свисту
твой неподкупный, остренький зрачок
посвечивает в заводи тенистой.
Храни свое болотце, куличок!
* * *
Неправда ходила с нами
меж низенькими домами.
Осенний пейзаж за оградой
желтел полусонной неправдой.
Как просто мое отреченье -
не надо прощанья, прощенья,
побега, полета, билета.
Как просто…
Неправда все это!
Я писем тебе не писала.
К тебе не сбегала по трапу.
Не плакала в шумном вокзале.
И что позабыла -
неправда.
* * *
Чужие в доме, чужие в доме,
чужие в доме,
как шорох мыши.
Нас дома двое,
и кто же, кроме
двоих нас,
этих
чужих
услышит?
Чужие в доме – друзей не видно.
Чужие в доме – запахло гарью.
Мои обиды – твои обиды,
они нас быстро
притащат к горю.
Чужие в доме.
Кто там стучится?
Чужие в доме.
Ошиблись дверью.
Чужие в доме.
Как стерты лица
у невозвратности и потери.
Скрипят ступени.
Как это важно!
Надежде больно, -
как позывные.
Быть может, это
идут отважно
свои, родные
Свои, родные…
* * *
Мой любимый картину писал на картоне.
Город в охре, как в солнце расплавленном тонет.
Вечерами у этой картины сижу,
в дом, что справа стоит, я тихонько вхожу.
Там никто не живет…
Мой любимый высокий обрыв рисовал,
весь из синих и медно-коричневых скал.
Вечерами у этой картины сижу
и с обрыва на море гляжу да гляжу.
Там никто не плывет…
Стало страшно мне вдруг в этом мире одной,
в нарисованном мире, живой и земной.
Нарисованы верность, любовь и печаль,
нарисовано сердце, как будто печать.
Не болит, не поет…
Срисовал и меня мой любимый вчера.
Очень грустно закончилась эта игра.
Опустела квартира, затих телефон,
Мой любимый сидит и глядит на картон.
Как меня он вернет?
* * *
Приснился человеку телефон.
Он зазвонил отчетливо и резко,
как наяву.
Звонил настолько резко,
что человек услышал и сквозь сон.
Во сне пришла догадка:
друг звонит,
которого не видел он лет десять,
о ком не вспоминал уже лет десять,
но сердце подсказало:
друг звонит.
И друг спросил его:
-Ну, как живешь?
Мне вдруг подумалось,
что у тебя неладно.
Иль, может, показалось, что неладно?
Но все-таки, скажи мне:
-Как живешь?
И человек стал быстро говорить.
Хотелось с другом быть прямым и честным,
совсем как раньше, быть прямым и честным.
И обо всем,
что больно,
говорить.
Он под конец хотел спросить:
-А ты?
Но телефон уплыл…
И он проснулся.
Он сам не понял, что уже проснулся,
отчаянное выкрикнув:
-А ты?!
Жена сказала:
-Ты тревожно спал.
Тебе звонили… Я не разбудила…
Какой-то друг… Но я не разбудила…
Я пожалела,
ты тревожно спал.
* * *
Продавали собак на базаре –
гордых, добрых, серьезных, смешных.
И собаки украдкой бросали
взгляд на тех, кто осматривал их.
Шерсть ерошил безжалостный ветер.
Я никак до сих пор не пойму:
Прижимался ль к хозяину сеттер,
или жался хозяин к нему?
Понимая, что расстаются,
сеттер хмурил бугристую бровь,
словно думал: зачем продаются
Верность,
Преданность,
Боль и Любовь?
* * *
Зачем мне сад?
Ты в сад мой не заглянешь.
Зачем мне дом?
Ты дом мой обойдешь.
Зачем мне жизнь?
Ты рук мне не протянешь.
Зачем мне смерть?
Ты даже не вздохнешь.
На Байкале
Утро
Белый, белый байкальский туман.
Не могу разглядеть твою лодку.
На холодном стою берегу.
День
Я вдоль берега молча иду.
Надо выбрать укромное место,
чтобы издали видеть тебя.
Вечер
Дым костра.
Наполняются веки слезами.
Не могу разлюбить. Не могу.
* * *
В лодку твою переберусь
на середине реки.
Лодку мою привяжем к твоей,
пусть за нами плывет.
В ней нехитрые пожитки
и узелки,
там соль и мука,
но только не мед.
А когда покраснеет солнце,
опускаясь за край воды,
и закатным румянцем
щеки мне обожжет,
будем берег выбирать, -
где цветут сады,
а, быть может, и дом
построенный ждет.
И там, где сливаются две реки,
услышим внезапно мы –
сохач любовную песню трубит
на берегу крутом,
Скрипит коростель посреди уремы,
Рыба плещется
за бортом.
Один берег крут, а другой – полог,
По нему ветер метет песок.
Если дом там построить –
рассыплется он,
а другой берег –
корнями переплетен.
Сколько ж нам плыть
по бесконечной реке?
Безучастна тайга,
равнодушно светлеет песок.
И вёсел нет у тебя,
лишь в одной руке
теплым медом наполненный
берестяной туесок.
Лодка твоя плывет вперед
туда, где всходит луна.
Лодка моя среди темных вод
уже совсем не видна.
* * *
Уходит из-под ног земля…
Предчувствуя беду,
теперь ни весел, ни руля
в смятенье не найду.
Все рушится,
как в долгом сне, -
ни звука,
ни рывка…
И посылают долгий снег
на землю облака.
Лишь долетают голоса
любимых и врагов
сквозь тридевятые леса
с кисельных берегов.
* * *
У реки Селенги,
у излучины,
где река,
будто взмах крыла,
все ходила моя разлучница,
ненаглядного
стерегла.
Ожидая
мою зазнобушку –
брошка новая на груди! –
ходит смертушка,
ходит злобушка,
в мою сторону не глядит.
Я прошла,
ей кивнула весело.
(Вроде, плакать мне не к лицу).
Ничего она не ответила,
разнаряжена,
как к венцу.
Чем милей меня, что так кружится?
Чем сильней меня?
Чем правей?
А мой терем
по бревнышку рушится,
рассыпается по траве.
Ночная лыжня
О, этот странный путь,
когда земля пустынна.
Морозный свет луны
все сгладил, все размыл.
И скрип ночной лыжни,
нерадостный и длинный,
средь долгой и скупой
на праздники зимы.
Такая уж зима
мне выдалась. Без смеха.
Вкруг елки обошла -
не дрогнула душа.
Дымилось в мишуре
шаров
цветное эхо,
и осыпались иглы
на вату
не спеша.
Прошли за тостом тост -
намеки и курьезы,
прошли за днями дни,
неделя за другой.
Рождественские и
крещенские морозы,
и сретенские вот…
Ожгли сквозной пургой.
О, этот странный путь.
Он право же бессмыслен.
Неужто места для
раздумья не нашлось?
На небе два столба -
луна на коромысле,
и каждая звезда
вбивает в небо гвоздь.
Как старые друзья -
народные приметы.
Из детства, из тепла
неровных белых стен.
И кажутся сейчас
привычные предметы
(барометр, например,)
ненужными совсем.
О, этот странный путь.
Давно ль такое было:
с портфелем, через лес,
по снежной целине…
И сквозь ночной мороз
коптящее светило
спасеньем для меня
сияло на окне.
О, этот странный путь,
когда все в мире тихо -
возможно ль налегке
прожить безмолвный час?
И где-то ждет тепло.
И отступает лихо.
Как будто никогда
светильничек не гас.
Байкальские сонеты
1
Лежал под небом голубой Байкал
и всматривался молча в синь небес,
а человек с рождения искал
смысл противостоянья этих бездн.
Не сходство внешнее так поражало ум,
не сочетанье облаков и скал,
а гул подводный
и вселенский шум,
что заполняли Небо и Байкал.
То птица в небе вольно проплывает,
то рыба пролетит по глуби вод.
И человек звездою остывает
и светом в мироздании плывет.
Свет разума, свершив круговорот,
в другом уме пытливом оживет.
2
Идет по небу облаков гряда -
иллюзий и мечтаний острова.
Их обрисует синяя вода,
их оттенит зеленая трава.
И растворятся облака в воде,
их поглотит немая глубина.
Так и моя перед тобой вина,
так и мои страдания – в тебе.
Байкал и Небо так неразделимы.
Два светлых ока, вечных две судьбы.
В соединенье мира и борьбы
они, как мы, земле необходимы.
Как пара одинаковых зеркал -
Байкал и Небо.
Небо и Байкал.
3
Байкал о нас не помнит, что ему -
великому, могучему, седому?
И поросла травой тропинка к дому,
к покинутому дому моему.
Здесь не встревожит воздуха дымок,
крест-накрест окна пыльные забиты,
приник к двери заржавевший замок,
все говорит о том, что мы забыты.
Какой же смысл, что я через года,
как за живой водой в слепой надежде,
вновь возвращаюсь памятью сюда
и вижу все отчетливей, чем прежде.
Покинутый средь равнодушных скал,
так беззащитен без меня Байкал.
4
Который год летит моя печаль,
как серая истаявшая птица.
На бугорок земли твоей садится
и покрасневшим оком смотрит вдаль.
Здесь край земли. А дальше – глубина
спокойного и вечного молчанья.
И чье-то громко плачет здесь отчаяние,
и чья-то молча кается вина.
Здесь солнце пробивается с трудом
сквозь сосен корабельных вертикали.
Открыт отныне для моей печали
твой вечный дом, твой одинокий дом.
А для любви и памяти моей
весь мир открыт мне до последних дней.
5
Пройдет еще немало лет и зим,
но, как всегда, пришедшею весной
из подо льда очнется Баргузин
и вновь заплещет синею волной.
И заскрипит сквозь сон в рассветный час,
раскачиваясь медленно в волне,
рассохшийся от времени баркас,
доверившись очередной весне.
На весла сядут два седых гребца
под долгим взглядом женщин и детей…
и белой рыбы лунные тельца
польются с легким шумом из сетей.
Так было, есть и будет так всегда,
как вечная байкальская вода.
* * *
Мы разве знали,
разве знали,
что все пройдет,
что все пройдет…
Чужие люди предсказали
нам все с тобою наперед.
Шумели кедры в два обхвата,
суровы, праведны, стройны.
Да, я, пожалуй, слабовата
была для этой стороны.
Я думала: стерплю,
сумею
приноровиться.
Только вот
сказали люди: разве с нею
он дом хороший заведет?
А ты не смог,
не заступился,
не догадался, может быть…
Багульник празднично клубился
И заставлял себя любить.
В траве неистово горели
цветы счастливые – жарки.
И вслед мне женщины смотрели
как и везде – из-под руки.
* * *
Я удержусь, собравши в горстку силы.
Не побегу, а тихо тронусь с места.
Трава струится впереди красиво,
а позади черна
от черной вести.
За лесом птиц веселых перекличка,
а позади – молчанье из молчаний.
Зажгу последнюю оставшуюся спичку
и оброню на мост.
Как бы случайно.
* * *
Мы ценили с тобой и правду,
и надежду,
и веру.
Я входила по полному праву
В те, открытые двери.
Все быльем поросло,
что было, -
цвета белой полыни.
А недавно там проходило
стадо диких оленей.
Всю траву они там перебрали,
по звериному праву.
Ах, как здорово переврали
мы с тобой
нашу правду.
* * *
Душно пахнет бензином,
но в кабине – тепло.
Я смотрю из машины
на январь сквозь стекло.
Смагин, в старой кожанке,
курит, щурясь слегка.
Тяжела на баранке,
крепко сжата рука.
Как январь обжигающ…
Только что нам с того!
Умер Саша, -
товарищ,
друг
и мой, и его.
Снегу, мерно качаясь,
по брезенту – стучать.
Первый раз так, печалясь,
нам в дороге – молчать.
Сашин слышится голос,
как вопрос – «Почему?»
Тихо плещется горечь
в папиросном дыму.
Как все страшно нелепо…
Мы – без друга в пути…
И как будто
до лета
никогда не дойти…
Праздник
Город тихий, не разгульный
я за будни пробегу.
Есть и праздник, как багульник,
розовеющий в снегу.
Снег сибирский, непролазный,
но тоскует по цветам.
Есть и дом, в котором праздник,
Под названием «почтамт».
Неожиданно и сильно
двери выкрашены синим, -
два внушительных крыла,
два вахтера у тепла.
Из окошка сыплют строчки.
Красной варежкой беру.
Будет долгий праздник ночью.
Будут будни по утру.
* * *
Не щебечут птицы оголтело,
не шумит зеленая листва.
«Отшумело, отцвело, отпело», -
ах, откуда эти мне слова?
Сколько слов, как листья, облетело
С уст людских, страдая и звеня.
«Отшумело, отцвело, отпело», -
в воздухе плывет вокруг меня.
Почему так душу мне тревожит
то, что было, что давно прошло,
в настоящем голову мне кружит,
что шумело, пело и цвело?
Отчего так до сих пор мне сложно
оценить, осмыслить и понять?
Времени пылинки осторожно
начинаю с памяти сдувать.
Было… Настоящее, большое…
Пело и шумело, и цвело…
Было, было…
Но уже чужое…
Да быльем, вдобавок, поросло.
Белый миг
Этот миг, воскресший и реальный,
повторится, знаю я, не раз…
Сутолока площади вокзальной
и сорокоградусный мороз.
Будет все, как было,
застывая,
оттолкнусь от стонущей земли.
Окна в промороженном трамвае
словно белым мохом обросли.
Маленькую дырочку дыханьем,
просверлю
и долго погляжу…
Белое, дымящееся зданье
уплывет, подобно миражу.
Каждый год,
робея и старея,
возвращаюсь вновь и вновь сюда.
Душу сумасшедшей болью грея,
провожаю чьи-то поезда.
Все хочу вернуть тот миг далекий,
не вернуть, хоть просто в нем побыть.
Подавить прощанья вздох нелегкий,
и тебя, живого, проводить.
И потом опять прожить тот месяц
в ожиданье первого письма…
А мороз – жестокий живописец -
помогает мне сходить с ума.
Что мы с ним опять нарисовали?
Имя.
Только имя.
Как тогда…
Так и не узнала – тосковал ли?
Так и не узнаю никогда.
Нет труда покорной сибирячке
этот белый миг перенести.
Белую морозную горячку,
белый бред до яви довести
и поверить в то,
что отражает
память,
словно в зеркале кривом, -
никого никто не провожает,
и тоскует мертвый о живом.
Пурга
Как северный ветер-
летящий, холодный и горький,
так снова тоска меня плотно хватает
за горло.
Как старый Таймыр
с самолета пустым мне казался,
так словно бы губ ты моих
никогда не касался.
Над Диксоном снова пурга,
за полметра не видно предмета.
Так места в душе моей нет
ни надежде, ни снам, ни приметам.
Как будто бы нет на земле
городов, телефонов, трамваев…
Так я о любви твоей плачу,
тебя забывая.
* * *
Я постоянно помню о тебе.
Услышу вдруг фамилию твою,
то почерк твой наклонный узнаю,
то чувствую, ты где-то там, в толпе…
То вижу на чужом лице глаза,
твои глаза…
То слышу голос твой.
То кто-то слово доброе сказал,
а значит,
ты
поговорил
со мной.
* * *
Синие ночи, сочные травы,
росы, рассветы.
Тихо костер меж берез догорает, -
кончилось лето.
В ворохе листьев ищу я напрасно
лета приметы,
знаю я все, понимаю прекрасно, -
кончилось лето.
Разве вот город еще безмятежен,
в зелень одетый,
только и он по осеннему нежен, -
кончилось лето.
Только друзья до сих пор вспоминают
песни, что спеты.
Спеть меня просят и не понимают, -
кончилось лето…
кончилось лето…
* * *
Сначала я спокойно шла
вдоль белой залы.
Но оглянулась, и нашла
тебя глазами.
И оказалось, ты мне вслед
смотрел тревожно,
но сердце застучало: -Нет!
Нет, невозможно…
Как будто много лет назад
все это было.
Вдоль залы, чувствуя твой взгляд,
я уходила.
Как будто вновь через года
все повторится.
Но мы не сможем никогда
соединиться.
Автопортрет с рябиной
Прозрачную ветку рябины
мне осень вчера подала.
Рукой госпожи и рабыни
я этот подарок взяла.
Его принимая по праву,
я все же не смела взглянуть
на лес, остывающий справа,
на слева оставленный путь.
Весна растворялась,
и лето
терялось в осеннем огне.
Я в них догорала,
и где-то
они догорали во мне.
Я что-то, наверно, теряла
в асфальтовом шуме дождя.
И что-то опять повторяла
в рябиновый лес заходя.
И все-таки первым все было –
вздох осени, нежность ее…
И я постепенно забыла
неверное имя твое.
На четырех ветрах
Тяжелый прожит день.
Осенний запах ночи
тревожно подступил,
как позабытый страх,
что лето пронеслось,
что, так или иначе,
наш старый дом стоит
на четырех ветрах.
Знакомые ветра.
Мне ни один не внове.
Несет любой из них
прошедших дней черты.
Встречаюсь с ними как
со старою любовью,
что узнаю едва,
но все еще на «ты».
Стоит наш старый дом
на гулком перекрестке,
и каждая стена свой ветер сторожит.
Шуршит в ночи листва,
качаются березки,
у крайнего окна
чуть створка дребезжит.
Я вслушиваюсь в ночь:
какой же это ветер?
Что он несет? Зачем?
И так был день тяжел…
И знаю:
будет снег
наутро
чист и светел,
и цепь - ночных следов,
и утренних –
кружок.
Ночных следов стрела
безжалостно прямая.
И утренних следов
беспомощен вопрос.
Когда уходят в ночь,
вот так,
я понимаю.
Зачем кружат с утра -
понять не довелось.
Швырнул в окно песком
мне ветер сорный, пыльный.
Был день тяжел, и ночь
бессонною была.
Стучали до утра
настойчиво и сильно
дождливые слова
по плоскости стекла.
Наутро ветер вновь
повысушит дорожки.
И неба строгий свет
стволы опустошит.
И девочка моя
в оранжевых сапожках
по листьям золотым
к калитке побежит.
Тяжелый прожит день.
Ну, что же,
все в порядке,
пока я узнаю
знакомые ветра.
Я уберу с лица
у спящей дочки
прядки.
И завтра будет день
счастливей,
чем вчера.
* * *
Я – женщина. И мой полет всегда
так прост: от дальней ветки до гнезда.
Вдруг задержалась – встретила зарю.
Вдруг показалось – и сама горю.
Вдруг ветер подхватил и покачал.
Вдруг оказалось – за море умчал.
Я – женщина. И мой полет так прост:
от тихого гнезда до дальних звезд.
* * *
Когда твое солнце садилось,
мое еще только вставало.
Когда наша встреча мне снилась,
я воздух пустой целовала.
Твердила слова: я с тобою,
хоть знала, что здесь без тебя я.
Смеялось письмо рябое -
не любая,
а любая…
Что стоят мои толкованья
нечаянных совпадений?
Лирическое токованье
кончается часто
паденьем.
Токующий
не услышит
ни выстрела
и ни крика.
Тоскующий
письма пишет,
где каждое слово – улика.
Где каждая запятая -
прощанья слеза золотая.
Северные цветы
Вдруг вспыхнуло
весеннее клеймо:
лиловое, багряное -
отчаянье само.
Горячее, паленое,
могучее – держись!
До горечи влюбленное
в коротенькую жизнь.
Как мало им отпущено -
неистовой, земной.
Но в спешке не упущено
детальки ни одной.
И первый вздох,
и сладости
хмельного ветерка,
и ощущенье радости
соседнего цветка.
Все было…
Мама, мамочка!
В мохнатом стебельке
негаснущие лампочки,
как в крепком кулачке.
И лепестки куражатся,
завидев самолет:
И жизнь огромной кажется!
и снег уже идет…
* * *
Проснулись мы,
и занавески
плеснули ситцем незнакомым.
О, где мы, где мы?
Неизвестно.
Наш дом!
Но мы с тобой не дома.
И сразу будто светлым прошлым
повеяло на нас. Прозрачен
узор наивный.
Легкой прошвой
подшторник белый
обозначен.
И желтый пол…
И половицы
горбатились…
И кот мурлыкал…
В ковре клеенчатом – жар-птица
с восточным человечьим ликом.
А со стены родня смотрела,
затиснутая в общей рамке.
И печка жаркая горела,
растопленная спозаранку.
Я – за ухват.
О, борщ томленый!
О чугунок погрела руки…
И кот
вполголоса,
влюблено
издал воркующие звуки.
Я в блюдце молока плеснула
и – на крыльцо.
Туман над речкой…
Рожок поет…
И я проснулась.
Ни птицы,
ни кота,
ни печки…
Прощеное воскресенье
Люди прощают друг друга сегодня,
а мы – расстаемся.
Словно две птицы
о стекла оконные бьемся,
все не простимся,
нам выдалось долгим прощанье.
Видимо долго
друг друга любили мы,
до обнищанья.
Там, за окном
на реке громоздятся торосы.
Лужи февральские тают
до изнеможенья.
Кто-то всегда отвечает
на чьи-то вопросы.
Кто-то всегда виноват
и не знает прощенья.
Мы расстаемся.
А что еще нам остается?
Каждый свой миг
человек навсегда расстается
с мигом прошедшим.
В глазах твоих ложь
во спасенье.
Тает надежда
на праведный день
воскресенья.
Тает зима,
подарившая нам небывалость
чистого снега
и неба земного усталость.
Губы твои я губами ловлю,
не целуя.
Светлому мигу,
прощаясь,
шепчу:
Аллилуйя!
Меня запомнят зеркала
Не знаю, правильно ль ушла?
Была ль своей я в этом мире?
Но в глубине твоей квартиры
меня запомнят зеркала.
Я горе знаю наперед.
Оно морозит и сжигает.
Но через день придет другая
и по- хозяйски пыль сотрет.
Не ужаснувшись, проведет
по моему отображенью…
И я сожмусь
от униженья.
Я это знаю наперед.
Зеленоватого стекла
пугаюсь мертвенного цвета.
Прикрой, как в траур, зеркала.
Хоть это для меня,
хоть это…
Старые рифмы
Будет много стихов впереди.
Ими я посчитаю разлуку.
Буду рифму «разлуку» и «муку»
ставить рядом с «уйди» – «погоди».
Зарифмую «морозы» и «розы»,
хоть мне роз не дарил ты в мороз.
Вместо «роз» подставляются «слезы».
Я любовь начинала со слез.
Я любовь начинала с обиды.
Не любовь получилась – беда.
Забывали друг друга для виду,
а любили уже навсегда.
Слез горючих мороз не остудит,
боль в горячей не стихнет крови.
И никто никогда не осудит
эти старые рифмы любви…
эти вечные рифмы любви…
Дочь
Тени пошли длинней,
лето перечеркнули.
Несколько теплых дней
выдалось нам в июле.
Словно все было вчера –
солнце, вода рябая,
по лесу стук топора,
словно кукушка живая.
К вечеру по воде
дым расстилается, тает.
Столько костров!
И везде
люди к огню приникают.
Разно горят костры -
пылко и сиротливо.
Ходим, как две сестры,
По берегам залива.
Чувствую я, как страх
темной встает стеною –
ищешь ты в тех кострах
то, что потеряно мною.
Ищешь ты в том огне
вовсе не тайную тайну.
Хочется крикнуть мне:
«Не обожгись, случайно!”
Мне твоя боль больней,
радость моя и забота.
Сколько горит огней
волчьих до горизонта…
Только мои слова
вспыхнули, как былинки.
Только мои права –
сети из паутинки.
Искоса, извиня,
глянула ты прощально
И обняла меня:
«Не обожгись случайно…»
* * *
Вспугнув сырую тишину,
со дна колодца
возможно неба глубину
при свете солнца
увидеть…
-Правда?
Да, о да!
Не сказка это.
Качает звездная вода
нас звездным летом.
И даль небесная зовет,
как плоть живая,
и солнце между звезд плывет,
не остывая.
* * *
Перестуки, перебои.
Поезд мчался сквозь мороз
и, похоже, к новой боли
он меня упорно вез.
То ли старая забыта,
то ли память не сильна,
то ли боли не досыта
напилась, -
не до пьяна?
За окном черно.
Уколы
станционных огоньков -
невозвратные глаголы
недописанных стихов.
Перешли на «ты» легко мы
на часок,
не навсегда.
И тебе и мне знакомы
откровенья в поездах.
За безбрежностью – небрежность,
сотни будущих обид.
Нерастраченная нежность
в сердце заново скорбит.
Но остатки прежней боли
ты помог мне заглушить.
За окном вагонным - поле,
сквозь него, - что жизнь прожить.
То ли душу распахнула,
то ли просто замерла?
Я тебя не обманула.
Твой обман
не приняла.
* * *
Меня нельзя сломать –
я не цветок пугливый.
И растоптать нельзя –
я не весенний снег.
Мне очень больно,
но
я все-таки счастливый,
по сути по своей
счастливый человек.
Как судорожный ком
обиды я глотала.
И защищалась я
терпением
от зла.
Хоть доброты твоей
мне часто не хватало,
я даже и тогда
счастливою была.
Кто любит тихий лес,
а кто – крутые скалы.
Мне хорошо, что я
людьми окружена.
И если я не та,
кого во мне искал ты,
то значит – ты не тот,
кому лишь я нужна.
Не от того ль мы все
так часто одиноки,
что слабости себе
прощаем,
а других,
стараемся спрямить
и выровнять жестоко,
ломая не себя,
а самых дорогих.
Вот так и ты.
Всегда,
решая торопливо,
ты обращал шаги
мои
в неровный бег.
Мне очень больно,
но
я все-таки -
счастливый,
по сути по своей
счастливый человек.
Обида
Обида – обитель,
в которую я
скрываюсь порой
от людского вранья.
В обители келья,
а в келье скамья,
где плачет душа моя,
честность моя.
Прощение – гибнет,
рождается месть.
И планов той мести,
наверно,
не счесть.
Чернеет обитель,
чернеет скамья,
на ней не душа,
а душонка моя.
Все мельче,
все уже,
все суше она,
от собственной сладостной боли
пьяна.
Все крохотней мир,
ограниченней свет…
О, как это страшно -
прощать не уметь.
* * *
Снег разомну я в ладони горячей
сумрачно белый.
Долгие годы была я незрячей,
вот и прозрела.
Вот и узнала, что стоит победа
при пораженье.
Долгие годы по ложному следу
шла без движенья.
Вот и узнала, что стоит удача
в боли кромешной.
И ощутила, что значит, не плача,
быть безутешной.
Снег раскачался в хорошую вьюгу,
чист, непорочен.
Долгие годы врагу, а не другу,
верила очень.
Долгие годы сожгла за минуту,
силы достало.
Только трава предо мной почему-то
белою стала.
Не закричала, когда все сгорело
в горсточку пепла.
Не защищаясь, на пламя смотрела,
вот и ослепла.
* * *
В который раз передо мной
трепещет белая дорога.
В который раз несет состав
меня в кромешной белизне.
В который раз глядит в окно
звезда задумчивая строго,
и осуждая,
и молясь,
и сокрушаясь обо мне.
Я не хотела, ты поверь,
душою вырваться из плена.
Но жизнь идет. Летят года.
Стучат колеса вновь и вновь.
Прости, далекая звезда,
меня за горькую измену,
и, оглянувшись,
я прощу
тебя за новую любовь
* * *
Утром рано встаю.
Отсырелость дверей
надсажает плечо,
выпуская меня
в мир, где вольно цветет
медоносный кипрей,
где минувшую ночь
я была у огня.
Мир склоненных берез,
круг полночной золы –
ворох мыслей моих
прогоревших,
и я,
понимая теперь
смысл твоей похвалы,
ощутила в росе
горький вкус бытия.
Сквозь листву на цветы
Свет еще не проник.
Молча помнят цветы
ночь больную мою.
Каждый малый цветок
столько тайны хранит!
В каждом малом цветке
я себя узнаю.
В каждом – тяга к теплу,
в каждом – тяга к добру,
и, желая утешить меня хоть на час,
молчаливо цветы
начинают игру,
мне одной и понятную
только сейчас.
Все размерено в ней,
в этой точной игре,
нет фальшивых тонов,
нет внезапных минут.
Разливается ясность при ясной заре:
в ней – себя не корят,
в ней – других не клянут.
Мир скользящих лучей,
цвет полдневной травы,
приходящей в себя
в расцветающем дне.
И по склону бегут,
не клоня головы,
золотые подсолнухи
прямо ко мне.
Перед утром
Наш лес пока еще не оскудел.
Птиц не убавилось. И травы не пожухли.
Горел вчера костер здесь до утра.
Сегодня был туман на редкость бел.
И угли серебристые потухли.
И птица встрепенулась: «Спать пора!”
Вавакай, перепелка! Ты – права.
Пока росой не обожгло лодыжки,
Пойти и нам бы под сухой навес.
Но так свежа осенняя трава!
Легко земля предутренняя дышит.
И нас еще не отпускает лес.
Ночной костер
От огня - тепло.
От огня и зло.
Отстранясь, смотрю
на огонь…
Бьется тяжело
памяти крыло,
машет огненная
ладонь.
От огня уйти -
не найти пути.
А обнять его –
умереть…
Не снести в горсти
искру горести,
счастью в пламени
не сгореть.
В серый слой легла
наших дней зола.
Что под пламенем
разглядишь?
В этом пламени
навсегда меня
ты, живущую,
сохранишь.
Через много лет
снова вспыхнет свет
нашей верности
в том огне…
Вновь возникну я
из небытия,
и опять придешь
ты ко мне.
От огня тепло.
От огня и зло.
Он и щедр, огонь,
и жесток…
Кто-то бьется там,
кто-то рвется к нам,
чей-то плачется
голосок.
***
Я ведь знала вначале,
что будет в конце…
Вспыхнул отблеск печали
на милом лице.
Вечер был потемневший,
осенний, сырой…
Вот тогда б отказаться
от встречи второй.
* * *
Огню поклоняться.
Костру – поклониться.
Задуматься, теплые смежив ресницы.
И встретиться снова с любовью своей.
И встретиться снова с любовью своей.
Пройти сквозь года.
Так проходят сквозь пламя.
Ожогов моих ты коснешься губами.
И неутоленно,
и неутомимо
огонь будет клясться мне:
-Как ты любима!
* * *
Электричка отсверкала,
отстучала за спиной.
Вверх по тропке,
окаймленной
синевой и тишиной,
мы идем -
узка тропинка! -
друг за другом,
а с боков
спят дома,
и только дышат
трубы…
Аромат дымков,
смешанный с морозцем сладким,
наполняет жаром грудь.
Лают изредка собаки,
нам указывая путь.
А когда за поворотом
сердце сбросит обороты,
нас встречает старый дом…
Вот уже
скрипит лопата,
в снежном мире путь торит.
Вот уже ошеломленно
электричество горит -
изо всех полощет окон,
изо всех щелей в сенях!
И бренчит совок железный
в черных угольных камнях.
Взвизгнув, цинковые ведра
марш ударят молодой,
собираются охотно
за колодезной водой.
И на миг
затихнет
в доме,
только в печке ледяной
я услышу позывные -
легкий треск берестяной.
Черный хлеб нарежу,
сала
розоватые ломти,
куцым веником успею
пол легонько подмести.
И, открыв на крик твой двери,
из продрогшего ведра
зачерпну нетерпеливо
водяного серебра.
Просидим с тобой до ночи,
и в сполохах на стене
все прочтем
и все запомним
о тебе и обо мне.
* * *
Ты еще молод…
И с гор опускается свежесть, не холод.
В прядях – медовые блики,
в глазах – бирюза.
Сердце твое
под моею щекой,
как ласковый молот.
Боль и любовь
застилают глаза.
Пусть не нова моя песня.
Новее - молчанье?
Вечность – стара?
Или есть у начала конец?
Теплой ладонью - к виску.
Притаилось отчаянье
в этом счастливом мгновенье
cлиянья сердец.
Всем расставаться…
Нам всем расставаться придется…
«Ты еще молод!» –
шепчу заклинанье свое.
С гор потемневших
ночная прохлада крадется
в сердце мое.
* * *
Мы встретимся там,
за границей надежд, за памятью плоти.
Познаем терпение белых одежд
в свободном полете.
И над суетой, восходящей из тьмы
последнего лета
сольемся в едином дыхании мы
в предчувствии света.
Праздник
Мы придумали праздник -
день растопленной печи.
Заготовили дров –
золотых и смолистых.
Остывала, душа, -
зябли к вечеру плечи.
Облетали, шурша,
помертвелые листья.
Мы заклеили окна
газетной бумагой.
Белой известью стены
и печь побелили.
И оранжевой спичкой,
как маленьким флагом,
обогрели дрова
и огонь запалили.
Гулко тикал будильник -
пульс притихшего дома.
Блики
то - полыхали,
а то – затухали.
Растеплялось пространство
и в сладкой истоме
побеленная печь
зацвела петухами.
Вот они разлетелись,
попрыгали с печи,
на колени садились,
взлетали на плечи,
и горланили громко
своё «Кукареку!” –
гимн огню,
и хвалебную
песнь человеку!
* * *
Любить в другом тебя,
в тебе любить другого -
не разойтись в любви
с любовью разойдясь.
Не выполнить вовек
намеренья благого
все сызнова начать
от веры открестясь.
Построить новый дом.
Он тишиной своею
заставит обойти
все новые углы.
И чтобы стало в нем
уютней и теплее,
все старое внести
от рюмки до иглы.
Пусть растворится все
привычное в забытом.
Пусть вещи замолчат,
струхнув от новизны.
Но по небу, в ночи,
как будто белым шиты
кресты далеких звезд
негаснущей весны.
Откровенность
Приоткрывалась дверь.
Проем
Был пуст и гулок,
Безлюден днем,
Не только в ночь,
Наш переулок.
Свет из окна
прозрачно лег
на двор бурьянный,
и двери голосок скрипел
так покаянно…
Когда-то
в эту дверь
бочком,
стыдясь за бренность,
вошла,
прикрыв ладонью рот,
к нам,
Откровенность.
Кивнули ей из-за стола
Печаль да Нежность.
Одна лишь гостья не пришла
к нам –
Безмятежность.
Печаль утешили вином,
А Нежность – взглядом.
А Откровенность?
Молча, та
сидела рядом.
И вдруг,
когда,
в печи огонь
возник весёлый, –
она безжалостно и зло
нас уколола.
Когда, казалось,
ты и я,
простились с прошлым,
когда, казалось,
мы вот-вот
венки возложим,
освободимся навсегда
от прежней жизни…
Она, вдруг, песню начала
на этой тризне!
И, вздрогнув, замолчали мы,
себе не веря.
Стояла Старая Любовь
в ночи,
за дверью.
Притихла Нежность,
А Печаль
Слегка дрожала.
А Откровенность,
Как могла,
Нас унижала.
Бурьян метался.
И летел
шум суховатый.
А в доме
каждый стать хотел
невиноватым…
* * *
Я слышу - пробил час,
зима в права вступила.
И окружила нас
и снегом ослепила.
Ты смотришь, чуть таясь
с печальною тревогой,
как будто собралась
я в дальнюю дорогу.
Не нужно, подожди,
вздохнем, как после бега.
Осенние дожди
совсем не лучше снега.
Смотри,
я весела,
а над зимой холодной
звезда моя взошла
спокойно и свободно.
Дыхание снегов
не так уж безотрадно.
Закон зимы таков:
и в грусти -
быть нарядной.
Блеснет в ночи
звездой,
среди равнины снежной,
румянец молодой
окрасит щеки нежно.
Не оскудеем мы
в дни мудрого покоя,
есть, право, у зимы
достоинство такое.
Судьбы не обошла
меня,
не оскорбила.
Я счастлива была,
ведь я тебя любила.
Часов незримый бой
как вздох перед весною.
Ведь я еще с тобой.
Ведь ты еще со мною.
* * *
По хрупким листьям золотым
Ползет голубоватый дым.
Там лето жгут,
там зиму ждут,
Пойдемте,
рядом постоим.
За шторкой горького дымка
Слезу смахнет с лица рука.
Прикосновение
Деревьям – долгий век,
а человеку – сроки.
И каждый человек,
по сути – одинокий.
Войди под сень берез
с бедой своей людскою,
прижмись к стволу от слез
соленою щекою.
Еще настороже,
но дерево очнется.
Душой к твоей душе
неслышно прикоснется.
В твой мир войдут века,
а миг в веках продлится.
И словно бы тоска
твоя в них растворится.
Ты слышишь, как в стволе
бегут земные соки?
Деревья на земле -
безгласные пророки.
В них – будущие мы,
и тайный смысл былого.
В них – судьбы и умы,
исток живого слова.
И нам друг друга жаль
за нашу быль и небыль.
И общая печаль –
с земли стремленье в небо.
У дерева – века.
У человека – сроки.
Вот – ветка.
Вот – рука.
И мы – не одиноки.
Летний вечер
Шла она в зеленом платье посредине лета.
Шла она в зеленом платье легком и нелепом.
Шла она, и рядом где-то люди суетились.
И на это платье тихо бабочки садились.
Вместе с нею шли поэты: Саша, Гена, Оля…
Среди города большого словно среди поля.
Лето ласково смеялось и о чем-то пело.
И стихи читать друг другу им не надоело.
И совсем не дорожили днями золотыми.
Пили пиво, веселились, были молодыми.
И легко им ветер в спину дул, не надсадился.
И хотелось им, чтоб вечер этот длился, длился…
Тихо-тихо шелестело, голубело лето. Е
сли б можно возвратиться было в счастье это!
Чтоб коснулась нас легонько молодости милость.
Чтобы счастье мне на платье бабочкой садилось…
***
Белому дню поклонюсь.
И умою лицо молоком.
Облаком ввысь поднимусь
высоко и легко.
Оглянусь…
Белый-белый туман навсегда
скрыл поля,
тополя,
города…
Нет земли подо мной.
Белый свет
бесконечен,
как вечности день.
Потому что меня уже нет -
я легко уплыла от людей.
Как жила среди них?
Мне казалось
без спеси и зла.
Я кого-то несчастней,
кого-то счастливей была.
Их, сегодня уйдя,
продолжаю жалеть и любить.
Белым облаком стать…
Белым облаком плыть…
Белым облаком быть.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »