Литтон Т. Райтс

Случаи с англичанами всех мастей, родов, занятий и званий, то смешные, то печальные, вряд ли страшные и точно не сентиментальные, иногда захватывающие, иногда безмятежные как Индия до 1857 года, то короткие как лимерик, то затянутые как романы Ричардсона (или это название), происходившие иной раз на заморских территориях, но чаще в старой-доброй Англии некоторое время тому назад

Перевод Дмитрия Райца

по изданию 1932 года

На задней обложка

Использовать мой текст в качестве эпиграфа запрещаю.

Гилберт Кит Честертон

Ваша беда заключается в том, что англичане из этих рассказов лишены любых характерных английских черт. Почему они англичане? Почему не испанцы? К чему эта условная Англия с выдуманными королями? Не понимаем.

Allen & Unwin

Какая-то недостойная усмешка над всем, за что на полях Франции было пролито столько английской крови.

Jeopardy books

Развитие характеров — где? Ярко выраженные конфликты — где? Лучшее здесь — Киплинг, да и он по ошибке.

Sunny Jim & Jack Mooney Publishings

Сообщаю Вам, что мистер Киплинг не рецензирует присылаемые ему рукописи.

С уважением,

литературный секретарь Редьярда Киплинга

К чему эта книга? Сегодня жизнь интереснее любых выдумок. Разве можно придумать что-то более экзотичное и душещипательное, чем жизнь в стране Советов?

Hog & Piglets Books

Единственое ирландское в этой рукописи — терористы. Это оскорбительно для нашей прекрасной независимой страны.

Irish Riters Association

Вы ошиблись адресом, но мне понравилось. Смешно.

Джон Голсуорси, бухгалтер

Слово переводчика

В Дублине хмурый и ветреный полдень. 9 октября 2018 года. Мой друг Никита, рыжий как преисподняя, ирландее иных ирландцев, ищет для меня сувенир. Он врывается в букинистическую лавку на Парнелл-стрит с вопросом:

— Ду ю хэв литтл стэтью оф Джеймс Джойс?

Старик в бабочке и с жуткими желтыми зубами кивает.

Пока продавец роется под прилавком, Никита прохаживается вдоль книжных шкафов. Вдруг он замечает на полке знакомую фамилию и радостно усмехается. Увидев до нелепого длинное название, не поместившееся на обложке, он начинает хохотать.

Продавец окликает его и протягивает лепрекона. Никита еще хохочет и мотает головой. Он подходит к прилавку с книгой.

Старик показывает шесть пальцев.

— И сорок пять центов, — добавляет он.

Вечером я получаю таинственное сообщение: «Пинту Гиннеса за Дмитрия, литр за Литтона. Дима, я в хламину монаду!»

***

Тонкая книжица карманного формата. Год издания — 1932. Уморительно-несуразное название не уместилось на салатово-зеленой обложке и допечатано на форзаце. Портрет автора — сразу контраст — угрюмый офицер. Британская Военная медаль на мундире. Большой нос, прямой пробор (для тридцатых уже архаизм). На левой руке перчатка, верный признак боевой раны. Разумеется, пышные усы. Выпяченная вперед грудь. Я почему-то подумал про Угрюм-Бурчеева… Но глаза без маслянистого блеска армейской тупости.

Дарственная надпись: «To Marnie with laugh. I hope you’ll smile. LTR».

Я читал, иногда заглядывая в словарь (признаюсь), и желание укреплялось с каждым новым случаем.

— Я должен это перевести.

— Так понравилось? — спросила жена.

Я решительно захлопнул книгу.

— Не то слово. Никому не известная книжка обогнула полмира и попала мне в руки. И книжка хорошая. И написал ее почти мой однофамилец. Почему не судьба?

Оставалось последнее.

— Алло.

— Никита, поклянись, что это не тщательно продуманный розыгрыш.

— Чтоб мне пусто было.

Маленькие случаи

Сержу Фирену

Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть на скалы.

И.А. Гончаров, «Фрегат “Паллада”»

Случай первый. Мистер Ларк

Мистер Ларк писал музыку для будильников.

Сочиняя сонату или струнный квартет — в общем, что-нибудь крупное и серьезное — он постоянно думал о Бетховене и переживал. Зато небольшие заказы на «музыку пробуждения» (так он называл новый жанр) получались у него легко и вдохновенно.

Мистера Ларка приводила в восторженный трепет сама идея. Его музыка совьется в ликующем контрапункте с пением утренних птиц, и с его мелодиями на слуху люди будут открывать глаза, растворять ставни на окнах и наблюдать золотые рассветы… К тому же часовщики платили гонорары, достойные прилежного творческого труда.

Иногда мистер Ларк увлекался работой настолько, что подскакивал от неожиданности, когда звонил будильник, заведенный на семь утра. Композитор гасил лампу и окруженный рассветным сумраком внимательно слушал свою музыку… Особенно мистер Ларк гордился часами с кукушкой, где мелодию будто бы насвистывала деревянная птичка. Эту мелодию он включил в серьезное и крупное сочинение.

Струнный квартет мистера Ларка исполнялся в концерте. Играя вариации на тему для часов с кукушкой, музыканты кривили лица. Они вспоминали раннее утро и ледяной мир за пределами одеяла. На виолончелиста вообще нельзя было смотреть без слез. Слушатели прикрывали ладонями зевающие рты, им захотелось спать.

А еще мистеру Ларку приходили анонимные письма с довольно изощренными угрозами. Люди не любят, когда что-то мешает им спать. Пускай даже это музыка, написанная кровью вдохновенного сердца. Однажды композитор получил посылку, в которой лежал смятый будильник и записка: «Ненавижу. В следующий раз будет бомба. P.S. Не поломанная».

Случай второй. Мистер Баджер

Приятели и коллеги мистера Баджера недоумевали, почему уже который год он берет отпуск в октябре. Стало общим местом: на свете нету более тоскливой вещи, чем октябрь. Может быть, только ноябрь.

Однако если бы мистер Баджер назвал причину, его коллеги и приятели стали бы недоумевать на порядок больше. Все дело в коллекции мистера Баджера. Собирать марки для такого человека было слишком банально, а магниты на холодильник тогда еще не придумали. Поэтому ранним октябрьским утром он вставал под постылые крики кукушки мистера Ларка, завязывал шнурки на новеньких штиблетах и отправлялся в путешествие по очень дождливым в это время уголкам мира. Пускай на свете не осталось места, где бы не потопталась чья-то нога, но ведь то была нога не мистера Баджера и уж точно не в таком шикарном штиблете.

За последний век путешествия стали просты и приятны. Всего за сутки можно преодолеть немыслимые расстояния, пересечь континент средней величины или небольшой океан, и при этом все, что требуется от путешественника — не опоздать к отбытию. Возвращаясь, мистер Баджер ставил перепачканные осенней грязью ботинки в шкаф, в порядке возрастания широты источника грязи. На пятой полке третьей справа стояла чистая на первый взгляд пара — туда забился камешек из пустыни Сахара. Двумя полками выше расположились заляпанные детские башмачки — дочкин вклад в папину коллекцию.

Мистер Баджер собрал обувь с грязью всех материков и крупных архипелагов, кроме Антарктиды. Конечно, он мог бы собирать открытки, но далеко не везде печатают открытки. А в грязь в ином месте труднее не наступить.

Случай третий. Мистер Илк

Мистер Илк писал отличные пьесы. Его трагедии с накалом нечеловеческих страстей, безжалостной волей Фатума и кровавой гибелью большинства персонажей имели заслуженный успех.

Мистер Илк дописывал очередную пьесу. Он заканчивал сцену, в которой король должен был пасть от рук лицемерных врагов, как вдруг среди пыльных преданий старины и увесистых томов хроник он разглядел в одиноком и никем не любимом Чарльзе III1 что-то человеческое. Мистер Илк почувствовал к нему жалость и расхотел убивать несчастного короля, пускай и на бумаге.

И он придумал новый финал, в котором никто не умирал, король женился на красавице, мирился с врагами, правил еще добрых полстолетия, а по праздникам мыл ноги нищим. Пускай Чарльз III сгноил в Тауэре семерых племянников, трех шуринов и одного деверя, зато после него в славе и процветании Британия пребывала до самого правления Чарльза IV.

Впервые написав слово «Занавес» под счастливой концовкой, мистер Илк почувствовал себя так хорошо, как никогда прежде. Точно он поступил правильно, или бескорыстно совершил доброе дело, или сделал приятное милому человеку.

Пьесу поставили в Королевском театре. На каждом спектакле счастье короля становилось достоянием полного зала публики, от богатых лож с бархатными стульями до галерки, где вообще приходится стоять. И всякий раз, когда опускался занавес, зрители вскакивали с мест, в восторге кричали «Браво!» и отбивали себе все ладони, вызывая на сцену автора пьесы. Однажды от грома оваций в театре обрушилась люстра. Погибли три человека.

Случай четвертый. Чарльз IV

Английского короля Чарльза IV не любили подданные. Нет, не из-за разнузданной карательной системы или самого факта налогообложения. Если кто-нибудь из придворных спросил бы народ, что же такого отвратительно-гадкого людям сделал король, большинство ответов свелось бы к тому, что чего-то однозначно плохого вспомнить не получается, просто он уже осточертел.

Как назло, в это самое время король Шотландии Фрэнк I задумал вернуть себе симпатии вассалов, а также несколько сот миль вересковых полей. Началась война. Погибать за Чарльза IV у его подданных не было ни малейшего желания. Народ даже допускал мысли о парламентаризме, отдельные радикалы вели об этом разговоры с глазу на глаз. Так что весть о войне англичане приняли довольно скептически. Как и приказ короля об атаке в битве при Хеджхогшире. Солдаты нагло смотрели на Чарльза IV, не двигаясь с места…

А дальше у историков есть два мнения, которые с этого момента расходятся, как рукава на рубашке — диаметрально.

Вот что пишут первые:

Заорав свирепый боевой клич, Чарльз IV помчался на врага и не заметил, что никто из английских воинов не следует за ним. С шотландской стороны раздались яростные, воинственные вопли, и навстречу шумному английскому монарху побежал один только Фрэнк I. Шотландцы тоже, мягко говоря, не пылали неистовой страстью к своему королю.

Почаще всесильные мира сего разрешали бы споры в честных поединках, один на один, не губя при этом армии и полки. Одним махом меча Чарльз IV снял с вопившего Фрэнка голову с короной в придачу. С тех пор английский народ пусть и не полюбил Чарльза IV раболепной любовью, но крепко зауважал. Люди решили: «Срубить башку одним ударом — это сильно».

Мнение второй части историков гораздо забавнее.

Они считают, что Чарльз IV на самом деле был гигантским говорящим пингвином.

Случай пятый. Мистер Свеллоу

Карикатурист мистер Свеллоу в неделю получал до девяти вызовов на дуэль. Преимущественно на пистолетах. Для него это означало несомненное профессиональное признание.

Как-то раз во время чая мисс Баджер, дочь причудливого коллекционера мистера Баджера и невеста мистера Свеллоу, обратилась к жениху с просьбой написать ее портрет. Мистер Свеллоу объяснял, что умеет рисовать только карикатуры и чуть-чуть шаржи, но мисс Баджер возражала: «Ну пожалуйста, моя пчелка» — и часто махала ресницами, окаймлявшими большие-большие ультрамариновые глаза.

Мистер Свеллоу начал рисовать. Он переводил взгляд с бумаги на невесту, и сердце его таяло и трепетало от ее красоты. Через рисунок он желал излить переполнявшее его море любви, но набитая на желчном высмеивании рука изображала совсем другое. Чересчур оттопыренными вышли уши, мистер Свеллоу стер их и начал заново, слишком большим получился нос… К последним штрихам он понял, что любит невесту не за внешность, но в целом как личность.

Делать людям приятное гораздо трудней, чем делать неприятное. Жених исписал дюйм карандаша и сгрыз два дюйма с обратной стороны, пока не остался доволен. «По-моему, удачно, похоже и мило. Я очень старался» — сказал он, вручая рисунок невесте. Мисс Баджер посмотрела на портрет. Улыбка исчезла с ее лица. Позабыв о сдержанности, она выплеснула остывший чай в лицо мистеру Свеллоу и отвесила ему звонкую пощечину. «Это конец!» — на всякий случай пояснила она.

Мисс Баджер вышла замуж за другого художника. Мистера Свеллоу особенно бесило то, что ее супруг оказался пейзажистом. Он принимал это за личное оскорбление.

Случай шестой. Мистер Булфинч

Вместе с другими гвардейцами мистер Булфинч участвовал в заговоре. Планы бунтовщиков сводились к вооруженному восстанию во время коронации Чарльза VI, смене формы правления и, наверное, суду над королем. Насчет последнего споры не прекращались вплоть до мятежа. Произошел он в сентябре, и потому прозвище «сентябристы» закрепилось за восставшими.

Но как часто бывает с разного рода тайными заговорами, кто-то донес. Верные королю войска окружили офицеров, едва те появились на площади Пикадилли. Мятежники сложили оружие.

Столь же верная королю пресса отхлестала бунтовщиков плетьми сатиры. В заголовках их клеймили «новыми кромвелями» и остроумно желали, чтобы «медведи при встрече их приняли за медведиц». Мистер Свеллоу нарисовал карикатуры на всех сентябристов, за что получил титул придворного карикатуриста.

Суд над изменниками вызвал небывалые бурления страстей в обществе. Ставки на его исход доходили до четырех к одному на цивилизованный расстрел и до трех к одному на четвертование. Я лично поставил целую гинею на старое-доброе повешение… и проиграл.

Заря мигала алыми пятнами на водах Темзы. Чернел ряд страшных виселиц. Приговоренным стянули петли на шеях. Палач в капюшоне поигрывал пальцами на ручке смертоносного рычага, как вдруг примчался гонец с сенсационной вестью: Чарльз VI милостив, он заменяет казнь на лишение красного мундира с высокой меховой шапкой и пожизненную каторгу в Австралии…

Многие сентябристы писали женам, чтобы те пощадили молодость и красоту, забыв своих мятежных мужей. Но их жены, возможно, из вредности, а, быть может, от любви, не слушали неискренних советов и вслед за мужьями отправлялись на угрюмый континент.

Но вернемся к мистеру Булфинчу, ради которого повествование и затевалось. Он писал миссис Булфинч: «Надеюсь, мое послание застанет тебя в добром здравии. Представь себе, сегодня к рудникам подходил странный человек, очень прилично одетый. Он наступил в лужу, потоптался в ней и пошел дальше в ужасно перепачканных туфлях. Я дам согласие на развод, если хочешь. Я все понимаю. Искренне твой, Бартоломью».

Даже на каторге по другую сторону от экватора мистер Булфинч не забывал правил хорошего тона. Он не хотел, чтобы жена, прочитав письмо, сочла его слабым, сломленным и немужественным. Хотя комом в горле у него стоял крик: «Любимая, мне очень плохо! Пожалуйста, приезжай! Иначе я погиб! Я пошел на это только для того, чтобы ты мной гордилась! Кругом жуткие существа с карманами в коже! Птицы без крыльев, волосатые и ростом с человека! Я бы все отдал за тебя, пожертвуй хоть чем-нибудь ради меня! Умоляю, приезжай скорее! Искренне твой, Бартоломью».

Мистер Булфинч получил краткий ответ: «Спасибо, дорогой. Ты прелесть. Пришли письменное согласие (на развод). Я встретила другого мужчину. Он тамбурмажор. С наилучшими пожеланиями, Прунелла».

Мистер Булфинч опешил.

А что остальные сентябристы? Не видя солнца в зените — от зари до заката, — они добывали руду для нужд ненавистного короля. Но в шахтах они пели и вбивали кирки в породу не без увлечения. Несмотря на кандалы, в их походке появилась жизнерадостная припрыжка. Какую великую власть имеют иногда женщины над мужским настроением! В душе мистера Булфинча черная зависть и жалость к себе соединились в наиотвратительнейшее чувство, на какое способен человек. Он сообщил властям, что жены готовят своим мужьям побег. Ему поверили и арестовали женщин. Всем в Австралии стало так же плохо, как и мистеру Булфинчу. Конец.

Вот такой сюжет придумал мистер Илк для своей новой пьесы.

Банальный ход? Сейчас поправлю. Это был сон мистера Булфинча. Сон бы снился себе и дальше, но концовку его скомкал мистер Ларк.

Булон, 1916

Случаи средней величины

Случай первый. Мистер Лепвинг

Человек стремится не к счастью; только англичанин делает это.

Ф. Ницше, «Сумерки идолов, или как философствуют молотом»

Мистер Лепвинг относился к наиболее неуважаемой категории населения Великобритании после чистильщиков слоновьих клеток и банковских клерков — он служил чиновником.

Не тяга к монете с профилем короля, но нужда в ней довела молодого человека до ворот Министерства документопроизводства. К его должностным обязанностям, как документопроизводителя второй категории, относились: составление распоряжений и служебных записок, официальных запросов и официальных ответов в иные министерства; планирование документопроизводства; подшивка бумаг в архивные тома; смазывание печатей… Не покидает чувство, что в перечне не хватает чего-то очень важного… Ах да! Заточка перьев входила в зону ответственности специалиста первой категории, но содержанием чернильниц занимался именно мистер Лепвинг.

Разумеется, не об этом мечтал чиновник, подолгу разглядывая экзотические штемпели на входящей корреспонденции. Точно заклинания, он повторял названия заморских городов, и воображение рисовало ему, как могло, далекие берега. Смешно и неловко писать, но мистер Лепвинг любил представлять себя путешественником, вроде легендарного последнего первооткрывателя сэра Френсиса Шрайка. В море, с подзорной трубой у пытливого глаза, на носу брига, который мчится на всех парусах проливать свет в темные уголки географической карты…

Тем временем мистер Лепвинг, в нарукавниках, надетых поверх пиджака, проделывал дыроколом в бумагах аккуратные, круглые отверстия. Чиновник сжимал ладони в большие кулаки, потягивал широкие плечи и сомневался. Неужели его сильные руки не найдут лучшего применения, чем носить пачки документов, в которых они же чуть раньше пробили дырочки? Не веселее ли им поправить пробковый шлем на голове и загрести веслом из бедра гориллы что есть мочи, подгоняя лодку из гиппопотамьих шкур к истокам какой-нибудь великой реки.

Однако пробковый шлем на голове пробковым шлемом, а задатки идеального бюрократа задатками идеального бюрократа. Все же нечто большее, чем просто жалованье, принуждало его служить в Министерстве. Случалось, он испытывал настоящий трепет вдохновения, из предложений легко и быстро ковалась цепь фактов, неразрывная, убедительная, без лишних и слабых звеньев. Любимец канцелярской музы, как художник, а не просто исполнитель, ставил внизу страницы подпись и верил: «Документ может быть поэтичен. Наверное, от моей работы не очень много пользы, но какая вообще польза от создания чего-то красивого?» — потом доливал чернила в чернильницу, вытирал горлышко тряпочкой и заворачивал крышку. Расправляя плечи, мистер Лепвинг не чувствовал сомнений. Он понимал, что гордится своей работой, более того, получает от нее удовольствие, но тут же ник, смущаясь своего маленького счастья. Вообще-то не стоит ни стыдиться своих, ни презирать чужие поводы для счастья, ибо это некрасиво и еще более неумно. А может быть более некрасиво, чем неумно. Хотя скорей все-таки более неумно, чем некрасиво.

Мистеру Лепвингу досадно было брать в руки некрасивый документ, формальный, неряшливый, безграмотный. Тайную радость мщения испытывал вдохновенный чиновник, когда писал на них подчеркнуто безукоризненные ответы, клокотавшие официально-деловым гневом. Важнейшим в таких письмах был последний абзац с убийственным выводом вроде: «Вышеизложенное характеризует Вас весьма отрицательно, как документопроизводителя Его Величества. В случае повторного выявления аналогичных фактов несоответствия занимаемой должности к Вам будут применены меры административного влияния в соответствии с п. 9.7.3.3 Приказа от XXX № XXX “О внесении изменений в Приказ от YYY № YYY «Об отмене Приказа от ZZZ № ZZZ “Об отмене телесных наказаний за граматические ошибки”»”».

Полярная ночь. Голубоокие псы мчат за собой скрипучие сани. Упряжкой правит мистер Лепвинг. Он во всем зимнем и на меху. Нет ни звезд, ни темноты, ни северного сияния, есть только белая вьюга, которая метет и воет… воет почему-то как будильник. И сани скрипят по снегу как будильник. И хаски тоже скулят как будильники. Чиновник вынужден просыпаться. Не стоило читать на ночь полярные записки сэра Френсиса Шрайка…

Возвращаясь со службы домой, мистер Лепвинг иногда сворачивал на малознакомые улочки. Он любовался неизвестными ему витринами и представлял себя первооткрывателем этих мест. Пытаясь как-то утолить жажду приключений, документопроизводитель решил исследовать все помещения Министерства: от каморки со швабрами до управления обеспечения пользования канцелярскими аппаратами. Экспедиция заняла совсем мало времени и не утолила его жажды. Когда в непременном пробковом шлеме ты прорубаешь мачете дорогу сквозь заросли колючих лиан, за которыми таятся и кричат животные джунглей, это приключение. Когда же ты слоняешься в рабочее время по кабинетам, это безделье.

Чтобы бездельничать служащим было стыдно, министр документопроизводства барон Воул ежедневно, с девяти до шести, взирал на своих подчиненных с парадного портрета. В красном мундире с орденами, верхом на белом коне, барон походил на славного героя Наполеоновских войн. Когда сам министр ставил резолюцию на его бумаге, мистер Лепвинг не без гордости думал, что приложил руку к вершению истории. Барон Воул казался робкому чиновнику созданием иного вида, иного склада мысли, так что когда большой начальник вошел в комнату, документопроизводитель был удивлен и немного разочарован, видя обычного человека из той же плоти и с той же кровью в жилах. Портрет показался несколько приукрашенным. Может быть, потому, что барон вошел без коня.

Барон вдруг обратился лично к нему:

— Я бы хотел потолковать с вами, Киплинг.

— О чем, с-сэр? — несмело спросил мистер Лепвинг, стоя в кабинете у министра, и тут же проклял себя за подхалимскую робость. «Однако теперь я точно обошел все закоулки Министерства», — подумал он.

— Знаете, в колониях на востоке все чудесно, замечательно, прекрасно, отлично, славно, изумительно, выше всяких похвал, ничего себе, на пять с плюсом, — между словами министра тянулись долгие паузы. Пару раз Лепвинг даже открыл было рот, чтобы ответить. Хотя главный вопрос поджидал впереди. — Так, о чем я?

Нет, это не тот вопрос.

— О колониях на востоке, с-сэр.

— Да, восток… Там все образцово, превосходно, блестяще, отменно, великолепно, попросту хорошо. Вот только документопроизводство на весьма плачевном уровне. Надо бы его подтянуть. Вы согласны отправиться в Индию?

Можно не мечтать изъездить весь мир, но нельзя мечтать просидеть всю жизнь на одном месте. О да, он был согласен!

Мистер Лепвинг пытался дописать распоряжение, но дурачливый восторг распирал обыкновенно серьезного чиновника. Набрав в перо побольше чернил, он во весь лист нарисовал густое, синее солнце… Иногда самое интересное занятие на свете — просто поверить в судьбу и ждать того, что будет. И вот судьба уже собрала за него чемоданы. Мистер Лепвинг бежал по улице. Он спешил не домой, нет. Ему хотелось танцевать фокстрот с зонтиком и распевать что-нибудь веселое и скабрезное, точно футбольный болельщик2. Он спешил жить, торопился быть счастливым…

Но вдруг, вдруг и еще раз вдруг — чем ближе был день отплытия, тем меньше его радовала сбывшаяся мечта.

Ребята из управления обеспечения пользования канцелярскими аппаратами подарили ему на прощание настоящий пробковый шлем. Все улыбались, им было приятно, что подарок понравился, что мистер Лепвинг тронут до слез. Извините за каламбур, но слезы чиновника проистекали из другой причины. Жалко было всего, что остается здесь, даже дырокола и чернильниц или каморки со швабрами… Барон Воул с парадного портрета смотрел ему вслед, как строгий отец, который провожает сына и боится разрыдаться. То же и конь.

Со стиснутым сердцем он ходил по улочкам, вчера еще набивавшим оскомину, и никуда не хотел уезжать. Там, наверное, и мостовых-то нет… Еще и плыть предстоит через два океана — это же сколько воды, в которой можно утонуть! Сидя в пабе, мистер Лепвинг топил в прощальной пинте пива свою предностальгию. Там, наверное, не пиво, а какая-то пряная дрянь…

Зато там тепло и круглый год фрукты! Смелей, делопроизводитель! Ни для кого перемены не проходят спокойно, всем страшно, но это же не повод ничего не менять. Мир так огромен, что немыслимо засиживаться в одной координате подолгу. Оставим неподвижность кустарникам и камням, а сами двинемся в путь!

Когда с некоторым грузом неизбежности на душе и чемоданом он оказался на пирсе и увидел корабль — деревянного красавца с парусами в полнеба, который промчит его до Индии через парочку океанов — сомнения потеряли значение. Мистер Лепвинг пришел в восторг. Начиналось его приключение.

Странствующий чиновник упивался плаванием: летевшими из-под ростра брызгами и пеной, полными ветра парусами, вездесущей синевой небес, скачкой дельфинов, провожавших одинокий корабль. Ему несказанно повезло — по правому борту из воды с мириадами брызг выпрыгнул синий кит. Торжественно-медленно, махнув фигурной скобкой хвоста, он скрылся под водой, чтобы мычанием заунывных песен нарушать безмолвие глубины.

Предлагаю воспользоваться достоинством литературы и оборвать историю Лепвинга в тот прекрасный момент, пока его сердце скачет, точно счастливая белка среди ветвей, туда-сюда, туда-сюда.

В это место так и просится мораль. Он отважно путешествует, занимаясь документопроизводством. Образно говоря, журавль сам спустился из поднебесья и сел к нему в руки, не распугав синиц… Какая же тут мораль? Просто случается, что человеку везет так, что удивительно почему он еще не в казино.

Индия явилась мистеру Лепвингу в виде тонкой зеленой линии, разделявшей небо и океан. Над ней пылало огромное, рубиново-красное солнце.

— Земля! — прокричал матрос с мачты.

Ах, если бы в этот миг мистер Лепвинг был еще и капитаном корабля…

Могилев, 1917

Случай второй. Капитан Маскрет

Ныне я упираюсь пятками в монгольский мир и рукой осязаю каменные кудри Индии.

В.В. Хлебников, «Дети выдры»

К фамилии «Маскрет» звание полковника подходит куда больше звания капитана. Вообще, как говаривал мой дедушка, «еще поискать надо имя, чтобы испортило полковника». Однако старший офицер никогда не повел бы себя столь нелепым образом, каким еще себя поведет капитан Маскрет.

Извините за каламбур, но капитан Маскрет был рядовым офицером 35-го Норфолкского кавалерийского полка, немало потоптавшего долины Индии копытами своих кобылиц. Как и все капитаны от Бенгалии до Пенджаба, капитан Маскрет выслуживался до майора и изредка тосковал по лондонским туманам. Дойти до полковника и дотянуть до пенсии, вернуться на Альбион и издать том экзотических мемуаров — таков был его краткий план на долгую жизнь.

Виновны ли мойры, или Рок, или провидение, или Его Величество Случай, или Лакшми, или сам Господь Бог, но судьба офицера сложилась вопреки всем планам. Королевская кобра выползла из норы в то самое время, когда капитан Маскрет тренировался на манеже. У очередного барьера лошадь, напуганная змеей, дернулась в сторону и рухнула на преграду…

— Вот мы и проснулись! Я ваш лечащий врач, доктор Джой.

Капитан Маскрет попробовал подняться, но не смог пошевелиться и испуганно взглянул на врача.

— Наверное, по количеству переломов вы побили какой-то рекорд. У вас сломано все кроме, пожалуй, шеи. Вам повезло. В общем, надо полежать.

За пределами палаты заходило и всходило солнце, продолжая суетливую, пылающую и пряную жизнь британской Индии. Заключенный в оковы из гипса капитан Маскрет мог наблюдать только ничтожно малую точку этой жизни. Каждый день на стене палаты качались тени ветвей и листьев. Они качались до того однообразно и неторопливо, что кавалерист забывался мучительно-сладостным сном. Он вновь вскакивал в седло и обнимал пышущую жаром лошадиную шею. Рыжая кобылица рассекала встречный ветер и вбивала ароматные, росистые травы в рыхлую землю. Грива щекотала его щеки, во всем зверином теле пульсировали реки крови и рвалась вперед жизнь.

Обычно его будила медсестра, обходившая больных с ведерком градусников. В сознание капитана Маскрета врывались осточертевшие тени на стене, приторный запах бинтов и гипса на нечистых лихорадочных телах, чьи-то всхлипы и стоны. И сам он был готов взвыть, подобно тому, как погибающий с голоду волк скулит на полную луну, как будто сделанную из сыра. Не только рыжая кобылица, но и вся жизнь до госпиталя казалась ему сном. Он не думал о крахе армейской карьеры. Все мысли в нем перекрывал рев жажды выздоровления, желания опять вознести тяжесть тела на твердо вставшие ноги.

По утрам к капитану приходила миссис Маскрет, которая после формальных нежностей и разговоров читала вслух книгу «Интересный Индостан» сэра Френсиса Шрайка.

«В предыдущей главе, — писал сэр Френсис Шрайк, — мы говорили про величие и высь Гималаев. Теперь же я расскажу про краеугольный камень индуистского мировосприятия. Итак, перерождение душ… Индусы верят, что после смерти душа раз за разом переходит в новое тело. Этот процесс они называют сансарой. Достойный человек перерождается в семье всесильного раджи или наваба, будет есть сладости, разъезжать верхом на слоне и верен английской короне. Если он сумеет не наломать дров и на этот раз, то переродится уже в облике вице-короля Индии. Злой человек обращается в неприятную гусеницу, которой не суждено стать бабочкой, или в вонючего клопа. Но может быть и хуже. Самые черные души попадают в камень. Там в бесчувствии и неподвижности они проводят сотни веков наедине с тем, что у них осталось от совести…»

— Несколько поверхностный взгляд на вещи, — заметил доктор Джой. — Но обратите внимание, что суть вообще всех религий — оправдание несправедливости через отрицание смерти.

Капитан Маскрет не слушал доктора. Что же такого нужно натворить, чтобы попасть в камень? А в чем его вина? Какой проступок он искупает на больничной койке? Переродиться бы не в целое дерево и даже не в куст, а в лист, который тенью дрожит на стене… И он размечтался о летнем свете, ветерке, шелесте и трепыханиях, наконец, об осени и тихом полете с ветки на землю.

Не знаю, опадают ли по осени пожелтевшие листья хоть с чего-нибудь в Индии. Однако и там образуется в природе нечто такое, от чего хочется остановиться и печально вздохнуть. Осенняя тоска усиливала страдания капитана, и он все понял. Есть великое множество злодеяний, но ни за какое из них душа не заслуживает такого безжалостного наказания. Погребение в неподвижном камне, вокруг которого мчится весь мир…

Ему приснился кошмар. Отступавшее с шипением море обнажало берег. Нарастал общий вопль гальки, выступающей из воды. Еще не до конца понимая, что есть сон, а что явь, перепуганный Маскрет рухнул с постели на пол, стащив за собой простыню. В ужасе, волоча скованные гипсом ноги, он полз к выходу. Человек с замотанным бинтами лицом протянул ему костыли.

С простыней через плечо, опершись на палки, он замер под хлеставшим темноту теплым ливнем. Дождь размывал окаменелый гипс. Капитан улыбался.

Месяц спустя, в хитоне из простыни и по-прежнему на костылях, кавалерист ходил по деревням, проповедуя на ломанном хинди. У капитана Маскрета не было конкретного плана: говорить про учение и идти на север, если север, конечно, в той стороне. Трое индийских учеников смиренно шли за ним…

Месяц назад пастухи сгоняли коз в стадо3. Их привлек тихий, упорный стук.

— Что ты делаешь? — спросили они.

Англичанин тогда не владел хинди, но уловил суть вопроса. Он указал вниз на землю, поднял и опустил кулак, затем скрестил руки и взмахнул ими, как крыльями. Так у него появились трое учеников. Он учился и сам у своих подопечных, так что вскоре, проповедуя, мог произнести на хинди:

— Разбивать камни. Вызволю духа от каменных тюрьма. Милосердие отдастся в жизни, которая будет, — слабое знание языка придавало загадочность его речам.

После слов пророк переходил к делу. Он колотил костылем по валунам и гальке, которыми проселочная дорога богата даже более чем приключениями. Капитан Маскрет бил без остервенения и безо всякой ярости. В его душе царила спокойная радость, ведь он колотил во имя добра. Его ученики, напротив, увлекались уничтожением.

— Кажется, видел, как из этого дух излетал! — кричал ученик. И остальные били злее, желая посмотреть на собственное чудо.

Из сострадания деревенские жители угощали помешанного оборванца финиками и лепешками. Но его речи воспринимались опасно-неоднозначно.

— Крушить стены тюрем, освобождать арестантов, бунтовать — вот о чем говорил нам чудак-англичанин, — полагали одни.

— Англичанин волнует народ против англичан? Бред, — возражали другие. — Он всего-навсего предлагал разламывать камни. Достаточно примитивное понимание индуизма.

Некоторые молчаливые крестьяне заговаривали только в британской администрации, где сообщали не только о загадочном скитальце, но и обо всех словах своих соседей.

Собственные действия не вызывали у беглого пациента, одетого в больничную простыню, ни малейшего сомнения. Все-таки он избрал себе дело благородное, возможно, чуть странное для европейца, но несущее пользы не меньше, чем армейская служба.

Они прошли много деревень… Капитан Маскрет прилег отдохнуть в тени ветвистого фикуса. Съев по финику и преодолев благоговение, ученики решились:

— Учитель, — спросил первый ученик, — птица, зверь, человек и рыба испускают дух, если мертвы. Выпуская души из камней, не черним ли мы себя убийством?

Пророк, жевавший смоченную в воде лепешку, велел повторить вопрос медленней, после чего сказал:

— Жизни без духа нет, а духом без жизни может. Оболочку порвать с жизни — убийство, без жизни — добротой, прощение. Жизни — движение, шум.

— Учитель, — спросил второй ученик, — как сильно нужно разбивать камень, чтобы освободить оттуда дух?

Англичанин понял вопрос только с четвертого раза.

— Не знаю. Душа не вижу. Хватит разбить пополам? Крошу пыль. Наверное.

— Учитель, — спросил третий ученик, — если чья-то хижина сложена из камней, нужно разбивать ее стены ради вызволения душ?

Наконец, капитан Маскрет ответил сразу:

— Под ногами хватает камней не дома.

Он лежал на траве. Теплая земля милее больничной постели, шорох листьев приятнее всхлипов и стонов. Внимание юных индийцев доставляло ему удовольствие, и теперь, погружаясь в послеполуденный сон, пророк хмурил брови, чтобы придать себе мистический вид. Ему снилась большая книга, в которой было написано: «Люди, скот, рыбы, птицы, деревья и травы — все сядут за один стол на пиру смерти…»

Сотрясающий землю и совпадающий с ударами сердца конский топот разбудил его. В пыльной туче он разглядел наездницу и двух всадников. Капитан Маскрет поднялся на костылях. Бежать было поздно. В наезднице он узнал миссис Маскрет.

Воссоединение прошло неоригинально: она влепила ему пощечину, потом обняла и спросила:

— Зачем ты сбежал?

Но проповедник молчал.

Капитана аккуратно усадили на седло к супруге. Она тронула поводья, лошадь пошла. Всадники двинулись следом, оставляя учеников пророка недоумевать под фикусом.

Недолгая свобода была позади. Иногда кобыла железной подковой ломала камешек, попадавший ей под копыто. Тогда капитану Маскрету становилось легче. Вдруг ему в голову пришла мысль настолько отличная, что от волнения он вцепился в лошадиную гриву.

— Итак, зачем мы убегали? — строго спросил доктор Джой.

Маскрет сослался на помутнение рассудка от лекарств.

— Странно, мы вам лекарств не давали…

Капитан дал слово офицера, что будет исполнять все указания доктора.

— Надо еще полежать. Полежим?

Маскрет кивнул, решительно глядя в побеленный потолок.

После выписки кавалерист опять вскочил в седло родного полка. Ностальгия одолевает человека при возвращении даже в те места, пребывание в которых не привело ни к чему хорошему. И ноги капитана Маскрета подкашивались не от залеченных переломов, но от волнения при виде злополучного манежа… Между прочим, капитан стал понимать разговоры сипаев. Оказалось, они не замышляли ничего зловещего.

Индию заволокла роскошная ночь, жаркая и ясная. Чтобы вынести с оружейного склада все необходимое, капитан Маскрет собирался отослать караульного в штаб. Но романтичный солдат засмотрелся на слепое, белесое око луны и не заметил, как тот подвел телегу к воротам арсенала, хотя лошадь дважды фыркнула. Загрузив бочки с порохом, шашки динамита, ящики тротиловых плиток и порядочный моток бикфордова шнура, капитан покинул расположение полка.

Компас лежал в кармане мундира, так что на этот раз капитан Маскрет двигался строго на север. Когда на его пути попадался камень покрупней, он не мог побороть соблазн… Динамит оказывался сподручнее костыля.

— Излетающий дух! — прошептали бы его ученики в священном ужасе, когда бы на их глазах взметнулась туча пламени и дыма.

Когда пламя и дым рассеялись, капитан Маскрет вскрикнул — каменным осколком убило лошадь, впряженную в телегу. Живое существо погублено людской гордыней. Динамит и порох не нужны там, где можно обойтись силой рук. В труде, поте и боли — искупление. Содранной с безжизненного копыта подковой он раскрошил добрую дюжину некрупных камней. Пот бежал грязными струйками по запыленному лбу, на ладони зудела натертая мозоль, и спокойствие вернулось в его сердце. Он чувствовал, как лошадиная душа прощает его… Ветер, повеявший от подножия Гималаев, заключил пророка в свои объятия.

Если бы капитан Маскрет прокладывал маршрут на карте, то крестик места назначения пришелся бы в самое сердце Гималаев. Тогда, на седле у супруги, его осенило. Хватит смотреть себе под ноги, пора поднять голову и взглянуть на горы. Сколько же это камня… Тысячи тюрем для тысячи тысяч измученных душ!

Откуда вообще берутся идеи? От мимолетной мысли строится цепочка из ассоциаций, на конце которой хорошая идея вдруг вспыхивает, как лампочка? Или с горней, неприступной высоты все хорошие идеи нашептываются Творцом? Творец на этих страницах я, а значит это я подал герою совет:

— А давай подорвем Гималаи к такой-то матери!..

У капитана Маскрета не было при себе ни пенни, ни рупия, так что в ближайшей деревне он выменял мула на десять шашек динамита.

— В горах мое сердце… Доныне я там4, — напевая балладу Роберта Бернса, офицер шел по крутым тропам и тянул своенравное животное за собой. Души, заточенные в Гималаях, выли, они молили об освобождении. Наверняка, мул слышал только свист ветра.

О, милые горы! Стоит жителю равнины хотя бы раз взглянуть на ваши осыпанные снегом зубья, как его сердце навек у вас в плену. Точно каменные драконы, вы охраняете груды сокровищ: руду и уголь, изумруды и топазы, аметисты и рубины. Интересно, а в драгоценных камнях томятся чьи-нибудь души?

— Камень есть камень, — ответил бы мне капитан Маскрет.

— Но разве солнечные лучи не вселяют немного жизни в их драгоценные грани? — спросил бы я.

— В те глубины, где они лежат, солнце не проникает, — сказал бы мой герой.

— Зато туда проник вездесущий человек. Капитан искал шахту поглубже. Чем глубже, тем лучше. Капитан намеревался взорвать подножие Гималаев и повергнуть горы в прах… Освобожденный мул не двигался с места и пугливо озирался по сторонам. Узкие рельсы спускались в темноту. Маскрет взвалил на себя ящик тротила и полез вниз. Мул неуверенно пошел обратно по тропе.

Место серебряной руды на дне шахты занимали пороховые бочки и коробки динамита. Если бы вспыхнула спичка, недоскобленное серебро замерцало бы волшебным лунным светом… Но чиркать чем бы то ни было стал бы только самоубийца. От усталости капитан Маскрет позабыл про осторожность. Вместо подушки он положил под голову пластины тротила. Во сне он подбрасывал к небу горсти гальки. Волны, шипя, набегали на берег, а подброшенные камешки не падали обратно.

Капитан Маскрет проснулся в прекрасном настроении, отыскал в темноте наощупь бикфордов шнур и полез наверх. Последние звезды над горными вершинами медленно гасли. Рассвет был прекрасен и торжественен. Он достал спички. Перед великим делом стоило если и не сказать, то хотя бы подумать что-нибудь решительно важное… Но капитан Маскрет вдруг вспомнил о супруге, и страх, что во второй раз она появится и увезет обратно, заставил его немедленно зажечь фитиль.

Как только похожий на упавшую звезду огонек скрылся в шахте, капитан Маскрет кинулся прочь. Горы загрохотали. Его подбросило вверх. Он упал на спину и не мог ни вдохнуть, ни пошевелиться. Гул Гималаев делался громче. Вниз по склону летело нежно-розовое на рассвете облако снежной лавины…

Темнота недолго остается без света. С оглушительным треском ее раздирает зеленый взрыв. «Так должен звучать конец света, — думает капитан Маскрет. — Но почему зеленый?» Бурление красок прекращается. Ствол дерева в глубоких бороздах, молодая листва на ветвях. К нему подползает огромная, жирная, рыжая, мохнатая гусеница. Ему страшно, он весь дрожит. Вдруг все начинает метаться как безумное, трясется, бросается, бьется, и нет больше гусеницы… Приветствуя ветер, он послушно трепыхается. Солнце греет его насквозь. Как хорошо, когда осень нескоро.

ЕВК «Протей», Тихий океан, 1918

Случай третий. Лорд Грасхоппер

Какие механизмы спрятаны в жуках,

Какие силы действуют в конфетах.

Н.М. Олейников, «Служение Науке»

Грасхопперы средневековья в бешеной скачке сметали врагов: сарацинов, французов, шотландцев, других английских лордов — неважно. Закованные в броню вороные кони яростно клацали зубами, а тяжелые копыта сверкали как молнии и гремели как гром. Свирепый клич Грасхопперов перекрывал лязг сражения. Меч, неподъемный для чужой руки, со скрежетом проламывал латы и срывал головы с плеч. Кровь врагов красила доспех в темно-багровый.

Смолкал клич, утихал лязг сражения, обрывались стоны побежденных, и вслед за кровью лилось вино. В замке Грасхопперов на скалистом утесе гремели пиры. Кабаны, фазаны и куропатки крутились на вертелях, драгоценные кубки стучали об стол, пьяные гости швыряли в лютнистов золотые монеты, мыча: «Пляшите, кривоногие черти!» В свете факелов длинные тени извивались по каменным стенам.

Чтобы успокоить Грасхопперов, потребовались века. Лорд Грасхоппер сегодня не сможет поднять фамильный меч. Он предпочел пробирки, мензурки и белый халат. Лорд Грасхоппер стал ученым.

С помощью баснословного богатства средневековых предков он превратил замок на склоне утеса в цитадель науки, оплот экспериментальной мудрости — короче говоря, в лабораторию.

Сразу уточню. Лорд Грасхоппер не был одним из тех мрачных безумцев, которые в жутких замках воскрешают мертвецов электрическим током. Или чародеем реторты и микроскопа, готовым отдать душу дьяволу за гомункул. Или фанатиком формул и теорем, доводящим себя бессонницей до мрачного безумия и опытов с мертвецами.

Лорд Грасхоппер, конечно, провел в замок электричество, а его затворнический образ жизни давал простор разгулу самых невероятных слухов (например, что ему служат дрессированные филины). Но «шедевр позднего английского рококо изящно вписан в живописнейший ландшафт, типичный для курортного юга Англии» — сообщает о его замке путеводитель. Это раз. И во-вторых, в дьявола он не верил и соблюдал неутомительный распорядок дня.

Лорд Грасхоппер вставал не позднее девяти и завтракал: овсяная каша на молоке, никакого мяса, джем или мед и чай, но без хлеба. Затем полчаса он пролистывал научную периодику (журналы «Тайны в реторте» и «Лабораторные звезды: экспериментаторы месяца», газету «Десять величайших опытов недели»), полчаса читал беллетристику (на момент повествования лорд читает повесть Альфонса Доде «Прекрасная нивернезка»).

Два часа научных занятий он исследовал влияние вкусовых свойств среды на развитие простейших форм жизни. Лорд Грасхоппер подразделял среды на кислые, кисловатые, кисло-сладкие, сладковатые и сладкие. В качестве кислой среды он выбрал клюквенный сок, зеленое яблоко — в качестве кисловатой, грушу он взял за образец сладковатого, а мед — за сладкое. Лорд Грасхоппер истратил не одно чаепитие на поиск кисло-сладкого эталона. Он не торопился, зная, что подходящий вкус найдется в свое время…

После науки наступал черед ланча: огуречный салат и баранина или отварной окорок с рисом. Час полуденного сна иногда омрачали кошмары о том, что все его изыскания — абсолютный абсурд, или о том, как другой ученый совершает открытие раньше него. Но звонил будильник, лорд Грасхоппер просыпался и уходил на прогулку по тропинкам окрестного леса. Вернувшись в замок, он пил чай с печеньем, созерцал море с вершины башни и писал письма, в том числе участвовал в эпистолярном шахматном турнире.

После обеда: томатный суп, пирог с тыквенной начинкой или с рыбой и клубничное мороженое на десерт — лорд Грасхоппер выкуривал одну трубку табака и крепко засыпал.

Прошу читательского прощения за обильный ряд многословных, но малозначительных перечислений. Хотя, в конце концов, вся наша жизнь — разве не одно только многословное, но малозначительное перечисление? Простите…

Как только ложечка смородинового джема коснулась губ лорда Грасхоппера, мгновение вспыхнуло и застыло. Оно! Кисло-сладкое… Что чувствовал Архимед, лежа в ванной и крича «Эврика», или Галилей, смотря в телескоп на Венеру? Лорд Грасхоппер еще не знает, но совсем скоро почувствует это сам. Благодаря джему из черной смородины.

Из лабораторного журнала лорда Грасхоппера:

«15 марта

Сегодня я ввел микробы в кисло-сладкую среду.

Окорок оказался недосолен, филин-повар будет наказан — пощипаю ему перья на крыльях.

16 марта

Осмотр джема под микроскопом показал уменьшение колонии микробов. Обнаружилось любопытное свойство… На ланч баранина.

Днем опять видел во сне Ньютона. Он смеялся надо мной.

17 марта

Частицы сахара в джеме связаны полем. Я проверил четыре джема: черносмородиновый, апельсиновый, клубничный, лимонный (был вишневый, но накануне доел его). В каждом образце наблюдался следующий эффект. Под воздействием светового потока частицы сахара в джеме начинают упорядоченное движение. После прекращения воздействия света движение тоже прекращается. В меде такого не наблюдается.

Ряд измерений показывает верность следующей формулы:

где:

VS — скорость движения сахарных частиц в освещенном растворе,

d — средний размер сахарной частицы,

λ — длина волны луча,

 — коэффициент вязкости джема,

V0 — средняя скорость движения сахарной частицы в джеме, не подверженном воздействию света,

j — интенсивность светового потока,

 — поправочный коэффициент, зависящий от расстояния между источником света и точкой наблюдения.

Чуть не забыл, в кисло-сладкой среде все микробы издохли.

18 марта

Коэффициент вязкости  зависит от джема и температуры. Кроме того, величина  возрастает вместе с расстоянием от поверхности джема до точки наблюдения (h). VS зависит от тех же параметров.

Дочитал “Прекрасную нивернезку”. Мастерское изящество, с которым в повести претворен не самый оригинальный сюжет, составляет характерную и лучшую черту творчества Доде.

19 марта

Вчера я, как обычно, созерцал море, и вечерний плеск волн подсказал мне идею. Сахар движется. Следовательно он обладает кинетической энергией. Почему не преобразовать ее в электричество?»

Нельзя оставлять очерк об ученом без технических деталей. Это так же несправедливо, как лишать биографию поэта цитат из заветных стихов.

«1 апреля

План опыта: поместить в джем небольшую динамо-машину в виде крохотной водяной мельницы с лопастями из клочков марли. Сахар, попадая на лопасти, станет прокручивать их и вырабатывать электричество.

Мощность получается небольшая. Но если несколько динамо-машинок подключить к лампочке, то она загорится. А от лампочки динамо-машинки станут вращаться. Perpetum mobile?

Тыквенный пирог на обед.

2 апреля

Изобретатель берет во мне верх над ученым. От мимолетной мысли строится цепочка из ассоциаций, на конце которой хорошая идея вдруг вспыхивает, как лампочка. А если передача сообщений по принципу телеграфа?

Трубку с джемом замкнем в кольцо, а динамо-машинки подключим к приемникам сигнала и лампочке.

Если лампочка (передатчик) горит, то сахар движется по кольцу. Динамо-машинки вырабатывают электричество. Приемник фиксирует «1». Если лампочка не горит, то не будет ни движения, ни электричества. Приемник зафиксирует «0».

Согласно схеме, параллельно лампочке подключен конденсатор, который накапливает заряд при вращении динамо-машинок (при «1»), и разряжается, питая лампочку, при переходе от «0» к «1».

При поступлении «0» ключ 1 размыкается и лампочка гаснет. Ключ 3 размыкается одновременно с ключом 1. Его смысл — не допускать разрядки конденсатора при «0». Ключ 2 подключает внешнее питание для запуска системы и в аварийных случаях. Не считая этого, у нас perpetum mobile».

Кольцо из трубки, заполненной джемом, протянулось на две залы потомственной твердыни Грасхопперов. В одной разместился передатчик, в другой — приемник. Но даже приближение истины не могло принудить лорда Грасхоппера к спешке. Действительно, за чем ему гнаться? В его жизни нет никаких конфликтов, нет бед, нужды или сомнений. Страшные сны не в счет. Ему ничего ни от кого не надо и даже некому завидовать… Как раз такой жизни не грех позавидовать.

Какое сообщение следует передать первым? Оно должно быть многозначительным, отличаться величием, краткостью, содержать в себе толику остроумия и просто эффектно звучать. Лорду Грасхопперу потребовалось еще два дня, чтобы найти то, что нужно — одно слово: «Sun».

Лампочка загоралась и гасла. На приемной стороне трещал дешифратор. Лорд Грасхоппер прошел в соседнюю залу, где на ленточке ломкой бумаги он прочел желанное слово с незначительной опечаткой — «Sin»5. И в миг торжества теплое, любимое солнце засветило через витражные окна, которые были старше гипотез Коперника. Солнце с тех пор не изменилось. Это же солнце будило Грасхопперов средневековья и их гостей, отсыпавшихся после буйных пиров прямо за столами и на столах в этих самых залах.

Но не солнце разбудило современного лорда Грасхоппера. Он проснулся от кошмара, что другой ученый представляет человечеству джемовый телеграф, а Джеймс Джоуль злобно хохочет. Со следующего дня предназначенные науке два часа он работал над заявкой в международное патентное бюро и статьей в «Десять величайших опытов недели». Филин, ухая в ночи, унес драгоценную почту, и потянулись бесконечные недели ожидания.

Чтобы унять нетерпение, лорд Грасхоппер изучил итальянскую амарену и французский конфитюр. Скорость сахара в конфитюре оказалась выше, чем в амарене, но все-таки меньше, чем в старом-добром джеме. Даже совпадения границ и кулинарных нюансов способны вызвать прилив гордости у истинного патриота. Лорд Грасхоппер был горд за английский джем.

Филин принес в замок газеты. Лорд Грасхоппер изнывал, пока другой филин утюгом прогладит страницы с невысохшими чернилами. Наконец, он набросился на еще горячие «Десять величайших опытов недели». На третьем развороте лорд Грасхоппер обнаружил свою статью… Однако его сердце заколотилось, на лбу проступил ледяной пот, он опустился на стул из красного дерева, обитый голландским ситцем, дрожащей рукой налил себе воды в хрустальный бокал, когда прочел:

«По нашим данным, русские инженеры Стасюк и Ворошилов из города Волопасска изобрели телеграф, работающий на брусничном варенье. Более того, они тоже направили заявку на патент. Получается, что первенство в создании нового вида связи целиком зависит от самого древнего — обыкновенной почты. Наша редакция находит это весьма ироничным».

Нет! Нет! Нет! Сбываются жуткие сны! Что будет дальше? Остальные его изыскания — абсолютный абсурд?

— Здравствуйте, Интрига.

— Здравствуйте, Литтон Т. Райтс.

— Наконец-то вы появились!

— Я ненадолго.

Ужас англичанина был преждевременным. О Русь, испокон веков почтовая служба твоя оставляла желать много лучшего. Легендарно дурные дороги, помноженные на лукавую лихость почтмейстеров, превращают доставку письма или посылки в продолжительное и непредсказуемое приключение. Бандероль из Волопасска с заявкой, чертежами и банкой брусничного варенья канула в лету между Пензой и Саратовом… Тем временем лорд Грасхоппер вскрывал конверт из Швейцарии с Вильгельмом Теллем на марке. Внутри он обнаружил патент. Лорд Грасхоппер сел на стул из красного дерева, обитый голландским ситцем, налил в хрустальный бокал немного хереса, выпил и вздохнул. «Аа…» — так звучит облегчение.

Но что делать дальше? И снова решение проблемы само пришло по почте6.

Легендарный путешественник сэр Френсис Шрайк написал лорду Грасхопперу. Про научную диковинку он узнал из газеты. Шрайк готовится обогнуть земной шар, но не вдоль экватора как делают все, а поперек, через оба полюса, и на ледяных шапках планеты он хотел бы развернуть телеграф с апельсиновым джемом для связи между стоянками. Если бы ученый смастерил передатчик, приемник и катушку кабеля миль так на десять, а еще принял бы в расчет донельзя низкие температуры там, среди чертовых льдов, то признательность отчаянного джентльмена не знала бы границ.

Лорд Грасхоппер принялся за работу.

Последнюю телеграмму перед покорением Северного полюса сэр Френсис Шрайк отправил с берегов норвежского Шпицбергена, пока еще по медным проводам. Спустя пять месяцев из канадского Ванкувера он возвестил, что Арктика позади, впереди — Антарктида. И ему нужна еще катушка, на этот раз с клубничным джемом. Та вышла из строя после некоторого арктического инцидента.

Лорд Грасхоппер отправил новый кабель в новозеландский Веллингтон, последний оплот цивилизации на пути к Южному полюсу. Несмотря на титул и отдельные эксцентричные выходки, лорд был весьма практичным человеком. Когда джемовый телеграф зарекомендует себя в путешествии сэра Френсиса Шрайка, сеть развернут на Альбионе. Потом кабель потянут через Атлантику. Или хотя бы через Английский канал. Введут единицу измерения 1 Грасхоппер, сокращенно 1 ГХ… Впрочем, забегать настолько вперед, мягко говоря, преждевременно. Все равно, что ставить резолюцию на ненаписанный документ, собирать камни, когда время разбрасывать, готовить джем из несорванной ягоды, произносить «Сим-салабим» до начала фокуса (забегаю вперед, извините).

Спустя четыре месяца последний первооткрыватель сэр Френсис Шрайк, добравшись до Кейптауна, объявил о покорении Антарктиды. Оставалась долгая, но спокойная и скучная дорога домой. Но Шрайк не скучал. Он писал книгу про свои приключения, за которую с издателем заранее был оговорен гонорар со страшным числом нулей.

Шрайк был смелым человеком, и ожидания у него были самые смелые. Но успех книги их превзошел. Теперь все мальчишки хотели поскорей вырасти и отправиться в путешествие, чиновники и банковские клерки, не решаясь бросить письменные столы, завидовали сэру Френсису Шрайку, девушки вздыхали, мечтая встретить такого жениха, а рабочие бедствовали и не умели читать.

В третьей главе Шрайк писал о перипетиях на Северном полюсе. Поднялся буран. Острые снежинки взвились, заметались, погрузив Арктику в белый хаос, больно закололи лица, ну и тому подобное. Когда непогода рассеялась, полярники осмотрелись и признали, что ситуация не совсем безнадежна, но все же вышла из-под контроля. К последней стоянке — палатке, набитой консервами и сухарями — можно вернуться, если идти назад по кабелю, как по нити Ариадны. Но за время скитаний среди метели кабель перевился, запутался, а в паре точек затянулся в немыслимые узлы. Выхода не было, они пошли обратно, следуя всем изгибам кабеля.

Когда силы истощились, а каждый следующий шаг давался трудней предыдущего, кабель снова пришел на выручку. Измученные путешественники надрезали оболочку и по очереди высасывали джем. Каюры из обитателей тундры морщились — у них сводило зубы, в жизни они не ели ничего слаще моржового сала. Подкрепляясь сладкой и питательной начинкой проводов, путешественники добрались до стоянки. «Если бы лорда Грасхоппера не озарила идея джемового телеграфа, я вряд ли писал бы сейчас воспоминания» — заключал сэр Френсис Шрайк.

Хотя в книге не было сказано даже о попытке отправить сообщение по джему, лорд Грасхоппер остался доволен. Зачем же быть недовольным, когда все следует намеченному плану… Лорд написал министру. С письмом он отправил книгу Шрайка с закладкой на нужном месте7. В тот же день из Министерства почт и связи пришел ответ со встречным предложением: заехать к министру Харту на чашку чая.

В биографиях выдающихся людей обыкновенно не пишут про бытовые мелочи, вроде покупки билета на трехчасовой поезд до Лондона, поисков носильщика на вокзале, горечи из-за слишком больших чаевых, бескультурного попутчика-фабриканта в купе первого класса, тягостных мыслей о будущем рода Грасхопперов, страшных образов того, как в его замке станет жить этот попутчик-фабрикант, прекрасной трески по-глостерски и таинственной незнакомки в вагоне-ресторане, поисков двух носильщиков на вокзале в Лондоне, совместной поездки с незнакомкой в кэбе, поцелуев и обещаний нового свидания, пропажи кошелька. А иногда одаренную голову может неделями занимать такая чепуха вместо могучих мыслей и великих дел. Особенно если на дела и мысли отводится только два часа в день.

Между лордом Грасхоппером и министром Хартом состоялся следующий разговор:

— Вы знали, что наши средневековые предки вместе сражались в битве при Хеджхогшире? — начал разговор мистер Харт. — Вам черный или зеленый?

— Черный, пожалуйста.

— Прошу. Лучший индийский чай, с подножия Гималаев. Как жалко, недавняя лавина уничтожила всю плантацию… Вы не возражаете, если чаепитие с нами разделит министр финансов?

Министр почт и связи погладил неприметный шестипенсовик у себя на столе. Через минуту в кабинет зашел министр финансов, держа в руках арифмометр и шоколадку.

— Мой дорогой лорд, — продолжал мистер Харт. — Мы крайне внимательно прочитали ваше письмо. Вы пишете, что телеграфная сеть из джема обходится без внешнего питания?

— При включении или пробое конденсатора понадобится немного…

— И более никакого электричества?

— Ни ампера, ни вольта, ни ватта.

Брови министра финансов радостно подскочили, он забарабанил по арифмометру.

Ломая шоколад на дольки, министр Харт продолжал:

— Есть некоторые риски. Вы не думали, что найдутся люди, например дети или какие-нибудь голодные бродяги, которые станут портить провода ради джема. Тем более после примера сэра Френсиса Шрайка… Угощайтесь, прошу. Как нам обойти эту проблему?

— Благодарю. Можно подмешивать к джему немного слабительного.

— Во сколько обойдется миля кабеля?

— На милю достаточно одного фунта.

— Джема или стерлингов?

— Извините за каламбур. Боюсь, что джема.

Министр финансов нахмурил одну бровь. Деловые люди так делают, когда слышат не совсем то, что хотят.

— И еще вопрос. Сколько стоит одна динамо-машина?

— Скажем, четыре пенса.

Министры не произнесли ни слова, они только переглянулись, подняли чашки с чаем и чокнулись ими. Мистер Харт поднялся с кресла.

— Мы создадим комиссию по внедрению телеграфной связи на основе джема… Кстати, правда ли, что вашу почту носят филины?

— Это все бредни краснобаев.

— Очень жаль. На днях решено реформировать почту. Ваш опыт мог бы помочь…

Лорд Грасхоппер допил чай, расписался в протоколе и покинул столицу.

После череды ворохобумажных войн (Министерство здравоохранения боялось ответственности, решили расставить знаки «Осторожно, слабительное!», а Министерство археологии, архитектуры и альпинизма вдруг признало телеграфные столбы культурным наследием) премьер-министр Острич утвердил джемовый телеграф. Но оказалось, что за годы бюрократических препирательств телеграфная связь внезапно устарела. С шипящим, но отчетливым возгласом «Алло» сменилась эпоха — зазвонил телефон. Министерству почт и связи не оставалось иного, кроме как отправить проект лорда Грасхоппера в Министерство архивов8.

По тоскливому уханью филина во время ланча (окорок с рисом) лорд понял, что к нему летят печальные известия. Но он воспринял неудачу спокойно.

Ничего страшного, что открытие Грасхоппера осталось бесполезным чудом природы. Когда нет пользы и выгоды, наука становится поэзией. С помощью микроскопа и телескопа, формул и звездных карт ученый читает вселенную как открытую книгу и улыбается. Он знает, что хотя мир так не прост, у всего на свете есть свои правила и законы, и это прекрасно само по себе.

Омск, 1918-1919

Случай четвертый. Мистер Кросбилл

Изольда. Ты Изольда.

Тристан. Ты Тристан.

Изольда. Я Тристан.

Тристан. Я Изольда.

Изольда. Нет больше Тристана.

Тристан. Нет больше Изольды.

Р. Вагнер, «Тристан и Изольда»

Если пойти путем упрощения и представить отношения двух людей как гору с крутым подъемом, усыпанным снегами пиком и неизбежным спуском обратно к подножию, то предстоящий случай следует начать с того самого места, откуда открывается наилучший вид — с вершины.

Мистер Кросбилл убрал прядь волос мисс Сейбл за ухо:

— Что это такое у тебя за ушком, милая? Да это же золотое колечко!

Мисс Сейбл ахнула.

— Сим-салабим, — усмехнулся мистер Кросбилл. — Знаешь, это колечко обладает волшебной силой. Пока оно на твоем чудном пальчике, я счастлив. Снимешь — я уничтожен и, надеюсь, мертв. Ну, твой ответ?

— Да! — воскликнула мисс Сейбл, но опомнилась. — Наш выход.

Счастливый мистер Кросбилл, более известный под сценическим именем «Мистериус Паззл», вытряхнул из цилиндра кролика, надел его (кролика, не цилиндр) и проверил ногтем заточку пилы. Мистериус Паззл (сокращенно — Мистер Паззл) вышел на сцену, чтобы распилить свою невесту…

Легендам об английской сдержанности веков, пожалуй, не меньше, чем байкам про вурдалаков. Но страшные сказки не делают румынских кровопийц настоящими. Так и сквозь надуманный камень английского сердца легко прорастают розы любви.

Мисс Сейбл смеялась. Его глаза были так близко, что сливались как бы в один большой глаз. Как у циклопа.

— Кровь закипает в розовый пар, когда любуешься тобой в самой близи, соприкасаясь лицами и не расцепляя объятий, — страстно шептал мистер Кросбилл.

Еще он любил целовать ее в брови. Ему нравилось, ему было щекотно. И ей нравилось — кому вообще не нравятся поцелуи? Мисс Сейбл решила научиться трюку с исчезающей монетой, но звонкий пенни неизменно не пропадал, а выпадал у нее из рук. Мистер Кросбилл обнимал невесту и шептал, что с каждым днем он любит ее больше, а ведь это почти невозможно. Проницательная мисс Сейбл догадывалась: он рад, что ее фокусы не удаются.

Тот, кто считает, что жизнь с иллюзионистом — это беспробудная феерия из внезапных чудес и непредвиденных представлений, да будет назван дураком и да поймет, что он страшно ошибается. Это вам не клоуны. Шутка.

В часовне жених перебил священника и предложил ему вытянуть из колоды карту. Девичьи мечты о безупречном венчании не отличаются разнообразием. Они включают белое платье, вселяющее зависть всем подругам, вкусные торты и слезы на глазах обыкновенно мужественного отца, но уж никак не карточные трюки… Фокусник отгадал карту верно (семерка червей) и это особенно разозлило мисс Сейбл. Ну а когда жених и священник стали смеяться над удачным фокусом как дети, она пришла уже просто в бешенство. Впрочем, первая горечь скоро рассеялась, как одинокое облако в морозный день. Она была мудрой девушкой и решила не обижаться по мелочам.

Для выражения дальнейшей мысли опять нужен образ природы. Как морские волны вскипают пеной и разбиваются, своим последним всплеском порождая новую волну, так и любые отношения испытывают смены падений и парений, охлаждений и огня. Вьется круговорот чувств, и без обвала не бывать очередному подъему.

Букеты цветов из наконечника трости не радовали миссис Кросбилл. Загадочно-комические усы Мистера Паззла, казавшиеся прежде неотразимыми, теперь раздражали ее. Миссис Кросбилл пробовала ссориться, но какие могут быть ссоры с магом? Она думала, что, вспылив, муж станет грозить превратить ее в жабу. Но Мистер Паззл не хотел ругаться, он обнимал жену, шептал ей на ушко:

— Ш-ш-ш… — и в ее мочки оказывались вдеты серебряные сережки.

Миссис Кросбилл смеялась, когда ее шею щекотали снова неотразимые усы, и не замечала, что сережки вдеты задом наперед. И дело тут не в сверкающих побрякушках, а в том труднообъяснимом, имя чему любовь.

— Как обходиться без чудес, когда ты рядом? Без тебя не было бы магии, а без магии не было бы меня, — говорил Мистер Паззл, силой взгляда приподнимая над столом вазу с цветами. А миссис Кросбилл обнимала мужа и старалась чувствовать, а не думать. Окажись на ее месте доктор Фауст, он сказал бы что-нибудь про неуловимое мгновение, которое прекрасно…

Однако злое время продолжает течь к медленному разрушению всего, что только можно разрушить. Миссис Кросбилл проснулась тихим утром раннего августа с мыслью, что ненавидит фокусы и больше не любит мужа. Во сне она видела детей, похожих на супруга, которые в восторге, на какой способны лишь малые дети, смотрят, как их отец глотает и выплевывает красный шарик. И у всех ребятишек, даже девочек, растут нелепые папины усики.

Тем же утром, готовя завтрак, миссис Кросбилл открыла коробку с мукой, и оттуда выпорхнул голубь, разметавший, помимо муки по кухне, последние сомнения. Она решилась. Миссис Кросбилл покинет мужа без скандальных сцен, без мучительных, повторяющихся по кругу объяснений и даже без предупреждения.

Под затаенные дыхания зрителей миссис Кросбилл закрылась в таинственном шкафу. Мистер Паззл произнес заклинание и распахнул шкаф. Внутри никого не было, и только золотое колечко сверкнуло на дне.

Неужели мистер Кросбилл был настолько слеп, что такой — извините за каламбур — исход явился для него полной неожиданностью? Тревожная задумчивость миссис Кросбилл бросалась и в невооруженный глаз, но муж витал в облаках и решил, что ему показалось… О чем он мечтал? Мечты мужчин о семейной жизни незамысловаты. Мистер Кросбилл не был исключением. Уютный дом, магия, трогательные детишки, лампа под абажуром, магия, иногда чтение книги вслух, тихие обеды, магия, такая же тихая старость, передача фокусов и волшебной палочки старшему сыну. Больше быт, чем страсть.

Брошенный муж закончил вечернее представление. Опустился занавес, и в душу к нему хлынула обычная, грустная мужская обида. Силы Мистера Паззла иссякли, руки опустились. Из рукавов посыпались шарики, валет треф, цветные платки, связанные воедино, голубь…

После слова «голубь» в случае с мистером Кросбиллом не остается ни грамма волшебства. Теперь это очередной реалистический рассказ о боли расставаний.

Вспоминать про счастье бывает больно. Пробуждение любви. Каждый удар сердца возглашает, что оно живо, черт побери. И хочется заплакать от умиления всем, что красиво: песней, цветком, стихотворением, отлично исполненным фокусом — и испытать все это еще раз, но теперь держась с ней за руки…«Но с кем? Просто так не удирают. С кем? Может быть, я все-таки перепутал заклинания?» — мучился мистер Кросбилл.

Он бродил по улицам, боясь и страстно желая встретить ее, увидеть ее еще раз, показать всем своим видом, что у него все в порядке. Желание его однажды исполнилось… С ней шел угрюмый мужчина, с прямым пробором и пышными усищами9. Мистер Кросбилл даже разглядел, что у него зеленые глаза, и подумал: «Подлец!»

Похоже на фокус — для нее он стал невидимым. Сердце заныло и сжалось, налетел шквал мучительных мыслей. Даже не взглянула на него… Случайно или нарочно? Она не смеялась, даже не улыбалась, но по всему было ясно, что ей хорошо. Как, почему ей хорошо, когда ему так плохо? Она не чувствует никакой вины? Неужели она не вспоминает о нем, не жалеет его, не любит еще хоть немножко? Отомстить! Заманить ее на представление, потом на сцену. Привязать к вращающейся мишени. И метнуть кинжал в изменившее сердце. Сбежать от полиции можно при помощи волшебного шкафа. Как она…

— А, к черту, к черту все! — вскричал, перепугав прохожих, мистер Кросбилл. — Лучше выйду ловить зубами пулю, но не поймаю смертоносную крупицу свинца!

Некоторые пробуют заливать сердечные неурядицы спиртным: леденистым и освежающим пивом, сладковато-терпким хересом, продирающим нос и сногсшибательно крепким джином, плотным горьковатым портером, пахнущим овсом и торфом виски, а еще бренди, портвейном, сидром, шампанским, винами… «Глядите, фокус! Мешаю херес и джин… Теперь виски… Сидр… И запиваю (большие, бесчувственные глотки) пивом!»10 Но мистер Кросбилл прошел мимо. Он решил не искать спасение на стеклянном дне бутылки, а поговорить с другом — мистером Ферретом.

— Надеюсь, я не отвлекаю тебя от чего-то важного, старина.

Когда-то в бродячем цирке мистер Феррет был мимом, а мистер Кросбилл начинающим фокусником. Минули годы, мистер Кросбилл стал опытным магом, а мистер Феррет — министром финансов Британской империи. Карьера, достойная скорее эквилибриста.

Министр жестом предложил фокуснику присесть.

Друзьям надо уметь слушать. Они не должны перебивать исповедь друга советами или собственными проблемами. Поэтому мимы — непревзойденные друзья. Пока мистер Кросбилл рассказывал, мистер Феррет только разводил руками и пожимал плечами.

— Нужно было ей помочь. С тем трюком, где исчезает монета. Она все время роняла пенни… Если бы у нее получилось, она бы полюбила фокусы. И не разлюбила бы меня, — мистер Кросбилл закрыл лицо руками.

Мистер Феррет выпятил нижнюю губу и кивнул, признавая в словах друга долю истины. Лично он считал, что у мужчины и женщины должно быть схожее чувство юмора — это решит уже половину проблем.

Тем временем мистер Кросбилл убрал руки от лица — он нашел решение. Он не мог высидеть на стуле и заходил взад-вперед по кабинету:

— Знаешь, старина, как утереть ей нос? Не быть ослом, — не прекращая хождений, Мистер Паззл как бы случайно взмахнул плащом, из-за которого возник и пронзительно вскрикнул осел. — Вернуться к делу, ради которого я живу, улыбаться, а о ней думать лишь так, иногда, между прочим… Я вижу новый фокус…

Закованного в кандалы Мистера Паззла опустили в аквариум, заполненный водой, и заперли крышку. Через мгновение маг вытирал платком мокрые, но оттого не менее загадочные усы. Сердце мистера Кросбилла было пусто, но готово к новой любви при первой возможности. Уже четвертый раз за год.

В восхитительный миг перед лавиной аплодисментов он подумал: «Меня зовут Френни Шрайк, мне пять лет, я люблю лакрицу, Жюля Верна и маму с папой». Мистер Кросбилл вздрогнул, поймав себя на мысли, что предыдущая мысль была не его. Он жестом остановил овацию и подошел к мальчику в четвертом ряду.

— Тебя зовут Френни Шрайк? — спросил Мистер Паззл.

Едва живой от ужаса мальчик кивнул, а публика ахнула.

— Я знаю твое будущее: ты вырастешь великим путешественником и назовешь остров в честь рыжебородого принца.

Впрочем, это совсем другой случай…

Ленинград, 1925

Случай пятый. Чарльз VII Рыжебородый

История — тоже сновидение.

М.Е. Салтыков-Щедрин, «История одного города»

Принц Чарльз носил прозвище, несколько диссонировавшее с веком просвещения и прогресса — Рыжебородый. Его имя и прозвище в английской истории должна была со временем разделить римская цифра VII. Однако Чарльз относился к венценосной доле с некоторой прохладой, если не сказать апатией.

Вдалеке от политических штормов столицы принц предавался своим увлечениям. Днями напролет он разъезжал верхом на породистом арабском скакуне. Чарльз хотел назвать жеребца Буцефалом, в честь коня Александра Македонского, но позабыл уроки истории, перепутал, и грациозный зверь получил имя Бонифаций. По вечерам наследник за бутылочкой вина сочинял сонеты для датской принцессы, преисполненные хмельного изящества. Подписывался он, как это ни банально, Гамлет, хотя на престол Дании не имел никаких наследственных прав… Король Чарльз VI кое-что понимал в правлении государством и воспитании наследников, и он махнул на сына державной десницей, считая, что верховая езда пригодится ему в войне, а поэзия — в мире. Или наоборот.

Размеренный, как течение реки по равнине, тихий уклад принца был разрушен одним листком бумаги. Покоритель гор и расщелин, пустынь и лесных дебрей, ледяных полюсов и женских сердец сэр Френсис Шрайк писал:

«Дорогой принц, я не большой знаток в части придворного этикета. В первую очередь я исследователь и путешественник, и по морям в сумме я проплавал дольше, чем ходил по земле. Так что обойдусь без долгих любезностей и перейду сразу к делу. Я открыл новый остров у западного побережья Африки. Хотя если быть до конца точным, это полуостров, связанный с материком узким перешейком, который уходит под воду во время приливов. Новая земля изобилует тропическим лесом и прекрасными персиковыми рощами, диковинными животными и дикими туземцами. Приглашаю Вас посетить этот дивный край, как только географы нанесут его на карты, ибо открытый полуостров я называю в Вашу честь, дорогой принц».

Наследника взволновало письмо. В его честь еще не называли земель. В ту же ночь он написал сонет, посвященный уже «черной принцессе, принцессе материков» — Африке. Дождавшись изменений на картах, принц собрал чемоданы, заполнил ими трюм корабля, велел отдать швартовы и взять курс к Земле Чарльза Рыжебородого…

Лодка уткнулась в африканский песок, принц спрыгнул на берег, разделивший с ним имя. Едва его туфли коснулись сырых рыжеватых песчинок, как он понял: сладостная, незримая цепь связывает его с этим местом, отныне и навек. Делегация из английских моряков во главе с сэром Френсисом Шрайком и черные туземцы ждали его.

— Добро пожаловать, дорогой принц, — произнес сэр Френсис Шрайк, с легким поклоном подавая руку. От туземцев почерневшего на солнце Шрайка отличали только бакенбарды и костюм. — Позвольте представить вам местного вождя мистера Каизари, — низкорослый, седой африканец свирепо глядел на прибывшего из-за моря коллегу. — Мистер Каизари любезно согласился уступить вам свои апартаменты.

После незначительной перепланировки и достройки хижины принц стал жить на полуострове. Можно преодолеть десятки и сотни тысяч миль любым из способов, известных роду человеческому, можно даже душевно преобразиться в дальней дороге, найдя согласие с самим собой, но никуда не уйти от излюбленных привычек. Корабль с далеких берегов привез Бонифация, который, прежде чем сойти на берег, недоверчиво пробовал копытом Африку.

Место Бонифация на судне занял сэр Френсис Шрайк, решивший вернуться в Англию. С ним принц передавал письмо к отцу: «Папа, не сердитесь, но ничто не заставит меня покинуть красивейшее место на всем земном шаре». Наверняка, письмо разбило бы сердце престарелому королю, когда бы другой корабль с другим конвертом на борту не несло к Земле Чарльза Рыжебородого... Иногда кажется, что жизнь была бы спокойней и легче, если почты и ретивых почтальонов не существовало бы на свете. Суда даже встретились в открытом море и приветствовали друг друга взмахами пестрых флажков.

В письме из Англии премьер-министр Острич сообщал принцу: «У меня две новости для Вас, и как обычно бывает, одна новость хорошая, другая плохая. Хорошая заключается в том, что отныне Вы — владыка самой большой империи в мире. Ваши подданные счастливы за Вас так, как если бы не Вас, а их самих короновали. Плохая — в том, что Его Величество король Чарльз VI был растерзан диким кабаном во время охоты. Ваши подданные скорбят вместе с Вами о потере близкого человека».

Тем временем до Лондона дошло письмо принца, ставшего королем, и судно развернули обратно к черному континенту. Кто только не отправился в Африку на поклон королю! Титулованные бездельники, считавшие все занятия, кроме охоты на лис и поклонов королю, их недостойными; стереотипно чопорные лакеи, готовые ради господского комфорта на все; принцессы, мечтавшие стать королевами; коварные послы иностранных держав, с милыми улыбками замышлявшие что-нибудь недоброе; лучшие повара с чемоданами всевозможных ножей и вилок; даже шуты-карлики с погремушками и бубенцами — в общем, типичные обитатели любого королевского двора. Не хватало только короля. В трюме выли борзые и ржали лошади, кудахтали рябчики и квохтали фазаны. Вообразите, какое веселое выдалось плавание!

И никого на ковчеге не беспокоила черточка вдалеке, никак не исчезавшая за горизонтом. Это пароход, шедший следом, символ наступающей новой эпохи, вез новых людей, предприимчивых, для которых богатство было дороже совести. Они могли сравнивать, для них совесть имела цену. И еще они понимали, что Африка — континент отнюдь не черный, а золотой.

Укрываясь от солнца в тени цветущих персиков, король Чарльз VII верхом на Бонифации приветствовал швартующихся гостей…

Прошло шесть лет. Течение времени преобразило некогда тихий берег. Особняки с уборными на каждом этаже подступали к самому океану и принадлежали не знати, но тем самым предприимчивым людям. Их фабрики через кирпичные трубы выпускали непрерывные столпы бурого дыма — типичный способ погубить типичный тропический рай (грустно, что для этого есть типичные способы). Впередсмотрящие на судах, измотанных штормами и штилями, больше не приветствовали желанный берег криком: «Земля!», — а задыхались в вопле: «Дым! Вижу дым!» В силу первобытного мышления туземцы считали, что пальмовые дрова, закидываемые охапками в печи, приносятся в жертву жестокому английскому богу, и черт возьми, это неплохая метафора!

Зловещие фабрики выпускали персики в сиропе, излюбленное лакомство английских ребятишек. «Королевские персики» значилось на жестяных банках. Алчные дельцы тоже были маленькими и любили когда-то не только деньги, а разве детская любовь проходит бесследно? Стоит надкусить нежную мякоть, чтобы сладкий сок окропил язык, стоит сделать глоток сиропа, и станет ясно: ради такого удовольствия можно пожертвовать кусочком Африки.

Туземцы стали рубить персиковые рощи — не будет плодов, не будет и англичан.

— Неблагодарное варварство! — воскликнули деловые люди, хором, как в опере.

Но не так просто застать врасплох тех, у кого есть хватка. И план. Вы думаете, как придумываются темные планы? В темном помещении и с темными лицами, в то время как огонь в камине попыхивает преисподней? Как бы не так! На пляже фабриканты в купальных костюмах веселились, прыгали на волны, зарывали ноги и ждали, пока набегающее море размоет песок, а заодно обсуждали темные дела.

«Королевских персиков» в сиропе варилось все меньше, но дым из труб валил гуще. Жестокий английский бог почему-то стал требовать больше дров.

— Чем печи жарче, тем персики слаще, — приговаривали дельцы почти в рифму.

Земля Чарльза VII Рыжебородого напоминала стремительно лысеющую голову. С одной стороны туземцы рубили персики по наивности, с другой стороны фабриканты рубили все остальное по расчету. Деревья стонали под топорами. Ветви трепыхались, и зеленые листья опадали на землю раньше осени. Так веет ветер конца…

Что же с теми, чье время закончено? Как же те, кто сделан не из железа, а из парусины и досок? Пока бароны и герцоги скакали вслед за лаем борзых и находили, что антилопы для охоты годятся не хуже лис, Бонифаций нес короля по безлюдной тропе для уединенных прогулок. Чарльз VII как будто сбегал от трудов правления в чудесный Арденский лес Шекспира, где тоже росли пальмы и среди них рычали голодные львы. Новые сонеты он стал подписывать «Орландо».

Повара тушили ленивую мышцу антилопы с персиками (персики, разумеется, за счет фабрикантов, в знак преданности и уважения), лакеи разливали в бокалы вино, привезенное из далекой Франции. Прошлое с воодушевлением пило за будущее, которое должно было преумножить их знатность. Ко всеобщему веселью шуты-карлики мазали сажей лица и кривлялись, изображая туземцев.

Когда на Земле Чарльза VII Рыжебородого не осталось антилоп, борзые погнались за газелями, потом за бородавочниками, ну и так далее. Наконец, чванливые аппетиты стали утоляться мясом морской черепахи с персиковым пюре. Конечно, конная охота на черепах не так захватывает как погоня за быстроногой антилопой, да и конной ее можно назвать с откровенной натяжкой. Но черепашье мясо так хорошо подходит к белому сухому вину, что жизнь все-таки хороша, и так должно быть вечно.

— За Африку! — возглашал тост Чарльз VII Рыжебородый.

— За Африку! — поднимал бокалы королевский двор.

Последний вкусный зверь, фаршированный персиками, был пережеван и проглочен, в ненасытной топке истлела последняя пальма…

— Персики, — приказал Каизари.

Перед ним поставили консервную банку. Суровый вождь взял камень. Удар — и банка прогнулась. Еще удар — его обрызгал приторный сироп. Еще и еще удары — клочья мякоти разлетелись по саванне, лишенной тени.

Крякнул гудок. Что-то лязгало и дымилось, приближаясь к племени.

— Они, — понял Каизари.

Фабриканты вышли из автомобиля и заговорили на языке туземцев:

— Мы льем слезы над ручьем наших поступков, — то есть «Нам очень неудобно, что так вышло». — Бросим на землю камни, что прячем за спинами, — «Заключим джентельменское соглашение». — Бог жестяных банок расстелил циновки и запекает праздничного носорога, — «Фабрики могут стать вашим новым домом, пристанищем от голода и солнца». — Слава богу жестяных банок! — «За работу!»

Нетрудно обдурить голодного, поманив его котлетой. Племя раскололось. Многие двинулись за автомобилем, яростный Каизари швырнул разбитую банку им вслед.

Не надо быть министром финансов, чтобы понять: с такими работниками можно везти персики и пальмовые дрова хоть с северного полюса и не знать, что такое убытки. Но, во-первых, южный полюс ближе, а во-вторых, еще ближе Мавритания…

Осторожно, лирическое отступление! Давайте представим, что ростры фрегатов уткнулись в новую землю раньше, хотя бы на столетие. Что бы изменилось? Для начала ее бы назвали Землей Чарльза V Малолюбопытного. Кроме того, колониальный разбой оказался бы экологичнее и пропитался бы духом приключения до самой корыстолюбивой сути. Высаживаясь на берег, отчаянные рыцари наживы были бы готовы ко всему: встретить дикарей, говорящих по-дельфиньи, охотиться на львов-циклопов, скакать верхом на огромных кузнечиках. Хватая все, что блестит, точно сороки или женщины, они относились бы безжалостно к чужой жизни и безразлично к своей… Конкистадор нового времени больше не готов идти до конца. Жажда добычи та же, разве что подросла на необходимые нули из-за инфляции, но он боится гибнуть и губить — золото научились добывать иным, гораздо более спокойным образом. Разве что для остроты ощущений, чтобы кровь не кисла в жилах, можно съесть какие-нибудь лягушачьи лапки, отметить вслух: «Та же курица!» — и считать судьбу полной экзотики. Что лучше, что хуже? Я не знаю. Красота может быть в неочевидных вещах: в идеальном документе мистера Лепвинга, безумно-романтических скитаниях капитана Маскрета, чудесном фокусе мистера Кросбилла, даже в непрактичном открытии лорда Грасхоппера. Разумеется, безответственно искать красоту в дикой кровожадности. Но ее нет и подавно в самодовольном, методичном, трусливом практицизме. Бесполезная красота даже прямо противоположна ему. И совершенно перед ним беззащитна.

Королевский двор погружался в уныние. Ели без аппетита. Обеды не стали хуже, но ведь не так вкусно то, что ты не подстрелил собственноручно. Чуть не начали охотиться на собак11. Помрачневших аристократов не занимали даже шуты-карлики. Только ревущий рог и запах пороха после выстрела, хищный азарт борзых, лошадей и людей, ветер в лицо и страх убегающей дичи могли заглушить тревогу. Знать чувствовала: веет ветер конца…

Оберегая короля от жалобщиков, фабриканты приставили к нему охранников под тем предлогом, что на полуострове завелся тигр-людоед. (Лес становился все более шекспировским: тигр-людоед — почти то же, что голодные львы. Королю это понравилось!) Заодно вдоль любимого маршрута Чарльза VII они расставили картонки с нарисованными пальмами. Так что некоторое время монарх оставался в неведении. До тех пор, пока резкий порыв ветра не опрокинул картонные деревья, принеся с собой горький запах выжженной саванны. Вместе с картонными деревьями рухнул мир короля.

«Географы, меняйте карты! Нет больше Земли Чарльза VII Рыжебородого, на том месте Пустыня Чарльза VII Рыжебородого. Что прекраснее в персиках: цветение или плоды? Что лучшее в пальмах: сухой ливень ножей изумрудных12 или счастье тени в африканский полдень? Все, что было, исчезло. Зачем и куда? Орландо» — ночью в хижине король записывал свои вопросы и мысли в виде очередного сонета.

Вдруг в открытое окно влетел камень. Удивленный, но не напуганный Чарльз VII поднял его — тот был липкий и пах чем-то сладким, — выглянул наружу. В свете луны, мутно сиявшей сквозь фабричный чад, стоял грозно насупленный Каизари.

— Вы хотели разбить мне окно? — спросил Чарльз.

— Поговорить, — ответил вождь по-английски.

Король жестом предложил ему войти. Каизари влез на подоконник.

— Неужели? — то и дело восклицал король, пока вождь рассказывал о невзгодах, постигших полуостров. — Давайте не торопиться с обобщениями, — повторял Чарльз VII всякий раз, когда Каизари проклинал всех людей с кожей лунно-песочного цвета.

— Мы будем отправлять вам за море персики, мы станем молиться вашему богу, мы соорудим в вашу честь истуканов из камня. Я горд, но прошу пощады. Плывите прочь.

В словах вождя была нестыковка, король смутился:

— Постойте, но как вы отправите персики, если все деревья срублены?

— В глубинах нашей земли текут темные воды. Когда они выйдут наверх, пустыня оросится, и лес опять вознесется ввысь.

— Неужели? — монарх вспомнил лес, любимую тропинку и свой восторг, когда он впервые ступил на берег, названный в его честь. Королевское сердце дрогнуло.

Если есть возможность все исправить, то… надо править.

Мнение, что английский король более не может потянуть на себя поводья государства, стало расхожим. Якобы их теперь дергают совсем иные руки… Все это вздор. Воля монарха по-прежнему закон. Одно его слово, одно движение десницы способно дать толчок великим событиям. Чарльз VII решил действовать. Он написал премьер-министру Остричу особое мнение по африканскому вопросу. На этот раз — в сухой прозе.

Необходимо, во-первых, закрыть все фабрики. На худой конец, перенести их в Англию. Во-вторых, прорыть оросительные каналы, питаемые подземными водами. В-третьих, заказать из Индии, где все растет на славу, пальмовые саженцы, а заодно тигров с газелями (в Индии есть газели?). Вновь запоет голос леса: крики тучных зверей и шелест пальмовых рощ... Освобожденные африканцы расправят плечи, покинут жуткие фабрики, увидят зеленеющие юные пальмочки и, может быть, простят Британию. «Не найти Нам покоя, — заключал король, — покуда процветание не вернется в этот край. Может быть, из Индии завезти еще и слонов?..»

Очередной корабль доставил французские вина для тосковавшего без охоты двора. Обратно в Англию судно повезло не только банки «Королевских персиков», но и королевскую записку… Представитель немного взволнованных фабрикантов махал шляпой удалявшемуся берегу. Если за что-то и можно уважать дельцов, так это за небанальность действий — их человек не собирался выкрадывать записку короля и затем сжигать ее, рвать в клочья, топить в море или подменять. Он сел в шезлонг на палубе, укутал ноги пледом и стал читать книгу сэра Френсиса Шрайка «Остров Пеликаньего Глаза и другие приключения».

Чужие уши по ночам слышат острее, так что фабриканты знали о разговоре Чарльза VII с Каизари все, и даже немного больше. Якорь только погрузился в тину родного лондонского дна, как представитель уже был у премьер-министра. Мистер Острич как раз выбрасывал записку короля в урну. Двери закрылись, оставляя их разговор тайной… Правда, когда через минуту в кабинет заходил министр финансов, мистер Острич говорил: «Так значит под полуостровом запасы не пресной воды, а нефти?! Давайте посчитаем…» — так что суть их беседы не такая уж тайна.

Автомобиль остановился перед дворцом Чарльза VII Рыжебородого. Взвизгнул гудок. Фабриканты не поднимали стыдливых глаз от иссохшей земли. Их лица выражали скорбь. Королю объявили, что фабрики остановлены. Надеясь искупить вину и все исправить, дельцы вызвались пробурить скважину к пресной воде.

— По нашим расчетам, все работы займут, — деловые люди посмотрели на часы, — шесть суток и три часа, Ваше Величество.

Польщенный покорностью Чарльз VII благословил фабрикантов на доброе дело. И зачем королю нужна совесть, когда он так наивен?

Спустя шесть дней и ровно три часа рядом со скважиной не то, что яблоку, даже вишенке негде было упасть. Чарльз VII Рыжебородый надел парадный мундир, в гриву Бонифация вплели синие и красные ленты, под цвета флага. Вообще парадных мундиров верхом на конях собралось столько, что можно было подумать будто бы началась война. Многие всадники имели бледный вид (в последнее время они, возможно, злоупотребляли французскими винами), но улыбались. Запуск скважины, конечно, не охота, но все-таки приятно снова сидеть в седле… Каизари с племенем пришли по приглашению короля. Презрительный взгляд вождя смерял туземцев, которые отдались английскому богу и теперь вращали бур, глубоко закопавшийся в землю. Фабриканты были заметно взволнованы. От нетерпения они жали на автомобильный гудок, подгоняя рабочих.

Чарльз VII Рыжебородый выехал вперед:

— Господа африканцы! Вы говорите, что наша кожа лунного цвета. Что ж, пришло время луне осветить для вас темные воды… Смотрите, иссохшиеся трещины наполняются влагой! Слышите, как шипит, напиваясь, пустыня? В этот день англичанин попробовал все исправить.

— Время переводить часы, — шепчут фабриканты.

Хлоп — и бур с комьями земли и зазевавшимся рабочим улетает в небо, точно пробка от бутылки шампанского. Только в этом нет ничего праздничного… Страшный свист рвется из скважины. Кони бледнеют вслед за всадниками. Какой-то отчаянный туземец бросает камешек в яму, тот уносится ввысь вслед за буром. Свист сбивается на хрип. Земля хрипит, воет, клокочет, как надрезанное горло. Опять тихо — и это пострашнее хрипов и свиста. Кто еще не пустился наутек, пускается теперь. Дельцы берутся за руки. Еще хлопок — и фонтан черной, как ночь, вязкой нефти забивает выше фабричных труб.

— Но это не вода! — кричит разгневанный и растерянный Чарльз. Бонифаций встает на дыбы и ржет от ужаса.

— Это жидкость куда более драгоценная… — отвечают фабриканты в лучший день своих жизней. — Это нефть!

Черный дождь льется на их счастливые лица и одежду. Они становятся неотличимы от дикарей.

— Вы обманули нас! Фабриканты! Вы ужасные люди!

— Времена изменились, Ваше Величество. Мы больше не фабриканты, теперь мы нефтяники…

Страх подгоняет туземцев. Позади остаются всадники, которые, между прочим, тоже мчатся во весь опор. Только добежав до берега моря, можно остановиться.

— Подземный кальмар, — тяжело дыша, говорит Каизари, — окрасивший чернилами нашу кожу в цвет темноты, пробудился после тысячелетнего сна. Слишком глубоко… Время уходить.

Развязка обойдется без трагических оборотов и театральных красот на древнегреческий лад. Эпидемия чумы не уравняет нефтяников и туземцев своей беспощадной косой, и ослепленный нефтью Бонифаций не умчит короля в море. Бомба ирландского террориста не прервет жизнь Чарльза VII, и удар молнии с небес не покарает алчность. Не разгорится пожар мировой социалистической революции, и никого не убьет бур, упавший обратно. Конец истории наступит постепенно и буднично.

— Если в этом тексте были бы возможны бранные слова, я бы так выразился! Огневолосый король, да смешает великий кальмар твою кровь со своими чернилами! — грозит Каизари.

Скоро отлив. Племя ждет, чтобы пройти через море. Ему суждено раствориться в народах саванны, забыть свой язык, веру и танцы предков. Пальмовых поленьев для костра больше нет, и дикари предаются последней пляске в свете луны. С бородами из сухих листьев, в масках из черепов они изгибаются и дергаются, прыгают и яростно лупят ногами по родной земле, жаждая вытоптать всю тоску, забыться до исступления и разозлить владыку чернил. По замыслу дикой пляски, кальмар должен принять сухие листья за рыжую бороду, черепа за белую кожу, разъяриться и обрушить на англичан гнев всех своих десяти щупалец…

Небо над Африкой затянуто тучами. Как рой голодных комаров, в землю впиваются вышки, алчно сосущие нефть.

Чарльз VII Рыжебородый заперся в каюте. Он в смятении и больше не пишет стихов. Поседевший за одну ночь король отбывает в Англию. Следом за ним на борт поднимается свита. Пока лакеи грузят чемоданы, рыцари без доспехов смотрят на перекопанный, залитый черным берег, похожий на поле проигранной битвы. Что ждет их в Англии? Хотя бы там все может остаться по-прежнему? Конечно, аристократы не подают вида — конец надо встретить достойно. Усмехаясь, они приговаривают: «Пора чистить ружья. Ох, зададим же лисам!» Но тысячи миль серых волн и промозглого ветра еще не самое страшное из того, что им предстоит — прямо по курсу вырождение, бедность, бесчестие. Останется фамильный герб и немного родовой спеси. Странное чувство: когда-то их предки творили историю, а теперь они сами становятся историей.

Конец декабря. Там, куда плывет корабль, сейчас холодно и, может быть, идет снег. Там запекают гусей и наряжают елки. Но в Африке тоже празднуют. У нефтяников вечеринка. Наступает новый год, наступило их время. Веселье, коктейли и джаз. Шуты-карлики с сажей на лицах ревут в трубы кек-уок. Черные официанты разносят тарталетки с паштетом и предлагают гостям персиковый пунш, в память о старых временах. «Когда есть нефть, заниматься фруктами уже несерьезно… Почему нам должно быть стыдно? Ну подумаешь, обдурили парочку дикарей. И короля. Ну заляпали пару акров. Мы же никого не убили. Ах да, рабочий на буре… Но он не считается. Это был несчастный случай» — считают виновники торжества. Они беззаботны и веселы — весь мир лежит у их пляшущих ног.

Все отмечают, что премьер-министр Острич как будто помолодел. Теперь можно и высыпаться, и улыбаться. На радость избирателям и журналистам он заявляет:

— Правительство намерено тратить свою часть богатства, свалившегося — извините за каламбур — из-под земли, исключительно на благо народа.

В карманы нефтяников течет черная река маслянистого золота, а для заводи государственного бюджета достаточно небольшой, но бесперебойной струйки. Премьер-министр держит слово. Появляется даже поговорка: «Родиться англичанином означает родиться счастливым».

Земля Чарльза VII Рыжебородого пропитана ядом. Зерну в ней — смерть. Червю в ней — смерть. И никакие темные воды не в силах помочь. Нефть поднимается вверх, а земля опускается вниз. Волны отбивают у берега фут за футом. Геологи называют это проваливанием грунта. Мнения нефтяников разделяются: одни считают, что месторождение наполовину опустело, другие уверены, что оно наполовину полно. В любом случае их спор носит мировоззренческий характер… Наконец, трубы фабрик, с которых все начиналось, скрываются в океанских пучинах, испустив на прощание с небом пару-тройку пузырей.

— У нас достаточно денег, чтобы купить треть Африки, пол-Азии или Австралию целиком, — нефтяники могут себе позволить праздные расчеты. — Найдем еще. И так должно быть вечно.

поезд «Саутгемптон — Рединг», 1931

О Литтоне Т. Райтсе

Литтон Т. Райтс — фигура настолько незаметная (вернее говоря, незамеченная) и загадочная, что его как будто бы не было в английской литературе. Но глупо сомневаться, держа книгу в руках.

Кое-что о Литтоне Т. Райтсе я прочитал в одном из дотошных британских словарей, где есть статьи про все на свете, от артишоков до Ясперса, и третьем томе Энциклопедии мировых писателей под редакцией Тьерри Буке. Несравнимо подробнее, эмоциональней и субъективнее рукописные воспоминания Эбби Шрайбер из фонда библиотеки Редингского университета.

Дюжина писем, двадцать три открытки и одна записная книжка из скудного архива Литтона Т. Райтса в Британской библиотеке добавляют к его биографии оттенки, но не штрихи.

***

Литтон Т. Райтс родился в 1893 году в Рединге, графство Беркшир, известном тюрьмой, где через два года окажется Оскар Уайлд, и колледжем. В тот же день счастливый отец, Рендалл Райтс, сел на трехчасовой поезд до Саутгемптона, откуда на корабле «Принц Родерик» отплыл на Цейлон. Увлеченность и радостные предчувствия помощника управляющего чайной плантацией, похоже, повлияли на выбор имени сына — Литтон Т. звучит очень похоже на «Lipton Tea».

Мать писателя Энн Райтс (урожденная Дибли) была дочерью директора бисквитной фабрики. Казалось бы, чай и бисквиты… Но жизнь не чаепитие. Рендалл Райтс приезжал домой на Рождество. Остальное время о нем напоминали посылки с чаем и редкие открытки. Энн Райтс гордилась тем, что не бывала дальше Уитчерч Хилл. Она не хотела покидать Рединг, не говоря уж об Англии, Рендалл не настаивал.

Тем более стоило думать об образовании для Литтона Т., но думать недолго — буквально в пяти минутах (если на велосипеде) находилась старинная и прекрасная Редингская школа при средневековом аббатстве. В школе Райтс выделялся успехами по физике и географии. Легко представить, как склонившись над атласом, он рисовал по океанам маршруты, которыми поплывет вокруг света, или к Южному полюсу вместе с Робертом Скоттом… Или только на Цейлон?

Поступив в университетский колледж Рединга, он неожиданно увлекся славистикой — прочитал «Фрегат “Паллада”», узнал Гончарова, а через него — весь пантеон богов русского языка. Запала любопытства хватило на три года, после чего Литтон Т. написал отцу, что он прочел слишком много Достоевского и его тошнит. Он собирает вещи, за чашку чая и сэндвич он готов быть погонщиком слонов.

Но началась война. Кроме матери проститься с ним на вокзал пришла молодая девушка по имени Марни Ридд. Пообещав быть осторожным (насколько можно быть осторожным на войне) и писать, лейтенант связи 35-го Норфолкского полка Райтс покинул Рединг. Не по маршрутам, проложенным в школьном атласе, а во вшивые окопы, избороздившие французскую землю.

Мои описания вряд ли добавят красок к ужасам Первой мировой войны. Облака желтой смерти, запах горчицы и фиалок, воронки, траншеи, колючая проволока в клочьях мундиров и мяса, раскаленные докрасна пулеметы, тысячи жизней за каждый метр, ни шагу вперед и никакого смысла. Если это не похоже на Апокалипсис, то не знаю, что и похоже.

Райтсу повезло — осколок попал ему в руку, началось заражение, и его отправили в Булонский госпиталь. В бывшем здании казино находилась лаборатория по изучению инфекций, где служил капитан Флеминг. До открытия пенициллина оставалось еще тринадцать лет, и Александр Флеминг, если и осматривал Райтса, ничем не мог помочь ему. Левую руку пришлось ампутировать.

Марни Ридд, наконец, ответила. Потеря руки — не повод для шуток. И нет, она не станет звать его Горацио. Что это было про «жертвоприношение жестокому богу»? Рединг опустел. Многие уже мертвы. Уолли, братья Паркеры, малыш Чарли… Малыш Чарли был слишком смешной для такой смерти…

Райтсу действительно повезло, если сравнить с другими, мертвыми и живыми. В госпитале он видел людей с застывшим взглядом и утраченным разумом, с изувеченными лицами и телами, в чудовищных нарывах от иприта, похожих на пузыри — как будто вскипает тело. Да и руку он потерял только левую. Жутко проявляется везение в обезумевшие времена.

Марни Ридд продолжала. Запевале Стивену пуля раздробила полчелюсти, он носит особую маску. Эрику, который был такой милый, оторвало обе ноги. Мистеру Нотлобу газ выщипал глаза, и теперь он ходит в черной повязке.

Есть еще новости. Она выходит замуж. Честный молодой человек, занимается импортом кофе (кофе!). От военной службы освобожден, доказав комиссии, что он пацифист. После свадьбы они собираются в Эквадор…

Что оставалось потерявшему руку, окруженному людскими страданиями, брошенному лейтенанту? Писать. Все маленькие случаи написаны в Булонском госпитале. Сочетание ужаса обстоятельств и веселости текста немного озадачивает. Юмор кажется черным и хочется отыскивать скрытые смыслы. Но я думаю, все проще: смех одолел боль быстрее, чем страны Антанты Германию.

Поступая на службу, Райтс указал, что знает русский язык. Одна галочка в анкете предопределила его судьбу. Он ждал увольнения после госпиталя, но получил назначение в Россию: в английскую военную миссию при ставке верховного главнокомандующего в Могилеве. После гибели Роберта Скотта в путешествие с обилием снега тянуло слабее. Тем не менее путешествие. Тем более приказ.

Служба в военной миссии оказалась бюрократической и непыльной. Лейтенант Райтс носил парадную форму, переводил официальные заявления с русской стороны, составлял заявления с английской стороны, отправлял донесения в Лондон… Не покидает чувство, что в перечне не хватает чего-то очень важного… Ах да! Следил за исправностью телеграфа. Война была далеко и казалась чужой.

Страшно представить, какой переполох в головах могилевчанок вызвал такой наплыв иностранных парадных мундиров. Но сердце Райтса еще было разбито (кофе!), он не лез в русскую жизнь, предпочитая общество сослуживцев, а русская жизнь не лезла к нему. Из Могилева он слал матери и отцу шутливые открытки:

«Видел медведя. Ничего особенного… Это оказался не медведь, а румынский полковник» (на открытке: младенец в форме казака с пикой).

«В театре видел царя. Не уверен, что это был он» (на открытке: Федор Шаляпин).

Единственным развлечением в городе был театр, где помимо водевилей, Островского и оперетт иногда показывали кино (в основном военную хронику). Так что нет ничего удивительного, что в Могилеве Райтс задумал написать еще несколько маленьких случаев, но первый же из них перерос миниатюрные рамки и стал первым случаем средней величины, о чиновнике, мечтавшем путешествовать.

«В гостинице на ужин ел стейк с кашей. Полковник Ли полюбил квас» (на открытке: целующиеся ангелочки).

«Я читал товарищам свои рассказы, а лейтенант Фирен из французской миссии играл на рояле. Смеялись больше над ним» (на открытке: Александр Керенский).

После двух лет его службы в России началось черт знает что. Царь трогательно попрощался с офицерами и уехал под арест, а царя сменили невразумительные главнокомандующие от временного правительства. Когда через полгода вместо временных генералов командовать начал прапорщик Крыленко, военная миссия потеряла всякий смысл и покинула Россию.

Но не успела миссия сойти на английский берег и снова привыкнуть к родной речи вокруг, как приказано было вернуться. В России разбушевалась гражданская война, ожесточение между красными и белыми набирало обороты точно разгоняющийся паровоз. Английское правительство решило оказывать помощь адмиралу Колчаку. Военная миссия под началом генерала Нокса отправилась в Омск.

Райтс получил звание капитана. Он не успел добраться до Рединга и увидеться с матерью, но получил от нее письмо с потрясающими новостями: довольно с отца Цейлона, он собирается домой… Поскорее бы кончилась война. Литтону Т. хотелось увидеть отца, жить семьей, вернуться в Рединг…

Дорога до Омска проходила через полмира, но для военных — это не расстояние. Плывя по Тихому океану, Райтс написал еще один случай, о скитаниях безумного капитана. Пора подметить: литература для Райтса не столько цель, сколько средство. Иногда это способ скрасить совсем уж темно-серые будни. Иногда — единственная возможность одолеть отчаянье.

Когда на горизонте показались сопки Владивостока, Райтс еще не догадывался. Провидческие сны не снились ему. Он раздумывал, что бы смешное написать в открытке родителям.

Телеграммы о жутких, трагических новостях ждали его в Омске. Корабль «Иоанн Безземельный», на котором плыл его отец, потопила немецкая субмарина. Тогда его мать отправилась из Рединга в Саутгемптон, села на корабль до Цейлона, и на месте гибели Рендалла Райтса Энн Райтс (урожденная Дибли) бросилась в море.

Таким мелодраматическим образом Литтон Т. Райтс остался совсем один. Посреди чужой гражданской войны, непонятной и жуткой. Без руки. В Омске (Достоевский ненавидел этот город, что же взять с англичанина?). Он пишет следующий случай, о джемовом телеграфе. Литература, сибирская зима, рутина службы, неотличимая от Могилева, кое-как притупляли боль. Райтс смеялся опять.

Отвертеться от русской жизни в Омске стало невозможно. Когда в Англии шили зимнюю униформу, Сибирь не принималась в расчет. Райтс пошел в город, раздобыл тулуп и папаху, отрастил усы, и вскоре капитан английской военной миссии стал похож на обычного омича.

Во многих домах Омска были рады английским офицерам. Райтс скоро завел русских друзей. У присяжного поверенного Ворошилова была лодка, они плавали рыбачить на Иртыше. Есаул Стасюк пытался сосватать за Райтса свою дочь, а еще он варил пиво. Они пили пиво, и есаул учил капитана петь «Верно службу мы служили», а капитан есаула — песне «Oh no, John».

Все рухнуло в одночасье. Летом 1919 года, после «полета к Волге», казалось, что большевистские дни сочтены. Вот-вот Колчак проскачет на белом коне по Красной площади с головой Ленина, подвязанной к седлу. Но уже в ноябре белые войска оставили Омск. Звезда адмирала Колчака стремительно догорала.

Военные миссии союзников торопились покинуть Омск, но Райтс не пустился в железнодорожное бегство и остался в городе. В хаосе эвакуации он отбился от своих? Его убедили речи большевистских агитаторов о строительстве нового мира? Присяжный поверенный Ворошилов оказался тайным коммунистом и захватил его в плен? Или любовь к женщине? Есаул Стасюк уговорил его жениться на своей дочери? Любовь к России? Он не хотел возвращаться в Рединг? Или задание британской разведки? Непонятно. Но Сибирь — подходящее место для непонятного, а гражданская война — подходящее время.

В Омске он не остался, его повезли в Петроград, еще не ставший Ленинградом, не как пленника, но как гостя. Райтс жил в небольшой, но отдельной квартире в Соляном переулке, преподавал английский язык старым большевикам и в спецшколе, иногда выступал на радио… Поворот фантастический, туманный, загадочный. Что это было? По его словам, Райтс так и не понял, что было нужно большевикам. Уж точно не новый случай, о фокуснике с разбитым сердцем, который он написал в Ленинграде.

Невольно хочется понять эзопов язык «советского случая» и прочесть между строк мнение англичанина о советской утопии. Мистер Паззл — это Ленин? Сбежавшая жена — меньшевики? Зеленоглазый подлец — Третий Интернационал? Но нет здесь ни Эзопа, ни мнения об утопиях. Это просто веселая выдумка. Наверное.

Внезапно в 1931 году Райтса выслали из страны. Похоже, причина — в круге его петроградо-ленинградских знакомств, богемном и нежелательном круге. Иначе откуда поразительные эпиграфы из Хлебникова и Олейникова? И само слово «случаи» (в оригинале «incidences»)… (Вдруг он познакомился с обэриутами, был на «Трех левых часах» и не знал, что делать, прийти в восторг или недоумевать? Вдруг он слушал первую симфонию Шостаковича, ходил на премьеру «Воццека» Альбана Берга? Вдруг он видел, как Ахматова бегает на лыжах по Фонтанке?) Или же британская разведка и Райтс заигрались в свои игры. Долгие двенадцать лет тумана, загадок и фантастики…

За последний век путешествия стали просты и приятны, но Райтс боялся. Он боялся вернуться в Рединг, пустой, ставший чужим, населенный призраками… Но главное, что его странствие подходило к концу. На пути в Рединг Райтс подвел черту и под литературным скитаниями — мрачным, тревожным случаем, о Земле Чарльза VII Рыжебородого.

Считал ли Литтон Т. Райтс свою жизнь необычной? Нет, необычной жизнью жили тогда миллионы. Все необычное было нормой. К тому же приключения случались не каждый день. Райтс не греб веслом из бедра гориллы, подгоняя лодку к истокам великой африканской реки, не прорубал мачете дорогу сквозь заросли колючих лиан, не видел, как с мириадами брызг синий кит выпрыгивал из воды, не плясал с дикарями в свете луны роскошной ночью, жаркой и ясной. Но он придумал это и описал.

Семнадцать лет спустя Райтс вернулся домой. Удивительно, но радость узнавания оказалась сильнее боли воспоминаний. Не успел он сесть в кресло и закурить оставшуюся с Ленинграда папиросу «Ира», как в дверь постучал почтальон… Издатель из Лондона хотел, чтобы Райтс написал мемуары о жизни в стране Советов. Взамен мемуаров Райтс предложил свои случаи, но издатель отказался. Сегодня жизнь интереснее любых выдумок. Разве можно придумать что-то более экзотичное и душещипательное, чем жизнь в стране Советов? Подумайте, Литтон Т.

Но Райтс решил действовать, а не думать. Идея опубликовать случаи захватила его, став навязчивой… Райтс начал почтовую бомбардировку с литературных небожителей и крупнейших издателей Лондона, закончил издательством «Irish Riters Association» (сокращенно — IRA) из Корка, Ирландия. Повсеместные, частые, крохотные отказики слились в ощущение сплошного, единодушного, категорического отказа.

На этот счет у меня есть конспирологическая теория. Если Райтс на самом деле был связан с разведкой, понятно его нежелание писать мемуары. А вдруг разведка опомнилась и решила перестраховаться на случай, если в своих рассказах Райтс проболтается о государственных тайнах?

У нас были поводы убедиться, что Литтон Т. Райтс нечасто впадал в отчаяние. Вот и теперь его уверенность не смутил вал отказов. Дедушка-директор бисквитной фабрики был человеком строгой викторианской закалки, суровым и скупым, но тем внушительнее осталось наследство. На деньги с бисквитов Райтс решил издать случаи самостоятельно. И в ближайшей типографии ему улыбнулось счастье. Не только потому, что здесь напечатали сто экземпляров его книжки, но и потому, что типографией владела Эбби Шрайбер, вдова — ее муж погиб в Верденской мясорубке.

Два искалеченных войной существа встретились, чтобы утешить друг друга. Была это любовь или дружба непонятно. И не так уж важно… По Редингу пошли доброжелательные слухи — надеялись, что скоро они поженятся. Но дело ограничивалось прогулками, обедами по воскресеньям и разговорами о литературе. Она признавалась, что чтение случаев сумело смягчить боль, все еще разрывавшую ее сердце. Он признавался, что призраки Рединга тают, когда он с ней, и предложил вместе встретить Рождество.

Книжные магазины брали случаи без аванса и без охоты. Похоже, что напечатать на задней обложке отказы от издательств и ответы небожителей было не так остроумно, как думал Райтс. Покупатели проходили мимо. Тогда Райтс устроил в типографии Эбби Шрайбер вечер с угощениями, на котором читал пускай не очень объемный, но все же труд своей жизни. Тарелки с угощениями (свиная ленивая мышца с персиками, пирог с тыквенной начинкой) стремительно опустели, и когда Райтс дочитывал: «Веселье, коктейли и джаз. Шуты-карлики с сажей на лицах ревут в трубы кек-уок…» — в типографии не осталось никого, кроме верной Эбби Шрайбер и сторожа.

Райтс воспринял неудачу спокойно. Первый издатель был прав: для людей жизнь (в образе тарелки со свининой) интереснее чьих-то выдумок. Наверное, это правильно и… так должно быть вечно. Райтс забрал свои книжки из магазинов, сложил их на чердаке типографии. Купил лодку, рыбачил на Темзе. Выращивал турнепс. Вспоминал ли он Иртыш и присяжного поверенного Ворошилова? О чем он думал? Эбби Шрайбер упрашивала его написать еще один случай, но Райтс отшучивался и предлагал разводить вместе кроликов.

Впрочем, вскоре стало не до кроликов. Вернулось грозное время — опять война. Когда потребовались суда для спасения солдат из Дюнкерка, Райтс не раздумывая поплыл на своей лодке к морю. Доплыв до Хенли-он-Темз, он узнал, что операция счастливо завершилась.

Тем временем немецкие бомбардировщики долетели до Рединга. Одна из нацистских бомб уничтожила типографию Эбби Шрайбер (и тираж случаев), другая бомба разрушила ее дом. Все, что она нашла среди руин — портрет мужа и фарфоровую чашку, уцелевшую чудом. Остальное погибло. Как верный друг и джентльмен, Райтс предложил Шрайбер комнату. Доброжелательные слухи заходили с новой силой. Во время войны всем хотелось немного счастья, пускай и чужого. И хотя это было не то предложение, которого ждал весь Рединг, она согласилась.

К концу войны Эбби Шрайбер чувствовала себя хозяйкой в его доме. Фотография ее мужа висела над портретом дедушки-директора фабрики. Она переложила паркет, переклеила обои и часто меняла кухарок. Райтс не возражал и не злился, но больше времени проводил, копаясь в грядках турнепса или пропадая на реке. Извините за каламбур…

Его перевернутую лодку прибило к берегу неподалеку от Уитчерч Хилл. Полицейские предположили, что Литтон Т. Райтс, находясь в лодке, по неизвестной причине (задремал, поймал крупную рыбу, свел счеты с жизнью) потерял равновесие, перевернулся и утонул, повторив тем самым печальную судьбу своих родителей, Рендалла и Энн Райтс. Полицейские ныряльщики нашли на дне удочку и банку из-под червей, но не тело, поэтому Райтса сначала признали пропавшим без вести, а только затем мертвым.

Годом смерти Литтона Т. Райтса считается 1947 год. У меня есть конспирологическая теория, но в этот раз я оставлю ее при себе…

***

— Ну расскажи, — пытает жена. — Думаешь шпионские дела? Еще одна тайная миссия?

— Там, где растут пальмы и среди них рычат голодные львы… Нет, я думаю, его похитили агенты Берии и замучили на Лубянке.

— Лучше бы утонул…

— Утонул-не утонул… Он же не мог не умереть за полвека. Погоди-ка.

Сообщение от Никиты. «Дима, я в Риме, я в хламину монаду, я в фонтане, я кричу “Рагацы”. Еще тебе книжка».

— Чего хохочешь?

Фотография: Lorenzo di Raicci, «L'isola dell'Occhio di pellicano e altre storie, allegri, tristi, profonde, clamorose, lontane, poco lontane, nere, bianche, sanguinose, natalizie, sperimentali, tradizionali, psicologiche, realistiche, naturalistiche, simboliche, socialiste, capitaliste, lunghe, corte, forti, tranquille, a pagamento, gratuite, inglesi, italiane».

— Придется учить итальянский.

2019

1 В России первые два Чарльза — Карлы, но как назовут третьего Чарльза пока неясно. (Прим. пер.)

2 Извините, но меня не простят, если я не воскликну в этом месте: «Glory Glory Man United!» (Прим. пер.)

3 В Индии пасут не только священных коров. Долой штампы! (Прим. пер.)

4 Пер. Маршака (Прим. пер)

5 Международный телеграфный код для буквы «U» — 11100, а для буквы «I» — 01100. Ошибиться проще пареной репы (Прим. пер.)

6 Искушенные в литературных приемах читатели назовут такой сюжетообразующий поток писем Deus Ex Machina, искушенные же в теории телетрафика инженеры признают его стационарным и ординарным. (Прим. пер.)

7 Взятка? (Прим. пер.)

8 Если бы такое Министерство существовало в России, то на всех совещаниях Правительства на вопросы о состоянии дел министр отвечал бы: «Храним, батюшка, храним». (Прим. пер.)

9 Угрюмый… Пробор… Усы… Да это же автор! (Прим. пер.)

10 Видали мы и не такие фокусы, знавали и не таких волшебников! (Прим. пер.)

11 Слава богу, что век был просвещенным настолько, что никому и в голову не пришло охотиться на людей! (Прим. пер.)

12 Имеется в виду шелест листьев. Слишком поэтическая метафора. (Прим. пер.)

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: