Пять случаев средней величины, объединенных следующими темами: передвижением англичан по экзотическим местам и небывалым маршрутам, поиском и внезапным обнаружением руководящих идей, окончанием долгого томительного ожидания, обидным несоответствием надежд и правды, важной ролью почты и изысканного питания в судьбе человека — кроме того, украшенных утонченными эпиграфами, авторскими рисунками, участием мага, чиновника, военного, австро-немецкого шпиона, потомственного лорда и Его Величества Чарльза VII Рыжебородого, а также оптимистическими концовками в четырех случаях из пяти

 

* * *

Человек стремится не к счастью; только англичанин делает это.

Ф. Ницше, «Сумерки идолов, или как философствуют молотом»

Мистер Лепвинг относился к самому презренному роду населения Британии после французского консула — он служил чиновником. Если же принять во внимание, что французский консул по сути есть тот же чиновник, только прибывший из заграницы, то напрашивается вывод: доля мистера Лепвинга незавидна.

Не тяга к звонкой монете с царствующим профилем, но нужда в ней довела молодого человека до ворот Министерства документопроизводства. К его должностным обязанностям, как документопроизводителя второй категории, относились: составление приказов, распоряжений и справок, служебных записок, деловых писем в иные министерства, планирование документопроизводства, подшивка бумаг в архивные тома, хранение печатей… Не покидает чувство нехватки в перечне чего-то важного… Ах да! Заточка перьев входила в зону ответственности другого специалиста, но содержанием чернильниц занимался именно мистер Лепвинг.

Что ж, не о том мечталось молодому чиновнику. Не алчность, но бедность заволакивала дымом несбыточности пускай инфантильные, но мечты. Смешно и чуть стыдно писать, но с детских лет и до сих пор мистер Лепвинг воображал себя путешественником вроде легендарного последнего первооткрывателя сэра Френсиса Шрайка, в море, с подзорной трубой у пытливого глаза, на носу брига, на всех парусах мчащегося к пролитию света на темные уголки географической карты.

Наяву же мистер Лепвинг, с платком в нагрудном кармашке и с зажимом на галстуке, проделывал дыроколом в деловых листах аккуратные, круглые отверстия. Экзотические штемпели на входящей корреспонденции погружали делопроизводителя в мечтательную задумчивость. Как заклинания, им повторялись имена заморских городов, и воображение силилось представить далекие берега. Чиновник сжимал ладони в большие кулаки, потягивал широкие плечи и сомневался: неужели его сильные руки не найдут более целесообразного применения, чем носить пачки бумаги, в которых они же, чуть прежде, пробили дырочки? Неужели не веселей было бы им ловко управляться с веслом из бедра гориллы, подгоняя лодчонку из гиппопотамьих шкур к истоку великой реки, и поправлять пробковый шлем на голове.

Однако в той его части, на которой носился бы непременный пробковый шлем, проявлялись задатки идеального бюрократа. Нечто большее, чем одно жалованье, вынуждало его к службе в Министерстве. Бывало, мистер Лепвинг испытывал святой трепет минутки вдохновения, когда все необходимые предложения в документе сочленялись, наконец, в скованную логикой цепь фактов без лишних или слабых звеньев. Когда бумага писалась о значительных сущностях и резолюции пера на ней оставляли сильнейшие мира сего, мистер Лепвинг испытывал тихую гордость за причастность к большим делам. Подобно художникам Гейнсборо, Стрикленду или Свеллоу, делотворец ставил в самом низу страницы свое имя в качестве исполнителя и мыслил: «Всякий аккуратно исписанный лист изящен и по-своему красив» — потом из бутыли пополнял чернильницу, вытирал горлышко бывшим носовым платком и заворачивал крышку. Расправляя плечи без всяких сомнений, он чувствовал, как по спине вместе с мурашками подступает к сердцу некоторое счастье и тут же ник от стыда за собственное удовольствие. Не стоит ни стыдиться своих, ни презирать чужие поводы для счастья, ибо это некрасиво и еще более неумно. А может быть более некрасиво, чем неумно. Хотя скорей все-таки более неумно, чем некрасиво.

Мистеру Лепвингу не мучительно, не больно, но неприятно было брать в руки неряшливый и следовательно некрасивый документ, формальный, бессвязный, безграмотный. Тогда тайную радость мщения ему доставляло создание ответных писем, клокотавших пузырями официально-делового гнева. Наиважнейшим в такого рода корреспонденции всегда выступал завершающий абзац с неутешительным итогом, вроде: «Вышеизложенное характеризует Вас отрицательно, как руководителя структурного подразделения».

Возвращаясь со службы домой, чиновник сворачивал порой на малознакомые улочки. Шагал по ним и любовался неизвестными ему сторонами, воображая себя первооткрывателем этих мест.

Сны, где он во всем зимнем и на меху подхлестывал голубооких псов, несущих скрипучие сани сквозь обжигающие полярные бурю и ночь, подпортили не одно утро документопроизводителя второй категории. Наверное, ему не стоило погружаться на ночь в чтение полярных записок сэра Френсиса Шрайка… Пытаясь одолеть мучительную жажду приключений, мистер Лепвинг решил исследовать все помещения Министерства: от каморки со швабрами до управления обеспечения канцелярскими устройствами. Однако такая экспедиция заняла у него совсем немного времени и была не так уж интересна. Не правда ли, это несравнимо со странствием в непременном пробковом шлеме и с остро заточенным мачете, рассекающим дебри колючих лиан, за которыми таятся и кричат невиданные доселе звери?

И мистер Лепвинг решил ждать. Иногда самое интересное занятие на свете — просто ждать, что принесет с собой будущее.

Министр документопроизводства барон Воул ежедневно с восьми до семнадцати часов взирал на подчиненных с парадного портрета маслом. Запечатленный на холсте в парадном красном мундире барон Воул походил на героя минувшей эпохи, искавшего и нашедшего славу. Мистеру Лепвингу министр казался созданием иного вида, иного склада мысли, небожителем, так что когда приукрашенный на изображении человек посетил свою вотчину, бюрократ был скорее удивлен, чем разочарован, встретив существо из той же плоти и с той же кровью в жилах. Когда на шестом появлении барон вдруг обратился лично к мистеру Лепвингу, по фамилии, сердце подчиненного невольно забилось чаще, и подсознательно он соотнес свое начальство с фигурой Бонапарта, а себя, видимо, с верной старой гвардией.

— Мистер Лепвинг, я бы хотел поговорить с вами.

— О чем, с-сэр, — несмело спросил мистер Лепвинг уже в кабинете барона и тут же проклял себя за подхалимскую робость. «Однако теперь мной обойдены точно все закоулки Министерства», — подумал он.

— Знаете, в колониях Империи на востоке все чудесно, замечательно, прекрасно, отлично, славно, изумительно, выше всяких похвал, отменно, на пять с плюсом, образцово, великолепно, попросту хорошо. Одно только документопроизводство на плачевном уровне. Надо бы его подтянуть. Вы согласны отправиться в Индию незамедлительно?

О да, он был согласен! Можно не мечтать изъездить весь мир, но нельзя мечтать просидеть всю жизнь на одном месте.

Перед отплытием мистер Лепвинг, преисполненный неожиданной грустью, совершал прогулку по вчера еще жутко набивавшим оскомину улочкам. Глаза делопроизводителя сверкали прощальными слезами, и он трогательно клялся себе, что даже на обратной стороне Земли сохранит неказистые панорамы родины в сердце. Супруга или резонерский возраст за тридцать удерживали бы мистера Лепвинга на Альбионе, но он волен и юн, а мир так огромен, что немыслимо засиживаться в одной координате подолгу. Оставим неподвижность кустарникам и камням, а сами ринемся в путь!

Всем в морском путешествии мистер Лепвинг упивался и никак не мог пресытиться: летевшими из-под ростра пеной и брызгами, полными ветра парусами, вездесущей синевой небес, скачками дельфинов, провожавших одинокий корабль. Ему повезло — по правому борту голубой кит грузно вынырнул с мириадами брызг, с блестевшим на солнце пузом, и, торжественно-медленно махнув фигурной скобкой хвоста, вновь ушел на глубину, чтобы мычанием заунывных песен нарушать мертвенную тишь подводного царства.

Предлагаю воспользоваться достоинством литературы и оборвать историю Лепвинга в тот прекрасный момент, пока сердце юного чиновника скачет, точно счастливая белка среди ветвей, туда-сюда, туда-сюда.

Индия явилась мистеру Лепвингу в виде тонкой зеленой линии, разделявшей небо и воду. Над ней пылал огромный, рубиново-красный круг солнца. Мистер Лепвинг задрожал от свершения мечты. Авантюрные странствия вкупе с полюбившимся ремеслом? Бывает, что реальность превосходит даже самые безрассудные желания, и потому следует полоумно мечтать, чтобы такое происходило почаще.

— Земля! — прокричал запоздавший матрос с мачты.

Ах, если бы в этот миг мистер Лепвинг был еще и капитаном судна…

 

* * *

Ныне я упираюсь пятками в монгольский мир и рукой осязаю каменные кудри Индии.

В.В. Хлебников, «Дети выдры»

К фамилии «Маскрет» звание полковника подходит куда больше звания капитана. Вообще, как говаривал мой дедушка, «еще поискать имя, чтобы титул такой попортило». Однако старший офицер никогда не повел бы себя столь нелепым образом, каким еще себя поведет капитан Маскрет, кавалерист 35-го Норфолкского полка, немало потоптавшего копытами своих боевых кобылиц индийские долы от Бенгалии до Пенджаба.

 Капитан Маскрет тянул бремя служебного долга в целом неотличимо от прочего армейского контингента в Индостане: исправно выслуживался до ранга майора и изредка вздыхал по лондонским туманам. Дойти до полковника и дотянуть до пенсии, вернуться на Альбион и издать экзотические мемуары — таков был краткий план на долгую жизнь капитана Маскрета.

Виновны ли мойры, или Рок, или провидение, или его величество случай, или Лакшми, или сам Господь Бог, но только офицерская судьба сложилась вопреки установленному плану. Во время совершенствования кавалеристом наезднических талантов из норки у очередного барьера на манеже выползла кобра. Скакун, напуганный шипящим гадом, попытался увильнуть в сторону, но повалился на преграду, переломив себе хребет, а всаднику — тазовую кость и два позвонка.

— Здравствуйте, капитан. Я ваш лечащий врач, доктор Роберт Джой, — приветствовал очнувшегося пациента Маскрета мужчина невысокого роста. Черная борода преувеличивала его голову и утоньшала жилистую шею, а очки добавляли ума и без того интеллигентному лицу. Больной попробовал приподняться, но не смог и испуганно взглянул на врача. Тогда доктор Джой сравнил капитана в гипсе с египетской мумией и посмеялся собственной шутке. Потом он сообщил насчет томительного хода сращения костей таза и позвонков, требующего долговременной неподвижности.

За пределами палаты заходило и восходило солнце, продолжая суетливую, пылающую и пряную жизнь британской Индии. Капитан Маскрет, заключенный в оковы из гипса и запертый в саркофаге больницы, мог наблюдать лишь безразмерную точку этой жизни. На стене палаты ежедневные тени веток и листьев томительно колебались и меняли углы своего падения. Офицер припоминал притчу Платона о тенях на пещерной стене, являвшихся метафорой неполноты и несовершенства воплощения любого предмета относительно его идеального образца. От такого направления мыслей тяжелеющие веки кавалериста смыкались в мучительно-сладостной дреме. Во сне он вновь садился в седло и обнимал пышущую жаром шею лошади. Кобылица рассекала встречный ветер надвое и вбивала ароматные, росистые травы в рыхлую землю. Лошадиная грива щекотала его щеки, во всем зверином теле пульсировали реки крови и рвалась вперед жизнь.

Обыкновенно пациента Маскрета будила вооруженная градусником медсестра. В органы чувств капитана врывались настенные отражения, приторный запах бинтов и гипса на нечистых лихорадочных телах, ранние всхлипы за перегородкой палаты. И он сам был готов взвыть, подобно тому, как погибающий с голоду волк скулит на полную и кажущуюся такой сырной луну. Может быть, не только сладостные галопы были сном, но и вся жизнь до госпиталя являла собой бледный призрак, пустоту. Временами его терзали всполохи памяти о крушении планов армейской карьеры, но их скоро заглушал рев нетерпеливой жажды выздоровления, желания лишь вознести опять тяжесть тела на твердо вставшие ноги.

По утрам неподвижного капитана посещала миссис Маскрет, которая, после быстрого и обыкновенного обмена нежностями с супругом читала ему книгу сэра Френсиса Шрайка «Интересный Индостан».

«В предшествующей главе, — писал сэр Френсис, — мы рассмотрели величие и высь Гималаев. Теперь я берусь рассказать о краеугольном камне индийского мировосприятия. Итак, перерождение души… Индусы верят, что за неминуемой смертью следует перелет духа в новое тело. И так раз за разом. Весь этот процесс называется сансарой. Притом при выборе нового тела не только воздаются годные поступки окончившейся жизни, но и отмщаются все дурные. Славный человек переродится вновь в семье всесильного раджи или наваба, будет кушать сласти, разъезжать верхом на слонах и верен английской короне. Если он сумеет обойтись без скверных поступков и на сей раз, то следующее явление его в земном мире случится уже в образе вице-короля Индии. Злодей же да обратится в неприятную и беззащитную гусеницу, которой не суждено стать бабочкой, или в вонючего клопа. Души самых отъявленных грешников помещаются в камни, где во мраке бесчувствия и неподвижности тоскуют наедине с совестью сотни веков в напрасном ожидании освобождения и прощения…»

Чтение перебил доктор Джой, обходивший страждущих:

— Обратите внимание, что суть индуизма, христианства — вообще всех религий есть, прежде всего, оправдание несправедливости через отрицание смерти.

Однако в голове капитана Маскрета не оставалось места для замечаний доктора. В чем вина его прошлого? Какой незнаемый проступок он вынужден искупать таким статическим образом? Что же тогда нужно натворить, дабы угодить в камень? Зато переродиться не в целое дерево и не в куст, а в бесстрастный лист, чья тень непрестанно дрожит перед ним, было бы совсем не плохо… И он замечтался о пронзающем листья насквозь летнем свете, животворящем обновлении воздуха, шуршащих трепетаниях, пожелтении, отрыве от родного корешка и покойном полете на землю.

Не знаю, опадают ли по осени сухие, пожелтевшие листья хоть с чего-нибудь в Индии. Однако и там образуется в природе нечто такое, от чего хочется остановиться и печально вздохнуть. Осенняя меланхолия помножилась на прикованность к койке и вывела переломанного кавалериста на решающий вывод по вопросам сансары. Люди выдумали великое множество злодейств, но ни за какое из них, и даже за сумму нескольких, нетленный дух не заслуживает столь безжалостного наказания, как погребение заживо в неподвижном камне, вокруг которого мчится весь мир.

Жуткий сон взбудоражил пациента Маскрета посреди ночи. Отступавшее с шипением море обнажало гальку дна, и нарастал отчаянный общий вопль и одинокие тоскливые всхлипы выступающих из воды камней. Не понимая, что есть сон, а что явь, перепуганный офицер рухнул с постели на пол, стащив за собой простыню. Еще в ужасе, волоча скованные гипсом ноги, он пополз к выходу на волю. Тихий индус с койки у двери протянул беглецу свои костыли. Опершись на подаренные палки, с простыней через плечо, капитан Маскрет замер под хлеставшим темноту теплым ливнем. Струи с небес размывали окаменелые бинты. Офицерское сердце стиснуло восторженное чувство постепенного освобождения, описывать которое нет смысла — стоит в душной комнате распахнуть окно, как оно само ворвется вместе со свежим воздухом.

Месяцем позже, в хитоне из простыни и по-прежнему на костылях, кавалерист ковылял по деревням с проповедями на ломанном хинди. Плана у капитана почти не было: вещать об учении и идти на север, если север, конечно, в той стороне. Трое туземных учеников, способствующих проведению его философских догматов в жизнь, смиренно шли следом. Месяц назад трое пастухов, скликавших отару, оказались привлечены тихим, упорным стуком в отдалении. Учитель занимался делом всей жизни, о котором они пока не знали.

— Что ты делаешь? — спросили они.

Англичанин тогда не владел хинди, но уловил суть вопроса. Он указал вниз на землю, поднял и опустил руку, скрестил кисти и взмахнул ими, и в результате обзавелся тремя приспешниками. Как идеальный наставник, он и сам учился у своих подопечных и вскоре в беседе с крестьянами мог произнести:

— Разбивать камни. Вызволю духов от каменных темниц. Милосердие да воздастся в жизни, которая будет, — слабое владение языком придавало эффектную лаконичность его выступлениям.

После сказанных слов пророк Маскрет переходил к делу. Он измолачивал костылем валуны и гальку, которыми всякая проселочная дорога богата даже более чем приключениями, пока те не обращались в дробленую крошку. Фанатичный каменотес долбил груды без остервенения и всякой ярости. Напротив, спокойный мир сиял в бродяжьей душе, ведь он крушил для добра. Стоявшие поодаль ученики спешили на подмогу и колотушками крушили казематы измученных грешников. Однако в их действиях увлечение уничтожением заслоняло благость поступка.

— Кажется, видел, как из этого дух излетал! — восклицал один радостный ученик. И остальные колотили злее, желая посмотреть на собственное чудо.

Хотя деревенские слушатели из сострадания угощали финиками и лепешками помешанного пророка, туземная молва считала странника мятежным смутьяном, а выступления его относила к опасно-неоднозначным.

— Крушить стены тюрем, освобождать арестантов, поднимать остальной народ — вот о чем вещал нам чудной англичанин, — кричали возможные бунтовщики.

— Англичанин волнует народ против англичан? Бессмыслица, — возражали сдержанные индийцы постарше. — Он всего-навсего предлагал разламывать камни. Достаточно примитивное понимание индуизма…

Некоторые молчаливые селяне заговаривали лишь в британской администрации, где сообщали не только о загадочном путнике, но и обо всех словах односельчан.

Свобода по-прежнему опьяняла кавалериста, и от ее вольного хмеля осмысленность собственных действий не вызывала даже сомнения у беглого пациента, одетого в больничную простыню. Все-таки он избрал себе дело не очень трудное и благое, возможно, чуть странное для европейца, но несущее пользы гораздо больше, чем армейская служба. На полпути к очередному селению капитан Маскрет со спутниками устроили привал под сенью ветвистого фикуса. Усладившись финиками и преодолев трепет благоговения, ученики решились спрашивать.

— Учитель, поясни, — сказал первый ученик, — птица, зверь, человек и рыба испускают дух, если погублены или мертвы. Испуская сосредоточенные в камнях души, не черним ли мы убийствами собственные бессмертные сущности?

Проповедник, жевавший смоченную в воде лепешку, приказал повторить вопрос медленней, после чего перешел к ответу:

— Дух — не жизнь. Жизни без духа не может, а дух без жизни может. Оболочку порвать с жизнью — убийство, без жизни — доброта, прощение. Жизнь — шум и движение.

За своей долей загадочных объяснений обратился второй ученик:

— Учитель, растолкуй, до какой степени нужно расколачивать камень, чтобы высвободить искупивших вину грешников?

С первого раза проблема вновь не была понята, потребовалось произнести все снова.

— Не знаю. Душа невидима. Может быть, хватит разбить пополам. Крошу до пыли. Наверняка.

Последовал вопрос от третьего ученика:

— Учитель, как быть? Если дом сложен из булыжников, следует ли колотить стены чьего-то жилища во имя благой цели вызволения душ?

Капитан Маскрет, наконец, уловил смысл иноязычных слов слету:

— Под ногами хватает камней не хижин.

Объяснившись, он лег на траву и сомкнул глаза. Солнце, обогнувшее листья, заиграло через веки алыми пятнами. Английскому пророку доставляли тайное удовольствие пиетет и абсолютное внимание трех юных индийцев, и теперь, погружаясь в послеполуденный отдых, он напускал на себя мистический вид.

Сотрясающий землю и вторящий сердцу конский топот заставил капитана Маскрета открыть глаза. В поднятой копытами пыльной туче пророк различил силуэт наездницы, сопровождаемой фигурами двух обмундированных всадников. Наездница оказалась его супругой. Капитан Маскрет поднялся на костылях и стал смирно ждать. Воссоединение семьи прошло неоригинально: сперва она влепила ему звонкую оплеуху за доставленные беспокойства, потом обняла и только спросила:

— Зачем ты убежал?

Наконец-то он мог изъяснить всю массу своих воззрений кому бы то ни было на старом-добром английском языке, с использованием всех лукавых ораторских приемов. Однако страстный проповедник при виде миссис Маскрет предпочел молчание.

Капитана аккуратно усадили на лошадь к его благоверной. Амазонка тронула поводья, кобыла зацокала. Сопровождающие кавалеристы также развернули коней и погарцевали следом, оставляя под фикусом в недоумении учеников увозимого пророка. Иногда кобыла железной подковой ломала камешек, попадавший ей под копыто, и только это тешило пленника и чуть-чуть рассеивало его тоску по утрате недолгой воли.

В дороге назад капитану Маскрету явилась настолько отличная идея, что она сумела удержать офицерский дух в состоянии неизменного восторга на протяжении очередного пребывания в гипсе и госпитале. Он не вникал в нотации доктора Джоя и только кивал, решительно глядя в эмалированный потолок.

После выписки из больничного плена и возвращения долгожданной тяжести тела на две прекрасные ноги кавалерист вернулся в седло родного полка. За месяцы его лежаний и странствий немногое изменилось в части. Добавились считанные свежие лица и мундиры. Их не меньше старой гвардии изнуряла скука ратного дела, но пока развлекали хотя бы вымуштрованные смены караулов. Чувство определенной ностальгии одолевает человека при возвращении даже в те места, пребывание в которых не привело ни к чему хорошему. Ноги капитана Маскрета подкашивались не от залеченных переломов, но от волнения при виде изученного до каждой ямки плаца и света в знакомых окнах казармы. Офицер стал улавливать знакомые слова в разговорах сипаев, оказывается, ничего зловещего они не замышляли… Однако рдевшая огнем отличная идея освещала верную дорогу, не позволяя сбиться. Как же спокойно и уверенно идется по жизни, когда не нужно выбирать одну из тысяч неведомых дорог на всякой жизненной развилке.

Индию обволокла жаркая и ясная, роскошная ночь. Капитан Маскрет намеревался услать караульного в штаб, чтобы слегка похозяйничать на оружейном складе. Но луна, пошедшая на убыль, вперилась слепым, белесым оком в глаза юного часового… Романтичный солдат не заметил, как офицер подвел к воротам склада запряженную телегу. Скрытный каменотес загрузил повозку бочками с порохом, шашками динамита, ящиками тротиловых плиток и порядочным мотком бикфордова шнура, и покинул часть незамеченным.

Компас лежал в кармане офицерского мундира, и потому капитан Маскрет на сей раз двигался точно и строго на север. Когда на пути встречался валун покрупнее, он не мог побороть соблазна и расходовал крупицу взрывных запасов. Разумеется, динамит оказывался сподручнее костыля. То-то бы туземные ученики закричали про излетающий дух, когда бы при них взметнулось облако дыма и пламени. В тайниках души офицер жаждал внезапной встречи с учениками, но не потому, что бы ему не по силам было осуществить замысел в одиночку, и не оттого, что педагог преисполнился заботливой ответственностью за них. Пророку стало скучно и одиноко преодолевать индийские расстояния, захотелось вновь увидеть восхищенных юношей, разделивших с ним веселые дни самозабвенного бродяжничества.

В один из подрывов каменным осколком убило лошадь, тянувшую телегу. Перед капитаном Маскретом восстали как практическая забота о поиске новой клячи, так и духовно-теоретическое размышление. Живое существо погублено людской гордыней. Грешно было так беззастенчиво упиваться разрушительными силами прогресса. Технология, примудренная к любой мелочи, ведет в болото лени и неумения. Тротил и порох не нужны там, где возможно обойтись мощью, вложенной в руки. Суть искупления в труде, поту и боли. Чтобы загладить вину перед душой кобылицы, капитан Маскрет содранной с безжизненного копыта подковой расщепил добрую дюжину некрупных камней. Пот бежал грязными струйками по запыленному лбу, на правой ладони зудела натертая мозоль, и просветление спокойной радостью возвратилось в душу пророка. Воркующий ветерок от подножия Гималайской гряды обнял разгоряченного кавалериста.

Если бы перед походом путник начертил карту странствия, то крестик пункта назначения пришелся бы в самое сердце Гималаев. Еще по дороге обратно в госпиталь плененного женой пророка осенила великолепная мысль. Не все же смотреть лишь себе под ноги, пора поднять выше голову и взору явятся горы, черные ямы Калькутты для душ измученных и грешных… Откуда вообще берутся идеи в людских головах? Какая-то мимолетная мысль выстраивает цепь из ассоциаций, на конце которой вдруг загорается лампочка идеи? Или с горней, неприступной высоты все догадки нашептываются непосредственно творцом всего сущего? Если допустить толику истины во втором варианте, то на этих страницах полномочия создателя вверены мне, а значит я и давал главному герою дельный совет:

 — Давай подорвем Гималаи к такой-то матери!..

В ближайшей деревне был найден коренастый мул. Офицер не имел при себе ни пенни, ни рупия и выменял вьючного зверя на десять шашек динамита. Напевая стихи шотландского поэта Бернса «Мое сердце в горах, мое сердце не здесь…», капитан Маскрет тянул под уздцы своенравного мула по крутым тропам. В ушах офицера беспрерывно выли тысячи душ, придавленных высочайшим горным хребтом. Наверняка, мул слышал только свист ветра.

О, милые горы! Стоит жителю равнины хоть раз взглянуть на вас, как впредь, смыкая веки, он будет наблюдать ваши очерченные снегом зубья. Вы улеглись каменными драконами на груды сокровищ: руду и уголь, изумруды и топазы, аметисты и рубины. Интересно, заключают ли драгоценные каменья в себе неблагочестивые души?

— Камень есть камень, — кратко и резко ответит мне капитан Маскрет.

— Но солнечный луч не вселяет ли своей игрой жизнь в ювелирные грани?

— В те глубины, где скрыты блестящие богатства, не проникает солнце… — возразит мой герой.

Зато туда пробрался вездесущий человек, выдолбивший длинные, узкие лазы к умопомрачительным сокровищам. Найти шахту, ведущую к сердцу горы, надеялся капитан Маскрет в своем восхождении. Надежды его оправдались в виде выработанного рудника, уходившего узкими рельсами в темноту. Офицер снял упряжь с мула. Получивший волю зверь не двигался с места и озирался по сторонам, потом неуверенно поковылял вниз по тропе.

Трое суток заняла укладка боеприпасов. По плану кавалериста, ставшего сапером, взрыв обязан был разметать подножие Гималаев и повергнуть в прах сами горы. Избранный офицером тоннель спускался к самым недрам в обширную пещеру. Полость эта осталась после изъятия серебряной руды, а теперь начинялась пороховыми бочонками и коробками динамита. Если бы вспыхнула хоть спичка, то каким волшебным блеском засверкало бы недоскобленное серебро на стенах… Но чиркать чем бы то ни было в изменившейся обстановке стал бы лишь самоубийца.

Все три ночи провел капитан Маскрет на дне шахты, от усталости напрочь позабыв о многих предосторожностях и подкладывая мягкие пластины тротила под голову вместо подушки. Первой ночью во сне он подбрасывал к небу горсть гальки с морского берега. Гудели шипучие волны, а обтертые водой камешки не падали обратно. Во вторую ночь он читал в большой книге: «Люди, скот, рыбы, птицы, деревья и травы — все сядут за один стол на пире смерти». Третий сон сформировался из текучих клякс пурпурного, белого и рыжего цветов без ясных очертаний.

В утро подрыва пророк отыскал наощупь во мраке конец бикфордова шнура и в нетерпении полез наверх. Предрассветная свежесть умыла кавалериста колючими снежинками, последние звезды медленно гасли у горных вершин. Офицер достал спички и снял фуражку. Перед великим делом стоило хотя бы подумать что-нибудь решительно важное. Только мысли не пускало в голову нетерпение, хорошо известное ученому: скорее узнать верно ли? Удастся ли сложный опыт? Точна ли выстраданная теория? Вдруг капитан Маскрет вспомнил о супруге. И суеверный страх, что во второй раз она явится и увезет обратно, вынудил его немедленно чиркнуть спичкой. Похожий на приземлившуюся звездочку огонек пополз по шнуру вглубь кряжа.

Минер кинулся прочь по тропе, надеясь преодолеть опасное расстояние прежде взрыва. Гора точно подскочила с громом над остальной землей и с гулом встала обратно. Беглец не удержался на ногах и упал, его сердце залупило сквозь ребра по дрожащей скале. Амнистия миллионам душ свершилась.

Гул Гималаев сделался громче. «А в остальном это был отличный план», — горько усмехнулся кавалерист, обернувшись к небу. По склону облаком из снега и камней неслась, разрастаясь, лавина. Обидно отмечать, но последним чувством офицера стало разочарование. Каменная кроха, разогнанная ледяной волной, попала капитану Маскрету в висок и разом погасила фонарь его разума, избавив его от мук удушья в белоснежном завале.

Темнота недолго остается без света. Ее раздирает с оглушительным треском зеленый взрыв. Еще не переставший чувствовать себя человеком офицер думает: «Так должен звучать конец света. Но почему зеленый?» Бурление цвета прекращается, у него остается миг оглядеться. Темный ствол в продольных бороздах. К тому, чем он видит, подползает жирная гусеница. Вдруг порыв — гусеница срывается вниз. Как и хотел когда-то: он листок. «Милосердие да воздастся». Листик Маскрет приятно треплем ветром. Точно рукопожатие от природы. Солнце греет его насквозь. Все-таки как хорошо, когда осень нескоро.

 

* * *

Изольда. Ты Изольда.

Тристан. Тристан ты.

Изольда. Тристан я.

Тристан. Я Изольда.

Изольда. Нет больше Тристана.

Тристан. Нет больше Изольды.

Р. Вагнер, «Тристан и Изольда»

Если, пойдя путем упрощения, представить взаимоотношения двух людей как гору с пологим или крутым подъемом, запорошенной снегом вершиной и неизбежным спуском обратно к подножию, то предстоящий, довольно обычный случай следует начать с того места, где горные ветры треплют пестрый флаг, вколоченный покорителем этого пика.

Мистер Кросбилл завел прядь за ушко милой мисс Сейбл:

— Что это такое у тебя за ушком, милая? Ох, это же золотое колечко!

Мисс Сейбл ахнула.

— Сим-салабим, — усмехнулся влюбленный. — Знаешь, а колечко это обладает великой силой — пока оно надето на твой чудный пальчик, я счастлив; снимешь — я уничтожен и, надеюсь, мертв. Ну, что скажешь?

— Да! — воскликнула мисс Сейбл и вдруг опомнилась. — Наш выход.

Счастливый мистер Кросбилл, куда более известный под сценическим псевдонимом Мистериус Паззл (сокращенно — мистер Паззл), вытряхнул кролика из цилиндра, надел головной убор на положенное место и проверил ногтем заточку у пилы. Под конусом света на сцене он намеревался распилить пополам свою невесту, но с последующим восстановлением ее единства наиволшебнейшим образом.

Тот, кто считает, что жизнь с иллюзионистом — это беспробудное приключение из радостных искр, внезапных чудес и непредвиденных представлений, да будет наречен дураком и да поймет, что он страшно ошибается. Или, может быть, путает с гарантированно счастливой семейной жизнью клоуна.

Конечно, кровь, закипающая в розовый пар, поначалу способна шкворчать лишь о любви:

— Меня бросают в восторженную дрожь и озноб восхищения твои дорогие черты в искаженной перспективе, когда любуешься ими в самой близи, сразу после поцелуя, еще соприкасаясь лицами и не расцепляя объятий, понимая, что нет ничего слаще крови из расцелованных губ, которые, не закончив прежнего лобзания, мечтают целовать снова, — страстно шептал мистер Кросбилл.

Об английской сухой сдержанности по миру бродят легенды, пожалуй, не менее древние, чем поверья о вурдалаках и упырях. Но наличие народной молвы вовсе не делает румынских кровопийц объектами реального мира. Так и надуманный камень английского сердца легко пробивают лиловые розы любви.

Циник пускай смеется, но он любил целовать ее в бровь. Ему нравилось, ему было щекотно. И ей нравилось — кому вообще не нравятся поцелуи? Мисс Сейбл решилась выучиться трюку с исчезающей монетой, но звонкий пенни неизменно не пропадал, а выпадал из ее ручек. Видя ее старания, мистер Кросбилл нежно признавался, что любит свою невесту еще больше, хотя это уже граничит с невозможным. Проницательная девушка решила, что слова жениха вызваны именно фактом ее неудач в фокусах и отчасти была права. Мужья очень боятся профессиональных соревнований с женами, одна возможность поражения заставляет мужчин тосковать.

Первой каплей, обрызгавшей дно чаши терпения мисс Сейбл, стал тот факт, что мистер Паззл оборвал в церкви судьбоносный вопрос пастора и предложил тому вытянуть из колоды карту. Девичьи грезы о безупречном венчании не отличаются разнообразием и с детства включают вселяющее всем зависть белое платье, вкусные торты и слезы на глазах обыкновенно мужественного отца, но никак не карточные трюки. К слову сказать, фокусник отгадал карту священника верно — семерка червей — и это особенно покоробило невесту. Впрочем, первая горечь скоро рассеялась, как одинокое облако в лютый мороз, и счастье прояснилось.

 Для выражения дальнейшей мысли нужно обратиться вновь к образам природы. Как морские волны вскипают в пене и разбиваются, своим последним всплеском порождая новый вал, так и любые людские отношения испытывают смены падений и парений, охлаждений и огня. Вьется круговорот чувств, и без очередного спуска не бывать взлету.

Новоиспеченную миссис Кросбилл недолго радовали регулярные букетики цветов, испускаемые мистером Паззлом из наконечника трости. Ее начинали нервировать загадочно-комические усы, казавшиеся до замужества неотразимыми, и взгляд мужа, сочившийся раболепной страстью и ко всему магическому, и к ней. «Он или очень глуп, или очень страшен» — думала она. Зато при иных проявлениях ловкости рук, например, за необъяснимо вдетые в ее мочки серебряные серьги, миссис Кросбилл мечтала нырнуть навечно в супружеский взгляд и смеялась в искреннем упоении, когда ее шею щекотали снова неотразимые усы. И дело тут не только в сорочей радости от сверкающих украшений, но и в том труднообъяснимом, имя чему любовь.

— Как обойтись без чудес, когда ты так близко? Заряды электричества снуют меж нами, а прикосновения высвобождают снопы искр, чудодейские свойства захлестывают меня! Дай мне лампочку, и она засветит в моих руках. Мы триедины: без тебя не было бы волшебства, а без волшебства не было бы меня. Такая любовь более неведома цивилизованным людям, так разрушающе-созидательно должны обожать дикари, — мудрено делился страстями мистер Паззл, силой взгляда приподнимая над столом вазу с цветами. А она нежным шепотом повторяла и повторяла из объятий супруга слова Фауста о неуловимом мгновении, которое прекрасно.

Но злое время не согласно менять направление бега и продолжает течь к медленному разрушению. Она пробудилась тихим утром раннего августа с мыслью, что ненавидит фокусы и больше не любит мужа. Следом явился недостойный, но сильно досадивший ей образ похожих на супруга детей, которые в восторге, на какой способны лишь дети, смотрят, как отец глотает и выплевывает, снова глотает и снова выплевывает красный шарик. Отчего-то у всех ребятишек в ее фантазии, даже девочек, росли нелепые папины усики.

Тем же утром, готовя завтрак, миссис Кросбилл открыла коробку с мукой, и оттуда выпорхнул голубь, разметавший, помимо муки по кухне, последние сомнения. Метр строк для нее сбился, и рифма померкла, броские, поэтически отточенные фразы слились в бесконечную строку прозы.  Женщина решилась покинуть своего чародея без скандальных сцен, без мучительных, замкнутых в круг, объяснений и даже без предупреждения. Она сама исполнила маленький трюк. На вечернем представлении миссис Кросбилл, по приглашению мистера Паззла и под затаенные дыхания зрителей, закрылась в таинственном шкафу. Продемонстрировав загадочное исчезновение очаровательной ассистентки, иллюзионист произнес магическую формулу и распахнул дверцы шкафа, куда миссис Кросбилл волшебным образом следовало вернуться. Внутри никого не оказалось, и только оставленное золотое колечко сверкнуло на дне чудотворного комода. «Не перепутал ли я заклинания?» — такова была первая мысль мистера Паззла.

Часто повторяют банальности о том, что нынче перевелись благородные рыцари, но редко осознают, что дамы, миледи и доньи — тоже, увы, удел прошлого. Неужели мистер Кросбилл оказался настолько глуп и слеп, что перемены в молодой жене прошли абсолютно незамеченными, а ее побег явился полной неожиданностью? Хотя радостный кудесник обращал внимание на тревожную задумчивость супруги в последнее время, но мечты лишили мага критического образа мысли. Потому, решив гнать мрачные мысли от себя всем страстным сердцем, он избрал самый популярный путь решения проблемы — игнорирование.

Кстати сказать, его мечты о семейной жизни были незамысловаты. Уютный дом, магия, трогательные детишки, лампа, зажженная вечером, магия, иногда чтение книг вслух, тихие ужины, магия, такая же тихая старость, передача волшебной палочки старшему сыну и, наконец, покой. Больше быт, чем страсть.

Невольное одиночество навалилось на брошенного мужа только с завершением вечернего представления. И тогда в его душу хлынула обычная и грустная мужская обида, не содержащая в себе ни грамма чего-то волшебного. Сверхъестественные силы мага мигом иссякли, руки опустились, из рукавов его костюма посыпались валет треф, шарики, связанные воедино цветные платки, голубь…

Со словом «голубь» новеллу покидает последнее и единственное отличие ее от бесчисленных невеселых повестей о людских расставаниях.

«Но с кем же? Просто так не удирают. С кем?» — мистер Кросбилл гнал из головы все еще милый образ беглянки, сладостные клятвы, часто произносимые, но не исполненные. А призраки прошлого продолжали мучить его счастливыми воспоминаниями. В них возвращалась трепетная пора пробуждения любви, где каждый удар сердца возглашал, что оно живо, живо, черт возьми. Хотелось плакать от умиления всем красивым: песней, цветком, стихотворением, отлично исполненным фокусом — и испытать все это еще раз, но только теперь держась с ней за руки.

Маг бродил по улицам, боясь и страстно желая встретить ее, увидеть еще раз и показать всем видом, насколько у него все в порядке. И, разумеется, бывшая миссис Кросбилл однажды повстречалась на его бесцельном пути. Неприятные и неожиданные встречи с бежавшими супругами — неизбежная часть бытия. Бок о бок с ней шествовал какой-то негодяй, с бородой, но безусый; по виду дворецкий.

Видимо, мистера Кросбилла вместе с женой покинули не все магические свойства, поскольку фокусник сумел остаться для проходящей пары невидимым. Невольный трюк вызвал учащенное сердцебиение и шквал мучительных мыслей. Прежде всего, почему она так безжалостно оставила его? Умышленно или случайно не взглянула на него беспощадная злодейка? Она не смеялась, даже не улыбалась, а по всему было ясно, что чертовке хорошо. Как, почему ей хорошо, но ему — плохо? Она не чувствует никакой вины? Неужели она не вспоминает о нем, не жалеет его, не любит еще хоть немножко? Проносились в урагане и очень мрачные идеи, впоследствии связанные мистером Кросбиллом в темный план коварного преступления. Следует сперва как-то заманить бывшую жену на представление, выбрать ее доброволицей и привязать к вращающемуся диску, после чего, якобы случайно, метнуть кинжал точно в изменившее сердце. Скрыться от полиции можно при помощи волшебного шкафа. Затем лишь остается затеряться навсегда где-нибудь на Ямайке или Барбадосе. Там яркие попугаи кричат в вечную лазурь тропического заката, там пахнут пряно пестрые цветы, там теплое море прозрачно, и белый песок ласкает босые ноги…

— А, к черту, к черту все! — восклицал отчаянный волшебник. — Лучше выйду на сцену для поимки пули зубами, но не стану ловить смертоносную крупицу свинца.

Неисчислимы попытки гасить сердечные неурядицы спиртными напитками, но гордость не позволила мистеру Кросбиллу выискивать спасение на стеклянном дне бутылок и стаканов. Вместо пьянства факир решил излить горечь и несчастье другу — мистеру Феррету, миму, знакомому со времен цирковой юности. Рассказ кудесник начал так:

— Говоря откровенно, все любови одинаковы. Как бы ни отличались друг от друга люди и в который бы раз не трясло понапрасну беспокойных сердец, но люди всякий раз, любя, ликуют и скорбят от слишком схожих чувств. Доблесть, польза, подлость, вера, патриотизм, грех — понятия непростые, неоднозначные, спорные. Любовь же в меру проста и понятна всем одинаково и сполна.

Друзья обязаны уметь слушать, не перебивая своими проблемами и советами выстраданных монологов, и потому мимы — непревзойденные друзья. После истории злоключений мага мистер Феррет только развел руками и стиснул себе шею плечами в знак недоумения, но мистер Кросбилл неожиданно извлек для себя вывод:

— Как будто оно не очевидно, старина… Просто она терпеть не могла фокусы, и именно поэтому разлюбила меня.

Мистер Феррет выпятил нижнюю губу и покивал, признавая долю правды в словах друга. Лично он считал, что в первую очередь у пары должно быть схожее чувство юмора, которое само по себе устранит половину проблем. Но пропитанная кровью сердца мысль есть уже личная истина. Тем временем мистер Кросбилл приступил к принятию решений, он не мог высидеть на стуле и зашагал взад-вперед по комнате:

— Знаешь, старина, как мне утереть нос бывшей женушке? Не быть ослом, — не прекращая суетливых хождений, мистер Паззл как бы случайно взмахнул плащом, из-за которого материализовался и пронзительно вскрикнул осел. — Обратиться к делу, ради которого стоит не умирать, приобрести опять довольную жизнью улыбку и думать о ней лишь так, между прочим. Чувствую, что способен на чудо. Вижу новый фокус…

Закованного в кандалы мистера Паззла опустили в аквариум, до краев полный воды, и на замок заперли над ним крышку. Через мгновение маг вытирал платком мокрые, но оттого не менее загадочные усы. В восхитительную секунду перед самым началом сухого ливня из зрительских оваций он подумал: «Меня зовут Френни Шрайк, мне пять лет, я люблю лакрицу, Жюля Верна, маму и папу». Он вздрогнул, поймав себя на мысли, что осознанная им только что мысль принадлежала не ему. Мистер Кросбилл подскочил к мальчику в четвертом ряду.

— Тебя зовут Френни Шрайк? — спросил маг.

Едва живой от ужаса мальчик кивнул, а публика ахнула.

— Предвижу все: ты вырастешь великим путешественником и объедешь небывалым образом вокруг света — через оба полюса, по Атлантике и Тихому океану.

Публика снова ахнула, некто воскликнул:

— О боже!

А крохотному Френни Шрайку запомнилась отличная идея.

С предложения, начинавшего случай, прошел удивительно долгий месяц. Сердце мистера Кросбилла было пусто, но ясно и готово к новой любви при первой возможности.

 

* * *

Какие механизмы спрятаны в жуках,Какие силы действуют в конфетах.Н.М. Олейников, «Служение Науке»

Отчасти благодаря отборным генам, отчасти с помощью благородного воспитания Лорд Грасхоппер обладал великолепным интеллектуальным аппаратом. Вследствие же успешного стяжательства средневековых предков ему достались крепость на скалистом утесе и баснословные капиталы. На вторую часть наследства первая часть была переоснащена в цитадель науки — в лабораторию, оплот мудрости, приобретенной экспериментально.

Следует оговориться сразу, что лорд не относился к тем мрачным безумцам, которые в интерьерах жутких замков ставят опыты по воскрешению мертвецов электрическим током. Конечно, вопрос зарождения жизни научным путем относился к сфере страстных интересов породистого ученого, да и затворнический образ его существования давал простор для разгула в окрестностях самых невероятных легенд (вроде той, что аристократу прислуживают тренированные филины). Зато исследователь никогда не применял электричества в своих изысканиях, а его замок, шедевр позднего английского рококо, ютилась в живописнейшем месте, которое издавна привлекало художников, туристов и иных романтиков.

Не был лорд Грасхоппер и одержимым чародеем реторт и микроскопа, готовым отдать душу черту за гомункул и ведущим себя через голод и бессонницу к стереотипу безумного ученого из предыдущего абзаца. Естествоиспытатель полагал маловероятным существование черта и соблюдал неутомительный распорядок дня.

Подъем совершался ради легкого завтрака: неизменная овсяная каша на молоке, никакого мяса, джем или мед с чаем, но без хлеба. Продолжалось утро временем чтения, первые полчаса которого отводились научной периодике — журналам «Тайны в пробирке и под микроскопом», «Лабораторные звезды: экспериментаторы месяца», газете «Десять величайших опытов недели», — вторые тридцать минут посвящались художественной литературе (на момент повествования лорд читает повесть Альфонса Доде «Прекрасная нивернезка»).

Два часа научных действий аристократа состояли из простейших движений: он предполагал, ожидал, созерцал и волновался. Предметом его изысканий выступило влияние вкусовых свойств среды на развитие в ней простейших форм жизни. Среды подразделялись ученым на кислые, кисловатые, кисло-сладкие, сладковатые и сладкие. Колонии микробов вводились им в пробирки с растворами всех вышеперечисленных сред. Эталоном кислости служил клюквенный сок, кисловатой была признана эссенция зеленого яблока, образцом сладковатого выступила груша, а сладкого — мед. На поиск кисло-сладкого идеала лорд Грасхоппер истратил не одно чаепитие. Он не торопился, зная, что подходящий вкус отыщется сам собой и своевременно. Ежедневные сведения о росте или преуменьшении колоний вносились в лабораторный журнал.

За наукой следовал умеренный ланч: огуречный салат и баранина, говядина или отварной окорок с рисом — и час полуденной дремы, периодически омрачаемой дурными снами. Кошмары снились или о том, что все его изыскания — абсолютный абсурд и научный тупик, или о том, что к удивительным выводам первым подступит некто другой. По пробуждении лорд отправлялся на одинокую прогулку с обязательными блужданиями по окрестному лесу, кормлением скворцов и созерцанием моря с утеса. Возвращаясь, он пил чай с печеньем.

Промежуток времени до обильного обеда: томатный суп, пирог с тыквенной начинкой или с рыбой и клубничное мороженое на десерт — ученый коротал написанием писем, в том числе участием в эпистолярном шахматном турнире. После трапезы он выкуривал одну трубку табака и следовал в спальню для крепкого сна.

Прошу читательского прощения за ряд многословных, но малозначительных перечислений. Хотя, в конце концов, вся наша жизнь — лишь одно долгое перечисление, многословное, но малозначительное.

Предварительные результаты свидетельствовали об явном предпочтении микроорганизмами сладкого раствора. Преобразить итог опыта могли данные по кисло-сладкой среде. Тем более что совершенный ее образец нашелся! Как только ложечка смородинового джема коснулась ученых губ, мгновение, вспыхнуло и застыло, и в знатной голове вещий голос воскликнул: «Вот оно!» Лорд только что пережил минуту, подобную Архимедовой «Эврике» или «Однако вертится» Галилея. То был триумф.

Из лабораторного журнала лорда Грасхоппера:

«16 июня.

Колония микробов введена в кисло-сладкую среду (джем из черной смородины).

Окорок оказался недосолен, филин-повар будет по всей строгости наказан — выщипаю ему перья на крыльях.

17 июня.

Осмотр образца под микроскопом показал незначительное уменьшение колонии бактерий, но между тем я, кажется, обнаружил любопытное явление… Завтра — дополнительные опыты.

Днем опять видел во сне Ньютона, насмехавшегося над моими трудами.

18 июня.

Мое предчувствие меня не обмануло. Частицы сахара в джеме взаимосвязаны полем сродни электромагнитному. Мной обследованы четыре сорта джема: черносмородиновый, апельсиновый, клубничный, лимонный (был еще вишневый, но доеден накануне) — и во всех имеет место любопытный эффект. Световой поток, возмущая сладкую среду, принуждает хаотично плывущие в джеме сахарные частицы к упорядоченному перемещению сонаправленно с потоком, которое обрывается по прекращению воздействия лучей. В меде данного явления не наблюдается, как и в подслащенной сахаром воде. Склоняюсь к тому, что в качестве эфира, связующего сладкие частицы, может выступать пектин.

Серия проделанных измерений демонстрирует истинность следующей формулы:

где:

VS — скорость движения сахарных частиц в освещенном растворе,

d — средний размер гранулы сахара,

λ — длина волны используемого луча,

m — коэффициент вязкости джема,

V0 — средняя скорость движения сахарной корпускулы в джеме, неподверженном воздействию света,

j — интенсивность светового потока,

a — поправочный коэффициент, зависит от дистанции между источником света и точкой наблюдения.

Кстати, в кисло-сладком образце все микробы издохли.

19 июня.

Как велик простор для изучения процессов в совершенно новой области! Коэффициент вязкости m зависит от сорта джема и его температуры. Кроме того, величина m одинакова не на всем срезе вазочки и возрастает вместе с расстоянием от поверхности джема до точки наблюдения (h). Значение m возможно уменьшить, разбавив сладостную среду водой, однако при этом количество воды (для сохранения эффекта) не должна превышать 1/6 от массы варенья.

Влияние тех же параметров на VS усложняется сложным соотношением показателя V0 с сортом среды. Рассмотрим графическое представление зависимостей характеристик.

Эксперименты с источником излучения наглядно явили тот факт, что эффект упорядоченного движения сахара в джеме имеет место при воздействии на него луча с длиной волны от 250 нм до 700 нм (250 нм ≤ λ ≤ 700 нм).

Отыщется ли моему открытию практический толк или оно останется лишь очередной любопытной, но бесполезной каверзой природы?

Сегодня завершил чтение “Прекрасной нивернезки”. Мастерское изящество, с которым в повести претворен не самый оригинальный сюжет, составляет характерную и лучшую черту творчества Доде.

20 июня.

Вчера во время созерцания моря плеск вечерних волн подсказал мне вариант решения. Сахар, как любое тело в движении, выполняет работу и, следовательно, обладает кинетической энергией. Так почему бы не преобразовать энергию движения сахарных частиц в электроэнергию? А как? Годная идея, требующая, однако, решить сперва изобретательскую задачу».

Некоторые читатели могут остаться недовольны излишним, на их взгляд, погружением в технические детали. Вынужден их мнением пренебречь — нельзя составлять биографический очерк о представителе научно-технической интеллигенции без подробного обзора его изысканий. Это было бы столь же несправедливо, как лишать жизнеописание поэта цитат из заветных стихов. Без науки остался бы только примитивный скелет из тяжелой юности, неизменно закладывающей фундамент зрелого величия, одного-двух романтических увлечений и скупого перечисления триумфов или неудач без труда и смысла.

Форма ученых записок оказывается настолько удобной, что хочется поскорей возобновить ее. Из письма лорда Грасхоппера инженеру Генри Харту, написанного второго июля, перед обедом:

«Итак, расскажу Вам изначальную идею опыта: если погрузить в джем динамо-машинку в виде крохотной водяной мельницы с лопастями из туго натянутых клочков марли, то сахарные частицы, ударяясь в лопасти, станут вращать их и производить электричество.

Результат, однако, не оправдал надежд — величина выработанной электромощности получилась невелика. Хотя ее достаточно, например, для поддержания свечения лампочки.

За это обожаю эпистолярный жанр! Раскрывая причины досады, буквально на последнем предложении, я обомлел от изящной догадки: если динамо-машинки подключить к лампочке, то выйдет самообеспечивающая система, perpetuum mobile, если угодно. Но пора обедать. Нынче будет тыквенный пирог. Завершу письмо завтра.

3 июля, перед обедом.

Изобретатель временно берет во мне верх над ученым. Мысли кипят со страшной силой; подобно русской матрешке, из одной выскакивает другая. А если система передачи дискретных сообщений, вроде телеграфа? Вообрази, трубку с джемом (непрозрачную — для исключения внешнего воздействия) замкнуть в кольцо, чтобы сахарные частицы не откладывались в конце кабеля. По окружности на рассчитанном расстоянии друг от друга выставить динамо-машинки, соединенные напрямую со считывающими устройствами, а также отводами, питающими лампу. Если лампочка-источник сообщения в момент времени светит, то движется сахар и марлевые мельнички вырабатывают небольшой электрический ток, который фиксируется приемником, например, как «1». Тогда если передатчик не светит, то не будет движения с током, и ситуация воспримется считывающим устройством как «0».

Согласно схеме, параллельно источнику света включен конденсатор, который накапливает электрический заряд от сети при значении «1», и разряжается, вновь зажигая лампу, при переходе от бестокового «0» к «1». При поступлении «0» система управления размыкает ключ 1 и передатчик гаснет. Ключ 3 размыкается синхронно с первым, и его функция — не допускать разрядки конденсатора при наступлении «0».

Таким образом, внешнее питание требуется проектируемой сети передачи данных лишь при первоначальном запуске всей системы и пробое конденсатора. Во всех остальных случаях источник тока, в роли которого может выступить обыкновенный индуктор, отключен от системы.

Кроме того, целесообразно размещение на осях динамо-машинок маленьких лампочек, загорающихся при вращении. Они исполнят роль регенераторов распространяемого сигнала, а также сравняют скорости сахара на участках цепи.

Искренне твой, Грасхоппер».

Краткий ответ инженера содержал бесценный импульс для дальнейшего движения вперед: «Старина, вы прирожденный телекоммуникационщик. Ваш Харт».

В глазах далекого и безразличного обывателя изобретательство и наука отнесены к единому полю деятельности, что неверно, неверно и еще раз неверно. Два занятия требуют остроты абсолютно различных сторон ума. Лабораторные колбы, пробирки, платиновая посуда, увеличительные стекла могут сообщить ученому небывалые тайны мироздания, и ему приятней жить на свете от одной мысли, что все вокруг далеко не так просто. Но велик ли толк от голого знания некоторых, прежде неведомых сторон бытия? Нет, пожалуй, не велик. Менять мир и облегчать жизни — нести реальную пользу — свежеоткрытым секретам Вселенной под силу только через инженерные откровения. Так же соотносятся композитор, сочинивший грандиозную ораторию, и дирижер, без властного взмаха которого вдохновенные ноты не зазвучат.

Осень и зима оказались целиком поглощены реализацией амбициозной задачи — созданием небывалого способа передачи информации. Даже вдохновенное волнение перед близящейся истиной было не в силах принудить к поспешности педантичного инженера. Причины тому — или лень, или страх допустить второпях небрежность, или чудной гибрид этих двух качеств.

Наконец, кольцо из трубки с джемом, простертое на две залы замка, было готово к испытаниям. В одной комнате потомственной твердыни Грасхопперов разместился передатчик, в другой — приемник. Перед изобретателем возник вопрос принципа: какая фраза будет передана по джему первой? Для закрепления в истории она должна обладать многозначительностью, отличаться величием и краткостью, содержать в себе толику остроумия и, в конце концов, просто эффектно звучать. Лорду Грасхопперу потребовалось еще двое суток занятий, чтобы выбрать необходимое выражение — единственное слово: «Sun*».

Седьмого апреля генератор постоянного тока зажег лампочку (затемненную с одного бока ради однонаправленности потока) знатный палец разработчика задавил на ключ. На приемной стороне застрочил телеграфный дешифратор. Инженер бросился в соседнюю залу, где на ленточке ломкой бумаги он прочел желанное слово с незначительной опечаткой — «Sin**». В ознаменование триумфального мига через витражи окон старше гипотез Коперника золотыми волнами комнату заполонило теплое, любимое солнце.

После полудня того же торжественного дня первооткрыватель пробудился от традиционного кошмара, живописующего мучительные сцены того, как некий просвещенный злодей оглашает человечеству джемные свойства и сладкую связь раньше его, а Джеймс Джоуль смеется над ним. Так что со следующего дня положенные два часа отводились под суетливое написание статьи в газету «Десять величайших опытов недели» и составление патентной заявки в швейцарское бюро. Ученый скопировал текст из лабораторного журнала, прибавив лишь краткое вступление к статье о первостепенной роли джема в истории науки вообще и в отрасли связи в частности, и скоро расправился с неинтересной письменной работой. После того, как посыльный филин, ухая в ночи, утащил бесценный пакет на почту, наступили бесконечные недели до ответа.

Одолевая тяготы ожидания, лорд Грасхоппер исследовал пропускные способности итальянской амарены и французского конфитюра. Скорость перемещения сахара в освещенном конфитюре оказалась выше, нежели в амарене, однако ниже, чем в старом-добром английском джеме. Чувство национальной гордости кольнуло верноподданное британское сердце. Даже подобные совпадения государственных рубежей и кулинарных характеристик могут явить собой повод для радости некоторых патриотов.

Посыльный филин доставил в замок выписываемую периодику. Лорд Грасхоппер с нетерпением принялся ждать, пока другой филин утюгом прогладит страницы газет с недосохшими чернилами. Аристократ набросился на горячие страницы «Десяти величайших опытов недели». На третьем развороте он с удовольствием перечитал свою статью. Однако зрачки ученого расширились, а сердце зачастило, когда он дошел до примечания редакции:

«По нашим сведениям, русские инженеры Стасюк и Ворошилов из города Каменска независимо получили схожие результаты на брусничном варенье. Более того, их головы посетила та же идея о передаче через сахарные потоки информации, и они также направили в Швейцарию заявку на международный патент. Таким образом, первенство в создании нового вида связи отныне целиком зависит от древнейшего — обычной почты. Наша редакция находит это весьма ироничным».

Неужели его жуткие сны являлись пророческими? Что будет дальше? И второй кошмар обратится в жизнь? Его остальные изыскания окажутся тупиковым абсурдом? Ужас англичанина оказался неоправдан и напрасен. К досаде, почтовая служба моей милой России испокон веков оставляла желать много лучшего. Легендарно дурные дороги, помноженные на лукавую лихость почтальонов, обращают доставку письма или посылки в длительный и непредсказуемый процесс. Так бандероль из Каменска по пути в Цюрих канула в лету где-то между Великими Луками и Воронежем. Лорд Грасхоппер, вскрыв конверт с Вильгельмом Теллем на марке и обнаружив желанный патент, глубоко вздохнул и издал звук успокоения — протяжное «Аа…»

«Что дальше?» — с таким вопросом после нескольких суток торжества и бездействия инженер остался один на один. И вновь решение проблемы само прибыло по почте***.

В своем послании к лорду небезызвестный сэр Френсис Шрайк писал о том, что из газеты проведал о научной диковинке. Теперь же он собирается обогнуть свет через оба полюса и на ледяных шапках планеты хотел бы развернуть апельсиновую сеть для связи между стоянками. Если бы ученый муж смастерил всю конструкцию с передатчиком, и приемником, и бухтой кабеля миль так на десять, а еще принял бы в расчет нижайшие температуры там, во льдах, то признательность отчаянного джентльмена не знала бы границ. Истинным мужам науки не к лицу верить в провидение, охраняющее и ведущее избранников своих через черные зигзаги яростной жизни, так что сойдемся на мнении, что письмо сэра Шрайка есть частный пример счастливой случайности.

Лорд Грасхоппер всегда боялся лени и безделья, и поэтому со рвением взялся за запрашиваемые изыскания. Польщенный вниманием легендарного странника аристократ изготовил по инерции вдохновения щит из листов алюминия, который, рассекая встречные полярные вихри надвое, не препятствовал бы движению покорителя полюсов вперед и только вперед.

После натурных испытаний экипировки в горах Северной Шотландии сэр Френсис Шрайк отправился по кругосветному маршруту. Последняя предарктическая весточка от бесстрашного искателя приключений поступила в Англию пока еще по медным проводам телеграфа с берегов норвежского Шпицбергена. И потом лишь спустя пять месяцев телеграмма из канадского Ванкувера известила об успешном начале и неизбежном продолжении экспедиции. Отдельная записка предназначалась лорду Грасхопперу, ее составляла просьба изготовить еще одну катушку джемового кабеля, так как прежняя вышла из строя после некоторого инцидента на севере. Новый экземпляр надлежало выслать в новозеландский Веллингтон, последнюю базу перед броском в Антарктику.

Лорд Грасхоппер в скором порядке исполнил пожелание кумира всех англичан. Несмотря на титул и отдельные эксцентричные выходки, он был довольно практичным человеком. По его замыслу, если сладкая связь зарекомендует себя в скитаниях Шрайка, то претворение в жизнь на Альбионе сети нового поколения ждать не заставит. Потом кабель через Атлантику? Хотя бы через Английский канал? Единица измерения 1 Грасхоппер, или 1 ГХ? Забегать настолько вперед значит учинять пьяный дебош до первой рюмки, делать ремонт в несколоченных в дом досках, жарить омлет из неснесенных яиц непойманной птицы, готовить джем из несорванной ягоды — преждевременно.

Неизбежно минули еще четыре месяца, и последний первооткрыватель сэр Шрайк рапортовал из Кейптауна, об окончательном преодолении обоих полюсов и относительно скором возвращении на родину. В течение плавания домой герой написал воспоминания о своих недавних подвигах, за которые с издателем был оговорен гонорар из верных шести знаков.

После выхода в свет мемуаров все мальчишки королевства жаждали скорей вырасти и рвануть в дорогу, банковские клерки втайне завидовали ему не в силах вырваться из-за своих письменных столов, девушки мечтательно вздыхали в надежде на встречу с таким женихом, как сэр Шрайк, а фабричные рабочие бедствовали и не умели читать.

В третьей главе великий путник повествовал о перипетиях своего пешего перехода через Арктику. Экспедиция заплутала между стоянками — двумя палатками, набитыми консервами и сухарями. На ее несчастье поднялся буран. Острые снежинки взвились, заметались, погрузив Арктику в белый хаос, больно закололи лица полярников, и тому подобное. Когда непогода рассеялась, путники признали, что ситуация не совсем безнадежна, но все-таки вышла из-под контроля. К последней стоянке возможно вернуться по нити Ариадны из проложенной линии связи. Но во время блужданий в метели провод перевился, запутался, а в двух точках затянулся в немыслимые узлы. Иные варианты оказались исчерпаны, оставался изнурительный маршрут обратно, следующий всем изгибам кабеля.

Тела и силы экспедиторов истощались, всякий новый шаг одеревенелых ног давался сложней предыдущего. Изнуренные искатели приключений стали по очереди высасывать сладкие жилы из надреза на проводе. Каюры из обитателей тундры морщились — у них сводило зубы, ведь в жизни они не пробовали ничего слаще моржового сала. Подкрепляясь сладкой и питательной начинкой кабеля, путешественники добрели до стоянки, никого не оставив на льду. Если бы светлую голову лорда Грасхоппера не озарила идея передачи информации по джему, сэр Френсис Шрайк не писал бы в скучной безопасности каюты эти записки.

Хотя в книге не содержалось свидетельств даже о попытках отправить сообщение через сладкую среду, лорд Грасхоппер остался доволен. Как же быть недовольным, когда все следует намеченному плану. Инженер направил предложение об устройстве сети связи нового поколения со ссылками на страницы мемуаров в Министерство телекоммуникаций. Оттуда в тот же день поступил ответ со встречным предложением явиться к министру Граузу на чашку чая такого-то числа. В биографиях выдающихся личностей обыкновенно не пишут о бытовых мелочах, вроде покупки билета на поезд до Лондона или бронирования гостиницы и вызванных ими беспокойтвах. А иногда такие мелкие заботы на недели заслоняют собой все великие дела и могучие мысли одаренного человека. Больше, чем встречу со знаменитым министром Граузом, изобретатель предвкушал увидеть имперскую столицу, куда он не показывал носу — страшно писать такое — никогда.

Экспресс свистом, скрипом и паром приветствовал приятельский столичный перрон. Между лордом и министром состоялся следующий разговор:

— А Вы знали, что наши предки вместе бились в битве при Хеджхогшире? — начал беседу мистер Грауз. — Вам черный или зеленый?

— Черный, пожалуйста.

— Прошу. Лучший индийский, с подножья Гималаев. Как жалко, недавняя лавина уничтожила всю плантацию… Вы не возражаете, если чаепитие с нами разделит министр финансов?

Министр телекоммуникаций погладил неприметный шестипенсовик на рабочем столе. Через минуту в кабинет вошел министр финансов, держа в руках арифмометр и шоколадку к чаю.

— Любезный лорд, — продолжил мистер Грауз, — так Вы писали, что Ваша сеть функционирует полностью автономно?

— Только при запуске системы и в случае выхода из строя конденсатора понадобится чуточку тока.

— И более никаких электрозатрат?

— Никаких.

Брови министра финансов восторженно подскочили, он забарабанил по клавишам арифмометра.

— Появится ли необходимость в обновлении телеграфных оконечных устройств? — спросил мистер Грауз, ломая принесенную товарищем по правительству шоколадку. — Угощайтесь, прошу.

— Разве что включить перед приемниками усилители — поступающий с линии сигнал невелик. Благодарю.

Министр нахмурил одну бровь. Так могут делать только занятые люди во время дел, услышавшие не то, что хотели.

— Присутствует логичный риск, что дети, или голодные бродяги, или любые другие категории населения станут портить линии связи ради заключенного в оболочку джема. Как Вы предлагаете обойти проблему?

— Можно примешивать к джему слабительное. Я проверил: слабительное вдобавок увеличивает и среднюю скорость сахара.

— Сколько джема требуется на милю кабеля? Кстати, не хотите ли джема? Сейчас дам распоряжение…

— О нет, Вы очень любезны. На милю достаточно и одного фунта сласти. Кроме того, на расстоянии полмили друг от друга в жиле следует располагать динамо-машинки, если и не для подключения к ним считывающих устройств, то для регенерации сигнала.

— Какова себестоимость одной Вашей «динамо-машинки»?

— Немного. Скажем, один фунт стерлингов за сорок штук.

Министры не произнесли ни слова, они только переглянулись, подняли чашки с чаем и чокнулись ими.

Мистер Грауз огласил решение чайного совещания:

— Министерство организует рабочую группу по внедрению телеграфной сети нового поколения. Кстати, правда ли, что вашу почту разносят тренированные филины?

— Я использую среднеевропейских филинов.

— Принято решение реорганизовать почтовую службу, и Ваш опыт может оказаться полезен…

Лорд Грасхоппер допил чай, согласовал текст протокола и покинул Лондон. Итак, если с министром финансов все понятно, то министра телекоммуникаций, конечно, можно пожурить за излишнее корыстолюбие. Изобретателю, не наделенному хозяйственной властью, странно слышать от высокопоставленного инженера одни только вопросы про деньги.

После победы в бюрократических войнах (с Министерством безопасности — по вопросу правомерности смешения джема со слабительным, и с Министерством археологии, архитектуры и альпинизма — по вопросу исторической насыщенности маршрута прокладки сладкого кабеля) проект был согласован и утвержден премьер-министром Остричем. Стартовала процедура отбора изготовителя провода с джемом и кабелеукладчика. Правительство заключило договоры, но перечислить денежные средства на счета не успело. Оказалось, за кварталы и годы, поглощенные неукоснительным следованием регламентам, неожиданно для всех телеграфная связь морально устарела и сделалась никому не нужной. Так что Министерству телекоммуникаций не оставалось иного, кроме как сдать многообещающий проект в Министерство по архивному хранению****.

Уже по тоскливому уханью филина во время ланча (окорок с рисом) лорд понял: летят печальные известия. Но произошедшее оказалось воспринято аристократом таинственно спокойно. Ничего, великие идеи не удержать на пыльных стеллажах архивов.

Сообщу вам по секрету, что по дороге из Лондона, за остывшим филе палтуса в вагон-ресторане, свежий научный замысел сосредоточил на себе всю страсть ученого и оградил его от дальнейших инженерных поползновений. «Исследование удельного электрического сопротивления жареных, вареных, маринованных, печеных продуктов питания». Какая бы сумасбродная и нелепая затея не завелась в чьих-либо мыслях, обязательно найдется англичанин, уже проведший ряд опытов в данной области.

 

* * *

История — тоже сновидение.

М.Е. Салтыков-Щедрин, «История одного города»

Принц Чарльз носил прозвище, несколько диссонировавшее с галантным и просвещенным веком — Рыжебородый. При благосклонности Фатума и Фортуны имя и прозвище его в английской истории должна была со временем разделить римская цифра VII.

К венценосной доле Чарльз относился с некоторой прохладой, если не сказать апатией. Он предпочитал коротать августейший досуг в родовом дворце, далеком от политических штормов столицы. Дни убивались принцем за гарцеванием по округе на арабском скакуне. Чарльз хотел наречь жеребца в честь коня Александра Македонского Буцефалом, но по беспамятству перепутал и назвал грациозного зверя Бонифацием. Вечера коротались наследником за бутылочкой вина и сочинением сонетов для датской принцессы, преисполненных хмельного изящества. Подписывался он, как это ни банально, Гамлет, хотя на престол Дании не имел никаких наследственных прав. Король Чарльз VI знал толк в делах правления государством и воспитания наследников и махнул на сына державной десницей, считая, что хотя занятия принца далеки от идеала, но ни в войне, ни в мире тот не пропадет.

Размеренный, как ток равнинной реки, тихий уклад провинциального существования принца был разрушен всего одним листком бумаги; правда сложенным в конверт из другого листка бумаги и подписанным сэром Шрайком. Сэр Френсис Шрайк, покоритель гор и впадин, пустынь и лесных чащ, наконец, ледяных полюсов и женских сердец, писал:

«Дорогой принц, я не большой знаток этикета. В первую очередь я исследователь и путешественник, по морям в сумме я проплавал дольше, чем ходил по земле. Так что обойдусь без долгих подобострастных любезностей и перейду сразу к тому, что я открыл новый остров у западного побережья Африки площадью с Ирландию. Честно говоря, при подробном обходе он оказался полуостровом, связанным с материком узким перешейком, который во время приливов поглощается морем, а с отливами вновь восстает с глубины. Новая земля преисполнена тропическим лесом, диковинными животными, дикими туземцами и солнечным светом. Приезжайте же сразу, как географы нанесут его на карты, ибо открытый полуостров я нарекаю в Вашу честь, дорогой принц».

Наследнику изрядно наскучили ежедневные скачки по английским нагорьям и стихи для скандинавских принцесс, поэтому он собрал чемоданы, заполнил ими трюм корабля, велел отдать швартовы и взять курс к Земле Чарльза Рыжебородого. Чарльз не относился к числу странников, для которых наибольшим наслаждением является сама дорога, проносящая мимо незабываемые виды и лица. Ему не терпелось поскорей уже оказаться в новой невиданной обстановке. И, как ребенок, ждущий скорого дня рождения, в каюте он старался засыпать пораньше и попозже вставать.

Шлюпка с развевающимся красно-синим флагом уткнулась в африканский песок. Принц спрыгнул на разделивший с ним имя берег, где его ждала делегация из английских матросов во главе с сэром Шрайком и черных, как смоль, туземцев. Туфли его лишь коснулись сырых рыжеватых песчинок, как мысль медом растеклась в голове, ждущей короны: сладостная, незримая цепь отныне связывает его навек с этим местом.

— Добро пожаловать, дорогой принц, на приходящийся Вам тезкой полуостров, — произнес сэр Френсис Шрайк, с легким поклоном подавая руку. От аборигенов почерневшего на солнце сэра Шрайка, не считая костюма, отличали только бакенбарды и рост. Он любил рассказывать, как все детство тянулся к верхней книжной полке, откуда сверкали золоченными корешками тома Жюля Верна, и так растянулся до двухметровой высоты.

Принц безмолвствовал, озираясь по сторонам.

— Позвольте Вам представить вождя местного населения мистера Каизари, — низкорослый, седой африканец свирепо и не моргая смотрел на коллегу из-за моря. — Мистер Каизари любезно согласился уступить Вам свои апартаменты.

После незначительной перепланировки и достройки хижины принц зажил на полуострове. Можно преодолеть десятки, пускай и сотни тысяч миль, любым из способов, известных роду людскому, можно даже душевно преобразиться в дальней дороге, найдя согласие с самим собой, но никуда не уйти от возлюбленных привычек. Корабль с далеких берегов доставил в трюме Бонифация, выказавшего при помощи ржания удивление своим новым стойлом. Отбывавшему в Англию на том же судне сэру Шрайку принц передал письмо к отцу, суть которого следует пересказать кратко: «Папа, не сердитесь, но ничто не заставит меня оставить красивейшее место на всем земном шаре». Вслед за письмом записались сонеты, адресованные уже «черной принцессе, принцессе материков» — Африке.

Письмо, наверняка, поразило бы насмерть престарелого владыку бессердечием сына, в нем содержавшимся, когда бы другой ковчег не несло к Земле Чарльза Рыжебородого с другим конвертом на борту... Иногда кажется, что жизнь была бы спокойна и легка, если бы почты и ретивых почтальонов вовсе не существовало на свете. Суда даже встретились в открытом море и приветствовали друг друга взмахами пестрых флажков. В письме из Англии премьер-министр Острич сообщал принцу: «У меня две новости для Вас, и как обычно, одна хорошая, другая плохая. Хорошая заключается в том, что отныне Вы — владыка самой большой империи в мире. Ваши подданные счастливы за Вас так, как если бы не Вас, а их самих короновали. Плохая — в том, что Ваш достопочтенный отец во время охоты был растерзан диким вепрем. Ваши подданные скорбят вместе с Вами о потере родного человека».

Едва дочитав послание больше не принца, орда придворных из чиновников и знатнейших праздных гуляк развернула судно вспять к черному континенту. Вслед за аристократией в Африку к новому королю отправилась буржуазия, отчасти подражавшая высшему свету, отчасти подгоняемая пониманием того, что континент отнюдь не черный, а золотой.

— Похоже, здесь мило, но чего-то недостает, — недобро шутили деловые люди, подплывая к берегу.

Король Чарльз VII Рыжебородый, верхом на пегом Бонифации, под сенью шелестящих пальм приветствовал швартующихся гостей.

Предложения рассыпаются в печальные руины из слов внутри моей головы. Я исписался, и это бросается даже в безоружные глаза. «Шелестящие пальмы»… После такого остается лишь презрительно хмыкать. Наверное, виной всему череда утомительных разъездов, выпавших на мою долю. Сочинять приходилось урывками и едва ли не на вращавшемся колесе. По достижении неподвижной цели путешествия рука не держала перо, хотелось оббежать невиданный город и заполнить все легкие его кислородом. Нет, я не жалуюсь. Хотя бы я повидал далекие уголки родной земли. В отличие от мистера Лепвинга. Но это совсем иной случай, притом, уже рассказанный. Пускай же новая история отлежится на дне ящика сколько ей потребуется.

Минуло шесть лет и как же преобразило неизбежное течение времени некогда тихий берег. Особняки с уборными на каждом этаже подступали к самому океану и принадлежали не знати, но крупнейшим дельцам, чьи фабрики через кирпичные трубы выпускали непрерывные столпы бурого дыма (типичный способ погубить типичный тропический рай). Отныне впередсмотрящие на шхунах, измотанных штормами и штилями, не приветствовали желанный берег криком: «Земля!», — а задыхались в вопле: «Дым! Вижу дым!» Африканцы, в силу первобытного мышления, считали, что кидаемые в печи пальмовые дрова приносятся в жертву жестокому английскому богу, и истина была не так далеко.

Заводы выпускали жестяные банки с персиками в сиропе, излюбленным лакомством британских ребятишек. Капиталисты взялись за такое направление промышленности не только из алчности, но и от собственной детской любви к персикам. Стоит впиться в нежную мякоть, чтобы сладкий сок брызнул и окропил язык, как уяснится факт: ради такого удовольствия можно пожертвовать кусочком Африки. Сперва в цехах варились в сиропе местные фрукты. Тогда аборигены собственноручно вырубили персиковые рощи, тешась надеждой, что в отсутствие плодов англичане оставят их землю. Однако настоящих коммерсантов не так просто застать врасплох, они резонно сочли дурной идеей останавливать дорогое и современное производство только из-за нехватки персиков и быстро наладили доставку нектаринов из Ганы.

Европейцам пришелся по вкусу туземное блюдо из фиников и черепашьего мяса. Мудрые черепахи скоро скрылись в темных пучинах Атлантики, но англичане выяснили, что на замену черепашатине и финикам отлично подходит ленивая мышца антилопы с фигами. Сварился в молочной подливе последний вкусный зверь, истлела в ненасытной топке последняя пальма, и последним пристанищем от голода и солнца для туземцев стали те же фабрики. Лес для них повезли из Маврикия — прибой работников, готовых отдаться воле английского бога жестяных банок за гроши и объедки, окупил всякие траты на далекое сырье…

— Персики, — приказывал Каизари.

Перед ним ставили консервную банку. Суровый вождь брал камень. Удар — и банка прогиналась. Еще удар — его обрызгивал приторный сироп. Еще и еще удары — клочья мякоти разлетались по саванне, лишенной тени.

— Персики, — приказывал Каизари снова…

Представим, что в новую землю ростры фрегатов уткнулись бы раньше, хотя бы на столетие. Во-первых, ее бы нарекли Землей Чарльза V Малолюбопытного. Во-вторых, неизбежный колониальный разбой был бы однозначно экологичней и пропитался бы приключенческим духом до самой корыстолюбивой сердцевины. Разные ли чувства охватывают прежних и нынешних скитальцев при виде непокоренных берегов? Отчаянные рыцари наживы прежних дней рисковали жизнями в диких местах и с дикой кровожадностью. А нынче человек съест лягушачьи лапы, отметит их вкусовое сходство с курятиной и считает судьбу преисполненной экзотических авантюр. Жажда добычи та же, разве что подросла на необходимые нули, но золото научились приобретать иным, гораздо более спокойным образом. Неужели романтический запал, алчущий приключений, истлел безвозвратно в людских душах?

Во избежание монаршего недовольства вдоль излюбленного маршрута Чарльза VII Рыжебородого и Бонифация выставлялись картонки с нарисованными пальмами, и некоторое время промышленникам удавалось держать венценосца в сладостном неведении. До тех пор, пока однажды порыв ветра, принесшего с собой пряный запах выжженной саванны, не разметал карточный домик зеленой мечты и обнажил королю выжженную быль.

Где все пальмы, веселившие слух сухим ливнем изумрудной листвы? Где небо, синью обращенное к далеким планетам? Где искорки счастья в африканских глазах и улыбки на пепельно-смуглых лицах? Изложив перечисленные вопросы в стихотворной форме, король составил воззвание к населению полуострова. С очевидными читателю ответами во дворец явился мистер Каизари. В заключении речи, обличавшей поголовно всех англичан, он поделился секретом с коллегой:

— Не счесть темных вод, что текут в глубинах нашей земли. Когда они вытекут наверх, то оросится пустыня, и пальмы опять вознесутся ввысь.

Благовоспитанный Чарльз VII Рыжебородый сказал в ответ только:

— Неужели? — но в сердце монарха воссиял памятный образ названной его именем земли в тот миг, когда его нога впервые ступала на берег. Желание перенести образ из памяти в явь охватило государя.

Есть распространенное мнение, что английский король более не способен сколько-нибудь серьезно сотрясти нити судеб своего государства. Вздор. Монаршья власть еще позволяет давать толчки великим событиям. Чарльз VII Рыжебородый написал премьер-министру Остричу особое мнение по африканскому вопросу. Необходимо, во-первых, все фабрики и заводы перенести обратно в Англию. Во-вторых, создать оросительные системы, питаемые подземными водами, о которых рассказали местные жители. В-третьих, заказать пальмовые саженцы из Индии (в Индии все растет на славу). Наконец, освобожденные африканцы расправят плечи, покинут жуткие фабрики, увидят зеленеющие юные пальмочки, услышат стук падающих кокосов, и крики зверей (наверняка тучных) в пальмовых рощах и, может быть, простят Англию. «Не найти Нам покоя, — заключал король, — покуда гармония и процветание не вернутся в эти края».

На курьерский корабль, взявшийся довезти исписанные размышлениями Чарльза страницы до Британских островов, взошел представитель немного взволнованных фабрикантов. Стоит сразу оговориться, что он не собирался выкрадывать драгоценное мнение и затем сжигать его, или, завернув в него камень, бросать в море, или подменять его. Он только сел в кресло на палубе, раскрыл газету и стал с удовольствием разглядывать серию смешных картинок про смышленого селезня Сэма. Когда якорь судна погрузился в тину родного лондонского дна, представитель направился без промедления в кабинет премьер-министра. Мистер Острич как раз надламывал на конверте сургучную печать с вензелем Его Величества. Двери закрылись, оставляя их диалог тайной… Правда, когда через минуту в кабинет заходил министр финансов, можно было разобрать тихий голос мистера Острича: «Так под полуостровом запасы не пресной воды, а нефти?! Давайте немного посчитаем…» — и потому основной тезис их беседы не такой уж большой секрет.

Делегация жестянщиков полуострова, понуря головы в фетровых шляпах, остановилась у дворца. Чарльзу VII Рыжебородому было объявлено об остановке заводов, согласно его воле. Также, надеясь как-то возместить нанесенный облику побережья вред, магнаты изъявили желание бурить скважину к запасам пресной воды. О, когда известны подлые мотивы этого мнимого великодушия, не сокрытое, но лишь прикрытое коварство монетных слуг очевидно. Однако польщенный покорностью Чарльз не был в курсе их вероломной затеи и великодушно благословил коммерсантов на доброе дело.

— Мы провели расчеты. Все работы займут шесть суток и три часа, Ваше Величество, — отвечали деловые люди.

Труднообъяснимым для постороннего был энтузиазм, с которым капиталисты приступили к бурению. Еженощно, под покровом таинственной темноты, секретная шлюпка забирала подробные отчеты для мистера Острича с места работ.

Спустя ровно шесть суток и три часа на запуске скважины присутствовал сам Чарльз VII Рыжебородый в парадном мундире, верхом на вычищенном Бонифации. Он пригласил мистера Каизари со всем черным народом и собирался произносить речь о необходимости возрождения, как вдруг содрогнулась земля, воздух рассек страшный свист, и на волю хлынула черная, как ночь, вязкая нефть.

— Но это не вода! — кричал с Бонифация разгневанный и растерянный Чарльз.

— Это жидкость куда более драгоценная, — блаженно отвечали набобы в лучший день своих жизней. Маслянистые брызги окропили их счастливые лица и всю одежду, делая их неотличимыми от бежавших в ужасе дикарей.

Шаманы еще долго спорили об истинной сути произошедшего. По их основной версии, подземный кальмар, чернилами окрасивший людскую кожу в цвет темноты, пробудился после тысячелетнего сна.

Развязка обойдется без трагедийных оборотов, исполненных театральной красоты на древнегреческий лад. Эпидемия чумы не уравняет вельмож и плебеев своей беспощадной косой, и ослепленный нефтью Бонифаций не умчит короля на себе в море. Ирландский террорист не пресечет гремучим студнем линию жизни тирана, и молния с небес не покарает алчность. Не разгорится даже пожар мировой социалистической революции. Конец истории наступит постепенно и достаточно буднично.

Из отчаянной догадки вызрел колос триумфа бывших фабрикантов, теперь нефтяников. Тонкая, но бесперебойная струйка отходила от драгоценной черной реки и питала заводь государственной казны, к великому удовольствию правительства. Империя процветала в сытом спокойствии.

Каизари увел туземцев с первобытным скарбом на руках в знойную глубь Африки и напоследок изрек:

— Что это вообще было? Какое право позволяет портить земли? Если в этом тексте были бы возможны бранные слова, ох я бы выразился! Да растерзает лев огненноволосого короля и всех англичан!

Дикари ждали отлива, чтобы пройти через море. Им предстояло раствориться в народах саванны, предать забвению свой язык, веру и танцы предков. Накануне исхода племя предалось последней пляске. Пальмовых поленьев для костра больше не было, и ритуал устроили в свете одной луны. В масках из черепов, с бородами из высохших листьев они изгибались и дергались, прыгали и яростно лупили ногами по родной земле, жаждая поймать такт планеты, вытоптать всю тоску, забыться до исступления и заодно разозлить кальмара. По замыслу пляски, подземный кальмар должен был в дальнейшем мстить рыжебородому нарушителю своего покоя.

Проклятый Чарльз VII вернулся на родные острова Британии, и в неиссякаемой тоске по утраченному краю он властвовал еще девятнадцать лет. Наконец, рыжебородый король был вероломно отравлен кузеном, ставшим королем Леонардом I. За эти годы река маслянистого золота обмелела. Нефтяники разделились: одни переживали, что нефтебассейн наполовину опустел, другие беззаботно верили, что он наполовину полон. Но обе категории, точно рой ненасытных москитов, не допустили и мысли о заморозке месторождения. Их спор носил скорее мировоззренческий характер. Опустошенная Земля Чарльза VII Рыжебородого медленно проседала, пока забитые сажей кирпичные трубы не скрылись в океанских пучинах, испустив пузыри на прощание с небом.

На этом история кончается.

 

04.09.12 – 08.09.12, 10.09.12 – 27.10.12, 14.11.12 – 21.12.12, 31.12.12 – 12.03.13, 15.03.13 – 01.05.13

* Солнце (англ.)

** Грех (англ.)

*** Искушенные в фабулах читатели такой сюжетно значимый поток эпистолярных сообщений назовут Deus Ex Machina, искушенные же в теории телетрафика связисты признают его стационарным и ординарным.

 

**** Если бы такое Министерство существовало в России, то на всех совещаниях Правительства на вопрос по обстановке министр неизменно отвечал бы: «Храним, батюшка, храним».

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: