(пьеса из истории Московского царства в двух актах и четырех действиях)

 

Действующие лица:

Митрополит Филипп — худой человек среднего роста, примерно 60 лет.

Митрополит Афанасий — дряхлый старец, седобородый и седовласый.

Святой Сергий Радонежский — невысокий, плечистый,  быстрый в движениях человек лет 40.

Келейник митрополита Филиппа Андрейка — молодой (лет 20) человек, бойкий, весьма худой.

Великий князь Иван III Васильевич, прозванный Великим, — высокий стройный старик  (но не дряхлый).

Царь Иван IV Васильевич, прозванный Грозным, — крупный, рослый мужчина 36—39 лет (в Эпилоге ему уже 54 года). Длинный нос, высокий лоб.

Царица Мария Темрюковна — молодая женщина, лет 20-25, по происхождению — кабардинка. Говорит с легким акцентом кавказских горцев.

Боярин Иван Петрович Фёдоров — крупный (но не полный) человек, лет 50.

Князь Дмитрий Иванович Хворостинин — человек с правильными чертами лица («регулярная красота»), высокий, русоволосый, лет 35-40.

Дьяк Казарин Дубровский – человек средних лет, верткий, лысый, полный.

Малюта Скуратов (Григорий Лукьянович Бельский) — человек средних лет, лихого, цыганистого вида.

Иванец Еганов — опричник лет 50.

Два опричника — Фрол и Ждан, молодые люди, лет 20-25.

Английский посол Энтони Дженкинсон — человек средних лет.

Кабатчик — немолодой, грузный (полный) дядька.

Монах.

Мальчик с дудкой.

 

Акт 1-й

 

Действие 1-е

(1566 год, Москва)

 

Сцена 1-я

Загорается свет. Звучит колокольный звон, слышится хоровое песнопение, какое бывает в церкви на Рождество Христово. Царская палата: государев трон с правой стороны, по центру сцены — большая икона Спаса, из широких окон льется свет. На сцене стоит вся Русь. В центре — царь, Малюта Скуратов и опричники. Слева — дьяк-изменник Казарин Дубровский. Справа — все остальные. С минуту все они стоят и смотрят в зал. Затем гаснет свет, расходятся все, кроме летописца Ивана Тимофеева. Он выходит на середину сцены, в световое пятно.

 

Иван Тимофеев:

В младые годы видев сонм измен,

Мятежный дух среди родов великих,

В те поры поделивших государство,

Как вотчину большую меж собой,

Узнав большого бунта беснованье

И рев толпы, пришедшей растерзать

Обидчиков бессудно и свирепо,

Великий государь за десятью замками

Хранил в душе своей великий трепет,

И содрогался в чаяньи измены.

А враны алчные, ища себе корысти,

Готовы были всюду показать

Мятеж, и скоп, и бунт, и тайный ропот...

Но как не слушать их, когда простые речи

Лукавой прелестью всегда звучать заставят

Умельцы наговорных дел?

И государь, желая отделить

Волков от агнцев, чистых от нечистых

Чтоб врачевать грозой траву дурную

Взял в полное владение удел —

Опричнину... В народе говорили:

Разгневавшись, он Русскую державу

Секирой острой надвое рассёк!

Дружине черной, воинству опричну,

Во всем дав волю на земле христьянской,

Царь отпустил грозу гулять по градам

И на народ, исполненный смиренья,

Излил всю ярость нрава своего.

 

Иван Тимофеев покидает сцену.

 

Сцена 2-я

Освещена только передняя часть сцены, остального не видно. На середине стоит бывший митрополит Афанасий  — старый согбенный монах с кривой клюкой, на которую он опирается с видимым усилием: без клюки Афанасий вряд ли устоял бы на ногах. К нему быстрым шагом подходит новый, еще не возведенный в сан митрополит — Филипп. Он в игуменском одеянии. Слышно пение птиц.

 

Филипп: Благослови, владыка!

Афанасий: Да какой же тебе владыка я? Теперь ты сам владыка! Кто был митрополит, тот нынче — инок... С недавних пор от дел освободился и в Чудов монастырь ушел я, чтоб иконы там на покое тихо поновлять.

Филипп: Владыка, я ведь гость, а ты хозяин. Ты старше, я моложе, оба мы — монашеского чина. Так о чем же мы спорим? Как хохочет Господь, наверное, разглядывая нас в окошечко своей небесной кельи!

Афанасий: Ну, подойди...

 

Филипп складывает руки, склоняет голову и подходит под благословение. Затем они трижды целуются.

 

Филипп: Мне велено прибыть в Москву поспешно, оставив на другого все заботы в обители моей на Соловках. Зачем царю я надобен? Ужели поближе не сыскалось никого в митрополиты годного? А ты, как я слыхал, без уговора с великим государем из хором ушел митрополичьих... (внимательно смотрит на Афанасия, и тот легонько кивает) и покинул своё служенье. Правда ли всё это? (Афанасий вновь кивает). Выходит, правда... Но, скажи — к чему?

Афанасий: Я немощью великою источен. Хворобы нападают, что ни день. Пишу с трудом, не слышу песнопенья и службу отстоять уж мочи нет.

Филипп: И всё?

Афанасий (уклончиво): Мне о душе давно пора подумать, забот земных уходит караван как птичьи стаи над листвой осенней...

Филипп: Признайся честно, старец Афанасий, от немощей сбежал ты, иль другая была причина к оставленью сана?

 

Пауза. Афанасий оглядывается. Подходит вплотную к Филиппу.

 

Афанасий: Я с государем не могу поладить...

Филипп (в волнении прижимает руку к груди): Вот так диво... Давно такого не бывало на Руси... Кого из вас и за грехи какие лукавый искусил?

 

Афанасий вздыхает и отворачивается.

 

Филипп: Дай мне совет: чего беречься?

Афанасий (стоя вполоборота к собеседнику, бросает): Сказано в Писаньи: «Блюди, аки опасно ходишь...»

Филипп: Вразуми! Двух слов мне мало. Ты оставил место митрополичье не добром? Тогда ответствуй: как мне быть? Слабейшему тебя — к чему готовиться? Какого ждать боренья? Парамандный крест, что ты носил, не люб мне. Ведь была моя бы воля, так Филипп на Соловках сидел бы безотлучно. Святительская власть — великий искус и трата времени, которого так мало, чтобы в себе грехи уничтожать и о душе заботиться... Такого я для себя нимало не хотел! Пришел сюда жестоким понужденьем: приказ отдал великий государь, ему ж противиться мне Бог не позволяет.

Афанасий: Тебе досталось трудное наследство...(видно, что прежний архиерей с трудом подыскивает слова). Наш государь... (вздыхает) отважен в ратном деле... он искусен также в науке книжной... а державе русской... добра желает... но своим страстям... он не хозяин...

 

Афанасий делает паузу и заканчивает гораздо тверже.

 

Афанасий: Потому все ждут великой крови — от вельможи до нищего последнего псаря. Но как мне ризы Церкви сохранить от пятен алых? Как не замарать ее белейшие одежды лютой злобой? Я не придумал. И в себе не отыскав...  духовной твердости для времени такого, дерзнул уйти. Быть может, ты таков, какого надобно для Церкви в лихолетье? Я убоялся.

Филипп: Отчего ж, владыка, во мне преемника увидел ты? Ведь твердым я не был никогда. Какую благость в Филиппе отыскали? Государь покорности взыскует? Но и этим... я не богат. Смирения во мне, худом и грешном, не наберется и на зернышко. Зачем же...

Афанасий (перебивает): Ты до сих пор был чист. Во всём и перед всеми. А потому и люб — царю, архиереям, да братии монашеской Москвы.

Филипп: Я никудышный до их пор был настоятель. Смирял не тех и мягок невпопад был с гордецами. От меня того ли хотел Господь? Отсель митрополитом я никудышным буду...

Афанасий: Ты молись. Тебе Господь поможет стать таким, каким ты должен быть. Я чувствую, что призван ты не напрасно на служение в  Москву. Не токмо государь, но и Господь тебя здесь видеть хочет. А меня... прости, Филиппе, и не поминай худыми словесы. Ведь я старик.

 

Афанасий поворачивается и  уходит, бормоча под нос: «Я немощен... Я немощен...».

 

Сцена 3-я

Царская палата: государев трон — красный, усыпанный золотыми вифлеемскими звездами, — с правой стороны, на возвышении. С левой стороны — белое резное креслице пониже, для митрополита. По центру сцены — большая икона Спаса. Металлическая дверь крепится к косяку мощными коваными полосами. За широкими окнами стоит полдень, ленты яркого света режут мягкий полумрак помещения. Царь Иван Васильевич вводит в палату митрополита Филиппа, неспешно  продолжая беседу, начавшуюся раньше. Государь — в монаршем одеянии и венце, митрополит одет скромно, в монашескую рясу, на голове его  белый клобук.

 

Царь: ...пришел со стороны, тебе виднее. Ты не отравлен кознями Москвы. Тебе, верней всего, уж говорили, что царь твой зол, горяч и безрассуден. Ты всё увидишь сам, митрополит, и сам рассудишь нас по Божьей правде: меня и ненавистников России, которую Господь мне поручил.

Филипп (крестясь на икону Спаса): Я не судить пришел, но лишь молиться Христу об устроении благом церковных дел. Да храмы возводить. Да отвещать от скверны людей уставших слабые сердца. Да приводить от зла христьян к смиренью, покою и душевной тишине.

Царь (улыбаясь): Что нынче зло? И разве не с любовью отец потомству сокрушает ребра, желая наказать за нерадивость и крепкою рукою вразумить?

Филипп (улыбаясь): Отец — не Бог. Один Судья Небесный и грешников, и праведников любит великой совершенною любовью. А человек... порою воспитует, но чаще злится или с пьяных глаз, или от зависти, иль попросту со страха любого ближнего, кто под руку попался, по темечку ударить норовит.

Царь: Еще поговорим с тобой об этом и обо всем другом, а нынче я привел тебя сюда, в престольную палату, ради знакомства доброго. Гляди, кому я повелел перед походом явиться к нам, чтобы его ты знал, да и в молитвах поминал своих, владыка.

 

В палату заходит князь Хворостинин в длинном походном плаще, с мечом в ножнах. Поясно кланяется государю, подходит под благословение к митрополиту.

 

Царь представляет новое лицо: Перед тобой Димитрий Хворостинин, и ярославский древний род князей гордиться бы им мог, хотя отходит от младшей ветви отпрыск сей. Пока в чинах больших он не бывал... но будет. Его с полками к Болхову пошлю. Пускай себе заслужит доброй славы, ко градам русским не пустив татар.

Филипп (Хворостинину): Я о тебе молиться нынче стану, да ты и сам смотри, не оплошай...

Царь: Он к ополченью дерзостен, искусен в уловках ратных, словно барс, и быстр подобно кречету... Его поднять желаю из худости на высшие ступени — служил бы верно.

Хворостинин: Я иначе не умею.

Царь (качает головой): А ты князь Дмитрий, стало быть, гордец! Оно и к лучшему: на дальнем воеводстве тихоня ни к чему...

 

Слышатся торопливые шаги многих людей, ругань, стук в дверь.

 

Царь (возвысив голос): Что там за шум?

 

Дверь отворяется, в палату с робостью заглядывает дьяк Иван Тимофеев. Возгласы за его спиной становятся громче.

 

Иван Тимофеев: Боярин Федоров, великий государь, к тебе со срочным делом...

Царь (спокойно): Отчего же смятение такое за дверьми?

Иван Тимофеев: С поличным вора взяли... приказного.

Царь: Из мелких? Из подъячих?

Иван Тимофеев: Целый дьяк.

Царь (в размышлении поглаживает подбородок, потом обращается к Хворостинину): Ступай же, делай дело. Ну а ты... (оборачивается к Филиппу) останься. Поглядишь, какие птицы крылами машут под моим окном.

 

Князь Димитрий с поклоном удаляется, в комнату входят Иван Тимофеев и боярин Федоров в тяжелом боярском одеянии. Федоров снимает высокую меховую шапку, оба кланяются. За ним слуга с топориком вводит толстяка, у которого связаны руки, толкает его, заставляя встать на колени перед царем. Кланяется. Митрополит усаживается в маленькое креслице.

 

Царь (обращаясь к Федорову, строго): Иван Петрович, верю я докладу Ивана Тимофеева (кивает на Тимофеева), ведь он в час отдыха ко мне не допускает просителей, гостей и челобитья... Я вижу, дело срочное?

Федоров: О, да! Великий государь! Таких мерзавцев доселе я не видел на Руси. Проворовался дьяк. В большом походе без упряжи оставил он наряд, и пушки встали. Взяточник великий попался нынче и в его казне растрата на растрате...

Царь (пожимает плечами): Эко диво. Поставить на правёж, и пусть молотят, покуда не отдаст последний рубль.

Федоров: Казенного приказа дьяк Дубровский по прозвищу Казарин был бы вор... да сделался изменник.

 

Иван Васильевич меняется в лице.

 

Казарин Дубровский (царю): Проклинаю, тебя, весь род твой богомерзкий, град столичный, а вместе с ним и Русскую державу. Так душно здесь! Так нестерпимо душно!

Федоров: Молчать, холоп! Малюта, что ты медлишь?

 

Слуга молча бьет Казарина топорищем. Тот с коротким вскриком падает лицом на каменные плиты.

 

Федоров: Вот так-то лучше. Государь, как только к Дубровскому явились пристава с бумагою где сказано, что, дескать, ему пришел черед отведать палок и оттого пора ему в тюрьму, Казарин взбунтовался. Челядинов отправил с топорами отбиваться...

Малюта: ...да двух людей служилых положил, покуда мы сего злодея взяли.

Федоров (с удивлением): Малюта ты молчал бы! Вот так шутки! По чину не положено болтать тебе в палате царской.

 

Малюта закрывает рот ладонью и отвешивает поклон.

 

Казарин Дубровский (перевернувшись на спину, царю): Что за царство? Как в жить в нем умному? И как не воровать, когда твой ум и знания нисколько не ценятся...

Федоров: Малюта! Не зевай!

Малюта бьет Казарина Дубровского ногою в бок, тот перекатывается со стоном, но не унимается.

 

Казарин Дубровский (громче): Не ценятся никем! Вот жил бы в немцах, купался б в серебре, в парче ходил бы... А тут? Не утянул — не проживешь! Какие все скоты! О рабье племя...

Федоров: Малюта! Что ты медлишь?

Царь: Нет, постой! (Обращается к Казарину Дубровскому) Да разве же ты не был тут возвышен? Не властвовал приказами? В делах не мог ты изощрять свои уменья?

Казарин Дубровский: О, Господи! Тут так всё ненадежно! Пока ты служишь — надобен державе, а ослабел — растопчут сапогом!

Царь: Да ты не стар еще, откуда тебе знать, какая участь ждет тебя, Казарин, в летах преклонных. Ты ведь приобрел землицы доброй, вот и жил бы славно...

Казарин Дубровский: Мне надо большего. На ветхости годов хотел пожить как князь или боярин. Я этого достоин, ей-же-ей! Да где мне взять в Московском государстве такой достаток?

Федоров: Ясно где: украсть! (царю) Почуял казнь неотвратимую и воет, как волк-подранок, по снегу бредя и слыша за спиною шум охоты.

Царь (в раздумье, обращаясь к митрополиту): Мне это дело ясно. А тебе, с твоею «совершенною любовью»?

Филипп: Великий царь, тебе от Бога дарован меч властителя и право карать и миловать. Но спросится с тебя ж за суд неправедный. И если уберечь не сможешь люд христьянский от злодеев: мятежников и татей — будешь ты перед Судьей на небесах в ответе. А если срубишь голову тому, кто был невинен, то ответишь трижды. Суди по правде, и по ней же будешь от Господа судим

Царь: Ну что ж... по правде? По правде он виновен (указывает на Дубровского).

 

Малюта тотчас же подскакивает к Дубровскому и наносит смертельный удар топором.

 

Царь: Как посмел?!

Федоров: Как ты посмел, холоп?!

Малюта: Чего еще возиться? Перечит государю — с плеч долой башку мятежную...

Федоров: Да кто тебе позволил без спросу разуменье проявлять!

 

Подходит к Малюте, отвешивает ему пощечину и замахивается для второй.

 

Царь: Иван Петрович! Не спеши с расправой... (внимательно разглядывает Малюту) И впрямь, я приговор не учинил по делу дьяка... Да ему дорога туда прямая бы скорей всего вела, куда он и отправился. Ты... вот что... скажи мне, кто таков сей грубиян?

Федоров: Он родом из людей служилых. Беден. Именем Григорий Лукьянов сын Скуратов-Бельский. Прозвище -- Малюта.

Царь: Сего Малюту в службу мне отдашь, Иван Петрович?

 

Боярин, горячась, делает два шага вперед, по лицу его видно: это решение Ивана Васильевича противно его натуре. Однако Федоров вовремя останавливается и берет себя в руки. Кланяется.

 

Царь (будто не заметив дерзости Федорова): Нужен молодец лихой да рьяный для работы черной, какую ты бы на себя не взял. Не поскупись, боярин.

Федоров: Своеволен Малюта мой...

 

Тут Малюта, бросив окровавленное оружие, кидается на колени перед государем.

 

 Царь (улыбаясь): Я это своеволье... повыбью из него... Что, отдаешь?

Федоров (глухо): Как ты прикажешь, так оно и будет...

 

Новый слуга государев встает с колен, подбирает топорик; Царь жестом велит Малюте следовать за собой и уводит его. Митрополит и боярин покидают сцену с другой стороны. Мертвец остается лежать в луже растекающейся крови. Свет гаснет.

 

Сцена 4-я

Малюта Скуратов, опричники Иванец Еганов, Ждан и Фрол в кружале (кабаке). Сидят за столом на двух длинных лавках. Посреди стола  лежит плоская деревянная доска с большим пшеничным хлебом. Слышится сдержанный говорок, позвякивание посуды, скрип дощатого пола, редкое хлопанье дверью, да отдаленный лай собак снаружи. Входит кабатчик, угодливо обращается к опричникам.

 

Кабатчик:  Чего изволите: медов подать иль сыты? Корчагу пива? Или романеи? А может, дорогим гостям винца, от немцев привезенного недавно? Из снеди — бок свиной с горохом да пирог с зайчатиной...

Малюта: Ты вот что... тетерев. Подай-ка лучше водки... Неси живей и больше к нам не лезь. Пшел вон, гусак.

 

Кабатчик молча удаляется.

 

Малюта: Ну, други, нынче веселиться до полночи мы будем. И монет на стол выкладывать сегодня не придется ни одному из вас. Плачу один за всех!

 

Бросает прямо на хлеб кошель, в котором позвякивают серебряные копеечки.

 

Ждан: Отец ты наш родной!

Фрол: Лукьяныч, сокол! Что мы без тебя?

Ждан: Травёшка сорная, приблудная скотинка...

Фрол: Запечный сор, да рыбья чешуя.

Иванец Еганов: С таким старшим никто не заскучает... Откуда благодать?

 

Малюта улыбается, медлит с ответом. Наконец, подняв одну бровь, сообщает.

 

Малюта: От го-су-да-ря.

Окидывает своих товарищей горделивым взглядом, наслаждаясь произведенным впечатлением.

 

Ждан: От государя? Как же ты...

Фрол: Гора-азд.

Иванец Еганов: Не токмо что гора-азд (передразнивает Фрола), а жизням нашим назавтрее случится поворот.

Малюта (указывает на Иванца): Вот он-то понимает. Старый конь! По службам прежним он таким делам, должно быть, сведал цену.

Иванец Еганов: Та цена... как угрский золотой в навозной куче... как если бы каликам в день воскресный соболью шубу кто-нибудь подал на паперти, а не краюху хлеба или полушку, или пирожок... Раз в жизни дарит Бог подобный случай. Для службишки какой, Лукьяныч, нужен ты государю? И не надобны ль тебе товарищи?

 

Кабатчик появляется, осторожно ставит на стол стеклянный штоф, да маленькие стопочки и сейчас же исчезает.

 

Малюта: Вот это хват, ребятки! Я не поспел и рта разинуть, а Ивашка уже всё знает на сто лет вперед. Люблю настырных! (с размаху хлопает Еганова по плечу, хохочет). Выпьем за него! Сегодня он мне друг — дор-роже сына! Потешил душеньку... (наливает из штофа и опрокидывает стопку, а вслед за ним и другие опричники). Великий государь мне высказал своё благоволенье (разговор пошел уже в серьезном тоне). Для тайных дел и для охранной службы он набирает верных слуг отряд... Сказал я «верных»?  Правильно — «вернейших». Из тех, кто голову свою отдаст, не пикнув, за него и без сомненья пойдет и сделает всё то, что он велит.  Кругом враги. За каждым поворотом таится каиново семя...

Ждан: Вот так та-ак...

Фрол: А что же люди из родов великих? Бояря да князья?

Иванец Еганов: Им веры нет...

Малюта: Как видно, Иванец, тебя изрядно в сей жизни потрепало. Ровно пес охотничий ты чуешь за версту мясцо живое, хоть оно и в норке, хоть и спит и о тебе ничуть не помышляет... Давайте за Ивашку по второй! Силен, бродяга...

 

Хлопают еще по стопке, утирают бороды. Малюта встает из-за стола и, подбоченясь, принимается расхаживать вокруг, пристально вглядываясь в лица собеседников.

 

Малюта: Смекнули, соколы? Людишек перебрать мне государь велел и выбрать самых лучших. Я лучше вас не знаю никого. А вы — со мной? Иль, может, не хотите?

Ждан: Я с тобой!

Малюта (как бы не обращая внимания на Ждана, продолжает): Иль трясовица в членах завелась?

Фрол: С тобой, Лукьяныч!

Малюта (как бы не обращая внимания на Фрола, продолжает): Иль обидеть Бога боитесь вы, коли испить придется из ковшика великих страшных дел? (качает головой) Там крови будет много...

Иванец Еганов: Нам страшнее... ходить в дырявом!

Малюта: Ин, ладно! Чур, помните, соколики, меня вы слушаться теперь во всем должны. По слову моему — в огонь и в воду. Со мной не пропадете: будет вам и слава, и почтенье, и прибыток. Но поперек — ни чиха, ни сопенья. Я на расправу скор и супротивных до проруби  тихонько провожу. Ершишки пусть целуются с ершами... Хе-хе.

 

Ждан и Фрол всхахатывают вместе с Малютой, к ним присоединяется Еганов. Они смеются долго и заливисто, боясь остановиться.

 

Малюта: А коли обо всем размыслим чином... то перия надергаем из птичек, богатых да ленивых. Мне давно спокойно спать их не дают наряды. Парча да бархат, да такие сукна, каких нам не видать вовек... Ну что же! Мы хвостики тем птичкам пощипаем, на горлышки удавочки накинем, пускай поют нам сладостно и тонко, да пух роняют, ведь нужны перины пуховые царевым верным слугам.

Ждан (фальцетом): Кукареку!

Фрол: Фьють-фьють! Пи-пи-пи-пи!

Малюта (отыскивая глазами кабатчика): Эй, кто там есть? Куда глухарь девался? А ну-ка рябчик! Поть сюда, кулик...

 

Кабатчик приближается, но не подходит вплотную, демонстрируя почтение.

 

Малюта: Послушай чадо... гривну и алтын получишь за труды, коли сумеешь сегодня напоить нас четверых до изумленья и мертвецкой лёжки. А не сумеешь... мы тебя посадим гузном нагим на противень горячий и бороду ножами острижем. Готовься, тятя!

 

Гаснет свет, исчезают кабацкие звуки.

 

Действие 2-е

(1567—1568 годы, северо-западная область России и Москва)

 

Сцена 1-я

1567 год. Иван Васильевич вышел в поход на Ливонский театр военных действий и встал лагерем у Ршанского яма.

Посреди сцены стоит шатёр, расшитый изображениями вифлеемских звезд. Рядом, на высоком древке, — хоругвь с ликом Пречистой Богородицы. У входа стоят опричники Иванец Еганов, Фрол и Ждан в кольчугах и шлемах, с копьями в руках и саблями на боку, в ножнах. Слышно дуновения ветра, конское ржание, звяканье оружия, рубку дерева, изредка — голоса людей. Из шатра выходит царь Иван Васильевич, простоволосый, в длинном походном плаще и кольчуге с металлическими бляхами на груди. На поясе у него меч в ножнах. К нему подходят Малюта (в черном одеянии, при сабле, на голове — шлем, а в руке бумажный свиток) и дьяк Иван Тимофеев в походном плаще темно-зеленого цвета, отороченной мехом шапке, без оружия.

 

Царь: Я нынче весел. Минуло пять лет, как выходил ваш государь с полками для взятья Полоцка. Прегордый этот град, боровшись долго, изнемог и сдался. Нам отворил ворота... И с тех пор там воевода мой  сидит с войсками, а Богу служит наш архиерей. Как русские тогда гремели пушки! Казалось, небо упадет на землю... Литовский замок, как гнилой орех, трещал, повсюду бреши открывая. Бросались в бой отважные дворяне, стрельцы сметали ворога со стен огнем пищальным. Добрая потеха! Мне было тридцать три, и запах битвы манил меня на славные дела. Теперь я вновь веду полки в сраженье, и снова этот запах разбудил меня по утру. Чувствую себя не на пять, а на двадцать лет моложе!

Малюта: Великий государь, сегодня Полоцк недобрым словом помянуть придется...

Царь: Что там случилось? Мною воевода туда посажен опытный...

Малюта (с ухмылкой вскрикивает): Так вот!..

Царь (не давая себя перебить, продолжает): Иван Петрович Федоров,  боярин. В делах искусен, храбр... ему отряд такой под руку отдан, что любому войску, хоть сам король придет, способен дать отпор.

 

Пауза. Малюта, как бы в огорчении, отворачивается и смотрит в сторону.

 

Малюта (тихо): Ему ты веришь ли, отец, Иван Васильич?

Царь (его веселость поубавилась): Мне кажется, он верный человек. С прелестною бумагой Сигизмунд лазутчика заслал ему недавно... Но пан, сколь не старался, не сумел боярина опутать. На цепи сидит теперь в застенке тот лазутчик. Ну а письмо... читал его, смеясь, ваш государь. Ответ для Сигизмунда написан мною. На его седины — позор изрядный. Я бы рассердился, нежданно получив такой ответец... Прямой служилец Федоров царю, к чему его бесчестишь?

Малюта: Письмецо от короля боярин тебе выдал. Честный малый! А вот обратное?

Царь (удивленно): Обратное? К кому?.. (Пауза. Далее — раздумчиво). В сырой подвал посланец короля был нами ввергнут. Если бы предать хотел боярин Федоров, так с ним бы и перешел рубеж литовский... Но его в допрос отправил мне Иван Петрович.

Малюта: То сошка мелкая. Промеж больших людей цена ему — в базарный день полушка. Иль меньше, может. Разве Сигизмунд холопа не сменяет на вельможу... которому ты веришь, государь?

Царь (отмахивается): На выдумки, да басни ты горазд. Не сведаешь, как надо, так болтаешь, о чем ни попадя...

Малюта (недобро усмехаясь): Я верный твой холоп. Кабы не знал всё накрепко, молчал бы. Ни слова бы промолвить не дерзнул... (Громче, в тоне воинского доклада): Под Полоцком вчера в селе Глубоком был перехвачен гончик. Бился насмерть. Пришлось его на месте зарубить. В подметки отыскалося письмишко. То самое. Отсюда. Королю.

 

Малюта с поклоном подает бумажный свиток Ивану Васильевичу. Царь вырывает его и судорожным движением разворачивает. Внизу болтается маленькая печать темного сургуча.

 

Царь (пробегая строчку за строчкой): Вверяю жизнь свою и честь...  владыка польский... (выделяет голосом) русский и литовский... моя родня... да дюжина семейств... родов знатнейших, древних и могучих... давно мечтали... в службу перейти... а царика с семьею и Малютой... отдать тебе... чтоб суд ты совершил... за все его злодейства... и обиды... а нам бы вольность дал... как панам рады... (трет глаза, да так и застывает, закрыв ладонью очи) в отечестве твоем... В отечестве твоем!

 

Пауза. Царь роняет ладонь безвольным движением.

 

Царь (голосом мертвеца, поднявшегося из гроба): Иди-ка, дьяк, сюда, ко мне поближе... (Вскрикивает): Ближе! Ближе! Ближе! Возьми бумагу, чти и растолкуй: я не ошибся ль? (в голосе его слышится растерянность). Может быть, глаза мне нынче лгут? И там, конечно, измены нет... Про заговор и суд — всё глупости? Такого быть не может?

 

Иван Тимофеев с робостью берет бумагу, вчитывается.

 

Иван Тимофеев: Слог не похож.

Царь: Что?

Малюта: Что ты мелешь дьяк!

Царь (Малюте): А ну-ка, тихо! Цыц! Ты, оглашенный!

Иван Тимофеев (поглаживая висок): Читал его отписки, государь, из Полоцка... Так складно воевода ни разу не писал.

Царь: Сведи по буквам! Положишь рядом письма с воеводства... и это. Если впрямь не он, то мне доложишь. Слышишь ли? Немедля!

Иван Тимофеев: Великий государь, и дня не минет, как я с докладом...

Царь (перебивает): Полно! Если в них не сыщешь ты различий, то ко мне с нелепицею более не суйся. Тут жизнь и смерть. Смотри же дьяк... тебя послушаю разок. Но от ошибки (нажимает на следующее слово голосом) себя обереги.

 

Иван Васильевич прохаживается, раздумывая. Прочие застыли в ожидании.

 

Царь: А ты, Малюта... пошли сегодня ж тайного гонца. Из верных верного. Боярин посидит пускай под стражею, покуда разберемся. Невинен Федоров — так мы его отпустим... а нет... а нет... уж лучше б не родился.

 

Малюта показывает рукой на Иванца Еганова и делает ему знак: «Ты — гонец. А ну-ка, вперед, сокол!» — тот срывается с места и убегает.

 

Царь (в зал, обращаясь к зрителям): Конец походу! Слушай мой приказ: к Москве идем! (С досадой) Полякам-то везенье...

 

Иван Тимофеев берется за тяжелую  хоругвь, а Малюта подходит к нему и делает вид, что помогает.  Двое опричников принимаются споро разбирать шатер. Царь, обескураженно потирая лоб, покидает сцену. Тогда Малюта кладет руку на плечо дьяка.

 

Малюта (улыбаясь, ласково): Послушай Ваня... надо б нам с тобой... потолковать сегодня.

Иван Тимофеев: Не о чем с тобою мне разговаривать.

Малюта (не меняя тона): Ты, брат, не торопи-ись.

Иван Тимофеев: Небось захочешь ты тишком договориться? Деньгами поделиться и злодейством? Так я не друг тебе. И в аспидной дружине мне делать нечего. Среди твоих калик что ни боец, то вор иль душегубец. Все от гноища взяты...

Малюта (продолжая улыбаться, добавляет в слова еще меду): Аль  забыл, как сам сюда явился? На Москву как гол и нищ прибрел, оставив свой погост на Ильмене в болотах новгородских? Как год писцом служил, да восемь лет подьячим... а не попался б на глаза царю, так был бы сам навечно от гноища, да черствый хлеб жевал бы, заедая лоханку постных щец?

Иван Тимофеев: Я не забыл...

Малюта: Но ты ж у нас другой. Не как мой Фролка, и, понятно, не ровня  Жданке... (показывает на опричников, возящихся с шатром).  Мне, выходит, тоже ты более не ровня, хоть вышел, как и я, из безпортошных?

 

Иван Тимофеев сбрасывает руку Малюты с плеча.

 

Малюта: Мы, стало быть, горбушечки ржаные, перед тобой, пшеничным калачом? Ась, Ваня?

Иван Тимофеев: В дьяки вышел я честно. И злодейства не делал никому...

Малюта: Ты, значит, чист. Как лебедь белый. Или как невеста. И на допросе ни твоя жена, ни братовья, ни дети не расскажут про помыслы изменные, про мзду, которую ты емлешь... или, скажем, про чернокнижие? Особенно на дыбе. Ты чист, Ванюша. Коли их поджарить, никто не вякнет, будто ты не чист.

Иван Тимофеев: Зачем детей-то?!

Малюта: Это просто к слову. Так... если б я хотел тебя ущучить... Но мне тебя стращать — какой резон? Ведь мы друзья? Признайся! Пошумели промеж собой без толку невзначай, да тут же примирились. И супруга... твоя, не беспокоясь, на базар и к храму по любым глухим проулкам пусть ходит — ведь ее оборонят от шильников такие вот ребятки (указывает на Фрола и Ждана). Твой терем на Николином крестце гультяй какой без дела не подпалит. Живи спокойно. Только про письмо... забудь и думать. Понял ли Ивашка?

Иван Тимофеев (потрясенно хватается за лоб, шаги его делается нетвердыми): Да я... Да как же я теперь... Куда теперь я...

Малюта (нежно): Ты лишку не болтай. Одно лишь слово мне нужно от тебя — договорились? Иль нет?

Иван Тимофеев (сдавленно): Я промолчу, Малюта...

Малюта: Скажи-ка громче, Ванька!

Иван Тимофеев (громче): Промолчу!

Малюта: Ну вот и всё, дружочек... (Оборотясь к Фролу и Ждану): Долго ли мне надо свою работу сделать? (Те улыбаются в ответ). Не робей!

 

Малюта «дружески» похлопывает по плечу Ивана Тимофеева. Тот берет хоругвь и, опустив плечи, уносит ее. Малюта с остальными опричниками вслед за ним уносят детали разобранного шатра. Гаснет свет.

 

Сцена 2-я

Царская палата: государев трон — красный, усыпанный золотыми вифлеемскими звездами, — с правой стороны, на возвышении. По центру сцены — большая икона Спаса. Металлическая дверь крепится к косяку мощными коваными полосами. За широкими окнами смеркается, светит бледный месяц. На троне — царь Иван Васильевич в черном опричном одеянии, с посохом, у которого драгоценный серебряный набалдашник.  Царица Мария Темрюковна сидит рядом, на тронном креслице. Справа и слева от венценосной четы стоят опричники Ждан и Фрол с топориками. У подножия трона — дьяк Иван Тимофеев. Малюта Скуратов (также в опричном одеянии) вводит боярина Федорова, у которого за спиной связаны руки. На нем дорогие сафьяновые сапоги, штаны темно-синего сукна и простая исподняя рубашка, разорванная на груди так, что виден большой нательный крест. На белой ткани рубашки расплываются кровавые пятна, на лице видны кровоподтеки.

 

Малюта: Великий государь! На суд суровый и на расправу я к тебе привел главнейшего изменника. Для казни готово всё. Заплечных дел умельцы к началу твоего приказа ждут.

Царь (глядя на Федорова как на что-то невиданное, непредставимое, спрашивает спокойно, чуть ли не с нежностью):  С тобой, боярин, разве я не ласков доселе был? Иль, может быть, советов, твоих не слушал? В чем моя вина? Твоя родня, ты сам каких прибытков лишились по указу моему? Признайся честно, кем-то оскорбленный, ты от присяги ныне отступил? Но я ль тебя бесчестил... (Громче):  Отчего же мою ты руку искусать решился?! Почему... ты верен был, а сделался предатель?!

Федоров: Я не предатель, государь! Какой-то ворон поклёп возвел. Не знаю, право кто, напраслиною душу испоганить решился, чтобы нынче пред тобой сгубить меня. Письма я не писал, гонца не ведаю... его бы   допросить...

Царь: Убит твой гончик.

Федоров: Вот какая басня (оглядывается на Малюту)... Великий государь, меня ты знаешь, я столько лет служил тебе мечом и первым среди слуг твоих сидел в боярской Думе — у твоей десницы...

Царь: Ах, первый из бояр! Теперь мне ясно.

 

Царь сходит с престола и приближается к Федорову вплотную.

 

Царь (издевательски): Кто первый средь вельмож — второй на царстве. Он залетел высоко, да ему быть выше хочется. Ан выше — невозможно... То место занято (указывает на трон). Его освободить возжаждал, видно, ты, Иван Петрович. Что ж, посиди немного (с поясным поклоном указывает дорогу к трону). Мне не жаль твой замысел исполнить. Наслаждайся!

Федоров: Я не виновен. Ни измены, ни коварства, ни замыслов похитить, государь, то, что тебе, даровано от Бога, я не питал в душе своей. Прости, коль был на службе я твоей нерасторопен.  Служил, как мог.

 

Иван Васильевич в недоумении возвращается на трон. Поглаживает подбородок, размышляя. Прочие смотрят на него, не решаясь высказаться.

 

Царица: (обращаясь к царю): Ты мой супруг перед людьми и Богом. Ты мой возлюбленный, и ты мой государь... Молю тебя сей день о милосердьи. Как христианка, как твоя жена и как сестра по вере заклинаю: дай милости своей... На малый золотник, не больше! Ведь в сомненьях ты о боярине... Быть может, испытать, Господь нас хочет. И Ему ответишь одним жестокосердием? К чему в таком великом деле торопиться? Расследовать до прямоты его ты не изволишь ли, Иван,  мой свет, Васильич?

 

Малюта пристально смотрит на Марию Темрюковну, и та закрывает лицо по восточному обычаю.

 

Царь (в некотором сомнении обращается к Тимофееву): Ты сказывал намедни, что бумаги... как будто не его. Что мой боярин чист предо мной. И, значит, есть злодей, затеявший мне голову морочить.

Иван Тимофеев (понурившись): Великий государь, меня помилуй... Ошибся я. И мне об этом деле, признаюсь честно, нечего сказать...

Царь: Вот человек прямой! Таким и надо быть у меня на службе. (Федорову): Не криви! Ошибся — так признайся... Нет пощады тебе за твой изменный грех, боярин. Ты казни не избегнешь, но семейству... за правду обещаю послабленье, и честь твоя останется с тобой.

Федоров: Великий государь, я вижу, гибель, стучится в дверь мою. Держась за крышку гроба, я перед Господом обмана не хочу брать на душу. Меня семьей и честью не соблазняй напрасно...

Царь (в гневе): Вот упрямец! Умрешь сегодня же! Как пес, в зловонном кале, ведь как иначе ложь твою назвать?! Вот смерть твоя идет, побойся Бога! Иван Петрович, кайся предо мной! Ужели хочешь к ангелам и бесам в посмертные мытарства ты уйти с душою грязной?

Федоров (спокойно): Коли выйдет нынче мне пострадать за веру и за правду, то на суде последнем перед Богом я, верно, буду как младенец  чист.

Царь: Так будь ты проклят на века, иуда! И вся твоя семья, весь род змеиный, с холопами и дворней муку примут за лжу твою, мятеж и окаянство!

 

Царь вскакивает с трона, бьет Федорова посохом по плечу. Тот падает. Поднимается и получает еще один удар. Вновь падает и оказывается на коленях.

 

Царь: Малюта! Отведи его немедля на плаху, пусть скатится голова, сраженная недугом своевольства!

Федоров (поднимая взгляд к небу): Спасибо, Господи! Теперь я отдохну...

 

Малюта рывком ставит Федорова на ноги и тычками выкидывает его из палаты. За Малютой затворяется дверь. Сумеречный свет снаружи превращаются в ночь.

 

Царь (с деланным спокойствием обращается к зрительному залу): Вот так лукавый играет с нами... Тот еще вчера был бел, как соль, как снежные сугробы, как брада у старца векового, а сегодня — черней крестов зимою на погосте! А этот — посмотри — какой  храбрец! Седьмицы не прошло, как был защитник он мне и лучший друг. Теперь же тщится копьё под ребра сунуть... Вижу я: друзей у государя быть не может. Одни лишь слуги — верные, иль нет. Как повезет... (Громче): Отныне пусть холопы послушные заменят мне друзей! (Руки начинают трястись, голос срывается). Корысть какую — молвите! — найдет, правитель добродушный, милосердный в друзьях доверенных, когда они лжецы, смутьяны, перебежчики и тати? (Почти кричит): Ох, худо мне! Сжимает мою грудь тоска смертельная! Как будто поселились там дьявольская тварь — глодать мне душу. Ее клыков я чувствую касанья, а на сердце пустились бесы в пляс!

 

За сценой слышен хряск топора, разрубающего человеческую плоть. Царица вскрикивает. Все застывают. В молчании звучит удар колокола.  Нижняя часть месяца за окнами на несколько мгновений окрашивается в багровые тона. Свет в  глубине сцены гаснет, остается лишь в передней части. Зрителям не видно, как уходят царица и дьяк.  

 

Сцена 3-я

На сцену, всё так же освещенную лишь в передней части, выходят в двух световых пятнах государь Иван Васильевич и митрополит Филипп. Они встречаются на середине.

 

Филипп: Великий государь! Сегодня ночью я принял исповедь. Раб Божий Иоанн перед кончиной душу облегчил от бремени грехов.

Царь: И прежде казни, он, стало быть, сознался — не мне, так Богу! — в заговоре.

Филипп: Нет. Я не могу сказать, в каких грехах он каялся... но только об измене не вымолвил боярин ни полслова.

Царь: Так значит, по-другому он сказал.

Филипп: Ни о предательстве, желаньи погубить царя, царицу, царское семейство, ни о стремлении присвоить твой престол или отдать его чужому государю раб Божий Иоанн не говорил. Ни точно так, ни близко, ни намёком, ни прямо и ни косвенно. Никак.

Царь: Выходит, нераскаявшийся грешник познает скоро, каково бывает касанье ласковое вечного огня!

Филипп: Я исповедовал монахов и князей, простых людей и праведников сущих. Я знаю: ничего не утаил и не солгал казненный. Может быть, при жизни он достоин милосердья был большего...

 

Иван Васильевич прохаживается по сцене, размышляя. Митрополит не трогается с места, наблюдая за ним.

 

Царь (с некоторой досадой): Я слушаю твое увещеванье, но не могу взять в толк, чем провинился и почему такая укоризна в твоих, владыка, плавает очах.

Филипп: Когда суды судил великий князь Василий, отец твой, то гораздо меньше страсти он дозволял себе и больше рассужденья. Твой дед Иван был холоден как лед, страну же он привел к великой славе.

Царь: Иное время было. Тут за мятежом другой мятеж и третий недалече. Ау! Четвертый где? Ах, вон он, в трех шагах! А за версту и пятый колосится, шестой зарделся, словно маков цвет, седьмому путь-дорогу уступая, осьмой из-под земли уже полез — ему там тесно, теплого дождя он жаждет, да еще, как видно, он просит солнышка... Хорошую погоду так любят мятежи!

 

Пауза.

 

Филипп: Великий государь, когда захочет большого человека совратить лукавый бес, то прежде всякой козни гнев насылает. Хитрый этот гнев рядится в праведность, но только голос веры в нем не звучит. Подавно там не сыщешь Христовой истины. Зато презлой гордыни — хоть отбавляй. От гневного томленья ты душу береги. Великий грех — попасться гневу в лапы! Тех злодеев, кто ярость разжигал в груди твоей, от сердца удали... Молю тебя! От них одно растленье уму и вере. Ради тишины на землях русских лучше бы унять опричного мороза лютованье...

Царь (в раздражении): Я от опричных дел не отступлюсь. И верных слуг без милости оставить меня ты не упрашивай. Напрасно вступаешься, Филиппе, в тот удел, где ты не нужен. Царское правленье оставь царю, блюди свои заботы архиерейские... Да вдругорядь границу, тебе поставленную, не переступай. Не прекословь моей державе! А не сможешь —  так сан оставь.

 

Митрополит медленным шагом покидает государя. Затем и царь покидает сцену.

 

Сцена 4-я

Освещена только передняя часть сцены. Дальше — непроглядная тьма. На середину, в световое пятно, выходит летописец Иван Тимофеев.

 

Иван Тимофеев (оглядываясь, торопливо):

Великий государь Иван Васильич

Всю землю русскую отдал своим бойцам,

Им повелев повсюду гнать измену,

Да праведно рассуживать в судах,

Да быть надежной обороной царству.

А те, забыв страх Божий, рассудили

Забрать себе дома, именье, жен... —

Все то, что было нажито не ими,

Или дано за службу... но не им.

 

Пауза. Дьяк-летописец закрывает глаза. Так простояв  несколько мгновений, он поднимает веки и начинает говорить голосом холодным и спокойным.

 

Иван Тимофеев:

От тесноты великой в человецех

Волненье началось. И над землею

Встал призрак бунта в алом одеянье

И со звездой холодной на челе.

Повсюду страх бродил и ждали крови...

Под Суздалем младенец родился

Мужского полу, двухголовый, страшный...

Народ метался. К лопским колдунам

Ходили и бесовского гаданья

За серебро желали получить

От них простые люди и бояре.

В Рязани рухнул колокол соборный.

Дожди и вьюги, вёдро и мороз

Не к месту и не вовремя случались.

И кое-где тихонько в царских слуг

Ножи втыкали... На московских плахах

Шел пир горой, а в дальних городах

С опаскою ходил теперь опричник.

Земля замерзла в ужасе. Но в гневе

Отмерзнуть не решалась...

Ей до мести дойти всего полшага не пришлось.

 

Дьяк удаляется.

 

Сцена 5-я

Вновь царская палата. За окнами пасмурно. На троне — царь Иван Васильевич, справа и слева стоят опричники Ждан и Фрол с топориками. Рядом — дьяк Иван Тимофеев. К трону подходит Малюта Скуратов, кланяется поясно. На нем — шегольское одеяние, расшитое золотом, соболья шапка, на боку — сабля в дорогих ножнах с самоцветами.

 

Малюта: Великий государь, велел узнать ты, о чем народец говорит на торгах, а буде сыщется крамольник, так вязать и приступать к нему с расспросными речами, на дыбу вскинув... Тут мои ребятки взялись повсюду рыскать и глядеть, без устали скитаясь днём и ночью...

Царь (перебивает): Труд невелик. Еще бы им дремать!  Ты дело говори.

Малюта: На той седьмице мы взяли трех детин. Двух на Москве, да третьего в Рязани. По допросу, да еще по слухам разным выходит так, как будто баламутят большие люди маленьких людей... А сами — в стороне. Мы их не видим.

Царь (раздумчиво): Иван Петрович Федоров — мертвец. Его родня, клевреты и знакомцы затеяли отмщение?

Малюта: Недавно двоих моих людей во рву кремлевском с утра нашли с веревками на шее. Знать недалёко их тащить пришлось посадским людям...

Царь: Что же — на посаде родится бунт иль в каменных палатах? Где корень зла, и кто всему виной?

Малюта: Людишки неспокойны — от бояр до самого последнего пропойцы. Болтают много, да буянят часто...

Царь: Не пустословь, Малюта.

Малюта: Да ведь как же? Ни слова лишку — к делу приступал...

 

Царь кивает: мол, вот и давай к делу.

 

Малюта: Мои ребятки видели шатанье от чина всякого. Но всё-таки измена курится дымом едким из хором, а не из чёрных изб.

Царь: Я верно думал... Так найди немедля, откуда тянется веревочка, и кто... смутьянов кормит. Землю рой, Малюта, людей хватай и не щади нимало: тут дело государственное... Значит, пощады не отведает никто.

Малюта: Исполним, как велишь...

Царь (нетерпеливо): С изменным делом... не медли! Чтобы я сидел спокойно на этом месте (касается поручня тронного кресла), ты должен бегать. Бегай, бегай, бегай!

 

Малюта низко кланяется и выскакивает со сцены.

 

Царь (обращаясь к Ивану Тимофееву): А ты ступай, вели, чтоб пропустили ко мне посла от Аглицкой земли.

Иван Тимофеев: Иду, великий государь... (направляется к выходу).

Царь (останавливает его окриком): Нет-нет, постой-ка... Придет сюда посол для тайных дел... Верзил моих возьмешь с собой (показывает на Фрола и Ждана), да встанешь ты вместе с ними при дверях сторожей. Никто — ни дьяк посольский,  ни боярин, ни духовник, ни конюх, ни супруга, ни даже муха чтобы не проникли в мою палату до тех пор, покуда... мы не расстанемся, окончив разговор.

Иван Тимофеев: Всё сделаю, как сказано.

Царь: Смотри же! Тебе я верю, ты умен, да прям...

 

Иван Тимофеев охранникам делает знак следовать за ним и уходит. Чуть погодя в палату является англичанин, снимает шляпу, кланяется.

 

Царь: Ты мой знакомец добрый и тебе я рад, Антоний... Молви: королева, твоя владычица, ну а моя сестра, здорова ли?

Энтони Дженкинсон (с заметным английским акцентом): По милости Господней, Елизавета правит в здравии. Его же я и тебе желаю, государь.

Царь: В державе Русской нынче неспокойно. Я ожидаю со дня на день бунта. Боюсь измены. Помнишь ли, просил я, дознаться у сестры моей о том, готова ли она принять гостей? Когда б пришлось мне убежать со всей семьею от злобы заговорщиков, тогда — взяла бы нас к себе Елизавета? Рукою щедрой Аглицкой земле я даровал великие прибытки... и жду теперь ответной доброты.

Энтони Дженкинсон: Вот письма от людей великих, там... дела торговые, записки о долгах, таможня, корабли, товары, деньги. Письма от королевы не дано мне, а на словах я должен передать: Елизавета думает. Пока... (посол, запинаясь, ищет правильные слова для неудобного сообщения) советники то дело не решили и говорят ей разное...

Царь (гневаясь): Вот как! Сидит на троне пошлая девица, а правят царством мимо ее рук какие-то советники! Должно быть, собрание торговых мужиков!

Энтони Дженкинсон: Моя владычица Английским королевством рукой твердой правит в образец иным мужам спесивым! Пребывая в чину девическим, она себе в мужья Британию навек определила.

Царь (с неожиданным снисхождением): Ты хорошо ответствуешь! Вот так же моим бы дьякам честь мою беречь, у свеев правя дело, или в немцах... Поэтому, Антоний, у тебя, я милостей своих не отбираю. Но торговать вы будете без льгот. Как кизылбаши, греки иль голландцы. А что платить, таможня скажет вам.

Энтони Дженкинсон: Но грамоты твои...

Царь: Забудь о них! Те грамоты не в грамоты отныне.

Энтони Дженкинсон: Мы благо делаем России, привозя любой товар, какой добыть здесь трудно. И благо это отобрать вольны в любое время, хоть бы и сегодня. Подумай, государь! Урон державе ты дерзостью своею принесешь...

Царь (снисходительно): Без аглицких торговцев моё царство не скудно было. Впредь же вам наука. Прощай, Антоний!

 

Англичанин кланяется и уходит.

 

Царь (встает с тронного кресла, обращается к зрительному залу): Хотят с моей державы соболей, да дерева, до воску, да пшеницы, да мёду сладкого... А мне о деле важном — безделицу в ответ! (Яростно): Пускай же будет мятеж великий, чернь развеселится, запалит терема и снарядит сокол, чтоб вышибить тяжелые ворота кремлевских башен! Пусть горит столица! Пусть из хором боярских рухлядишку вынут и бросят на зловонье мостовых! Они узнают бурю! Правых и неправых, зачинщиков, защитников и жертв — всех перелущит злобный дух буянства! Тогда явлюсь ему наполнить чашу водицей алою... Пускай он захлебнется! (Кричит): Мне помощи не нужно никакой! Ни от кого! Лишь у тебя, Господь прошу подарка: сотвори секиру, такую, чтоб от тысячи ударов ее не затупилось острие!

 

Гаснет свет, опускается занавес.

КОНЕЦ 1-ГО АКТА

 

Акт 2-й

 

Действие 3-е

(1568 год, Москва)

 

Сцена 1-я

Малюта Скуратов, Иванец Еганов, опричники Ждан и Фрол в кружале. Сидят за столом, на котором лежит в берестяной плетенке большой калач, а рядом стоит солонка. Те же шумы, что и в прошлый раз. Входит кабатчик, ставит на стол четыре больших ковша с хмельным медом.

 

Кабатчик: Всем ли вы довольны? Хорош ли мед? Иль, может быть, хотите, чтоб я поставил зелена вина?

Малюта: Поди, поди! Когда тебе велят, тогда и будешь искать вино, иль что-нибудь еще...

 

Кабатчик удаляется.

 

Малюта: Ну, соколики, гуляем! От государя честь мне, вам — прибыток. И серебром набухла калита. А ну скажите мне, вам любо иль не любо быть под моей рукой?

Опричник Фрол: Как на духу: Лукьяныч, всё мне любо!

Опричник Ждан: Ты человек большой, а мы поменьше, и есть берем с ладоней у тебя.

Иванец Еганов: Да, ты удал, тут спору никакого! На службе ты высоко поднялся.

Малюта: Пять лет не минуло, как был я вроде вас. И даже ниже! Дёсны коркой чёрствой иной раз приходилось мне корябать... Я голодал, носил кафтан дырявый, и за алтын зарезал бы кого, коли попался б ротозей в удобном месте.

Иванец Еганов: Лукьяныч, видно Бог тебе помог.

Малюта: Не Бог, я сам! Молитвы да посты — для стариков, да иноков, да женок. Муж резвый отбирает у судьбы всё то, что постник попросить боится. Мне шла удача — я ее схватил... Теперь сам государь во всём послу... (Осекается, обводит взглядам лица опричников, они, застыв, внимательно смотрят на него, ловят каждое слово). Я говорю, что царь мне доверяет, я послу...жить во всём ему готов. (Опричники «отмирают»). Сказать по правде, был я жук навозный, зато теперь кто ищет услужить моей быдляцкой милости, ребятки?

Фрол: Бояря!

Ждан: Да князья!

 

Опричники хихикают.

 

Малюта: А если нет? А если выю передо мной согнуть противно им? Скажу, как есть: таким я вместе с выей и голову ссеку... Не погляжу — она в горлатной шапке, иль, может, на ней дедовский шелом с каменьями, да серебром чеканным. Вот был боярин... Хлоп! Теперь мертвец.

      

Опричники смеются в голос.

 

Малюта (сделавшись серьезным, вздыхает): Однако, соколы, среди вельмож остался один безмерно гордый человек. Он думает: опричники — сермяга, свиные рыла, лапти, да назьмо.

Фрол: Кто таков?

Малюта (будто не замечая): Поносит на чём свет пред государем... А мог бы — на поскотину загнал и ботала на шею бы повесил. Мы — кто ему? Говяда, волчья пища.

Ждан: Его бы поучить. Чтобы ходил, очей не подымая.

Малюта: Ты это верно, Жданка, нам сказал! Коль вы со мной, ребятки, то науку, ужо такую я устрою гордецу...

Иванец Еганов: Да кто таков, скажи ты, ради Бога.

Малюта: Тебе не всё ль равно? Боишься, Иванец?

Иванец Еганов: Чего с тобой бояться... Это... так я. Без умысла.

Малюта (торжественно): Митрополит Филипп.

 

Пауза. Опричники застыли, Малюта смотрит на них горделиво.

 

Иванец Еганов (тихо): На старости хотел я жить безбедно.

Малюта: Что?

Иванец Еганов: Да вот, не доведется...

Малюта: К чему ты тут затеял нам жалиться на ветхие лета?

Иванец Еганов: А к тому, что на Филиппа, мне руку поднимать не след. И вам не надо б. Он отец нам! Если... кто на него восстанет, тот же час шатнется вера. Люди станут — волки. (Глядит на остальных. Ждан и Фрол, отворотившись, смотрят в стороны, а Малюта, щурясь, прямо на него.) Да разве... мне вас отговорить? Я вижу, нет. Ну вот и прощевайте! Душа моя и без того вся в пятнах... так хоть дырку я в ней проделать никому не дам.

Малюта: Али ты с глузду съехал? Эй, малые, ему не наливайте! От вина совсем ума лишился наш товарищ. Али мятеж состроить захотелось? А ну-ка молви, где повиновенье твоё, Ивашка? Ты ведь мой! А стало быть, нишкни. Куда мы полетим, туда и ты свои потянешь кости!

Иванец Еганов: Сегодня мне с тобой не по дороге.

Малюта: Да ты перечить вздумал, Иванец?

Иванец Еганов: Побойтесь Бога! Грех какой! Вы что же...

Малюта: Малые, взять его!

 

Ждан и Фрол накидываются с двух сторон на Еганова, выдергивают его из-за стола, бросают на пол. Ждан садится ему на ноги, а Фрол держит за горло. Малюта медленно подходит и ставит ногу на грудь Еганова.

 

Малюта: Ах ты хитрый старичок! Ты с нами пил и с нами же казны себе на деревеньку заработал... А как большое дело, так в кусты? Ну нет, ты мой, Ивашка и тебе ни в чем нет воли. Вот же пень трухлявый! Задумал спорить. С кем? Со мною! Кто я?

Иванец Еганов: Ты одержим, и бес в тебя вселился. Теперь я вижу ясно, что лукавый...

Малюта (издевательски): ...нам кум и сват. Молчи, холоп! Как видно, ты всё забыл. Ведь я твой благодетель! Ты — шавка, и тебя я подобрал, дал чин и в люди вывел из запечья. Иначе, дяденька, скитался б ты меж двор и скудным подаянием кормился. А ну, целуй сапог! Целуй и покорись. Тогда отпустим, дурень... Ну! Давай же!

Иванец Еганов: Я не твой, Малюта... Сатана... пускай тебя морочит, а я...

Малюта: ...подохну. Ин, тому и быть. Что пригорюнились? Дави клопа, ребята!

 

Фрол и Ждан синхронно выхватывают из-за сапожных голенищ ножи и бьют Еганова. Фоновый шум сейчас же прекращается, устанавливается полная тишина.

 

Малюта: Заисповедничал, дружище. Вот так жук! Еще чуть-чуть и в чернецы б подался... А вы что рты раззявили, тетери? Покамест дышит... знать, живой Ивашка. Добавьте-ка, пусть юшкой изойдет!

 

Бьют  по второму разу.

 

Фрол: Лукьяныч, кончено!

Ждан: Лежит, не шелохнётся.

Малюта: Ну, добро. Отступникам мы ничего не спустим. Запомните! Житья им не давать. (В сторону): Хозяин! Эй, хозяин! Поди сюда и падаль прибери. За все заботы вот тебе полтина (бросает горсть мелочи на стол).

 

Опричники уходят спокойным, нарочито медленным шагом. Из-за кулис выходит кабатчик. Он стоит, не решаясь приблизиться к телу, губы выводят беззвучную молитву. Осеняет себя крестным знамением, но с места не трогается.

 

Иванец Еганов (лежа на полу лицом кверху, едва шевелит руками и ногами):  Бесы... Бесы... Господи, прими...

 

Испускает дух.

Гаснет свет.

 

Сцена 2-я

Освещена только передняя часть сцены, дальше — непроглядная тьма. На середине, в круге света, стоит митрополит Филипп в полном архиерейском облачении. Приглушенно звучит удар колокола.

 

Филипп: Иисусе! К тебе взываю и прошу ответа — как должен я сегодня поступить? Неужто против воли государя пойти мне должно? Вера говорит: «Иди и будь готов к любой невзгоде». Мятеж... противен мне. И разве нет греха — тараном бить по собственному дому, колебля стены? Боже, подскажи! Увы мне, грешному...

 

Рядом с ним постепенно возникает второе пятно света. В нем стоит монах с клюкой и дорожной котомкой. Он невысок, строен и широкоплеч.

 

Филипп: Кто ты? Ты тонкий сон, иль явь? Иль, может быть, от бесов наважденье? Тогда напрасно ты сюда пришел! Со мною сила крестная, и бесам тут делать нечего!

Монах (спокойно): Пустое. Уймись же ты владыка! Я чернец.

Филипп: Таких монахов не видал я отродясь. (Осеняет себя крестным знамением).

Монах: К тебе я послан ради ободренья. Ты знаешь обо мне, меня ты видел.

Филипп: Да где ж?

Монах: Давным-давно на полночь от Москвы я был у дюжины монахов настоятель.

Филипп: Да ты не стар... В каком скиту тебя мог увидать я?

Монах: Та обитель была на горке, среди леса, вдалеке от городов, дорог и рек великих.

Филипп (Начиная догадываться, в волнении вскидывает руку к груди): Ту горушку...

Монах: Звали Маковец. И образ мой висит у тебя в келье.

Филипп: Ты, Сергий?

Сергий Радонежский: Я.

Филипп: Неужто... знаменье послали мне с небес? За что? Такого чуда не был я достоин ни на щепотку, ни на золотник...

Сергий Радонежский: Признал меня, и славно... А теперь, Филиппе, расскажи мне: кто ты есть?

Филипп: Кто я?

Сергий Радонежский: Владыка! Ты прежде всего прочего пастух... Вот и паси овец, раз Бог тебя призвал ходить с кнутом и не давать скотине пропасть в чащобине, утопнуть или волку достаться на обед.

Филипп: Но как же... надо мною... есть государь. Царевой воле противиться грешно.

Сергий Радонежский: Отдай царю царево. Ну а Божье оставь для Бога. Ведь над государем — любым! — стоит Судья. Тому Судье ты служишь, и перед ним обязан быть ты чист. Твой долг второй — покорность государю. Но коли выйдет так: заспорили две правды, между ними одну ты должен выбрать... что ж, тогда... смотри на небо.

Филипп: Судью Небесного давно я возлюбил. Но от тебя потребна мне наука: поведай Сергие, чего... Бог хочет от меня?

Сергий Радонежский: Владыка... знаешь сам!

Филипп: Да... знаю. Всё же... мне от тебя услышать это легче.

Сергий Радонежский: Ты жгучим должен быть, будто крапива, и твердым, будто камень угловой. Ты свет, ты гром, ты правда этой жизни. Не оступись, душой не покриви. Светись, греми, глаголь, любые страхи, ты от себя немедля удали!

Филипп: Я духом слаб, я немощен...

Сергий Радонежский: Неправда!

 

Они стоят друг напротив друга: Филипп, согбенный, опустивший долу взгляд, вроде вопросительного знака; Сергий — прямой, твёрдый, вроде знака восклицательного.

 

Сергий Радонежский: Владыка, рцы, какая сила в Пятидесятницу явилась во Израиль, чтоб пасть на головы святых дождем огня?

Филипп: Ты, верно, молвишь... о Духе о Святом?

Сергий Радонежский: О нем, Филиппе. И об апостолах... Ответь, ее частицу ты получил ли, в сан когда входил?

Филипп: Как все священники и все архиереи...

Сергей Радонежский: Ты вспомнил! Что ж, теперь за малым дело. Свеча в тебе, так стань и сам свечой!

 

Свет вокруг преподобного Сергия медленно меркнет, погрузившись во тьму он неторопливо уходит со сцены.

 

Филипп (негромко, чуть ли не шепотом): Свеча во мне, так стану я свечой... Знамение дано, уходит трепет, душа не зябнет, я почти готов.

 

Пауза.

 

Филипп (спокойно, твердо): Себя, Господь, вверяю в твои руки. Сегодня будет трудно, помоги! Любовью подпоясавшись, надежду как бронь надев и веру отточив, я жду сраженья... Боже, дай мне сил, не оступаться, не кривить душою, не впасть в соблазн. Я воин твой, вложи булат мне в голос, закали его во льду и углях. Что ж... теперь я чувствую, как огнь во мне мерцает. Дунь, Господи, пусть пламя полыхнет!

 

Вспыхивает свет.

 

Сцена 3-я

Теперь освещена вся сцена. Могучие столпы Успенского собора расписаны фресками. Справа — кафедра, на которой лежит открытое Евангелие великого листового формата, правее виден иконостас. Сквозь окна льется яркий, сильный  свет, чуть ли не пламя. Громко звучат московские сорок сороков, созывая людей на богослужение. У кафедры стоит митрополит Филипп. Неподалеку от него — старый монах с неугасимой лампадкой в руке и мальчик с пастушеской дудкой за поясом. Слева выходят на сцену, в храм, московские власти: царь Иван Васильевич, царица Мария Темрюковна, Малюта Скуратов, дьяк Иван Тимофеев, опричники Ждан и Фрол в черных татарских шапочках-тафиях, за поясами у них длинные ножи без  ножен. Малюта плечом оттесняет царицу от Ивана Васильевича и что-то вполголоса говорит ему. Тот склоняет ухо к его речам. Замолкают колокола, из-за сцены доносится пение клирошан... Однако митрополит Филипп, едва заслышав хор, взмахивает рукой, прекращая пение. Воцаряется тишина.

 

Филипп: К чему твоя дружина, государь, надела басурманские уборы?

 

Фрол и Ждан моментально срывают и прячут тафии.

 

Царь (оборачиваясь): Кто здесь балует? Я не вижу ни одного, владыка. Может быть, мерещится тебе?

Филипп: Нет, государь, их ясно видел я. Теперь же... они припрятаны. В одних ли шапках дело? Зачем явилось воинство во храм, оставив при себе оружье наго? Зачем одеты в чёрное бойцы, коли не иноки? Зачем на их ладонях застыли брызги пыточных речей?

 

Фрол подносит пальцы к лицу, внимательно рассматривает их. Ждан пытается что-то соскрести с тыльной стороны ладони.

 

Царь: Сюда мы собрались, чтоб помолиться, пройти чрез исповедь, очиститься пред Богом, к причастию святому подойти. Что за новину ты завёл, владыка? К чему ты слуг моих бесчестишь и срамишь? Зачем сей день ты рушишь благочинье и лезешь в обиход домашний мой? Твоя ли то забота?

Малюта: Я говорил тебе, Иван Васильич...

Царь (отмахнувшись): Иль, может, государя ты не чтишь?

Филипп: Я чту царя земного. Еще боле я Бога чту — Небесного царя.

Царь (холодно, сквозь зубы): Доселе ты не знал мой гнев, владыка. Теперь узнаешь. Как же ты на горе себе удумал спорить тут со мной?

Филипп: Мы во спасенье мира, государь, приносим Богу жертву здесь, во храме, — бескровную и мирную... но рядом, у алтаря, у стен святых, у ликов, бессчетно льется кровь невинных жертв. Поставлен Господом смирять злодеев царь. Но отчего ко всем одна суровость? Не милости не вижу, ни прощенья... Среди строптивцев и мятежников казнённых всё более и более людей, ничем против тебя не согрешивших. Одна им доля — лютая кончина. Ради чего? Чтоб слуг твоих кормить? Чтобы клевретам их копить именье? К святым дарам я их не допущу.

 

Царица от ужаса вцепляется в рукав Ивана Васильевича. Фрол и Ждан стоят, ухмыляясь. Малюта чуть сгибает колени и напружинивается, как кот перед прыжком.

 

Царь (вздрагивает при последних словах Филиппа, пытается говорить примирительно): Во всём Московском царстве нынче шатость. Гроза нужна! Иначе продадут изменники страну и государя.

Филипп (тоже примирительно): Да об изменах правда через раз: тот был неверен, этот же — оболган. Всё чаще лгут, прибытков ожидая, лихих людей всё больше вкруг тебя.

Малюта (недобро улыбаясь): Сдается мне, что возле государя сторожу добрую не хочешь видеть ты? Чей это умысел, владыка? И который боярин земский печься попросил о нашем удаленьи? Ты ведал ли, владыка...

Царь: Помолчи. Тут глубже дело. Бог в грозе и буре являлся людям. В пламени, в борьбе! Владыка, знает Он: едва отпустишь узду, едва заговоришь о милосердьи, мягкость нрава явишь им хоть на день, сей же час людишки тебя убьют и бесу предадутся. Только тот, кто крепко держит бунтарей за глотку и спуску им нимало не дает, ведет сей сброд к спасенью, к благочестью, железом выжигая скверну в них. На всей земле один лишь я наместник, поставленный от Бога к исправленью душ скверных. К истине благой вести людей заблудших — вот венец, приятый мною свыше. Я врачую... чрез боль и страх. Но так мне Бог велел.

 

Пауза. Митрополит Филипп поднимает взгляд к изображению Бога на церковном своде.

 

Филипп: Кто любит — долго терпит, не радуется лжи, прощает всё... Так вот, вся наша вера любовью совершается от века и без любви не простоит и дня. С любовью отдал за людей на муки... Бог Сына своего. А ты? Всё боль, да страх! Кто бог твой, расскажи? Ужели Он не тот, что дал уроки всепобеждающей любви? Ужели Он креста не знал, не умер, не воскрес, но только громыхал с небесной тверди и молниею ужас наводил?

Царь (приходит в ярость и кричит): Владыка! Как ты смеешь? Ты — изменник! Поистине, ну как не разориться державе нашей, коли власть попы себе забрали! Ты, владыка, святительского сана не достоин. Слуги! Слуги! С сего ослушника немедля совлеките архиерейские одежды! Пусть походит в дырявой рясе, и на покаяньи денёк-другой в холодной посидит. (Филиппу): Тебя суду намерен я предать! Готовься, инок!

 

Опричники Фрол и Ждан двигаются к митрополиту с некоторой робостью.

 

Царица: Останови их!

Малюта: Чья тут воля выше? Ее или твоя?

 

Тогда царь взметывает руку, указывая на митрополита. Этот жест придает опричникам смелости. Они бросаются к Филиппу, срывают с него наперсный крест и за руки тянут к выходу. За ними медленно шагают старый монах с лампадкой и отрок с дудкой.

 

Филипп (проходя мимо царя): Для всех нас будет суд...

 

Гаснет свет. Остаются лишь ярчайшие снопы света, льющегося из окон, но они обретают алый оттенок. На несколько мгновений сцена обретает фантастический, зловещий вид. Затем меркнут и алые лучи. Все погружается во мрак.

 

Действие 4-е

(1569 год, Москва и Тверской Отроч монастырь)

 

Сцена 1-я

Непроглядная тьма. В круге света стоит царь Иван Васильевич. На нем — домашняя одежда, он простоволос, и волосы всклокочены.

 

Царь: Моя земля не слушает меня. Мои холопы в буйстве видят благо. Измена корни глубоко пустила, и тщится терние убить здоровый злак! А что всему виною? Своевольство. Оно всех обольщает, всех ласкает и в татей превращает верных слуг. Нет в людях прямоты! Как поступить мне? Я мудрым быть хотел и править твердо, чтоб царству дать богатство и покой. И что теперь? Какая с ними мудрость? Какой покой средь бешеных собак, на длань хозяина глядящих как на мясо! Нет уж, дудки! Им надобно увидеть кровь? Пускай увидят! Я дам им крови...  сколько захотят!

 

Пауза. Царь в волнении ходит по сцене, размышляя.

Царь: О, если бы тут дед мой появиться! Такой же, как и я, Иван Васильич, единодержец и великой государь! Умней его не знаю никого я. Да и сильнее... Он для дел великих Руси дарован был. Всё трепетало, лишь издалека услышат шаг полков его тяжелый и ратью поднятую пыль увидят... Что было до него? Горсть городов, ордынцам дань плативших, да свары многих княжеских ватаг. Пылали грады, веси разорялись, и басурманы, что ни год, то уводили с земель Руси несчитанный полон... Мой дед пришел, полвека правил, умер. Какою стала Русь? Великим царством. Римом третьим и вторым Ерусалимом, собравшим благочестие и силу, как собирал когда-то их Царьград... Порфиру примеряет моя Русь, доселе быв незнатной замарашкой — страной лесов и деревянных изб, в болотах заплутавших крепостей, рассеянных меж Волгой и Окою... Какой бы дал он мне сей день совет? Кого казнить, чтоб урядить державу?

 

Рядом с ним постепенно возникает второе пятно света. В нем стоит высокий стройный старик с белой бородой. Одет он точно так же, как Иван Грозный, но с одним отличием: в правой руке у него — длинный резной посох, инкрустированный серебром, с крестом на верхушке.

 

Иван Великий: Ты звал меня?

Царь: Да.

Иван Великий: Я перед тобой.

Царь (осеняя себя крестным знамением): Но шестьдесят четыре лета, как ты в могилу лег... И чей теперь посланец явился мне? От Господа пришел ты или нет?

Иван Великий: От Бога мне с тобою говорить позволено... Но только не гадай, какой обычай заведён в местах, где Вышней волей твой поселен дед. Я не затем пришел...

Царь: Ты, верно, вопрошанье моё уведал...

Иван Великий (кивает): ...и готов племеннику совет подать сей час же.

Царь (порывисто делает шаг к деду): Я слушаю тебя, как никогда и никого не слушал прежде.

Иван Великий: Отец мой от врагов был ослеплён. И с малых лет ему я был помощник во всех делах — от чтенья до правленья. Я понял цену людям — их словам, их действиям, желаньям или страхам. Так ход державных дел стал внятен отроку — подобно сроку жатвы... или приметам, по которым узнаёт о ливне или вёдре старый пахарь. Заранее, за месяц или год я мог предвидеть битву, пир, измену или набег безбожных басурман. С тех лет мне ведомо: всем правят три закона. Их соблюдая, ты обезопасишь себя, своё семейство, свой престол.

Царь: Хорошо бы, твоя премудрость от удара в спину меня оберегла.

Иван Великий: Тогда внимай. Вот заповедь, которой больше всех ты подчиняться должен: слушай Бога. Он знаменья повсюду оставляет, увидеть и услышать их спеши, а более того спеши понять их... Другая заповедь: свою ты слушай землю. Чего она захочет, то и будет, её хотеньям лучше не перечь. А третья заповедь: цени своих людей. Народ наш цепок, терпелив, вынослив, на бое храбр, в трудах неутомим, Христовой вере  предан. Как с семьёй ты с теми обращайся, кто под руку тебе от Бога вручен... Вот и всё.

Царь (разочарованно): Какая выгода теперь от тех законов? Кругом измена, непокорство, бунт! И даже в Церковь ныне гниль проникла! Ты знаешь лучше всех изнанку царства, так покажи, где корень зла сидит!

Иван Великий (спокойно): Измена всякая родится на Руси. Иной раз видишь: этот убежать с семьею и холопами готов сегодня же через рубеж литовский... А с ним секреты потекут ручьем.

Царь: Сие знакомо мне не понаслышке!

Иван Великий: Вокруг тебя свивает потихоньку другой нить крепкую, мечтая уловить, твой ум в нее и волю, и стремленье быть государем, а не кашей в миске. Тобой вертеть хотел бы он, как баба в печи горячей вертит кочергой.

Царь: Я знаю, знаю! Вкруг меня полжизни такие аспиды теснились, говоря: «Ты будешь править Русью, мы же будем... тобою править».

Иван Великий: Можешь обмануть, и напугать, и перевесть, коль надо, таких в друзей себе из яростных врагов. Куда опасней третье: слабость сердца.

Царь (усмехаясь): Ты говоришь о хвори или притчу замыслил мне сегодня рассказать?

Иван Великий (не замечая усмешки): Есть правило одно — чуть в сердце пусто, оно тебе изменит, и тогда во всех углах заводится измена. Запомни накрепко: коль хочешь править мирно, под рёбрами ты небо посели. Я научился этому не сразу... не за год, не за два и не за пять. Но потрудившись, стал в правленьи счастлив...

 

Свет вокруг государя Ивана Великого медленно меркнет, погрузившись во тьму, он медленно уходит со сцены.

 

Царь: Отчего же, мне главного он так и сказал? Кто первый средь изменников? И как мне в людях уничтожить своеволье? Так много говорил и ничего — по делу! Мой предок посетил меня без пользы, хоть и болтал, что послан Богом он. Что за нелепица!

 

Вспыхивает свет.

 

Сцена 2-я

Полное освещение. Государева палата. Царь (он выглядит худо, очень бледен) садится на трон, по бокам встают опричники Ждан и Фрол с топориками. Перед троном — Малюта Скуратов и дьяк Иван Тимофеев.

 

Царь: Я вас собрал сегодня для доклада, желая доискаться, где измена свила себе главнейшее гнездо, и есть ли у нас сила раздавить клубок гадюк. Начни-ка ты, Малюта.

Малюта: Великий государь! Мои орлы по твоему веленью всю землю облетели.

Царь: Что же с неба открылось их очам?

Малюта: Открылась тайна! Все ведут дороги... на Волхов.

Царь: Значит... Новгород Великий?

Малюта: А с ним и Псков со всеми волостями.

Царь (задумчиво): Старинный дом крамолы и измен... Всё вече не забудут?.. Им Москва всё кажется враждебною державой? (Качает головой недоверчиво). Давно у новгородцев тишина, к чему им бунтовать? Ты не ошибся ль?

Малюта: Никаких сомнений.

Царь: Что замышляют новогородцы?

Малюта: Не давать людей и серебра. И тягла не тянуть. Война, разор мол... Сказавшись бедными, именье при себе... оставить! Всё до полушки...

 

Царь пожимает плечами, показывая, насколько несерьезное дело докладывает ему Малюта.

 

Малюта (страстно): Мы наги, царь, они же изоделись парчою нагло, пьют из серебра и с золота едят.

Царь: Грех невелик... Казну оставить с носом кто нынче не желает? А плетей отведав хорошенько, всё отдаст, копейки не припрятав... Где измена?

Малюта (растерявшись): Измена в том... что все эти богатства... э-э-э... (лихорадочно ищет продолжения) готовятся полякам! (Увереннее): Их король заслал своих людей к твоим служильцам, смущал умы родам людей великих... и обещал все вольности вернуть. Пусть лишь отложатся с округой от державы, а он тогда наймитов им пришлет и шляхту для защиты от России. (Победоносно): Вот деньги и нужны им, чтобы было, чем воинству чужому заплатить!

Царь (огорченно качает головой): Сколь волка не корми, всё смотрит в лес... Что ж, язву не ласкать, а выжечь надо. Иначе загниёт вся плоть. (Пауза. Раздумчиво): Когда в руке твоей гноящаяся рана, жалеть здоровых пальцев не резон. Одним ударом отсечешь ты руку, и будешь жив... (Пауза). Что ты мне скажешь, дьяк?

Иван Тимофеев: По мне, великий государь, так хорошо бы, расследовать доподлинно то дело и взять одних виновных.

Малюта: Сам ты родом, чай не из Новагорода ли, дьяк? Уж больно мягок твой приговор осиному гнезду.

Царь (благодушно): И верно. Коли в Новгороде зреет мятеж средь знати, значит, черный люд виновен вместе с нею. Ведь не выдал на суд мой строгий тамошних злодеев из новгородцев ни единый человек. (Внезапно начинает гневаться): Так, стало быть, им всем одна купель! Святым огнем крещу я нынче город и кровью человечьей причащу! На них я двину силу, что копилась литовцев бить и сокрушать твердыни ливонских немцев. Могут подождать враги исконные, когда внутри державы завелся новый враг: он в тысячу раз горше!

Малюта: Еще попы людей повсюду мутят. Им, государь, как видно, не по нраву, что с митрополии сведен тобой Филипп. И многие прельстились безоглядно змеиными речами старика. Восколебались люди! Шепот всюду. Христову правду ищут в его песнях, и кое-кто находит... Твоей чести поруха будет всюду и всегда, пока он жив. Великий государь, а не пора ли...

Царь (быстро перебивает, говорит громко и отчетливо):  Тебе о нем приказа не давал я. Пусть о его судьбе... Господь рассудит. Я же — в стороне. Я умываю руки. Больше в сердце он не живет моем и мыслей не тревожит.

 

Царь Иван Васильевич и Малюта Скуратов пристально смотрят друг другу в глаза.

 

Малюта (едва слышно): Твою волю... я понял, государь.

 

Малюта делает несколько шагов назад.

 

Царь (обращаясь к Ивану Тимофеев): Ну, дьяк, настал и твой черёд. Я жду теперь доклада о ратных людях, о припасах разных, о сроках, о дорогах и мостах.

Иван Тимофеев (шагает вперед, вынимает из рукава свиток, с поклоном отдает его царю): Великий государь, за две седьмицы мы соберем людей под восемь тысяч, стрельцов, наряд, посоху, иноземцев, тобой на службу принятых изрядно. Мосты исправны, а дороги худы, но войско русское по ним пройдет легко, припасов же повсюду изобилье зелейных и съестных. Не сомневайся! Для большой войны с литовцами готовились мы крепко...

Царь (довольно улыбаясь, перебивает его): Стало быть, запас полкам сполна великим приготовлен... Будет не война: гуляние, прибыток моим слугам, мне забава и казнь изменникам. Тобою я доволен. Ступай, Иван.

 

Иван Тимофеев, закончив доклад, должен бы поклониться и уйти. Но он вместо этого неотрывно смотрит на царя.

 

Царь: Ты, верно, хочешь, дьяк о душегубстве заговорить со мной? Или немым укором замыслил государя пристыдить? Так брось затею! Слабый человек ты. И не тебе со мной тягаться, дьяк Иван. Иные посильнее восставали, мня о себе как об архонтах царства, о «сильных во Израиле», о судьях. И где они, строптивцы? Перед Богом теперь ответствуют. Такого ж наказанья к чему ты нынче ищешь у меня? В науке книжной ты вельми искусен, мне жалко отправлять тебя вослед...

 

Иван Тимофеев не  опускает взгляд.

 

Царь (недобро улыбаясь, издевательским тоном): Людишек пожалел изменных, дьяк? А поглядеть, не сам ли ты замаран? Ярыги тайные давно мне говорят: запрется-де Ивашка у себя в хоромине ночной порой безлунной и свечи жжет... По утренней поре, когда все христиане встают, услышав первых петухов, дьяк твой, сраженный тяжкой дрёмой, запрячет свитки в кованый сундук, замок повесив на уста себе и сундуку на ушко. Вот так грамотей! А пишет летописец-де он тайно, и в том писании тебе он не прямит, великий государь! Одно сказанье дней, царей и царств вершит он днём, иное же сказанье, как тать лукавый, ляпает в ночи... Теперь ответствуй, правду ли сказали ярыги мне? Пора ль тебе на дыбу?

 

Иван Тимофеев вздрагивет, отступает на шаг, но не унимается.

 

Царь (холодно): За меньшее людей сажали на кол!

 

Иван Тимофеев, однако, дерзко продолжает смотреть на него.

 

Царь: Молчи, холоп. Ни слова! Быть походу.

 

Государь, Малюта, опричники — все удаляются. Остается один человек.

 

Сцена 3-я

Царская палата. Посреди сцены стоит один летописец Иван Тимофеев.

 

Иван Тимофеев:

Вот я, Господь...

Спешу с недоброй вестью

К твоим чертогам гибельным гонцом.

Великий Новгород со храмами и торгом

Был разорен. Твоих детей тела

Достались на снеденье птицам.

Живые побоялись мертвецов

Предать земле — такой объял их ужас.

Стоят пустыми и без пенья храмы

Расхищены сокровища градские,

И плач стоит по дальним волостям.

За всех, кого казнили по навету,

Кто был убит, случайно от злодеев,

Иль попытавшись защитить семейство,

Я милости Твоей, Господь, прошу.

Не попусти нашествия второго.

Град сей святой из пепла подними,

Спаси гражан от гибели конечной

И от державных тягот роздых дай.

Пусть будет тишь...

 

Летописец удаляется со сцены. Свет гаснет.

 

Сцена 4-я

Освещена только передняя часть сцены. В отдалении — несколько беспорядочно рассыпанных световых пятен. Слышен свист ветра, конское ржание. Малюта и два опричника выходят на середину сцены. Отсюда весь ритм текста изменяется, становится резче, дробнее — до самого Эпилога.

 

Малюта: Ребятки, вон обитель. Огни. Видали вы огни? Мы, слава Богу, добрались, хоть ветер был нам супротивен и то и дело в очи снег бросал. А! Холодно. Ну, ничего, сейчас согреемся. Пождите, тут два шага...

Опричник Фрол: В самый раз. Устали кони.

Опричник Ждан: Да и мы вот-вот протянем ноги...

Малюта: Но-но! Не бабы, чай. Потерпите небось.

Опричник Фрол: Отец родной, мы что? Мы как велишь ты — хоть на кол, хоть в огонь, хоть в воду!

Малюта: Вот добрые слова! А то повадились: мы стары-старики (издевательски, голосом древнего деда), ой, притомились, батюшко, летами ветхи... Смотрите у меня! (грозит пальцем)

Опричник Ждан: Дозволь спросить, Лукьяныч.

Малюта: Что тебе?

Опричник Ждан: Дак... тут такое дело... он же ведь монах...

Малюта: Ну да, чернец простой, сидит на покаяньи. Судом из сана он извергнут вон.

Опричник Ждан: Дак... он и ходит в рясе?

Малюте: В простой дранине! Как ему еще? Иные платья сняты вместе с саном. Ни белорыбицы ему, ни одеяний добрых, ни златой посуды.

Опричник Ждан: Дак... как признать его?

Малюта: А ты его не видел?

Опричник Ждан: Раз-другой всего. Лица теперь не вспомнить.

Опричник Фрол: Лукьяныч... что-то в памяти прореха. Дыра как в кошеле, и все полушки повылетали начисто. Власами... черен он... худой... осанист, хоть и не дороден. А вот лицо Филиппа... хоть убей.

Малюта: Ничто! Его я видел, как тебя сейчас. Уж тут не ошибиться мне. Никак... Соколики, сыграем-ка с ним шутку!

Опричник Ждан: Лукьяныч, как велишь.

Малюта: А и велю, пожалуй. Пусть старый хрыч мне даст благословенье. После... трикраты расцелуемся мы с ним. И лишь когда объятье разорвется, соколики, грызите. Зверя отдаю вам.

Опричник Фрол: Неужто смерть свою старик благословит? Оставит злобу и к устам ее приникнет? Куда там! Он кабан матерый.

Опричник Ждан: Скорее, проклянет.

Малюта: Я нынче в полной силе. Вы, братцы, всё еще не знаете меня. А вот увидите.

 

Малюта и два опричника уходят за кулисы с другой стороны.

Света становится больше.

 

Сцена 5-я

Тверской Отроч монастырь, келья митрополита Филиппа. Посреди кельи — печка, рядом на полу — вязанки дров, по стенам — лавки. Низенькая дверь, простой деревянный стол, на нем лежит раскрытая книга в тяжелом переплете из дерева, обтянутого кожей. Через маленькое оконце в келью проникает лунный свет. Горят свечи на столе и в подсвечнике стоящем поодаль. Освещение слабое, в основном оно сосредоточено на фигуре Филиппа. Свергнутый митрополит сидит на большом вещевом сундуке у окошечка. На нем обыкновенная монашеская ряса. Помимо самого Филиппа здесь же его келейник Андрейка, старый монах с неугасимой лампадкой в руках и мальчик с дудкой за поясом. Извне доносится завывание вьюги и редкий собачий лай.

 

Келейник: Владыка, нам бы печку подтопить. Владыка, холодно! Морозец был некрепок, а нынче цапает за пятки, ровно пес...

Филипп: Собака?

Келейник: Точно пес неласковый.

Филипп: И верно! Псы-то нынче на меня в обиде. Хотели укусить пребольно, ан не довелось. Но это до поры, Андрейка, ведь тварям бессловесным  терпенья не занимать...

Келейник: Владыка... я ведь о морозце.

Филипп: Так и я! Ты верно молвил: холодно. Ах, холодно сегодня, подтопи.

 

Келейник принимается возиться с дровами, растапливать печку.

 

Филипп (обращаясь не столько к нему, сколько к самому себе): Дитя еще! Не муж, но отрок, чуть ли не младенец. И чует Божье попущенье, как и всякий, кто душу не измаранной держал...

Келейник: Владыка, тихо говоришь ты. Я не услышал, что принести тебе.

Филипп: Мне... ничего, Андрейка. Вот ты о псах заговорил... И верно: близко псы.

Келейник: Ты вой услышал? Стужа! Хорошо бы загнать их по домам.

Филипп: Я слышал вой, и звяканье цепочек, и зубовный скрежет. Но в хоромы их пускать не след. Они итак прижились у дома Пресвятой, и за воротами от них довольно шума... Но только внутрь войдут, хозяевам — конец.

Келейник: Ты умудрен владыка книжным медом, но я...

Филипп: Пустое, брат Андрей. Довольно о клыках, да о цепных кусаках... Владыкой больше ты не зови меня. Я инок. Я чернец такой же, как и ты Андрейка. Мы братья во Христе. Иль хочешь, зови меня отцом, ведь я летами увешан с головы до пят, будто веригами.

Келейник: Я так не могу, владыка.

Филипп: Полно. Иль ты думал, я уязвлен и мыслю лишь о том, как бил над площадью в Кремле многопудовый колокол и гул его тянулся с Великого Ивана по всей Москве, по всей России... Ты мне о потерях, о паденьи с высокого крыльца и о бесчетьи, напоминать боишься? Нет, напрасно. Нынче... мне хорошо, Андрейка.

Келейник: Хорошо? Да как же?

Филипп: Мне светло. Я помню, как пас давным-давно овец и как боялся: хоть одна скотина по неразумью убредет куда-то, а я виновен, ведь недоглядел! Монахи соловецкие однажды пришли ко мне и преклоня колена просили со смиренной простотой: мы грешны брате, мы полны гордыни, поэтому Филиппе, ты отныне скотов оставь, и будешь нас пасти. Ох, тягота мне вышла, ох, труженье. Вся тихость отлетела и покой... С тех пор, Андрейка, реже мог я Богу свои молитвы посылать и реже без суеты глядеть на мир его, украшенный на диво, душою отдыхая от скорбей.

Келейник: Да ведь если ты не пастырь, то кто еще? Тебе от Бога даровано...

Филипп: Андрейка! Знай: такого дара от Бога я не получал. И бремя  пастырских забот согнуло спину... Горшего труда я уж не чаял. Господь, однако, рассудил иначе, испытывать меня не перестав. Царю в уста вложил Судья Небесный веление: а ну подать Филиппа сей же час к Москве! Ох, тесно душе моей. Обитель давно мечтал я передать в иные руки, да поселиться отшельником в скиту. Молчать, молиться и быть раду всякой твари Божьей, движению дерев и шевеленью трав. Я бы слушал птиц, да правило стоял, да был бы тих, как лес над чистым прудом.

Келейник: Иначе вышло...

Филипп: Верно. Что ж? На все Господня воля. Сей же день я счастлив. Господи, спасибо! Свободу дал ты мне от тяжких уз. Я защищал овец своих, как мог и сколько мог — упас. А ныне мне осталось дни коротать в тиши, лелея старость, да ждать, когда Ты заберешь меня. Будь милосерден, Отче, ведь я делал, что Ты просил. Иной раз делал криво — по простоте и немощи моей. За то прости меня и не казни сурово.

Келейник: Ужели, ты ни о чем не пожалел, попав сюда, владыка?

Филипп: Что ж худого здесь? Андрейка, приглядись, тут сущий рай земной (обводит рукой келью).

Келейник: Да ведь... как же...

Филипп: Рай, точно рай! Тепло от печи к больным коленям тянется моим. Окошко изузорено морозом, и тоньше, чем извивы скани у древних мастеров, вязь эта. Чего тебе еще? Довольно хлеба, люди тут незлы, и небо котёнком ласковым всё трется щекой о золотые купола. Андрейка! Сегодня... я занят был. Смотрел на снег, молился, слушал метели пенье дивное, мечтал, как будет март. Пуховые сугробы почернеют... их жалко мне: круглы они, нежны, но... трава всё ж краше...

 

Громкий стук в дверь.

 

Келейник: Кто там?

Филипп (отворотясь): Собачья стая...

Малюта: Владыка! Мы к тебе от государя. Замерзли и устали, отопри!

Филипп: Андрейка, пусть войдут.

Келейник: Мне боязно, Владыка!

Филипп: Чего не попустил Господь, тому не сбыться. А чего Он хочет, того не миновать. Открой.

 

Келейник отпирает дверь. Вой вьюги становится слышнее. В келью заходят Малюта и два опричника. Малюта дует на ладони, отогревая их с мороза. Видя его, келейник пятится. Филипп остается спокоен.

 

Филипп: Прошло то время, братья во Христе, когда я был митрополитом и мог повелевать. Теперь я даже слова молвить не могу, коли игумен на то благословения не даст.

Малюта: Владыка! Мы прямо от него. Он государя ослушаться не волен.

Филипп: Что ж, будь по-вашему. Зачем явились к иноку Филиппу?

Малюта: Не гневайся, отец наш!

Филипп: Да какой же я тебе отец, когда носил всю жизнь венец безбрачья?

Малюта: Будь нам отцом духовным и прости все наши пред тобою прегрешенья. (Падает перед Филиппом на колени и делает знак Фролу и Ждану, чтоб они тоже опустились. Переглянувшись, молодые опричники повинуются).

Филипп: Неужто ты за этим прискакал?

Малюта: За этим, отче! Сердце жжет мне лютый холод. Кто я таков? Я душегубец и разбойник! Как я мог тебя обидеть!

Филипп: Встаньте же с колен.

Малюта: Я не могу, Владыка, ведь я крыса, я хуже крысы, я червяк ничтожный...

Филипп: Среди крыс и червяков доселе я не видел скоморохов.

Малюта: Поверь, Владыка, мы на покаянье к тебе пришли. И наши души сокрушены отчаяньем. Наш хлеб не сладок нам, и сон бежит, и служба как в тумане. Все силы отлетели! В наших думах гостит лишь горечь, и ночами мерещится неугасимый огнь. Благослови нас, отче, не побрезгуй. Благослови нас, отче, и прости!

Филипп: Я старый человек и исповедей разных я слушал много на своем веку. Иная исповедь грехов была ужасней, иная кротостью мне душу согревала... но такую... мне прежде принимать не приходилось. Ты...  каешься без слез, душевный трепет тобою не владеет, и в глазах я вижу шутовство, а не томленье. Но мольбу я все же отвергать твою не склонен. Людей Христос учил терпеть обиды, прощать врагам и ожидать награды от Царствия небесного... не раньше. Но не искать отмщенья в этой жизни, на Божий суд оставив боль свою. Любя Его, тебя прощаю я. И ты прости мое высокомерье.

 

Малюта поднимается с колен, подходит под благословение и целует Филиппу руку. Картинно раскрыв объятия, он трижды размашисто целует Филиппа, как делают это в пасхальное воскресенье. Владыка остается недвижен.

 

Филипп (как только Малюта отстраняется от него): Ну, делай то, зачем сюда пришел.

 

Малюта поворачивается к зрительному залу. Он улыбается. Постояв так некоторое время, Малюта небрежно машет рукой, продолжая смотреть в зал. Он так и не взглянет на то, что происходит за его спиной.  Ждан и Фрол бросаются к Филиппу, накидывают веревочную петлю на шею.

 

Филипп (вцепившись пальцами в веревку): Не ведаете дети, что творите... Прости... прости овец моих, Господь. (Падает).

 

Свет гаснет, освещенной остается лишь передняя часть сцены. Туда выступают старый монах и мальчик. Инок гасит лампадку, мальчик берет его за руку и молча склоняет голову. Звучит одинокий удар колокола.

 

 

Сцена 6-я

Государева палата. Иван Грозный на троне, царица — рядом, на тронном креслице,  два опричника охраняют их с бердышами, тут же Иван Тимофеев. Князь Дмитрий Хворостинин и Малюта Скуратов стоят перед троном, собираясь начать доклад.

 

Хворостинин: Великий государь! Позволь мне рассказать о возвращеньи войска.

Царь: Поведай, князь. С победой ли вернулись?

Хворостинин: О, да! Мы сшиблись под Калугой с крымцами; орда тянулась по дороге, семь тысяч русских уводя в полон. Телеги едва катились под грузом награбленного: то-то погуляли на Руси!..

Царь: Не было ль измены?

Хворостинин: Слава Богу, нет. Никто не помышлял поддаться степнякам. Их было много — по двое на каждого из нас, быть может. Но крымскую сторожу мы подстерегли в укромном месте и взяли из засады на мечи. Изгоном скорым тайно мы обошли орду, придвинулись вплотную и ударили внезапно. Их сила главная противилась нам долго, стоял копейный треск, и к раненым смерть приходила под копытами коней.

Царь: Играли лютою игрою... Как когда-то. Я помню! Крепче были люди...

Хворостинин: Люди? Мы, государь, тебя не подвели. С полудня и до сумерек шла битва. Перемогались с крымцами грудь в грудь. Руками ялись и увечили клевцами. Не знали мы, кто одолеет... Бог помог. Погнали мы поганых! Многих на месте посекли, полон отбили и забрали весь обоз. Был с ними родич хана самого... теперь он здесь, за сторожами. Нагулялся!

Царь: Князь Дмитрий! Ратью ты командовал изрядно. Мой дух простыл, мне нынче холодно в Москве. Повсюду тени, что ни возьмешь, под пальцами крошится, и нету тех, кто был столпами царства.

Хворостинин (в растерянности): Государь!

Царь: Не смей перечить мне, молчи! Ты смел и честен, но гневить меня не пробуй. Я встречи не люблю... Так вот: ни в чем я не имел отрады. А ты напомнил мне, как было, когда водил твой государь полки. Стоял под знаменем без страха. Расшитый Спас колеблем ветром был, нашептывая верные решенья... Мне под руку он приводил народы, города, правителей захода и полудня. Московский ратник пыль больших дорог вздымал, шагая мерно в дальние края. Горел высокий замок над Двиною, а пушкарь ивангородский крушил ядром оплот соседей высокомерных... Что же нынче?

 

Царь хмурится, склоняет голову. Он как будто забыл, о чем разговаривал с Хворостининым.

 

Царица: Нынче, государь, победа.

Царь (словно очнувшись ото сна): Верно. Хоть и зябнут пальцы, но словно... что-то... оттаяло во мне. Как в оттепель на Сретенье Господне. Князь Дмитрий! Будешь у меня в чести. Ты родом худ... но службы показал довольно. Сегодня на пиру ты сядешь одесную от меня и вкусишь хлеба из моей пекольни.

Хворостинин: Великий государь!

Царь (обрывает его резко): Еще не всё! Тебе, князь, скажут чин... В окольничих послужишь, а там... и до бояр недалеко. Но... меня остерегайся. Будь подальше. Ты добрый человек... однако... нынче веры я не имею ни к кому. Послушайся совета: не приближайся к этому (прикасается к царскому венцу)... Тогда ты будешь жив, а я... я сохраню слугу, какими держится всё царство. Ни слова больше!

 

Хворостинин молча кланяется в пояс и отступает на два шага. Малюта, напротив, делает шаг вперед.

 

Царь (ласково): От тебя, Малюта, я доброй вести жду. Ты уезжал... куда? Я не давал приказа. Но, верно, ты не станешь прохлаждаться, когда твой господин в трудах.

Малюта (с улыбкой): Я отлучался, государь, по делу.

Царь: Что за дело?

Малюта: Всего лишь покарал изменника.

Царь: Убил свинью? Которую из всех?

Малюта: Жирнейшую. Свинья привыкла к каменным палатам и шитой золотом одежде.

Царь: Все они привыкли. Так мало вижу воинников смелых, а обленившихся богатин — пруд пруди! Но кто же? Разве было повеленье казнить кого-нибудь?

Малюта: Его я прочитал в твоих глазах, великий государь! Ты пожалел ослушника, а я, заботясь о царевой чести, поработал.

Царь: Кто?

Малюта: Филипп.

Царица: Господи!

 

Закрывает лицо руками, вскакивает с тронного кресла и убегает. Хворостинин осеняет себя крестным знамением. Иван Васильевич встает. На некоторое время Малюта замолкает. Царь делает ему знак продолжить. Следующая реплика лишена ритмизации специально. Надо выделить это произношением.

 

Малюта (не замечая всеобщего смущения, улыбаясь, продолжает): ...Я, государь, всем черным попам и дьяконам, и служкам сказывал: пришли-де мы, холопы твои, под благословение Филиппу, а владыка-то успе. Малого часа не хватило! Ныне и комар носу не подточит. Келейника, да старого инока, да отрока из простых людей с собой увезли. Они видели много, пришлось в овраге упокоить, в сорока верстах... (начинает замечать замешательство присутствующих). Я ребяток поспрошал, как рассудить с мальчонкой. А они мне... как великий государь нам говорил... «Судите праведно, наши виноваты не были бы...» Ну вот мы и его...

 

Царь спускается с трона и подходит вплотную к Малюте, заглядывает ему в глаза. Тот молчит, застыв, но взгляд не опускает и не отводит. Тогда отворачивается сам Иван Васильевич.

 

Царь: Что сделано, то сделано... Теперь уйди! Прочь с глаз! Малюта, отшатывается, пятится, однако сам царь быстрым шагом покидает палату. Остаются Малюта и Хворостинин.

Малюта: Что сделал я не так? Уж я ли не ловил каждое словечко государя? Уж я ли тайных дум его не знал?  Что он хотел, то я и делал. Он, бывало, усмехнется, а я уж знаю, кому шильце в бок... Чем я не услужил? Я ли не храбрствовал? Я ли не был верен, словно пес последний, словно шелудивый пес! Он улыбнется — я уж рядом. Он рукою поведет — и я под лавкой! Он скажет слово, я бросаюсь грызть! Я ли не вернейший среди верных?

Хворостинин (негромко): Кому ты верен был?

Малюта: Что?

Хворостинин (громче): Ты говоришь: «Вот верен я...» Кому?

Малюта: Нелепые слова! Кому и ты.

Хворостинин: Я — Богу, государю и жене.

Малюта: И я всегда был предан государю.

Хворостинин: Нет.

 

Малюта смотрит изумленно, не находя, что ответить.

 

Хворостинин: Ты злой босяк, и жадности своей босяцкой верен. Больше — никому!

 

Гаснет свет, опускается занавес.

КОНЕЦ 2-ГО АКТА

 

  Эпилог

(1584 год, Москва)

 

Государева палата, полумрак. На стене висит образ Спаса, царь стоит против него, в три четверти спиной к зрителям. Ивану Васильевичу 54 года, он сильно постарел, поседел. На нем — домашняя одежда, он простоволос. Икона и фигура царя выделены световым пятном. На другом конце сцены — старый монах и мальчик. У одного в руках неугасимая лампадка, накрытая платком так, чтобы пламени почти не было видно. У другого за поясом дудка. Фигуры обоих едва можно разглядеть.

 

Царь: Господи, я стар. И груз моих грехов тяжел, как наковальня. Плечи не несут. Боже! Прости мне, Боже, я убивал. Я совершал прелюбодейство. Я был свиреп с людьми, гордец я... грешен, грешен! Ты мне вручил особенную власть, и нет среди людей суда, что был бы вправе осудить меня и покарать. Я ж могу карать и миловать любого невозбранно. Но... мне было мало. Я преступил невидимый рубеж, его же преступать я был не вправе. Как счастлив был Адам! Ему открыты были тайны и красоты, каких уж нет, с тех пор, как рай ушел с земли. И что же? Он, как и я, посмел переступить границу... Страх бередит мне душу, ведь на небе Твой будет суд над немощью моей... И я, как челядин последний, перед Тобой согну колени и выю гордую склоню. Руби! Виновен я! Нет, Господи! Помилуй. Мне страшно, Господи, мне страшно! Я пес смердящий, вечно в скверне, в убийстве, в ненависти, в пьянстве и в грабленьи... Я пропал. Нет! Всё же нет! Прости меня, и душу грешную возьми к себе на небо, когда хворобы одолеют плоть.

 

Пауза.

 

Царь: Молчишь? Ты все молчишь? И нету мне ответа, что кончина принесет — спасенье или гибель? Рай или геенну? Дай мне знак.

 

Пауза.

 

Царь: Молчи-ишь... Да! Я раб лукавый, я орудие кривое. Ты — Господин, а я все правды не скажу тебе... Так слушай. Я убил пастыря, что сам был будто агнец. Нет! Не я. Но я позволил... И я не наказал... А он был лучшим из тех, кого Ты приставлял ко мне. И нрава моего он не боялся. И пас меня хоть кротко, но все-таки... железным посохом. Он не щадил меня... Но... я не должен был... Я грешен, Господи, я каюсь, прости меня, будь милостив ко мне! Молчишь... Ну почему Ты все молчишь? (Срывается на крик): Я был прав, ведь он изменник! Он мне перечил, значит, он изменник! (Пауза. На пике неистовства): Я был прав! Прав! Господи, скажи мне, что я прав!.. Прав я? (Падает на колени, плачет).

 

Издалека доносится приглушенный колокольный звон. Второе пятно света образуется там, где стоят мальчик и монах. Старый инок сдергивает платок с лампадки, мальчик подносит дудку к губам. Раздается звук простой пастушеской мелодии. Оба поворачиваются спиной к царю и медленно уходят со сцены.

 

Гаснет свет. А когда загорается, посреди сцены стоит один летописец Иван Тимофеев. На протяжении всего этого времени приглушенный колокольный звон продолжает звучать.

 

Иван Тимофеев:

Великий государь из рода,

От века власть простершего над Русью,

Сын самодержца,

Он и сам был самодержец.

И твердо правил царством... Но душой

Он гневу поклонился. Зная Бога,

Все ж своим страстям

Дал волю полную.

И подданных его

Неисчислимые постигли кары. Трепет

Передался костям их. Государь

Суров и неприступен был,

Он пламенную ярость

Отвязал, как пса,

И на родных направил,

На близких и единоверных.

Ты за это

Суди его, Господь!

Но и ему

Дай милости...

Ведь он — урок твой, данный

К смирению страстей.

Так пусть же будет

И для него небесное прощенье...

 

Вновь гаснет свет. Колокольный звон нарастает. К нему добавляется хоровое песнопение, какое бывает в церкви на Пасху в воскресенье. Свет вспыхивает, и на сцену выходят вся Русь, все игравшие в спектакле:  в центре царь и митрополит, между ними встает мальчик с хоругвью (икона Богородицы), за ним святой Сергий, рядом — Иван Великий и князь Хворостинин, царица, Федоров, архиереи, дальше — опричники, Казарин Дубровский, Иван Тимофеев. Они молча смотрят в зал с минуту.

 

Падает занавес.

Финал.

Москва, июнь—август 2007

 

Комментарии читателей: