Нам выпала незавидная роль пациентов южноиндийской клиники для душевнобольных. Играем уже часа четыре. На самом солнцепеке. Макушка и плечи горят, пот заливает глаза,  сил уже никаких, а нелепый режиссер все  выстраивает из нас композицию. Толстопузый Феллини хочет, чтоб было красиво, как в «Аватаре». Мне, как психобольному, этот эстетический порыв глубоко непонятен. Во-первых, аватарцев было целое племя, а нас только пятеро. Да и как команда мы не очень, не выглядим мы монолитом. Два беспричинно улыбчивых индуса, канадская молчаливая бабушка, которая хоть и скрипит, но переживет всех нас, ошалевший немец Гюнтер, чьи рациональные мозги отказываются постичь происходящее, и  нервный россиянин, подписавшийся на эту каторгу от безденежья. Нет, не сложить из нас слово «вечность». А режиссер все не уймется: «Станьте единым организмом…»

Нас спасает обед.    

- Ланч! – кричит повар и призывно лупит поварешкой в алюминиевый поднос, - Ланч возле белых магнолий!

Каждый корпус тируванантапурамской киностудии окружен своим видом деревьев. Очень удобно расписывать съемочный день: убийство магараджи – у больших баньянов; оперативка у желтых вишу; всем сумасшедшим собраться у розовых акаций.

Под магнолиями на раздаче Гюнтер устраивает скандал. Требует, чтобы ему дали ложку и тарелку.

- Есть руками – некультурно и негигиенично!

Он устал, ему не до местных традиций. Тарелок нет, есть только ложка. Немец обиженно отходит в сторонку и выглядит теперь донельзя цивилизованно: сидит под деревцем на траве по-турецки, держит на коленях поднос и черпает из углублений рис с приправой. А на него планируют белые пятипалые цветочки. Сумасшедший, что возьмешь…

Свободный стул нахожу в узкой полосе тени у самой стены павильона. От кирпичей веет теплом и пылью, поэтому здесь не так комфортно, как на травке. Зато не шумно, потому что нас только трое.  

Асад в широких черных шортах и фиолетовой с серебристыми разводами футболке. Смелая красная надпись на груди «Вери-вери секси» бросает вызов патриархальным устоям штата. О его «секси» судить не берусь, а вот пара-тройка экономических статей по нему точно плачут.

Он поставляет на киностудию людей для массовок и эпизодических ролей. Непропорционально развитая грудная клетка и бегающие глаза под узким лбом делают его похожим на плутоватую гориллу. Но это не мешает ему вступать с отдыхающими в доверительные денежные отношения, не отвлекаясь на паспорта, кассовые чеки, печати и прочие нелепые атрибуты финансовой дисциплины. Специализируется в основном на иностранцах, потому что они в десять раз дороже, чем индусы. С белыми прибыльней. 

Меня он отловил на Ковалам бич неделю назад. Деньги были на исходе, и предложение подработать оказалось кстати. Но с тех пор мое финансовое положение не улучшилось. Он почти не платит, ссылается на перебои в финансировании, и, чтобы вытрясти из него зарплату, приходится прилагать нешуточные усилия. В пятницу, например, я полтора часа выслеживал его в ресторане, где он ужинал с девушкой, чтобы забрать деньги в момент оплаты счета.

Теперь он на меня сердит, но тщательно это скрывает. Потому что на моей стороне правда и дефицит бледнолицых актеров: сейчас туристов мало

Когда отдашь деньги? – произношу я обычное приветствие, не смущаясь присутствием третьих лиц.

Он продолжает жевать, но глаза завиляли.

- Вы знакомы? – Переводит тему.

Еще бы! Мне ли не знать этого толстяка в черных брюках, белой рубашке и с нелепой нежно-розовой тряпицей на голове. Это и есть наш режиссер, который полдня  мордовал убогих актеров своей любовью к прекрасному. Сейчас он лоснится самодовольной улыбкой и пьет масала-чай, манерно отставив пухлый мизинец. Интересно, зачем эта тряпка? Хотя, есть вопрос поважнее.

- А почему мы четвертый день без гонорара? – Я сажусь на свободный стул.

Толстяк отвечает ласково, как несмышленышу:

- Я режиссер. А о деньгах лучше спрашивать у продюсера.

И бросает лукавый взгляд на Асада. Эта шутка мне уже известна. Продюсер фильма по-английски знает только «гуд монинг» и «сенкью», поэтому иностранцев с финансовыми вопросами отправляют к нему с легкой душой.  

Правды сегодня не добиться. Начинаю есть.

- Ты русский? –  Барин решает развлечься беседой.

- Да.

А я работаю по системе гуру Станиславского. –  Улыбка наливается превосходством.

Вот это да! И фамилию, что характерно, не переврал.

- В самом деле? Ты изучал труды Станиславского?

Теперь улыбка с тенью утомленности – все просят рассказать о секрете моего большого успеха.

- Меня обучал мастер Амидобиджан. – Многозначительный взгляд из-под тряпочки. – Это он прочитал книгу Станиславского. Он ее все время читает.

М-да... Я вспоминаю нашу психлечебницу и срочно отправляю в рот рисовый комочек, чтобы не комментировать методику последователя великого русского гуру.

- И поэтому меня пригласили режиссировать этот фильм.

Ухоженная ладошка кокетливо поправляет тряпку на голове. Я не выдерживаю:

- А это зачем?

- Специально для съемок постригся в Тривандруме. Лосьон должен впитаться.

- Тебя мог постричь и студийный парикмахер. Не пришлось бы тратиться на дорогу и стрижку.

Асад мечет в меня предостерегающий взгляд, но поздно – глупость уже сказана.

- Мне по контракту оплачивается такси. – Улыбка откровенно высокомерная, - И парикмахерская тоже

Просветив невежду, он встает и снимает с головы тряпицу. Я замираю с открытым ртом. Рисовый шарик останавливается на полдороге. На его голове нет ни волосинки. Он выходит из тени и от лысины отскакивают солнечные зайчики. Довольный произведенным эффектом, ученик читателя книги Станиславского удаляется.

Асад зыркает по сторонам и говорит, понизив голос:

- Сергей, пойдем, тебя надо показать

- Что?

- Это недалеко. Нужно пройти кастинг.

Ничего не понимая, ставлю поднос и следую за работодателем. Асад ведет меня в обход магнолиевого павильона, поминутно оглядываясь, будто крадучись. Оказываемся на заднем дворе. Слева стоит грузовик, по-индийски украшенный яркими перьями и цветами. Двое рабочих вываливают из кузова пальмовые листья. Это для слонов, их будут снимать завтра. Справа раскинулась большая помойка. Над ней галдит стая ворон. Духота. И запах.

Вороны тучей  взмывают в воздух и растревожено каркают. Из-за помойки показывается темнокожая пара. Женщина в бирюзовом чуридаре с оранжевым платком и джинсовый мужчина в  соломенной шляпе. Кастинг стартует, когда гости  останавливаются метрах в семи. Асад начинает что-то громко и скорострельно выкрикивать, и шагает навстречу. Мужчина делает то же самое. Они сходятся и, не замолкая, кружат на месте, резко размахивая руками. На этой стадии самый частый жест – тычок указательным пальцем в мою сторону. Время от времени звучит «илля», что означает «нет». За балаганом с любопытством наблюдают притихшие вороны. Рабочие невозмутимо вываливают из грузовика зелень.

Сквозь мельтешение рук переговорщиков ловлю на себе задумчивый взгляд женщины. Улыбаюсь ей, она кивает. Мы оба все понимаем. Восток – дело тонкое.

Наконец, наши мужчины немного успокаиваются. Они продолжают разговаривать в прежнем темпе, но уже тише. Асад берет собеседника под руку и ведет по кругу, демонстрируя меня со всех сторон. Время от времени они раскачивают головами от плеча к плечу в местном жесте согласия и пару раз произносят «парама сукам» - «очень хорошо». Я стою как корова на базаре, между лопаток стекает пот, немного кружится голова.  Но  у меня созревает план.

Все трое подходят ко мне. Задают один-единственный вопрос.

- Как долго ты пробудешь в Керале?

Это на самом деле важно, потому что за короткий срок ничего снять не получится.

- До мая.

Кастинг пройден. Остались кое-какие детали, но они уже не для моих ушей. Асад увлекает гостей в сторонку. Знаем мы эти секреты: сторгуется тысячи за три, а мне будет платить в лучшем случае полторы.

Переговоры заканчиваются. Помахав шляпой, мужчина уводит спутницу под прощальные крики ворон. У Асада радостно блестят юркие глазки:

- Съемки завтра в Баларамапураме. Тебе тысяча в день. Я заеду за тобой в семь.

Кажется, пора.

- Если не заплатишь то, что должен, можешь не приезжать.

Он молчит несколько секунд, уперев взгляд в мою  переносицу.

- Хорошо, я заплачу. Но завтра.

- Нет, Асад. Ты заплатишь сегодня. Сейчас.

- Сейчас у меня нет денег.

- Тогда ищи другого.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти. Я не знаю шахматную индийскую защиту, но мне кажется, что я применил именно ее. Он, может, и послал бы меня подальше, но это повлечет потерю репутации в глазах заказчиков. Кроме того, я могу растрепать о его контакте с конкурентами. И, в конце концов, долг-то небольшой.

И он сдается. Достает из кармана деньги и обреченно считает. Я пересчитываю с несказанным удовольствием.

- Кстати, а что это были за люди? – спрашиваю перед тем, как идти обратно.

- Мужчина – продюсер, а женщина – режиссер клипа.

- Какого еще клипа?

- Обычного. Музыкального.

Я столбенею.

- Подожди. Ты что, продал меня в клип?

- Ну да.

- Ты хочешь сказать, что должен буду петь!?

- Нет. Танцевать.

- Ты с ума сошел! Я же не танцор! Я не умею!

Асад спокойно ждет, когда мои вопли иссякнут, потом спрашивает:

- Ты видел индийские клипы?

Я вспоминаю пестрые табуны девиц и эскадроны мужчин, жизнерадостно дрыгающие в телевизоре тугими задами, и киваю.

- Ты тоже так сможешь.

Он мстительно усмехается и направляется в ту сторону, куда ушли наши посетители.

- Не говори никому, - бросает он перед тем, как скрыться за помойкой, - Завтра в семь.

Обратно бреду с трудом. Головокружение. То ли от финансового успеха, то ли от перегрева. В любом случае хорошо бы присесть, перед тем как стать единым организмом с Гюнтером и бабушкой. И еще попить. Во рту сухо от волнения: все-таки вымогательство и шантаж – не совсем  мой профиль. Или это от острого соуса?..

Мое возвращение остается незамеченным. Все внимание обедающей общественности приковано к молодой  европейке. На ней широкие непальские штаны с орнаментом,  зеленая футболка с открытыми плечами, но с капюшоном, под которым темные очки в пол-лица. Женщина идет по двору магнолиевого павильона в окружении целой свиты местных кинодеятелей. Почтившей нас своим присутствием белой леди с голыми руками готов служить каждый, а больше всех, ясное дело, режиссер со своей неубиваемой улыбкой (плотоядный вариант). Он все время ей что-то говорит, заглядывая в глаза.

Процессия останавливается рядом со мной. Леди просит подать ей воды с лимонным соком и стул. Желаемое материализуется в ту же минуту. Режиссер лично устанавливает плетеное кресло в тени магнолии и в поклоне подает ей запотевший стакан. Но она не садится, а обращается ко мне по-русски:

- Присядь, дорогой. Что-то ты бледный.

Под недоуменное молчание свиты опускаюсь в удобное кресло. Принимаю из рук женщины напиток. С наслаждением делаю холодный глоток. Поднимаю глаза на ученика Станиславского. Впервые вижу его лицо без улыбки. Так он похож на очень удивленного Федора Бондарчука. Не буду пока объяснять ему, что нежданная гостья – моя жена. Буду молчать. Буду держать паузу по Станиславскому. Пусть она длится долго. У меня есть женщина и стакан воды. И даже деньги. Я сижу как король, а вокруг все стоят. А завтра будут танцы.

 

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: