И немного о воскрешении...

Пока вы там волнуетесь, здесь, в рыбацкой деревне, все спокойно.

В полосатых рыбацких домиках распахнуты окна и кружевные занавески, как сети ловят разомлевших от жары сверчков.

Рыбацкая жена с индейским профилем сметает выцветшие лепестки бугенвиллий. Гипсовый юноша держит за жабры гипсового карпа. Карп указывает плавником на северо-восток и плюется в редких прохожих солёной водой.

Рыбацкий кот в нервную полоску чутко спит на каменной лавке, покрытой лишайником, прилетевшим с дюн.

В сумрачной рыбацкой аптеке со смелым названием «Лазарь» рыбацкий старик-фармацевт читает Time за прошлый век. Спрошу у него имбирных пастилок и воскрешения.

Он откроет самый дальний ящик, выдаст мне горькие капли от глупости и ласково прогонит прочь. 

И немного о русалках...

Густота тумана 13 баллов. Сегодня День охоты на русалок, и берега каналов ощетинятся спининнгами всех систем.

Чтобы успеть на молчаливый завтрак, выбираюсь с отсыревших перинок в шесть утра, натягиваю свитер-власяницу размера "Бесконечность" и тихо выхожу на улицу. Там — запах вездесущей соли и мидий, не знающих о смерти.

⠀ 

Дверной колокольчик кафетерии разбивается стеклянно, синьора за стойкой зевает, жадно, по-рыбьи. ⠀ 

Чашка кофе, ломоть хлеба. На запотевшем оконном стекле проверчен глазок — следить, не идут ли охотники с костистыми гарпунами.

⠀ 

Сеньора убирает со стола, под закатанным рукавом мужской сорочки у нее белый шрам — костистый рыбий остов.

Бьёт колокол часовни в дюнах. Пора.

Под деревянным мостом у закопченой фабрики фарфора канал ведёт в солёную лагуну, оттуда — по мели, царапая живот о раковины, пробраться можно к океану.

Поспешно сбрасываю свитер, расправляю плавники и без всплеска ныряю в отражение лодки на чёрной воде.

Мы были

Когда-то мы были длиннохвосты, солёны и ветренны.

Мы носили в своих волосах обрывки сетей, а на лацкане — морские звезды.

Мы искали большие глубины и хранили в карманах белый прибрежный песок.

Мы много курили и долго молчали, и кофе горчил по-другому, и мёрзли носы.

Мы слыли ловцами чёрного жемчуга, и плыли прочь от маяков.

Мы смывали чернила со старых писем, смеялись невпопад и клялись жить вечно.

Весна

Проводы весны были недолгими. 

Сожгли ромовую бабу, перепрыгнули через горящие рукописи и налоговые декларации, наплели венков и небылиц.

А после — устроили домашний концерт. Последняя весенняя гроза била в литавры, дождь стучал на ксилофоне, сосед за стеной играл на губной гармошке, майские коты орали соло, кто-то бил посуду, кто-то — склеивал осколки. Я выступала как коверный, в антрактах превращалась в женщину с бородой и рубила с плеча. Ты сидел в партере, курил и замахивался на Вильяма нашего Шекспира.

Время безумцев, тех, что нормальнее многих, сменится горячкой утомительного отдыха. Потом все расплачется, потом — замерзнет. Потом — расцветет, и можно снова расчехлить губную гармошку, надеть старую шляпу и уплыть куда-нибудь на бумажном корабле, том, что прочнее прочих

Письма из Ялты

Тугой клубок ночной дороги почти размотан, и на сонном вираже рассветное небо вдруг изливается морем. На их смутной границе — огни далёких кораблей. Плывучих или летучих. Кто их разберет.

На подмокшей бумаге облака кто-то наскоро рисует тушью гору. Окна редкопосаженных домов блестят влажной китовой шкурой. Там еще спят и вдыхают близкое море.

Вместо указателей навстречу бегут рекламные щиты с одиноким словом «Изюм». Дайте пару мешков! Мы рассыплем его по пути как крошки, чтобы не найти дороги назад.

Прогноз погоды загадочно молчит, Борис Борисыч предсказывает утро накануне чудес, и мы ему верим.

Под каждым крылом у нас — восемь тысяч вольт. Мы шлём по проволоке телеграммы «Приезжаем Ялту Зпт Встречайте Тчк».

*

Закрытый пирс, Тархун и душ Шарко два раза в день. Хвойный воздух склеивает ресницы, йодистый — прижигает раны.. На фотокарточках с магнолией и нами всегда кто-то усатый с шиншиллой на плече. Улыбаются и смотрят в объектив. 

В контактном зоопарке неконтактые ламы плюют на расписание. А мы совершаем моцион за мацони, кофе и гранатовой халвой.

Бродячие геологи робко продают окаменевшие ребра окаменевшего кита, куплю у них медовой яшмы, там — Хокусай и тонкие миры.

Слова не вяжутся в предложения, много мыслей о судьбах Отчества и сырниках с сиропом чайной розы. 

Придешь домой и счастлив.

В окне — гора в кольце тумана и светится янтарным ремонт микроволновок. Нептун с седыми щетками бровей паяет что-то и превращает микроволны — в макро. 

Утром проснутся плюшевые звери с людьми внутри и выйдут на променад. Скрутить им папироску и — завтракать. На террасе столовой старики-шахматисты грызут сухарики и бьют наотмашь по шахматным часам. Мы тоже сделали свой ход конем и наше время замерло.

Теперь вдохнуть, и просто жить.

*

Из маленьких, но важных открытий дня: 

Если надеть музейные брезентовые тапки, в стиле раннего Ямомото, поверить в свои аэродинамические способности и хорошо разогнаться, то можно пролететь по паркету весь Воронцовкий дворец насквозь. 

Напудренные господа с полотен недоуменно вскинут брови, у возмущённых дам отклеятся все мушки, из табакерок вырвется табак, ощерятся чугунные драконы, и аисты-шинуазри сорвутся с насиженных мест.

В ушах просвистит ветер и всхлип экскурсовода «Графиня увлекалась искусствами и богатым внутренним миром».

В оранжерее надобно войти в красивый штопор и вылететь в распахнутую дверь. 

И там, в саду, — уже лететь свободно, тесемки тапок как усы японских карпов, на голове — тяжелый шлем из меди и кожа совсем как ствол Бесстыдницы — всё оставляет след на годы.

*

Опять играем крымские пластинки. Игла шуршит по ним, как бабочка в полотняном абажуре. И будто бы снова пыльными пятками по теплым половицам, и венки из ведьминого саксаула, и горный чай в грубой глиняной чашке, что сменяла у бродячего флейтиста на медный перстень с бирюзой.

⠀ 

И снова хитрованский старик-хиромант, что ловит простаков на свет своей лампы, вещает о холмах Юпитера, линии ума и безумия, Марианских, марсианских впадинах моей ладони. А в космосе над нами снова шныряют кометы и спутники. 

И снова море в крошечной бухте — соленая вода в ладонях Будды. Снова тишина неба и жгучее солнце, под ним линяют мои кукушкины слезки и остаются бледными цветками вдоль тропы над обрывом.

⠀ 

И снова загар цвета имбирного печенья, и кровь цвета маков, и спутанные колючки волос. Все это лишь подмалевка картины. Есть краски, и кисти, и олифа в бутылочке тёмного стекла болтается на груди как оберег.

И немного о зиме...

Здесь жалящий ветер и колючие шерстяные свитера, здесь острые языки отсекают лишние разговоры, а ранящие щепки дают силу огню. Здесь утренний холод в сговоре с горячим какао, заставляет прыгать по ледяному каменному полу, в надежде разжиться сигаретой и полной до краев кружкой. Здесь нет ужимок и нелепых поз. Здесь ты есть ты, а я есть я. 

*

Вуалетки и фетровые шляпы, что я захватила с собой на случай снегопада, сдались под первым порывом ледяного ветра. Но природа гор благосклонна к городским пижонам. 

В дровнике отыскался вспоротый временем афганский тулуп из свирепой овчины. В скрипучем комоде нашлась пуховая козья шаль, заштопаная мелко и любовно. Вместе с тугими завитками пыли, стащила с печки огромные валенки, те, что мы поначалу приняли за ноги спящего домовика. Древние как мир варежки подарила сердобольная соседка, на них узор-мандала — тибетский красный с кобальтом Вишну. 

Мой старый верблюжий свитер ликует от этого соседства. Они, эти вещи, хранящие тепло и чье-то время, понимают друг друга без слов.

*

В такой морозный туман лучше всего отправиться в маленькую, но гордую деревенскую библиотеку. За спиной — угловатый рюкзак с книгами, в кармане — очки в дедушкином футляре под малахит, и разлохмаченный блокнот с огрызком карандаша внутри позвоночной пружины. 

На время пути ты — странствующий книгоноша. Вместо Евангелие у тебя Толстой, вместо книг по самопознанию — Чехов; Кафка, если спросят что-нибудь о продвижении в соцсетях, за книги по фудстайлингу ответит Гоголь, а письма Ван Гога отдашь тем, кто интересуется секретами быстрого успеха. 

Потом будет сбивчивое снежное топтание в дверях, взволнованный метео-разговор с библиотекарем, крепкий чай из его щедрого термоса, и неспешное, со смакованием, легато кончиками пальцев по корешкам книг на доикеевских деревянных полках. 

Через пару часов можно нести улов домой, предвкушая, как вечером торжественно объявишь свой выход из состава всего остального мира, и свернешься у огня с новой старой книгой, сладко пахнущей детством.

*

Пусть кто-нибудь разбросает на берегу реки красную репу. Или вырубит лед вокруг лодки с синим, китовым брюхом. Да хотя бы уронит индийский мохеровый шарф, с золотым шершавым ярлычком. Нужно растревожить эту арктическую белизну, отвлечь.

Она слишком много знает. 

Обо мне, моих мыслях, сплошь в топких прогалинах, о застывшей лаве в сердце. 

Мне бы выдернуть из рукавов шнурок с варежками, слепить из снега вуду-бабу, нашептать ей на ухо и отдать в жертву лесу. Вот тогда можно вернуться домой, чистой и безмолвной. Разжечь огонь, завести тесто, и на увесистой , в окалине, чугунной сковороде напечь свои сто десять солнц. 

*

Зима телеграфирует: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду».Подождите! Не крошите лед на реке. Отложите навигацию бумажных кораблей. Не будите деревья. Не сдувайте иней теплым ветром. 

Я же только-только замотала себя в шали, шарфы и рогожи, как наполеоновский солдат под Москвой. Наточила полозья санок, чтобы съехать с горы до самой финской границы. Открыла свой главный талант, — прокладывать тропу по глубокой снежной целине, как хорошая эскимосская жена. И вчиталась в мемуары Нансена. 

В общем, весна, до 32-го февраля просьба не беспокоить!

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: