Городость

 

ну как там город, стоит? стоит.

на чём же? ясно, что на своём.

на перекрёстке фонарь гудит

цитатой Блока. катают ком

по нёбу изморозь и озноб.

эх, надышаться бы до простуд

непреходящих, как хмурый лоб

волны, сверлящей морской сосуд.

 

и что есть город, помимо стен.

не шрифт ли, набранный для брошюр...

откуда гордость? и вместе с тем

за каждой строчкой, что я пишу,

как будто Танин следит дневник:

беречь слова, пока силы есть.

Орловский ангел к кресту приник.

как сил не станет — взгляни на крест.

 

здесь есть Исаакий, и есть дожди,

и купол, чтобы дождям стекать.

на колоннаду хоть раз взойди —

поймёшь, что этого не отнять.

войне, удавкам блокадных зим —

не удалось. вопреки всему:

убийцам, хамам, одним, вторым,

он — горд, не сдавшийся никому.   

 

Сонет о вере

 

Во тьме и страхе осень убегала.

Покорный день сошёл под пресс минут.

Кленовый лист — гранатов цвет — усталый

Лежал и ждал, что ветры позовут.

 

Потом бледнел, подобен стал кораллу.

Оранжев, впал в бесчувствье зимних пут.

Весна прошлась разгулом, влажным, талым.

Он — предан, отдан всем порам на суд.

 

Измучен, выцвел, но надеждой крепок.

Уйдёт с дождями, только выйдет лето.

Замкнутся дни: осталось меньше ста.

 

Мой шаг был скор, каблук вонзился в хрупкость.

Так гибнет вера. С первого листа.

От грубого небрежного поступка.

 

***

северный остров. ветрено.

даже при ставнях запертых

чай на горячее беден.

даль до материка.

волны идут корветами.

будто ладони паперти — 

лодки с мольбами о рейде,

грёзами о песках.

 

бухта щербата. скалится

хитростью вод, откосами.

кто поспешал к нам с печалью,

гавани не сыскал.

нам бы сюда по малице,

лайки щенка белёсого.

впрочем, мы греемся чаем

в наш тридевятый вал.

  

Ангел профитрольный

 

заплутавшим в городе эльф

отпускает маленький шанс:

разрезает мороси шлейф

голосок "Вы любите, Брамс?" 

и невольно телом вперёд

подаётся чья-то душа,

по привычке глянув за борт

и с Невою выровняв шаг.

в вечной мгле, рождающей миф,

горожане ищут своих.

 

 

потеряшки слышат сигнал —

пазлы фраз или игры струн.

забредут в бродячий подвал,

с театральным вздохом вздремнут.

между строк богемных кафе

профитрольный ангел жуёт.

Караванной мчится Орфей-

кинолюб, к швеям — книгочёт.

в серой мгле, соткавшей панно

Эвридик немого кино.

 

разлетевшись меж островов,

Мариинки, лофта, капелл,

сокрушают страстностью слов   

новосценье и новодел.

полувздохи — там, где на крик

сорвались бы в мире другом.

ненашедший здесь — это шик.

приобретший здесь — моветон.

в чудной мгле, дарующей плен

всем искавшим, ищущим всем.

 

дом компании Зингер

 

 

Караван-сарай

 

- мой ангел, полно. ты молчишь дотошно,

вытягивая нутряную нить;

высматривая в россыпи горошин

на старенькой скатёрке, кем я брошен,

кого сумел забыть.

 

зачем ты вяжешь? нить куда ведёшь ты?

в сплетениях не кружева — силок.

от детских снов, коклЮшных и калошных,

до взрослых пробуждений мир мой в прошлом  —

так сочен, так жесток.

 

- родной мой, глянь-ка: прошлых лет алеет

нарядный всполох, караван-сарай;

всяк там гостивший делался светлее.

дары и воровство. свистки и трели —

вкушая, вспоминай.

 

Сон мой, сон

 

наспех что-то докуривает, бежит

напролом и навстречу морщинящим кожу ветрам.

говорит, хочешь нового — выучи ретро.

его мера маршрута не выбрала километры,

но движенье души, очищенной ото лжи.

рядом с ним короли задыхаются, мчат пажи,

много дам под рукой, босиком, на авто, в каретах.

он идёт сверх усилий, плевав на закон Парето.

раза два за тугой оборот измождённой планеты

он стучится к ней в дверь и просит: «Меня свяжи.

я прилягу вот здесь, где лавандой спят миражи».

она рада ему и не просит его совета,

как ей жить, когда нет его. звать ли того корнета?

вековать да служить остановкой к зиме и летом?

затихая, он шепчет: «Смотри, вот — мой сон, вот — жизнь.

у тебя по плечу вьётся смысл её. не горюй об этом.

ни о чём не горюй. сон мой, сон, лежи».

 

 

***

видишь ли, у нас впереди —

тяжких испытаний рассвет.

нас подловят, будут судить.

страшно? — да. боишься? — ну нет!

 

как же будет хвастаться день!

резать по живому ножом;

скалить рот: «хоть чем-то задел», —

сплетник, балагур и пижон.

 

мы, закрыв глаза, переждём.

чтО он обнажил, пусть глядят.

есть старинный верный приём:

жить без страха, верить в закат.

 

 

Варианты

 

выворачиваю наружу

пыль карманной своей души.

вот бы сбацать из хлама фьюжн

или меленько покрошить.

точно выразить, что не нужен —

как? да просто на ней спляши.

вдарь с восторгом по ранке лужи,

коль лениво её сушить.

разбирайся — твои угодья.

мучай долго; смакуй; присядь.  

так игла по винилу водит,

когда музыка вышла.

вся.

 

От моря

 

море — страшное, как кессон.

может, это эдипов гадкий?

с писком лезет душа в капюшон

каждый раз, когда волны — в пятки.

 

детство. берег. лети босой!

но когда я читала Грина,

с рёвом грезила: тонет Ассоль,

красный мчит безучастно мимо.

 

но, откашлявшись, дрожь уняв,

вдруг она приобнимет Грэя?

вдруг дерзну я отправиться в сплав,

вздёрнув лихо свой страх на рее?

 

дед, ушедший к истоку вод:

соли, что ли, мне рану лижут?

хоть высоким и кажется борт,

а волна-то никак не ниже.

 

что ж, покамест, придя ко дну,

я не стану бороться с толщей.

вниз ли, вверх — не постичь глубину.

так на отмели и полощет.

 

дед, мельчаю? твой бот молчит.

берег. взрослость. всё так же зябко...

ветер йодом поманит на чих,

снять толстовку и топнуть пяткой.

 

Короба

 

ох, какая шкатулка.

а сколько в ней всякого доброго.

в ней добра на два века

былинных отрепьев босых.

в ней — преданья о старой привычке всё складывать в кОробы,

что куда-то девались. куда же? — хрущёвки спроси.

 

тут резная картинка

и подпись крестом незаметная.

кто-то очень старался,

под горечь свою вечеря:

деревенская сцена. доносится крик «эх, залетныя!»

а в избе самовар. но сначала — за хлеб, за царя.

 

растворились в молитве —

надорванный пуп и детёныши,

что купаются в небе;

соседов, как ворона, взор;

на старшого сюртук в сундуке — ненадёван — шит.

войны кончатся — женится, девок вон целый бор.

 

-аль твоя подоспела?

-да что там гадать да помысливать.

скоро ль срок ему выйдет,

и выйдет ли с красных полей.

допивают, судачат. и дым уплывёт коромысловый

в короба. в образа. в подгоняемых свистом коней.

  

Небезысходность

 

противен самому себе.

ты — засуха, сезон дождей,

набеги гуннов, любой побег,

когда преследователь — везде.

 

слёз бездна или жаркий мрак

под веками толкут золу.

ты весь — зигзаг или как-то так,

чертёж, раскатанный на полу.

 

ты скроен во сто раз сложней,

чем сцепка из тупых углов.

но жажда мучит — ты ждёшь дождей,

а к межсезонью всё не готов.

 

ведь между дождевой водой

и пыточным ожогом — пар,

туманность, влажность... там демон твой

притих, разглядывая загар.

  

Музыкант и щелкун

 

он ему щёлкал пальцами, откидывался назад.

«поиграй ещё, я сегодня в таком настрое.

что-то ты неказист, как-то очень неладно скроен.

вот тебе заплачу — и мгновенно пойдёшь на лад.

 

так врастут руки тощие в убогий, нелепый торс,

что плечам — разгул: перестанут смешить углами.

поиграй, как люблю, раздувай-ка мехами пламень.

что-то я за последнее время вконец замёрз».

 

бил ногой, хлопал хохотом. пощёлкиванье — не в такт.

головою тряс да свистел поперёк всех пауз.

музыкант вёл игру, где аллегро уже сдавалось. 

и рука щелкуна покрывалась льдом. стоп. антракт.

 

Передышка

 

доставай чемоданы, бери лишний груз.

все ненужные разуму штуки.

снова Франция? значит, гаврошный картуз.

штампы, знаешь, такая наука.

помнишь страны, где входят без стука?

можно сразу туда, проявить маньеризм

и манерность в одном недовздохе.

разразиться про Лувровый модернизм.

сокрушаться над жертвой эпохе.

и покатимся дальше, на север, на юг.

надоедливее гороха.

я к чему это: видишь ли, замкнут круг.

пока ловим зюйд-весты, норд-осты,

там, где нас с тобой нет, больно уж хорошо.

отдыхают от нас. всё так просто.

мы с тобой — не подарки, кто б нас ни нашёл

загостившимися до коросты.

и не воздух там чище, там те же пары.

ядовитее? нет, равномерны

и приход, и расход, и добро, и корысть,

дни и ночи, а также их пена.

власть объеденно-неизменна.

 

мы являлись, сорили до дури клише

от Пурпурного Царства и дале.

соглашайся хотя бы на рай в шалаше,

если там от нас не отдышались.

там, где чище вода, воздух — трижды священ,

отдыхают. и пишут скрижали.

  

Теория непознания

 

не познАется ничего.

брось в костёр с угольком в печёнках

колко-ёмкое «ну, почём ты?»,

припорошенное арго.

 

не отвечу. не потому,

что обидно (так не заденешь).

просто мне не известен ценник.

уголёчки с досадой пну.

 

раздражающее «не знам»,

будто мы ни при чём в столетьях

страсти мысли, костром и плетью

подгоняемой по костям.

 

что в ступенчатости колен?

мы пещерны, и даже глубже.

взять к примеру банальность — ужин —

не готов: перспектива — тлен.

 

прогораем зазря, трещим,

ждём, на счастье жуём билетик.

избегая его майевтик,

поднимаем Сократа щит.

 

по прогонам из двух цитат

быстро ляпаем свой спектакль.

после — в шутку сажаем на кол:

недотумкавший виноват.

 

сущность сущего ищем, но

нас свернуло с дорог полемик:

ртом прихватишь ночную темень —

ну и что, всё равно темно.

 

обречённо дерём вершки.

напрягаются руки, ноги,

как в экстазе: все люди — боги.

бестолковенькие божки,

 

отдалённые от самих

от себя, но в людском обличье.

мы — Незнайки: хлоп-хлоп реснички;

Семицветики: рифма — стих.

 

бог — в деталях, а не в умах.

что в изгибе таит мизинчик,

хочешь знать? но пока привинчен

сам к себе, ты — один. и — тьма.

  

Рим как Рим

 

Рим как Рим. так и есть. Рим как Рим.

есть сосцы, Ромул-Рем, два волчка.

будут жить: мать худа, шерсть в клочках.

Ромул злей, и под ним — Палатин.

 

ты есть Рим: брань и смех, Ватикан,

чёрный дым, белый дым, клик толпы;

всех святей, всех страшней; высший пыл,

лоджий хлад, терм пары, мирра ран.  

 

Рим падёт. ты не знал, слушал жриц.

ты пока — легион, медновлас.

разделяй. восставай. каждый раз.

пей меня. фатум сей — всех волчиц.

  

Солнечный карцер

 

разминается март чеширский,

подгоняет пинками солнце.

солнце невскую пьёт из миски.

до заката, жаль, не напьётся.

 

размечтается лученожка:

по сторонкам нестись-катиться...

только солнце, увы, не кошка,

не судьба моя и не птица.

 

задаётся маршрут навечно.

хоть светило, а всё же в рабстве.

слушать, слушаться… в невской речке

хороводит водами пастырь.

 

задаваемый ток теченья

не искрится — тоской исходит.

кошка, птица — зачем? зачем — я?

бродим — в счастье, бродим — в свободе.

  

О снах и птицах

 

ни феникса здесь, ни пепла.

пустыня из пустырей.

как будто снимали пеплум

про гибель и жизнь Помпей,

но всё урезали смету

в артхаусный суховей.

 

идёт на экране белом

бледнеющий персонаж.

локтями упёршись в тело,

душа отбывает стаж.

тут что бы лава ни съела,

не стоит вулканьих краж.

 

«птенцом в пустоту рождаться?

бессмысленность, дай огня?» —  

ему уже скоро двадцать.

но он постарей меня.

и мог бы сон состояться.

и фильм мог бы быть доснят.

 

и он, насадив уклейку

двойного дна, кинольвов

ловил бы. насытив фэйком,

рассеялся, был таков…

играть с огнём не посмей-ка

с таких невулканных снов.

 

От Джона Донна

 

ни один человек не остров.

ясной истиной белым днём

ты пропитан. в палате сёстры

громко шепчутся не о нём — 

о тебе, утонувшем в вязкой

простыне, принимавшей пот.

всяк, кто болен, тот жаждет ласки,

и напиться, и «всё пройдёт».

над тобой — не над чёрной крошкой —

под брезентом стоят врачи.

время дорого. время ложкой

поедает. жуёт. мычит.

 

как бы чувствовать не чужое.

как бы мучиться — ни о ком.

но на карте лежишь, пожёван,

распластавшись, материком.

есть Карибы и есть Сейшелы,

матереют и матерят

грязь. упиты, осоловелы.

ты же пьёшь виноградный яд

вместе с женщиной за тридцатник,

незаметной, усталой, злой.

ничего не течёт обратно.

невозвратность рождает вой.

 

то в поток белоночной лимфы

слов безумье сольёшь с ума.

едешь в точки с горящим грифом. 

точки множатся. пелена.

то идёшь умирать за право.

покачают башками — зря.

оловянный солдатик бравый:

тело плавится, дни горят.

так, расходуясь ради истин,

стал высоким и стал большим.

сквозь проходят и ночь, и выстрел.

части света — пришли-ушли.

 

ты, как все, умираешь просто

чуть быстрей других. был таков.

океан оставляет остров.

не жалеет материков.

но однажды сойдётся пазл:

все мы с древних взошли глубин.

и не остров никто. ни разу.

потому как ты мной любим.

  

Город. внезапно

 

отличие града, того, что Петров,

от прочих и остальных:

он внезапен, как выстрел

в чужие сердца. и своих голов

не ценивший. без холостых.

наверняка и быстро.

 

декором наносятся облака

лепниной поверх гранита.

асфальтовый лужный блистер

залечит и тех, кто живёт пока,

и призраков всех убитых,

поверивших: смерть — прокат.

 

ты можешь уверенным быть, идти

и думать: «моя пора».

не заметишь, как бросит

скользящий зимний сатин

на дно колодца (читай — двора)

Питер. сезон — «неосень»…

 

лежишь теперь навзничь, совсем щенок,

поскуливаешь и чуешь,

как влажным поводит носом

простудная ночь, плюёт в водосток.

хлестнёт по щеке. вторую

подставишь — считай, пророк.

 

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: