Сижу, точу болванку десятилетней выделки, на правах безделки,

стучу башкою в долото, как будто это спортлото.

Гена Фонд.

Каждый из нас положит жизнь ради нескольких строчек в газете.

А их вычеркнет редактор.

Бль-н.

 

«Товарищ умер, а я остался», эта фраза Склерозова эхом отдалась в голове Гнусина. То же самое он говорил в конце зимы, когда после одного тяжкого атмосферного катаклизма умер Эдик. Когда умирает твой знакомый, почему-то спрашиваешь себя и всех, отчего. Подробности. Будто знание диагноза смягчает боль утраты. В последний миг вся жизнь озаряется светом прозрения. Ты извлекаешь важнейший урок, которым, правда, не придется воспользоваться. И сам о себе тоже что-то узнаешь, догадываешься. Почему он, а не я? Старше, больнее? Или что-то неладное в образе жизни? Господний промысел!

Хороший человек, а узнаешь, что умер, добавишь: очень хороший. Будто слушает он невидимый, за спиной стоит. Многие горевали об Эдике, но не Склерозов. Жаль, говорит, не успел в морду дать. За козла. О мертвом или хорошо, или ничего. Знать, для Склерозова Эдик всегда живой! Когда навсегда уходит твой оппонент, сложные испытываешь чувства. Иногда даже радуешься, что не оказался на его месте. А если друг-приятель?

Телевидение случайно сняло. Юбиляр за трибуной, благодарит за поздравления, и вдруг меняется в лице, видно по пробежавшей тени, как душа уходит, и он падает замертво. И тебе по сердцу ржавым гвоздем!

Гнусин, когда это увидел, в первую очередь подумал о себе. Потом об Эдуарде. Это было провидческое мгновение. Больно тяжелая погода, переход от колымской зимы к колымской весне, причем вторая является филиалом первой. Ты загибаешься, сердце стонет и обливается горючей кровью, а твой коллега падает замертво. Именно телевизионщик. Так и случилось. Сам ночь промучился, а наутро информация: Эдуард скончался.

Если уж поминать старую гвардию, то самый большой стакан нужно выпить за него. Эх! Однажды он залетел с желудком в стационар. Полежал, соблюдая строгую диету. И тут ребята, телевизионная братия, на съемку ехали, заказанную до болезни Эдуарда. Вроде как американцы приехали обмениваться опытом. Зашли в палату, а там знакомая физия с бородкой клинышком. Что ты тут прохлаждаешься, Эд? С ума сошел? Работать некому. Ну, он полотенцем потуже перетянулся и деру. Обычно работой лечился от похмелья. Отдыхал, от трудового маразма, алкая.

Доковылял до студийной машины, но по пути стало так худо, до остановки сердца, что пришлось немедленно его оперировать. И когда разрезали желудок Эдика, чтобы добраться до его прободной язвы, оттуда посыпались колбаски, огурцы, маринованные патиссоны, бананы, ветчина (будучи этническим мусульманином, он обожал свинину) и прочая запрещенная врачами снедь. Полный натюрморт. (Путь к сердцу мужчины через желудок и через органы внутренних дел). На съемку Эдик, к сожалению, в тот день не попал. Но скучно ему не было.

Незадолго до кончины зашел к Гнусину денег перехватить. Как тень. Четырнадцать килограммов, говорит, сбросил. Поделись рецептом. А что тут делиться, жена Лидка умерла, горевал. Нет, спасибо, друг, не надо мне такого рецепта, – подумал Гнусин!

А дела нормально, – завелся Эдуард. Сестра зовет в Питер, там у нее соседка желает познакомиться с приличным мужиком для создания семьи. Квартира у нее трехкомнатная, во дворе теплый гараж и машина, дача, рукой подать. Все ничего, только Магадан жалко, его с собой не заберешь. Один параболик зовет работать, другой – так вообще журнал возглавить. Да внучка растет, приемная. Надо, чтобы хоть кто-то о ней позаботился, а то папаша молодой работу ищет, просматривая рекламную бегущую строку, а мамаша по хозяйству.

А вообще-то молодежь у нас хорошая. Но задевает то, что писучая поросль легко называет себя журналистами, обладая одним лишь качеством – отсутствием застенчивости. Думают, получили микрофон в руки, и Бога за бороду взяли. Энергии много, не знают, куда девать. Да, –согласился Гнусин. Просто так достанут на улице с микрофоном, как ножом к горлу, мол, что вы думаете о том, что нужнее собаке, палка или пятая нога. Как подступят, так потом до обеда поджилки трясутся от своеобразия их вопросов. Чиновничий беспредел – любимая теперь тема. Обложились законами и помыкают бедным смердом, как хотят. Однажды он им сказал, что не собирается отвечать на их дурацкие вопросы, они так и дали в записи. Хорошо, что по радио, физиономию не показали. Но своими ушами слышал, узнал свой голос, даже покраснел он возмущения. Впору беседовать с такими корреспондентами в присутствии адвоката.

В конце концов, весь интерес к жизни сужается до того, в какой последовательности кто умрет. И как похоронят. Узнав очередное имя, приходишь в состояние, близкое к злорадству, не дающее пути тоске и печали.

Этот нервический смешок как ответ на более или менее удачную шутку, раздался из уст Гнусина, когда Эдика не стало. Все еще продолжая игру между двумя мужчинами, умеющими шутить. Вспомнились последние, предпоследние слова и ситуации, наполнились весомым смыслом.

А ведь недаром судачили коллеги, недолго он протянет без Лидки.

Какой бы ни был мужик, пусть, плохой, а теперь никакого. И дом его с «Мелодией» теперь вместо пластинок и телевизоров продает продукты. Когда стоишь на крыльце, часто слышится запах свежих булочек с начинкой – от расположенного рядом хлебозавода. Ходи теперь, вспоминай. Глотай слюнки.

Жизнь капельная, в каждой капле она светит и переливается. Мгновение, и внимание уплывает, размывается. От резкости и концентрации устаешь. Просто от того, что жив, от череды дней, от порядка, заведенного природой. Слом пружины в биологических часах другого человека дает смесь тоски и веселья. Особое, ни с чем не сравнимые чувство, когда умирает давний друг.

Когда умер Эдик, Гнусин нашел в своем столе старые часы «Слава». Лет пять назад купил, чтобы подарить очередному американцу. Попробовал их запустить. Батарейку купил в магазине «Мелодия». Вставил, а она не держится. Когда умудрился обломить латунный контакт? Надо чем-то заменить. Нашел еще одни кварцевые часы, вообще не ходячие. Они на сопке найдены, тоже немало лет прошло, с женой грибы собирал, в районе каменного карьера. Восстановить вряд ли удастся, под снегом зиму пролежали. Пущу-ка на запчасти! Отломал стрелку часовую, минутную, секундную. Минутную чуть-чуть подрезал, прикрутил микровинтом, держится батареечка. Правда, скотчем немного прихватил. Вот так, брат, ходят. А куда они денутся! Чувствуют мужскую руку!

Эдуард любил Лидию, свою вторую жену. Теплая она была женщина. Она еще поместила прикольное объявление «Обрезание плавников бесплатно». Гнусин это понял однажды, на традиционной пьянке в честь профессионального праздника, в кафе, где сам Эдик не отваживался появиться. В состоянии глубокой эйфории Гнусин приближался то к одной, то к другой женщине, говорил всякие глупости об их потрясающем виде, уникальности и даже уме. Совсем звезданулся.

По готовности рассмеяться, отозваться, вне конкуренции была Надежда, с ней ты чувствовал себя умнее, чем был. Ей посвятили стихи все магаданские поэты. Лидия совсем другая, хоть и похожая. От нее теплота, компанейскость, всепрощенчество, блаженство. Будто ты ее отласкал и предаешься неторопливой беседе, когда малозначащие факты окрашиваются в подкорке и приятно отдаются в спине.

У нее очень теплые руки, а нет приятнее теплоты, исходящей от женских рук.

Одна из последних встреч – возле «Волны». Гнусин купил у лоточницы килограмм минтая для кота и стал задирать Эдика: мол, ты же рыбу не ешь, по религиозным соображениям. Ну да, – сказала Лидия, смеясь, – он татарин, он рыбу не ест, предпочитает свинину.

Ему казалось, что он узнал из проговорок тайну Эдуарда. Одна из них: как расстреливают приговоренных к смерти. Вовсе не ставят к стенке. Просто ведут по коридору, и выстрел без предупреждения в голову. Вот и самого Эдда тоже в голову шарахнуло. Хотя, доброжелатели говорят, сноха сто грамм пожалела на опохмелку. Сосудик лопнул.

А ведь зима кончалась. Первое апреля не за горами. Гнусин бродил по городу, на бухту спустился, и так ему не хватало какого-нибудь собеседника, потому что настроение было хорошее, соответствующее дню смеха. Это тосковать одному можно, а веселиться – никак. Ну, и затосковал.

Эдик так и не стал желтым журналистом, так и остался блокадным ребенком, спасенным русским солдатом.

Перед первым апреля Гнусин гулял в Нагаево и сочинил как бы стихи, ну, низкий жанр. А прочесть их уже некому было, Эдика нет. Он бы оценил и что-нибудь конгениальное сказанному приплел.

Я вышел из стресса.

Был сильный мороз.

Гляжу, настигает

Сильнейший склероз.

Я чувствую, рифмы

Ему не найти.

Неужто, свернуть

Мне придется с пути?

Мне память отшибло.

В годину потерь.

Навстречу мне шкидла.

А я кто теперь?

Моя половинка,

меня обнаружь.

Ты будешь в новинку,

Желанница буш.

Но только не пичкай,

Не надо, не пич…

Ты половинка,

Я, значит, кирпич.

А сердце не камень,

Тебя я люблю.

Руками, веками

Тебя обовью.

Быльем порастая,

Друг друга храним,

Ты – муза простая

И я – аноним.

Подоплека этих экспромтных строк. Эдуард редактировал рекламную газету. На три месяца оставил за себя, пока в отпуске был, Гнусина. Тот воспользовался моментом и первым в городе стал печатать брачные объявления. За что и получил потом пендель от главного шефа. Мол, я сколько от этого дела отбрыкивался, а ты… Почему отбрыкивался, объяснять не захотел или не смог. Правда, вскоре развелся с первой своей женой, молдаванкой, дочки-зайки лишился. Брачное объявление лично ему не потребовалось.

Но это не значит, что они с Эдом стали врагами. Поддерживали контакты. Подшучивали друг над другом. Вот рассказанная несколько лет назад история Эдика. Он был избран ответсекретарем одного из ветеранских обществ. Сам человек не молодой, но подопечные ему годились в родители. Вы мне валеночки сделайте, – просит одна из подопечных. Но не жесткие, а знаете, такие чесанки. Гнусин знал, о чем речь. У него с младенческих времен такие хранились в домашней шкатулке, вместе с тюбетеечкой.

Эдуард – морской человек, и рассказывал всякие смешные штуки о подводных лодках и морских волках. Вот медик генерал-лейтенант долбит кость черепа, а она толстенная, устал, но не потеет. Эдик рассказывал это в лицах, как не потеет, очень смешно. Еще ему удавались пародии на многочисленные совещания строительных начальников. Какой-нибудь генеральный директор начинает распекать простого директора, почему не прокопана или, наоборот, не закопана траншея, не соблюдено природоохранное законодательство. А тот, ссылаясь на несуществующий СНИП (снап снуре, пуре барвелюре) морду лопатой, отводит от себя удар с мастерством пингпонгиста. Рассказчик умеет показать движением руки свежую травку желто-зеленого, болотного цвета, форму носа начальника треста и походку прораба. Он так долго общался со строителями, что почти поверил, что может достроить жилое здание, брошенное на произвол судьбы во время большого хапка. Достройте, продайте, а деньги – ветеранам.

Или весной Эдуард пробил для своих ветеранов машину, семенной материал, все бесплатно, садитесь, езжайте, садите картошку на отведенной земле. Звонят. Вы мне пару мешков посадите, вам же не трудно. Будто у него штат шоферов и грузчиков. Смех и грех.

Укатали Сивку магаданские горки.

А редактор он был хороший: решительный и справедливый.

 

Комментарии читателей: