Тетка была слепая и толстая; когда мылась всегда складывала очки на полочку, там, где мыло, прямо в мыло и складывала. Сослепу роняла в воду деревянную щетку, и вместе с этой щеткой потом и плавала.

Меня по-разному называли: кто студентом, кто ветеринаром, кто по имени, кто просто так. Мама с папойжили далеко, а учиться надо было, поэтому приходилось кантоваться по родственникам.

Тетка моя, двоюродная или троюродная, была как мышь летучая: слепая, кудрявая, в накидке из флиса.

Вода с нее катила на пол, как из трубы водосточной. Начнет феном свой подшерсток на голове сушить, уши затыкай и убегай. Она занималась искусством и работала в музее. В том, что она делала -логики не было, а было только свободное творчество. Она любила гостей и часто сама исчезала в бесконечности, оставляя меня с учебниками и телевизором. Еще жила с хахалем, и хахалю и ей было под пятьдесят.

Начитавшись на ночь чепухи, я видел безобразные сновидения. Словно я в лодке, а моя тетка, накинув на лицо траурную фату, провожала меня к чертям собачьим со словами: «Баранины хоть привези, да не очень жирной». И опять впадала в заупокойное блаженство. Ее хахаль, прикинувшись Хароном, весь в шерсти и черных ошметках, вещал словно Вергилий, а главное гладко вещал, все в рифму.

- Ну ты, бля, даешь, ты же нам как родным отцу с матерью в ноги должен падать. Мы же тебя приютили, словно сироту какую, выгонять тебя не будем, всем нам в молодости тяжело приходилось. Вот мы с теткой твоей в семидесятых…

Дядя-хахаль стал сожительствовать с моей теткой только полтора года назад. Откуда он знал, что происходило с ней в семидесятых – неизвестно.

Постоянно хотелось спать. Нельзя сказать, что я не высыпался, просто здесь, в серых унылых стенах, время не двигалось, оно как товарняк, встало частоколом промеж сегодня и завтра.

Приснился глаз. Большой, немигающий, смотрит и все. И с этим глазом, как с мячом можно играть, как с куклой – пеленай, пока не надоест, корми с ложечки. Хотя откуда у глаза рот…

Дядя-хахаль нахлебался паленой водки и впал в кому. Кома была странная: лежит себе на диване и не шевелится. Только моргает иногда или рот открывает, есть просит. Над дядей - ковер, на ковре – олени. Двое траву щиплют, один голову поднял, услышал что-то. Мне тетка указания давала, сиди, за дядей смотри. Мол,виноват, врач, а не помог. Да какой я врач. Ветеринар, да и то на первом курсе еще.

На обед была селедка. Селедка смотрела страшными жирными глазами, от возмущения открыв рот. Она громко, с кровью цитировала Канта, и повторяла : «Не забудь: у лошади два сердца, у овечки – три».

Солнце стояло высоко, тянуло гулять, но гулять было не с кем, а в одного совершенно не хотелось. Поэтому я упал читать дальше про гусей и кур. В квартире были широкие подоконники, на подоконниках – гектар фиалок. Синенькие, невзрачные, они цвели быстро, оставляя лишь пухлые, волосатые листья. Других цветов тетка не признавала, герань воняла, кактусы куксились, бегония бегала. Названий остальных она не знала, поэтому заранее их не любила.

На последнем этаже долгостроя тетка старалась столкнуть сапогом кирпич.Дядя громко ругался матом на нее из люльки подъемного крана.Мне было не до этого, меня увели в подвал таскать цемент.

Сидели мы с дядей по очереди, полдня она, полдня я. Вечером, возвращаясь из института, я кормил его чем-то склизким как мозги, для смазки, для скольжения. Длинной ложкой с надписью «Алтайалюминий. 15 коп.» толкал ему в рот и как ребенку промакивал полотенцем.

- На, типа, кури, - хахаль-Харон тянет мне бумажную трубочку.

Я вообще-то не курю, пытаюсь отказаться.

- Не будешь курить, - многозначительно говорит он. – Не услышишь их, - он поднимает палец в черное, закопченное небо. – «Иже Херувимы».

Спать хотелось неимоверно. Пара была тупая и длинная. Препод, цокая на каблуках, быстро говорила, по-стахановски, выдавая две лекции за один час. В конце она превратилась в безмолвную актрису японского театра, замирая то в одной красноречивой позе, то в другой, в итоге залилась слезами, и, пережив катарсис, вознеслась куда-то вверх.

Капец, подумал я, все, приехали, дальше некуда.

И вдруг я понял, что я сплю, и мне снится, как все спят.

- На, кури, - сказал Харон, обнимая толстую, небритую мышь с очками в мыле. – «Иже Херувимы» слышишь?

- Да, - соврал я.

- Ниче, бля, с нами поживешь не то услышишь, - и он достал большую алюминиевую ложку с надписью «Алтайалюминий. 15 коп.» и заиграл на ней как на флейте.

Тетка разложила на полу селедочную голову, глаз, мыльную щетку, обломки кирпича, приглашая всех пробовать, не стесняться.

- Не отчаивайся, ветеринар, - кричала препод, размахивая в небе шелковыми рукавами. – Потом встретимся, вместе погуляем.

Мы сели в круг и оказались в лодке-плоскодонке. Тетка расправила крылья, и дядя стал вдувать туда воздух из ложки.

Мы отчалили.

А я подумал, что скоро буду дома, что родители, наверное, соскучились, что ехать долго, и можно вздремнуть. А эти тревожные «Иже Херувимы» мне еще приснятся, мне еще фиалки рассаживать целый гектар.

Комментарии читателей: