РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ОТДЕЛЕНИЕ

ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК

РОССИЙСКАЯ ИСТОРИЯ

В ЗЕРКАЛЕ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Русь Рюриковичей

в былинах и песнях

Под общей редакцией

академика В.Е. Захарова

Редакционная коллегия:

академикА.О. Чубарьян, академик В.Е. Захаров,

член-корреспондент РАН В.И. Васильев,

член-корреспондент РАН С.М. Каштанов

Рецензенты:

доктор филологических наук И.А. Пильщиков,

кандидат филологических наук А.В. Кулагина

Научный редактор

доктор филологических наук С.Н. Азбелев

Составитель, автор предисловия и комментариев,

подбор иллюстративного материала

В.Н. Бойков

В книге представлены произведения народной поэтической эпики, известные в записях и публикациях XVII–XX вв. и увидевшие свет благодаря усилиям таких подвижников русской культуры как Кирша Данилов, П.В. Киреевский, П.Н. Рыбников, А.Ф. Гильфердинг, С.И. Гуляев, А.Д. Григорьев, А.В. Марков, Н.Е. Ончуков и многие другие. Публикуемые произведения – 44 былинных текста, 7 духовных стихов и 66 исторических песен и баллад – соотносятся с различными событиями и явлениямиX–начала XVII вв. на основе исследований фольклористов и историков XIX–XX вв., среди которых выдающиеся имена А.Н. Веселовского, Вс.Ф. Миллера и Б.А. Рыбакова. Такое собрание народной поэтической эпики различных жанров издается впервые.

НАРОДНАЯ ЭПИКА:

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО ИСТОРИИ

Тесный мирок вечернего кафе, салона автобуса, вагона электрички словно расширяется, отражаясь в стеклах, где подчас отражаются стекла же с отражениями, хотя там все те же обитатели – те, что слева и справа, и те, что впереди и позади, но стоит отрешиться и сосредоточиться, как сквозь отражения прорывается поток необозримой жизни. Подобным образом за миром народной фантазии с определенной точки зрения может открыться ретроспектива, где оживает подлинная история. «“Народный” эпос, как в зеркале, отражает исторические судьбы страны и ее интересы» [Буслаев, 235].

Древнерусское слово «язык» означало также и «народ», а в современной русской речи слово «русский» может означать не только национальную принадлежность человека, но и просто русский язык. Это значит, что история народа и история его языка имеют один исток, хотя отметить эту веху на хронологической карте вряд ли возможно. Начало русской поэзии, как и русской истории, не в славянской письменности, возникновение которой принято связывать с христианством. Древнейшая устная поэтическая традиция тянется из времен язычества, которое давало о себе знать в народном творчестве и в ХХ столетии. Поразительно то, что народный стих, передаваемый из уст в уста, пронес и сохранил до наших дней свидетельства о многих событиях древности, выделив их из общего потока и определив тем самым их историческую значимость, тогда как в оценке тех же событий и сегодня ломаются ученые копья историко-политических концепций. Сопоставление археологических данных с этнографическими и фольклорными памятниками обнаруживает в глубинах народной памяти трудно датируемые периоды истории, примером чему могут служить обрядовые, игровые и хороводные песни, бытующие в устной традиции на протяжении многих и многих веков, хотя древний сакральный их смысл зачастую бывает утерян [Рыбаков 1981, Рыбаков 1988]. Несмотря на то что произведения народной поэзии по большей части не могут быть привязаны к временной шкале, некоторые из них (даже в таких миниатюрных жанрах, как пословица и загадка) несут на себе печать времени постольку, поскольку в них отражаются исторические реалии. Конечно же, главным мнемоническим зеркалом исторических событий являются такие эпические жанры русской народной поэзии, как историческая песня и былина.

Даже беглый взгляд на перечень и содержание сюжетов русских эпических жанров наводит на мысль, что народ представляет историю как процесс многоплановой борьбы на человеческом пространстве – личностной и надличностной, межгосударственной и внутригосударственной, межрелигиозной и внутрирелигиозной и т.д. В этом смысле эпика почти ничем не отличается от письменных летописаний. С точки же зрения полноты отражения исторических событий, летописи несравненно богаче эпики. Но в итоге изучения летописного наследия стало ясно, что освещение событий в летописях отличает пестрота, личная ограниченность или политическая предвзятость летописцев и составителей. В эпосе предстают важнейшие события, отобранные (суть неявно оцененные) целым народом, и тем же событиям тем же народом даются уже в явном виде оценки, отточенные временем. Не менее красноречивой народной оценкой, однако, является зияющий в эпосе почти столетний провал в начале золотоордынского ига.

Рассматривая вопрос о преломлении истории в русской народной поэзии, необходимо сказать несколько слов об истории вхождения в официальную культуру этой самой поэзии, поскольку ее роль в этническом самосознании русского народа более чем очевидна. Первые фиксации произведений русской народной эпики, если не считать летописных включений, датируются XVII в. – это совершенно уникальные песни, записанные в 1619–1620 гг. для Ричарда Джемса, священника при английском посольстве короля Иакова I к царю Михаилу Федоровичу. Среди них два плача Ксении Годуновой, относящиеся ко времени смерти царя Бориса в 1605 г., песня о событиях после смерти Михаила Скопина-Шуйского в 1611 г. и, наконец, песня о возвращении в июне 1619 г. митрополита Филарета (Федора Никитича Романова) из польско-литовского плена. Свидетелем последнего события был и сам Ричард Джемс, только 20 августа выехавший из Москвы в Холмогоры, откуда следующей весной посольство отбыло в Англию. В итоге, из героев названных произведений для песен, певшихся в последующие века, время отобрало только Скопина-Шуйского.

Немногочисленные записи былин выявлены также среди рукописных сказаний, историй и повестей эпохи первых Романовых и Петровской эпохи. К последнему периоду относится и создание рукописного сборника песен Кирши Данилова. Тогда же издавалось множество всяческих песенников и сборников народных песен, самым заметным среди которых является печатавшееся в 1770–1773 гг. «Собрание разных песен» Чулкова, куда входили также исторические песни. Но лишь в XIX в. на волне общественного интереса к русским древностям, вызванного изданием в 1800 г. «Слова о полку Игореве», произошло подлинное открытие народного эпоса. Началом этому послужило издание в 1804 г. сборника Кирши Данилова «Древние русские стихотворения», для которого их издателем А.Ф. Якубовичем были отобраны 26 произведений, составлявших менее половины рукописного оригинала.

Усилиями графа Н.П. Румянцева в 1816 г. рукопись передается К.Ф. Калайдовичу, который в 1818 г. издает новый сборник Кирши Данилова – «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым и вторично изданные с прибавлением 35 песен и сказок, досель неизвестных, и нот для напева». Успех нового издания в литературных, музыкальных и научных кругах, как и в художнической среде, был ошеломительным. В 30-е годы XIX в. сказалось мощное духовное воздействие этой книги на русскую культуру: в поэзии – сказки А.С. Пушкина и В.А. Жуковского, «Конек-горбунок» П.П. Ершова, «Песня про купца Калашникова» М.Ю. Лермонтова, «русские песни» А.А. Дельвига, П.А. Вяземского, Н.Г. Цыганова, А.И. Полежаева, Ф.Н. Глинки, Е.П. Гребенки и А.В. Кольцова; в прозе – «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя, «Были и небылицы казака Луганского» В.И. Даля, «Пестрые сказки» В.Ф. Одоевского; в музыке – песни и опера «Иван Сусанин» М.И. Глинки, вокальные произведения А.А. Алябьева, А.Е. Варламова и А.Л. Гурилева; в этнографии – «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков» И.П. Сахарова; в фольклоре – «Русские в своих пословицах» И.М. Снегирева и др. В эти же годы А.С. Пушкин высказал идею создания свода русских народных песен, которая была подхвачена П.В. Киреевским, привлекшим к этому делу широкий круг писателей: семейство Языковых, П.И. Якушкина, Н.В. Гоголя, В.И. Даля, А.Н. Кольцова, М.П. Погодина, С.П. Шевырева, А.Ф. Вельтмана и многих других.

Деятельность еще одного собирателя фольклора первой половины XIX в. в Алтайском крае С.И. Гуляева была не столь заметной и только в следующем веке получила достойную оценку. Его собрание былин и песен южной Сибири (в публикациях 1939 и 1952 гг.) сопоставимо со сборником Кирши Данилова и представляет ту же сибирскую былинную традицию, которую отличает сохранность архаических черт.

60-е гг. XIX в. ознаменовались серией уникальных фольклорных публикаций. Появились первые выпуски долгожданных «Песен, собранных П.В. Киреевским», их выхода в свет скончавшийся в 1856 г. собиратель уже не увидел. Собрание П.В. Киреевского во многом использовал П.А. Бессонов в изданном им в 1861 г. сборнике духовных стихов «Калеки перехожие». Настоящим событием для русского общества стало открытие живой былинной традиции на Русском Севере: губернский канцелярист из ссыльных П.Н. Рыбников издал в 1861–1867 гг. более 200 былин и песен, записанных непосредственно от многих исполнителей – жителей Олонецкого края. Отправившийся в те же места в 1871 г. А.Ф. Гильфердинг собрал более 300 текстов, в том числе 270 былин.

На следующей фольклорной волне появились не менее выдающиеся собрания эпоса. Огромные коллекции былин и эпических песен на том же Русском Севере были собраны в 1899–1901 гг. А.Д. Григорьевым и с 1898 по 1910 г. А.В. Марковым. Там же и в те же годы записал свое собрание печорских былин Н.Е. Ончуков. В советское время эта работа была продолжена плеядой фольклористов – Б.М. и Ю.М. Соколовыми, А.М. Астаховой, Г.Н. Париловой и А.Д. Соймоновым и другими. К настоящему времени известно свыше полусотни былинных сюжетов и в разных собраниях в совокупности накоплено свыше 3-хтыс. текстов. Это богатство было обретено благодаря таланту множества сказителей и певцов, среди которых можно назвать таких ярких исполнителей былин и эпических песен как Т.Г. Рябинин, А.П. Сорокин, Шальский лодочник, Л.Г. Тупицын, М.Д. Кривополенова, династия Крюковых, А.М. Пашкова и многих других.

После выхода в 1804 г. сборника Кирши Данилова в литературных и ученых кругах возникли различные мнения о происхождении былин, главные противоречия между ними представляли мифологическая и историческая школы исследователей фольклора. Наиболее видными представителями первой являются Ф.И. Буслаев и А.Н. Афанасьев, а второй – Л.Н. Майков, М.Г. Халанский, Вс.Ф. Миллер и А.Н. Веселовский. Нельзя отрицать необходимость и плодотворность изысканий мифологических корней в русской народной эпике, но вряд ли допустимо не видеть в былинах опору на исторические события. Как раз последнее обстоятельство почти век спустя явилось предметом противостояния Б.А. Рыбакова и В.Я. Проппа в ученой дискуссии об историзме народного эпоса. Последний утверждал: «Идея есть решающий критерий для отнесения песни к той или иной эпохе» и «Эпос живуч не воспоминаниями прошлого, а тем, что он отражает идеалы, которые лежат в будущем»; «Он отражает не события той или иной эпохи, а ее стремления» [Пропп, 25, 64]. Не совсем понятно, как могут идеалы лежать в будущем и как могут отражаться стремления той или иной эпохи вне связи с историческими реалиями и событиями. Имея в виду как раз идеальные представления, А.П. Скафтымов считал: «Раскрытие источников таких представлений способно во многом осветить бытовую реальную почву, на которой создавались былины» [Скафтымов, 125]. По исторической логике ясно, что в эпосе заключены идеалы, впитанные из эпох, в которые он возник и бытовал, и эти идеалы не абстрактны, они вложены в отношение к тем историческим событиям и фактам, героизация которых осуществлена в эпосе согласно этим идеалам.

Извечная «русская идея» пронизывает былинное пространство: это нерушимое единство святой Руси во главе с красным солнышком князем Владимиром стольнокиевским, могущество русских богатырей и надежность порубежных богатырских застав. Эта идея была животрепещущей в эпосе постольку же, поскольку была важна в политической жизни: даже в период распада Киевской Руси и начала монгольского нашествия, когда политическое и экономическое значение Киева было невелико, сохранялась моральное главенство великого княжения киевского, за которое велась ожесточенная междоусобная борьба галицкого, черниговского и владимирского князей. В 1574 г.  староста белорусского г. Орши Кмит Чернобыльский писал, жалуясь начальству на тяготы пограничной службы: «Придет час, будет надобность в Илье Муравленине и Соловье Будимировиче, прибудет час, коли службе нашей будет потреба» [Веселовский (Южнорусские былины), 61–64]. Те же идеалы не устарели и для нынешней России, но они не всегда бывали и бывают в ладу с недолговечными модными веяниями и корыстными интересами временщиков.

Приходится признать, форма бытования народной поэтической эпики в изменившихся социально-экономических условиях себя изжила, что, видимо, является главной причиной ее отмирания. Характер эволюции былин приводит к мысли, что этот жанр не мог возникнуть на пустом месте и не вобрать некоторых черт уже бытовавших жанров. Так, многие обрядовые песенные жанры, скажем те же плачи и славы (величания, похвалы), имеют более древнюю традицию, кроме того, они в известной мере историчны, поскольку приурочивались к конкретным событиям. Такие величания определялись как лироэпический жанр [Жданов, 1893, 53–54], но это могли быть только предпосылки к возникновению былины [Веселовский, 1940, 235–271]. В древних обрядовых песнях не могли не фигурировать мифологические образы в качестве сравнительного эталона – меры добра для хвалы (славы, величания) или меры зла для хулы («глума»). Возможно, некоторые из этих образов переходили и в былины, подвергаясь той или иной трансформации. В древнейшие и достаточно типические сюжеты борьбы с иноземными богатырями и вражескими нашествиями поток исторических событий вносил имена и одежды новых героев.

Былины представляют собой сложнейший жанр, в котором отражаются и миропонимание народа, и образующие сюжет события, и их оценка с точки зрения общенародных исторических интересов, а также нравственная оценка героев этих событий.

Мифологические основы былинного миропонимания можно видеть как в образе Змея, представляющего нижний уровень мироздания, так и в центральной (не героической, но стоящей над всеми) фигуре былин киевского цикла, в красном солнышке князе Владимире стольнокиевском. Образ солнце-князя перекликается с мифическим скифским Колаксаем (Солнце-царем), владыкой верхнего уровня мироздания, существование которого в скифском пантеоне известно было еще древним грекам [Геродот, 188]. С того же времени прослеживаются связи скифского и славянского миров [Абаев; Рыбаков 1979, 233, 238; Рыбаков 1981, 434, 529–596; Бонгард-Левин и Грантовский 1974; 1988]. В глубокой древности на территории Южной Руси обитали ираноязычные кочевники – скифы и вытеснившие их сарматы, о чем свидетельствуют многочисленные гидронимы с основой дон (дун), означающей «река»: Дон, Днепр, Днестр, Дунай… Сопоставление былинного князя Владимира и шаха Кавуса, героя эпической поэмы Фирдоуси «Шах-наме», позволяет видеть связь русских былин с древним иранским эпосом [Миллер 1892, 23].

Более поздние связи былин с ираноязычным эпосом можно видеть в образах богатырских поляниц (амазонок) и богатыря Дуная Ивановича. Потомки сарматов, аланы (ясы), соседствовали со славянами в Подоньи вплоть до XII в., когда они были частью ославянены, а частью вытеснены половцами на Северный Кавказ. В женских захоронениях салтово-маяцкой культуры в верховьях Северского Донца находили боевое оружие [Плетнева, 533], так что и ясские богатырши могли быть прототипами жен киевских богатырей: Настасьи-королевичны и Настасьи Микуличны – жен Дуная Ивановича и Добрыни Никитича. Ведь даже князь Ярополк, сын Владимира Мономаха, в 1116 г. в тех краях пленил и взял в жены прекрасную княжну-ясыню [Ипатьевская летопись, 284]. Богатырскому миру в мифологической иерархии соответствовал средний уровень мироздания, на этой сцене и могла разыгрываться эпическая героика на основе вполне конкретных событий с исторически реальными персонажами Древней Руси IX–XII вв. В дальнейшем бытовании былины постепенно эволюционировали в героический цикл, замыкаясь в эпическое пространство вне исторического времени, однако жанру не суждено было завершить эволюцию, некоторые этапы которой оказались отмеченными в записях. Среди различных вариантов того или иного сюжета сохранились и такие, в которых содержатся достоверные исторические реалии, связанные с конкретными событиями древнерусской истории, а в качестве героев фигурируют вполне определенные исторические лица. Одним из этих реалий находятся соответствия в летописных свидетельствах, другим – среди археологических и этнографических памятников.

Каждому из эпических жанров была присуща своя специфика в происхождении, бытовании и характере отображения исторических фактов. На смену былинам, древнейшему жанру русского эпоса, пришли исторические песни – жанр чисто хроникальный. Будучи оперативным отражением конкретных событий, эти песни на протяжении XIV–XIX вв. являлись своеобразными «средствами массовой информации». Вплоть до конца ХХ в. оба жанра бытовали параллельно, эволюционируя каждый по-своему, но равно утрачивая исторические черты. Былины при устной передаче, следуя эстетическим закономерностям героического эпоса, подвергались циклизации, и тогда имевшиеся в них индивидуальные признаки исторических событий размывались в обобщенности эпического пространства. Одновременно шел процесс драматизации некоторых сюжетов, когда былина превращалась в балладу с трагической развязкой, а дух исторической героики становился излишним, тогда как в процессе превращения исторической песни в балладу вместе с утратой исторических примет происходила трагическая романтизация присущего реальности драматизма [Кулагина, 5–26].

Несомненно, бывали и случаи, когда некоторые песенные сюжеты, связанные с какими-то событиями, со временем исчезали навсегда, и исчислить эти потери невозможно. Может быть, в несколько меньшей степени, этот процесс коснулся былин, хотя бы потому, что единичные записи их сюжетов довольно редки. В ходе бытования эпические сюжеты подвергались разного рода трансформациям, связанным в том числе и с творческой индивидуальностью исполнителей. Один и тот же сюжет при сходных обстоятельствах мог использоваться многократно. Например, плач «Часовой у гроба царя» использовался по поводу смерти шести монархов: Ивана III, Ивана Грозного, Алексея Михайловича, Петра I, Екатерины II, Александра I. Можно в каком-то былинном герое (в князе Владимире стольнокиевском, например) угадывать не одного, а нескольких исторических прототипов или указать на поглощение в ряде песенных сюжетов образа царя Ивана III Васильевича образом его внука царя Ивана IV Васильевича [Тысяча лет русской истории,14–16].

Чаще же в ходе бытования в сюжеты привносились новые исторические реалии, атрибуты, имена и даже герои. Таким образом, былины и песни, впервые зафиксированные в письменном виде в XVII в., как и записанные в XVIII–XX вв., несли на себе все эти многовековые наслоения. За два предыдущих вв. несколькими поколениями ученых была проделана огромная работа по изучению этих «археологических» слоев. Это исследования по хронологизации эпических сюжетов в различных направлениях: и вглубь – к событийным первоистокам героев и сюжетов, и вверх – по идентификации наслоений последующих событий [Майков; Веселовский 1940, 1881, 1993; Миллер 1892, 1897, 1910, 1924; Жданов 1893, 1895; Скафтымов; Соколов Б.; Рыбаков 1963, 1993; Азбелев 1982, 1995, 1999, 2007; Балашов, Новичкова].

Изучение бытования былин в XIX–XX вв. позволило исследователям фольклора установить некоторые закономерности их эволюции на стадии циклизации и угасания жанра. Вместе с тем вопрос о том, где и на каком историческом этапе берет начало былинный эпос, остается открытым. В том, что в подоснове былинного эпоса лежит мифология, фольклористы сходятся почти единодушно. В хронологической и территориальнойлокализации, однако, мнения значительно расходятся. Древние истоки былин видят в славяно-сарматских контактах (IV в. до н. э. –IV в. н. э.) и даже глубже – в связях праславян со скифами, которые предшествовали сарматам в Поднепровье [Балашов, Новичкова, 29–31]. К тому же периоду относят мифологические элементы былин, а к эпохе военной демократии у славян – сложение песен о военных вождях (IV–VII вв.), сложение же былин так называемого Владимирова цикла проецируют на IX–XII вв., время становления и расцвета Древней Руси [Рыбаков 1963, 35–38].

География распространения былин в XIX–XX вв. охватывает преимущественно Русский Север – исконные новгородские земли [Дмитриева]. Носителями эпической традиции в этот период являются крестьяне. Этот факт позволил появится одной из «антиисторических» концепций, согласно которой «в результате внезапного наступления массовой неграмотности и гибели питающей деревню городской культуры»… «единственным местом бытования былины как жанра, заимствованного из Степи, остается русская деревня, т.е. пространство обитания этноса, где на протяжении четырех последних веков можно было наблюдать постоянный переход литературного текста в состояние сказания, обретавшего таким образом свое дальнейшее существование» [Никитин, 709, 708].

Но это никак не объясняет, почему место бытования былин в этот период было по существу ограничено исконными новгородскими землями. Есть немало доводов в пользу того, что истоки былинного эпоса находились не только на юге Древней Руси. Многие исследователи склонны относить былинный жанр к древнейшей новгородской традиции.

По археологическим и лингвистическим данным заселение северо-запада Древней Руси происходило из южной Прибалтики двумя волнами: в VI–VII вв. кривичи селились от Псковского озера на восток в обход Приильменья, в VIII в. словене сели в бассейне озера Ильмень и далее к востоку [Янин,15–21]. Объединение пришельцев с местными финно-угорскими племенами породило новое полугосударственное образование на скрещении торговых путей «юг – запад – восток», толчком к объединению послужила совместная борьба в IX в. против притеснений со стороны варягов.

Иоакимовская летопись [Татищев, 1, 51–70] связывает изгнание варягов с призванием ильменскими словенами на княжение Гостомысла. Он пережил четверых сыновей, не оставивших потомства. Три его дочери были замужем в других княжествах, но сын старшей не годился на роль наследника, и Гостомысл перед кончиной назвал своим преемником сына средней дочери Умилы – Рюрика, которого можно отождествить с владетельным графом Рориком Фрисландским и Ютландским [Азбелев, 2007, 61–86]. Предположительно, Гостомысл был князем ободритов (бодричей) и других славянских племен, сидевших на южнобалтийском побережье к востоку от Дании и среднего течения Эльбы (Лабы) до Одера (Одры), ему же был подвластен и общеславянский культовый центр на острове Рюгене (Руяне). В этот период бодричи в союзе с датчанами противостояли интервенции немцев, которые вытесняли славян к северо-востоку. Переселенцы во главе с Гостомыслом, возможно, и принесли с собой в Приильменье этноним «русь». Гостомысл скончался где-то в 850-х гг., но приильменские словене призвали Рюрика, скорее всего, тогда, когда начались межплеменные распри на будущих новгородских землях. В 862 г. Рюрик с дружиной пришел в Ладогу, затем переместился в Приильменье в верховья Волхова и правил до своей смерти в 879 г.

По мере того как складывалось славянское население новгородских земель из переселенцев и аборигенов, складывалась их культурные традиции, среди которых были скоморошеская и былинная. Среди славопений могли сохраниться и песни, посвященные князю Владимиру и его богатырю Илье. По Иоакимовской летописи князь Владимир был предком новгородского князя Гостомысла в десятом колене [Татищев, 1, 53]. Таким образом, в древнейшей новгородской эпической традиции можно видеть отблески событий эпохи великого переселения народов IV–VI вв., когда нашествие гуннов подвигло готов и славян двинуться из северного Причерноморья на запад и далее на юг Европы.

По смерти Рюрика его шурин Олег Вещий вместе с малолетним Игорем Рюриковичем ушел из Приильменья и обосновал свою метрополию в Киеве. За Олегом с его варяжской дружиной в новые земли не могла не потянуться значительная славянская свита из Приильменья. Здесь, в новообразованном государстве, новгородские героические песни о предках Гостомысла могли обрести благодатную почву для расцвета новой эпической традиции. Однако хронологизация новгородских древностей и приурочение к ним былинного эпоса на основании новгородских и германских преданий вряд ли достаточный довод, чтобы исключить из былиноведения собственно киевскую традицию. Тот факт, что Киев является столицей былинного эпоса, нельзя отнести исключительно к позднейшим наслоениям на древнюю основу. Согласно известию Бертинских анналов, в 839 г. уже существовало государство Рос во главе с хаканом, которое могло находиться, судя по всему, только в Киевской земле [Шаскольский, 49, 54]. Правомерно предположение, что в IX в. эпические песни имели место в культурной жизни Древней Руси и что «к концу X в. уже существовала богатая культурная традиция» [Липец, 9]. В любом случае былинному эпосу повезло, что у былинного князя Владимира оказались такие, заметные в русской истории прототипы, как Владимир Святой и Владимир Мономах, а в самом начале этого ряда может быть поставлен легендарный предок Гостомысла.

Вопрос происхождения былин неразрывно связан с вопросом их бытования, иначе говоря, с вопросом о социальной среде, в которой появился былинный эпос, и мнения здесь существенно расходятся. Некоторые исследователи настаивают на дружинном («аристократическом») генезисе былинного эпоса (например, [Новичкова, 93]), связывая его зарождение с эпохой военной демократии. Виднейшие представители исторической школы говорят о профессиональном происхождении былин [Власова, 127–133]. Существуют утверждения, что в ранний и средний период бытования былин их носителями были скоморохи: «Древняя былевая поэзия знает скоморохов в другой роли: они эпические певцы, международные для того времени» [Веселовский (Разыскания), 219].

По византийским источникам, в 592 г. к императору Маврикию привели троих людей из племени славян, живших на побережье Балтийского моря и оказавшихся послами к аварскому кагану, от которого вынуждены были бежать. «10. На другой день трое людей из племени с л а в я н, не имеющие никакого железного оружия или каких-либо военных приспособлений, были взяты в плен телохранителями императора; единственным их багажом были гусли, и ничего другого они не несли с собою. 11. Император стал их расспрашивать, какого они племени, где назначено судьбой им жить и по какой причине они вращаются в римских пределах. 12. Они отвечали, что по племени они – с л а в я н е, что живут на краю западного Океана, что каган разослал послов вплоть до этих племен, с тем чтобы собрать военную силу, и прислал почетные дары их племенным владыкам; 13. что они дары приняли, но в союзной помощи ему отказали, настойчиво указывая ему на то, что их затрудняет длина пути, что они, взятые сейчас в плен, отправлены к кагану, имея следующее основание для такого оправдания: прошло пятнадцать месяцев, как они идут этой дорогой; что каган, забыв все законы по отношению к послам, решил чинить им всякие затруднения при возвращении. 14. Они слыхали, говорили они, что римский народ и по богатству и по человеколюбию является, так сказать, наиславнейшим; поэтому они, обманув (кагана), выбрали удобный момент и направились во Фракию. 15. Гусли они носят потому, что не привыкли облекать свои тела в железное оружие: их страна не знает железа, и потому мирно и без мятежей проходит жизнь у них; что они играют на лирах потому, что не обучены трубить в трубы. Для тех, кому война является вещью неведомой, естественно, говорили они, более усиленно предаваться музыкальным упражнениям. 16. Выслушав их рассказы, император пришел в восхищение от их племени и самих этих варваров, попавших в его руки, он удостоил милостивого приема и угощения. Удивляясь величине их тел и красоте членов, он направил их в Гераклею». [Феофилакт Симокатта, VI, 2; Карамзин, 1, 31 (без указания автора)]. Характерно, что единственной ношей этих славян были гусли. Это, видимо, самое раннее упоминание о славянских скоморохах, которых профессия заставляла много странствовать и позволяла выполнять посольскую миссию.

Скоморохи были не только носителями песенного эпоса: «В персоналии эпоса именно скоморохи являлись единственными представителями песни. Вот почему я считаю возможным уделить им известную роль в сложении эпоса, как с другой стороны, в поэзии народного обряда» [Веселовский (Разыскания), 219].

Первые упоминания о скоморохах в Древней Руси относятся к IX в., а 1037 г. датируется изображение скомороха на фресках Софии Киевской. При дворах князей находили себе место такие славопевцы, как Боян и Митуса [Подлипчук, 9–11; Ипатьевская летопись,794]. Эпизоды некоторых былин свидетельствуют, что скоморохи были желанными гостями на княжеских пирах. Среди скоморохов, работавших артельно, скорее всего, были представители различных, прослеживаемых и в позднейшем сказительстве, направлений, когда одни бережно хранили репертуар, другие обновляли его своими сочинениями, третьи его пополняли, перенимая что-то на стороне, в том числе и у придворных славопевцев. Так до XIII в. мог складываться былинный репертуар скоморохов Древней Руси.

После монгольского нашествия и захвата Литвой западной и южной Руси скоморошество в XIV в. вновь нашло себе прибежище в новгородских землях, где складывался свой цикл былин: о гусляре-купце Садко, о Хотене Блудовиче, об ушкуйнике Василии Буслаеве и о скоморохах.

Не случайно и герои киевских былин, искусные гусляры Добрыня и Ставр Годинович были связаны с Новгородом Великим. О скоморохах свидетельствовал в 1634 г. голштинец Олеарий, они вели оседлый образ жизни во многих городах Новгородчины (упоминаются с 1500 г.), где не подвергались притеснениям. Многие из скоморохов странствовали и по другим городам Северной Руси, с XVI в. забираясь и на Русский Север, а позднее на Урал и в Сибирь [Морозов, 44–60].

В первой половине XVIII в., скоморошество ещё существовало: «Я прежде у скоморохов песни старинные о князе Владимире слыхал, в которых жен его именами; тако ж о славных людях Илье Муромце, Алексее Поповиче, Соловье-разбойнике, Дюке Стефановиче и пр. упоминают и дела их прославляют, и в истории весьма мало или ничего. В пример сему о Путяте, н. 45, я из песни изъяснил; но я жалею, что ныне таких песен списать не достал» [Татищев, т. 1, примеч. 16, 64; примеч. 45, 69]. Заметим, что в 1720–1722 и в 1734–1737 гг. В.Н. Татищев управлял казенными заводами на Урале и в Сибири.

Здесь уместно обратиться к фигуре Кирши Данилова, остававшейся загадкой в течение полувека со времени публикации в 1804 г. знаменитого его сборника. Чтобы установить, что это не литературная мистификация, потребовалось почти два века изысканий [Горелов 1995, 2000, 2001, 2008]. В предисловии К.Ф. Калайдовича ко 2-му изданию песен Кирши Данилова было отмечено: «За открытие и сохранение сих старых памятников русской словесности мы обязаны…(П.А. Демидову), для коего они, пред сим лет за 70, были списаны». Следующим проблеском в этом вопросе явилось опубликованное в 1854 г. в журнале «Московитянин» и датированное 1768 г. письмо П.А. Демидова к историку Г.-Ф. Миллеру, которое сопровождало приложенную к нему старинную песню. Сличение ее с песнями из сборника Кирши Данилова обнаружило ее полное совпадение с песней «Никите Романовичу дано село Преображенское». В письме была приписка по поводу этой песни: «Я достал от сибирских людей, понеже туда всех разумных дураков посылают, которыя прошедшую историю поют на голосу…» Позже, в 1963 г., были опубликованы «Штаты Нижне-Тагильского завода рабочих и служащих мастеров» за 1756 г., где среди мастеров двух бригад обнаружились имена героев песни Кирши Данилова «Да не жаль мне добра молодца битова – жаль похмельнова» Ивана Сутырина и Кирилы Даниловича, которые в чем-то сродни героям той же эпохи из оды И. Баркова «Кулашному бойцу». Кирила Данилов числился мастером при кричном горне. Еще через четверть века, в 1989 г., стараниями И.М. Шакинко были обнаружены в архиве и опубликованы три письма в контору Нижнетагильского завода, которым владел А.Н. Демидов. В письме 1739 г. приказчик Невьянского завода оправдывает перед приказчиком Нижне-Тагильского завода задержку его мастерового сыном хозяина: «Григорей Сидорович! Кирилу Данилову не извольте проживку его в вину поставить, ибо он удержан здесь был его благородием Григорием Акинфиевичем за некоторым делом. Писал приказом его благородия Борис Сергеев». Два следующих письма принадлежат перу самого А.Н. Демидова. В письме 1741 г. Акинфий Никитич пеняет строителям за волокиту, сравнивая их с нерасторопной тещей из песни, видимо, известного им Кирилы Даниловича. Сохранившийся обрывок другого послания адресован в 1742 г. нижнетагильскому приказчику: «Мирон Попов! Когда пошлются от вас работники на поплав, тогда с ними же послать Киршу Даниловича. И – с тарнобоем! И велеть тамо явитца Степану Густомесову. И по сему учинить тебе непременно. И меня отрепорто…» В последнее время, благодаря изысканиям В.И. Байдина, были установлены важные подробности биографии Кирила Данилова. Родился он в 1703 г., за какие-то провинности оказался в ссылке и был приписан к Нижнетагильскому заводу Демидовых, в Нижнем Тагиле на Тагильской улице у него были дом и семья, а после того, как в 1768 г. П.А. Демидов продал заводы, он в 1776 г. скончался уже в Невьянске. Эти факты неопровержимо доказывают, что названный демидовский кричный мастер Кирша Данилович Данилов и есть тот самый составитель пресловутого сборника. Не от него ли и Татищев былины слыхивал в бытность свою на Урале? Из этих документов и содержания сборника Кирша Данилов предстает и как поэт, и как певец и музыкант, из числа последних представителей скоморошьего племени.

Что ж, на протяжении веков скоморохи у властных верхов были и привечаемы, и гонимы. Особенно непримиримо против скоморохов была настроена церковь, поскольку в их репертуаре религия если и занимала место, то отнюдь не такое почетное, как в духовных стихах калик перехожих. Не жаловали носителей песенного эпоса, по-видимому, и владимиро-суздальские и затем московские князья, поскольку исполняемые скоморохами былины прославляли стольнокиевскую Русь, а исторические песни не всегда возвеличивали этих правителей. При Романовых началось искоренение скоморошества, в царствование набожного реформатора Алексея Михайловича дважды, в 1648 и в 1657 гг., предпринимались гонения на скоморохов, которые находили себе прибежище, как и гонимые им же раскольники, на окраинах государства: на Русском Севере, в Сибири, в Поволжье и на казачьем юге России. Это подтверждает совпадение географии распространения былин и расселения старообрядцев, в репертуаре которых, однако, основное место отводилось духовным стихам (псальмам).

Не избежали гонений скоморохи и при Петре I и его преемниках, свидетельством тому и ряд судебных дел того времени, и цитированное выше письмо П.А. Демидова к Г.-Ф. Миллеру, и остающаяся незавершенной биография Кирила Даниловича Данилова.

Интерес, который проявляли представители аристократии, бояре, князья и цари, к певцам и сказителям, носителям эпического фольклора, говорит о том, что основой бытования поэтического эпоса являлось его художественное (эстетическое и нравственное) содержание, а историческая сторона – это подоплека его происхождения и политическая актуализация сюжета. Зеркало народной эпики, равно как и зеркало истории, многослойно и вечно изменчиво, поскольку наряду с ушедшими временами отражает также времена, где оно востребовано, которые и связует. Мудрое сожаление Ф.И. Тютчева «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» с равным правом можно отнести и к историко-политическим моментам.

В.Н. Бойков

СТАНОВЛЕНИЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ

(до 980)

Такой жанр русской народной эпики, как духовные стихи, до крещения Древней Руси и появления паломников (калик) в Святую землю появиться не мог. О существовании жанра исторических песен в Древней Руси можно строить только догадки. Лишь в древнейших былинных сюжетах, бытовавших в устной поэзии почти до конца XX в., угадывается смутное отражение некоторых событий до киевского княжения Владимира Святославича. Примечательно, что в них из множества известных по летописям исторических сведений имена первых киевских князей – Игоря и Святослава, – как и большинство их деяний, в том числе их походы на Византию, не нашли отражения или же не сохранились.

В этом отношении, кажется, несколько больше повезло Олегу Вещему и княгине Ольге, ставшей, после гибели мужа Игоря Старого в 945 г. в Древлянской земле, полновластной хозяйкой Древней Руси при малолетнем сыне Святославе до его совершеннолетия. Ольга немедля стала мстить древлянам за смерть мужа. Хотя летописные сведения об этом не столько хроникальны, сколько легендарны, не подлежит сомнению тот факт, что княжеская дружина варягов Свенельда и Асмуда победила древлян. В 946 г. главный древлянский город Искоростень был сожжен и на древлян была наложена тяжкая дань.

«И пошла Ольга с сыном своим и с дружиною по Древлянской земле, устанавливая порядок даней и налогов. И сохранились места ее стоянок и охот до сих пор. И пришла в город свой Киев с сыном своим Святославом и пробыла здесь год.

В год 6455 (947). Отправилась Ольга к Новгороду и установила по Мсте погосты и дани и по Луге – оброки и дани. Ловища ее сохранились по всей земле, и есть свидетельства о ней, и места ее и погосты, а сани ее стоят в Пскове и поныне. И по Днепру есть места ее для ловли птиц и по Десне, и сохранилось село ее Ольжичи до сих пор» [Повесть временных лет, 1957,31].

Сведения летописи о княжих охотах и ловах находятся в неслучайном, видимо, соответствии с грандиозной картиной волшебных охот и ловов Вольги Буславлевича, героя былины «Вольга», имя которого созвучно имени «Ольга» [Миллер 2005, 263–265]. Но имя этого героя-оборотня в не меньшем согласии с именем Олега Вещего, поход которого в 913 году на Константинополь мог найти отражение во второй части былины, где говорится о завоевании Вольгой и его дружиной иноземного царства.

По археологическим данным, срубные могилы языческих курганов и парные захоронения Киева, Чернигова и прилегающих восточных территорий датируются IX–X вв. [Рыбаков 1988, 393–411; Рыбаков 1993, 158]. Описание такой срубной гробницы довольно точно передается в былине «Михайло Потык», в которой наряду с древнейшим змееборческим мотивом присутствует редкий в былинных сюжетах мотив выплаты дани. В этот же период Хазарский каганат, предположительно олицетворяемый в былине царем Вахрамеем Вахрамеевичем, неоднократно налагал дань сначала на славянские племена, обитавшие к востоку от Днепра, затем в какой-то период и на Киевскую Русь.

«В год 6367 (859). Варяги, приходя из-за моря, взимали дань с чуди, и со славян, и с мери, и с веси, и с кривичей. А хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке от дыма» [Повесть временных лет 2004,75].

В былине русские богатыри Илья Муромец, Михайло Иванович и Добрыня Никитич отправляются «прибавлять земельки святорусскии» подобно тому как Олег Вещий, в 882 г. утвердившись в Киве, начал расширять свои владения: «В год 6391 (883). Начал Олег воевать с древлянами и, покорив их, начал брать дань с них по черной кунице. В год 6392 (884). Пошел Олег на северян, и победил северян, и возложил на них легкую дань, и не велел им платить дань хазарам, сказав: “Я враг их, и вам <им платить> незачем”. В год 6393 (885). Послал Олег к радимичам, спрашивая: “Кому даете дань?” Они же ответили: “Хазарам”. И дали Олегу по щелягу, как и хазарам давали. И обладал Олег древлянами, полянами, радимичами, а с уличами и тиверцами воевал» [Повесть временных лет, 2004,79].

Но в княжение Игоря Старого хазары вновь доминировали на всем пространстве от Волги до Днепра, и вновь платили им дань вятичи и северяне, сидевшие по Десне. Это и обнаружил князь Святослав Игоревич в 964 г.

«И пошел на Оку реку и на Волгу, и набрел на вятичей, и спросил вятичей: “Кому дань даете?” Они же ответили: “Хазарам по щелягу с сохи даем”.

В год 6473 (965). Пошел Святослав на хазар. Услышав же, хазары вышли навстречу во главе со своим князем каганом и сошлись биться, и в войне с ними одолел Святослав хазар и город их Белую Вежу взял. И победил ясов и касогов, и пришел в Киев. В год 6474 (966). Вятичей победил Святослав и дань на них возложил» [Повесть временных лет, 2004,114–115].

Основное действие былины «Иван Годинович (Гарденович)» происходит в Чернигове и вблизи него. Соперник Ивана Годиновича царь Кощей (царище Кощерище) олицетворяет собой воителей-кочевников, в былинах обобщенно называемых татарами. Кочевники беспрестанно досаждали Руси со стороны степи, протянувшейся из Азии через Волгу, Дон и Днепр до самого Дуная. Земли северян с центром в Чернигове были ближе других славянских земель к этому великому кочевью. В «Слове о полку Игореве» [Подлипчук, 26] половецкий хан Кончак (конец XII в.) назван «поганым кощеем», но былина относится к более ранней эпохе, когда на юго-востоке Руси бесчинствовали печенеги. Они появились у Русской земли в 915 г., поначалу с ними удалось заключить мир, однако в 920 г. князь Игорь Старый с печенегами уже воевал [Повесть временных лет 2004,93–95]. В 967 г., когда князь Святослав Игоревич вел успешную войну с болгарами на Дунае и закрепился в Переяславце, печенеги осадили Киев, но для этого их должны были беспрепятственно пропустить через свои южные земли северяне, столицей которых был Чернигов. Киев получил подкрепление от подоспевшего с дружиной воеводы Претича, а вернувшийся вскоре Святослав отогнал печенегов в степь [Повесть временных лет, 2004,115–117]. В былине мотив предательства северян мог быть наложен на сюжет освобождения девушки-невесты, захваченной Кощеем, и переосмыслен как ее измена.

После возвращения в Киев князь Святослав Игоревич в 968 г. завершил разгром хазар, взяв и разграбив их главные города Итиль в дельте Волги и Семендер в прикаспийской части Северного Кавказа [Вернадский (Киевская Русь), 54–55]. С этого времени славянские земли хазарам дани не платили.

На протяжении более 60 лет (914–977) фигурирует в летописях варяжский воевода Свенельд [Новгородская четвертая летопись, 26, 27, 36, 37, 39, 51, 52, 53], сыгравший роковую роль в судьбе русских князей и земель. Получив от князя Игоря Старого право на дань с уличей, он повел с ними войну, в итоге которой взял и разрушил их столицу Пересечень, чем вынудил их уйти к Днестру со своих земель в низовьях Днепра, куда вскоре после этого пришли печенеги. Тому же Свенельду передал князь Игорь возложенную на древлян дань, что вызвало недовольство дружины Игоря.

«В год 6453 (945). Сказала дружина Игорю: “Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам”» [Повесть временных лет, 2004,105].

Как известно, кончилось это гибелью Игоря и разорением древлянской земли.

Похоронив в 969 г. свою мать княгиню Ольгу, Святослав в следующем году поместил своих сыновей на княжения: Ярополка – в Киеве, Олега в – Древлянской земле, Владимира – в Новгороде, после чего снова двинулся на Болгарию, которая к этому времени примирилась с Византией. В 971 г., потерпев поражение от византийского императора Иоанна Цимисхия и будучи осажден в Доростоле, Святослав вынужден был подписать мирный договор на условиях, продиктованных греками, и русскую сторону в договоре представлял не только великий князь, но и Свенельд [Повесть временных лет 2004,121]. Святослав с войском был пропущен в сторону Киева и остановился в устье Днепра, где и зазимовал. Воевода же Свенельд со своими варягами ушел берегом на конях в Киев к князю Ярополку. Весной Святослав отправился в ладьях к порогам, где попал в засаду к печенегам во главе с их князем Курей и был убит.

«В год 6481 (973). Начал княжить Ярополк.

В год 6483 (975). Однажды Свенельдич, именем Лют, вышел из Киева на охоту и гнал зверя в лесу. И увидел его Олег и спросил своих: “Кто это?” И ответили ему: “Свенельдич”. И напав, убил его Олег, так как и сам охотился там же. И с того началась вражда между Ярополком и Олегом, и постоянно подговаривал Свенельд Ярополка, стремясь отомстить за сына своего: “Пойди на своего брата и захвати волость его”.

В год 6485 (977). Пошел Ярополк на брата своего Олега в Деревскую землю» [Повесть временных лет, 2004,123].

В этом столкновении Олег Святославич погиб, и Древлянская земля перешла под власть Ярополка. «Когда Владимир в Новгороде услышал, что Ярополк убил Олега, то испугался и бежал за море. А Ярополк посадил своих посадников в Новгороде и владел один Русскою землею» [Повесть временных лет, 2004, 123]. Все это дало повод незаконнорожденному Владимиру, чтобы начать борьбу с Ярополком за киевское княжение.

В гибели же Олега Святославича просматривается не только схватка между Рюриковичами за власть, но и борьба русской знати против варяжского политического засилия в Древней Руси. Самовольная охота сына варяжского вождя в удельных владениях брата великого князя и смертельный исход этого своеволия показывают степень напряженности конфликта. Вольгу Святославовича, одного из героев былины «Вольга и Микула», не совсем безосновательно можно соотносить с Олегом Святославичем Древлянским, получившим, как и Вольга, удел от киевского князя. В былине Вольга набирает дружину и зовет вступить в нее пахаря Микулу Селяниновича, рассказавшего о своей расправе с разбойниками. Но Микула не простой крестьянин-оратай, многие черты выдают в нем представителя аристократического слоя, если не племенного вождя, занятого ритуальной пахотой [Буслаев, 205–203]. Это вполне соответствует исторической ситуации, сложившейся после гибели варяга Люта. Олег мог понимать, какая опасность ему грозила из Киева, чтобы в 975–977 гг. готовиться к отпору и привлекать к себе в дружину представителей древлянской знати.

ВОЛЬГА

Закатилось красное солнышко

За лесу[шки за] темные, за моря за широкие,

Россаждалися звезды частые по светлу небу:

Порождался Вольгá сударь Буславлевич

На святой Руси.

И рос Вольга Буславлевич до пяти годков,

Пошел Вольга сударь Буславлевич по сырой земли;

Мать сыра земля сколыбалася,

Звери в лесах разбежалися,

Птицы по подоблачью разлеталися,

И рыбы по синю морю разметалися,

И пошел Вольга сударь Буславлевич

Обучаться всяких хитростей-мудростей,

Всяких языков он разныих;

Задался Вольга сударь Буславлевич на семь год,

А прожил двенадцать лет,

Обучался хитростям мудростям,

Всяких языков разныих.

Собирал дружину себе добрую,

Добрую дружину, хоробрую,

И тридцать богатырей без единаго,

Сам становился тридцатыим:

– Ай же вы, дружина моя добрая, хоробрая!

Слушайте большаго братца атамана-то,

Вы делайте дело повеленое:

Вейте веревочки шелковые,

Становите веревочки по темну лесу,

Становите веревочки по сырой земли,

А ловите вы куниц лисиц,

Диких зверей черных соболей

И подкопучиих белых заячков,

Белых заячков, малых горносталюшков,

И ловите по три дня, по три ночи.

Слухали большаго братца атамана-то,

Делали дело повеленое:

Вили веревочки шелковые,

Становили веревочки по темну лесу по сырой земли.

Ловили по три дня по три ночи,

Не могли добыть ни одного зверка.

Повернулся Вольга сударь Буславлевич,

Повернулся он левым-зверём;

Поскочил по сырой земли по темну лесу,

Заворачивал куниц, лисиц,

И диких зверей черных соболей,

И белых поскакучиих заячков,

И малыих горностаюшков.

И будет во граде во Киеве

А со своею дружиною со доброю,

И скажет Вольга сударь Буславлевич:

– Дружинушка ты моя добрая, хоробрая!

Слухайте большаго братца атамана-то

И делайте дело повеленое,

А вейти силышка шелковыя,

Становите силышка на темный лес,

На темный лес на самый верх,

Ловите гусей, лебедей, ясныих соколей,

А малую птицу-то пташицу,

И ловите по три дня и по три ночи.

И слухали большаго братца атамана-то,

А делали дело повелёное:

А вили силышка шелковы,

Становили силышка на темный лес на самый верх;

Ловили по три дни по три ночи,

Не могли добыть ни одной птички.

Повернулся Вольга сударь Буславлевич Науй-птицей,

Полетел по подоблачью.

Заворачивал гусей, лебедей, ясныих соколей

И малую птицу-ту пташицу.

И будут во городе во Киеве

Со своей дружинушкой со доброю;

Скажет Вольга сударь Буславлевич:

– Дружина моя добрая, хоробрая!

Слухайте большаго братца атамана-то,

Делайте вы дело повеленое:

Возьмите топоры дроворубные,

Стройте суденышко дубовое,

Вяжите путевья шелковые,

Выезжайте вы на сине море,

Ловите рыбу семжинку да белужинку,

Щученьку, плотиченку,

И дорогую рыбку осетринку,

И ловите по три дни по три ночи.

И слухали большаго братца атамана-то,

Делали дело повелёное:

Брали топоры дроворубные,

Строили суденышко дубовое,

Вязали путевья шелковыя,

Выезжали на сине море,

Ловили по три дня по три ночи,

Не могли добыть ни одной рыбки.

Повернулся Вольга сударь Буславлевич рыбой щучинкой

И побежал по синю морю.

Заворачивал рыбу семжинку, белужинку,

Щученку, плотиченку,

Дорогую рыбку осетринку.

И будут во граде во Киеве

Со своею дружиною со доброю,

И скажет Вольга сударь Буславлевич:

– Дружина моя добрая, хоробрая!

Вы слушайте большаго братца атамана-то:

Кого бы нам послать во Турец-землю,

Проведати про думу про царскую,

И что царь думы думает,

И думает ли ехать на святую Русь?

А стараго послать – будет долго ждать;

Середняго послать-то – вином запоят,

А малаго послать,

Маленькой с девушкамы заиграется,

А со молодушкамы распотешится,

А со старыма старушкамы разговор держать,

И буде нам долго ждать.

И видно уже Вольге самому пойти!

Повернулся Вольга сударь Буславлевич

Малою птицею-пташицей,

Полетел ён по подоблачью.

И будет скоро во той земли турецкоей,

Будет у сантала у турецкаго,

А у той палаты белокаменной,

Против самых окошечек,

И слухает он речи тайныя.

Говорит царь со царицею:

– Ай же ты, царица Панталовна!

А ты знаешь ли про то, ведаешь?

На Руси-то трава растет не по-старому,

А на Руси трава растет не по-старому,

Цветы цветут не по-прежнему,

А видно Вольги-то живого нет.

А поеду я на святую Русь,

Возьму я себе девять городов,

Подарю я девять сынов,

А тебе, царица Панталовна,

Подарю я шубоньку дорогу.

Проговорит царица Панталовна:

– Ай же ты царь Турец-сантал!

А я знаю про то, ведаю:

На Руси трава все ростет по-старому,

Цветы-то цветут все по-прежнему.

А ночесь спалось, во снях виделось:

Быв с-под восточныя с-под сторонушки

Налетала птица малая пташица,

А с-под западней с-под сторонушки,

Налетала птица черной ворон:

Слеталися оны во чистом поле,

Промежду собой подиралися;

Малая птица-пташица

Чернаго ворона повыклевала,

И по перышку она повыщипала,

А на ветер все повыпускала.

Проговорит царь Турец-сантал:

– Ай же ты царица Панталовна!

А я думаю скоро ехать на святую Русь,

Возьму я девять городов,

И подарю своих девять сыновей,

Привезу себе шубоньку дорóгую.

Говорит царица Панталовна:

– А не взять тебе девяти городов,

И не подарить тебе девяти сынов,

И не привезти тебе шубоньки дорогую!

Проговорит царь Турец-сантал:

– Ах ты старый чорт!

Сама спала, себе сон видела!

И ударит он по белу лицу,

И повернется, – по другому,

И кинет царицу о кирпичен пол,

И кинет ю второй-то раз:

– А поеду я на святую Русь,

Возьму я девять городов,

И подарю своих девять сыновей,

Привезу себе шубоньку дорогую!

А повернулся Вольга сударь Буславлевич,

Повернулся серым волком

И поскочил-то ён на конюшен двор,

Добрых коней-тех всех перебрал,

Глотки-то у всех у них перервал.

А повернулся Вольга сударь Буславлевич

Малым горносталюшком,

Поскочил во горницу во ружейную,

Тугие луки переломал,

И шелковые тетивочки перервал

И каленыя стрелы все повыломал,

Вострые сабли повыщербил,

Палицы булатныя дугой согнул.

Тут Вольга сударь Буславлевич,

Повернулся Вольга сударь Буславлевич

Малою птицею пташицей,

И будет скоро во граде во Киеве,

И повернулся он добрым молодцом

И будет он с своею со дружиною со доброю:

– Дружина моя добрая, хоробрая!

Пойдемте вы во Турец-землю.

И пошли оны во Турец-землю,

И силу турецкую во полон брали:

– Дружина моя добрая, хоробрая!

Станем-те теперь полону поделять!

Что было на делу дорого,

Что было на делу дешево?

А добрые кони по семи рублей,

А вострые сабли по пяти рублей,

А оружье булатное по шести рублей,

Палицы булатные по три рубля.

А то было на делу дешево – женский пол:

Старушечки были по полушечки,

А молодушечки по две полушечки,

А красныя девушки по денежке.

МИХАЙЛО ПОТЫК

А й старыи казак он Илья Муромец,

А говорит Ильюша таково слово:

– Да ай же, мои братьица крёстовыи,

Крёстовыи-то братьица названыи,

А молодой Михайла Потык сын Иванович,

Молодой Добрынюшка Микитинич.

А едь-ко ты, Добрыня, за синё море,

Кори-тко ты языки там неверныи,

Прибавляй земельки святорусскии.

А ты-то едь еще, Михайлушка,

Ко тыи ко корбы ко темныи,

Ко тыи ко грязи ко черныи.

Кори ты там языки все неверныи,

Прибавляй земельки святорусскии.

А я-то видь старик да постарше вас,

Поеду я во далечо еще во чистó поле,

Корить-то я языки там неверныи,

Стану прибавлять земельки святорусскии.

Как тут-то молодцы да порозъехались.

Добрынюшка уехал за синё морё,

Михаила ён уехал ко корбы ко темныи,

А ко тыи ко грязи ко черныи,

К цáрю он к Вахрамею к Вахрамееву;

Ильюшенька уехал во чистó поле,

Корить-то там языки всё неверныи

А прибавлять земельки святорусскии.

Приехал тут Михайло сын Иванов-он

А на тоё на дáлечо на чисто полё,

Роздернул тут Михайлушка свой бел шатер,

А бел шатер еще белополотняной.

Тут-то он, Михайлушка, роздумался:

– Не честь-то мне хвала молодецкая

Ехать молодцу мне-ка томному,

А томному молодцу мне голодному;

А лучше молодец я поем попью.

Как тут-то ведь Михайла сын Иванович

Поел, попил Михайлушка, покушал он,

Сам он молодец тут да спать-то лег.

Как у того царя Вахрамея Вахрамеева

А была жила там да любезна дочь,

А тая эта Марья лебедь белая.

Взимала она трубоньку подзорнюю,

Выходит что на выходы высокии,

А смотрит как во трубоньку подзорнюю

Во далечо она во чисто полё;

Углядела, усмотрела во чистом поли,

Стоит-то там шатер белополотняный,

Стоит там шатер еще смáхнется,

Стоит шатер там еще розмáхнется,

Стоит шатер еще ведь уж сóйдется,

Стоит шатер там еще розойдется.

Как смотрит эта Марья лебедь белая,

А смотрит что она, еще думу думает:

– А это есте зде да русьский богáтырь же!

Как бросила тут трубоньку подзорнюю,

Приходит тут ко родному ко батюшку:

– Да ай же ты, да мой родной батюшко,

А царь ты Вахрамей Вахрамеевич!

А дал ты мне прощенья-благословленьица

Летать-то мне по тихиим заводям,

А пó тым по зеленыим по затресьям,

А белой лебедью три году.

А там я налеталась, нагулялася,

Еще ведь я наволеваласе

По тыим по тихиим по зáводям,

А пó тым по зеленыим по зáтресьям.

А нуньчу ведь ты да позволь-ко мне

А дрýго ты еще мне-ка трои году

Ходить гулять-то во дáлечем мни во чистом поли,

А красной мне гулять еще девушкой.

Как он опять на то ёй ответ держит:

– Да ах же ты да Марья лебедь белая,

Ай же ты, да дочка-та царская мудреная!

Когда плавала по тихиим по зáводям,

По тым по зеленыим по зáтресьям,

А белой ты лебедушкой три году,–

Ходи же ты гуляй красной девушкой

А друго-то еще три да три году,

А тожно тут я тебя замуж отдам.

Как тут она еще поворотиласе,

Батюшку она да поклониласе.

Как батюшко да давает ей нянёк-мамок тых,

Ах тых ли этых верныих служаночек.

Как тут она пошла красна девушка

Во далечо она во чистó полё,

Скорым-скорó, скорó да скорешенько,

Не могут зá ней там гнаться няньки ты,

Не могут зá ней гнаться служаночки.

Как смотрит тут она красна девушка,

А няньки эты все да оставаются,

Как говорит она тут таково слово:

– Да ай же вы мои ли вы нянюшки!

А вы назад теперь воротитесь-ко,

Не нагоняться вам со мной красной девушкой.

Как нанюшки ведь ёй поклонилися,

Назад оны обратно воротилися.

Как этая тут Марья лебедь белая,

Выходит тут она ко белу шатру,

Как у того шатра белополотняна

Стоит-то тут, увидал ю добрый конь,

Как начал ржать да еще копьем-то мять

Во матушку-ту во сыру-землю,

А стала мать земелюшка продрагивать.

Как ото сну богáтырь пробуждается,

На улицу он сам пометается,

Выскакал он в тонкиих белых чулочках без чеботов,

В тонкии белыи рубашки без пояса.

Смотрит тут Михайло на вси стороны,

А некого он не наглядел тут был.

Как говорит коню таково слово:

– Да ай ты волчья сыть, травяной мешок!

А что же ржешь ты да копьем-то мнешь

А во тую во матушку сыру землю,

Треложишь ты русийского богатыря?

Как взглянет на дрýгую шатра еще другу стóрону,

Ажно там-то ведь стоит красна девушка,

Как тут-то он Михайлушка подскакивал,

А хочет целовать миловáть-то ю,

Как тут ёна ёму воспроговорит:

– Ай же ты, удалой доброй мóлодец!

Не знаю я теби да ни имени,

Не знаю я теби ни изотчины,

А царь ли ты есте, ли царевич был,

Король ли ты да королевич есть?

Столько знаю да ты русской-то богатырь здесь.

А не целуй меня красной девушки,

А у меня уста были поганыи,

А есть-то ведь уж веры я не вашии,

Не вашей-то ведь веры есть, поганая.

А лучше-то возьми ты меня к себе еще,

Ты возьми, сади на добра коня,

А ты вези меня да во Киев-град,

А проведи во веру во крещеную,

А тожно ты возьми-тко меня за себя замуж.

Как тут-то ведь Михайла сын Иванов был,

Садил он-то к себе на добра коня,

Повез-то ведь уж ю тут во Киев-град.

А привозил Михайлушка во Киев-град,

А проводил во веру во крещеную,

А приняли оны тут златы венцы,

Как клали óны заповедь великую:

Который-то у их да наперед умрет,

Тому итти во матушку сыру-землю на три году

С тыим со телом со мертвыим.

Ино оны ведь стали жить-то быть,

Жить-то быть да семью сводить,

Как стали-то они детей нáживать.

Да тут затым князь тот стольнёкиевской

Как сделал он задернул свой почестный пир

Для князей-бояр да для киевских,

А для русийских всих могучих богáтырёв.

Как вси-то óны нá пир собираются,

А вси тут на пиру наедаются,

А вси тут на пиру напиваются,

Стали все оны там пьянешеньки,

А стали все оны веселешеньки,

Стало красно солнышко при вечери,

Да почестной пир, братцы, при весели.

Как тут-то ведь не ясный соколы

Во чистом поли еще розлеталися,

Так русийские могучие богатыри

В одно место съежалися

А на тот-то на тот на почестной пир.

Ильюшенька приехал из чиста поля,

Хвастает Ильюшенька, спрогóворит:

– А был-то я еще во чистом поли,

Корил-то я языки все неверныи,

А прибавлял земельки святорусскии.

Как хвастает-то тут Добрынюшка:

– А был-то я за славным за синим морем,

Корил там я языки все неверныи,

А прибавлял земельки святорусскии.

Как ино что Михайлушки да чим буде повыхвастать,

Сидит-то тут Михайло думу думает:

– Как я, у меня нуньчу у молодца

Получена стольки есть молода жена.

Безумной-от как хвастат молодой женой,

А умной-от как хвастат старой матушкой.

Как тут-то он, Михайлушка, повыдумал:

– Как был-то я у корбы у темныи

А у тыи у грязи я у черныи,

А у того царя я Вахрамея Вахрамеева.

Корил-то я языкушки неверныи,

А прибавлял земельки святорусскии.

Еще-то я с царем там во дрýгиих

Играл-то я во доски там во шахматны

А в дóроги тавлеи золоченыи;

Как я с его еще там повыиграл

Бессчетной-то еще-то золотой казны

А сорок-то телег я ордынскиих.

Повез-то я казну да во Киев-град,

Как отвозил я ю на чисто полё,

Как оси-ты тележныи железны подломилисе,

Копал-то тут я погребы глубокии,

Спустил казну во пóгребы глубокии.

На ту пору еще, на то времечко

Из Киева тут дань поспросиласе

К царю тут к Вахрамею к Вахрамееву,

За двенадцать лет за прошлыи годы что за нунешний.

Как князи тут-то киевски, вси бояра,

А тот ли этот князь стольнёкиевской

Как гóворит, промолвит таково слово:

– Да ай же вы, бояра вы мои все киевски,

Русийски все могучии богатыри!

Когда нунь у Михайлушка казна еще

Повыиграна с царя с Вахрамея Вахрамеева,

Дак нунечку еще да топеречку

Из Киева нунь дань поспросиласе

Царю тут Вахрамею Вахрамееву,–

Пошлем-то мы ёго да туды-ка-ва

Отдать назад бессчетна золота казна,

А за двенадцать лет за прошлыи годы что за нунешний.

Накинули тут службу великую

А на того Михайлу на Пóтыка

Вси князи тут бояра киевски,

Вси русийскии могучии богатыри.

Как тут-то ведь Михайла отряжается,

Как тут-то он, Михайла, снаряжается,

Опять назад ко корбы ко темныи

А ко тыи ко грязи ко черныи,

К царю ён к Вахрамею Вахрамееву,

А ехал он туды да три месяца.

Как приезжал он тут во царство-то

К царю ён к Вахрамею Вахрамееву,

А заезжал на ёго да на широк двор,

А становил он добра коня ведь середь широкá двора,

Ко тому столбу ко точеному,

А привязал к кольцу к золоченому.

Насыпал коню он пшены белояровой,

Сам он шел ведь тут по новым сеням,

А заходил в полату во царскую

К царю ён к Вахрамею Вахрамееву.

Как скоро он, Михайлушка, доклад держал,

Клонится Михайло на вси стороны,

А клонится на четыре сторонушку,

Царю да Вахрамею в особину:

– Здравствуй, царь ты Вахрамей Вахрамеевич!

– Ах здравствуй-ко, удалый доброй молодец!

Не знаю я тебе да не имени,

Не знаю я тебе не изотчины.

А царь ли ты ведь есть, ли царевич зде,

Ли король, ли ты королевич есть,

Али с тиха Дону ты донской казак,

Аль грозной есть посол ляховитскии,

Аль старыи казак ты Илья Муромец?

Как говорит Михаила таково слово:

– Не царь-то ведь уж я, не царевич есть,

А не король-то я, не королевич есть,

Не из тиха Дону не донской казак,

Не грозной я посол ляховитский был,

Не старый я казак Илья Муромец.

А есть-то я из города из Киева

Молодой Михайла Потык сын Иванович.

– Зачим же ты Михайла заезжал сюда?

– Зашел-то я сюда, заезжал к тебе,

А царь ты Вахрамей Вахрамеевич,

А я слыхал – скажут ты охвоч играть

Да в доски-ты шахматны,

А в дóроги тавлеи золоченыи,

А я-то ведь еще уж также бы.

Поиграем-ко во доски мы шахматны,

В дóроги тавлеи золоченыи.

Да ах же ты, царь Вахрамей Вахрамеевич!

Насыпь-ко ты да бессчетной золотой казны

А сорок-то телег да ордынскиих.

Как ино тут Михайлушко спроговорит:

– Ах ты, царь же Вахрамей Вахрамеевич!

А бью я о головки молодецкии,

Как я теби буду служить да слугою верною

А сорок-то годов тебе с годичком,

За сорок-то телег за ордынскиих.

Как этот-то царь Вахрамей Вахрамеев был

Охвоч играть во доски-ты шахматны

А в дóроги тавлеи золоченыи,

Всякого-то ведь он да пóиграл.

Как тут-то себе да ведь думает:

– А наб мне молодца да повыиграть!

Как тут они наставили дощечку-ту шахматну,

Начали оны по дощечки ходить-гулять.

А тут Михайлушка ступень ступил – не дóступил,

А дрýгой как ступил, сам призáступил,

А трéтий что ступил, его пóиграл,

А выиграл бессчетну золоту казну

А сорок-то телег-тых ордынскиих.

Говорит-промолвит таково слово:

– Да ах ты царь Вахрамей Вахрамеевич!

Топеречку еще было нунечку

Дань из города из Киева спросиласи.

Тебе-то ведь нунь она назад пойдет

Как эта бессчетна золота казна,

А за двенадцать год за прошлыи что годы что за нунешний,

Назад-то ведь тут дань поворотиласе.

Как тут-то ведь царю да Вахрамею Вахрамееву

А стало зарко есть, роззадорило,

Стало жаль бессчетной золотой казны;

Как говорит Михайлы таково слово:

– А молодой Михайло Потык сын Иванович!

А поиграй еще со мной ты другой-от раз.

Насыплю я бессчетной золотой казны

А сорок я телег да ордынскиих,

А ты-то мне служить да слугой будь верною

А сорок-то годов еще с годичком.

Как бьет опять Михайлушко о своей головке молодецкии.

Наставили тут доску-ту шахматню,

Как начали оны тут ходить-гулять

По тыи дощёчки по шахматнёй.

Как тут Михайлушка ступень ступил – не дóступил,

А дрýгой-то ступил, сам призáступил,

А трéтий-то ступил, ёго й пóиграл,

Как выиграл бессчетной золотой казны

Сорок-то телег да ордынскиих.

Как тут-то ведь царь Вахрамей Вахрамеевич

Воспроговорит опять ён таково слово:

– Молодой Михайла Потык сын Иванович!

Сыграем-ко мы еще остатний раз

Во тыи во дощечки во шахматни.

Как я-то ведь уже царь Вахрамей Вахрамеевич

А бью с тобой, Михайло сын Иванович,

А о тоём о том велик залог,

А буду я платить дань во Киев-град,

А за тыих двенадцать лет за прошлыи что годы, что за нунешний,

А сорок я телег да ордынскиих;

А ты бей-ко о головки молодецкии,

Служить-то мне слугою да верною,

А будь ты мне служить да до смерти-то.

Как тут-то он, Михайлушка,

А бьет-то он о головки молодецкии

Служить-то царю до смерти-то.

Остатний раз наставили дощёчку тут шахматню.

А й тут Михайлушка ступень ступил – не дóступил,

А дрýгой-то ступил, сам призáступил,

А третий как ступил, ёго и пóиграл,

Выиграл бессчетну золоту казну,

А дань платить во Киев-град великую.

На ту пору было на то времечко

А налетал тут голуб на окошечко,

Садился-то тут голуб со голубкою,

Начал по окошечку похаживать,

А начал он затым выговаривать

А тым а тым языком человеческим:

– Молодой Михайла Потык сын Иванович!

Ты играшь молодец да проклаждаешься,

А над собой незгодушки не ведаешь.

Твоя-то есть ведь молода жена,

А тая-та ведь Марья лебедь белая, преставилась.

Скочил тут как Михайла на резвы ноги,

Хватил он эту доску тут шахматню,

Как бросил эту доску о кирпичной мост

А во полаты тут да во царскии,

А терема вси тут пошаталисе,

Хрустальнии оконницы посыпались,

Да князи тут бояра все мертвы лежат,

А царь тот Вахрамей Вахрамеевич

А ходит-то ведь он роскоракою.

Как сам он говорит таково слово:

– Ах молодой Михайло Потык сын Иванович!

Оставь ты мне бояр хоть на симена,

Не стукай-ко доской ты во кирпичной мост.

Как говорит Михайло таково слово:

– Ах же ты да царь Вахрамей Вахрамеевич был!

А скоро же ты вези-тко бессчетну золоту казну

Во стольнёй-от город да во Киев-град.

Как скоро сам бежал на широкий двор,

Как ино ведь седлает он своего добра коня,

Седлат, сам выговариват:

– Да ах же ты мой-то ведь уж добрый конь!

А нес-то ты сюды меня три месяца,

Неси-тко нунь домой меня во три часу.

Приправливал Михайлушка добра коня,

Пошел ён, поскакал ёго добрый конь

Реки-ты озёра перескакивать,

А темной-от ведь лес промеж ног пустил,

Пришел он прискакал да во Киев-град,

Пришел он прискакал ведь уж в три часу.

Росседлывал коня тут, розуздывал,

А насыпал пшены белояровой,

А скоро сам бежал он на выходы высокии,

Закрычал Михайло во всю голову:

– Да ай же мои братьица крёстовыи,

Крёстовыи вы братьица названыи,

Ай старыи казак ты Илья Муромец,

А молодой Добрынюшка Микитинич!

А подьте-тко вы к брату крестовому

А на тую на думушку великую.

Как тут-то ведь уж братьица справлялися,

Тут-то оны, удалы, снаряжалися,

Приходят оны к брату крёстовому,

К молоду Михайлы да к Пóтыку:

– Ай же брат крёстовый наш названыи,

А ты чего крычишь, нас треложишь ты,

Русийскиих могучих нас богатырёв?

Как он на то ведь им ответ держит:

– Да ай же, мои братьица крёстовыи,

Крёстовыи вы братьица названыи.

Стройте вы колоду белодубову,

Итти-то мне во матушку во сырý-землю

А со тыим со телом со мертвыим,

Итти-то мне туды да на три году,–

Чтобы можно класть-то хлеба соли воды да туды-ка-ва,

Чтобы было там мни на три году запасу-то.

Как этыи тут братьица крестовыи

Скорым-скоро, скоро да скорешенько

Как строили колоду белодубову.

Как тот этот Михайла сын Иванов был,

Как скоро сам бежал он во кузницу,

Сковал там он трои-ты клеща-ты,

А трои прутья еще да железныи,

А трои еще прутья оловяныи,

А третьи напослед еще медныи.

Как заходил в колоду белодубову

А со тыим со телом со мертвыим,

Как братьица крестовы тут названыи

Да нáбили оны обручи железныи

На тую колоду белодубову.

А это тут ведь дело да деется

А во тую в суботу в христовскую.

Как тут эты старыи казак да Илья Муромец,

Молодой Добрынюшка Микитинич,

А братья что крёстóвыи названыи,

Копали погреб тут оны глубокии,

Спустили их во матушку во сыру-землю,

Зарыли-то их в желты пески.

Как там было змея подземельная,

Ходила там змея по подзéмелью,

Приходит к той колоды белодýбовой,

Как раз она змея тут да дернула,

А обручи на колоды тут лопнули.

Дрýгой-от раз еще она й дернула,

А ряд-то ёна тесу тут сдернула

А со тыи колоды белодýбовой.

Как тут-то ведь Михайлы не дойдет сидеть,

А скоро как скочил он тут на ноги,

Хватил-то он тут клещи железныи.

Как этая змея тут подземельная

Третий еще раз она дернула,

Остатний-то ряд она сдернула.

Как тут Михайла с женой споказалися,

Да тут тая змея зрадовалася:

– А буду-то я нуньчу сытая,

Сытая змея не голодная.

Одно есте тело да мертвое,

Друга жива головка человеческа.

Как скоро тут Михайло сын Иванович

Захватил змею ю во клещи-ты,

Хватил он тут-то прутья железныи,

А почал бить поганую ю в одноконечную.

Как молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А принесу я ти живу водý да в три году.

Как бьет-то змею в одноконечную.

Как молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А я принесу я-то живу воду да в двá году.

– Да нет, мне, окаянна, все так долго ждать.

Как бьет-то змею в одноконечную.

Как молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

Принесу-то я тебе живý водý в один-то год.

А росхлыстал он прутья-то железныи

О тую змею о проклятую,

Хватил он тут-то прутья оловянныи

А бьет-то он змею в одноконечную.

Как молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

Принесу тебе живý водý я в полгоду.

– А нет, мне, окаянна, всё так долго ждать.

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А принесу живу воду в три месяца.

– А нет-то, мне, поганая, все долго ждать.

А бьет-то он змею в одноконечную.

А молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А принесу живý водý в два месяца.

– А нет-то, мне, поганая, все долго ждать.

А бьет-то он змею в одноконечную.

А росхлыстал он прутья оловянныи,

Хватил-то он прутья да медныи,

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

А принесу я ти живу воду а в месяц-то.

– А нет, мне, окаянная, все так долго ждать.

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей-ко ты змеи, не кровавь меня,

Принесу я ти живу воду в неделю-то.

– А нет, мне, окаянна, все так долго ждать.

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

А принесу я ти живý воду в три-то дни.

– А нет, мне, окаянна, все так долго ждать.

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Принесу я ти живý водý в два-то дни.

– А нет, мне, окаянная, все так долго ждать.

А бьет-то он змею в одноконечную.

Молится змея тут, покланяется,

А говорит змея да таково слово:

– А принесу живý воду в один-то день.

– А нет, мне, окаянна, все так долго ждать.

Как бьет-то он змею в одноконечную,

А молится змея тут, покланяется:

– Молодой Михайло Потык сын Иванович!

Не бей больше змеи, не кровавь меня,

Принесу я ти живу воду в три часу.

Как отпускал Михайло сын Иванов был

Как этую змею он поганую,

Как взял в заклад к себи змеенышов,

Не спустил их со змеей со поганою.

Полетела та змея по подземелью,

Принесла она живу воду в три часу.

Как скоро тут Михайла сын Иванов был

Взял он тут да ведь змееныша,

Ступил-то он змеенышу на ногу,

А как раздернул-то змееныша надвое,

Приклал-то ведь по-старому в одно место,

Помазал-то живой водой змееныша,

Как сросся-то змееныш, стал по-старому,

А в другиих помазал – шевелился он,

А в трéтьиих-то збрызнул – побежал-то как.

Как говорит Михайла таково слово:

– Ай же ты змея да поганая!

Клади же ты да заповедь великую,

Чтобы ти нé ходить по подземелью,

А не съедать-то бы тел ти мертвыих.

Как клала она заповедь поганая великую:

А не ходить больше по подземелью

А не съедать бы тел да ведь мертвыих,

Спустил-то он поганую, не ранил ли.

Как скоро тут Михайло сын Иванов был,

Збрызнул эту Марью лебедь белую

Живой водой да ю да ведь этою.

Как тут она еще да ведь вздрóгнула.

Как дрýгой раз збрызнул – она сидя села-то,

А в третьих-то он збрызнул – она повыстала,

А дал воды-то в рот – она заговорила-то:

– Ах мóлодой Михайла Потык сын Иванович!

А долго-то я нунечку спала-то.

– Кабы не я, так ты ведь век бы спала-то,

А ты ведь да Марья лебедь белая.

Как тут-то ведь Михайлушка роздумался,

А как бы им повыдти со сырой земли.

Как думал-то Михайлушка, удумал он,

А закрычал Михаила во всю голову.

Как этоё дело-то ведь деется,

Выходить что народ тут от заутренки христосскии

На тую на буевку да на ту сыру землю.

Как ино ведь народ еще приуслухались,

А что это за чудо за диво есть,

Мертвыи в земли закрычали вси.

Как этыи тут братьица крестовыи,

Старыи казак да Илья Муромец,

Молодой Добрынюшка Микитинич

В одно место оны сходилися,

Сами тут оны ведь уж думу думают:

– А видно, наш есть братец был крестовыи,

А стало душно-то ёму во матушки сырóй земли,

А со тыим со телом со мертвыим,

А ён крычит ведь там громким голосом.

Как скоро взымали лопаты железныи,

Бежали тут оны да на яму-ту,

Розрыли как оны тут жолты пески,

Ажно там оны да обы живы.

Как тут выходил Михайло из матушки сырой земли,

Скоро он тут с братцами христоскался.

Как начал тут Михайлушка жить да быть,

Тут пошла ведь славушка великая

По всёй орды, по всёй земли, по всёй да селенныи,

Как есть-то есте Марья лебедь белая,

Лебедушка там белая, дочь царская,

А царская там дочка мудреная,

Мудрена она дочка бессмёртная.

Как на эту на славушку великую

Приезжает тут этот прекрасный царь Иван Окульевич

А со своей со силою великою

А на тот-то да на Киев-град,

Как на ту пору было на то времечко

Богатырей тут дома не случилоси,

Стольки тут дома да случился

Молодой Михайла Потык сын Иванович.

Как тут-то ведь Михайлушка сряжается,

А тут-то ведь Михайло снаряжается

Во далечо еще во чистó поле,

А драться с той со силою великою.

Подъехал тут Михайло сын Иванов был,

Прибил он эту силу всю в три часу.

Воротился тут Михайлушка домой он во Киев-град,

Да тут-то ведь Михайлушка он спать-то лег,

Как спит он молодец проклаждается,

А над собой незгодушки не ведает.

Опять-то приезжает тот прекрасный царь Иван Окульевич,

Больше того он со силой с войском был,

А во тот-то во тот да во Киев-град.

А начал он тут Марьюшку подсватывать,

А начал он тут Марью подговаривать:

– Да ай же ты, да Марья лебедь белая!

А ты поди-ко, Марья, за меня замуж,

А за царя ты за Ивана за Окульева.

Как начал улищать ю, уговаривать:

– А ты поди поди за меня замуж,

А будешь слыть за мной ты царицею,

А за Михайлом будешь слыть не царицею,

А будешь-станешь слыть портомойница

У стольняго у князя у Владимира.

Как тут она еще да подумала:

– А что-то мне-ка слыть портомойница,

А лучше буде слыть мне царицею

А за тым за Иваном за Окульевым.

Как ино тут она еще на то укидаласи,

Позвалась, пошла за ёгó замуж.

Как спит-то тут Михайло проклаждается,

А ничего Михайлушко не ведает.

А тут-то есть его молода жена,

А тая-то ведь было любимá семья,

А еще она Марья лебедь белая,

Замуж пошла за прекрасного царя-то за Окульева.

Поехал тут-то царь в свою сторону.

Как ото сну богатырь пробуждается,

Молодой Михайла Потык сын Иванович.

Как тут-то ёго братьица приехали,

Старый казак да Илья Муромец,

А молодой Добрынюшка Микитинич.

Как начал он у их тут доспрашивать,

Начал он у их тут доведывать:

– Да ай же, мои братьица крёстовыи,

Крёстовыи вы братьица названыи!

А где-то есть моя молода жона,

А тая-то ведь Марья лебедь белая?

Как тут ёму оны воспроговорят:

– Как слышали от князя от Владимира,

Твоя-то там есте молода жена,

Она была ведь нунечку замуж пошла

А за царя-то за Ивана за Окульева.

Как он на то ведь им ответ держит:

– Ай же, мои братьица крестовыи!

Поидемте мы, братьица, за им след с угоною.

Говорят ему таково слово:

– Да ай же ты, наш братец крестовый был!

Не честь-то нам хвала молодцам

А ехать за чужой женой еще след с угоною.

Кабы ехать нам-то ведь уж след тобя,

Дак ехали бы мы след с угоною.

А едь-то ты один, доброй молодец,

А едь-ко, ничего да не спрашивай,

А застанешь ты ведь их на чистом поли,

А отсеки ты там царю да головушку.

Поехал тут Михайла след с угоною,

Застал-то ведь уж их на чистом поли.

Как этая тут Марья лебедь белая

Увидала тут Михайлушку Пóтыка,

Как тут скоро наливала питей она,

А питей наливала да сонныих,

Подходит тут к Михайлы да к Потыку:

– Ах молод-то ты, Михайла Потык сын Иванович!

Меня силóм везет да прекрасный царь Иван Окульевич.

Как выпей-ко ты чару зелена вина

С тоски досады со великии.

Как тут этот Михайла сын Иванович

Выпивал он чару зелена вина,

А по другой да тут душа горит,

Дрýгую-то он выпил да ведь трéтью вслед.

Напился тут Михайла он дóпьяна,

Пал-то на матушку на сыру-землю.

Как этая тут Марья лебедь белая

А говорит Ивану таково слово:

– Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

А отсеки Михайлы ты головушку.

Как говорит Иван тут таково слово:

– Да ах же ты да Марья лебедь белая!

Не честь-то мне хвала молодецкая

А соннаго-то бить что мни мертваго.

А лучше он проспится протверезится,

Дак буду я бить-то ёго силою,

Силою я войском великим,

А будет молодцу мне тут честь хвала.

Как тут она еще да скорым скоро

Приказала-то слугам она верныим

А выкопать что яму глубокую.

Как слуги ёй тут да верныи

Копали оны яму глубокую,

Взимала тут Михайлу под пазухи,

Как бросила Михайла во сыру землю,

А приказала-то зарыть его в песочки жолтыи.

Как ино тут вперед оны поехали.

Оставался тут Михайла на чистом поли.

Как тут-то у Михайлы ведь добрый конь

А побежал ко городу ко Киеву,

А прибегал тут конь да во Киев-град,

А начал он тут бегать да по Киеву.

Увидали-то как братья тут крестовыи,

Молодой Добрынюшка Микитинич

А старыи казак тут Илья Муромец,

Самы как говорят промежу собой:

– А нет жива-то братца же крестоваго,

Крестоваго-то братца, названаго,

Молодá Михайлушки Потыка.

Садились тут оны на добрых коней,

Поехали они след угоною.

А едут тут оны по чисту поли,

Михайлин еще конь наперед бежит.

А прибегал на яму на глубокую,

Как начал тут он ржать да копьем-то мять

Во матушку во ту во сыру землю.

Как смотрят эты братьица крестовыи:

– А видно, этта братец наш крестовый был,

А молодой Михайла Потык сын Иванович.

Как тут-то ведь оны да скорым скоро

Копали эту яму глубокую,

А ён-то там проспался, прохмелился, протверезился.

Скочил-то тут Михайла на резвы ноги,

Как гóворит Михайла таково слово:

– Ай же, мои братьица крестовыи!

А где-то есте Марья лебедь белая?

Говорят тут братья таково слово:

– А тая-та ведь Марья лебедь белая

Она-то ведь уж нунечку замуж пошла

А за прекраснаго царя да за Окульева.

– Поедемте мы братьица с угоною.

Как говорят оны тут таково слово:

– Не честь-то нам хвала молодецкая

А ехать нам за бабой след с угоною,

А стыдно нам буде да похабно е.

А едь-ко ты один, добрый молодец,

Застанешь-то ведь их ты на чистом поли,

А ничего больше ты не следуй-ко,

А отсеки царю ты буйну голову,

Возьми к себе ты Марью лебедь белую.

Как тут-то он Михайлушка справляется,

Как скоро след с угоной снаряжается.

Застал-то их опять на чистом поли,

А у тых росстанок у крестовскиих,

А у того креста Леванидова.

Увидала тая Марья лебедь белая

Молода Михайлу тут Потыка,

Как говорит она таково слово:

– Ай же ты, прекрасный царь Иван Окульев ты!

А не отсек Михайлы буйной головы,

А отсекет Михайла ти головушку.

Как тут она опять скорым скоро

А налила питей еще сонныих,

Подносит-то Михайлушки Потыку,

Подносит-то, сама уговариват:

– А как меженный день не может жив-то быть,

Не может жив-то быть да без краснаго солнышка,

А так я без тобя, молодой Михайла Потык сын Иванович,

А не могу-то я не есть не пить,

Не есть не пить, не могу больше жива быть

А без тобя, молодой Михайла Потык сын Иванович.

А выпей-ко с тоски нунь с кручинушки,

А выпей-ко ты чару зелена вина.

Как тут-то ведь Михайлушка на то да укидается,

А выпил-то он чару зелена вина,

А выпил – по другой душа горит,

А третью-то он выпил – сам пьян-то стал,

А пал на матушку на сыру-землю.

Как тая эта Марья лебедь белая

А говорит-промолвит таково слово:

– Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

А отсеки Михайлы буйну голову,

Полно тут Михайлы след гонятися.

А говорит тут он таково слово:

– Ай же ты, Марья лебедь белая!

А соннаго-то бить что мне мертваго.

А пусть-ко он проспится, прохмелится, протверезится,

А буду ведь я его бить войском-то,

А рать-то я ведь силушкой великою.

Она ему на то ответ держит:

– Прибьет-то ведь силу-ту великую.

Опять-то царь на то не слагается,

А поезжат-то царь да вперед опять.

Как этая тут Марья лебедь белая

Взимала тут Михайлушку Пóтыка,

Как бросила Михайлу через плечо,

А бросила, сама выговариват:

– А где-то был удалой добрый молодец,

А стань-то бел горючии камешок,

А этот камешок пролежи да наверх земли три году,

А через три году проди-ко он скрозь матушку скрозь сыру землю.

Поехали оны тут вперед опять,

А приезжали в эту землю Сарацынскую.

Как познали тут братьица крестовыи,

Старыи казак тут Илья Муромец

А молодой Добрынюшка Микитинич,

А не видать что братца есть крестоваго,

Молода Михайлы Потыка Иванова,

Самы тут говорят промежу собой:

– А наб искать-то братца нам крестоваго,

А молода Михайлу Потыка Иванова.

Как справились ёны тут каликамы,

Идут оны путем да дорожкою,

Выходит старичок со сторонушки:

– А здравствуйте-тко, братцы добры молодцы,

А старыи казак ты Илья Муромец

А молодой Добрынюшка Микитинич!

А он-то их знает да оны не знают кто:

– А здравствуй-ко, ты еще дедушка.

– А бог вам на пути добрым молодцам.

А возьте-ко вы, братцы, во товарищи,

Во товарищи вы возьте в атаманы вы.

Как тут-то оны ведь думу думают,

Самы-то говорят промежу собой:

– Какой-то есть товарищ еще нам-то был,

А гди ёму да гнаться за намы-то...

– А ради мы ведь, дедушко, товарища.

Пошел рядóм с имá тут дедушко,

Пошел рядóм, еще наперед-то их.

А стали как ёны оставляться бы,

Одва-то старичка на виду ёго держат-то.

Как тут пришли в землю в Сарацынскую,

К прекрасному к царю да к Ивану Окульеву,

Ко тыи ко Марьи Вахрамеёвной.

Как стали оны да рядом еще,

Закрычали тут оны во всю голову:

– Ах же ты, да Марья лебедь белая,

Прекраснои ты царь Иван Окульев был!

А дайте нам злату еще милóстину спасéную.

Как тут-то в земли Сарацынскии

Теремы во царствии пошаталися,

Хрустальнии оконницы посыпались,

А от того от крику от каличьяго.

Как тут она в окошко по пóясу бросаласе,

А этая-то Марья лебедь белая,

А смотреть-то калик что перехожиих:

А смотрит, что сама воспрогóворит:

– Прекрасныи ты царь Иван Окульевич!

А это не калики, есте русскии богáтыри:

Старый казак Илья Муромец

А молодой Добрынюшка Микитич он,

А третей я не знаю какой-то е.

Возьми калик к себе, ты корми, пои.

Взимали тут калик да к себе оны

А во тую полату во царскую,

Кормили-то поили калик оны досыти,

А досыти кормили их да дóпьяна,

А нáдали их злата тут серебра,

Насыпали-то им да по пóдсумку.

Как тут оны пошли назад еще добры молодцы

К стольнёму ко городу ко Киеву,

А óтошли от царства ровно три версты,

Забыли оны братца что крестоваго,

А молода Михайлу Потыка Иванова.

Как отошли оны, затым вспомнили:

– Зачим-то мы пошли, а не то сделали,

Забыли-то мы братца-то крестоваго

Молода Михайлу Потыка Иванова.

Как тут скоро назад ворочалися,

Самы тут говорят таково слово:

– Ай же ты, да Марья лебедь белая!

Куды девала ты да братца-то крестоваго,

А молода Михайлушку Пóтыка?

Как тут она по поясу в окошко то бросалася,

Отвечат-то им таково слово:

– А ваш-то есте братец крестовыи

Лежит он у росстанок у крестовскиих,

А у того креста Леванидова,

А белыим горючиим камешком.

Как тут оны поклонились, воротилися,

Как тут пошли путем да дорогою;

Смотрят, ищут братца-то крестоваго,

Проходят оны братца тут крестоваго.

Как этая калика перехожая

А говорит тут им таково слово:

– Ай же вы, да братья все крестовыи!

Прошли да вы что братца есть крестоваго,

А молода Михайлу Потыка Иванова.

Как тут-то воротился старичок-тот был,

Приводит этых братьицов крестовыих

Ко тому горючему ко камешку,

Да говорит тут старичок таково слово:

– А скидывайте-ко вы, братцы, с плеч подсумки,

А кладьте вы еще на сыру землю,

А высыпайте вы да злато-серебро,

А сыпьте-тко все вы в одно место.

Как высыпали злато они серебро

А со тыих со тых да со пóдсумков,

А сыпали оны тут в одно место.

Как начал старичок тут живота делить,

Делит он на четыре на части бы.

Как тут-то говорят оны таково слово:

– Ай же ты да дедушко древный был!

А что же ты живот делишь не ладно бы,

А на четыре-то части не ровнó-то бы?

Как говорит старик тут таково слово:

– А кто-то этот здынет да камешок,

А кинет этот камень через плечо,

Тому две кучи да злата-серебра.

А посылат Ильюшенка Добрынюшку

А приздынуть тот камешок горючии.

Скочил-то тут Добрынюшка Микитич-он,

Хватил он этот камень, здынул его,

Здынул-то столько до колен-то он,

А больше-то Добрынюшка не мóг здынуть,

А бросил этот камень на сыру землю.

Подскакивал ведь тут Илья Муромец,

Здынул он этот камень до пояса,

Как больше-то Ильюшенка не мог здынуть.

Как этот старичок тут подхаживал

А этот-то ён камешок покатывал,

А сам он камешку выговаривал:

– А где-то был горючий белой камешок,

А стань-ко тут удалый доброй молодец,

А молодой Михайла Потык сын Иванович,

Подлекчись-ко, Михайлушка, лекким-лекко!

Взимал-то ён да кинул через плечо,

А назади там стал удалый доброй молодец,

Молодой Михайла Потык сын Иванович.

Как тут-то старичок им спроговорит:

– Ай же вы, богатыри русьскии!

А я-то есть Микола Можайский,

А я вам пособлю за веру-отечество

А я-то вам есть русскиим богатырям.

Да столько оны видли старичка тут бы.

Как строили оны тут часовенку

Тому оны Миколы Можайскому.

Как тут этот Михайло сын Иванович

А говорит-то им таково слово:

– Ах же мои братьица крестовыи!

А где-то есть моя молода жена,

А тая-та ведь Марья лебедь белая?

Как говорят оны таково слово:

– Твоя-та еще есть молода жена

Замуж пошла за царя за Ивана за Окульева.

Как говорит он им таково слово:

– Пойдемте-ко мы, братцы, след с угоною.

Как говорят оны таково слово:

– Не честь-то нам хвала молодецкая

Идти нам за чужой-то жоной ведь за бабьею.

Как мы-то за тобой, доброй молодец,

Идем-то мы да след-то с угоною.

Поди-тко ты один, доброй молодец,

А ничего не следуй-ко, не спрашивай,

А отсеки царю ты буйну голову,

Тут возьми ты Марью лебедь белую.

Как скоро шел Михайло-он Потык-тот,

А приходил в землю Сарацынскую

Идéт-то он к полаты ко царскии.

Увидла тая Марья лебедь белая,

Как налила питей она сонныих

А тую эту чару зелена вина,

Сама тут говорит таково слово:

– Прекрасный ты царь Иван Окульев был!

А не отсек Михайлы буйной головы,

А он-то нонь, Михайлушка, живой-то стал.

Как тут она подходит близешенько,

А клонится Михайлы понизешонько:

– Ах ты, молодой Михайла Потык сын Иванович!

Силóм увез прекрасный царь Иван Окульевич.

Как нунечку еще было топеречку

Меженный день не может жив-то быть

А без того без краснаго без солнышка,

А так я без тобя, молодой Михайла Потык сын Иванович,

А не могу-то я да ведь жива быть,

А жива быть, не могу-то есть, ни пить.

Теперь твои уста были печальнии,

А ты-то ведь в великой во кручинушки.

А выпей-ко с тоски ты со досадушки

А нунечку как чару зелена вина.

Как выпил-то он чару – по другой душа горит,

А дрýгу выпил, еще третью след.

Напился тут Михайлушка допьяна,

Пал он тут на матушку на сырý землю.

Как этая тут Марья лебедь белая

А говорит-промолвит таково слово:

– Прекрасный ты царь Иван Окульевич!

А отсеки Михайлы буйну голову.

А говорит-то царь таково слово:

– Да ай же ты, да Марья лебедь белая!

Не честь-то мне хвала молодецкая

А бить-то мне-ка соннаго что мертваго,

А лучше пусть проспится, прохмелится, протверезится,

А буду бить ёго я ведь войском-тым

А силушкой своёй я великою.

Как я ёго побью, а мне-ка будет тут честь-хвала

По всёй орды еще да селенныи.

Как тут-то эта Марья лебедь белая

Бежала ведь как скоро в кузницу,

Сковала тут ёна да ведь пять гвоздов,

Взимала она молот три пуда тут,

Хватила тут Михайлу как под пáзухи,

Стащила что к стены-то городовыи,

Роспялила Михайлу она на стену,

Забила ёму в ногу да гвозь она,

А в дрýгую забила другой она,

А в руку-то забила ёна, в другу так,

А пятой-от гвозд она обронила-то.

Как тут она еще да Михайлушку

Ударила ведь молотом в бело лицо,

Облился-то он кровью тут горючею.

Как ино тут у того прекраснаго царя Ивана да Окульева

А была-то сестрица да родная,

А та эта Настасья Окульевна.

Пошла она гулять тут по городу,

Приходит ко стены к городовыи,

А смотрит – тут задернута чернáя зáвеса,

Завешан тут Михайлушко Потык-он.

Как тут она ведь зáвесы отдернула,

А смотрит на Михайлушку Потыка.

Как тут он прохмелился, добрый молодец,

Как тут ему она воспроговорит:

– Молодой Михайла Потык сын Иванович!

Возьмешь ли меня за себя замуж?

А я бы-то тебя да избавила

А от тыи смерти безнапрасныи.

– Да ай же ты, Настасья Окульевна!

А я тебя возьму за себя замуж.

А клал-то ён тут заповедь великую.

Как этая Настасья тут Окульевна

Скорым скоро бежала в кузницу,

Взимала óна клещи там железныи,

Отдирала от стены городовыи

А молодá Михайлушку Потыка,

Взимала там она с тюрьмы грешника,

На место да прибила на стену городовую,

Где висел Михайлушка Потык-тот,

А утащила тут Михайлушку Пóтыка

В особой-то покой да в потайныи.

Как взяла óна нáдобей здравыих,

Скорым скоро излечила тут Михайлушку.

Сама тут говорит таково слово:

– Ай же ты, Михайла сын Иванов был!

А наб-то теби латы и кольчуги нунь,

А наб-то тéбе сабля-та вострая,

А палица еще богатырская,

А наб-то тебе да добра коня?

– Ай же ты, Настасья Окульевна!

А надо, нужно, мие-ка-ва надо ведь.

Как тут она да скорым скоро скорешенько

Приходит да ко родному братцу-то:

– Ай же ты, мой братец родимыи,

Прекрасныи ты царь Иван Окульевич!

А я-то красна девушка нездрава е.

Ночесь мне вó сне-виденьи казáлось ли,

Как дал ты уж мне бы добрá коня,

А латы-ты уж мне-ка, кольчуги-ты,

А палицу еще богатырскую,

Саблю да во третьиих вострую,

Да здрава-то бы стала красна девушка.

Как он ей давал латы еще да кольчуги-ты,

А палицу еще богатырскую,

Давает в третьиих саблю-ту вострую,

Давал он ей еще тут добра коня,

Добраго коня богатырскаго.

Как тут она сокрутилась обладилась,

Обседлала коня богатырскаго,

Как отъезжала тут она на чисто поле,

Говорила-то Михайлушки Потыку,

Как говорила там она ему в потай еще:

– Приди-ко ты, Михайла, на чисто поле,

А дам я теби тут добра коня,

А дам я теби латы кольчуги вси,

А палицу еще богатырскую,

А саблю еще дам я ти вострую.

А отходил Михайла на чисто поле,

А приезжат Настасья-то Окульевна

На тоё на то на чисто поле

А ко тому Михайлушки к Потыку,

А подават скоро ему тут добра коня,

Палицу свою богатырскую,

А латы-ты, кольчуги богатырскии,

А саблю-ту еще она вострую;

Сокрутился тут Михайлушка богатырем.

Как тут эта Настасья Окульевна

Бежала-то она назад домой скорым скоро,

Приходит-то ко родному братцу-то:

– Благодаримте тéбя, братец мой родимыи!

А дал-то ведь как ты мне добра коня,

А палицу ты мни богатырскую,

А саблю ты мне-ка да вострую,

А съездила я ведь прогуляласе,

Стала здрава я ведь нуньчу красна девушка.

Сама она подвыстала на печку тут.

Как едет молодой Михайла Потык сын Иванович

Как на тоем на том добром кони.

Увидла тая Марья лебедь белая,

Как ино тут подъезжат Михайло сын Иванович

Ко тыи полаты ко царскии,

Как говорит-то Марья лебедь белая:

– Прекрасныи ты царь Иван Окульевич!

Згубила нас сестра твоя родная,

А та эта Настасья Окульевна.

Как тут эта Настасья Окульевна

Скоро она с печки опущаласе.

Как тая эта Марья лебедь белая

А налила питей опять сонныих,

А налила она тут, подходит-то

А ко тому Михайлушки Потыку:

– Ах молодой Михайла Потык сын Иванович!

Топерь-то нуньчу, нуньчу топеречку,

Не может-то меженный день а жить-то быть,

А жить-то быть без краснаго без солнышка,

А так я без тобя, а мóлодой Михайла сын Иванович,

Не могу-то я ведь жива быть.

Не есть, не пить, не жива быть.

Как теперь твои уста нунь печальнии,

Печальнии уста да кручиннии,

А выпей-ко ты чару зелена вина

Со тыи тоски со досадушки,

А со досады с той со великии.

А просит-то она во слёзáх ёго,

А во тых во слёзах во великиих.

Как тут-то ведь Михайлушка Пóтык-он

Занес-то он праву руку за чару-то,

Как тут эта Настасья Окульевна

А толкнула ёна ёго пóд руку, –

Улетела тая чара далечохонько.

Как тут молодой Михайла Потык сын Иванович

Наперед отсек-то Марьи буйну голову,

Потом отсек царю да прекрасному Ивану Окульеву.

А только-то ведь им тут славы поют, –

А придал-то он им да горькýю смерть.

А скоро взял Настасью Окульевну,

А взял он взял ведь ю за себе замуж.

Пошлы оны во церковь во божию,

Как приняли оны тут златы венци.

Придался тут Михайлушка на царство-то,

А стал-то тут Михайлушка царить-то жить

А лучше-то он стараго да лучше прежнего.

ИВАН ГОДИНОВИЧ

Во том-то во городи во Киёви,

У ласкова князя Владымира,

Завелсо, завелсо почестен пир.

А й вси на пиру наедалися,

А й вси на пиру напивалися,

А й вси на пиру порасхвасталися.

А й кто ведь хваста отцем матушкой,

А иной ведь хваста молодой женой.

Испроговорит Владымир князь стольнёкиевской:

– А й вси ль добры молодцы споженены,

Вси девушки замуж повыданы,

Один-то, един добрый молодец

Холост ходил, не женат гулял,

Иванушко Годинович.

А й испроговорит Иванушко Годинович:

– А й свет государь ты мой дядюшка!

У меня есть невеста поприбрана,

Поприбрана невеста во Киёви,

Во Киеви невеста, во Чернигови,

У Митрея князя богатаго.

А й всим-то Настасьюшка добрым добра:

Телом Настасья как снег бела,

Походочка у ёй ведь павлиная,

А й тихая речь лебединая,

А й брови-ты у ёй черна соболя,

Глаза-ты у ей ясна сокола,

А й личико у ей ведь мáков цвет.

Испроговорит Владымир князь стольнёкиевской:

– Ай же ты Иванушко Годинович!

Чего ль тебе ведь все надобно,

Города ль тебе наб с пригородками,

Аль несчетной тебе надо золотой казны,

Аль силы войска тебе надо великаго?

Испроговорит Иванушко Годинович:

– Владимир князь стольнёкиевской,

Свет государь ты мой дядюшка!

Ничёго ведь мне-ка не надобно.

Не надо городов с пригородками,

Не надо силы войска великаго,

Не надо несчетной золотой казны.

А й только дай-кось три молодца что ни лучшиих,

Что ни лучшиих перебраныих:

Во-первых, стараго казака Илью Муромца,

А й во-дрýгих, Исака Петровича,

А й во-третьих, Алешу Поповича.

А й видли добрых молодцов сядучи,

Не видли удалых поедучи.

Во чистóм поле куревá стоит,

Курева стоит, пыль столбом валит.

Не путем-то едут не дорогою,

Через башню едут треугольнюю.

Скакали кони через стену городовую,

Приезжали во тот ли во Чернигов-град,

Ко Митрею князю богатому,

А й ко той ко полаты белокаменной,

А й ко тым крыльцам ко точеныим.

А й вязали добрых коней

Ко тым ко кольцам золоченыим,

А идут во полату белокаменну,

А й крест-от кладут по-писáному,

Поклон тот ведут по-учéному.

– А й здравствуйте вси купци, вси бóяра,

Вси сильни могучи богатыри!

А й Митрею-князю со княгинею

В особину низко кланялись.

Говорит тут Митрей князь богатыи:

– Чёго пришли, гостюшки небывалыи,

Небывалыи гости, неезжалыи?

Садитесь-кось вы хлеба соли покушати,

Белых лебедей все порушати.

Испроговорят добры молодци:

– Митрей князь богатыя!

Мы не хлеба соли пришли кушати,

Не белх лебедей мы всё рушати,

Мы пришли зашли об староем деле, об сватовстви,

А й сватать Настасьи Митриёвичной,

За того ль за Ивана Годинóвича.

Говорит тут Митрей князь богатыя:

– Ай же вы добры молодци!

За три годы Настасьюшка просватана,

Во тую ль во землю во неверную,

За того ль царища за Кощерища.

Испроговорят добры молодци:

– Митрей князь богатыя!

Ты волей не дашь – мы боём возьмем.

Испроговорит Настасья Митриёвична:

– Свет государь ты мой батюшко,

Митрей князь богатыя!

Я не йду ведь во землю во неверную,

За того ль за царища за Кощерища,

Я иду за Ивана Годиновича.

А й брали Настасью добры молодци:

Иванушка Годнович,

А й брал он ведь за белы руки,

За белы руки злачены перстни,

А й водил ведь в церковь во божьюю,

А й садились в корету золоченую,

А й видли добрых мóлодцев сядучи,

Не видли удалых поедучи,

Во чистом поли одна пыль стоит.

На пути им попало три следочика:

А й первый следочик левá-зверя,

А й другой следочек лани белыя,

А й третий следочек черна соболя.

Говорит тут Иванушко Годинович:

– Старый казак Илья Муромец!

Поди-ткось ты за левóм-зверём,

Достань-кось ты ведь левá-зверя,

А й дедушки все ведь в подарочках.

А й Исак Петровинец!

Поди-тко за ланью за белыя,

Достань-кось ты ведь лани белыя,

А й дедушки все ведь в подарочках.

Алеша Поповинец!

Поди-тко за черным за соболем,

Достань-кось ты черна соболя,

А й дедушки все ведь в подарочках.

А й остался один добрый молодец

Иванушка ведь Годинович,

А й сам роскинул он бéл шатер,

А й стал с Настасьей забавлятися.

Мало времечко миновалоси,

А й едет царищо Кощерищо,

Крычит покриком богатырскиим,

Свиснул пóсвистом соловьиныим,

А й сам на словах выговариват:

– Ай же ты, Иванушко Годинович,

Съешь мое мясо, подавишься!

Видит Иванушко, беда пришла,

Беда пришла неминучая.

Выскакивал из бела шатра

На тую ль на площадь дуброву зелéную,

Глядит-смотрит в сторону полудённую,

А й едет царищо Кощерищо.

Куды падают копыта лошадиныи,

Тут оставятся колодци ключевой воды.

А Иванушко Годинович

Выскакивал он на добра коня,

А й взял збрую всю богатырскую.

Не две горушки вместо столкнулось,

Два богáтыря вместо съехалось.

А й помахнулись в палици булатнии,

А й палици во цивьях пригибáлися,

Пригибалися, переломалися,

А й друг дрýга дó крови не ранили.

Помахнулись во сабли во вóстрыя,

Востры сабли прищербилися,

Прищербилися, пополам переломалися,

А й друг друга до крови не ранили.

Помахнулись во кóпья во вострыи,

Востры копья притупилися,

А й друг друга до крови не ранили.

Выскакивали ведь с добрых коней,

На тую ль на площадь дуброву зеленую

А й схаживаются на рукопашный бой.

Иванушко Годинович

А й взял-то татарина за шиворот,

А й пóложил-то своей ведь правóй ногой

Татарина по левой ноги.

А й бросал-то его о сыру землю,

А й сел ёму на груди на белыя,

А й на белыя на груди на царскии,

На царскии груди татарскии,

А й сам гóворит таково слово:

– Ай же ты, Настасья Митриёвична!

Подай ножичищо кинжалищо

Вырвать сердце со печенью татарскоё,

Татарскоё сердце царскоё,

Добрым людюшкам на сгляжение,

А й старым старухам на роптáниё,

Черным вороном всё на грáяньё,

А й серым волкам всё на вóеньё.

Говорит тут царищо Кощерищо:

– А й же ты, Настасья Митриёвична!

Не подай ножичища кинжалища,

Как за им ведь будешь жить,

Будешь слыть бабой простомывныя,

Будешь старому, малому кланяться.

А й за мной ведь будешь жить,

Будешь слыть царицей вековечноёй,

Будет старый ведь малый те кланяться.

А й у бабы волос долог, ум короток.

Выскакиваё Настасья из бела шатра,

А й хватае Иванушка Годинóвича за желты кудри,

А й сбивает Иванушко Годинóвича о сыру землю.

А й привязали Иванушко Годиновича

Ко тому ли éго ко сыру дубу,

А й той ли éго все кувыль-травой,

А й сами свалились во бел шатер.

Мало времечко миновалоси,

Прилетело три сизых, три малых три голуба

А й друг промеж другом спрогуркнули:

– За что эта головушка привязана,

Привязана головушка, прикована?

Ради девки, ради бледи, ради сводницы,

Ради сводницы, всё душегубницы.

Эта речь-то татарину не влюбиласи.

Выскакивает татарин из бела шатра,

Вытягивае у Ивана Годинóвича

С колчана у его как ведь тýгой лук,

А й берет у его калену стрелу,

А й тугой лук он натягиват,

Калену стрелу все направливат,

А й хочет стрéлить сизыих малыих голубов.

Иванушко Годинович

У сыра дуба приговариват:

– Уж ты батюшка мой тýгой лук,

Уж ты матушка калена стрела,

Не пади-ко, стрела, ты ни на воду,

Не пади-ко, стрела, ты ни на гору,

Не пади-ко, стрела, ты ни в сырой дуб,

Не стрели сизыих малыих гóлубов,

Обвернись, стрела, в груди татарскии,

В татарскии груди во царскии,

А й вырви-ко сердце со печенью,

Добрым людюшкам на сгляжéниё,

А й старым старухам на роптаниё,

Черным воронам всё на грáяньё,

А й серым волкам всё на вóеньё.

А й не пала стрела ведь ни нá воду,

А й не пала стрела ведь ни нá гору,

А й не пала стрела ведь ни в сырой дуб,

Не стрелила сизыих малыих голубов,

Обвернулась стрела в груди татарскии,

А й в татарскии груди во царскии,

А й вырвала сердце со печенью,

Добрым людюшкам на сгляжéниё,

А й старым старухам на роптаниё,

Черным воронам всё на грáяньё,

А й серым волкам всё на вóеньё.

А й тут-то Настасьюшко заплакала:

– Я от бережка откачнуласи,

Я ко другому не прикачнуласи.

Испроговорит Иванушко Годинович:

– Отвяжи-ко, Настасья Митриёвична,

От того ли меня от сыра дуба.

Говорит Настасья таково слово:

– Ай же ты Иванушко Годинович!

Отвязала бы я тя от сыра дуба,

А й будешь ты меня ведь всё бити мучити.

Говорит тут Иванушко Годинович:

– Ай же ты Настасья Митриёвична!

Я не буду тебя бити мучити,

Только дам три науки молодецкиих,

Молодецкиих науки княженецкиих.

Эта речь-то Настасье не влюбиласи,

А й выскакиваёт из бела шатра,

А й на тую ль на площадь доброву зеленую,

А й берет в руки саблю вострую,

А й замах держит на Иванушко Годинóвича,

А й хоче у него отсечь прочь буйну голову.

А й богатырско сердце розгорелоси,

Сходилсо Иванушко у сыра дуба,

Сырой дуб к зени приклоняется,

Сам весь в штильци прищербается.

Отходил Иванушко Годинович

На свою волю от сыра дуба,

А й хватае Настасьюшку за желту косу,

Сбивае Настасью о сыру землю,

Отсек у ней губы ведь как с носом прочь:

– Этых мест мне не надобно,

Этыма местамы нещастливым целоваласи.

Копал глаза со косицами:

– Этых мест мне не надобно,

Этыма местамы нещастливым смотреласи.

Отсек у ей руки по локóтам прочь:

– Этых мест мне не надобно,

Этыма местамы нещастливым обнималаси.

Отсек у ей ноги по коленам прочь:

– Этых мест мне не надобно,

Этыма местами несчастливым заплеталаси.

А й только Иванушко женат бывал,

А й женат бывал он с женой сыпал.

А й скоро женился, да не с ким спать.

ВОЛЬГА И МИКУЛА

Когда воссияло солнце красное

На тое ли на небушко на ясное,

Тогда зарождался мóлодый Вольгá,

Мóлодой Вольгá Святославович.

Как стал тут Вóльга ростéть, матереть,

Похотелоси Вольги много мудрости:

Щукой-рыбою ходить ему в глубоких морях,

Птицей-соколом летать ему под óболокá,

Серым волком раскáть да по чистыим полям.

Уходили все рыбы во синии моря,

Улетали все птицы за óболокá,

Ускакали все звери во темные лесá.

Как стал тут Вóльга ростéть, матерéть,

Собирал себе дружинушку хоробрую:

Тридцать молодцев да без единого,

А сам-то был Вóльга во тридцатыих.

Собирал себе жеребчиков темно-кариих,

Темно-кариих жеребчиков нелéгченыих.

Вот посели на добрых коней, поехали,

Поехали к городам да за получкою.

Повыехали в раздольицо чисто поле,

Услыхали во чистом поли оратая,

Как орет в поле оратай посвистываéт,

Сошка у оратая поскрипливаéт,

Омешики по камешкам почиркивают.

Ехали-то день ведь с утра дó вечера,

Не могли до оратая доехати.

Они ехали да ведь и другой день,

Другой день ведь с утра до вечера,

Не могли до оратая доехати.

Как орет в поле оратай посвистывает,

Сошка у оратая поскрипливает,

А омешики по камешкам почиркивают.

Тут ехали они третий день,

А третий день еще до пáбедья.

А наехали в чистом поле оратая.

Как орет в поле оратай посвистывает,

А бороздочки он да пометывает,

А пеньé коренья вывертывает,

А большие-то камни в борозду валит.

У оратая кобыла солóвая,

Гужики у нея да шелкóвые,

Сошка у оратая кленовая,

Омешики на сошки булатнии,

Присошечек у сошки серебряный,

А рогачик-то у сошки красна золота,

А у оратая кудри качаются,

Что не скатен ли жемчуг рассыпаются.

У оратая глаза да ясна сокола,

А брови у него да черна соболя.

У оратая сапожки зелен сафьян:

Вот шилом пяты, носы востры,

Вот под пяту пяту воробéй пролетит,

Около носа хоть яйцо прокати.

У оратая шляпа пуховая,

А кафтанчик у него черна бархата.

Говорит-то Вольга таковы слова:

– Божья помочь тебе, оратай-оратаюшко!

Орать, да пахать, да крестьяновати,

А бороздки тебе да помéтывати,

А пенья-коренья вывертывати,

А большие-то каменья в борозду валить!

Говорит оратай таковы слова:

– Поди-ко ты, Вольга Святославович!

Мне-ка надобна божья помочь крестьяновати.

А куда ты, Вольга, едешь, куда путь держишь?

Тут проговорил Вольга Святославович:

– Как пожаловал меня да рóдный дядюшка,

Родный дядюшка да крестный батюшка,

Ласковый Владимир стольнекиевской,

Тремя ли городами со крестьянами:

Первыим городом Курцовцом,

Другим городом Ореховцем,

Третьим городом Крестьяновцем.

Теперь еду к городам за получкою.

Тут проговорил оратай-оратаюшко:

– Ай же ты, Вольга Святославович!

Как живут там мужички да все розбойнички,

Они подрубят-то сляги калиновы,

Да потопят тя в речку во Смородину!

Я недавно там был в городи, третьёго дни,

Закупил я соли цело три меха,

Каждый мех-то был ведь по сту пуд,

А сам я сидел-то сорок пуд,

А тут стали мужички с меня грошов просить.

Я им стал-то ведь грошов делить,

А грошов-то стало мало ставиться,

Мужичков-то ведь да больше ставитсе.

Потом стал-то я их ведь отталкивать,

Стал отталкивать да кулаком грозить,

Положил тут их я ведь до тысячи:

Который стоя стоит, тот сидя сидит,

Который сидя сидит, тот и лéжа лежит.

Тут проговорил ведь Вóльга Святославович:

– Ай же ты, оратай-оратаюшко!

Ты поедем-ка со мною во товарищах.

А тут ли оратай-оратаюшко

Гужики шелковыи повыстегнул,

Кобылу из сошки повывернул,

Они сели на добрых коней поехали.

Как хвост-то у ней расстилается,

А гривá-то у нея да завивается.

У оратая кобыла ступью пошла,

А Вольгин конь да ведь поскакивает.

У оратая кобыла грудью пошла,

А Вольгин конь да оставается.

Говорит оратай таковы слова:

– Я оставил сошку во бороздочке

Не для ради прохожаго-проезжаго:

Маломожный-то наедет – взять нечего,

А богатый-тот наедет – не позарится,

А для ради мужичка да деревенщины.

Как бы сошку из земельки повернути,

Из омешиков бы земельку повытряхнути,

Да бросить сошку за ракитов куст.

Тут ведь Вольга Святославович

Посылает он дружинушку хоробрую,

Пять молодцов да ведь могучиих,

Как бы сошку из земли да повыдернули,

Из омешиков земельку повытряхнули,

Бросили бы сошку за ракитов куст.

Приезжает дружинушка хоробрая,

Пять молодцов да ведь могучиих,

Кó той ли ко сошке кленовенькой.

Они сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли поднять,

Из омешиков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст.

Тут мóлодой Вольга Святославович

Посылает он дружинушку хоробрую

Целыим он да ведь десяточком.

Оны сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли выдернуть,

Из омешиков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст.

И тут ведь Вóльга Святославович

Посылает всю свою дружинушку хоробрую,

Чтобы сошку из земли повыдернули,

Из омешиков земельку повытряхнули,

Бросили бы сошку за ракитов куст.

Оны сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли выдернуть,

Из омешиков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст.

Тут оратай-оратаюшко

На своей ли кобылы соловенькой

Приехал ко сошке кленовенькой,

Он брал-то ведь сошку одной рукой,

Сошку из земли он повыдернул,

Из омешиков земельку повытряхнул.

Бросил сошку за ракитов куст.

А тут сели на добрых коней поехали.

Как хвост-то у ней расстилается,

А грива-то у ней да завивается.

У оратая кобыла ступью пошла,

А Вольгин конь да ведь поскакивает.

У оратая кобыла грудью пошла,

А Вольгин конь да оставается.

Тут Вольга стал да он покрикивать,

Колпаком он стал да ведь помахивать:

– Ты постой-ко ведь, оратай-оратаюшко!

Как бы этая кобыла конькóм бы была,

За эту кобылу пятьсóт бы дали.

Тут проговорил оратай-оратаюшко:

– Ай же глупый ты, Вольга Святославович!

Я купил эту кобылу жеребеночком,

Жеребеночком да из-под матушки,

Заплатил за кобылу пятьсот рублей.

Кабы эта кобыла коньком бы была,

За эту кобылу цены нé было бы!

Тут проговорит Вольга Святославович:

– Ай же ты, оратай-оратаюшко!

Как-то тебя да именем зовут,

Нарекают тебя да по отечеству?

Тут проговорил оратай-оратаюшко:

– Ай же ты Вольга Святославович!

Я как ржи-то напашу да во скирды сложý,

Я во скирды сложу да домой выволочý,

Домой выволочу да дома вымолочу,

А я пива наварю да мужичков напою,

А тут станут мужички меня похваливати:

Молодой Микула Селянинович!

Тут приехали ко городу ко Курцевцу,

Стали по городу похаживати,

Стали города рассматриватт.

А ребята-то стали поговаривати:

– Как этот третьего дни был, да мужичков он бил!

А мужички-то стали собиратися,

Собиратися оны да думу думати:

Как бы придти да извинитися,

А им низко бы да поклонитися.

Тут проговорил Вольга Святославович:

– Ай же ты, Никула Селянинович!

Я жалую от себя трема городами со крестьянамы.

Оставайся здесь да ведь наместником,

Получай-ко ты дань да ведь грошовую!

ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕНИЕ

ВЛАДИМИРА I СВЯТОГО

(980–1015)

Один из исторических протототипов былинного князя красное солнышко Владимира стольнокиевского, новгородский князь Владимир Святославич (948–1015), который бежал после гибели брата Олега за море, через три года вернулся, чтобы в последующие 35 лет быть на Руси полновластным хозяином.

«В год 6488 (980). Владимир вернулся в Новгород с варягами и сказал посадникам Ярополка: “Идите к брату моему и скажите ему: Владимир идет на тебя, готовься с ним биться”. И сел в Новгороде. И послал к Рогволоду в Полоцк сказать: “Хочу дочь твою взять себе в жены”. Тот же спросил у дочери своей: “Хочешь ли за Владимира?” Она же ответила: “Не хочу разуть сына рабыни, но хочу за Ярополка”» [Повесть временных лет 2004,125].

Ответ Рогнеды, уже просватаной за Ярополка, был оскорбителен и для князя, и для его воеводы и дяди по матери Добрыни, поскольку Владимир Святославич был внебрачным сыном Малуши, ключницы княгини Ольги. Князь вместе с Добрыней повел варягов и рать подвластных ему земель на Полоцк, убил Рогволода и двух его сыновей и силой взял Рогнеду в жены. После этого Владимир Святославич с большим войском пошел на Ярополка Святославича, вынудив его вместе с воеводой Блудом запереться в Киеве. Владимир склонил Блуда к предательству, и тот убедил Ярополка сначала бежать из Киева в Родню, осажденную тотчас же Владимиром, а затем пойти на переговоры с братом. Ярополк явился на встречу с Владимиром и был убит варягами. Причиной такого итога, по мнению В.Н. Татищева, было недовольство части боярства прохристианскими настроениями Ярополка, возможно, связанными с его супругой-гречанкой. Беременную вдову брата Владимир взял в жены и рожденного ею вскоре Святополка усыновил. Пришедшие с Владимиром варяги хотели получить выкуп с киевлян, но были ни с чем отправлены в Византию. Избавившись от варягов и отомстив брату за смерть брата, Владимир Святославич стал княжить в Киеве, а Добрыню посадил в Новгороде.

К этому времени на западе Руси стало ощутимо давление поляков. Польский князь Мешко I (Мечислав I, 922–992), занявший княжеский стол в 960 г., принятием христианства в 966 г. от Римской церкви укрепил международное положение Польши, что добавило ему уверенности в территориальных войнах со своими соседями: с лютичами (967) на южном побережье Балтики и позже (990) с чехами в Силезии [Гладкий,378]. Завладели поляки и червенскими городами (Червень, Луческ, Сутейск, Броды) в верховьях Западного Буга и на его притоках. В 981 году князь Владимир Святославич пошел на поляков и отвоевал Перемышль и червенские города [Повесть временных лет 2004,131], которые еще полвека оставались камнем преткновения в отношениях Польши с Русью. Тогда же походом на вятичей Владимир открыл серию походов на окраинные племена ятвягов на западе и радимичей на севере, что позволило не только обложить их данью, но и подавить сепаратизм племенных вождей, которые перекрывали необходимые для торговли «дороги прямоезжие» к Киеву.

Отголоски событий первых двух лет киевского княжения Владимира Святославича, женитьбы Владимира и польско-русской войны, обнаруживаются в былинах «Дунай сватает невесту князю Владимиру» и «Бой Добрыни с Дунаем».

Также силой оружия князь Владимир Святославич заполучил в жены византийскую царевну Анну, сестру императора Василия II, который в 987 г. заключил с киевским князем военный союз, чтобы подавить с помощью княжеского войска восстание своего полководца Варды Фоки. К этому времени военный авторитет князя Владимира Святославича был достаточно высок, годом ранее он завладел Тмутараканью, и хазары, уцелевшие на Тамани и в Крыму после разгрома Святославом Игоревичем, стали данниками Киева [Гумилев, 231; Артамонов, 435]. Одним из условий военной помощи грекам и была выдача царевны Анны за князя Владимира, готового ради этого принять христианство, несмотря на то что в год своего вокняжения сам же реформировал язычество и насадил в Киеве и Новгороде культ Перуна, требовавший человеческих жертвоприношений. Но греки, получив помощь в 988 г., забыли о своих обязательствах, и тогда князь Владимир осадил и взял Корсунь (Херсонес), греческую цитадель в Крыму, вынудив их выполнить условия договора: «Он принял христианство и получил в супружество царевну» [Платонов 2005, 86]. Память об этом походе сохранилась в подоснове былины «Глеб Володьевич», относимой к эпохе Владимира Мономаха. Вернувшись в Киев с греческими священниками, Владимир Святославич велел низвергнуть языческих богов во главе с Перуном и бросить их в Днепр, киевлян же заставил принять крещение в его притоке – реке Почайне (былинной Пучай-реке).

По другой версии: «В год 6493 (985). Пошел Владимир на болгар с Добрынею, дядей своим, в ладьях» [Повесть временных лет 2004,133]. «… И, победив их, мир заключил и принял крещение сам и сыновья его, и всю землю Русскую крестил» [Татищев, 1, 58]. В 989 г. в Новгород был послан епископ Иоаким, и посадник Добрыня вместе с тысяцким Путятой силой крестил новгородцев: «С того дня люди поносили новгородские: Путята крестит мечем, а Добрыня огнем» [Татищев, 1, 60]. Археологические раскопки в Новгороде подтвердили эти сведения: были обнаружены следы пожарища того времени в Неревском и Людином концах на Софийской стороне города [Янин, 28–30]. Русь трудно принимала христианство, три года оно шло до Чернигова (992) и четверть века до Смоленска (1013), а до медвежьих углов вятичей – не один век. В былине «Добрыня и Змей», как раз и отражена борьба христианства с язычеством, олицетворенном в образе Змея [Миллер, I, 146].

В то же время Владимир Святославич занялся укреплением рубежей своего государства от извечной угрозы со стороны кочевой степи: в промежутке 989–997 гг. степные соседи Руси печенеги приняли ислам, после чего из союзников превратились в непримиримых врагов православной Руси.

«(988)… И стал ставить города по Десне, и по Остру, и по Трубежу, и по Суле, и по Стугне. И стал набирать мужей лучших от славян, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей и ими населил города, так как была война с печенегами. И воевал с ними и побеждал их». [Повесть временных лет 1957,63].

С другой стороны необходимо было искоренять разбои на внутренних путях обширной державы.

«(996)… И сильно умножились разбои, и сказали епископы Владимиру: “Вот умножились разбойники, почему не наказываешь их?” Он же ответил: “Боюсь греха”. Они же сказали ему: “Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе наказывать разбойников, но по проверке“» [Повесть временных лет 1957,65].

Опорой княжеской власти на Руси была дружина, и поэтому Владимир Святославич уделял особое внимание такому придворному институту как пиры:

«(996)… И еще нечто большее делал он для людей своих: каждое воскресенье решил он на дворе своем в гриднице устраивать пир, чтобы приходить туда боярам, и гридям, и сотским, и десятским, и лучшим мужам – и при князе и без князя. <…> Ибо Владимир любил дружину и с нею совещался об устройстве страны, и о войне, и о законах страны, и жил в мире с окрестными князьями – с Болеславом Польским, и со Стефаном Венгерским, и с Андрихом Чешским» [Повесть временных лет 1957,65].

Борьба с разбоями нашла отражение в эпизодах былин «Илья Муромец и Соловей-разбойник» и «Три поездки Ильи Муромца». Картина оборонительного рубежа в поле показана в былине «Застава богатырская». Для доброй половины былинных сюжетов картина пира при дворе князя Владимира служит зачином, который в последней фазе бытования стал выделяться в самостоятельный сюжет «Пир у князя Владимира».

События последующих полутора десятков лет в летописях представлены лакунами. Князь польский Болеслав I Храбрый, выдавший в 1011 г. свою дочь за пасынка киевского князя Святополка Ярополчича, после установления Владимиром христианства в Смоленске пошел походом на Русь, но с миром отступил. В следующем же году (1014) Святополк и его жена подверглись суровой опале после обнаружения их заговора против Владимира, составленного не без участия ее католического духовника Рейнберна Колобжегского. Тогда же и Ярослав Владимирович, сидевший в Новгороде, отказался передавать дань отцу в Киев. На другой год, собравшись идти с дружиной на сына, Владимир заболел и послал против пришедших тогда же на Русь половцев сына Бориса, а 15 июля скончался.

Великий князь Владимир Святославич, почитающийся Русской православной церковью как равноапостольный святой, оставилнеизгладимый след в истории Руси. Тем не менее не может не вызывать изумления историческая память русского народа, хранившая в течение тысячелетия в устной эпической традиции свидетельства о деяниях эпохи Владимира Святого.

БОЙ ДОБРЫНИ С ДУНАЕМ

Ишше ездил Добрынюшка во всей земли,

Ишше ездил Добрынюшка по всей страны;

А искал собе Добрынюшка наезника,

А искал собе Добрыня супротивника;

Он не мог же натти сибе наезничка,

Он не мог же натти собе сопротивничка.

Он поехал во далечо во чисто полё;

Он завидял где, во поли шатер стоит.

А шатер де стоял рытого бархата;

На шатри-то де подпись была подписана,

А подписано было со югрозою:

«А ишше хто к шатру приедет, – дак живому не быть,

А живому тому не быть, прочь не уехати».

А стояла в шатри бочка з зеленым вином;

А на бочки-то чарочка серебрена,

А серебрена чарочка позолочена,

А не мала, не велика, полтора ведра.

Да стоит в шатри кроваточка тисовая;

На кроваточки перинушка пуховая.

А слезывал де Добрынюшка со добра коня,

Наливал де он чару зелена вина.

Он перву-ту выпил чару для здоровьица,

Он втору-ту выпил для весельица,

А он третью-ту выпил чару для безумьиця.

Сомутились у Добрынюшки очи ясные,

Росходились у Добрынюшки могучи плеча.

Он розорвал шатер дак рытого бархату,

Роскинал он де по полю по чистому,

По тому же по роздольицу широкому;

Роспинáл де он бочку з зеленым вином,

Ростоптал же он чарочку сиребряну;

Оставил кроваточку только тесовую,

А и сам он на крова[то]чку спать де лег.

Да и спит-то Добрынюшка ноньче суточки,

А и спит де Добрыня двои суточки,

Да и спит де Добрынюшка трои суточки.

Кабы едёт Дунай сын Иванович,

Он и сам говорыт дак таковы слова:

– Кажись, не было не буры и не падеры,

А все мое шатрышко розвоевано,

А роспинана бочка з зеленым вином,

И растоптана чарочка серебряна,

А серебрена чарочка позолочена,

А оставлёна кроваточка только тесовая,

На кро[ва]точки спит удалой доброй молодець.

Сомутились у Дунаюшка очи ясные,

Розгорело у Дуная да ретиво серцо,

Закипела во Дунаи кровь горючая,

Росходилисе его дак могучи плеча.

Он берет же свою дак сабельку вострую,

Замахнулсэ на молоцца удалого;

А и сам же Дунаюшко що-то прироздумалсэ:

– А мне соннóго-то убить на место мертваго;

А не честь моя хвала будёт богатырьская,

А не выслуга будёт молодецкая.

Закрычал-то Дунаюшко громким голосом.

Ото сну де Добрынюшка пробуждаицсэ,

Со великого похмельиця просыпаицсэ.

А говорыт тут Дунаюшко сын Иванович:

– Уж ты ой еси, удаленькой доброй молодець!

Ты зачем же розорвал шатер дак рыта бархата;

Роспинал ты мою боченьку з зелены[м] вином;

Ростоптал же ты чарочку мою серебряну,

А серебряну чарочку позолочену,

Подарéнья была короля ляховиньского?

Говорыт тут Добрынюшка Микитич млад:

– Уж ты ой еси, Дунаюшко сын ты Иванович!

А вы зачем же пишите со югрозами,

Со югрозами пишите со великима?

Нам боецьсе угроз дак богатырскиех,

Нам нечого ездить во полё поляковать.

Ишше тут молоццы они прираспорыли,

А скочили молодцы они на добрых коней.

Как съежжаюцсе удаленьки добры молоццы;

А они билисе ведь палочками буёвыма,

Руковяточки у палочок отвернулисе,

Они тем боём друг дружку не ранили.

Как съежжаюцсэ ребятушка по втó[рой]де раз;

Они секлисе сабельками вострыми,

У их вострые сабельки ишшербалисе,

Они тем боём друг дружку не ранили.

А съежжаюцьсэ ребятушка по третьей раз;

А кололисе копьеми де вострыма

(Долгомерные ратовишша по семь сажон),

По насадочкам копьиця свернулисе,

Они тем боём друг дружку не ранили.

А тянулисе тягами железными

Через те же через грывы лошадиные,

А железные тяги да изорвалисе,

Они тем боём друг дружку не ранили.

Соскочили ребятушка со добрых коней

А схватилисе плотным боём, рукопашкою,

А ишше борюцце удаленьки добрые молоццы,

А и борюцце ребятушка они суточки,

А ишше борюцце ребятушка двои суточки,

А и борюцце ребятушка трои суточки;

По колен они в землю да утопталисе,

Некоторой один дрýга (так) не перéборёт.

Там ездил стары казак по чисту полю;

А и был с им Олешенка Попович-от,

Да и был с им Потык Михайло Долгополович.

Говорыт тут стары казак Илья Муровець:

– Мать сыра де земля дак потряхаицце, –

Где-то борюцце удалы есь добрые молоццы.

Говорыт тут стары казак Илья Муромець:

– Нам Олешенку послать – дак тот силой легок;

А Михаила послать, – дак неповóротливой,

А во полах де Михайло заплететсе же;

А и ехать будёт мне самому старому;

Как два руських де борицьсе, надо розговаривать,

А и руськой с неверным, дак надо помошш (так) дать,

А два же неруських, дак надо прочь ехать.

А поехал стары казак Илья Муромець;

Он завидял де на поли на чистоем

Ишше борюцце удалы-те добры молоццы.

А подъежжаёт стары казак Илья Муромець,

Говорыт тут Дунаюшко сын Иванович:

– Вóно едёт стары казак Илья Муромець,

А стары-то казак мне-ка приятель-друг,

А он пособит убить в поле неприятеля.

А говорыт-то Добрынюшка Микитич млад:

– А евоно едёт стары казак Илья Муромець;

А стары-то казак мне как крестовой брат,

А мне пособит убить в поли тотарина.

А приежжает стары казак Илья Муромець,

Говорыт-то стары казак таковы слова:

– Уж вы ой еси, удаленьки добры молоццы!

Вы об чем же бьитесь, да об чем вы борытесь?

Говорыт-то Дунаюшко сын Иванович:

– Уж ты гой еси стары казак Илья Муромець!

Как стоял у мня шатер в поли рытого бархату;

А стояла в шатри бочка з зеленым вином;

А на бочки-то чарочка серебрена

И серебрена чарочка позолочена,

И не мала, не велика, полтора ведра,

Подареньиця короля было ляховиньского.

Он розорвал шатер мой рытого бархату

А роскинал де по полю по чистому,

По тому же по роздольицу широкому;

Роспинал он де бочку з зеленым вином;

Ростоптал он ёе чарочку серебряну

А серебреную чарочку позолочену.

А говорит-то стары казак Илья Муромець;

– Ты за ето, Добрынюшка, неправ будёшь.

Говорит-то Добрынюшка таковы слова:

– Уж ты ой еси, стары казак Илья Муромець!

Как стоял у его шатер в поле рытого бархата;

А на шатри-то де подпись была подписана,

И подписана подрезь была подрезана,

И подрезано было со югрозою:

“Ишше хто к шатру приедёт, – живому тому не быть,

Живому де не быть, прочь не уехати”;

Нам боецьсе югроз дак богатырскиех,

Нам нечого ездить делать во полё поляковать.

А говорыт тут стары казак Илья Муромець:

– Ты за это, Дунаюшко, неправ будёшь;

А ты зачем же ведь пишошь со югрозами?

А мы поедём-ко тепериче в красен Киев-град.

А мы поедём ко князю ко Владимеру,

А поедём мы тепере на великой суд.

Скочили ребятушка на добрых коней,

И поехали ребята в красен Киев-град

А ко тому они ко князю ко Владимеру.

Приежжали ребятушка в красен Киев-град,

Заходили ко князю ко Владимеру.

Говорыл тут Дунаюшко сын Иванович:

– Уж ты солнышко Владимер стольнекиевской!

Как стоял у мня шатер в поли рыта бархату;

Во шатри была боченька з зеленым вином;

А на бочки и была чарочка серебряна

И серебряная чарочка позолочена,

Подаренья короля было ляховиньского.

Он розорвал шатер мой рытого бархату,

Роспинал он де боченьку з зеленым вином,

Ростоптал же он чарочку серебряну,

А серебряну чарочку позолочену.

Говорит тут Владимер стольнекиевской:

– И за это Добрынюшка, ты неправ будёшь.

А говорыт тут Добрынюшка таковы слова:

– Уж ты солнышко Владимер стольнекиевской!

И стоял у его в поле черлéн шатер;

А на шатри-то де подпись была подписана,

И подписано-то было со югрозою:

«А ишше хто к шатру приедёт, – дак живому не быть,

А живому тому не быть, прочь не уехати»;

А нам бояцце угроз дак богатырские,

Нам нечего ездить во полё поляковать.

А говорыт тут Владимер таковы слова:

– И за ето Дунаюшко ты неправ будёшь;

И зачем же ты пишошь со югрозами?

А посадили Дуная во темной подгреб же

А за те жа за двери за железные,

А за те же замочики задвижные.

ДУНАЙ СВАТАЕТ НЕВЕСТУ КНЯЗЮ ВЛАДИМИРУ

Да во стольнеём городе во Киеве

А у ласкова князя да у Владимера

Заводилось пированьё, был стол-почесьён пир,

А-й да про многих хресьян, про руських бояров,

Да про тех же хресьянушок прожитосьних,

Да про тех же про русскиех богатырей,

А про тех полениць да приудалыех,

А-й да про тех наездиничков пресильниех,

А да про ту сироту да маломожонну.

У нас день-от идет да день ко вечеру,

А катилось красно солнышко ко западу,

А ко западу катилосе ко закату;

А ишше пир-от ведецьсе, да пол чесна пиру,

А уж как все на пиру да напивалисе,

А уж как все на чесном да наедалисе,

А уж как все на пиру да пьяны-весёлы;

А уж как все на пиру да сидят-хвастают;

А-й да богатой-от хвастат да золотой казной,

А-й да богатырь-от хвастат своей силою

Ише силою-порою да богатырьскою,

А да наезник-от хвастаёт добрым конем,

А хресьянин-от хвастат да широким двором,

А ише глупой-то хвастат молодой жоной,

А неразумной-от хвастаёт родной сёстрой,

А ише умной-разумной да старой матушкой.

А-й да Владимер князь по грынюшке похаживал,

А да козловыма сапожками да поколачивал,

А ише менныма-то скобками попобрякиват,

Ише белыма руками сам прирозмахиват,

А злаченыма перснями да принашшалкиват,

Ишше русыма кудрями да принатряхиват;

Ишше сам из речей так выговариват,

Ишше сам говорил да таковы слова:

– А уж вы ой еси, гости да мои госьи вси,

А вы названые гости все отобраные!

Ише все у нас во городе все поженёны,

А девици-души красны замуж повыданы;

А един я один молодець холост хожу,

А холост де хожу да я нежонат слову;

А не знаете ле вы мне-ка где обручьници,

А обручници мне-ка да супротивници,

Супротивници мне да красной девици:

А котора бы девиця да нонь стадном стадна

А стадном бы стадна бы да ростом высока,

Тиха-модна походочка павиная,

А тихо-смирна где речь была лебединая,

Очи ясны у ее будто у сокола,

Черны брови у ее будто у соболя,

А ресници у ее да два чистых бобра,

А ишше ягодници да будто маков цвет,

А лицё бело у ее – да ровно белой снег,

А руса коса у ее до шолкова пояса?

А тут большой-от хроницьсе за среднёго,

А ише средней-от хроницьсе за меньшого,

А от меньшого, сидят, долго ответу нет.

А да един тут молодець сидит-призадумалсэ.

А из-за тóго стола из-за окольнёго

Из-за окольнёго стола из-за передьнёго,

А из-за тех же скамеечек белодубовых,

А из-за тех как ествов как сахарныех,

А из-за тех же напитков да розналичниех,

А и выставаёт удалой да доброй молодець,

А по имени назвать да по извотчины –

А што по имени Добрыня да свет Микитич млад.

А он поближе ко Владимеру подвигаицсэ,

А пониже он Владимеру поклоня[и]цсэ,

Ишше сам говорит да таково слово:

– А уж ты ой еси, Владимер да стольнёкиевьской!

А позволь-ко-се мне да слово молвити,

Слово молвити мне да речь говорити;

Не увольте меня за слово скоро сказнить,

А скоро меня сказнить, скоре повесити,

Не сылать меня во сылочки во дальние,

А не садить во глубоки да темны подгреба!

А говорил тут Владимер да стольнёкиевьской:

– А говори-тко ты, Добрынюшка Микитич млад,

Говори где, Добрыня, чево те надобно;

Не сошлю я тя во сылочки в те во дальние,

Не срублю, не сказню у тя буйной головы,

Не посажу я тибя да в темны подгрёба.

– А да послушай-ко, Владимер да стольнекиевьской!

А во том где поле было во роздольици,

А у тя есь нонь в чистом поли глубок погрёб;

А в глубину где погрёб сорока сажон,

А в ширину-ту где погрёб да сорока локоть,

А в ужину где-ка погрёб да всё коса сажень.

А шше есь в погребу у тя потерёмшичок,

А що по имени Дунай да сын Иванович;

А да сидит он у тя ровно пятнаццать лет;

А бывал где-ка Дунаюшко по всем землям,

А по всем где землям, по разным городам,

А служил где-ка Дунай да ноньче всем королям,

А ише знат тут Дунай да людей всякиех!

А говорил де-ка Владимер да стольнёкиевьской:

– А уж ты ой еси, удалой доброй молодець,

А по имени Добрынюшка Микитич млад!

А говорил бы эти речи не с уговоркою, –

А срубил я сказнил твою буйну голову!

А на босу ногу башмачки да он нахватывал,

На одно плечо солопчик всё натегивал,

Поскоре того брал да золоты ключи;

А выходил где Владимер да на красно крыльцё, –

А закричал где Владимер да громким голосом:

– А уж ой еси, ключнички-замочнички!

А возьмите-тко вы да золоты ключи,

А откатите каменьё да всё ведь сероё,

А розбросай[те]-тко плитки да всё зелезные,

А отмыкайте замки вы всё булатные,

А отпирайте двери да всё укладные,

А выпускайте-тко Дунаюшка на белой свет

А на белой-от свет да на почесьён пир!

Да на то ети слуги да не ёслушались;

Да пошли где они да во чисто полё,

Откатили каменьё да всё горячеё,

Роскинали тут плитки да всё залезные,

Отмыкали замки тут всё былатные,

Отпирали тут двери да всё укладные;

А они звали Дунаюшка на почесьён пир:

– А уж ты ой еси, Дунай да сын Иванович!

А пойдем-ко, Дунаюшко, на белой свет,

А на белой где свет да на почесьён пир

А ише хлеба де, соли тут покушати,

Перевару где пить али зелена вина,

А со князём со Владимером дума думати, –

А без тебя де, Дунаюшко, нонь пир не йдёт.

А первой ногой ступил тут на с[ту]пенек он,

А второй ногой ступил на мать сыру землю,

А проходя идет Дунай да по чисту полю,

А проходя идет Дунай да ко красну крыльцю,

А проходя идет Дунай да по новым сеням,

А проходя идет Дунай да во светлу грыню.

Он ведь крест-от кладет тут по-писаному,

А поклон он ведет тут по-ученому;

А ише князю Владимеру челом не бьет,

А челом где не бьет да головы не гнет;

А только падал в ноги брату крестовому:

– А те спасибо те, братилко крестовой тут

А на молоды Добрынюшка Микитич млад!

А не ты мне-ка братилко крестовой был, –

А не бывати-то мне, брат, на святой Руси,

А не видать тут как мне было бела свету,

А не слыхать-то четья-петья церковного,

А не слыхивать звону да колокольнёго!

А говорил тут Владимер да стольнёкиевьской:

– А проходи-ко, Дунай да сын Иванович,

А садись-ко-се, Дунай, да за дубовой стол

А за дубовой где стол да на почесьён пир;

А выбирай сибе место, где те надобно.

А ише тут де Дунай да сын Ивановиць

А ише выбрал где место, где ёму надобно,

А он пониже-то Илеюшки стары казака,

А повыше-то Добрынюшки Микитича.

А наливал де Владимер да зелена вина

А подавал де-ка Дунаю сыну Ивановичу.

Ише стал тут у Дунаюшка всё тут спрашивать:

– А уж ты выпей-ко, Дунай да сын Иванович!

А наливал где-ка чару да во второй тут раз,

Наливал где ему да всё во третьей раз:

– А-й да послушай-ко, Дунай да сын Иванович!

А ишше все у нас во городе тут поженёны,

А девици-души красны замуж выданы;

А един я только молодець холост хожу,

А холост де хожу, я не жонат слову.

А не знаёшь ле ты мне-ка да где обручници,

А обручници мне тут супротивници,

Супро[ти]вници мне да красной девици:

А котора щобы девиця стадном стадна,

А стадном где стадна да ростом высока,

Тиха-модна походочка павиная,

А тихо-смирна где речь была лебединая,

А очи ясны у ее будто у сокола,

Черны брови у ее будто у соболя,

А ресници у ее да два чистых бобра,

А ишше ягодници да будто маков цвет,

Лице бело у ее да будто белой снег,

А руса коса у ее до шелкова поеса?

А говорил тут Дунай да сын Иванович:

А послушай-ко, Владимер да стольнокиевьской!

А во том же во городе во Ляхови

У того короля у ляховиньского

А ишшо есь тут Опраксея-королевична;

А сидит она во горёнки еднéшенька,

Она ткет всё красеньця да всё шелковые;

По тобýрочкам у ее да сизы голубы,

А по набилочкам у ее да ясны соколы,

А по подножечкам у ей да черны соболи.

А говорил де-ка Владимер да стольнекиевской:

– А юж ты ой еси, Дунай да сын Иванович!

А поежжай-ко ты ко городу ко Ляхову

А к тому королю да ляховиньцьскому!

А говорил тут Дунай да сын Иванович:

– А послушай-ко, Владимер да стольнёкиевьской!

А ишше как я поеду городу ко Ляхову

А к тому королю да ляховиньскому?

А ише нету у мня да платья цветного,

А ише нету у мня да всё добра коня,

А ише нету у мня збруи да лошадиное.

А да спроговорил Владимер стольнокиевьской:

– А уж ты ой еси, Дунай да сын Иванович!

А срежайсе, Дунай, по-подорожному;

А дам я тибе да платьё цветное,

А дам я тибе да коня доброго!

А говорил тут Дунай да сын Иванович:

– А мне-ка дай как братилка крестового

А на молоды Добрынюшку Микитича.

А ише зачели богатыри срежал[т]исе,

Ише зачели могучи отправлятисе;

А седлали где, уздали они добрых коней.

А у князя-та у Владимера спросилисе,

У ёго де они благословилисе.

А садились добры молоццы на добрых коней,

А поехали они во путь-дорожечку.

А да приехали ко городу они ко Ляхову

А к тому королю да ляховиньцькому,

А вязали тут коней они ко красну крыльцю.

Да пошел де Дунай да в нову горницю

А к тому королю да ляховиньскому;

А он крест-тот кладет да по-писаному,

А поклон-от ведет да по-ученому.

А да стречат его король да ляховиньской тут:

– А проходи-ко-се, Дунай да сын Иванович!

А во роботники пришел ко мне, во служаночки?

А у мня тебе роботка да не тяжелая,

А не тяжела роботка да заботлива!

А говорил тут Дунай да сын Иванович:

– А не в роботнички пришел я, не в служаночки;

Я пришел я к тибе нонче посватацьсе

А за тóго за князя за Владимера

А на той же Опраксеи-королевични!

Ише тут королю-ту за беду пришло,

А за велику досаду показалосе:

– А не оддам я за вора, за розбойника,

Не оддам я за плута, за мошенника,

Не оддам за ночнёго полуночника,

Не оддам я за князя за Владимера!

А говорил тут Дунай да сын Иванович:

– А да добром ле ты дашь, дак мы добром возьмем;

А добром не дашь, дак возьмем силою.

А брал короля да во белы руки,

А метал короля во полы кирпичние.

А ишше тот де король да ляховиньской же

А отпирал тут окно да всё кошесьчато,

А заиграл где-ка он да он во турьей рог:

– А уж вы ой еси, тотара всё поганые

А те же мурзвки всё неверные!

А собирайтесь ко мне вы да на широкой двор

А возьмите-тко руськиех богатырей!

А ише тут де Дунай да сын Иванович

А пошел де во грынюшку во столовую,

А где сидит где Опраксея-королевичня,

А она ткет красеньця всё шелковые.

А говорыла тут Опраксея-королевична:

– А проходи-ко, Дунай да сын Иванович!

А садись-ко, Дунай, да за дубовой стол,

А бери-тко, Дунай, ты звоньчаты гусли

А утешай-ко меня да красну девушку!

А говорил где Дунай да сын Иванович:

– А ты послушай-ко, Опраксея-королевичня!

А не играть я пришел к тибе звончаты гусли,

А не утешать я тибя да красну девушку;

А я пришел я к тибе нонче посватацьсе

А за тóго за князя за Владимера;

А ставай-ко, Опраксея, на резвы ноги,

А бери-тко, Опраксея, золоты ключи,

А одевайсе, Опраксея, по-подорожному.

А Опраксея-кнегина тут не ослушалась;

А ставала она да на резвы ноги,

А брала где она да золоты ключи,

А отпирала де двери да всё укладные.

А по новым-то сеням тут ручьи бежат,

А тут ручьи бежат крови горячее.

А да Опраксея-кнегиня стала плакати:

– А да умел меня батюшка засеети,

А умела меня маменька спородити;

А умел меня батюшко споростити,

А умел миня батюшко воспоить-скормить,

А умел миня батюшка хорошо срядить,

А умел миня батюшко всёму выучить –

А не умел миня батюшко взамуж отдать,

А без бою нонь меня да всё без драки тут,

Без большого великого кроволитьиця.

А ише тут де Добрынюшка Микитич млад

А он прибил-прирубил всю силу неверную,

А пропустил он, пролил да нонь горячу кровь.

А снаредилась Опраксея по-дорожному.

А выводили они ей на красно крыльцё,

Ай да садили они ей да на добрых коней,

А повезли где ко городу ко Киеву

А к тому же ко князю ко Владимеру.

ДОБРЫНЯ И ЗМЕЙ

Добрынюшке-то матушка говаривала,

Да й Микитичу-то матушка наказывала:

– Ты не езди-ко далече во чисто полё,

Да тую горуда сорочинскую,

Не топчи-ко млáдыих змиёнышев,

Ты не выручай-ко пóлонов да русьскиих,

Не куплись, Добрыня, во Пучай-реки,

Но Пучай-река очинь свирипая,

Но серéдняя-то струйка как огонь сечет!

А Добрыня своей матушки не слушался.

Как он едет далéче во чисто поле,

А нá тую на горý сорочинскую,

Потоптал он младыих змиёнышов,

А й повыручал он полонов да русьскиих.

Богатырско его сердце роспотелоси,

Роспотелось сердце, нажаделоси.

Он приправил своего добра коня,

Он добра коня да ко Пучай-реки,

Он слезал Добрыня со добрá коня,

Да снимал Добрыня платье цветноё,

Да он зáбрел за струечку за первую,

Да он забрел за струечку за среднюю

И сам говорил да таково слово:

– Мне, Добрынюшки, матушка говаривала,

Мне, Микитичу, маменька й наказывала:

Что не езди-ко далече во чистó полё,

На тую горý на сорочинскую,

Не топчи-ко младыих змиёнышов,

А не выручай пóлонов да русьскиих,

И не куплись, Добрыня, во Пучай-реки,

Но Пучай-река очень свирипая,

А середняя-та струйка как огонь сечет.

А Пучай-река она кротнá смирна,

Она будто лужа-то дождéвая.

Не успел Добрыня словца смолвити,

Ветра нет, да тучу нáднесло,

Тучи нет, та быдто дождь дождит,

А й дождя-то нет, да только гром громит,

Гром громит, да свищет молвия.

А как лéтит змиищо Горынчищо

О тыéх двенадцати о хоботах.

А Добрыня той змеи не приужахнется.

Говорит змея ему проклятая:

– Ты тепереча, Добрыня, во моих руках!

Захочу тебя Добрыню теперь пóтоплю,

Захочу тебя Добрыню теперь съем-сождру,

Захочу тебя Добрыню в хобота возьму,

В хобота возьму, Добрыню во нору снесу.

Припáдает змея как ко быстрой реки,

А Добрынюшка-то плавать он горазд ведь был:

Он нырнéт на бéрежок на тáможной,

Он нырнéт на бережок на здешныий.

А нет у Добрынюшки добра коня,

Да нет у Добрыни платьев цветныих,

Стольки-то лежит один пухов колпак.

Да посыпан тот колпак да земли греческой;

По вéсу тот колпак да в целых три пуда.

Как ухватит он колпак да земли греческой,

Он шибнет во змею да во проклятую,

Он отшиб змеи двенадцать да всих хоботов.

Тут упала-то змея да во кувыль-траву.

Добрынюшка на ножку он был пóверток,

Он скóчит на змиинины да груди белые.

На кресте-то у Добрыни был булатний нож,

Он ведь хочет распластать ей груди белыи,

А змея Добрыни ёму смолится:

– Ах ты эй Добрыня сын Никитинич!

Мы положим с тобой заповедь великую:

Тебе не ездити далече во чисто поле,

На тую на гору сорочинскую,

Не топтать больше младыих змиёнышев,

А не выручать полонов да русьскиих,

Не купаться ти, Добрыня, во Пучай-реки,

И мне не летать да на святую Русь,

Не носить людей мни больше русьскиих,

Не копить мне полонов да русьскиих.

Он повыпустит змею как с-под колен своих,

Поднялась змея да вверх под облаку.

Случилось ей лететь да мимо Киев-града,

Увидала она князеву племянницу,

Молоду Забаву дочь Потятичну,

Идучись по улице по широкой.

Тут припадает змея да ко сырой земли.

Захватила она князеву племянницу,

Унесла в нору да во глубокую.

Тóгда солнышко Владимир стольнекиевской

А он потри дня да тут билич кликал,

А били кликал да славных рыцарей,

Кто бы мог съездить далече во чисто поле,

На тую на гору сорочинскую,

Сходить в нору да во глубокую,

А достать мою князеву племянницу,

Молоду Забаву дочь Потятичну.

Говорил Олешенька Левонтьевич:

– Ах ты, солнышко Владимир стольнекиевской!

Ты накинь-ко эту службу да великую

На того Добрыню на Никитича:

У него ведь со змеёю заповедь положена,

Что ей не летать да на святую Русь,

А ему не ездить далéче во чисто полё,

Не топтать-то млáдыих змеёнышов

Да не выручать пóлонов да русьскиих.

Так возьмёт он князеву племянницу

Молоду Забаву дочь Потятичну

Без бою, без драки-кроволития.

Тут солнышко Владимир стольнекиевской

Как накинул эту службу да великую

На того Добрыню на Никитича –

Ему съездить далече во чистó поле

И достать ему князеву племянницу

Молоду Забаву дочь Потятичну.

Он пошел домой, Добрыня, закручинился,

Закручинился Добрыня запечалился.

Стрéтат госудáрыни да родна матушка,

Та честна вдова Офимья Олександровна:

– Ты эй, рожóно мое дитятко,

Молодой Добрыня сын Никитинич!

Ты чтó с пиру идешь не весел де?

Знать, что место было ти не пó чину,

Знать, чарой на пиру тебя приóбнесли,

Аль дурак над тобою насмеялся де?

Говорил Добрыня сын Никитинич:

– Ты, эй, государыни да рóдна матушка,

Ты честна вдова Офимья Олександровна!

Место было мне-ка по чину,

Чарой напиру меня не óбнесли

Да дурак-то надо мной не насмеялся ведь:

А накинул службу да великую

А то солнышко Владимир стольнекиевской,

Что съездить далéче во чисто полё,

На тую гору да на высокую,

Мне сходить в нору да во глубокую,

Мне достать-то князеву племянницу,

Молоду Забаву дочь Потятичну.

Говорит Добрыни родна матушка,

Честна вдова Офимья Олександровна:

– Ложись-ко спать да рано с вечера,

Но утро будет очень мудроё:

Мудренее утро будет óно вечера.

Он ставал по утрышку ранешенько,

Умывается да он белешенько,

Снаряжается он хорошохонько,

Да йдет на конюшню на стоялую,

А берет в руки узду он да тесмяную,

А берет он дедушковá да ведь добра коня.

Он поил Бурка питьем медвяныим,

Он кормил пшенóй да белояровой,

Он седлал Бурка в седелышко черкальское,

Он пóтнички да клал на потнички,

Он на потнички да клáдет войлочки,

Клал на войлочки черкальское седелышко,

Все подтягивал двенадцать тугих подпругов,

Он тринадцатой-от клал да ради крепости,

Чтобы добрый конь-от с-под седла не выскочил,

Добра молодца в чистóм полé не вырутил.

Подпруги были шелковыи,

А спеньки у подпруг всё булатнии,

Пряжки у седла да красна золота.

Тот да шелк не рвется, да булáт не трется,

Красно золото не ржавеет.

Молодец-то на кони сидит, да сам не стареет.

Поезжал Добрыня сын Никитинич,

На прощенье ему матушка да плетку подала,

Сáма говорила таково слово:

– Как будешь далéче во чистом поли

На тыя горы да на высокия,

Потóпчешь младыих змиенышов,

Повыручашь пóлонов да русьскиих,

Как тыи-то младыи змиеныши

Подточат у бурка как оны щоточки,

Что не сможет больше бурушко поскакивать,

А змиенышов от ног да он отряхивать, –

Ты возьми-ко эту плеточку шелковую,

А ты бей бурка да промежу ноги,

Промежуноги да промежу уши,

Промежуноги да мéжу заднии.

Станет твой бурушко поскакивать,

А змиенышов от ног да он отряхивать,

Ты притопчешь всих да до единаго.

Как будет оно далече во чистом поли,

На тыя горы да на высокии,

Потоптал он младыих змиенышов.

Как тыи ли младыи змиеныши

Подточили у бурка как оны щоточки,

Что не может больше бурушко поскакивать,

Змиенышов от ног да он отряхивать, –

Тут молодой Добрыня сын Никитинич

Берет он плеточку шелковую,

Он бьет буркв да промежу уши,

Промежу уши, да промежу ноги,

Промежу ноги, да межу заднии.

Тут стал éго бурушко поскакивать,

А змиенышов от ног да он отряхивать,

Притоптал он всех да до единаго.

Выходила как змея она проклятая

Из тыя норы да из глубокия,

Сама говорит да таково слово:

– Ах ты эй Добрынюшка Никитинич!

Ты знать порушил свою заповедь.

Зачем стóптал младыих змеенышев,

Почто выручал полоны да русьскии?

Говорил Добрыня сын Никитинич:

– Ах ты эй, змея да ты проклятая!

Чорт литя нес да через Киев-град.

Ты зачéм взяла князеву племянницу,

Молоду Забаву дочь Потятичну?

Ты отдай же мне-ка князеву племянницу

Без бою, без драки-кроволития!

Тогда змия она проклятая

Говорила-то Добрыни да Никитичу:

– Не отдам я тебе князевой племянницы

Без бою, без драки-кроволития.

Заводила óна бой драку великую.

Оны дрáлись со змеею тут трои сутки,

Но не мог Добрыня змея перебить.

Хочет тут Добрыня от змеи отстать,

Как с небес Добрыни ёму глас гласит:

– Молодой Добрыня сын Никитинич!

Дрался со змеею ты трои сутки,

Подерись со змеей éще три часу:

Ты побьешь змею да ю проклятую!

Он подрался со змеею еще три часу,

Он побил змею да ю проклятую.

Тая змея она кровью пошла.

Стоял у змеи он тут трои сутки,

А не мог Добрыня-то крóви пéреждать.

Хотел Добрыня от крови отстать,

Но с небес Добрыни опять глас гласит:

– Ах ты эй Добрыня сын Никитинич!

Стоял у крови ты тут трои сутки,

Постой у крови да еще три часу,

Бери свое копье да бурзомецкое

И бей копьем да во сыру землю,

Сам копью да приговаривай:

“Росступись-ко, матушка сыра земля,

На четыре росступись да ты на четверти!

Ты пожри-ко эту кровь да всю змеиную!”

Росступилась тогда матушка сыра земля,

Пожрáла она кровь да всю змеиную.

Тогда Добрыня во нору пошел,

Во тыя в норы да во глубокии.

Там сидит сорóк царей, сорок царевичёв,

Сорок королей да королевичёв,

А простой-то силы той и смету нет.

Тогда Добрынюшка Никитинич

Говорил-то он царям да он царевичам

И тем королям да королевичам:

– Вы идите нынь туда, откель принéсены.

А ты молода Забава дочь Потятична,

Для тебя я эдак тéперь странствовал,

Ты поедем-ко ко граду ко Киеву,

А й ко ласковому князю ко Владимиру.

И повез молоду Забаву дочь Потятичну.

На тыя путь широкой дороженки,

Увидал он брод да лошадиныи,

По колен было у лошади да в землю грязнуто.

Он догнал Олешеньку Поповича,

Сам говорил да таково слово:

– Ты эй Олéшенька Левонтьевич!

Ты возьми-ко эту князеву племянницу,

Молоду Забаву дочь Путятичну,

Отвези-ко к солнышку да ко Владимиру,

Ко Владимиру да ты во целости.

Я поеду этым бродом лошадиныим.

Он поехал этым бродом лошадиныим,

Догнал пóляницу да великую,

Он ударил свóей палицей булатнею

Тут поляницу в буйну голову.

Поляница та назад да не оглянется,

А он Добрыня на кони да приужахнется,

И сам говорил да таково слово:

– Вся сила у Добрыни есть по-старому,

Верно смелость у Добрыни не по-старому.

Он назад Добрынюшка воротится,

Приезжал Добрыня ко сыру дубу,

Толщиною дуб около трех сажон.

Он ударил своей палицей во сырой дуб,

Да росшиб ведь сырой дуб по лáстиньям,

И сам говорил да таково слово:

– Вся сила у Добрыни есть по-старому.

А верно смелость у Добрыни не по-старому.

Догнал поляницу да великую,

Ударил своей палицей булатнею

Тую поляницу в буйну голову.

Поляница та назад да не оглянется,

Он Добрыня на кони да приужахнется,

И сам говорил да таково слово:

– Что смелость у Добрыни есть по-старому,

Верно силы у Добрыни не по-старому.

Он назад Добрынюшка воротится,

Приезжал Добрыня ко сыру дубу.

Толщиною дуб да был шести сажон:

Он ударил своей палицей булатнею,

А росшиб ведь сырой дуб по ластиньям,

Сам говорил да таково слово:

– Вся сила у Добрыни есть по-старому,

Верно смелость у Добрыни не по-старому.

Он догнал поляницу да ведь в трéтий раз,

Он ударил свóей палицей булатнею

Тую поляницу в буйну голову.

Поляница та назад да приоглянется,

Сама говорит да таково слово:

– Я думала комарики покýсывают?

Ажно русьскии могучии богáтыри пощалкивают.

Ухватит-то Добрыню за желты кудри,

Положит-то Добрыню во глубок карман,

Во глубок карман Добрынюшку с конем цело,

А везла она Добрынюшку трои сутки.

Испровещится как ейной добрый конь

Ейно голосом да человеческим:

– Молода Настасья, дочь Никулична!

Что конь у богатыря да сопротив меня,

Сила у богатыря да сопротив тебя:

Не могу везти я больше вас с богáтырем!

Говорит Настасья дочь Никулична:

– Ежели богáтырь да он старыи,

Я богáтырю да голову срублю.

Ежели богатырь да он младыи,

Я богáтыря да во полóн возьму.

Ежели богатырь мне в любовь придет,

Я теперь ведь за богатыря замуж пойду.

Вынимает-то богатыря да из карманчика,

Тут ёй богатырь да понравился.

Говорит Настасья да Микулична:

– Ты, молодой Добрыня сын Никитинич!

Мы поедем с тóбой кó граду ко Киеву,

Да ко ласкову ко князю ко Владимиру,

Примем мы с тобою по злату венцу.

Тут приехали коó граду ко Киеву,

И ко ласкову ко князю ко Владимиру,

Приняли они да по злату венцу.

Тут по три дни было да пированьицо,

Про молода Добрыню про Никитича,

Тут век про Добрыню старину поют:

А синему морю да на тишину,

А вам добрыим-тым людям на послушаньё.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК

Во славном-то городе во Муроме,

Во селе-то ведь и было Карачарове,

Тридцать лет уже или и даже с лишкою

Сидуном-то сидел да тут крестьянский сын,

По прозванью-то он да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович.

И во ту ли пору да вот во летьнюю,

И во летьнюю пору да вот во жаркую

Как приходят калики да перехожие.

Постучались они да у окошечка:

– Уж ты гой еси, Илеюшко Иванович!

Ты подай-ко-се нам да-я испити же.

Говорит тут Илья да вот Иванович:

– Я без рук-то сижу ноне, без ножечек

Тридцать лет уже и даже с лишкою.

Говорят тут калики да перехожие:

– Ты, Илеюшка, нас да не обманывай.

Как ведь стал-то Илья да тут рукой шевелить,

Еще стал-то Илья да тут рукой шевелить,

Еще стал-то Илеюшко на ножечки.

Как берет-то братыню да полтора ведра,

Еще спускается в погреба да во глубокие,

Наливает-то братыню да полтора ведра

И подносит братыню каликам перехожиим.

Говорят-то калики да перехожие:

– Уж ты гой еси, Илеюшка, выпей сам до дна!

Выпивает тут Илеюшка чару полную.

Говорят тут калтки да перехожие:

– Ты налей-ко, Илеюшка, втóру чарочку.

Он спускается, Илья, да в погреба глубокие,

Наливает-то он, верно, полтора ведра,

Что не малу, не велику – полтора ведра,

Наливает-то он, верно, втору чарочку

И подносит он каликам перехожиим.

Говорят тут калики да перехожие:

– Уж ты гой еси, Илеюшка, выпей сам до дна!

Выпивает-то Илеюшка втору чарочку,

Говорят-то калики да перехожие:

– Много ль силы, Илеюшка, в твоих рученьках?

Говорит тут Илеюшка Иванович:

– Кабы столб-то в земли да мне до небушка,

А к нему-то было кольцо червленое –

За кольцо-то бы взял да я ведь рученькой,

Повернул бы святорусску да землю-матушку.

Говорят тут калики перехожие:

– Ты подай, Илья Иванович, нам третью чарочку.

Опустился он да в погреба глубокие,

Наливает-ко братыню в полтора ведра

И подносит каликам перехожиим.

Говорят тут калики да перехожие:

– Уж ты гой еси, Илеюшко, выпей сам до дна!

Выпивает-то Илья да третью чарочку,

Говорят ему калики перехожие:

– Много ль силы, Илеюшко, в твоих рученьках?

Отвечает им Илья да сын Иванович:

– Во мне силушки наполовину приубавилось.

Говорят ему калики перехожие:

– Выбирай же ты теперь себе жеребчика,

Поезжай ты, Илеюшко, на святую Русь

Защищать свою да землю-матушку,

Басурманов поколачивать.

Распростилися калики перехожие,

Отошли они нонь от окошечка.

Как возвращаются с поля да отец с матерью

Тому диву они, верно, да сдивовалися:

Ходит на ногах у их да Илеюшко Иванович.

Говорит отцу он, матери:

– Покупайте мне, родители, худа, верно, жеребчика,

Еще буду я в росы его выкатывать.

Как отец ему купил худа жеребчика.

Стал Илеюшка за им, верно, ухаживать.

Быдто выростил Илеюшка жеребчика.

Одевается Илья в доспехи богатырские,

Доставал себе он палицу буёвую,

Доставал себе он саблю вострую,

Доставал еще себе он стрел колчан и тугой лук.

– Дайте мне, отец, верно, да с матушкой, благословеньице,

Я поеду в стольной Киев-град,

Я поеду поглядеть князя Владимира.

– Бог тебя благословит, наше чадо милое,

Поезжай ты, наш Илеюшко, во стольный Киев-град,

Злом не мысли на татарина,

А тем паче на крестьянина.

Распростился нонь Илья с отцом и с матерью,

И отправился Илейко в путь-дороженьку.

А лежала путь-дороженька через Чернигов-град.

Подъезжает он к Чернигову.

Круг Чернигова-то града тут черным черно,

Окружают нонь Чернигов-град черны вороны,

Черны вороны, да злы татарове.

Нарушает Илейка заповедь отцовскую,

Вынимает он свою да саблю вострую –

И пошел рубить он силушку татарскую.

Порубил Илья всю силу, верно, татарскую.

Отворяются воротички у города Чернигова,

Приглашают ноне в гости Илью Муромца,

Говорит ему народ да таковы слова:

– Уж ты гой еси, удалый добрый молодец!

Как по имени тебя звать, величать по отечеству?

Будь у нас ты во Чернигове воеводою.

Говорит Илья Иванович:

– Уж вы гой еси, люди черниговцы!

Мне не быть у вас да воеводою.

Укажите мне дорожку в стольный Киев-град.

Говорят Илье черниговцы:

– Прямоезжая дорожечка во Киев-град

Запала да заколодела,

Серый зверь по ней не рыскиват,

Черный ворон не пролетыват,

А у той у грязи черные,

У березки у покляпые,

У креста ли Леванидова

Одихмантьев сын злодеюшка

Соловей засел разбойничек.

Он сидит-то на семи дубах,

Он свистит по-соловьиному,

Закричит он по-звериному,

Зашипит он по-змеиному –

С гор сползут пески сыпучие,

Лесы, рощи к земле склоняются.

Говорит Илья Иванович:

– Уж вы гой еси, люди черниговцы!

Не поеду я околицей,

Околицей ехать, верно, две тысячи-то верст,

А прямоезжей-то дорожкой ровно тысяча.

Я поеду по дорожке прямоезжеей.

Не страшен мне Соловей, верно, разбойничек.

И поехал Илья Иванович прямоезжею дорожечкой.

Приезжает он ко грязи черные,

Ко березке он ко покляпые,

Ко тому кресту Леванидову.

Увидал его тут Соловей, верно, разбойничек.

Засвистал он по-соловьиному.

Закричал он по-звериному,

Зашипел он по-змеиному –

Пал жеребчик на коленочки

У Ильи тут у Ивановича.

Говорит Илья Иванович:

– Ах ты волчая сыть недосытана,

Травяной мешок несклáденный,

Не бывал ты, конь, во тёмнóм лесу,

Не слыхал ты на своем веку

Соловьиного ты пóсвисту,

Что звериного ты голосу,

Что звериного, туриного,

Или шипу ты змеиного?

Вынимает он стрелу каленую,

Натягает он лук, шелкóву ниточку,

Говорит стреле каленоей:

– Ты лети, моя каленая стрела,

Ты не попадай ни на землю, ни на воду,

Попади ты в глаз разбойничку!

И попала стрела каленая

Соловью-разбойнику прямо в правый глаз.

Полетел тут с дуба старого

Комом на землю разбойничек.

Подхватил Илья Иванович разбойника,

Привязал его к праву стремени

И поехал он в путь-дорожечкю,

И поехал прямо в стольный Киев-град.

Приезжает он в стольный Киев-град,

Соскочил он с добра коня,

Привязал его к столбу да золоченому.

Как заходит он ко князю Владимиру в гридню светлую.

Поклонился он князю Владимиру и княгинюшке Апраксии,

Поклонился он, верно, всем чудо-богáтырям,

Всей собравшейся нынь да братии.

Говорит тут князь Владимир стольнокиевский:

– Ты садись-ко, добрый молодец,

Ты откуда нынче едешь, куда путь держишь.

Ты приехал к нам какой дорожкою?

Говорит Илья Иванович:

– Я из города из Мурома,

Из села я Карачарова,

А зовут меня Илеюшко Иванович,

А прозванье мое Муромец.

Посадили тут Илеюшку за дубовый стол,

Наливали ему чару зеленá вина,

Не малую, не велику – в полтора ведра.

И берет он чару единóй рукой,

Выпивает он чару единым духóм.

– Уж я ехал, Владимир-князь стольнокиевский,

Повидать тебя и всех славных богáтырей.

Уж я скажу, не утаю ничего:

Ехал я сюда дорожкой прямоезжею.

Подивились тут князь и со княгинею,

Подивилися могучие богатыри:

– Как прямая-то дорожечка

Запала да заколодела,

Там сидит да на семи дубах

Соловеюшко да разбойничек.

Говорит Илья Иванович:

– Соловей-то ведь разбойничек

Он висит у меня нонь у правой стремени.

И Илье тут, верно, не поверили,

Выходили все да на широкий двор,

Выходил князь Владимир со княгинею.

Говорил тут князь Владимир стольнокиевский:

– Уж ты гой еси, удалый добрый молодец!

Что Илеюшка Иванович,

Вели Соловью засвистеть в полсвиста соловьиного,

И закричать в полкрика звериного,

И зашипеть в полшипа змеиного.

Говорит Илья Иванович:

– Уж ты гой еси, Соловеюшко-разбойничек!

Засвисти ты в полсвиста соловьиного,

Закричи ты в полкрика звериного,

Зашипи ты в полшипа змеиного.

А тогда Соловей да не послушался:

Засвистел он во весь свист да соловьиный,

Закричал во весь он крик, верно, звериный,

Зашипел во весь он шип, верно, змеиный –

Все околенки во Киеве потрескались,

Все-то маковки с домов посыпались,

Князь с княгиней на коленочки попадали,

И весь народ тут приужахнулся.

Говорит тут князь Владимир стольнокиевский:

– Уж ты гой еси, добрый молодец Илья Иванович!

Ты уйми-ка Соловья-разбойника,

Будем мы тебя дарить да будем чествовати,

Ты очистил нам дорожку да прямоезжую.

Заходил Илья Иванович в палаты белокаменны,

Угощали его, потчевали.

Князь Владимир стоял стоя перед ним,

А княгиня Апраксия ему кланялась,

А другие богáтыри радовались, веселилися,

Называли его своим братом старшиим.

Выходит тут Илья Иванович на широкий двор,

Он садился на добрá коня,

Он поехал с Соловьем-разбойником да во чистó полё,

Говорит он Соловеюшку-разбойничку:

– Соловей ты свет да разбойничек,

Прослезил ты много детей, матерей,

Сгубил много ты народа православного –

Тебе смертный конец, верно, пришел сейчас!

Вынимал он саблю вострую,

Отрубал он Соловью да буйну голову.

Воротился Илья в стольный Киев-град.

Выбирал он себе, Илья, товарищев

Что по силе по своей, по своей ловкости:

Выбирал он Добрынюшку Никитича,

Выбирал он ведь Алешеньку Поповича,

Да семь братьев Сбродóвичей.

Поезжают они во чистó полё,

Они делают заставу богатырскую,

Стали жить да быть богáтыри на заставушке.

ЗАСТАВА БОГАТЫРСКАЯ

Кабы жили на зáставы богáтыри,

Недалёко от города – за двенадцеть верст,

Кабы жили они да тут петнаццеть лет,

Кабы триццеть-то их было да со богатырём;

Не видали не конного, не пешого,

Не прохожого они тут, не проежжого,

Да не серой тут волк не прорыскивал,

Не ясен сокол не пролетывал,

Да не руськой богатырь не проежживал.

Кабы триццеть-то было богатырей со богатырём:

Атаманом-то – стар казак Илья Муромец,

Илья Муромець да сын Иванович,

Подутóманьём Самсон да Колыбанович,

Да Добрыня-то Микитич жил во писарях,

Да Олеша-то Попович жил во поварах,

Да и Мишка Торопáнишко жил во конюхах,

Да и жил тут Василей сын Буслаевич,

Да и жил тут Васинька Игнатьевич,

Да и жил тут Дюк да сын Степанович,

Да и жил тут Пермя да сын Васильевич,

Да и жил тут Родивон да Превысокие,

Да и жил тут Микита да Преширокие,

Да и жил тут Потанюшка Хроминькой,

Затем Пóтык Михайло сын Иванович,

Затем жил тут Дунай да сын Иванович,

Да и был тут Чурило блады Пленкович,

Да и был тут Скопин сын Иванович,

Тут и жили два брата, два родимые,

Да Лука да Матвей, дети Петровыя...

На зачине-то было светла деничка,

На зори-то тут было да ноньче на утренной,

На восходе-то было да красна солнышка,

Тут ставáёт старóй да Илья Муромець,

Илья Муромец стáваёт да сын Ивановиць,

Умываетсе он да ключевой водой,

Утираетсе он да белым полотном,

А ставáёт да он нонь перед Господом,

А молитсе он да Господу Богу,

А крест-от кладет да по-писáнному,

А поклон-от ведет да как ведь водитсе,

А молитву творит полну Исусову.

Сам надернул сапожки на босу ногу,

Да и кунью шубейку да на одно плечо,

Да пухов де колпак да на одно ухо.

Да и брал он нынь трубочку подзорную,

Да выходит старóй да вон на улицу,

Да и зрел он, смотрел на вси стороны:

Да смотрел он под сторону восточную, –

Да и стоит-то де наш там стольнё Киев-град;

Да смотрел он под сторону под летную, –

Да стоят там луга да там зеленыи;

Да гледел он под сторону под западну, –

Да стоят там да лесы темныи;

Да смотрел он под сторону под северну, –

Да стоят-то де там да ледены горы;

Да смотрел он под сторону в полуночу –

Да стоит-то де нашо да синё морё,

Да и стоит-то де нашо там чисто полё,

Сорочинско де словно наше Кулигово;

В копоти-то там, в тумане – не знай – зверь бежит,

Не знай – зверь там бежит, не знай – сокол летит,

Да Буян ле славной остров там шатаитсе,

Да Саратовы ле горы да знаменуютсе,

А богатырь ле там едёт, да потешаетсе:

Попереди-то его да бежит серой волк,

Позади-то его бежит черной вожлок,

На правом-то плече, знать, воробей сидит,

На левом-то плече да, знать, белой кречет,

Во левой-то руке да держит тугой лук,

Во правой-то руке стрелу каленую,

Да каленую стрелочку, переную,

Не того же орла да сизокрылого,

Да того же орла да сизокамьского.

Не того же орла, которой на дубу сидит,

Да того же орла, которой на синём мори,

Да гнездо-то он вьет да на серой камень.

Да подверх богатырь стрелочку подстреливат,

Да и на пол он стрелочку не ураниват,

На полете он стрелочку подхватыват.

Подъеждят он ныне ко белу шатру,

Да и пишот нонь сам да скору грамотку,

На правом-то колене держит бумажечку,

На левом-то колене держит чернильницу,

Во правой-то руке да держит перышко,

Сам пишот ерлык да скору грамотку,

Да подметывал ерлык да скору грамотку,

Да к тому же шатру да к белобархатному.

Да берет-то стар казак Илья Муромец

Да и то у него тут написано,

Да и то у него тут напечатано:

– Да и еду я нонь да в стольнёй Киев-град,

Я грометь-шурмовать да в стольнё Киев-град,

Я соборны больши церквы я на дым спущу,

Я царевы больши кабаки на огни сожгу,

Я печатны больши книги да во грези стопчу,

Чудны образы-иконы на поплав воды,

Самого я князя да в котле сварю,

Да саму я княгину да за себя возьму.

Да заходит тут стар тут во белой шатер:

– Ох вы ой есь вы дружинушка хоробрая!

Вы хоробрая дружина, да заговорная!

Уж вам долго ле спать, да нынь пора ставать.

Выходил я, старóй, вон на улицу,

Да и зрел я, смотрел на вси стороны,

Да смотрел я под сторону восточную, –

Да и стоит-то де наш там стольнё Киев-град;

Да смотрел он под сторону под летную, –

Да стоят там луга да там зеленыи;

Да гледел он под сторону под западну, –

Да стоят там да лесы темныи;

Да смотрел он под сторону под северну, –

Да стоят-то де там да ледены горы;

Да смотрел он под сторону в полуночу –

Да стоит-то де нашо да синё морё,

Да и стоит-то де нашо там чисто полё,

Сорочинско де словно наше Кулигово;

В копоти-то там, в тумане – не знай – зверь бежит,

Не знай – зверь там бежит, не знай – сокол летит,

Да Буян ле славной остров там шатаитсе,

Да Саратовы ле горы да знаменуютсе,

А богатырь ле там едёт, да потешаетсе:

Попереди-то его да бежит серой волк,

Позади-то его бежит черной вожлок,

На правом-то плече, знать, воробей сидит,

На левом-то плече да, знать, белой кречет,

Во левой-то руке да держит тугой лук,

Во правой-то руке стрелу каленую,

Да каленую стрелочку, переную,

Не того же орла да сизокрылого,

Да того же орла да сизокамьского.

Не того же орла, которой на дубу сидит,

Да того же орла, которой на синём мори,

Да гнездо-то он вьет да на серой камень.

Да подверх богатырь стрелочку подстреливат,

Да и на пол он стрелочку не ураниват,

На полете он стрелочку подхватыват.

Подъеждят он ныне ко белу шатру,

Да и пишот нонь сам да скору грамотку,

На правом-то колене держит бумажечку,

На левом-то колене держит чернильницу,

Во правой-то руке да держит перышко,

Сам пишот ерлык да скору грамотку,

Да подметывал ерлык да скору грамотку,

Да к тому же шатру да к белобархатному.

Да берет-то стар казак Илья Муромец

Да и то у него тут написано,

Да и то у него тут напечатано:

«Да и еду я нонь да в стольнёй Киев-град,

Я грометь-шурмовать да в стольнё Киев-град,

Я соборны больши церквы я на дым спущу,

Я царевы больши кабаки на огни сожгу,

Я печатны больши книги да во грези стопчу,

Чудны образы-иконы на поплав воды,

Самого я князя да в котле сварю,

Да саму я княгину да за себя возьму».

Тут скакали нынь все руськие богатыри,

Говорит-то де стар казак Илья Муромец:

– Да кого же нам послать нынь за богатырём?

Да послать нам Самсона да Колыбанова, –

Да и тот ведь, он роду-то сонливого,

Заневид потерят свою буйну голову;

Да послать нам Дуная сына Иванова, –

Да и тот, он ведь роду-ту заплывчива,

Заневид потерят свою буйну голову;

Да послать нам Олешиньку Поповича –

Да и тот, он ведь роду-то хвасливого,

Потерéет свою буйну голову;

Да послать-то нам ведь Мишку да Торопáнишка

Да и тот, он ведь роду торопливого,

Потереет свою буйну голову;

Да послать-то нам два брата, два родимыя,

Да Луку де, Матвея, детей Петровичей, –

Да такого оне роду-то ведь вольнёго,

Они вольнёго роду-ту, смирёного,

Потеряют свои да буйны головы;

Да послать-то нам Добрынюшку Микитича –

Да и тот он ведь роду, он ведь вежлива,

Он вежлива роду-ту, очеслива,

Да умеет со мóлодцом соехатсе,

Да умеет он со молодцом розъехатсе,

Да умеет он ведь молодцу и честь воздать.

Да учуло тут ведь ухо богатырскоё,

Да завидело око да молодецькоё –

Да и стал тут Добрынюшка сряжатисе,

Да и стал тут Добрынюшка сподоблетисе:

Побежал нынь Добрыня на конюшен двор,

Да и брал он коня да всё семи цепей,

Да семи он цепей, да семи розьвезей,

Да и клал на коня да плотны плóтьнички,

Да на плотьнички клал да мякки войлочки,

Да на войлочки седелышко черкальскоё,

Да двенадцеть он вяжот подпруг шолковых,

Да тринадцету вяжот черезхребётную,

Через ту же он степ да лошадиную,

Да не ради басы да молодецькоей,

Ради крепости вяжот богатырьскоей;

Тут он признял он де шапочку курчавую,

Он простилсе со всеми руськима богатырьми.

Да не видно поезки да молодецькоей,

Только видно как Добрыня на коня скочил,

На коня он скочил, да в стремена ступил,

Стремена-те ступил, да он коня стегнул;

Хоробра была поездка да молодецкая,

Хороша была побежка лошадиная,

Во чистом-то поле видно: курива стоит,

У коня из ушей да дым столбом валит,

Да из глаз у коня искры сыплютсе,

Из нозрей у коня пламё мечетсе,

Да и сива де грива да расстилаетсе,

Да и хвост-то трубой да завиваетсе.

Наежжаёт богатырь на чистом поли,

Заревел тут Добрыня да во первой након:

– Уж я верной богатырь дак нынь напуск держу,

Ты неверной богатырь дак поворот даешь.

А и едёт тотарин да не ёглéнетсе;

Заревел-то Добрынюшка во второй након:

– Уж я верной богатырь дак нынь напуск держу,

Ты неверной богатырь дак поворот даешь!

А и едет тотарин да не ёгленетсе;

Да и тут де Добрынюшка ругатце стал:

– Уж ты гадина, едёшь, да перегадина!

Ты сорока, ты лéтишь, да белобокая!

Да ворона, ты лéтишь, да пустопéрая,

Пустопéра ворона да по загуменью!

Не воротишь на заставу каравульнюю,

Ты уж нас молодцов видно нечем считашь?..

А и тут де тотарин да поворот дает,

Да снимал он Добрыньку да со добра коня,

Да и дал он на жопу по отяпышу,

Да прибавил на жопу по алябышу,

Посадил он назад его на добра коня:

– Да поедь ты, скажи стару казаку, –

Кабы што де старой тобой заменяетсе?

Самому ему со мной ище делать нечево.

Да поехал Добрыня да одва жив сидит,

Тут едёт Добрынюшка Никитьевич,

Да к тому же к своему да ко белу шатру,

Да встречéёт его да ныньче стар казак,

Кабы стар де казак да Илья Муромиц:

– Ох ты ой еси, Добрынюшка Никитич блад!

Уж ты што же ты едёшь не по-старому,

Не по-старому ты едёшь, да не попрежному?

Повеся ты доржишь да буйну голову,

Потопя ты дёржишь да очи ясныи?

Говорит-то Добрынюшка Никитич блад:

– Наежжал я тотарина на чистом поли,

Заревел я ему да ровно два роза,

Да и едёт тотарин, да не ёгленется;

Кабы тут де-ка я ровно ругатсе стал,

Да и тут де тотарин да поворот дает,

Да сымал он меня да со добра коня,

Да и дал он на жопу да по отяпышу,

Да прибавил он еще он по алябышу,

Да и сам он говорит да таковы речи:

Да и што де старой тобой заменяетсе?

Самому ему со мной да делать нечего!

Да и тут де старому да за беду стало,

За великую досаду да показалосе,

Могучи его плеча да расходилисе,

Ретиво его сердцё разгоречилосе,

Кабы ровно-неровно – бутто в котли кипит.

– Ох вы ой еси руськие богатыри!

Вы седлайте, уздайте да коня доброго,

Вы кладите всю сбруню да лошадинную,

Вы кладите всю приправу да богатырьскую.

Тут седлали-уздали да коня доброго,

Да не видно поездки да молодецькоей,

Только видно, как старой нынь на коня скочил,

На коня он скочил, да в стремена ступил,

Да и прижнял он свой да нонь пухов колпак:

– Вы прощайте дружинушка хоробрая!

Не успеете вы да штей котла сварить –

Привезу головý да молодецькую!

Во чистом поли видно: курива стоит,

У коня из ушей да дым столбом валит,

Да из глаз у коня искры сыплютсе,

Из нозрей у коня пламё мечетсе,

Да и сива де грива да ростилаетсе,

Да и хвост-от трубой да завиваетсе.

Наежжаёт тотарина на чистом поли,

От того же от города от Киева,

Да и столько де места – да за три пóприща.

Заревел тут старой да во первой након:

– Уж я верной богатырь дак я напуск держу,

Ты неверной богатырь дак поворот даешь!

А и едет тотарин да не ёгленетсе;

Да и тут старой заревел во второй након:

– Уж я верной богатырь дак я напуск держу,

Ты неверной богатырь дак поворот даешь!

Да и тут де тотарин да не огленетсе;

Да и тут де старой кабы ругатсе стал:

– Уж ты гадина, едёшь, да перегадина!

Ты сорока ты лéтишь, да белобокая!

Ты ворона ты лéтишь да пустоперая!

Пустопера ворона да по загуменью,

Не воротишь на заставу каравульную,

Ты уж нас молодцов видно нечем считашь.

Кабы тут де тотарин поворот дает,

Отпустил тотарин да нынь сера волка,

Отпустил-то тотарин да черна вожлока,

Да с права он плеча да он воробышка,

Да с лева-то плеча да бела кречета.

– Побежите, полетите вы нынь прочь от меня,

Вы ищите сибе хозяйна поласкове,

Со старым нам съеждяться да нам не брататьсе,

Со старым нам съежжатця – дак чья Божья помочь.

Вот не две горы вместо да столканулисе,

Два богатыря вместо да тут соехались,

Да хватали они сабелки нынь вострыи,

Да и секлись, рубились да целы суточки,

Да не ранились они, да не кровавились,

Вострыя сабельки их да изломалисе,

Изломалисе сабельки, исщербилисе;

Да бросили тот бой да на сыру землю,

Да хватали-то палицы боёвыя,

Колотились, дрались да целы суточки,

Да не ранились они, да не кровавились,

Да боёвыя палицы загорелисе,

Загорелисе палицы, распоéлисе;

Да бросали тот бой на сыру землю,

Да хватали копейця да бурзомецькии,

Да и тыкались, кололись да целы суточки,

Да не ранились они, да не кровавились,

По насадке копейця да изломалисе,

Изломалисе они, да извихнулисе;

Да бросили тот бой да на сыру землю,

Да скакали они нонь да со добрых коней,

Да хватались они на рукопашечку.

По старóму по бесчесью да по великому,

Подоспело его слово похвальнёё,

Да лева его нога да окольздилосе,

А права-то нога и подломилосе,

Да и падал старой тут на сыру землю,

Да и ровно-неровно бутто сырой дуб.

Да заскакивал Сокольник на белы груди,

Да и розорвал лату да он булатную,

Да и вытащил чинжалище, укладен нож,

Да и хочет пороть да груди белыя,

Да и хочет смотреть да ретиво серцё.

Кабы тут де старой да нынь расплакалса:

– Ох ты ой есть пресвята мать Богородиця!

Ты пошто этта меня ныньче повыдала?

Я за веру стоял да Христовую,

Я за церквы стоял да за соборныя.

Вдруг не ветру полоска да перепахнула –

Вдвое-втрóе у старого да силы прибыло,

Да свиснул он Сокольника со белых грудей,

Да заскакивал ему да на черны груди,

Да и розорвал лату да всё булатную,

Да и вытащил чинжалище, укладен нож,

Да и ткнул он ему да во черны груди, –

Да в плечи-то рука и застояласе;

Тут и стал де старой нынче выспрашивать:

– Да какой ты удалой да доброй молодец?

У поганого сердцо-то заплывчиво:

– Да когды я у те был да на белых грудях,

Я не спрашивал не роду тя, не племени.

Да и ткнул старой да во второй након, –

Да в локти-то рука да застоялосе;

Да и стал де старой да опеть спрашивать:

– Да какой ты удалой да доброй молодец?

Говорит-то Сокольник да таковы речи:

– Да когда я у те был на белых грудях,

Я не спрашивал не роду тя, не племени,

Ты ище стал роды у мня выспрашивать.

Кабы тут де старому да за беду стало,

За великую досаду да показалосе,

Да и ткнул старой да во третей након, –

В заведи-то рука да застояласе;

Да и стал-то старой тут выспрашивать:

– Ой ты ой еси, удалой доброй молодец!

Да скажись ты мне нонче пожалуйста:

Да какой ты земли, какой вотчины?

Да какого ты моря, коя города?

Да какого ты роду, коя племени?

Да и как тя, молодца, именём зовут?

Да и как прозывают по отечестви?

Говорит-то Сокольник да таковы речи:

– От того же я от камешка от Латыря,

Да от той же я девчонки да Златыгорки,

Она зла полениця да преудалая,

Да сама она была ище одноокая.

Да скакал-то старой нонь на резвы ноги,

Прижимал он его да ко белой груди,

Ко белой де груди, да к ретиву серцю,

Целовал его в уста да нынь сахарныи:

– Уже ты чадо ле, чадо да мое милоё!

Ты дитя ле мое, дитя мое сердечноё!

Да съезжались с твоей да мы ведь матерью,

Да на том же мы ведь на чистом поли,

Да и сила на силу прилучилосе,

Да не ранились мы, да не кровавились –

Сотворили мы с ей любовь телесную,

Да телесную любовь, да мы сердечную,

Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили;

Да поедь ты нынь к своей матери,

Привези ей ты нынь в стольно Киев-град,

Да и будешь у меня ты первой богатырь,

Да не будёт тебе у нас поединщиков.

Да и тут молодцы нынь разъехались,

Да и едёт Сокольник ко свою двору,

Ко свою двору, к высоку терему,

Да встречат его матушка родимая.

– Уж ты чадо ле, чадо мое милоё!

Уж дитя ты мое, дитя сердечнёё!

Уж ты што же нынь едешь да не по-старому?

Да и конь-то бежит не попрежному?

Повеся ты доржишь да буйну голову,

Потопя ты доржишь да очи ясныя,

Потопя ты их дёржишь да в мать сыру землю.

Говорит-то Сокольник да таковы речи:

– Уж я был же нынь-нынче да во чистом поли,

Уж я видел стару коровушку базыкову,

Он тебя зовет блядкой, меня – выбледком.

Говорит-то старуха да таковы речи:

– Не пустым де старой да похваляетсе, –

Да съежжались мы с им да на чистом поли,

Да и сила на силу прилучилосе,

Да не ранились мы, да не кровавились,

Сотворили мы с им любовь телесную,

Да телесную любовь, да мы сердечную,

Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили.

А и тут де Сокольнику за беду стало,

За великую досаду показалосе,

Да хватал он матушку за черны кудри,

Да и вызнял он ей выше могучих плеч,

Опустил он ей да о кирпищат пол,

Да и тут де старухе да смерть случилосе.

У поганого серьцё-то заплывчиво,

Да заплывчиво серьцё-то, разрывчиво,

Да подумал он думу да промежду собой,

Да сказал он нынь слово да нынче сам сибе:

– Да убил я топеря да родну матушку,

Да убью я, поеду, стара казака,

Он спит нынь с устатку да нонь с великого.

Да поехал Сокольник в стольнё Киев-град,

Не пиваючись он, да не едаючись,

Не сыпал де он нынече плотного сну,

Да розорвана лата нынь булатная,

Да цветно его платьё да всё истрепано.

Приворачивал он на заставу каравульнюю,

Некого тут на заставы не случилосе,

Не случилосе де нынь, не пригодилосе,

Да и спит-то один старой во белом шатру,

Да храпит-то старой, как порог шумит;

Да соскакивал Сокольник да со добра коня,

Да заскакивал Сокольник да нынь во бéл-шатер,

Да хватал он копейцё да бурзомецькое,

Да и ткнул он старому да во белы груди;

По старому-то по счастью да по великому,

Пригодилосе ле тут да золот чýден крест, –

По насадки копейцо да извихнулосе;

Да и тут де старой да пробужаитсе,

От великого сну да просыпаитсе,

Да скакал де старой тут на резвы ноги,

Да хватал он Сокольника за черны кудри,

Да и вызнял его выше могучих плеч,

Опустил он его да о кирпищат пол,

Да и тут де Сокольнику смерть случилосе;

Да и вытащил старой его вон на улицу,

Да и руки и ноги его он оторвал,

Розсвистал он его да по чисту полю,

Да и тулово свезал да ко добру коню,

Да сорокам, воронам да на расклёваньё,

Да серым де волкам да на ростáрзаньё.

ТРИ ПОЕЗДКИ ИЛЬИ МУРОМЦА

Да ездил там стар по чисту полю,

Ото младости ездил до старости.

Да хорош был у стараво доброй конь,

За реку-ту перевозу мало спрашивал.

Да едет де старый чистым полём,

Да большой-то дорогою Латынскою,

Да наехал на дороги горюч камень.

Да на камешки подпись подписана:

– Старому де казаку да Илье Муромцу

Три пути пришло дорожки широкие:

А во дороженку ту ехать, убиту быть,

Во другую ту ехать, женату быть,

Да во третью ту ехать, богату быть.

Да сидит де старик на добром коне,

Головой-то качат проговариват:

– Да я кольки по святой Руси не езживал,

Такова-то чуда век не видывал.

Да на что мне-ка старому богачество,

Своего де у мня много злата серебра,

Да и много у меня скатняго жемчугу.

Да на что мне-ка старому женитися,

Да женитися мне не нажитися.

Молодая-та жена взять чужа корысть,

Да мне-ка старой жены взять не хочется.

Да поехал в ту дорогу, где убиту быть,

Да наехал на дороге-то станицу разбойников.

Да разбойников стоит до пяти их сот,

Да хотят они у старого коня отнять.

Да сидит де старик на добром коне,

Да головой-то качат проговариват:

– Да вы разбойники братцы, станичники!

Вам убити де старика меня некого,

Да отняти у стараво нечево,

Да с собой у мня денег семь тысячей,

Да точмяна узда в целу тысящу,

Да ковано мое седло во девять тысящей,

Своему де я добру коню цены не знай,

Да я цены не знай Бурку, не ведаю:

Да меж ушми у мня у коня скачéн жемчуг,

Драгоё самоцветноё каменьё

Да не для ради красы-басы молодецкиё,

Для ради темной ночки осенные,

Чтобы видно, где ходит мой доброй конь.

Да говорят ему разбойники станичники:

– Да ты старая собака, седатой пес!

Да и долго ты стал разговаривать.

Да скочил де старик со добра коня,

Да хватил де он шапку со буйнóй головы,

Да и начал он шапкой помахивать.

Да куды де махнет – туда улицы,

Да назадь отмахнет – переулочки.

Да разбил ён станицю разбойников,

Да разбойников розбил подорожников.

Да садился старик на добра коня,

Да поехал он ко латыру-камешку,

Да на камени подпись поднавливал:

– Да старому де казаку а Илье Муромцу,

На бою старику смерть не писана,

Да и та была дорожка прочищена.

Да от стольнево города от Киева,

Да от Киева лежит а ко Чернигову,

Да еще было дорожка изведати:

– Отчего старику буде женитися,

Да женитися мне не нажитися,

Да молодая жена взять чужа корысть,

Да мне старой жены взяти не хочется.

Да поехал большою дорогою.

Да наехал на дороге крепость богатырскую.

Да стоит туто церковь соборная,

Да соборная богомольная.

От тоé де обедни полудённые

Идет двенадцать прекрасные девици,

Да посреде-то их идет королевична.

Говорила королевна таково слово:

– Ты удалой дородний доброй молодец!

Да пожалуй ко мне во высок терём,

Да напою накормлю хлебом солью.

Да соходил де старик со добра коня,

Да оставливал он добра коня,

Не прикована да не привязана.

Да пошел де старик во высóк терём,

Да мосты-ты под старым качáются.

Переводинки перегибаются.

Да зашел де старик во высóк терём,

Да садился за стóлы за белодубовы,

Да он ест де пьет проклажается

Да весь долог день да до вечера.

Да выходил из-за стола из-за дубоваго,

Да и сам говорил таково слово:

– Ты ли, душечка, красная девушка!

Да где-ка твои ложни тéплые,

Да и где твои кровати тесовые,

Где-ка мягкие перины пуховые?

Да мне на старость старику бы опочинуться.

Да привела его дев ложни теплые.

Да стоит старый у кровати головой качат,

Головой-то качат проговариват:

– Да я кольки по Святой Руси ни езживал,

Таковá де я-то чуда век не видывал:

Да, видно, эта кроватка подложная.

Да хватил королевну за белы руки,

Да шибал ее ко стены кирпичные.

Обвернулася кроватка тесовая,

Да увалилась королевна во глубок погрёб.

Да выходил старик на улицю паратную,

Да нашел двери глубокаго погреба,

Да колодьем-то были призавалены,

Да пескамы-ты были призасыпаны.

Да ён колодья ногами распихивал,

Да пески-ты руками распорхивал,

Да нашел двери глубокаго погреба,

Да пинал ворота ногой вальячные,

Да с крюков с замков двери вон выставливал,

Да выпущал сорок царей сорок царевичев,

Да и сорок королей королевичев,

Сорок сильних могучих богатырёв.

Да и сам говорил таково слово:

– Да вы подьте, цари, по своим землям,

Да вы короли по своим Литвам,

Да вы богатыри по своим местам.

Да идёт душечка красная девушка,

Да ён выдéргивает саблю вострую,

Да срубил ей по плеч буйну голову,

Да рассек, разрубил тело женское,

Да куски-ты разметал по чисту полю,

Да серым-то волкам на съедениё,

Да черным воронам на погрáяньё.

Да садился старик на добра коня,

Да приехал он ко латырю-каменю,

Да на камешки подпись поднавливал:

– Старому де казаку да Илье Муромцу,

Да и та была дорожка прочищена.

Да от стольняго от города от Киева,

Да от Киева лежит а ко Царю-граду,

Да еще было дорожка изведати,

Да отчего де старику будё богачество.

Да поехал он большою дорогою,

Да наехал на дороге пречудный крест,

Да стоит у креста головой качат,

Головой-то качат проговариват:

– Да я кольки по Святой Руси ни езживал,

Такова-то де я чуда век не видывал.

Да этот крест есть не прóст стоит,

Да стоит он на глубоком на погребе,

Да есть несметноё злато серебро.

Да сходил де Илья со добра коня,

Да и брал крест ён на руки на белые,

Да снимал со глубокого со погреба,

Да воздвигнул живот в славный Киев-град.

Да построил он церковь соборную,

Соборную да богомольнюю.

Да и тут ведь Илья-то окáменел.

Да поныне его мощи нетленные.

ПИР У КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА

И как во славном-то было во городи во Киеви,

А и как у ласкова у князя было у Владимера,

И заводилсе-то у князя почесен пир,

А и для богáтырей-то могучих русьских-то же всё,

А и для бояр-то князя для любимых же.

А и на пиру-ту вси сидели пели, веселилисе,

А и на почесном-то пированьицы пили, ели они,

Пили, ели они, кушали,

Беленьку лебедушку они рушали.

А и на пиру-то сидел удалой доброй молодець,

А и как могучой-от русьской-от богáтырь-от,

А и как Добрынюшка-та сидел же Микитич млад,

Он же брал в руку свои гусьлици веселые,

А и он натягивал тетивочки золоченые,

Тетивочки золоченые, струночки серебрены.

Как Алешенька Попович сидел пропевал же всё,

А пропевал Алешенька старины старинные,

А и всё старинные старинушки, бывалые,

А всё же князь-от сидел Владимер всё прослушивал,

Он прослушивал и весело поглядывал,

И ему ндравились-то былины ему старинные

А и как про князя-та Владимира Святослаевича.

Тут пиры-ти всё же стали росходитисе,

А и могучи-ти богáтыри стали выходить с пиру,

А и как со тех ли всё со столичков с окольних-то,

Из-за тех ли из-за скатертей из-за браных-то,

А из-за тех ли из-за еств из-за сахáрных-то,

Дорогих-то водочек заморских-то.

А и выходили князь со княгиней, благодарили же,

Князю Владимеру подавали да праву же рученьку,

А княгины Апраксиньи-королевисьни

Подавали-то ей они да руки левые.

И они выходили скорó да на широкий двор,

Они брали-то своих добрых коней же всё,

А они садились на своих коней богатырских-то,

Э-э они садились в стремена, стремена булатные,

А они брали с собой да копья вострые,

А и копья вострые брали басурманские,

И провожал-то их же князь Владимер со княгиною,

А и со княгиною со Апраксеньей-королевисьной.

Разъезжалисе богáтыри могучие

По чистý полю они, по широкому роздольицу,

А и во все-то они четыре-то стороночки,

А и по своим-то они подвигам богатырским-то,

А и ко своим они к отцам да к своим матушкам,

А и ко своим тоже они да молодым жонáм,

К молодым жонáм да к малым деточкам.

ВРЕМЯ ЯРОСЛАВА МУДРОГО

(1015–1054)

Когда скончался великий князь Владимир Святославич, его сыновья находились в полученных от отца уделах: Ярослав в Новгороде, Изяслав в Полоцке, Святослав в Древлянской земле, Всеволод во Владимире-Волынском, Мстислав в Тмутаракани, Станислав в Смоленске. Дети же христианской жены Владимира, царевны Анны, – Глеб был на княжении в Муроме, а ростовский князь Борис возвращался с киевской дружиной из похода на печенегов, но узнав о смерти отца, встал лагерем недалеко от Киева на реке Альте. В Киеве находился только опальный пасынок великого князя Святополк Ярополчич, который захватил киевский стол и немедленно принялся за истребление соперников. Киевская дружина покинула лагерь Бориса, а утром 24 июля он был заколот подосланными Святополком людьми, тайно перенесен в Вышгород и положен в церкви.Глебу же Святополк послал спешное приглашение в Киев, чтобы проститься с якобы умирающим отцом. Гонец новгородского князя Ярослава, посланный известить брата об убийстве Бориса и предостеречь от беды, 5 сентября встретил Глеба на пути в Киев близ Смоленска на реке Смядыни. Там и тогда же Глебов корабль перехватили направленные Святополком убийцы, по наущению которых Глеба зарезал его повар Торчин, а тело его было брошено на берегу. Также по приказанию Святополка был нагнан и умерщвлен бежавший из Смоленска к венграм Святослав Владимирович. [Повесть временных лет 1957,68–72; Татищев, 1, 60]. Святополк за эти злодеяния был прозван Окаянным. Гибель же братьев Бориса и Глеба довольно скоро была осознана как печально знаковое для русской истории событие.

Несмотря на то что время Ярослава Мудрого охватывает почти четыре десятилетия, его имя в былинном эпосе отсутствует. Чем объяснить такую непопулярность князя? У князя Ярослава в Новгороде было «множество варягов, и творили они насилие новгородцам и женам их. Новгородцы восстали и перебили варягов во дворе Поромоньем». Князь же вероломно «призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил в свой черед». Узнав же, что Святополк убил его братьев сначала Бориса, а потом Глеба, «собрал Ярослав тысячу варягов, а других воинов сорок тысяч, и пошел на Святополка, призвав бога в свидетели своей правды». «Услышав же, что Ярослав идет, Святополк собрал бесчисленное количество воинов, русских и печенегов, и вышел против него к Любечу на тот берег Днепра, а Ярослав был на этом». В начале зимы 1016 года после трехмесячного стояния Ярослав перешел Днепр и в жестокой сече одолел Святополка, который бежал в Польшу. «В год 6525 (1017). Ярослав пошел в Киев, и погорели церкви». [Повесть временных лет, 1957, 72–73]. Таким образом, вокняжение Ярослава на киевском столе ознаменовалось погромом.

В следующем году Святополк повел на Ярослава поляков со своим тестем Болеславом I Храбрым во главе. Ярослав же с варягами, новгородцами и киевлянами, встретив их у Волыня на Западном Буге, потерпел сокрушительное поражение. Когда же Болеслав, войдя со Святополком в Киев, определилполяков на постой, то их не без одобрения Святополка подвергли избиению. Болеслав вынужден был спешно уйти из Киева, прихватив награбленное добро, заложников из бояр и сестер Ярослава, а также множество пленных, и вновь забрал червенские города. Изгнание поляков горожанами из Киева нашло определенное отражение в былине «Василий Пьяница».

Тем временем Ярослав собрал рать из варягов и новгородцев, пошел на Киев, и вынудил Святополка бежать к печенегам. В 1019 г. привел Святополк печенегов на Русь, и на реке Альте, в том месте, где был убит Борис, состоялась кровопролитная битва, после которой Святополк, потерпев поражение, бежал за пределы Руси и там испустил дух. Ярослав окончательно утвердился в Киеве. Тогда же Ярослав приказал перенести тело Глеба в церковь Вышгорода, где его и захоронили рядом с Борисом. С этого времени начинается в Древней Руси почитание братьев Бориса и Глеба как страстотерпцев. В разные исторические периоды возникали духовные стихи о Борисе и Глебе, одним из которых является и публикуемый духовный стих «Князь Владимир и его сыновья».

В 1021 г. Ярослав нагнал и разгромил своего племянника, полоцкого князя Брячислава Изяславича (ок. 997–1044), разграбившего Новгород и захватившего множество пленных. Между тем тмутараканский князь Мстислав Владимирович, прозванный Храбрым, успешно воевавший в 1016 г. с хазарами и совершивший вместе с византийцами поход в Тавриду, в 1022 г. покорил касогов, одолев в единоборстве их вождя Редедю. Мстислав был недоволен, получив от раздела отцовского наследства далекое Муромское княжество, и в 1023 г. он поднял против Ярослава подвластных ему хазар и касогов. В следующем году, когда Ярослав был в Новгороде, а затем усмирял мятеж волхвов в Суздале, Мстислав пришел из Тмутаракани в Киев, но киевляне его не приняли. Тогда он занял Северскую землю в левобережье Днепра и сел на столе в Чернигове. Ярослав тем временем позвал из-за моря варягов и пошел с ними на Мстислава, тот встретил их у Листвена под Черниговом и вынудил бежать – варягов за море, Ярослава в Новгород. Только в 1026 г. решился Ярослав вернуться в Киев и в Городце под Киевом заключил мир с Мстиславом, разделив владение Русью по Днепру.

Более успешными были действия Ярослава в 1030 г., когда он взял город Белз на Волыни и, завладев землями западнее Чудского озера, поставил там город Юрьев. А вот победный совместный поход Ярослава Мудрого и Мстислава Храброго на Польшу в 1031 г., позволивший вернуть червенские города и в числе прочих заложников их сестер, захваченных в 1018 г. Болеславом I Храбрым, и привести с собой множество плененных поляков, нашел отражение в духовном «Стихе о Егории Храбром». Очевидно, личность христолюбивого князя Ярослава, в крещении Георгия, оказала влияние на сложение того варианта стиха, среди мотивов которого и освобождение плененных сестер, и противостояние истинной христианской веры, утвержденной на Руси, католичеству.

Не попало в былинный эпос также имя скончавшигоя в 1036 г. черниговского князя Мстислава Храброго. Ярослав, унаследовав его владения и засадив своего брата Судислава в темницу, полновластным правителем Руси все же не стал, поскольку Брячислав Полоцкий до самой смерти в 1044 г. не прекращал междоусобную борьбу с Ярославом. Одним из самых заметных успехов Ярослава был разгром печенегов, осадивших в 1036 г. Киев, после которого они уходят за Дунай и надолго исчезают с политического горизонта Руси. Были успешными походы 1038–1047 гг. на ятвягов, литву и емь, а также походы на мазовшан в пользу польского князя Казимира I, будущего зятя Ярослава Мудрого. Но война с Византией в 1043–1046 гг., возможно, инициированная варягами [Шахматов, 226–228], оказалась для Руси неудачной.

Большое значение придавал Ярослав международным отношениям, что выразилось в первую очередь в укреплении династических связей Киевского двора. На стороне нашел Ярослав жен сыновьям: Изяславу – польскую княжну Гертруду, Святославу – немецкую графиню, Всеволода женил на дочери византийского императора Константина IX Мономаха («мономах», по-гречески, – «единоборец»), которая в 1053 г. родила сына Владимира, унаследовавшего прозвище от деда по матери. В зарубежье были выданы замуж и дочери Ярослава: Мария, как было сказано, – за Казимира I, Анастасия – за венгерского короля Андрея I, Анна (ок. 1049) – за французского короля Генриха I из династии Капетингов. Елизавета же стала женой норвежского ярла и скальда Гаральда Сигурдарсона, несколько лет возглавлявшего варяжскую дружину Ярослава, а затем служившего во главе дружины в Константинополе. Первоначально его сватовство было отвергнуто, сделанное же по пути из Византии на родину (ок. 1042) его повторное предложение Елизавета приняла и отправилась с ним в Норвегию, что получило отражение в «Саге о Харальде Суровом» [Снорри Стурлусон, 410–411]. В 1046 г. он стал королем Норвегии, а в 1066 г. Гаральд III Гардрад (Суровый) погиб в знаменитой битве при Гастингсе в Британии. Перипитии сватовства Гаральда к Елизавете находят соответствие в фабуле былины «Соловей Будимирович» [Лященко, 126–127], и это позволяет отнести ее возникновение ко времени Ярослава.

При Ярославе началось масштабное церковное строительство. В 1037 г. в Киеве был заложен храм св. Софии, единственное сохранившееся до наших дней здание той эпохи, были возведены Золотые ворота и церковь на них, а также еще несколько храмов. В Новгороде, где с 1036 г. сидел Владимир Ярославич, был построен в 1045 г. знаменитый Софийский собор, там же была основана школа на 300 учеников. После того, как в 1039 г. в Киевской Руси была учреждена митрополичья кафедра, которую первоначально занимали греки, Ярослав в 1051 г., собрав епископов, поставил митрополитом русского священника Иллариона, создателя первого литературного «Слова» – «Слова о законе и благодати». При Ярославе же был основан первый на Руси Киевско-Печерский монастырь (1051), были организованы перевод и переписка греческих книг и устроена первая русская библиотека. Видимо, за все эти деяния Ярослав был прозван Мудрым.

Одной из важнейших заслуг Ярослава Мудрого в устроении государства стало издание «Русской Правды», первого на Руси свода писаных законов. Вместе с тем, ее положение об «изгоях», сменивших социальный статус лицах, и установленный Ярославом порядок престолонаследия имели в политическом плане далеко идущие последствия, поскольку появление изгоев-князей, не получивших права на княжение, способствовало усилению междоусобных распрей. На правление Ярослава падает обострение отношений с Византией и заметный крен внешней политики в сторону запада. Но окончательное разделение Восточной и Западной христианских церквей в год смерти Ярослава Мудрого остановило эти тенденции. Ярослав еще при жизни разделил земли своего государства на уделы своим сыновьям, а зимой 1054 г. 76-летний князь скончался и был захоронен в мраморном саркофаге в приделе Софии киевской.

КНЯЗЬ ВЛАДИМИР И ЕГО СЫНОВЬЯ

Во славном во городе во Киеве,

У князя у Владимера.

Князь Владимер хворал, болел,

Хворал, болел, лежал же он;

Ожидал себе конца жизни,

Призвал к себе своих владык-княжевичей,

Трех русских-то могучих он богáтырей:

Стáрешшего князя Светополка,

Второго он князя Глеба,

Третьёго Бориса-князя.

Зачел дитей благословлять же их:

– Уж вы дети мои милыя,

Милыя вы дети сердечныя,

Младыя мои вы княжевичи!

Вы послушайте моёго наказания:

Вы живите тихо, смирно, как ведь я, князь, жил.

Собирайте пиры после меня, князя,

Вы для тех ли для богáтырей киевских,

Для тех ли купцéй, гостей торговых-то,

Для тех ли хресьян прожиточних,

Не забувайте вы сиротских малых деточек.

Тепере я вас наделять буду:

Старшому благóсловляю город-от Чернигов-град,

Младшим двум княжевичам Киев-град.

Благóсловил скоро князь своих княжевичей,

Потухло тогда сонцё красноё,

Закатилосе оно за темны за леса, —

Преставилсэ благóверной князь,

Владимер князь ведь киевский.

После его преставленьица

Честно погребли его да егó дети;

Плакал ведь, скорбил об нем ведь Киев-город,

Потом князь старшие,

Князь ведь, старший брат Светополк-от свет,

Поехал в своей город-от,

Во которой благóсловил Владимер-князь;

Во Киеви остались Борис и Глеб.

Он ведь жил в Черни-горы три года,

Как позавидовал врагу человеческому,

Помог в мыслях ему же он

Зло на брата помыслити:

– В котором жил мой батюшко,

Ласковой Владимер стольнекиевской,

Завладели градом братья младшие, –

Изведу я их, в живых не оставлю-то,

Повладею славным Киевом.

Ухитрюсь я на хитрость свою,

Напишу в Киев скору грамоту,

Отошлю грамоту по скорости.

Написал князь скору грамоту,

Отослал скоро во Киев-град:

– Вы ведь, малы мои братьица,

Благóверны вы князи великия!

Пишу я вам да скору грамоту,

Приезжайте вы ко мне да на свиданьице,

Желаю я с вами скорогó свиданьица,

Я собираю пир великой для вас;

На том на пиру будем пировати с вами,

Своегó князя-отца поминати будём.

Приходила скора грамота

Во Киев славной во город-от,

На тот на двор княженеския;

Приносили ко младым-то княженевичам,

Ко Борису-князю, ко Глебу-ту.

Тут князья млады обрадовалисе,

Зрадовалисе они, что пишот брат родной;

Приказали они скорó сбирать коней,

Убирать коней дорогой убор.

Услышала об том княгина-та,

Ихна-та рóдна матушка,

Слезно-то она заплакала,

Во слезах речи говóрила:

– Милы мои князи вы,

Младыя вы мои, глупыя!

Вы радосни, очень веселы

Собираетесь к брату в гости ехати;

Брат вас, вас не в гости зовет,

Не в гости зовет, не на свидание.

Подавали они её скору грамоту,

Сами становились на колени перед ней.

Говорила им кнегина-та:

– Не радуйтесь вы эфтой грамоте:

Она хитрость очень мудритце,

Она мудрость весьма подымаитце;

Не на пир он зовет, а погубить желат,

Погубить желат, лишить желат,

Он лишить желат сего свету белого,

Завладеть жалат славным Киевом.

Скоро младыя княжья матушке в ноги поклонилисе,

Они просили у нее дозволеньица:

– Дозволь, дозволь, матушка,

Съездить нам в славной город во Черни-город,

Сделать скороё с вами свиданьицо.

– Поезжайте с Богóм, младыя князья мои!

Только, наверно, жиы не приедите,

Не приведетце боле с вами свидитце.

Тогда кнегина во слезах с нима распрошшаласе,

Далече она них спровáжала,

Слезно она о них плакала.

Поехали младыя княжевичи,

Они ехали чистым полем.

Не очунь далече до города доехати,

Постречалса с ими ихной рóдной брат.

Стречает он же них,

Неласково с ними обходитце,

Крычит, звычит да звучным голосом,

Таким страшным, как бы лютый зверь.

Того очунь громкого голосу

Испугалисе млады княжевичи,

Соходили оне со добрх со коней;

Борис поклонилсэ в ногу в правую,

Глеб поклонилсэ во левую;

Во слезах просили брателка родимогó:

– Ты прочти, прочти, брат родимой наш,

По твоей по грамоте едем к тебе;

Ты прими, прими нас себе на двор,

Не ради-то нас гостей приезжих-то,

Ради нас людей странных-то;

Возьми нас во служители,

Мы будём тебе день и ночь служить

Со твоима с рабами нáровне.

Бери, бери от нас в подарок Киев-град.

Не посмотрял злодей на просьбу братьицей,

Бориса-князя-та мечом сколол,

Глеба-та-князя саблей голову срубил,

Бросил ихны тела пречистыя,

Бросил он их во темныя во леса

Лесным зверям на пишшу-ту:

– Нате, лесныя звери, вам ведь кушенье.

Сам злодей, злодей милостлив

На коне ли на своем по полю разгуливал,

Сам злодей похваляитце:

– Теперь нет у нас во Киеве

Двух ведь нету у меня младых княжевичей.

Завладею славным городом,

Завладею я градом Киевом.

Немного злодею удалось счестливо жить,

За похвальния речи несчастьё случилосе:

По Божьёму по веленьицу,

Посылает Господь с нёба ангела;

Солетал с нёба ангел-от,

Он ударил жезлом да о сырýю землю,

Провалилсэ злодей в кромешной ад

Со своим он с добрым конем.

Лежали мошши пречистые,

Они лежали не год, не два же тут,

Они лежали тридцеть лет, –

Не един зверь не прихаживал,

Не един хишной не заглядывал

На те мошши пречистыя –

Них хранил Господь Христос.

ВАСИЛИЙ (ИГНАТЬЕВИЧ) ПЬЯНИЦА

Как шло-то два тура возьле синё морё,

Как два турá да златорогия;

А как пóплыли туры да на Буян-остров.

А как шли-то туры по Буян-островý,

Да как тут настречю им туриця да златорогая,

Златорогая туриця да одношорстная:

– Уж вы здравствуйте, туры да златорогия,

Златорогия туры да одношорстныя!

Да откуль идьтé, да откуль путь лежит?

–Мы идем-то, идем да со сьвятой Руси,

Со сьвятой-то Руси, из города из Киева

Да от ласкова князя да от Владимера.

– Ише шьто эт ноньче деитьце во Киеви?

– Да во Киеви у нас да не по-старому,

Не по-старому да не по-прежному:

Как ходит народ да в платьи чéрном же,

В черном платьици ходит, в пёчальнём же.

Как подошла тут силушка великая,

Подошел тут сам Кудревáнко-царь

А как со любимым с зятём всё со Кыршиком;

А под зятём силы сорок тысечей,

А под самим цярем сто тысечей.

Да хотят розьбить, разорить красен Киев-град,

Ише Божьи церьквы на конюшни взять,

Ише манастыри спасéныя на дым спустить,

А князя со кнегиною в полон ведь взеть.

Да как мы видели ише чудо чудное,

Уж мы видели ише диво дивноё:

Как пресьвята-та да Богородиця

Вышла из церьквы из соборныя,

На рýках вынесла книгу всё Еваньгельё,

Она вышла на быстрý реку,

Она села на горючёй серой кáмешок.

А как во ту пору, во то время

Да богáтырей в Киеви не случилосе,

Не случилосе их, не пригодилосе:

Да уехали они да по своим местам,

По своим местам, к отцям, к мáтерям,

К отцям, к мáтерям да к молодым жонáм.

Как во ту пору, во вто время

Да приходит ко Владимеру калика-та перехожая.

Он молитьце тут Спасу всё пречистому,

Поклоняитце князю да Владимеру:

– Уж ты здрастуй-ко, Владимер князь киеськой!

Ты о чем ходишь невесел, нерадостён?

Да повесил буйну голову с могучих плеч.

Не тужи ты, не печалуйсе:

А как есь у тебя во Киеви Васька, горька пьяниця.

Ише пьет в кабаки вино безпрóсно жо;

Он можот поехать во чистó полё,

Он можот побить силушку великую.

Да он скоро надевал шубу чéрных сóболей,

Надевал-то шапку черну мýрванку.

Побежал он от царя на большой кабак;

Лёжит-то Васька-пьяниця на печи кабачния,

На печи лёжит кабачния на кирпичния.

– Уж ты здрастуй-ко, Васька пьяниця!

– Уж ты здрастуй-ко, Владимер князь стольнекиевськой!

Говорит Владимер-князь да таковы речи:

– Уж ты гой еси, Васька да горька пьяниця!

Ты вино-то пьешь, ничего не знашь, не ведаёшь.

Говорит-то Васька таковы речи:

– Ише óхте мне тошнешенько!

Да болит-то моя буйна гóлова,

Горит-то, горит да ретивó серьцó,

Да не служат мои да ручки белыя,

Да не носят меня да ножки резвыя:

Да как нéчим Васьки всё оправитьце,

Ише нечим Васьки опохмéлитьце.

Говорит-то князь да таковы речи:

– Уж ты гой еси, чумак, ты цёловальник жа!

Наливай-ко ты Васьки зеленá вина,

Шьтобы Васьки да оправитьце,

А оправитьце Васьки да опохмéлитьце.

Наливал-то Васьки чару зеленá вина,

Да не мáлу, не велику – полтора ведра,

Подавал же Васьки на печку жа.

Принимал-то Васька да единóй ей рукой,

Выпивал-то Васька единым духом,

На запивку пива хмельнёго,

На закуску меда сладкого.

Говорил-то Васька таковы речи:

– Уж и óхте менé тошнéшенько!

Да болит-то, болит моя бýйна голова,

Да горит-то, горит да ретивó серьцё:

Нечим мне-ка оправитьце,

Нечим мне-ка опохмéлитьце.

Говорил-то Владимир таковы речи:

– Наливай-ко, цёловальник, втору чару зеленá вина,

Подавай-ко Васьки, горькой пьяници.

Принимал-то Васька единóй рукой,

Выпивал-то Васька единым духом,

На запивку турей рог да пива хмельнёго,

На закуску ему меду сладкого.

Ише сел-то Васька на печку на кабацькую,

Как зачал Васька с князём поговаривать,

Ише зачал Васька с князем розговаривать:

– Уж ты гой еси, Владимер-князь, красно солнышко!

Нет-то у меня тепереча добрá коня

И нету у меня збруды богатырськии,

Збруды нету лошадиною:

Как збруда у мня пропита в петсот рублей,

Да как платьицё военно в целу тысечу,

И нету у мня не сабли вострыя,

И нету палици чяжолою,

И нету у меня копья да борзоминьского –

Да как пропито всё цёловальнику.

Говорил князь Владимер таковы слова:

– Уж ты гой еси, чумак, цёловальник жа!

Да отдай ты Васьки скоро добрá коня,

Да отдай ему ты безденежнё,

Ты безденежнё да бескопеечнё.

Как отдавал цёловальник всё безденежнё,

Безденежнё да бескопеёчнё.

Говорил-то он да таковы речи:

– Да болит-то, болит моя буйна голова.

Да горит-то, горит да ретивó серьцó.

Да не носят мня да ножки резвыя:

Как нечим мне-ка всё оправитьце,

Ише нечим мне-ка опохмéлитьце.

Говорил-то князь Васьки да таковы слова:

– Уж ты пей-ко, Васька, сколько хочитьце.

Нацедил он меру зеленá вина,

Да не мáлу, не велику – в полтора ведра.

Выпивал-то Васька единым духом,

Запивал он пивом хмельним жа

Да закусывал он медом сладким жо;

Как сам он надевал жо на собя платьё военноё.

Да военно платьё, богатырскоё;

Он пошел, седлал, уздал всё добрá коня,

Оседлал он, обуздал коня доброго,

Он брал-то палицю тяжолую,

Он скоро лёгко скакал на добрá коня,

Он поехал во силушку великую,

Ише в то во чистó полё.

Приежаёт в силушку великую,

Приежаёт он ко белым шатрам;

Приежал он-то да ко белым шатрам,

Ко тому жа царю Кудреванку жа;

Как сам он говорит да таковы речи:

– Уж ты гой еси, Кудреванко-царь!

Я не дам-то тебе розбить, разорить да красен Киев-град,

Я не дам тебе взеть Божьи церькви да под конюшны жа,

Да не дам-то я тебе манастыри на дым спустить,

Да не дам-то я князя в плен со кнегиною;

Да вам дам тольке обирать кнезей, бóяр жа:

Обирайте их жо именьицё,

Обирайте у их золоту казну.

А как согласилсэ на то да Кудреванко-царь.

Да поехали в красен Киев-град,

Обирали тут князей, бояр,

Повезли именьице из города обозами,

Вывозили именьице во чистó полё,

Во чистó полё да ко белым шатрам.

Да приехали ко белым шатрам;

Да просил-то Васька у их таковá паю –

Не дают-то Васьки да таковá паю;

Да просил-то Васька у их полý-паю –

Не дают-то Васьки всё полу-паю;

Да просил-то Васька една треть паю –

Не дают-то Васьки и треть паю;

Как просил-то Васька тольке одной четьверти –

Не дают-то Васьки едной четьверти.

А как говорил тут Кудреванко-князь:

– Уж вы гой еси, мои тотаровья!

А как при делах-то Васька перьвой был,

А при делу-ту Васька посьледной стал.

Вы немáлу себе шуточку шутите;

Ише как вам эта шутка с рук сойдет?

Как сидит-то Васька на добрóм кони, думу думаёт,

Думу думаёт да совет советуёт;

А как его серьцё стало розьерятисе,

Лепетá в лици стала да переменятисе;

А как розьерилось ёго да ретивó серьцó,

Роськипелась в ём кровь горячая,

Да хватил-то он свою палицю тяжелую,

Он нáчал по силушки поежживать,

Тяжолой палицёй помахивать:

А как вперед махнет, дак делат улицёй,

Да назад оборотитце – переулками.

Он рубил силушку великую,

А он бил и конем топтал,

Он тут по силушки поежживал

Да прибил, прирубил всю ту силушку великую,

А Кудреванка-царя живá спустил

Со любимым зéтём всё со Кыршиком.

А как повез он назад именьицё, живот-от ведь,

Да повез он обозами

Да ко князю ко Владимеру на широкой двор.

Стречяёт его Владимер-князь:

– Уж ты здраствуй, здраво, Васька-пьяниця!

– Уж ты здраствуй-ко, Владимер стольнокиеськой!

Говорит-то Васька да таковы речи:

– Да бери-тко ты, Владимир-князь, мое богачесьво,

Да богачесьво, платьё цветноё,

Платьё цветноё бери да золотý казну.

– Уж ты гой еси, Васька, горька пьяниця!

Ты бери сам да золотý казну

Да проживай ей, да скольки можошь жа.

– Мне ненадобно эта золота казна –

Да ненадоть берегчи мне-ка,

Не берегчи, не хранити жа.

Ты куды тут хошь – дарить-роздаривать.

Только дай ты мне волю пить безденежно,

Ише в кажном кабаки бескопеешно.

– Уж ты пей-ко-се, Васька, вина, скольке хочитце!

СТИХ О ЕГОРИИ ХРАБРОМ

Во граде было в Иерусáлиме

При царе было при Федоре,

Жила царица благоверная

Святая София Перемудрая.

Породила она себе три дочери,

Три дочери да три любимые,

Четвертого сына Егория,

Егория, света, Храброго:

По колена ноги в чистом сéребре,

По локóть руки в красном золоте,

Голова у Егория вся жемчужная,

По всем Егорие часты звезды.

С начала было света вольного

Не бывало на Иерусалим-град

Никакой беды, ни погибели;

Наслал Господь наслание

На Иерусалим-град:

Напустил Господь царища Демьянища,

Безбожного пса бусурманища.

Победил злодей Иерусалим-город;

Сечет и рубит и огнем палит;

Царя Федора в полон берет,

В полон берет, в столб закладывает.

Полонил злодей три отроцы,

Три отроцы и три дочери,

А четвертого чудного отроца

Святого Егория Храброго.

Увозил Егорья во свою землю,

Во свою землю во неверную.

Он и стал пытать, крепко спрашивать:

– А скажи, Егорий, каковá роду,

Каковá роду, каковá чину?

Царского роду, аль боярского,

Аль того чину княжевинского?

Ты которой вере веруешь?

Ты которому Богу молишься?

Ты поверуй веру ты ко мне царю,

Ко мне царю, к моим идолам!

Святой Егорий, свет, глаголует:

– Ты, злодей царище бусурманище!

Я не верую веры твоей неверныей,

Ни твоим богам, ко идолам,

Ни тебе, царищу бусурманищу!

Верую в веру крещеную,

Во крещеную, богомольную,

Самомý Христу, Царю Небесному,

Во мать Пресвятую Богородицу,

Еще в Троицу неразделимую!

Вынимал злодей саблю острую,

Хотел губить их главы

По их плеча могучие:

– Ой вы, гой еси, три отроцы,

Три отроцы царя Федора!

Вы покиньте веру христианскую,

Поверуйте мою латынскую,

Латынскую бусурманскую!

Молитесь богам моим кумирскиим,

Поклоняйтеся моим идолам!

Три отроцы и три родны сестры

Сабли острой убоялися,

Царищу Демьяншцу преклонилися:

Покидали веру христианскую,

Начали веровать латынскую,

Латынскую бусурманскую.

Царище Демьянище,

Безбожный царь бусурманище,

Возгóворил ко святому

Егорию Хораброму:

– Ой ты, гой еси, чудный отроце,

Снятый Егорий Хорабрый!

Покинь веру истинную, христианскую,

Поверуй веру латынскую!

Молись моим богам кумирскиим,

Поклоняйся моим идолам!

Святый Егорий проглаголует:

– Злодей царище Демьянище,

Безбожный пес бусурманище!

Я умру за веру христианскую,

Не покину веру христианскую!

Не буду веровать латынскую,

Латынскую бусурманскую,

Не буду молиться богам твоим кумирскиим,

Не поклонюсь твоим идолам!

На то царище распаляется,

Повелел Егорья, света, мучити

Он и муками разноличными.

Повелел Егорья во пилы пилить;

По Божьему повелению,

По Егориеву молению

Не берут пилы жидовские:

У пил зубья позагнулися,

Мучители все утомилися,

Ничего Егорью не вредилося,

Егорьево тело соцелялося.

Восставал Егорий на резвы ноги –

Поет стихи херувимские,

Превозносит гласы все архангельские.

Возгóворит царище Демьянище

Ко святому Егорью Хораброму:

– Ой ты, гой еси, чудный отроце,

Святой Егорий Хорабрый!

Ты покинь веру истинную, христианскую.

Поверуй в веру латынскую!

А святой Егорий проглаголует:

– Я умру за веру христианскую,

Не покину веру христианскую!

Не буду веровать во латынскую,

Латынскую бусурманскую!

На то царище опаляется,

В своем сердце разозляется.

Повелел Егорья в топоры рубить;

Не довлеть Егорья в топоры рубить:

По Божию повелению,

По Егориеву молению

Не берут Егорья топоры немецкие;

По обух лезья приломилися,

А мучители все приутомилися,

Ничего Егорью не вредилося,

Егорьево тело соцелялося;

Да восстает Егорий на резвы ноги —

Он поет стихи херувимские,

Превозносит гласы архангельские.

Возгóворит царище Демьянище

Ко Егорию Хораброму:

– Ой ты, гой еси, отче Егорий Хорабрый!

Поверуй веру латынскую!

А святый Егорий проглаголует:

– Я умру за веру христианскую,

Не покину веру христианскую!

Не буду веровать латынскую.

Царище Демьянище на него опаляется;

Повелел Егорья в сапоги ковать,

В сапоги ковать гвозди железные.

Не добрé Егорья мастера куют:

У мастеров руки опущалися,

Ясные очи помрачалися,

Ничего Егорью не вредилося;

Егорьево тело соцелялося.

А злодей царище Демьянище

Повелел Егорья во котел сажать,

Повелел Егорья во смоле варить:

Смола кипит, яко гром гремит,

А посверьх смолы Егорий плавает;

Он поет стихи херувимские,

Превозносит гласы все архангельские.

Возгóворит царище Демьянище:

– Покинь веру истинную, христианскую,

Поверуй мою веру латынскую,

Латынскую бусурманскую!

Святый Егорий проглаголует:

– Я не буду веровать веру бусурманскую,

Я умру за веру христианскую!

На то царище Демьянище опаляется,

Повелел своим мучителям:

– Ой вы, гой еси, слуги верные,

Вырывайте скоро глубок погреб!

Тогда же его слуги верные

Вырывали глубок погреб:

Глубины погреб сорока сажéнь,

Ширины погреб двадсяти сажéнь;

Посадил Егорья во глубок погреб,

Закрывал досками железными,

Задвигал щитами дубовыми,

Забивал гвоздями полужеными,

Засыпал песками рудожелтыми,

Засыпал он и притаптывал,

И притаптывал и приговаривал:

– Не бывать Егорью на святой Руси!

Не видать Егорью света белого,

Не обозреть Егорью солнца красного,

Не видать Егорью отца и матери,

Не слыхать Егорью звона колокольного,

Не слыхать Егорью пения церковного!

И сидел Егорий тридсять лет.

А как тридсять лет исполнилось,

Святому Егорью во сне виделось:

Да явилося солнце красное,

Еще явилася мать Пресвятая Богородица,

Святý Егорью, свет, глаголует:

– Ой ты еси, святый Егорий, свет, Храбрый!

Ты за это ли претерпение

Ты наследуешь себе царство небесное!

По Божьему повелению,

По Егория Храброго молению

От святá града Иерусалима

Поднималися ветры буйные.

Разносило пески рудожелтые,

Поломало гвозди полуженые,

Разнесло щиты дубовые,

Разметало доски железные.

Выходил Егорий на святую Русь;

Завидел Егорий свету белого,

Услышал звону колокольного,

Обогрело его солнце красное.

И пошел Егорий по святой Руси,

По святой Руси, по сырой земле

Ко тому граду к Иерусалиму,

Где его родима матушка

На святой молитве Богу молится.

Приходил Егорий во Иерусалим-город.

Иерусалим-город пуст пустехонек:

Вырубили его и выжегли!

Нет ни старого, нет ни малого!

Стоит одна церковь соборная,

Церковь соборная, богомольная:.

А во церькови во соборныей,

Во соборныей, богомольныей

Стоит его матушка родимая

Святая София перемудрая,

На молитвах стоит на Исусовых:

Она Богу молит об своем сыну,

Об своем сыну об Егорию.

Помолимши Богу, оглянулася;

Она ýзрела и усмóтрела

Свово чаду, свово милого

Святá Егория, света, Храброго,

Святý Егорью, свет, глаголует:

– Ой ты еси, мое чадо милое,

Святой Егорий, свет, Храбрый!

Где ты был, где разгуливал?

Святый Егорий, свет, глаголует:

– Ой сударыня, моя матушка,

Святая, премудрая София!

Был я у злодея царища Демьянища,

Безбожного злодея бусурманища,

Претерпел я муки разные,

Муки разные, разноличные.

Государыня моя матушка,

Святая София Премудрая!

Воздай мне свое благословение:

Поеду я по всей земле светло-Русской

Утвердить веру христианскую!

Свету Егорию мать глаголует:

– Ты поди, чадо милое!

Ты поди далече во чисты поля,

Ты возьми коня богатырского

Со двенадесять цепей железных

И со сбруею богатырскою,

Со вострым копьем со булатныим

И со книгою со Евангельем.

Тут же Егорий поезжаючи,

Святую веру утверждаючи,

Бусурманскую веру побеждаючи,

Наезжал на леса на дремучие:

Леса с лесами совивалися,

Ветья по земле расстилалися;

Ни пройдтить Егорью, ни проехати.

Святой Егорий глаголует:

– Вы лесы, лесы дремучие!

Встаньте и расшатнитеся,

Расшатнитеся, раскачнитеся:

Порублю из вас церкви соборные,

Соборные да богомольные!

В вас будет служба Господняя!

Зароститеся вы, леса,

По всей земле светло-Русской,

По крутым горам по высокиим!

По Божьему все повелению,

По Егорьеву все молению

Разрослись леса по всей земле,

По всей земле светло-Русской,

По крутым горам по высокиим;

Растут леса, где им Господь повелел.

Еще Егорий поезжаючи,

Святую веру утверждаючи,

Бусурманскую веру побеждаючи.

Наезжал Егорий на реки быстрые,

На быстрые, на текучие:

Нельзя Егорью проехати,

Нельзя святому подумати.

– Ой вы еси, реки быстрые,

Реки быстрые, текучие!

Протеките вы, реки, по всей земли,

По всей земли свято-Русскией,

По крутым горам по высокиим,

По темным лесам, по дремучиим;

Теките вы, реки, где вам Господь повелел!

По Божьему велению,

По Егориеву молению

Протекли реки, где им Господь повелел.

Святой Егорий поезжаючи,

Святую веру утверждаючи,

Наезжал на горы на толкучие:

Гора с горой столконулася –

Ни пройдтить Егорью, ни проехати.

Егорий святой проглаголывал:

– Вы горы, горы толкучие!

Станьте вы, горы, по-старому.

Поставлю на вас церковь соборную,

В вас будет служба Господняя!

Святой Егорий проезжаючи,

Святую веру утверждаючи,

Наезжал Егорий на стадо звериное,

На серых волков на рыскучиих;

И пастят стадо три пастыря,

Три пастыря да три девицы,

Егорьевы родные сéстрицы;

На них тела, яко еловая кора,

Влас на них, как ковыл-трава.

Ни пройдтить Егорью, ни проехати;

Егорий святой проглаголывал:

– Вы волки, волки рыскучие!

Разойдитеся, разбредитеся,

Пó два, пó три, по единому

По глухим степям, по темным лесам;

А ходите вы поврéменно,

Пейте вы, ешьте повеленное

От святá Егория благословления!

По Божьему все повелению,

По Егориеву молению

Разбегалися звери по всей земли,

По всей земле светло-Русскией:

Они пьют, едят повеленное,

Повеленное, благословленное

От Егория Храброго.

Еще же Егорий поезжаючи,

Святую веру утверждаючи,

Бусурманскую веру побеждаючи,

Наезжал Егорий на стадо на змеиное,

Ни пройдтить Егорью, ни проехати.

Егорий святой проглаголывал:

– Ой вы, гой еси, змеи огненные!

Рассыпьтесь, змеи, по сырой земле

В мелкие дробные череньицы!

Пейте и ешьте из сырой земли!

Святой Егорий поезжаючи,

Святую веру утверждаючи,

Приезжал Егорий

К тому ко городу Киеву.

На тех вратах на Херсонскиих

Сидит Черногар-птица,

Держит в когтях Осетра-рыбу,

Святому Егорью не проехать будет.

Святой Егорий глаголует:

– Ох ты, Черногар-птица!

Возвейся под нéбеса,

Полети на Океан-море:

Ты и пей и ешь в Океан-море,

И детей производи на Океан-море!

По Божьему повелению,

По Егорьеву молению

Подымалась Черногар-птица под нéбеса,

Полетела она на Океан-море;

Она пьет и ест в Океан-море

И детей выводит на Океан-море.

Святой Егорий проезжаючи,

Святую веру утверждаючи,

Наезжал палаты белокаменны,

Да где же пребывает царище Демьянище,

Безбожный пес бусурманище.

Увидел его царище Демьянище,

Безбожный пес бусурманище:

Выходил он из палаты белокаменной,

Кричит он по-звериному,

Визжит он по-змеиному;

Хотел победить Егорья Храброго.

Святой Егорий не устрáшился,

На добрóм коне приуправился,

Вынимает меч-саблю вострую,

Он ссек его злодейскую голову

По его могучие плечи;

Подымал палицу богатырскую,

Разрушил палаты белокаменные,

Очистил землю христианскую,

Утвердил веру самому Христу,

Самому Христу, царю небесному,

Владычице Богородице,

Святой Троице неразделимые.

Он берет свои три родных сестры,

Приводит к Иордань-реке:

– Ой вы, мои три родных сестры!

Вы умойтеся, окреститеся,

Ко Христову гробу приложитеся!

Набралися вы духу нечистого,

Нечистого, бусурманского:

На вас кожа, как еловая кора,

На вас власы, как камыш-трава!

Вы поверуйте веру самому Христу,

Самому Христу, царю небесному,

Владычице Богородице,

Святой Троице неразделимые!

Умывалися, окрещалися:

Камыш-трава с них свалилася,

И еловая кора опустилася.

Приходил Егорий

К своей матушке родимой:

– Государыня моя, матушка родимая,

Премудрая Софья!

Вот тебе три дочери,

А мне три родных сестры!

Егорьева много похождения!

Велико его претерпение!

Претерпел муки разноличные

Все за наши души многогрешные!

Поем славу святá Егория,

Святá Егория, свет, Хораброго!

Во веки его слава не минуется!

И во веки веков! аминь!

[ПРО] САЛОВЬЯ БУДИМЕРОВИЧА

Высота ли, высота поднебесная,

Глубота, глубота акиян-море,

Широко раздолье по всей земли,

Глубоки омоты днепровския.

Из-за моря, моря синева,

Из глухоморья зеленова,

От славного города Лéденца,

От того де царя ведь заморскаго

Выбегали-выгребали тридцать кораблей,

Тридцать кораблей един корабль

Славнова гостя богатова,

Молода Соловья сына Будимéровича.

Хорошо карабли изукрашены,

Один корабль полутче всех.

У того было сокола у кáрабля

Вместо очей было вставлено

По дорогу каменю по яхонту;

Вместо бровей было прибивано

По черному соболю якутскому,

И якутскому ведь сибирскому;

Вместо уса было воткнуто

Два острыя ножика булатныя;

Вместо ушей было воткнуто

Два востра копья мурзамецкия,

И два горносталя повешены,

И два горнасталя, два зимния.

У тово было сокола у кáрабля

Вместо гривы прибивано

Две лисицы бурнастыя;

Вместо хвоста повешено

На том было соколе-кóрабле

Два медведя белыя заморския.

Нос, корма – по-туриному,

Бока взведены по-звериному.

Бегут ко городу Киеву,

К ласкову князю Владимеру.

На том соколе-кóрабле

Сделан муравлен чердак,

В чердаке была беседа дорог рыбей зуб,

Подернута беседа рытым бархотом.

На беседе-то сидел купав молодец,

Молодой Соловей сын Будимерович.

Говорил Соловей таково слово:

– Гой еси вы, гости-карабельщики

И все целовальники любимыя!

Как буду я в городе Киеве

У ласкова князя Владимера,

Чем мне-ка будет князя дарить,

Чем света жаловати?

Отвечают гости-карабельщики

И все целовальники любимыя:

– Ты славной, богатой гость,

Молодой Соловей сын Будимерович!

Есть, сударь, у вас золота казна,

Сорок сороков черных соболей,

Вторая сорок бурнастых лисиц;

Есть, сударь, дорога камка,

Что не дорога кáмочка – узор хитер:

Хитрости были Цар-града

А и мудрости Иерусáлима,

Замыслы Соловья Будимеровича;

На злате, на серебре – не пóгнется.

Прибежали карабли под славной Киев-град,

Якори метали в Непр-реку,

Сходни бросали на крут бережек,

Товарную пошлину в таможне платили

Со всех кораблей семь тысячей,

Со всех кораблей, со всего живота.

Брал Соловей свою золоту казну,

Сорок сороков черных соболей,

Второе сорок бурнастых лисиц,

Пошел он ко ласкову князю Владимеру.

Идет во гридю во светлую,

Как бы нá пету двери отворялися,

Идет во гридню купав молодец,

Молодой Соловей сын Будимерович,

Спасову образу молится,

Владимеру-князю кланеется,

Княгине Апраксевной на особицу

И подносит князю свое дороги подарочки:

Сорок сороков черных соболей,

Второе сорок бурнастых лисиц;

Княгине поднес камку белохрущетую

Не дорога камочка – узор хитер:

Хитрости Царя-града,

Мудрости Иерусáлима,

Замыслы Соловья сына Будимеровича;

На злате и серебре – не пóгнется.

Князю дары полюбилися,

А княгине наипаче того.

Говорил ласковой Владимер-князь:

– Гой еси ты, богатой гость,

Соловей сын Будимерович!

Займуй дворы княженецкия,

Займуй ты боярския,

Займуй дворы и дворянския.

Отве(ча)е(т) Соловей сын Будимерович:

– Не надо мне двор(ы) княженецкия,

И не надо дворы боярския,

И не надо дворы дворянския,

Только ты дай мне загон земли,

Непаханыя и неараныя,

У своей, асударь, княженецкой племяннице,

У молоды Запавы Путятичной,

В ее, осударь, зеленóм саду,

[В] вишенье, в орешенье

Построить мне, Соловью, снаряден двор.

Говорил сударь, ласковой Владимер-князь:

– На то тебе с княгинею подумаю.

А подумавши, отдавал Соловью

Загон земли, непаханыя и неараныя.

Походил Соловей на свой червлен карабль,

Говорил Соловей сын Будимерович:

– Гой еси вы, мои люди работныя!

Берите вы тапорики булатныя,

Подите к Запаве в зеленой сад,

Постройте мне снаряден двор

[В] вишенье, в орешенье.

С вечера поздым-поздо,

Будто дятлы в дерево пощолкивали,

Работали ево дружина хорáбрая.

Ко полуноче и двор поспел:

Три терема златовéрховаты,

Да трои сени косящетыя,

Да трои сени решетчетыя.

Хорошо в теремах изукрашено:

На небе солнце – в тереме солнце,

На небе месяц – в тереме месяц,

На небе звезды – в тереме звезды,

На небе заря – в тереме заря

И вся красота поднебесная.

Рано зазвонили к заутрени,

Ото сна-та Запава пробужалася,

Посмотрела сама в окошечко косящетое,

[В] вишенья, в орешенья,

Во свой ведь хорошой во зеленой сад.

Чудо Запаве показалося

В ее хорошом зеленóм саду,

Что стоят три терема златовéрховаты.

Говорила Запава Путятишна:

– Гой еси, нянюшки и мамушки,

Красныя сенныя девушки!

Подьте-тка, посмотрите-тка,

Что мне за чудо показалося

[В] вишенье, в орешенье.

Отвечают нянюшки-мамушки

И сенныя красныя деушки:

– Матушка Запава Путятишна,

Изволь-ко сама посмотреть –

Счас(т)ье твое на двор к тебе пришло!

Скоро де Запава нарежается,

Надевала шубу соболиную,

Цена-та шуби три тысячи,

А пуговки в семь ты[ся]чей.

Пошла она [в] вишенье, в орешенье,

Во свой во хорош во зеленой сад.

У первова терема послушела –

Тут в тер[е]му щелчит-молчит:

Лежит Соловьева золота казна;

Во втором терему послушела –

Тут в терему потихоньку говорят,

Помаленьку говорят, все молитву творят:

Молится Соловьева матушка

Со вдовы честны многоразумными.

У третьева терема послушела –

Тут в терему музыка гремит.

Входила Запава в сени косящетые,

Отворила двери нá пяту, –

Больно Запава испугалася,

Резвы ноги подломилися.

Чудо в тереме показалося:

На небе солнце – в тереме солнце,

На небе месяц – в тереме месяц,

На небе звезды – в тереме звезды,

На небе заря – в тереме заря

И вся красота поднебесная.

Подломились ее ноженьки резвыя,

Втапоры Соловей он догадлив был:

Бросил свои звончеты гусли,

Подхватывал девицу за белы ручки,

Клал на кровать слоновых костей

Да на те ли перины пуховыя.

– Чево де ты, Запава, испужалася,

Мы де оба на возрасте.

– А и я де, девица, на выдонье,

Пришла де сама за тебя свататься.

Тут оне и помолвили,

Целовалися оне, миловалися,

Золотыми перстнями поменялися.

Проведала ево, Соловьева, матушка

Честна вдова Амелфа Тимофеевна,

Свадьбу кончати посрочила:

– Съезди де за моря синия,

И когда де там расторгуешься,

Тогда и на Запаве женишься.

Отъезжал Соловей за моря синея.

Втапоры поехал и голой шап Давыд Попов,

Скоро за морями исторгуется,

А скорé тово назад в Киев прибежал;

Приходил ко ласкову князю с подарками:

Принес сукно смурое

Да крашенину печатную.

Втапоры князь стал спрашивати:

– Гой еси ты, голой шап Давыд Попов!

Где ты слыхал, где видывал

Про гостя богатова,

Про молода Соловья сына Будимеровича!

Отвечал ему голой шап:

– Я де об нем слышел

Да и сам подлинно видел –

В городе Леденце у тово царя заморскаго

Соловей у царя в пратомóжье попал,

И за то посажен в тюрьму,

А карабли ево отобраны

На его ж царское величество.

Тут ласковой Владимер-князь закручинился, скоро вздумал о свадьбе, что отдать Запаву за голова шапа Давыда Попова.

Тысецкой – ласковой Владимер-князь,

Свашела княгиня Апраксевна,

В поездý – князи и бояра,

Поезжали ко церкви божии.

Втапоры в Киев флот пришел

Богатова гостя, молода Соловья сына Будимеровича ко городу ко Киеву.

Якори метали во быстрой Днепр,

Сходни бросали на крут красен бережек.

Выходил Соловей со дружиною

Из сокола-карабля, с каликами,

Во белом платье сорок калик со каликою.

Походили оне ко честной вдове Амелфе Тимофевне,

Правят челобитье от сына ея, гостя богатова,

От молода Соловья Будимеровича,

Что прибыл флот в девяносте караблях

И стоит на быстром Непре,

Под городом Киевым.

А оттуда пошли ко ласкову князю Владимеру на княженецкой двор

И стали во единой круг.

Втапоры следовал со свадьбою Владимер-князь в дом свой.

И пошли во гридни светлыя,

Садилися за столы белодубовыя,

За ества сахáрныя,

И позвали на свадьбу сорок калик со каликою,

Тогда ласковой Владимер-князь

Велел подносить вина им заморския и медá сладкия

Тотчас по поступкам Соловья опáзновали,

Приводили ево ко княженецкому столу.

Сперва говорила Запава Путятишна:

– Гой еси, мой сударь дядюшка,

Ласковой сударь Владимер-князь!

Тот-то мой прежней обрученной жених,

Молод Соловей сын Будимерович.

Прямо, сударь, скачу – обесчестю столы.

Говорил ей ласковой Владимер-князь:

– А ты гой еси, Запава Путятишна!

А ты прямо не скачи, не бесчести столы!

Выпускали ее из-за дубовх столов,

Пришла она к Соловью, поздаровалась,

Взела ево за рученьку белую

И пошла за столы белодýбовы,

И сели оне за ества сахáрныя,

На большó местó.

Говорила Запава таково словó

Голому шапу Давыду Попову:

– Здраствуй женимши, да не с ким спать!

Втапоры ласковой Владимер-князь весел стал,

А княгиня наипаче того,

Поднимали пирушку великую.

НАШЕСТВИЕ ПОЛОВЦЕВ И

ВРЕМЯ ВЛАДИМИРА II МОНОМАХА

(1054–1125)

Год смерти Ярослава Мудрого ознаменовался целым рядом событий, оказавших влияние на ход дальнейшей истории Древней Руси. Во-первых, это окончательное разделение Восточной и Западной христианских церквей, остановившее заметный крен внешней политики Киева в сторону Запада и во многом определившее политическое противостояние Восточной и Западной Европы на века вперед. Во-вторых, это разделение Руси на уделы между Ярославичами: Изяслав получил великокняжеский стол в Киеве и Новгород; Святослав – Чернигов с Северской землей и Тмутаракань; Всеволод – Переяславль и далекие Ростово-Суздальские земли; Вячеслав – Смоленск; Игорь – Владимир. Оставался не у дел, т.е. без удела, Ростислав Владимирович, внук Ярослава, и, кроме того, с 1044 г. в Полоцке сидел Всеслав, сын непокорного Брячислава Изяславича, племянника Ярослава. В-третьих, это приход на смену печенегам к южным рубежам Руси торков-огузов и следом за ними половцев: первых в тот же год князю Изяславу удалось разгромить, а со вторыми – заключить недолговечный мир. Эти события на целых 60 лет, вплоть до вокняжения Владимира Мономаха (1053–1125) на киевском столе в 1113 г., задали чересполосицу внутренних и внешних конфликтов – княжеских междоусобий и половецких набегов.

В 1060 г. Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи и Всеслав Полоцкий соединились против торков и изгнали их к дунайским владениям Византии. В следующем же году половцы нанесли поражение Всеволоду, князю пограничного со степью Переяславского княжества, и разорили его земли. В 1064 г. безудельный Ростислав Владимирович выгнал из Тмутаракани Глеба Святославича. Когда же через год князь Святослав, вернув своего сына в Тмутаракань, ушел к себе в Чернигов, Ростислав снова выгнал Глеба из Тмутаракани. Греки, опасаясь деятельного Ростислава, обложившего данью окрестные племена, подослали к нему из Херсонеса своего высокопоставленного представителя, который на пиру опоил его отравленным вином, и в феврале 1066 г. Ростислав умер. Всеслав Полоцкий, безуспешно пытавшийся еще в 1065 г. овладеть Псковом, в 1067 г. захватил Новгород, где сидел Мстислав Изяславич, и разграбил Софийский собор. Тогда Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи взяли и разорили Минск. После этого противники сошлись в битве на реке Немиге, где Всеслав был разбит и бежал. Вскоре Ярославичи, поклявшись крестным целованием, предложили Всеславу примирение, тот ответил согласием, но по прибытии в их расположение был схвачен и вместе с двумя своими сыновьями заключен в киевскую темницу. В 1068 г. на Русь надвинулась половецкая орда, которую Ярославичи поспешили встретить на реке Альте, но, ослабленные усобицами, потерпели сокрушительное поражение. Изяслав и Всеволод бежали в Киев, а Святослав – в Чернигов. Киевляне потребовали у князя дать им оружие для борьбы с половцами, но Изяслав не решился на это. Тогда киевляне освободили Всеслава из заточения и провозгласили его князем, после чего Изяслав бежал к польскому князю Болеславу II Смелому. С восстанием киевлян можно связать былину «Илья Муромец в ссоре со Владимиром».

Тем временем Святослав собрал 3-тысячную дружину и под Черниговом у Сновска одолел 12-тысячную орду половцев, пленив их князя Шарукана. С нашествием Шарукана может быть связан целый ряд былин про Илью Муромца, наиболее заметная среди которых «Илья Муромец и Калин-царь».

Освобожденный едва ли не чудесным образом из заточения Всеслав Полоцкий семь месяцев княжил в Киеве. Не совсем обычным, как считалось, было и рождение Всеслава: «мать же родила его от волхования» [Повесть временных лет 1957, 79]. Не менее странным представлено «Словом о полку Игореве» и его княжение: «Всеслав-князь подданных судил, князьям города определял, а сам в ночь волком мчался из Киева. Проскитался до петухов, Тмутороканя великому Хорсу волком путь проложил» [Подлипчук, 30]. Трудно сказать, когда такое могло осуществиться: был ли это стремительный поход в Тмутаракань в кратковременное киевское княжение Всеслава или под этим подразумевалось его бегство после потери полоцкого стола и освобождения из новгородского плена. Когда в 1069 г. Изяслав с поляками Болеслава II двинулся на Киев, Всеслав с ратью встретил их под Киевом у Белгорода, но внезапно ночью бежал тайно от киевлян в Полоцк: «И сел Изяслав на столе своем… Всеслав же бежал» [Повесть временных лет 2004, 215]. В это время сидевший до того в Тмутаракани Глеб Святославич с согласия Всеслава княжил в Новгороде [Рапов, 97]. Всеволод и Святослав уговаривали брата не вести поляков на Киев, но Изяслав послал сына Мстислава и тот избил многих киевлян без суда и следствия. Когда после этого Мстислав сел княжить в Полоцке, Всеслав призвал на помощь водь (финское племя) и пошел на Новгород, но был разбит и пленен Глебом. Вскоре Мстислав умер и в Полоцке сел его брат Святополк. К этому времени Изяслав уже не пользовался поддержкой и доверием братьев, поэтому Всеслав вскоре был Глебом отпущен [Владимирский летописец, 48] и бежал в «ничейную» Тмутаракань, где до 1071 г. не только отсиделся [Захаров, 291–295], но и собрал достаточно сил, чтобы выгнать из Полоцка Святополка Изяславича. И хотя в том же году около Голотическа Ярополк Изяславич одолел Всеслава и занял Полоцк, но в следующем году Всеслав окончательно утвердился в Полоцке, поскольку к этому времени союз Ярославичей распался. В дальнейшем неоднократно разоряемое Ярославичами Полоцкое княжество не потеряло самостоятельности, и до самой смерти в 1101 г., на протяжении 57 лет, Всеслав оставался полоцким князем. Фатальное везение и фантастическая изворотливость волхва-князя Всеслава Полоцкого, позволившие ему избегнуть расправы со стороны могущественных Ярославичей, делали его в глазах современников волшебником и оборотнем и, возможно, вполне достойным быть героем такой сказочной былины как «Волх Всеславьевич».

Святослав Черниговский, в 1073 г. при поддержке Всеволода вынудивший бежать князя Изяслава вместе с сыном Святополком из Киева в Польшу, после трех лет великого княжения скончался (1076), оставив киевский стол Всеволоду. Тогда же был выведен из Владимира Волынского Олег Святославич, названный в «Слове о полку Игоревом» Гориславичем. Но в 1077 г. при военном содействии поляков вернулся на Русь Изяслав и вынудил Всеволода уступить великокняжеский стол, посадив его на княжение в Чернигове. Сын же Всеволода Владимир Мономах был посажен в Смоленске. Той же осенью бежавший из Чернигова в Тмутаракань Олег Святославич привел на Чернигов половцев, разбил вышедшего навстречу Всеволода и занял Чернигов. Однако объединенные войска Изяслава с сыном Святополком и Всеволода с Владимиром Мономахом в ожесточенном сражении у Нежатиной Нивы (под нынешним Харьковом) разгромили половецкую орду, Олег вновь бежал в Тмутаракань. В битве был убит Изяслав, киевским князем стал Всеволод, а Владимир Мономах был посажен в Чернигове, где и княжил 15 лет. Отсюда началось былинное время Владимира Мономаха, хотя до его вокняжения в Киеве оставалось еще целых 35 лет, а его историческое время началось 12 годами ранее. В своем «Поучении» Владимир Мономах [Повесть временных лет 1957, 117–126], повествуя о княжеских трудах, перечисляет, в каких разъездах он с 13 лет трудился по поручению отца и своих дядей, великих князей. Поездки были связаны преимущественно с внутриполитическими и междоусобными конфликтами: к Ростову, Курску и Смоленску, во Владимир, в Берестье, «в Сутейск мир заключать с поляками», в Польшу на чехов, в Новгород, в Туров, под Полоцк против Всеслава и под Чернигов против Олега. Помимо того Мономах принимал активное участие в борьбе с внешней половецкой угрозой. В великое княжение Всеволода, одного из образованнейших людей своего времени, владевшего пятью языками, но не отличавшегося политической активностью, именно Владимиру Мономаху пришлось взять на себя большую часть государственной власти: «А из Чернигова в Киев около ста раз ездил к отцу, за один день проезжая, до вечерни». Отражение этих поездок Мономаха можно видеть в былине «Иван Годинович».

Всеобщее недовольство стала вызывать сложившаяся при Всеволоде система поборов с населения, при которой помимо традиционной виры в пользу князя за убийство или нанесение увечья стали взиматься также штрафы (продажи) за самые различные провинности не только с независимого населения, но и с подопечного именитым боярам. Взимавшее эти продажи чиновничество с них же князем и кормилось. Поэтому после смерти Всеволода в 1093 г. киевское боярство не поддержало Владимира Мономаха как претендента на великое княжение и на киевский стол пришел из Турова Святополк Изяславич. Владимир отправился княжить в Чернигов, а брат его Ростислав – в Переяславль. Тогда же пошли на Русь половецкие орды и осадили Торческ. Святополк послал за помощью к Владимиру и Ростиславу и, соединив силы, они пошли к Треполю на Стугну, где сошлись с половцами в лютой битве и потерпели сокрушительное поражение. Святополк заперся в Треполе, Ростислав утонул в Стугне при отступлении, а Владимир ушел в Чернигов. Когда же часть половцев от Торческа пошла в набег под Киев, то Святополк вышел против них, снова был разбит и только с третью дружины ушел в Киев. Не дождавшись помощи, пал Торческ. В следующем году Святослав заключил мир с половцами, закрепив его женитьбой на дочери князя Тугоркана, но это не остановило половецких набегов на Русь. Вслед за тем пришедший из Тмутаракани с половецкой ордой Олег осадил Чернигов, после 8-дневного приступа Владимир Мономах уступил Чернигов и с оставшейся сотней воинов ушел в Переяславль. В «Поучении» перечислены Мономахом дальнейшие войны с половцами, где чаще других из врагов поминается Боняк. Главное в военной политике Мономаха – это переход от обороны к активным действиям, упреждающим половецкие набеги, что было им и подытожено: «А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших. И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать, и при отце и без отца, а раздаривал много скота и много одежды своей. И отпустил из оков лучших князей половецких столько: Шаруканевых двух братьев, Багубарсовых трех, Осеневых братьев четырех, а всего других лучших князей сто. А самих князей бог живыми в руки давал: Коксусь с сыном, Аклан Бурчевич, таревский князь Азгалуй и иных витязей молодых пятнадцать, этих я, приведя живых, иссек и бросил в ту речку Сальню. А врозь перебил их в то время около двухсот лучших мужей» [Повесть временных лет 1957, 125]. Из 19 лет княжения в Переяславле Мономахом особо были отмечены три первых, голодных, но победных над половцами (1094–1097) и заслуживших былинной славы.

В феврале 1095 г. пришли к Владимиру половцы Итларь и Кытан на мирные переговоры. Мир с кочевниками достигался обычно выплатой им отступного. Кытан с небольщим отрядом встали у города, взяв в заложники Святослава, сына Владимира, а Итларь с большей частью воинов вошел в город для переговоров и остановился на дворе Ратибора, воеводы Владимира. Ночью Владимир направил нескольких воинов в стан Кытана, которые, выкрав сперва Святослава, убили Кытана и перебили его отряд. Утром Владимир послал к Итларю сказать, чтобы послы, позавтракав у Ратибора в протопленной избе, пришли к нему на княжий двор. Послов, вошедших в избу, тут же заперли, и Ольбег Ратиборич с воинами через отверстие в крыше из луков застрелили Итларя и перебили всю его свиту. После этого Владимир со Святополком пошли и захватили вежи половецкие. Так начал свою наступательную политику на половцев Владимир Мономах, и это стало основой былинного сюжета «Илья Муромец и Идолище».

Когда в 1096 г. Тугоркан, тесть Святополков, осадил Переяславль, то Владимир со Святополком пошли на него, и половцы, не выдержав натиска, побежали. Среди множества половцев, изрубленных преследователями, был и Тугоркан, которого Святополк похоронил под Киевом. Около того же времени Евпраксия Всеволодовна, сестра Владимира Мономаха, бывшая германская императрица Адельгейда, незадолго до того скандально расставшаяся с низложенным императором Генрихом IV, вернулась с недоброй славой на родину, где к ней пристало прозвание «волочайка» (потаскуха) [Пушкарева, 32]. Ее имя вместе с репутацией были перенесены на жену былинного князя Владимира стольнокиевского Апраксию. События же, связанные с Тугорканом, по всей видимости, нашли отражение в былине «Алеша Попович и Тугарин».

События, связанные с двумя следующими былинными сюжетами, случились через 10 лет. «В год 6614 (1106). Воевали половцы около Зареческа, и послал на них Святополк Яня и Ивана Захарьича, козарина, и прогнали половцев и полон отняли» [Повесть временных лет 1957, 144]. После этого похода воевода Ян Вышатич, проживший 90 лет, скончался. В том же году после смерти Генриха IV постриглась Евпраксия Всеволодовна. Воевода же Иван Захарьевич Козарин под именем Михайла Петровича был прославлен в былине «Михайла Казаринов», в сюжете которой освобожденная им полонянка оказывается его родной сестрой. Летом следующего года привели на Переяславское княжество свои орды Боняк с братом Тазом и Шарукан с братом Сугрой. Объединенное войско русских князей, выйдя на половцев к Лубну, перешло через реку Сулу, но половцы, не приняв сражения и бросив обоз, побежали. Русские, преследуя их, убили Таза, а Сугру взяли в плен. После этого имена Шарукана, 40 лет ходившего на Русь, и Боняка в последующих летописных известиях не появлялись. Тем же летом после 16-месячного паломничества в Святую землю вернулся игумен Даниил, автор знаменитого «Житья и хожения Даниила, Русьскыя земли игумена». В публикуемом варианте былины «Данило Игнатьевич и его сын Михайло» на поле боя появляется монах Данило Игнатьевич в поисках тела убитого сына и находит его живым. Историческая достоверность этого эпизода не доказуема, но хронологически вполне возможна.

Между тем 20-летие бесславного княжения Святополка не принесло благих перемен в системе управления государством, и после его смерти в 1113 г. киевляне подняли бунт: «...мятежники, пользуясь безначалием, ограбили дом Тысяцкого, именем Путяты, и всех Жидов, бывших в столице под особенным покровительством корыстолюбивого Святополка» [Карамзин, 1, II, 220]. Это был протест против произвола власть имущих и ростовщиков. По праву старшинства на киевский стол мог претендовать сидевший с 1097 г. в Чернигове Давыд Святославич, но родовитые киевские бояре позвали на великое княжение Владимира Мономаха, и Святославичи, Давыд и Олег, вынуждены были с этим смириться. Мономах немедля поручил тысяцкому Ратибору внести изменения в «Русскую правду» с тем, чтобы снять причины недовольства мятежных киевлян. Был установлен «Устав о резех» (процентах), ограничивающий проценты по долгам 50% годовых и дающий освобождение от всего долга после троекратной выплаты процентов.

Заняв киевский стол, Мономах не ослабил борьбы с половцами: в 1113 г. он отразил их нападение, а в 1116 г. организовал против них большой поход на Дон, в результате которого были взяты их главные города Шарукань, Сугров и Балин и после которого до самой смерти князя в 1125 г. половцы Русь не тревожили.Единства и могущества Руси, достигнутых при Мономахе, хватило и на княжение его сына Мстислава Великого (1125– 1132). Созданное полтора столетия спустя, после Батыева нашествия, «Слово о погибели Русской земли» в первой своей половине трубит славу земле Русской, а во второй – славу Владимиру Мономаху и его времени: «От моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы, – то все с помощью божьею покорено было христианским народом, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которымполовцы своих малых детей пугали, а литовцы из болот своих на свет не показывались, а венгры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко – за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира. А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял» [Слово о погибели Русской земли, 130]. Не случайно и то, что символическая корона русских царей получила название «шапка Мономаха». Но куда более знаменательно, что самоотверженная борьба с половцами в Мономахово время получила отражение в героических былинах, продолживших эпическую традицию времен прадеда Владимира Мономаха, и восемь столетий сохранявшихся в памяти народной.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ В ССОРЕ СО ВЛАДИМИРОМ

Славныя Владымир стольнекиевской

Собирал-то он славный почестен пир

На многи князей он и бояров,

Славных сильныих могучиих богатырей;

А на пир ли-то он нé позвал

Старого казака Ильи Муромца.

Старому казаку Илье Муромцу

За досаду показалось-то великую,

Й он не знает, что ведь сделати

Супротив тому князю Владымиру.

Й он берет-то как свой тугой лук розрывчатой,

А он стрелочки берет каленыи,

Выходил Илья он да на Киев-град

И по граду Киеву стал он похаживать

И на матушки божьи церквы погуливать.

На церквах-то он кресты вси да повыломал,

Маковки он золочены вси повыстрелял.

Да кричал Илья он во всю голову,

Во всю голову кричал он громким голосом:

– Ай же пьяници вы, гóлюшки кабацкии!

Да и выходите с кабаков, домов питейныих,

И обирайте-тко вы маковки да золоченыи,

То несите в кабаки, в домы питейные,

Да вы пейте-тко да вина дóсыта.

Там доносят-то ведь князю да Владымиру:

– Ай Владымир князь да стольнёкиевской!

А ты ешь да пьешь да на честном пиру,

А как старой-от казак да Илья Муромец

Ён по городу по Киеву похаживат,

Ён на матушки божьи церквы погуливат,

На божьих церквах кресты повыломил,

А все маковки он золоченыи повыстрелял;

А й кричит-то ведь Илья он во всю голову,

Во всю голову кричит он громким голосом:

«Ай же пьяници вы, голюшки кабацкии!

И выходите с кабаков домов питейныих

И обирайте-тко вы маковки да золоченыи,

Да и несите в кабаки в домы питейные

Да вы пейте-тко да вина дóсыта».

Тут Владымир князь да стольнёкиевской

И он стал Владымир дума думати,

Ёму как-то надобно с Ильей помиритися.

И завел Владымир князь да стольнёкиевской,

Он завел почестен пир да и на дрýгой день.

Тут Владымир князь да стольнёкиевской

Да й ще он стал да и дума думати:

– Мне кого послать будет на пир позвать

Того старого казáка Илью Муромца?

Самому пойти мне-то Владымиру не хочется,

А Опраксия послать, то не к лицу идет.

Й он как шел-то по столовой своей горенке,

Шел-то он о столики дубовыи,

Становился супротив молóдого Добрынюшки,

Говорил Добрыни таковы слова:

– Ты молоденькой Добрынюшка, сходи-тко ты

К старому казаке к Ильи Муромцу,

Да зайди в полаты белокаменны,

Да пройди-тко во столовую во горенку,

На пяту-то дверь ты порозмахивай,

Еще крест клади да й по-писаному,

Да й поклон веди-тко по-ученому,

А й ты бей челом да низко кланяйся

А й до тых полов и до кирпичныих,

А й до самой матушки сырой земли

Старому казáке Ильи Муромцу,

Говори-тко Ильи ты да таковы слова:

«Ай ты старыя казак да Илья Муромец!

Я пришел к тобе от князя от Владымира

И от Опраксии от королевичной,

Да пришел тобе позвать я на почестен пир».

Молодой-то Добрынюшка Микитинец

Ён скорешенько-то стал да на резвы ноги,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

Да он шапочку соболью на одно ушко,

Выходил он со столовою со горенки,

Да и прошел полатой белокаменной,

Выходил Добрыня он на Киев-град,

Ён пошел-то как по городу по Киеву,

Пришел к старому казáке к Илье Муромцу

Да в его полаты белокаменны.

Ён пришел как во столовую во горенку,

На пятý-то он дверь да порозмахивал,

Да он крест-от клал да по-писаному,

Да й поклоны вел да по-ученому,

А й ще бил-то он челом да низко кланялся

А й до тых полов и до кирпичныих,

Да й до самой матушки сырой земли,

Говорил-то ён Илье да таковы слова:

– Ай же, братец ты мой да крестовыи,

Старыя казак да Илья Муромец!

Я к тоби послáн от князя от Владымира,

От Опраксы-королевичной,

А й позвать тобя да й на почестен пир.

Еще старый-от казак да Илья Муромец

Скорешенько ставал он на резвы ножки,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко

Да он шапоньку соболью на одно ушко,

Выходили со столовыи со горенки,

Да прошли они полатой белокаменной,

Выходили-то они на стольний Киев-град,

Пошли оны ко князю к Владымиру

Да й на славный-от почестен пир.

Там Владымир князь да стольнёкиевской

Он во горенки да ведь похаживал,

Да в окошечко он князь посматривал,

Говорит-то со Опраксой-королевичной:

– Подойдут-ли ко мне как два русскиих богáтыря

Да на мой-от славный на почестен пир?

И прошли они в полату в белокаменну,

И взошли они в столовую во горенку.

Тут Владымир князь да стольнёкиевской

Со Опраксией да королевичной

Подошли-то они к старому казáке к Илье Муромцу,

Они брали-то за ручушки за белыи,

Говорили-то они да таковы слова:

– Ай же старыя казак ты Илья Муромец!

Твое местечко было да ведь пониже всих,

Теперь местечко за столиком повыше всих!

Ты садись-ко да за столик за дубовыи.

Тут кормили его ествушкой сахарнею,

А й поили питьицем медвяныим.

Они тут с Ильей и помирилися.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И КАЛИН-ЦАРЬ

Как Владимир князь да стольнёкиевской

Поразгневался на стараго казáка Илью Муромца,

Засадил его во погреб во глубокии,

Во глубокий погреб во холодныи

Да на три-то года поры времени.

А у славного у князя у Владымира

Была дочь да одинакая,

Она видит: это дело есть немалое,

Что посадил Владымир князь да стольнёкиевской

Стараго казáка Илью Муромца

В тот во погреб во холодныи.

А он мог бы постоять один за веру за отечество,

Мог бы постоять один за Киев-град,

Мог бы постоять один за церкви за соборныи,

Мог бы поберечь он князя да Владымира,

Мог бы поберечь Опраксу-королевичну.

Приказала сделать да ключи поддельные,

Положила-то людей да потаенныих,

Приказала-то на погреб на холодныи

Да снести перины да подушечки пуховыи,

Одеяла приказала снести теплыи,

Она ествушку поставить да хорошую,

И одежу сменять с нова нá ново

Тому старому казáку Илье Муромцу.

А Владымир князь про то не ведаёт.

И воспылал-то тут собака Калин-царь на Киев-град,

И хотит ён рóзорить да стольний Киев-град,

Чернедь-мужичков он всех повырубить,

Божьи церквы все на дым спустить,

Князю-то Владимиру да голова срубить

Да со той Опраксой-королевичной.

Посылает-то собака Калин-царь посланника,

А посланника во стольний Киев-град,

И дает ему ён грамоту посыльную,

И посланнику-то он наказывал:

– Как поедешь ты во стольний Киев-град,

Будешь ты, посланник, в стольнеём во Киеве

Да у славнаго у князя у Владымира,

Будешь у него на широкóм дворе

И сойдешь как тут ты со добра коня,

Да й спущай коня ты на посыльный двор,

Сам поди-ко во палату белокаменну,

Да пройдешь палатой белокаменной,

Да й войдешь в его столовую во горенку,

На пяту ты дверь да порозмахивай,

Не снимай-ко кивер с головушки,

Подходи-ко ты ко столику к дубовому,

Становись-ко супротив князя Владымира,

Полагай-ко грамоту на зóлот стол,

Говори-тко князю ты Владимиру:

«Ты Владымир князь да стольнекиевской,

Ты бери-тко грамоту посыльную

Да смотри, что в грамоте написано,

Да гляди, что в грамоте да напечатано;

Очищай-ко ты все улички стрелецкии,

Все великиедворы да княженецкии,

По всему-то городу по Киеву,

А по всем по улицам широкиим

Да по всем-то переулкам княженецкиим

Наставь сладких хмельных напиточек,

Чтоб стояли бочка о бочку близко-пó-близку,

Чтобы было ý чего стоять собаке царю Калину

Со своими-то войскамы со великима

Во твоем во городе во Киеве».

Приезжал посол в стольный Киев-град

Ко князю ко Владимиру на широкий двор.

Спущает коня на посыльный двор,

Сам идет в палату белокаменну;

На пяту он дверь поразмахивал,

Креста он не клал по-писаному,

И не вел поклонов по-ученому

Ни самому-то князю Владимиру,

И ни его князьям подколенныим.

Полагал он грамоту посыльную на золот стол.

То Владымир князь да стольнекиевской

Брал-то книгу он посыльную,

Да и грамоту ту роспечатывал,

И смотрел, что в грамоте написано,

И смотрел, что в грамоте да напечатано,

И что велено очистить улицы стрелецкии

И большие дворы княженецкие,

Да наставить сладких хмельных напиточек

А по всем по улицам по широкиим

Да по всем-то переулкам княженецкиим.

Тут Владымир князь да стольнекиевской

Видит: есть это дело немалое,

А немало дело-то, великое,

А садился-то Владымир да на черленый стул.

Да писал-то ведь он грамоту повинную:

– Ай же ты собака да и Калин-царь!

Дай-ка мне ты поры времечки на три году,

На три гóду дай и на три месяца,

На три месяца да еще на три дня,

Мне очистить улицы стрелецкии,

Все великие дворы да княженецкии,

Накурить мне сладкиих хмельных напиточек

Да й наставить по всему по городу по Киеву

Да й по всем по улицам широкиим,

По всим славным переулкам княженецкиим.

Отсылает эту грамоту повинную,

Отсылает ко собаке царю Калину;

А й собака тот да Калин-царь

Дал ему он поры-времечки на три году,

На три гóду дал и на три месяца,

На три месяца да еще на три дня.

Еще день за день ведь как и дождь дождит,

А неделя за неделей, как река бежит,

Прошло поры-времечка да три году,

А три году да три месяца,

А три месяца и еще три-то дня;

Тут подъехал ведь собака Калин-царь,

От подъехал ведь под Киев-град

Со своими со войскамы со великима.

Тут Владымир князь да стольнёкиевской,

Он по горенки да стал похаживать,

С ясных очушок он ронит слезы горючии,

Шелковым платком князь утирается,

Говорит Владымир-князь да таковы слова:

– Нет живá-то старого казáка Ильи Муромца,

Некому стоять теперь за веру за отечество,

Некому стоять за церкви ведь за божии,

Некому стоять-то ведь за Киев-град,

Да ведь некому сберечь князя Владымира

Да и той Опраксы-королевичной!

Говорит ему любима дочь таковы слова:

– Ай ты батюшко, Владымир, князь наш стольнекиевской,

Вéдь есть жив-то старыя казак да Илья Муромец,

Ведь он жив на погребе на холодноем.

Тут Владимир князь-от стольнекиевской,

Он скорешенько берет да золоты ключи

Да идет на погреб на холодныи.

Отмыкает он скоренько погреб да холодныи

Да подходит ко решоткам ко железныим,

Растворил-то он решотки да железныи,

Да там старыя казак да Илья Муромец,

Он во погребе сидит-то, сам не стáрится;

Там перинушки подушечки пуховыи,

Одеяла снесены там теплыи,

Ествушка поставлена хорошая,

А одежица на нем да живет сменная.

Ён берет его за ручушки за белыи,

За его за перстни за злаченыи,

Выводил его со погреба холоднаго,

Приводил его в палату белокаменну,

Становил-то он Илью да супротив себя,

Целовал в уста его во сахарнии,

Заводил его за столики дубовыи,

Да садил Илью-то ён подли себя,

И кормил его да ествушкой сахарнею,

Да поил-то птьицем медвяныим,

Говорил-то он Илье да таковы слова:

– Ай же старыя казак да Илья Муромец!

Наш-то Киев-град нынь в полону стоит,

Обошел собака Калин-царь наш Киев-град

Со своима со войскамы со великима.

А постой-ко ты за веру за отечество,

И постой-ко ты за славный Киев-град,

Да постой за матушки божьи церкви,

Да постой-ко ты за князя за Владымира,

Да постой-ко за Опраксу-королевичну!

Так тут старыя казак да Илья Муромец

Выходил он со палаты белокаменной,

Шел по городу он да по Киеву,

Заходил в свою полату белокаменну,

Да спросил-то как он пáробка любимаго,

Шел со паробком да со любимыим

На свой на славный на широкий двор.

Заходил он во конюшенку в стоялую,

Посмотрел добра коня он богатырскаго.

Говорил Илья да таковы слова:

– Ай же ты, мой паробок любимыи,

Верной ты слуга мой безыменныи,

Хорошо держал моего коня ты богатырскаго!

Целовал его он во уста сахарнии,

Выводил добра коня с конюшенки стоялыи

А й на тот на славный на широкий двор.

А й тут старыя казак да Илья Муромец

Стал добра коня он заседлывать;

На коня накладывает потничек,

А на потничек накладывает войлочек,

Потничек он клал да ведь шелковенькой,

А на потничек подкладывал подпотничек,

На подпотничек седелко клал черкасское,

А черкасское седелышко недержано,

И подтягивал двенадцать подпругов шелкóвыих,

И шпилёчики он втягивал булатнии,

А стремяночки покладывал булатнии,

Пряжечки покладывал он красна золота,

Да не для красы угожества,

Ради крепости все богатырскоей:

Еще подпруги шелковы тянутся,да они нé рвутся,

Да булат-железо гнется, не ломается,

Пряжечки-ты красна золота,

Оне мокнут, да не ржавеют.

И садился тут Илья да на добра коня,

Брал с собой доспехи крепки богатырски,

Во-первх, брал палицу булатнюю,

Во-вторых, брал копье боржамецкое,

А еще брал свою саблю вострую,

А йще брал шалыгу подорожную,

И поехал он из города из Киева.

Выехал Илья да во чисто поле,

И подъехал он ко войскам ко татарскиим

Посмотреть на войска на татарскии:

Нагнано-то силы много множество,

Как от покрику от человечьяго,

Как от ржанья лошадинаго

Унывает сердце человеческо.

Тут старыя казак да Илья Муромец

Он поехал по роздольицу чисту полю,

Не мог конца-краю силушке наехати.

Он повыскочил на гору на высокую,

Посмотрел на все на три-четыре стороны,

Посмотрел на силушку татарскую,

Конца-краю силы насмотреть не мог.

И повыскочил он нá гору на другую,

Посмотрел на все на три-четыре стороны,

Конца краю силы насмотреть не мог.

Он спустился с той со гóры со высокии,

Да он ехал по раздольицу чистý полю

И повыскочил на третью гору на высокую,

Посмотрел-то под восточную ведь сторону,

Насмотрел он под восточной стороной,

Насмотрел он там шатры белы

И у белыих у шатров-то кони богатырскии.

Он спустился с той горы высокии

И поехал по раздольицу чисту полю.

Приезжал Илья ко шатрам ко белыим,

Как сходил Илья да со добра коня

Да у тых шатров у белыих,

А там стóят кони богатырскии,

У того ли пóлотна стоят у белаго,

Они зоблют-то пшену да белоярову.

Говорит Илья да таковы слова:

– Поотведать мне-ка счастия великаго.

Он накинул поводы шелковыи

На добра коня да й богатырскаго

Да спустил коня ко полотну ко белому:

– А й допустят ли то кони богатырские

Моего коня да богатырскаго

Ко тому ли полотну ко белому

Позобать пшену да белоярову?

Его добрый конь идет-то грудью к полотну,

А идет зобать пшену да белоярову;

Старыя казак да Илья Муромец

А идет ён да во бел шатер.

Приходит Илья Муромец во бел шатер;

В том белóм шатри двенадцать-то богáтырей,

И богатыри всё святорусскии,

Они сели хлеба соли кушати,

А и сели-то они да пообедати.

Говорит Илья да таковы слова:

– Хлеб да соль, богатыри святорусскии,

А и крестный ты мой батюшка,

А й Самсон да ты Самойлович!

Говорит ему да крестный батюшка:

– А й поди ты, крестничек любимыи,

Старыя казак да Илья Муромец,

А садись-ко с нами пообедати.

И он выстал да на резвы ноги,

С Ильей Муромцем да поздоровкались,

Поздоровкались они да целовалися,

Посадили Илью Муромца за единый стол

Хлеба соли да покушати.

Их двенадцать-то богáтырей,

Илья Муромец да он тринадцатый.

Оны поели, попили, пообедали,

Выходили з-за стола из-за дубоваго,

Они господу Богу помолилися;

Говорил им старыя казак да Илья Муромец:

– Крестный ты мой батюшка, Самсон Самойлович,

И вы русскии могучии богатыри,

Вы седлайте-тко добрых коней

А й садитесь вы на добрых коней,

Поезжайте-тко во раздольице чистó поле

А й под тот под славный стольний Киев-град.

Как под нашим-то под городом под Киевом

А стоит собака Калин-царь,

А стоит со войскамы со великима,

Разорить хотт ён стольний Киев-град,

Чернедь мужиков он всех повырубить,

Божьи церкви все на дым спустить,

Князю-то Владымиру да со Опраксой-королевичной

Он срубить-то хочет буйны головы.

Вы постойте-тко за веру за отечество,

Вы постойте-тко за славный стольний Киев-град,

Вы постойте-тко за церкви-ты за божии,

Вы поберегите-тко князя Владымира

И со той Опраксой-королевичной!

Говорит ему Самсон Самойлович:

– Ай же крестничек ты мой любимыий,

Старыя казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем мы во славно во чистó поле,

Да не будем мы стоять за веру за отечество,

Да не будем мы стоять за стольний Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владымира

Да еще с Опраксой-королевичной.

У него ведь есте много да князей бояр,

Кормит их и пóит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владымира.

Говорит-то старыя казак да Илья Муромец:

– Ай же ты, мой крестный батюшка,

А й Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее.

Как собака Калин-царь розорит да Киев-град,

Да он чернедь мужиков-то всех повырубит,

Да он божьи церквы все на дым спустит,

Да князю Владымиру с Опраксой-королевичной

А он срубит им да буйные головушки,

Вы седлайте-тко добрых коней

И садитесь-ко вы на добрых коней,

Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град,

И постойте вы за веру за отечество,

И постойте вы за славный стольний Киев-град,

И постойте вы за церкви-ты за божии,

Вы поберегите-тко князя Владымира

И со той с Опраксой-королевичной.

Говорит Самсон Самойлович да таковы слова:

– Ай же крестничек ты мой любимыий,

Старыя казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем мы во славно во чистó поле,

Да не будем мы стоять за веру,за отечество,

Да не будем мы стоять за стольний Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владымира

Да еще с Опраксой-королевичной.

У него ведь есте много да князей бояр,

Кормит их и пóит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владымира.

Говорит-то старыя казак Илья Муромец:

– Ай же ты мой крестный батюшка,

Ай Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее.

Вы седлайте-тко добрых коней

И садитесь-ко вы на добрых коней,

Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град,

И постойте вы за веру за отечество,

И постойте вы за славный стольний Киев-град,

И постойте вы за церквы-ты за божии,

Вы поберегите-тко князя Владымира

И со той с Опраксой-королевичной.

Говорит ему Самсон Самойлович:

– Ай же крестничек ты мой любимыий,

Старыя казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем во славно во чистó поле,

Да не будем мы стоять за веру за отечество,

Да не будем мы стоять за стольний Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владымира

Да еще с Опраксой-королевичной.

У него ведь есте много да князей бояр,

Кормит их и пóит да жалует,

Ничего нам нет от князя от Владымира.

А й тут старыя казак да Илья Муромец

Он как видит, что делó ему не пó люби,

А й выходит-то Илья да со бела шатра,

Приходил к добру коню да богатырскому,

Брал его за поводы шелковыи,

Отводил от пóлотна от белаго

А от той пшены от белояровой,

Да садился Илья на добрá коня,

То он ехал по роздольицу чисту полю

И подъехал ко войскам ко татарскиим.

Не ясён сокол напущает на гусей на лебедей

Да [на] малых перелетных на серых утушек,

Напущает-то богáтырь святорусския

А на тую ли на силу на татарскую.

Он спустил коня да богатырскаго

Да поехал ли по той по силушке татарскоей.

Стал он силушку конем топтать,

Стал конем топтать, копьем колоть,

Стал он бить ту силушку великую,

А он силу бьéт, будто траву косит.

Его добрый конь да богатырскии

Испровещился языком человеческим:

– Ай же славныи богатырь святорусьскии,

Хоть ты наступил на силу на великую,

Не побить тоби той силушки великии:

Нагнанó у собаки царя Калина,

Нагнанó той силы много-множество,

И у него есте сильные богáтыри,

Поленицы есте да удалые;

У него собаки царя Калина

Сделаны-то трои ведь подкопы да глубокии

Да во славноем раздольице чистóм поли.

Когда будешь ездить по тому раздольицу чистý полю,

Будешь бить-то силу ту великую,

Как просядем мы в подкопы во глубокии,

Так из первыих подкопов я повыскочу

Да тобя оттуль-то я повыздыну;

Как просядем мы в подкопы-ты во дрýгие,

И оттуль-то я повыскочу

И тобя оттуль-то я повыздыну;

Еще в третьии подкопы во глубокии,

А ведь тут-то я повыскочу,

Да оттуль тебя-то не повыздыну,

Ты останешься в подкопах во глубокиих.

Ай ще старыя казак да Илье Муромцу,

Ему дело-то ведь не слюбилоси,

И берет он плетку шелкову в белы руки,

А он бьет коня да по крутым ребрам,

Говорил ён коню таковы слова:

– Ай же ты, собачище изменное,

Я тобя кормлю, пою да и улáживаю,

А ты хочешь меня оставить во чистом поли,

Да во тых подкопах во глубокиих!

И поехал Илья по раздольицу чистý полю

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть

И он бьет-то силу как траву косит;

У Ильи-то сила не умéньшится.

Й он просел в подкопы во глубоки;

Его добрый конь оттуль повыскочил,

Он повыскочил, Илью оттуль повыздынул.

Й он спустил коня да богатырского

По тому раздольицу чистý полю

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да копьем колоть,

И он бьет-то силу как траву косит;

У Ильи-то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья, не старится.

Й он просел с конем да богатырскиим,

Й он попал в подкопы-то во дрýгии;

Его добрый конь оттуль повыскочил

Да Илью оттуль повыздынул.

Й он спустил коня да богатырскаго

По тому раздольицу чистý полю

Во тую во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть.

Й он бьет-то силу как траву косит;

У Ильи-то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья, не старится.

И он попал в подкопы-то во третьии,

Он просел с конем в подкопы-ты глубокии;

Его добрый конь да богатырскии

Еще с третьих подкопов он повыскочил,

Да оттуль Илью он не повыздынул,

Сголзанул Илья да со добрá коня,

И остался он в подкопе во глубокоем.

Да пришли татара-то поганыи

Да хотели захватить они добра коня;

Его конь-то богатырскии

Не сдался им во белы руки,

Убежал-то доброй конь да во чистó поле.

Тут пришли татары да поганыи

А напáдали на старого казáка Илью Муромца,

А й сковали ему ножки резвыи,

И связали ему ручки белыи.

Говорили-то татара таковы слова:

– Отрубить ему да буйную головушку.

Говорят ины татара таковы слова:

– А й не надо рубить ему буйной головы,

Мы сведем Илью к собаке царю Калину,

Что он хочет, то над ним да сделает.

Повели Илью да по чисту полю

А ко тым полаткам полотняныим.

Приводили ко полатке полотняноей,

Привели его к собаке царю Калину,

Становили супротив собаки царя Калина.

Говорили татара таковы слова:

– Ай же ты, собака да наш Калин-царь!

Захватили мы да старого казака Илью Муромца

Да во тых-то во подкопах во глубоких,

И привели к тобе к собаке царю Калину;

Что ты знаешь, то над ним и делаешь.

Тут собака Калин-царь говорил Илье да таковы слова:

– Ай ты старыя казак да Илья Муромец,

Молодой щенок да напустил на силу на великую,

Тобе где-то одному побить моя сила великая!

Вы раскуйте-тко Илье да ножки резвыи,

Развяжите-тко Илье да ручки белыи.

И расковали ему ножки резвыи,

Развязали ему ручки белыи.

Говорил собака Калин-царь да таковы слова:

– Ай же старыя казак да Илья Муромец!

Да садись-ко ты со мной а за единый стол,

Ешь-ко ествушку мою сахарнюю,

Да и пей-ко мои питьица медвяныи,

И одежь-ко ты мою одежу драгоценную,

И держи-тко мою золоту казну,

Золоту казну держи по надобью,

Не служи-тко ты князю Владымиру,

Да служи-тко ты собаке цáрю Калину.

Говорил Илья да таковы слова:

– А й не сяду я с тобой да за единый стол,

Не буду есть твоих ествушек сахарниих,

Не буду пить твоих питьицев медвяныих,

Не буду носить твои одежи драгоценныи,

Не буду держать твоей бессчетной золотой казны,

Не буду служить тобе собаке царю Калину,

Еще буду служить я за веру за отечество,

А й буду стоять за стольний Киев-град,

А буду стоять за церкви за господнии,

А Буду стоять за князя за Владымира

И со той Опраксой-королевичной.

Тут старый казак да Илья Муромец

Он выходит со полатки полотняноей

Да ушел в роздольицо в чисто поле.

Да теснить стали его татары-ты поганыи

Хотят обневолить они стараго казáка Илью Муромца.

А у стараго казака Ильи Муромца

При соби да не случилось-то доспехов крепкиих,

Нечем-то ему с татарамы да попротивиться.

Старыя казак да Илья Муромец

Видит ён – дело немалое:

Да схватил татарина ён за ноги,

Тако стал татарином помахивать,

Стал ён бить татар татарином,

И от него татара стали бегати,

И прошел ён сквозь всю силушку татарскую.

Вышел он в раздольице чистó поле,

Да он бросил-то татарина да в сторону,

То идет он по раздольицу чисту полю,

При соби-то нет коня да богатырскаго,

При соби-то нет доспехов крепкиих.

Засвистал в свисток Илья он богатырскии,

Услыхал его добрый конь да во чистóм поле.

Прибежал он к старому казáку Илье Муромцу.

Еще старыя казак да Илья Муромец

Как садился он да на добра коня

И поехал по раздольицу чисту полю,

Выскочил он да на гору на высокую,

Посмотрел-то под восточную он сторону.

А й под той ли под восточной под сторонушкой,

А й у тых ли у шатров у белыих

Стоят добры кони богатырскии.

А тут старый-от казак да Илья Муромец

Опустился ён да со добра коня,

Брал свой тýгой лук разрывчатой в белы ручки,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Наложил он стрелочку каленую,

И спущал ту стрелочку во бел шатер.

Говорил Илья да таковы слова:

– А лети-тко, стрелочка каленая,

А лети-тко, стрелочка, во бел шатер,

Да сыми-тко крышку со бела шатра,

Да пади-тко стрелка на белы груди

К моему ко батюшке ко крестному,

И проголзни-тко по груди ты по белыи,

Сделай-ко ты сцапину да маленьку,

Маленькую сцапинку да невеликую.

Он и спит там, прохлаждается,

А мне здесь-то одному да мало можется.

Й он спустил тетивочку шелкóвую,

Да спустил он эту стрелочку каленую,

Да просвиснула как эта стрелочка каленая

Да во тот во славный во бел шатер,

Она сняла крышу со бела шатра,

Пала она стрелка на белы груди

Ко тому ли-то Самсону ко Самойловичу,

По белой груди стрелочка проголзнула,

Сделала она да сцапинку-то маленьку.

А й тут славныя богатырь да святорусскии,

А й Самсон-то ведь Самойлович,

Пробудился-то Самсон от крепка сна,

Пораскинул свои очи ясныи,

Да как снята крыша со белы шатра,

Пролетела стрелка по белóй груди,

Она сцапиночку сделала да на белóй груди.

Й он скорошенько стал на резвы ноги,

Говорил Самсон да таковы слова:

– Ай же славныи мои богатыри вы святорусскии,

Вы скорешенько седлайте-тко добрых коней!

Да садитесь-тко вы на добрых коней!

Мне от крестничка да от любимого

Прилетели-то подарочки да нелюбимыи,

Долетела стрелочка каленая

Через мой-то славный бел шатер,

Она крышу сняла да со белá шатра,

Да проголзнула-то стрелка по белóй груди,

Она сцапинку-то дала по белóй груди,

Только малу сцапинку-то дала невеликую,

Погодился мне Самсону крест на вороте,

Крест на вороте шести пудов;

Если б не был крест да на моёй груди,

Оторвала бы мне буйну голову.

Тут богáтыри все святорусскии

Скоро ведь седлали да добрых коней,

И садились молодцы да на добрых коней,

И поехали раздольицем чистым полем

Ко тому ко городу ко Киеву,

Ко тым они силам ко татарскиим.

А со той горы да со высокии

Усмотрел ли старыя казак да Илья Муромец,

А то едут ведь богáтыри чистм полем,

А то едут ведь да на добрых конях.

И спустился ён с горы высокии

И подъехал он к богáтырям ко святорусьскиим:

Их двенадцать-то богáтырей, Илья тринадцатый.

И приехали они ко силушке татарскоей,

Припустили коней богатырскиих,

Стали бить-то силушку татарскую,

Притоптали тут всю силушку великую,

И приехали к полатке полотняноей;

А сидит собака Калин-царь в полатке полотняноей.

Говорят-то как богáтыри да святорусьскии:

– А срубить-то буйную головушку

А тому собаке царю Калину.

Говорил старой казак да Илья Муромец:

– А почто рубить ему да буйная головушка?

Мы свеземте-тко его во стольний Киев-град

Да й ко славному ко князю ко Владымиру.

Привезли его собаку, царя Калина,

А во тот во славный Киев-град

Да ко славному ко князю ко Владымиру.

Привели его в палату белокаменну

Да ко славному ко князю ко Владимиру.

Тут Владымир князь да стольнёкиевской

Он берет собаку за белы руки

И садил его за столики дубовыи,

Кормил его ествушкой сахáрнею

Да поил-то питьицем медвяныим.

Говорил ему собака Калин-царь да таковы слова:

– Ай же ты Владимир-князь да стольнёкиевской,

Не руби-тко мне да буйной головы!

Мы напишем промеж собой записи велики,

Буду тебе платить дани век и пó веку,

А тобе-то князю я Владымиру!

А тут той старинке и славý поют,

А по тыих мест старинка и покончилась.

ВОЛХ [В]СЕСЛАВЬЕВИЧ

По саду, саду, по зеленому,

Ходила-гуляла молода княжна

Марфа Всеславьевна,

Она с каменю скочила на лютова на змея;

Обвивается лютой змей

Около чебота зелен сафьян,

Около чулочика шелкова,

Хоботом бьет по белу стегну.

А втапоры княгиня понос понесла,

А понос понесла и дитя родила.

А и на небе просветя светел месяц,

А в Киеве родился могуч богатырь,

Как бы молоды Вольх Всеславьевич.

Подрожала сыра земля,

Стреслося славно царство Индейское,

А и синея моря сколыбалося

Для-ради рожденья богатырскова,

Молода Вольха Всеславьевича;

Рыба пошла в морскую глубину,

Птица полетела высоко в небеса,

Туры да олени за горы пошли,

Зайцы, лисицы по чащицам,

А волки, медведи по ельникам,

Соболи, куницы по óстровам.

А и будет Вольх в полтора часа,

Вольх говорит, как гром гремит:

– А и гой еси, сударыня матушка,

Молода Марфа Всеславьевна!

А не пеленай во пелену чер(в)чатую,

А не пояс[ай] в поéсья шелкóвыя, –

Пеленай меня, матушка,

В крепки латы булатныя,

А на буйну голову клади злат шелом,

По праву руку – палицу,

А и тяжку палицу свинцовую,

А весом та палица в триста пуд.

А и будет Вольх семи годов,

Отдавала ево матушка грамоте учиться,

А грамота Вол(ь)ху в наук пошла;

Посадила ево уж пером писать,

Письмо ему в наук пошла.

А и будет Вол(ь)х десяти годов,

Втапоры поучился Вольх ко премудростям:

А и первой мудрости учился –

Обвертоваться ясным соколом,

Ко другой-та мудрости учился он, Вольх, –

Обвертоваться серым волком,

Ко третей-та мудрости учился Вольх –

Обвертоваться гнедым туром-золотыя рога.

А и будет Вольх во двенадцать лет,

Стал себе Вольх он дружину прибирать,

Дружину прибирал в три годы;

Он набрал дружину себе семь тысячей;

Сам он, Вольх, в пятнадцать лет,

И вся ево дружина по пятнадцати лет.

Прошла та слава великая

Ко стольному городу Киеву:

Индейской царь нарежается,

А хвалится-похваляится,

Хочет Киев-град за щитом весь взять,

А божьи церкви на дым спустить

И почестны монастыри розарить.

А втапоры Вольх он догадлив был:

Со всею дружиною хорáброю

Ко славному царству Индейскому

Тут же с ними во поход пошел.

Дружина спит, так Вольх не спит:

Он обвернется серым волком,

Бегал-скакал по темным по лесам и по раменью,

А бьет он звери сохатыя,

А и волку, медведю спуску нет,

А и соболи, барсы – любимой кус,

Он зайцам, лисицам не брезгивал.

Вол(ь)х поил-кормил дружину хоробраю,

Абувал-адевал добрых молодцов,

Насили оне шубы соболиныя,

Переменныя шубы-то барсовыя.

Дружина спит, так Вольх не спит:

Он обвернется ясным соколом,

Полетел он далече на сине море,

А бьет он гусей, белых лебедей,

А и серым малым уткам спуску нет.

А поил-кормил дружинушку хораброю,

А все у нево были ества переменныя,

Переменныя ества, сахáрныя.

А стал он, Вол(ь)х, вражбу чинить:

– А и гой еси вы, удалы добры молодцы!

Не много не мало вас – семь тысячей,

А и есть ли у вас, братцы, таков человек,

Кто бы обвернулся гнедым туром,

А сбегал бы ко царству Индейскому,

Проведал бы про царство Индейское,

Про царя Салтыка Ставрульевича,

Про ево буйну голову Батыевичу?

Как бы лист со травою пристилается,

А вся ево дружина приклоняется,

Отвечают ему удалы добры молодцы:

– Нету у нас такова молодца,

Опричь тебя, Вол(ь)ха Всеславьевича.

А тут таковой Всеславьевич

Он обвернулся гнедым туром-золотыя рога,

Побежал он ко царству Индейскому,

Он первую скок за целу версту скочил,

А другой скок не могли найти;

Он обвернется ясным соколом,

Полетел он ко царству Индейскому.

И будет он во царстве Индейском,

И сел он на полаты белокаменны,

На те на полаты царския,

Ко тому царю Индейскому,

И на то окошечко косящетое.

А и буйныя ветры по насту тянут,

Царь со царицею в разговоры говорит.

Говорила царица Аздяковна,

Молода Елена Александровна:

– А и гой еси ты, славной Индейской царь!

Изволишь ты нарежаться на Русь воевать,

Про то не знаешь-не ведаешь:

А и на небе просветя светел месяц,

А в Киеве родился могуч богатырь,

Тебе царю сопротивничик.

А втапоры Вол(ь)х он догадлив был:

Сидючи на окошке косящетом,

Он те-та де речи повыслушал,

Он обвернулся горносталем,

Бегал по подвалам, по пóгребам,

По тем по высоким теремам,

У тугих луков титивки накусывал,

У каленых стрел железцы повынимал,

У тово ружья ведь у огненнова

Кременья и шомполы повыдергал,

А все он в землю закапывал.

Обвернется Вольх ясным соколом,

[В]звился он высоко по поднебесью,

Полетел он далече во чисто поле,

Полетел ко своей ко дружине хорóбрыя.

Дружина спит, так Вольх не спит,

Разбудил он удалых добрых молодцов:

– Гой еси вы, дружина хоробрая,

Не время спать, пора вставать,

Пойдем мы ко царству Индейскому!

И пришли оне ко стене белокаменной,

Крепка стена белокаменна,

Вороты у города железныя,

Крюки-засовы все медные,

Стоят караулы денны-нощны,

Стоит подворотня дорог рыбей зуб,

Мудрены вырезы вырезено,

А и только в вырезу мурашý пройти.

И все молодцы закручинилися,

Закручинилися и запечалилися,

Говорят таково слово:

– Потерять будет головки напрасныя,

А и как нам будет стена пройти?

Молоды Вольх он догадлив был:

Сам обвернулся мурашиком

И всех добрых молодцов мурашками,

Прошли оне стену белокаменну,

И стали молодцы уж на другой стороне,

В славном царстве Индейскием,

Всех обернул добрыми молодцами,

Со своею стали сбруею со ратною,

А всем молодцам он приказ отдает:

– Гой еси вы, дружина хоробрая!

Ходите по царству Индейскому,

Рубите старова, малова,

Не оставьте в царстве на сéмена,

Оставьте только вы по выбору

Не много не мало – семь тысячей

Душечки красны девицы!

А и ходят ево дружина по царству Индейскому,

А и рубят старова, малова,

А и только оставляют по выбору

Душечки красны девицы.

А сам он, Вольх, во полаты пошел,

Во те во полаты царския,

Ко тому царю ко Индейскому.

Двери были у полат железныя,

Крюки-пробои по булату злачены,

Говорит тут Вольх Всеславьевич:

– Хотя нога изломить, а двери выставить!

Пнет ногой во двери железныя –

Изломал все пробои булатныя.

Он берет царя за белы руки,

А славнова царя Индейскова,

Салтыка Ставрульевича,

Говорит тут Вольх таково слово:

– А и вас-та, царей, не бьют-не казнят.

Ухватя ево, ударил о кирпищетой пол,

Расшиб ево в крохи говенныя.

И тут Вольх сам царем насел,

Взявши царицу Азвяковну,

А и молоду Елену Александровну,

А и те ево дружина хоробрыя

И на тех на девицах переженилися.

А и молоды Вольх тут царем насел,

А то стали люди посадския,

Он злата-серебра выкатил,

А и коней, коров табуном делил,

А на всякова брата по сту тысячей.

ИВАНГОСТИНОЙСЫН

В стольном в городе во Киеве,

У славнова князя Владимера

Было пированья-почестной пир,

Было столованья-почестной стол

На многи князи-бóяра

И на русския могучия богáтыри

И гости богатыя.

Будет день в половина дня,

Будет пир во полупире,

Владимер-князь распотешился,

По светлой гридне похаживает,

Таковы слова поговаривает:

– Гой еси, князи и бóяра

И все русския могучия богáтыри!

Есть ли в Киеве таков человек,

Кто б похвалился на три стá жеребцов,

На три стá жеребцов и на три жеребца похваленыя:

Сив жеребец да кологрив жеребец,

И которой полонен Воронко во Большой орде,

Полонил Илья Муромец сын Иванович

Как у молода Тугарина Змеевича,

Из Киева бежать до Чернигова

Два девяноста-то мерных верст

Промеж обедней и заутренею?

Как бы большой за меньшова хоронется,

От меньшова ему тут, князю, ответу нету.

Из тово стола княженецкова,

Из той скамьи богатырския

Выступается Иван Гостиной сын,

И скочил на свое место богатырское

Да кричит он, Иван, зычным голосом:

– Гой еси ты, сударь, ласковой Владимер-князь!

Нет у тебя в Киеве охотников

А и быть перед князем невольником!

Я похвалюсь на три стá жеребцов

И на три жеребца похваленыя:

А сив жеребец да кологрив жеребец

Да третей жеребец – полонян Воронко,

Да которой полонян во Большой орде,

Полонил Илья Муромец сын Иванович

Как у молода Тугарина Змеевича,

Ехать дорога не ближней

И скакать из Киева до Чернигова

Два девяноста-то мерных верст

Промежу обедни и заутрени,

Ускоки давать кониныя,

Что выметывать роздолья широкия.

А бьюсь я, Иван, о велик заклад:

Не о сте рублях, не о тысячу —

О своей буйной голове!

За князя Владимера держат поруки крепкия

Все тут князи и бóяра,

Тута де гости-карабельщики;

Закладу оне за князя кладут на сто тысячей,

А нектó де тут за Ивана поруки не держит.

Пригодился тут владыка черниговский,

А и он-та за Ивана поруку держит,

Те он поруки крепкия,

Крепкия на сто тысячей.

Подписался молоды Иван Гостиной сын,

Он выпил чару зелена вина в полтора ведра,

Походил он на конюшну белодубову,

Ко своему доброму коню,

К бурочку-косматочку, троелеточку,

Падал ему в правое копытечка,

Плачет Иван, что река течет:

– Гой еси ты, мой доброй конь,

Бурочко-косматочко, троелеточко!

Про то ты ведь не знаешь-не ведаешь,

А пробил я, Иван, буйну голову свою

Со тобою, добрым конем,

Бился с князем о велик заклад,

А не о сте рублях, не о тысячу, –

Бился с ним о сте тысячей,

Захвастался на три стá жеребцов,

А на три жеребца похваленыя:

Сив жеребец да кологрив жеребец,

И третей жеребец – полонян Воронко, –

Бегати-скакать на добрых на конях,

Из Киева скакать до Чернигова

Промежу обедни, заутрени,

Ускоки давать кониныя,

Что выметывать роздолья широкия.

Провещится ему доброй конь,

Бурочко-косматочко, троелеточко,

Человеческим русским языком:

– Гой еси, хозяин ласковой мой!

Ни о чем ты, Иван, не печалуйся:

Сива жеребца тово не боюсь,

Кологрива жеребца того не блюдусь,

В задор войду – у Воронка уйду,

Только меня води по три зори

Медвяною сытою пои,

Исорочинским пшеном корми.

И пройдут те дни срочныя

И те часы урочныя,

Придет от князя грозен посол

По тебя-та, Ивана Гостинова,

Чтобы бегати-скакати на добрых на конях;

Не седлай ты меня, Иван, добрá коня,

Только берись за шелкóв поводóк,

Поведешь по двору княженецкому,

Вздень на себя шубу соболиную,

Да котора шуба в три тысячи,

Пуговки в пять тысячей.

Поведешь по двору княженецкому,

А стану де я, бурка, передóм ходить,

Копытами за шубу посапывати

И по черному соболю выхватывати,

На все стороны побрасовати, –

Князи-бояра подивуются,

И ты будешь жив – шубу наживешь,

А не будешь жив – будто нашивал.

По сказаному и по писаному

От великова князя посол пришел,

А зовет-та Ивана на княженецкой двор.

Скоро де Иван нарежается,

И вздевал на себя шубу соболиную,

Которой шубы цена три тысячи,

А пуговки вольящетыя в пять тысячей;

И повел он коня за шелкóв поводок.

Он будет де Иван середи двора княженецкова,

Стал ево бурко передом ходить,

И копытами он за шубу посапывати,

И по черному соболю выхватывати,

Он на все стороны побрасовати, –

Князи и бояра дивуются,

Купецкия люди засмотрелися.

Зрявкает бурко по-туриному,

Он шип пустил по-змеиному,

Три стá жеребцов испужалися,

С княженецкого двора разбежалися,

Сив жеребец две ноги изломил,

Кологрив жеребец тот и голову сломил,

Полонян Воронко в Золоту орду бежит,

Он, хвост подняв, сам всхрапывает.

А князи-та и бояра испужалися,

Все тут люди купецкия

Акарачь оне пó двору наползалися.

А Владимер-князь со княгинею печален стал,

По подполью наползалися.

Кричит сам в окошечко косящетое:

– Гой еси ты, Иван Гостиной сын,

Уведи ты уродья со двора долой –

Прóсты поруки крепкия,

Записи все изодраныя!

Втапоры владыка черниговской

У великова князя на почестном пирý

Велел захватить три карабля на быстрóм Непрý,

Велел похватить кáрабли

С теми товарызаморскими, –

А князи де и бояра никуда от нас не уйдут.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ИДОЛИЩЕ

Нунь сильнее могучее Иванище

А шел как ён во Иерусóлим-град,

А господу ён богу помолиться ведь,

К господнему как гробу приложитися,

В Иордан ён речке окреститися.

Меженный день ён шел ведь по красному по солнышку,

А осённу ночь как шел по самоцветным ён по каменьям.

А сильнее могучее Иванище

А пришел ён нунь как тут во Иерусóлим-град,

А богу как ён тут и помолился ведь,

К господню нунь как гробу приложился тут,

В Иордан как ён и речке окрестился ведь,

А назад шел мимо Киев-град.

Под Киевом как было ведь под городом,

Стоит тут рать как силушка великая –

Наехало поганоё Удолище,

А нагнал ведь рать-силу великую

Под славный как ён под Киев-град,

А сам-то ехал ён ко князю ко Владимёру,

Забрался ён в палаты белокамённы.

А сильнее могучее Иванище

А с этой было силы со великоей

А выхватил ён тут да и татарина,

А у татарина да ён выспрашивал:

– Скажи-ка ты, татарин, не утаи себя,

Какой у вас да за богáтырь есть

А сильнее могучее поганое Удолище?

А тут-то ведь татарин Иванищу высказывал:

– А росту есть как ён высокого,

А толщина да как ведь копна сенная,

А голова-то у его что пивной котел,

А глаза-то, что ведь ложки бурлацькие,

А локоть у его и с локоть есь

У сильнего могучего богáтыря.

А сильний могучий Иванище

Не смел напась на рать-силу великую,

На сильнего могучего богатыря,

На поганого да ён Удолища.

А сам-то ищё и вперед пошел,

А пошел как мимо Киев-град,

Мимо того-то князя-то ведь Владимёра,

А назад пошел во матушку Русиюшку.

Навстречу попадь тут ведь старый казак Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович,

У Иванищи как ён ведь выспрашивал:

– Ай, сильный могучий ты Иванище,

А шел еще ты мимо Киёв-град,

А все ли как тут во Киеви по-старому,

А все ли во Киеви по-ладному

У того-то ведь князя да у Владимёра?

Говорил тут сильнее могучее Иванище,

Говорил он тут таковы слова:

– Во Киеви как было по-старому,

Во Киеви как было по-ладному

У того князя да у Владимёра,

Как стоит под Киёвом да рать-то силушка велика

А как нагнано у поганого Удолища,

Что сине море да колыбается,

Сам забрался ведь поганое Удолище,

Сам забрался к тому князю ко Владимёру,

Ко Владимеру да нунь в палаты белокамённы.

Говорит как ему старый казак Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

– Ай же, сильнее могучее Иванище,

Скидывай-ка платье ты каличичье,

Одевай-ка мои платья богатырьские,

А давай-ка ты мне шляпу во сорок пуд,

А давай-ка ты мне посох о девяносто пуд,

Пойду я ль ведь каликой перехожею,

Во славный я ль во Киев-град,

К тому князю я ко Владимёру,

А на-ка ты, держи-ка моёго коня,

А держи-ка ты коня да ведь дó меня.

Старый казак ведь Илья Муромец,

Пошел как ён каликой перехожею,

Пошел как ён во славный ведь во Киев-град

Ко тому-то ко князю ко Владимёру.

Приходит он каликой перехожою

Во славный-то ён во Киев-град

Ко князю да ко Владимёру.

Подходил как ён к палаты белокаменной

Старый казак Илья Муромец,

А просит у окна ён милóстыни.

А у князя как было у Владимёра

А было тут погано ведь Удолище,

В этих ведь палатах белокаменных,

Говорило тут поганоё Удолище:

– Откуда есь калика перехожая?

Говорил как ищё старый казак Илья Муромец:

– А естя я из города из Муромля,

Из села как было Карáчева.

Говорил да тут поганоё Удолище:

– Заходи-ка ты во палаты билокамённы.

Ну старый казак ведь Илья Муромец

Заходил в палаты белокамённы

Ко князю-то как было ко Владимёру.

За столом сидит поганоё Удолище,

А сильный могучий ён богатырь был,

А стал как у калики ён выспрашивать:

– У вас во городе да ведь во Муромли,

А сильный там могучий ведь богáтырь есь,

А старый казак ведь Илья Муромец,

Какой ён есь ростом, какой волосом?

Говорил как ищё старый казак Илья Муромец,

Говорил как ён поганому Удолищу:

– А гляди-ка ты да на меня,

А Илья-то словно как и я ведь есь.

Говорит как тут поганоё Удолище:

– А старый ведь казак Илья Муромец

Помногу ли съедал питьва-естьва ён?

Говорит калика перехожая

Поганому как тут ведь Удолищу:

– А старый ведь казак Илья Муромец,

А к выти ён съедает три крупивчата калачика,

А питья как выпивает на три медных пятачика.

Говорит как тут поганоё Удолище:

– Этот богáтырь кабы здесь да был,

А и на руку его брал бы я,

Другой сверху хлопнул – с его блин бы стал,

С вашего да с руського богатыря,

Со старого казáка Ильи Муромца.

А я-то ем по три печи ведь хлебушка печеного,

По коровы я да по яловой,

А питья-то выпиваю я да бочку пивную.

А старый казак Илья Муромец

Говорит поганому Удолищу:

– У нас как во городе Муромли

У попа была корова ведь обжорлива,

Много ела-пила да и лопнула,

А тебе-ка нунь ведь не минуть беды –

Помного ешь да пьешь, да и лопнешь ты.

Поганому как было ведь Удолищу

Таковы слова да и не слюбилися,

Схватил как ён ножище ведь кинжалище,

А бросил ён в калику перехожую

Это ён ножище, ён кинжалище,

А в старого казака Илью Муромца.

А старый казак ведь Илья Муромец,

На ножку ён был ведь легошенек,

А сам был ён повернешенек,

А тут ён было как и прискочел,

Сторонку как ён и отвернулся ведь

От этого ножища ведь кинжалища.

А это ведь ножище как кинжалище

А стало ведь тут в двирь дубовую,

А высадило двирь с придвирьникамы,

А много там убило сторожа да и татаровей.

А старый казак ведь Илья Муромец

Со своим-то как посохом принáскочел,

Ударил как поганого Удолища,

Ударил как его буйну голову.

А тут Удолище да нуньку хамкать стал.

Говорил как ищё старый казак Илья Муромец:

– Ай же ты, поганое Удолище,

От одного удару ты как хамкать стал.

Старый казак ведь Илья Муромец,

Хватит как ён поганого Удолища,

Ай сильного, могучего богáтыря,

Хватил как ёго да за ноги,

А тропнул как его да о кирпицьной пол.

От того ли от удару богатырского

Терема как тут да зашаталисе,

Хрустальние околичи посыпались.

Тут богатырю славý поют.

Ну старый казак Илья Муромец,

Шел ён во чисто полё пехотою,

Прибил как ён рать-силу великую

Не единой ён ведь до головушки,

Не оставил ён поганых и на смяна.

Сам как ён да шел ко добру коню,

Со этой ён со битвы, со битвы со великою

А к сильному могучему Иванищу.

Как приходит ён к могучему Иванищу,

Иванище стоит как да и весь в слезах,

Не может ён держать кóня доброго.

Старый казак ведь Илья Муромец

Говорил как ён могучему Иванищу:

– Ай же сильный ты, могучий ведь Иванище,

Ай силы у тебе да с два меня,

А ухватки у тебя и половинки нет.

А тут богатыри перекружилисе,

А тут ёны да ведь переодилисе.

Илья-то ведь поехал на добром кони,

Иванище пошел да ведь пехотою.

АЛЕША ПОПОВИЧ, ЕКИМ И ТУГАРИН

Ай да ездили богатыри по чисту полю,

По тому же раздолью по широкому:

А один-то Олешинька Попович блад,

А другой-от Еким, слуга-паропок.

Доезжали до ростаней до широкиих,

А ёдна это дорога в славной Киев-град,

А другая-та дорога право в Новой-град,

А третья-та дорога во Чернигов-град.

Говорит-то нонь Олешинька Попович блад:

– У нас в Киеве де граде было бывано.

Кабы киевскому князю было служено,

Во Нове-то ле гради было бывано,

Новгородцькому князю было служено,

А поедем, тавариш, во Чернигов-град, –

Во Чернигове-то гради у нас не бывано,

Как черниговскому князю у нас не служивано.

А поехали они да во Чернигов-град,

А приехали они да во Чернигов-град,

Становили-то коней середи двора,

Не привязанных коней, да не приказанных:

– А до наших лошадей да чтобы дела нет.

А зашли они во гридню княженевскую,

Кабы молятся они да Восподу Богу,

Кабы крест-от кладут да по-писаному,

А поклон-от де ведут да по-учéному,

А молитву-ту творят да полну Сусову,

На вси стороны четыре да поклоняются,

На особину князю право черниговскому.

А сидит за столом да за дубовыим,

Он сидит-то со княгиней, с молодой жоной,

Меж нима сидит тотарин-от поганой же,

А по имени зовут его – Тугарин Змеев,

Меж князём-то ле он сидит, да меж княгиною,

Как ле дёржит он свои-то руки белыя

У княгины-то он дёржит руки в пазухи,

Он пихат-то ей да руки вплоть до черева.

Говорят-то ле эти два богатыря,

А тому же князю они черниговскому:

– У тя нету ле нам места сесть порóзного?

Говорит-то им князь право черниговской:

– У мня нету вам места нынь порозного,

Кабы все у меня места право призаняты.

Говорят-то богатыри таково слово:

– Уж мы видим как у тя да есть три места нам:

А одно-то ноньче место насопротив тебя,

А другое-то место возле тя сидеть,

А третьёе-то место на печке на муравленке.

Говорил-то им князь право черниговской:

– Уж вам Бог с вами с печкой с муравленной.

А бы сели они на печку на муравленку,

Кабы смотрят на князя да со княгиною,

Кабы што же тут ведет право Тугарин Змеев;

Принесли ему коврижку право нерушенную,

Он и сунул се в гортань, ее целком зглонул.

Говорит-то тут Олешинька Попович блад:

– Уж ты ой еси, Еким да слуго-паропок!

Кабы помнишь ле ты, да помятуешь ле:

Как у нашего сударя света-батюшка,

А у Федора у попа у ростовскаго,

А была его корова право старая,

Кабы старая коровищо, мохнатая,

По загороду корова да волочиласе,

Улавиной корова задавиласе, –

Кабы этому Тугарищу не миновать того.

Принесли ему лебедушку нерушану,

А заткнул он на ножик ей – целком зглонул;

Говорит-то тут Олеша да во второй након:

– Уж ты ой еси, Еким да слуга-паропок!

Уже помнишь ле ты, да помятуешь ле?

А у нашего сударя света-батюшка,

А у Федора попа да у ростовскаго,

Как была у его нонь старая собачища,

По подстолью собака волочилосе.

Кабы косью собака подавилосе,

Кабы этому Тугарину не миновать того.

Как на то был нонь Тугарин-от догадливой,

Он схватил себе чинжалище булатен нож.

Кабы бросил он на печку муравленку,

А во этих-то удалых добрых молодцов;

А на то были робята-ти увёрточны,

А схватили-то чинжалище булатен нож;

Говорит-то тут Екимко слуга-поропок:

– Уж ты ой еси, Олешинька Попович блад!

Уж ты сам его разишь, але мне-ка велишь? –

– Уж я сам-то не ражу и тебе не велю,

Ковда выедёт он на поле на чистое,

А кому де Бог даст Божья помочь.

А на то был де Тугарин-от догадливой,

Побежал-то Тугарин вон на улицу,

Кабы вынел он тут крыльё тут гумажноё,

Подвезал к себе он крыльё-то гумажноё,

Полетел-то он, поднялса вверх на воздух-от.

А пошли эти богатыри во Божью церковь,

А змолились они Спасу Вседержителю,

Присвятой мати Божьей Богородице,

А тому же как Миколы свет-Можекскому,

Штобы дали они право мокра дожжа,

А смочили штобы крыльё как гумажноё,

Штобы пал-то Тугарин на сыру землю.

Поднялася ле тут да темень темная,

Темень темная тут, да туча грозная,

Кабы с тем ле она со мокрым дождем,

Кабы пал-то Тугарин на сыру землю;

А увидел тут Олешинька Попович блад,

А садилса ле скоро да на добра коня,

Погонил-то ле скоро да во чисто поле,

Нагонил он как скоро нонь Тугарина,

Кабы сам он ему стал выговаривать:

– Кабы ой еси ты право, Тугарин Змеев!

Кабы што у тя взади-то за шум шумит?

Кабы што у тя взади-то за гром гремит?

Кабы стал Тугарин налево да поворачиватсе,

Да смотреть у себя што назади-то есь –

Подгонил-то Олешинька Попович блад,

А со правого-то боку подгонил к ему,

Кабы тюкнул его да саблёй востроей,

А срубил у его да буйну голову,

Он заткнул головуда на востро копье,

А привез ее ко князю ко черниговскому:

– Уж ты ой еси нонь, князь право черниговской!

Уж вам нате голова право тотарьская,

Кабы вашего она-то неприятеля.

А скочил тогда де на ноги князь черниговской:

– Уж вы ой еси, удалы да добры молодцы,

Кабы руськие могучие богатыри!

Заходите-ткось ко мне да на почесен пир,

А садитесе-ко вы да куды хочите:

А одно-то вам место право возли меня,

А друго-то вам место напротив меня,

А третьёё-то место – куды здумаите.

Говорят-то ему как добры молодцы:

– Кабы Бог с тобой, с местами да твоима же,

На приездинах гостей ты не учёствовал,

На поездинах гостей не учёствовать.

МИХАЙЛА КАЗАРИНОВ

Как из далеча было, из Галичья,

Из Волынца-города из Галечья,

Как есён сокол вон вылетывал,

Как бы белый кречет вон выпархивал,

Выезжал удача добрый молодец,

Молоды Михайла Казаренин;

А и как конь под ним – как бы лютой зверь,

Он сам на коне – как есён сокол;

Крепки доспехи на могучих плечах:

Куяк и панцырь чиста серебра,

А кольчуга на нем красна золота.

А куяку и панцырю цена стоит нá сто тысячей,

А кольчуга на нем красна золота,

Кольчуге цена сорок тысячей;

Шелом на буйной голове замычется,

Шелому цена три тысячи;

Копье в руках мурзамецкое, как свеча горит;

Ко левой бедре припоясана сабля вострая,

В долину сабля сажень печатная,

В ширину сабля осьми вершков;

Еще с ним тугой лук разрывчетой,

А цена тому луку три тысячи,

Потому цена луку три тысячи:

Полосы были булатныя,

А жилы слоны сохатныя,

И рога красна золота,

И титивочка шелковая,

Белова шелку шимаханскова;

И колчан с ним каленых стрел,

А во колчане было полтораста стрел,

Всякая стрела по пяти рублев.

А конь под нам – как лютой зверь,

Цены коню сметы нет;

Почему коню цены-сметы нет?

Потому ему цены-сметы нет:

За реку броду не спрашивает,

Он скачет, конь, с берегу нá берег,

Котора река шириною в пятнадцать верст.

А и едет ко городу Киеву,

Что ко ласкову князю Владимеру,

Чудотворцом в Киеве молитися

И Владимиру-князю поклонитися,

Послужить верою и правдою,

Позаочью князю не изменою.

Как и будет он в городе Киеве,

Середи двора княженецкова,

Скочил Казаренин со добра коня,

Привязал коня к дубову столбу,

К дубову столбу, к кольцу булатному,

Походил во гридню во светлую,

Ко великому князю Владимеру,

Молился Спасу со Пречистою,

Поклонился князю со княгинею

И на все четыре стороны.

Говорил ему ласковой Владимир-князь:

– Гой еси, удача, доброй молодец!

Откуль приехал, откуль тебе Бог принес?

Еще как тебе, молодца, именем зовут?

А по именю тебе можно место дать,

По изо(т)честву можно пожаловати.

И сказал удалой доброй молодец:

– А зовут мене Михайлою Казаренин,

А Казаренин душа Петрович млад.

А в та поры стольной Владимир-князь

Не имел у себя стольников и чашников,

Наливал сам чару зелена вина,

Не велика мера – в полтора ведра,

И проведовает могучего богáтыря,

Чтобы выпил чару зелена вина

И турей рог меду сладкова в полтретья ведра.

Принимает Казаренин единой рукой

А и выпил единым духом

И турей рог меду сладкова.

Говорил ему ласковой Владимир-князь:

– Гой еси ты, молоды Михайла Казаренин!

Сослужи ты мне службу заочную:

Съезди ко морю синему,

Настреляй гусей, белых лебедей,

Перелетных серых малых утачак

К моему столу княженецкому, –

Дó люби я молодца пожалую.

Молоды Михайла Казаренин

Великого князя не ослушался,

Помолился Богу, сам и вон пошел;

И садился он на добра коня,

И поехал ко морю синему,

Что на теплы тихи заводи.

Как и будет у моря синева,

На ево щастки великия

Привалила птица к берегу.

Настрелял он гусей, лебедей,

Перелетных серых малых уточек,

Ко ево столу княженецкому.

Обвезал он своего добра коня

По могучим плечам до сырой земли

И поехал от моря от синева

Ко стольному городу Киеву,

Ко ласкову князю Владимеру.

Наехал в поле сыр кряковистой дуб,

На дубу сидит тут черны ворон,

С ноги на ногу переступывает,

Он правльна перушка поправливает,

А и ноги, нос, что огонь горят.

А и тут Казаренину за беду стало,

За великую досаду показалося,

Он, Казаренин, дивуется,

Говорил таково слово:

– Сколько по полю я езживал,

По ево государевой вотчине,

Такова чуда не наезживал,

И наехал ныне черна ворона.

Втапоры Казаренин

Вынимал из налушна свой тугой лук,

Из колчана калену стрелу,

Хочет застрелить черна ворона.

А и тугой лук свой потягивает,

Калену стрелу поправливает,

И потянул свой тугой лук за ухо,

Калену стрелу семи четвертей.

И завыли рага у тугá лукá.

Заскрыпели полосы булатныя.

Чуть боло спустит калену стрелу, –

Провещится ему черны ворон:

– Гой еси ты, удача доброй молодец!

Не стреляй мене ты, черна ворона,

Моей крови тебе не пить будет,

Моево мяса не есть будет,

Надо мною сер(д)це не изнести.

Скажу я тебе добычу богатырскую:

Поезжай на гору высокою,

Посмотри в раздолья широкая

И увидишь в поле три бела шатра,

И стоит беседа дорог рыбей зуб,

На беседе сидят три татарина,

Как бы три сабаки-наез(д)ники,

Перед ними ходит красна девица,

Русская девица-полоняночка,

Молода Марфа Петровична.

И за то слово Казаренин спохватается,

Не стрелял на дубу черна ворона,

Поехал на гору высокую,

Смотрил раздолья широкия

И увидел в поле три бела шатра,

Стоит беседа дорог рыбей зуб:

На беседе сидят три татарина,

Три сабаки-наездники,

Перед ними ходит красна девица,

Русская девица-полоняночка,

Молода Марфа Петровична,

Во слезах не может слово молвити,

Добре жалобно причитаючи:

– О злочастная моя буйна голова!

Горе-горькая моя русая коса!

А вечéр тебе матушка расчесовала,

Расчесала, матушка, заплетала;

Я сама, девица, знаю-ведаю,

Расплетать будет моя руса коса

Трем татаринам-наездником.

Они те-та речи, татары, договаривают,

А первой татарин проговорит:

– Не плачь, девица, душа красная,

Не скорби, девица, лица белова!

Азделу-татарину достанешься.

Не продам тебе, девицу, дешево,

Отдам за сына любимова,

За мирнова сына в Золотой Орде.

Со тыя горы со высокия,

Как есён сокол напущается

На синем море на гуси и лебеди,

Во чистом поле напущается

Молоды Михайла Казаренин,

А Казаренин душа Петрович млад.

Приправил он своего добра коня,

Принастегивал богатырскова,

И в руке копье мурзамецкое –

Первова татарина копьем сколол,

Другова сабаку конем стоптал,

Третьева – о сыру землю.

Скочил Казаренин с добра коня,

Сохватал девицу за белы ручки,

Русску девицу-полоняночку,

Повел девицу во бел шатер.

Как чуть с девицею ему грех творить,

А грех творить, с ней блуд блудить,

Рjсплачется красная девица:

– А не честь твоя молодецкая богатырская,

Не спросил ни дядины, ни вотчины:

Княженецкая л(ь) дочь и боярская.

Была я дочи гостиная,

Из Волынца города из Галичья,

Молода Марфа Петровична.

И за то слово Казаренин спохватается:

– Гой еси, душа, красная девица,

Молода Марфа Петровична!

А ты по роду мне родна сестра.

И ты как татарам досталася,

Ты как трем сабакам-наез(д)никам?

Говорит ему радная сестра:

– Я вечéр гуляла в зеленóм садý

Со своею сударынею-матушкою.

Как из далеча, из чистá поля,

Как черны вороны налетывали,

Набегали тут три татарина-наез(д)ники,

Полонили мене, красну девицу,

Повезли мене во чисто поле,

А я так татарам досталася,

Трем сабакам-наездникам.

Молоды Михайло Казаренин

Собирает в шатрах злата-серебра,

Он кладет во те сумы переметныя,

Переметныя сыромятныя,

И берет беседу дорог рыбей зуб,

Посадил девицу на добра коня,

На русскова богатырскова,

Сам садился на татарскова,

Как бы двух коней в поводу повел

И поехал к городу Киеву.

Въезжает в стольной Киев-град,

А и стольники, приворотники

Доложили князю Владимеру,

Что приехал Михайла Казаренин.

Поколь Михайла снял со добра коня

Свою сестрицу родимую

И привезал четырех коней к дубову столбу,

Идут послы от князя Владимера,

Велят итить Михайле во светлу гридню.

Приходил Казаренин во светлу гридню

Со своею сестрицею родимаю,

Молится Спасову образу,

Кланеется князю Владимеру и княгине Апраксевне:

– Здравствуй ты, ласковой сударь Владимер-князь,

Со душею княгинею Апраксевною!

Куда ты мене послал, то сослужил –

Настрелял гусей, белых лебедей

И перелетных серых малых утачак,

А и сам в добыче богатырския

Убил в поле трех татаринов,

Трех сабак-наез(д)ников,

И сестру родную у них выручил,

Молоду Марфу Петровичну.

Владимер-князь стольной киевской

Стал о том светел-радошен,

Наливал чару зелена вина в полтора ведра

И турей рог меду сладкого в полтретья ведра,

Подносил Михайлу Казарину.

Принимает он, Михайла, единой рукой

И выпил единым духом.

Втапоры пошли они на широкой двор,

Пошел князь и со княгинею,

Смотрел ево добрых коней,

Добрых коней татарскиех,

Велел тут князь со добра коня птиц обрать,

И велел снимать сумы сыромятныя,

Относить во светлы гридни,

Берет беседу дорог рыбей зуб,

А и коней поставить велел по стойлам своим,

Говорил тут ласковой Владимер-князь:

– Гой еси ты, удача доброй молодец,

Молоды Михайла Казаренин,

А Казаренин душа Петрович млад!

У мене есть три ста жеребцов,

И три любимы жеребца,

А нет такова единого жеребца.

Исполать тебе, добру молодцу,

Что служишь князю верою и правдою!

ДАНИЛО ИГНАТЬЕВИЧ И ЕГО СЫН МИХАЙЛО

Во стольнем во городи во Киеви

У ласкова князя да ю Владимера

А было у ёво было пированьицё,

Пированьицё было, да был почесьён пир

А про многих кнезей да руських бояров,

А про тех хрестьянушок прожиточних,

А про тех про купьцей-гостей торговыя,

А про тех про богатырей могучие,

А про тех полениць да приудалыя,

А про тех про казаков да с тихогó Дуна

А да про тех про калик да перехожия.

А все на пиру да напивалисе,

Они все на чесном да наедалисе;

Они все на пиру да пьяны-весёлы.

А Владимер-от по грыдьни да сам похаживат,

А с ножки на ножку да переступыват,

А белыма руками да прирозмахиват,

А злаченыма перснями да принащалкиват;

А сам таки речи да выговариват:

– Ище все на пиру у мня пьяны-весёлы,

Ище все на пиру у мня роспотешились;

А един-то сидит да как доброй молодець,

А сидит молодець-от, да он не пьет, не ест,

А не пьет-то, не ест, да как он не кушаёт

И белого лебедя не рушает.

Говорил-то Владимер стольнекиевской.

Говорил-то Владимер таково слово:

– Ище що ты сидишь, удалой доброй молодець,

А сидишь, молодець, да как ты не пьешь, не ешь?

А на меня ли на князя да лихо думаёшь,

На мою кнегину да на Опраксею?

Говорил-то юдалой да доброй молодець:

– Уж ты ой еси, Владимер да стольнеки[е]вской!

Позволь-ко мне-ка да слово молвити,

Да позволь-ко мне-ка да речь говорити;

Не рубить бы со плечь как буйной головы,

Не садить во глубоки да темны подгрёба,

Не ссылать бы во сылочки чужы дальния!

Говорил-то Владимер стольнекиевьской:

– Уж ты ой еси, юдалой да доброй молодець!

Говори, молодець, да що те надобно!

– Уж ты батюшко Владимер да стольнекиевской,

Спусти-тко меня в три келии Богу молитисе

А во три де манастыря душу спасать:

У мня много де было да бито-граблёно,

Ище много занапрасно кровей проливано.

Говорил-то Владимер таково слово:

– Не спущу я тя в три кельи молитисе

А во три манастыря душу спасать:

Да пройдет же тут славушка великая.

Великая славушка по всей земли;

Да пройдет нонь славушка ко Шкурлаку.

– Уж ты, батюшко Владимер стольнекиевской,

Да позволь-ко ище да слово молвити

Да ище же мне да речь говорити.

А есь у меня да чадо милоё

А чадо-то мило, чадо любимоё.

От рожденьица зовут его Михайлушком;

От рожденьица Михайлу нонь двенаццеть лет;

А владеет Михайло да нонь добрым конем,

А владеет Михайло да палицой боёвою,

А владеет Михайло да копьем вострыим.

А владеёт Михайло он сабелькой вострою

А владеет всема успехами богатырскима.

Ище будёт тебе да нонь тут надеюшка,

Ище будёт тебе да неизменушка,

А будёт тебе стена городовая.

Говорил-то Владимер стольнекиевской:

– Поди-тко в три кельи Богу молитисе

Да во три во манастыря душý спасать!

Прошла же тут славуш[к]а не малая

Да не малая славуш[к]а по всей земли, –

А прошла-то тут славуш[к]а нонь ко Шкурлаку,

Що не стало во городе богатыря,

А не стало во Киеве могучого,

Да не стало стены городовою.

А садилсэ Шку[р]лак на рыменьчат стул;

Он писал ерлыки да скорописьчаты;

Не пёром он писал да не чернилами,

А роспечатывал камку да чистым золотом.

Отдавал он любимому зятилку

А любимому зятилку ноньче Конщичку,

Отдавал ище Конщичку наезничку:

– Поежджай-ко ко князю да ко Владимеру;

Поежджай не путем нонь, не дорожечкой, –

Через те через стены да городовыя,

Через башни-наугольники нонь рублёныя!

Поехал любимой ноньче зятёлко;

Поехал не путем он да не дорожечкой, –

А быстрыя реки конь перескакивал,

А дыбучия болотечка перерыскивал.

А заехал как конь в красен Киев-град

Ко тому же ко князю да ко Владимеру.

А не спрашивал у ворот да прыворотничков,

Да не спрашивал у дверей да нонь придверьничков.

Пудъехал ко князю да ко красну крыльцю, –

А вязал де коня за золото кольцё,

Сам бежал де ведь он да на красно крыльцё.

Идет де ведь, Богу да он не молицьсе

А ласкову князю челом не бьет,

Опраксии-королевични головы не гнет.

Он мётал де ёрлык сам на дубовой стол,

Сам пошел де ведь вон из светлой светлици.

А скоро Владимер ерлык роспечатывал,

Поскоре того ерлык да ведь он прочитывал;

А читал, прочитал да слезно проплакал же:

– А хто у нас поедёт да во чисто полё?

Ище просит Шкурлак у нас поединьщичка.

А собирал-то Владимер да нонь почесьён пир

Да про тех про хресьян да нонь прожиточних,

Да про тех про купцей-гостей торговыя,

А про тех про богатырей могучия,

А про тех полениць да приюдалыя,

Про тех про казаков да с тихого с Дуна.

Они все на пиру да напивалисе,

Они все на чесном у нас наедалисе,

А все на пиру да пьяны-весёлы.

А иной-от де хвастат да золотой казной,

А богатырь-от хвастат да силой сильнею,

А наезничок хвастает добрым конем,

А мудрой-от хвастат да старой матерью,

Неразумной-от хвастат да молодой жоной.

А Владимер-от по грыдни да сам похаживат,

А с ножки на ножку да переступыват,

А белыма руками да прирозмахиват,

А злаченыма перснями да принащалкиват,

Сам таки речи да выговариват:

– Ище хто, браццы, поедёт во чисто полё?

А просит Щкурлак у нас поединьщичка,

Ище просит Щкурлак у нас постояльщичка!..

А у Щкурлака силушки много множесьво:

Под правою рукой да сорок тысичей,

Под левою рукой да сорок тысичей,

Назади у ёго силочьки да числа-смету нет,

Назади-то как силочьки числа-смету нет.

А тут большой-от хороницьсе за средьнёго,

А средьн-ёт хороницьсе нонь за меньшого,

А от меньшого брата да нонь ответу нет.

А выставал-то юдалой да доброй молодець

Из того же из места да богатырьского,

Богатырьско[го] места да из последняго.

Говорил молодець да таково слово:

– Уж ты батюшко ли Владимер да стольнекиевской!

Ты позволь-ко мне-ка да слово молвити,

Ты позволь мне-ка да речь говорити;

А не рубить бы со плеч у мня буйной головы,

Не садить во глубоки да темны подгрёба,

Не ссылать бы во сылочки в чужи в дальния.

Говорил-то Владимер да таково слово:

– Уж ты ой еси, юдалой да доброй молодець!

Ище ты, молодець, да нонь молодёшенёк:

А не знаешь поезки богатырьскою,

А не знаешь ты посвисту лошадиного.

Говорил-то Владимер да стольнекиевской,

Говорил-то Владимер во второй након:

– Ище хто-то, брацци, поедёт з вас в чисто полё?

А большой хороницьсе за средьнёго,

А средней хороницьсе нонь за меньшого,

От меньшого брата да тут ответу нет.

Выставал-то юдалой да доброй молодець:

– Уж ты батюшко Владимер да стольнекиевской!

А спусти-тко меня да во чисто полё!

Ище спрашивал Владимер да во третей након:

– Ище хто, брацци, поедите во чисто полё?

Ище просит Щкурлак у нас поединьщичка!..

А большой хороницьсе за средьнёго,

Ище средьней хороницьсе нонь за меньшого,

А от меньшого братилка ответу нет.

Из того же из места да богатырьского,

Богатырьского места да из последьнёго

Выставает удалой да доброй молодець,

Выставает молодець да на резвы ноги;

Говорил молодець да таково слово:

– Уж ты батюшко Владимер да стольнекиевской!

Спусти-тко миня да во чисто полё;

А съежджу де я да во чисто полё

И всю ету силочку да повырублю,

А конем ету силочку повытопчу,

Вострой сабелькой силочку повырублю,

А спишу ету силу на востру сабельку!

Говорыл-то Владимер стольнекиевской:

– Ище ты же нонь, видно, надеюшка,

Ище ты же веть нонь неизменушка,

Ище ты, видно, стена да городовая.

Наливал ему Владимер чару зелена вина,

Да не малу, не велику да полтора ведра.

Прымает Михайло да единой рукой,

Выпивает Михайло да к едину духу.

Наливал де Владимер да во втору чару,

Да не малу, не велику да полтара ведра.

Прымает Михайло да единой рукой,

Выпивает Михайло да к едину духу;

А он пьет де, сушит да чару досуха.

Наливал ему Владимер да во третью чару,

А не малу, не велику да полтора ведра.

Прымает Михайло да единой рукой,

Выпивает Михайло к едину духу.

Наливал ему Владимер да ноньче турей рог,

Ище турей де рог да меду с патокой.

А пошел молодець да из фатеры вон;

А пошел молодець да как по красну крыльцю, –

А ступешек до ступешка да догибаицсэ,

А светлы-ти светлици пошаталисе.

А не видели молоцця, как в стремяна ступил;

Только видели молоцця, в чисто полё поехал.

А поехал молодець да во чисто полё,

А поехал де он: только курёва стоит,

Курёва де стоит, да дым столбом валит.

А заехал Михайло во силу во толстешеньку.

А куды едёт Михайло, да тут и улиця;

Оворотицьсе Михайло, да переулками.

Ище ездил по силы да трои суточки,

Не пиваючи доброй молодець, не едаючи,

Свету белого мало да он видаючи.

А спроговорил коничок руським языком-ту:

– Выежджай, Михайло, из силы из тол[с]тешенькой,

Выежджай-ко из силы да из тол[с]тешенькой:

Забрызгало кровью горячею у мня глаза.

Есть накопаны перекопы глубокия

А задернуты камкой да белохрущятой.

А тому же Михайлушко не варуёт,

А бьет де коня да по крутым ребрам:

– Уж ты ой еси, коничок, травяной мешок!

Да поехал Михайлушко по силочки.

А первой перекоп коничок перескочил,

А во втором перекопи конь пробрюшилса.

Наскакивали пановья-улановья;

А наметывали арканы да всё шелковыя,

А здерьгали-то Михайла да со добра коня;

Отбивали у Михайла да коничка доброго,

Отбивали у Михайла да палицю буёвую,

Отбивали у Михайла да копье востроё,

Отбивали у Михайла да сабельку вострую;

А да сковали у Михайла да руки белыя,

Да сковали у Михайла да ноги резвыя;

Повезли-то Михайла да нонь ко Щкурлаку.

А змолилса Михайло Спасу Пречистому,

А змолилсэ Присвятой он да Богородици:

– Уж ты ой еси, Мати да Божья, Богородиця!

Я стою де за веру да за крещеную,

Я стою за церкви за Божии,

Я стою за три де манастыря.

А спали у Михайла с ног худы железишка.

А спали у Михаила да с рук худы железишка.

Тут хватал Михайлушко Щкурлака за ноги,

Ище начал он Щкурлаком помахивать;

А куды он махнёт, дак тут и улиця;

Оворотитьсе Михайлушко, с переулками.

А да добилсэ Михайло до палици буёвое

И выхватил палочьку боёвою,

А он начал как палочькой помахивать;

А куды он махнет, да тут и улиця;

Оворотицьсе Михайло, с переулками.

Добилсэ Михайлушко да [до] добра коня,

А выхватил Михайло да нонь добра коня,

Как заскакивал Михайлушко нонь на добра коня;

А начал по силочки он поеждживать,

Он начал де силочку он потаптывать.

Добилсэ он нонь до сабельки вос[т]рое,

А выхватил он да сабельку вос[т]рую

А начал как сабелькой помахивать.

И добилсэ до копья до бурсоменьского;

Ище начал он силочку помахивать,

Ище начал де силочку порубливать.

Ище выломил у сабельки тры щорбика:

Ище первой-от щорбичок как гром громит,

А второй-от щорбичок как змей шипит,

А третей-от щорбичёк как еретик скрыжёт.

А прошла тут де вёсточька в три манастыря,

А прошла тут славушка ко оццу его.

А услышал отец да его батюшко,

Що много было у Щкурлака силы бито;

А пошел-то богатырь с келеи,

А пошел де он нонь да во чисто полё.

А поехал Михайло да настречу ему.

А идет-то богатырь, розговарыват:

– Уж ты здрастуёшь, поганое нонь Скурлачишко!

А скажи-тко-се ты, да где мой сын убит,

А где мой сын-от убит, да де убит лежит?

А всю я силочку огнем сожгу

А огнем де сожгу да головней спалю!

Слезывал тут юдаленькой доброй молодець,

Слезывал молодець да со добра коня;

А падал он ёму во резвы ноги:

– Уж ты ой еси, батюшко родименькой!

Прости-тко меня да парня глупого,

Прости глупого меня да неразумного:

А я поехал де нонь я да во чисто поле,

Ище не взял у батюшка бласловленьиця.

Говорил ему Данило да во второй након:

– Уж ты ой еси, удалой да доброй молодец[ь]!

Скажи-тко, где мой да сын убит лежит?

А падал Михайло да во второй након:

– Уж ты ой еси, батюшко родименькой!

А прости-тко меня парня глупого:

А поехал де я во чисто полё,

Ище не взял у батюшка бласловлень[и]ця!..

А тут у ёго могучи плеча росходилисе,

А горечая кровь да закипела же,

А очи ясны у его да сомутилисе.

Говорил де ведь он да таково слово:

– Уж ты ой еси, мое да чадо милоё

А милоё чадо мое любимоё!

А тут же уни да поздоровались.

А взял он у батюшка бласловлень[и]цо

А напредку де ездить во чисто полё.

А да поехал Михайло ко князю Владимеру.

Приежджает ко князю да ко Владимеру,

Приежджаёт ко князю да ко красну крыльцю

А вяжет коня доброго да золото кольцё.

А пришел он ко князю да ко Владимеру

А пришел де ко князю да в светлу светлицю:

– Уж вы здрастуйте, все удалы да добры молоцци!

Уж ты здрастуй, Владимер стольнекиевской!

Ище съездил де я да нонь во чисто полё;

Ище всю я как силочку повырубил,

Ище всю я де силу конем повытоптал

А списал ету силу на востру сабельку;

А выломил у сабельки три щорбика:

Первой-от щорбичок как гром громит,

А второй-от щорбичок как змей шипит,

А третей-от щорбичок как еретик скрежот.

ТОРГОВЫЕ ДЕЛА

НОВГОРОДА ВЕЛИКОГО

(XI–XII)

Новгородская земля, которая охватывала Северо-Запад Древней Руси, заселялась в VI–VIII вв. славянскими племенами из южной Прибалтики: на юге от Чудского озера до верховьев Днепра – кривичами, на севере от Приильменья до верхнего Заволжья – словенами. Еще севернее обитали финно-угорские племена – чудь, весь и меря. На этой земле пересекались важнейшие торговые потоки – «Волжский путь» (Восток – Запад) и «Путь из варяг в греки» (Юг – Север): от Ильмень-озера пролегали пути в Балтику по Волхову и Западной Двине, в Каспий по Волге, в Черное море по Днепру. Об этом свидетельствуют клады восточных монет: клад близ Старой Ладоги датирован 786 г., многочисленные клады южного побережья Балтики датированы началом IX в. [Янин, 15–22]. Когда в 862 г. жители этого края дали отпор варягам, обиравшим их 3 года, и среди них начались межплеменные распри, их старейшины решили позвать к себе князя от варягов-руси, видимо, дружественных им и обитавших на юге балтийского побережья. Варяги-русь во главе с Рюриком «прежде всего пришли к словенам и поставили город Ладогу», а через 2 года Рюрик «пришел к Ильменю, и поставил город над Волховом, и назвал его Новгород» [Повесть временных лет 2004, 75]. В этом контексте имелось в виду археологическое Рюриково Городище, а не Великий Новгород, бурное заселение чьей территории в 3-х км от резиденции князя и его дружины началось к началу X в. [Янин, 27]. К тому времени Рюрика уже не было в живых (879), а перенявший княжение его свояк Олег Вещий вместе с малолетним Игорем Рюриковичем ушел с Волхова на Днепр (882), овладел сначала Смоленском, а затем Киевом, где и обосновался. Растущий же Новгород оставался своеобразной вотчиной киевского князя, с которым новгородское вече (народное собрание) заключало «ряд» (договор). Вече, в котором могло принять участие свободное мужское население – как городское, так и сельское, играло главенствующую роль в управлении городом на всех уровнях, начиная с назначения уличных старост.На окрестной территории, принадлежавшей Новгороду, по числу концов простирались «пятины», делившиеся на две «сотни»: на северо-востоке – Обонежская с Обонежской и Волховской, на северо-западе – Водьская с Лопской и Водьской; на юго-западе – Шелонская с Лужской и Княжей;на юго-востоке Деревская с Ржевской и Яжелбицкой и Бежецкая с Помостьем и Бежецкой сотнями. Политическое самоуправление имели находившиеся в пятинах новгородские «пригороды», старинные города Старая Русса, Ладога, Торжок, Корела, Орешек и до середины XII в. Псков. Обособление Новгорода от прочих русских земель происходило постепенно (Платонов 2005, 129–137).

В обязанности князя или его наместника, главным образом, входило обеспечение военной безопасности города и его земель, за что город платил князю дань. Новгородский князь, являясь наместником великого князя, назначал себе в помощь для ведения гражданских дел посадника и для руководства городской ратью и организации сбора дани – тысяцкого и сотников. Со своей стороны, Новгород участвовал в политической жизни Киевского княжества, выступая в поддержку своего претендента на княжение или выставляя войско для военных акций киевского князя. Так было при овладении киевским столом новгородских князей Владимира Святого (980) и Ярослава Мудрого (1016).

Около 1076 г. византийский император Михаил Дука обратился за военной помощью к Святославу Ярославичу Киевскому в связи с тем, что от империи отложился Херсонес (Корсунь), с которым напрямую были связаны торговые интересы Новгорода на «Пути из варяг в греки» – в Корсунь приходили за новгородскими товарами византийские корабли. Тогда Святослав решил направить в Крым своего сына Глеба, новгородского князя, и в помощь ему своего племянника Владимира Мономаха [Татищев, 2, 93], и в том же году скончался. Поход Глеба и Владимира из Новгорода состоялся весной 1077 г. [Повесть временных лет 1957, 122], но когда пришло известие об отрешении Михаила от власти, принявший киевский стол Всеволод Ярославич войско из Корсуни отозвал. Именно с этим походом новгородцев на Корсунь связывается былинный сюжет «Глеб Володьевич». Судьба же князя Глеба Святославича сложилась трагично: после возвращения на киевский стол Изяслава Ярославича, изгнанного Святославом Ярославичем в Польшу, Глеб бежал от мести дяди в Заволочье, где в 1078 г. был убит [Повесть временных лет 1957, 101].

С 1102 г. сложившийся порядок отношений Новгорода с Киевом стал нарушаться: Святополк Изяславич Киевский захотел перевести Мстислава Великого, сына Владимира Мономаха, сидевшего в Новгороде с 1095 г., во Владимир Волынский, а в Новгород посадить своего сына Ярослава, однако новгородцы наотрез отказались исполнить волю князя [Повесть временных лет 1957, 141]. А в великое княжение Владимира Мономаха новгородцы стали сами избирать себе посадника [Карамзин, 1, II, 225]. В 1117 г. Мстислав Владимирович был отозван из Новгорода, где остался княжить его сын Всеволод, при котором зависимость новгородского боярства от Киева, видимо, ослабла. В 1118 г. Мономах вызвал к себе строптивых бояр новгородских, заставил их присягнуть на верность, некоторых заточил в темницу, в их числе сотского Ставра [Новгородская первая летопись, 21]. Можно считать, что этот конфликт нашел отражение в былинном сюжете «Ставр Годинович».

После смерти Мстислава Владимировича в 1132 г. в великое княжение его брата Ярополка Владимировича борьба за киевский стол и за другие уделы между «Ольговичами», потомками Олега Святославича Черниговского, и «Мономашичами» разгорелась с новой силой, не мог остаться в стороне от междоусобиц и новгородский князь Всеволод Мстиславич. Смута охватила и Новгород, и с 1136 г. мятежные новгородцы сами стали звать к себе князей, изгнав Всеволода за то, что он недостаточно ревностно в этих распрях блюл их интересы [Карамзин, 1, II, 240]. В 1156 г., когда в Киеве поспешивший встретить нового митрополита Руси новгородский епископ Нифонт умер, новгородцы сами избрали на его место игумена Аркадия [Карамзин, 1, II, 290–291]. Появление к этому времени в летописных записях имени архиепископа наряду с именем князя говорит о возросшей к этому времени значимости его во властной иерархии Новгорода. Архиепископ, избираемый новгородцами, разделил с посадником многие полномочия прежних князей, и, таким образом, Новгород превратился в феодальную республику, управляемую вечем, где решающая роль принадлежала боярству и церкви. С ростом самостоятельности Новгорода усилилась его территориальная экспансия, новгородцы стали осваивать находившиеся далеко на севере и северо-востоке обширные земли или «волости»: Заволочье, Двинскую, Терскую и Пермскую земли, волость Печору, зауральскую Югру. К этому времени относится и конфликт Новгорода с владимиро-суздальскими князьями из-за владения этими волостями, и в 1170 г. новгородцы победили напавших на город суздальцев.

Значительную роль в жизни Новгорода играли купеческие объединения, но экономику Новгорода определяли не только торговля, промыслы и сельское хозяйство, большое место в ней занимало ремесленное производство. На основе древних родовых объединений, так называемых «братчин», собиравшихся для проведения в складчину общих праздников, возникали промысловые и ремесленные корпорации. Среди них были и такие специфические, как артели «скоморохов-музыкантов» и объединения православных паломников – «калик перехожих». Существуют письменные известия о 40 паломниках-новгородцах, совершавших хождение в Иерусалим как в XII в., так и в XIV в. Былина «Сорок калик со каликою», отражает, видимо, первое из этих паломничеств во время владычества архиепископа Иоанна (Илии) и киевского княжения Ростислава Мстиславича в 1163–1167 гг. [Миллер, II, 242; Миллер 2005, 287–289].

Не единичны исторические сведения о ватагах «ушкуйников», совершавших на лодках-ушкуях поначалу торгово-промышленные и завоевательные походы, осваивая северные и северо-восточные земли, а затем походы по Волге и Каме для сопровождения купеческих караванов или разбойничьих набегов на прибрежные поселения. В 1174 г. некоторые из новгородцев спустились по Волге в земли волжских булгар, прошли вверх по Каме до устья Вятки, по которой поднялись в земли черемисов (марийцев), где и основали город Хлынов, ставший центром независимой без малого три столетия Вятской земли. В биографии героя известного былинного цикла «Садко», искусного гусляра и удачливого купца, есть немало черт от предприимчивого новгородца, в конце неспокойной жизни благочестиво построившего храм. В Новгородских летописях под 1167 г. упоминается некий Садко Сытинич: «На ту же весну заложи Съдко Сытиниць церковь камяну святую мученику Бориса и Глеба при князи Святославе Ростиславици, при архиепископе Илии» [Новгородская первая летопись, 32], эта же церковь упоминается и в других летописных записях.

В немногочисленных былинах, связанных с вольным Новгородом достаточно наглядны особенности его общественно-политической жизни и своеобразие нравов его населения. Эту художественную картину подтверждают и дополняют подлинные документы того времени – берестяные грамоты, открытые в Новгороде в 1951 г. археологической экспедицией под руководством А.В. Арциховского.

КНЯЗЬ ГЛЕБ ВОЛОДЬЕВИЧ

А как падала погодушка да со синя моря,

А со синя морюшка с Корсýньского

А со дожжами-то, с туманами.

А в ту-ту погоду синёмóрьскую

Заносила тут неволя

Три черненых три-то кáрабля

Что под тот под славён городок под Кóрсунь жа,

А во ту-то всё гавань всё в Корсýньскую.

А во том-то городе во Кóрсуни

Ни царя-то не было, ни царевича,

А ни короля-то не было и ни королевича,

Как ни князя не было и ни княжéвича;

Тут жила-была Маринка дочь Колдáёвна,

Она, бледь, еретиця была, безбожниця.

Она как ведь в гавани заходили, брала пошлину,

Паруса ронили – брала пошлину,

Якори-ти бросали – брала пошлину,

Шлюпки нá воду спускали – брала пошлину,

А как в шлюпочки садились, брала пошлину,

А к мосту проставали – мостовý брала,

А как пó мосту шли, да мостовý брала,

Как в таможню заходили, не протамóжила;

Набирала она дани-пошлины немножко-немало – сорок тысечей.

А да взяла она трои рукáвочки;

Что да те трои рукавочки, трои перчаточки;

А как эти перчаточки а не сшиты были, не вязаны,

А вышиваны-то были красным золотом,

А высаживаны дорогим-то скатным жемчугом,

А как всажено былó каменьё самоцветноё;

А как перьвы-ти перчатки во петьсот рублей,

А други-ти перчатки в целу тысячу,

А как третьим перчаткам цены нé было.

Везаны ети перчатки в подареньицё

А тому жо ведь князю всё Волóдьёму.

Отбирала эти чéрны карабли она нáчисто,

Разгонила она трех младых корабельшичков

А как с тих с черных с трех-то кáраблей,

Она ставила своих да крепких стóрожов.

А как кáрабéльшички ходят по городу по Кóрсуню,

Они думают-то думушку за единую,

За едину-ту думу промеждý собой.

А да что купили они чернил, бумаг,

А писали они да ёрлыки-ти скорописчаты

Что тому же князю Глебову Волóдьёму:

– Уж ты гой, ты князь да Глеб ты сын Володьёвич!

Уж как падала погодушка со синя моря;

Заметало нас под тот жо городок под Кóрсынь жа.

А во том жо было городе во Кóрсыни

Не царя не было, не цяревича,

Не короля-то не было и не королевича,

А не князя не былó, и не кнежевича;

Как кнежила Маринка дочь Кайдáловна;

Она, бледь, еретиця была, безбожниця.

А мы как ведь в гавань заходили, брала с нас ведь пошлины,

А ведь как паруса ронили, брала пошлину,

Якори-ти бросали – брала пошлину,

Шлюпки нá воду спускали – брала пошлину,

Уж мы в шлюпочки садились – брала с нас ведь пошлину,

А как к плóту приставали, плотовó брала,

А ведь как по мóсту шли, дак мостовó брала,

А в таможню заходили – не протамóжила;

Да взяла она дани-пошлины сорок тысечей,

А взяла у нас трои перчаточки –

Везёны были тебе, князю, в подареньицё:

А как перьвы-ти перчатки во петьсот рублей,

А вторы-ти перчатки в целу тысечу,

А третьим перчаткам цены нé было.

Они скоро писали, запечатали,

Отослали князю Глебову Волóдьёву.

А тут скоро пришли ёрлыки к ёму,

Он их скоро распочатывал, просматривал.

Как его жо сердьцо было неуступчиво;

Разъёрилось ёго серьцо богатырськоё.

А он скоро брал свою-то золоту трубу розрывчату,

Выходил-то скоро на краснó крыльцё косисчато,

Он крычал-то, зычал зычним голосом,

Зычним голосом да во всю голову:

– Уж вы гой еси, дружины мои хоробрыя!

Уж вы скоро вы седлайте, уздайте добрых коней,

Уж вы скоро-лёгко скачите на добрых коней,

Выезжайте вы скорó да на чистó полё.

А как услыхала ёго дружья-братья-товарышши,

Они скоро-то добрых коней да собирали жо,

Выседлáли-уздали они добрых коней

Да скоро садились на добрых коней,

А из города поехали не воротами,

Не воротами-то ехали, не широкима,

А скакали через стену городóвую.

Выезжала-се дружина на чистó полё,

А как съехалось дружины тридцеть тысечей.

Выезжал-то князь Глеб-сударь Волóдьёвич,

Со своей дружиночками хоробрыма;

Прибирал он дружью-ту, дружины всё хоробрые,

Чтобы были всё да одного росту,

А да голос к голосу да волос к волосу;

А из тридцеть тысяч тольке выбрал триста добрых мóлодцов,

Их-то голос к голосу да волос к волосу:

– Уж вы поедемте, дружина моя хоробрая,

А ко тому-ту славну городу ко Кóрсыню,

А ко той жо ти Марины дочери Кайдаловны,

А ко той Маринки, еретици, бледи, всё безбожници.

А как садились они скоро на добрых коней,

А поехали они путем-дорогою.

Как доехали они до города до Кóрсыня,

Становил-то Глеб своёго добрá коня:

– Уж вы гой еси, дружина моя хоробрая!

Сходите вы скорó со добрых коней,

Становите вы шатры полóтьняны,

А да спите-тко, лёжите во белых шатрах,

А дёржите караулы крепкие и строгие;

Уж вы слушайте – неровнó-то зазвенит да моя сабля,

Заскрипят да мои плечи богатырськия, –

Поезжайте-тко ко городу ко Корсыню,

А скачите вы через стену городóвую,

Уж вы бейте-ко по городу старого и малого,

Не единого не оставлейте вы на сéмёна.

Я как поеду топерече ко городу ко Корсыню,

К той Маринки дочери Кайдаловны.

Подъезжаёт Глеб под стену-ту

Да под ту жа башню наугольнюю;

Закричал-то он зычным голосом:

– Уж ты гой еси, Маринка дочь Кайдаловна!

А зачем ты обралá у мня да чéрны кáрабли,

Ты зачем жа у мня сгонила с караблéй моих трех-то корабельшиков,

А начто поставила да своих караульшиков?

Услыхала Маринка дочь Кайдаловна;

Скоро ей седлали, уздали всё добрá коня;

Выезжала она на ту же стену городовую:

– Здрастуй-ко, Глеб, ты князь да сын Волóдьёвич!

– Уж ты здрастуй-ко, Маринка дочь Кайдаловна!

А зачем ты у мня взяла мои-то три-то кáрабля,

А сгонила моих трех-то корабельшичков со кáраблей?

– Уж ты гой еси, ты князь да сын Володьёвич!

Я отдам тебе три черненых три-то кáрабля;

А да только отгани-тко три мои загадки хитромудрые, –

Я отдам тобе-то три черненых кáрабли.

– Только загадывай ты загадки хитромудрые;

А как буду я твои загадочки отгадывать.

– А как перьва-та у мня загадка хитромудрая:

Ише что же в лете бело, да в зимы зéлено?

Говорит-то Глеб да таковы речи:

– Не хитра твоя мудрá загадка хитромудрая,

А твоей глупé загадки на свете нет:

А как в лете-то белó – Господь хлеб дает,

А в зимы-то зеленó – да тут ведь ель цветет.

– А загону тебе втору загадку хитромудрую:

А что без кореньиця ростет да без лыж кататьце?

– Без кореньица ростут белы снеги,

А без лыж-то катятьце быстры ручьи.

– Загану тебе третью загадку хитромудрую:

А как есть у вас да в камяннóй Москвы,

В каменнóй Москвы да есть мясна гора;

А на той на мясной горы да кипарис ростет,

А на той париси-дереви сокóл сидит.

– Уж ты гой еси, Маринка дочь Кайдаловна!

Не хитра твоя загадка хитромудрая,

А твоей загадочки глупé на свете нет:

Как мясна-та гора – да мой ведь доброй конь,

Кипарисо дерево – мое седелышко,

А как сóловёй сидит то – я, удáлой добрый молодец.

– Я теперече отсыплю от ворот да пески, камешки,

А сама-то я, краснá девиця, за тобя замýж иду.

Как поехала Маринка с той стены да белокамянной,

Приезжала к собе да на широкой двор,

Наливала чару зеленá вина да в полтора ведра,

А да насыпала в чару зелья лютого,

Выезжала на ту жо стену городóвую,

Подавала Глебушку она чару зелена вина:

– Уж ты на-тко на приезд-от чару зелена вина!

А как принимаитьсе-то Глеб да единóй рукой,

Ише хочёт он пить да зелена вина;

А поткнулсэ ёго конь на ножочку на правую,

А сплескал-то чару зелена вина

А да зá тою да гриву лошадиную.

Загорелась у добра коня да грива лошадиная.

А как ту да Глеб испугалсэ жа,

А бросал-то чару на сыру землю;

Ише как тут мать сыра земля да загореласе.

А как розъерилось ёго серьцо богатырськоё,

А стегал он добрá коня да по крутым бедрам;

Как поскочит ёго конь во всю-ту прыть да лошадиную,

А как скакал с прыти ёго доброй конь да через стену городóвую,

А сустиг-то ей, Маринку, середи двора,

А отсек тут ей, Маринки, буйну голову;

А как тут Маринки и смерть пришла,

Смерть пришла ей да середи двора.

СТАВЕР ГАДЕНОВИЧ

… [боя]рин Ставер Гаденович:

– Ой есте вы, князи и бóяре

И сильныя могучия богáтыри!

Есть у меня молода жена

Василиса Микулишна.

По ее счастию есть у меня золота казна:

Николи казна не держитца,

Всегда казна исполняется.

И есть у меня триста молодцов –

Все молодцы перебóрчетыя,

Молодец молодца лутче:

Николи жь молодцы не стареютца.

Да есть у меня триста жеребцов,

А все жеребцы латынския:

Николи жеребьцы не изъездятца.

И зговорят князи и бóяре,

И сильныя могучия богатыри,

И мужики торговыи:

– Ой еси ты, бояринь Ставер Гаденович!

Почему у тебя золота казна не держитца?

И зговорит боярин Ставер Гаденович таково слово:

– Потому у меня золота казна не держитца,

Что я из той казны деньги в рость даю,

И темь я ростомь год живу,

Потому моя казна не держитца.

– Почему у тебя молодцы не стареются?

И взговорит бояринь Ставер Гаденович таково слово:

– Потому у меня молодцы не стареются:

Пьют, едят, а сами потешаютца

И никакой кручины не ведают;

Чеботы носять по-турецкому –

Шиломь пяты, носки вострыя,

Однорядки носят по-посольскому – скорлять сукно,

Колпаки носят, плащи золотыя,

Потому молодцы не стареютца.

– Почему у тебя жеребцы не изъездатца?

И взговорит бояринь Ставер Гаденович таковó слово:

– Потому у меня жеребцы не изъездятца:

Севодни я поехал на том жеребце,

А завтре поеду на другом жеребце,

Всегда у меня жеребцы переменныя,

Потому они не изъездятца.

И лихи были в Киеве оговорщики:

Оговорили оне князю Владимеру киевскому

Боярина Ставра Гаденовича

Небыльными словесами и ложными:

– Государь ты наш, князь Владимер киевской!

Пьешь, ешь и потешаешься,

А тово себе не ведаешь:

Есть у тебя на пиру бояринь Ставер Гаденович,

Стольнова града Чернигова,

А за очи говорить таковó слово:

«Я де в Киеве-гради больши великако князя Владимира и богáтея».

И тут князь Владимир на него раскручинился,

Велел его скоро пред собою поставити.

И скоро поставили боярина Ставра Гаденовича

Перед князя Владимира киевскаго.

Что взговорить князь Владимер киевской:

– Ой еси ты, боярин Ставер Гаденович!

Негораздо ты за очи похваляешься

И говоришь таковó слово:

«Что де я в Киеве богáтее князя Владимира».

И взговорит боярин Ставер Гаденович:

– Аз, государь, никакова слова про тебя не говаривал.

Бог над Ставром прогневался,

Государь великий князь Владимер раскручинился,

Велел ево посадить в глубок погребь сорока сажéн

И закрыть доскою железною,

И засыпать песками желтыми.

И повели боярина Ставра Гаденовича

В глубок погреб сорока сажéн.

И что взговорит боярин Ставер Гаденович:

– Ой еси ты, мой слуга поваренной!

Садись ты скоро на жеребца латынскова,

Поедь к стольному граду Чернигову

К моей молодой жене к Василисе Микулишне,

Отправь ей от меня челобитье великое:

«Бог над Ставром прогневался,

Государь великий князь Владимир раскручинился,

Велел ево посадить в глубок погребь сорока сажéн,

И засыпать песками желтыми,

И закрыть доскою железною».

И скоро детинко садился на жеребца на латынскова,

И поехал к стольному граду Чернигову.

И как будет в Чернигове-граде,

Взъеждяет на царской двор, с коня не слажучи,

Бежит во светлую горницу, не обсылаючи,

Молитца чудным образом,

Бьет челом Василисе Микулишне,

А сам говорит таковó слово:

– Государыня Василиса Микулишна!

Привез я к тебе вести нерадостныя:

Бог над Ставром прогневался,

Государь великий князь Владимер роскручинился,

Велел ево посадить в глубок погреб сорока сажéн,

И закрыть доскою железною,

И засыпать песками желтыми.

И тут Василиса Микулишна была догадьлива,

Скоро она догадалась:

Пошла она в хоромы опришенныя,

Скидовала с себя волосы женския,

Завивала кудри молодецкия,

Надевала на себя платье посольское,

Скоро садилася на жеребца латынскова,

Имала сь собою триста молодцов, –

Молодец молодца лутче,

Все молодцы перебóрчетыя,

Будто едет млад посол,

Млад Василей Иванович,

Из тое земли из Галацкия,

От короля польскова,

Править посольство великое.

И поехал млад посол Василей Иванович

К стольному граду Киеву,

К великому князю Владимеру киевскому,

Тою дорогою продольную,

На лесы на Бранския,

На грязи на черныя,

На реку на Смородину,

На Соловья на разбойника.

И как будеть грозен посол

Млад Василей Иванович

Близко стольнова града Киева,

В тех лугах государевых,

И тут велел белы шатры белобельчетыя росставити,

А посольской шатер не мешаетца с теми:

Маковка у шатра золотая,

Золота аравитское.

И малой час поизóйдучи

От стольнова града Киева,

От князя Владимира киевскаго,

Мимо шатра посольскова

Гонить скорой гонец в Чернигов-град.

И что згóворит грозен посол,

Млад Василей Иванович:

– Ой есть вы, мои слуги и дворяня молодцы!

Переймите вы скорова гонца,

Поставьте его передо мною.

И скоро туть кинулись, и поймали гонца,

И привели пред грознаго посла,

Млада Василья Ивановича.

Что взговорить грозен посол,

Млад Василей Иванович:

– Ой еси ты, скорой гонец!

Куды ты гонишь нáскоро?

И взговорит ему скорой гонец:

– Государь ты, грозен посол,

Млад Василей Иванович!

Я еду от стольнаго града Киева,

От князя Владимера киевскаго,

А еду в стольной град Чернигов

Переписать золоту казну

Боярина Ставра Гаденовича.

И что взгóворит грозен посол,

Млад Василей Иванович:

– Ой еси ты, грозен посол, скорой гонец!

Поедь ты скоро назад к стольному граду Киеву,

К великому князю Владимеру киевскому,

Да скажи ему про меня:

«Государь мой князь Владимер киевский!

К твоему здоровью идет, государь,

Млад посол Василей Иванович

Из земли Галацкия,

От короля польскова,

Править посольство великое».

И скоро скорой гонец

Назад поехал в Киев-град,

И сказал князю Владимиру все пó ряду,

По словеси грознаго посла

Млада Василья Ивановича.

А сам посол, не мешкая,

За гонцом в Киев-град приеждяючи,

Ставился на посольской двор.

Как будет третей день,

Звал князь Владимер киевской

Грознаго посла млада Василья Ивановича

На почестной пир.

А как будет по порáм,

Пошел грозной посол

На почестной пир.

И как будет грозен посол

Млад Василей Иванович

Среди двора государева,

И тут его встречают князи и бóяре,

И взяли ево под руки белыя,

Повели в полаты каменныя,

Посадили на место посольское.

И как пошел почестной пир,

И почели пить и ясти и потешатися,

И увидела Апраксея-королевишна

Грозна посла млада Василья Ивановича,

А сама говорит таковó слово:

– Государь ты, князь Владимер киевской!

Не быть то грозну послу

Младу Василью Ивановичу, –

Быть Василисе Микулишне,

Ставровой жене Гаденовича!

И что взговорить князь Владимер киевской:

– Ой еси ты, княгиня Апраксея-королевишна!

Мошно то нам розведати,

Лише бы не опозоритца.

И как у князя Владимера стол отшел,

И после стола пошла потеха молодецкая,

И что взгóворить князь Владимер киевской:

– Ой еси ты, грозен посол

Млад Василей Иванович!

Есть ли теперво с тобою умеющия борцы,

С моими бы борцы поборолися,

А нас бы с тобою потешили?

И что взгóворит грозен посол

Млад Василей Иванович:

– Государь ты, князь Владимер киевский!

Теперво со мною борцов нету:

Не ведал я потехи молодецкия,

Твоего слова государева,

И я затемь борцов не брал.

Разве, государь, мне самому поборотися,

А тебя, государь, потешити?

И пошел грозен посол на царев двор,

И учел по двору похаживать,

Ручки и ножки поправливать.

И в ту пору князь Владимер из хором смотрил,

Из окошка стекольчетова.

И выходят пять борцов умеющих,

И учели боротися.

Первому борцу голову сломил,

Другому борцу руку выломил,

Третьему борцу ногу выломил,

Четвертаго борца за тын кинул,

А пятой борец в таскáх забежал.

И тут млад посол Василей Иванович

Бьет челом князю Владимеру киевскому

Своею потехою молодецкою.

А сам говорит таковó слово:

– Государь ты, князь Владимер киевской!

Я тебя тешил своею потехою молодецкою,

Вели, государь, меня потешить:

Дай мне игреца, кой бы горазд в гусли играть

И проводил бы меня на посольской двор.

И князь Владимер стоючи задумался,

Что нет в Киеве игреца гораздова.

И вспало на ум князю Владимеру

Про боярина про Ставра Гаденовича,

И велел его вынуть из глубока погреба,

И велел ему дать звончатыя гусли,

И пошел Ставер Гаденович

За грозным послом на посольской двор.

И как будет на посольском дворе,

И згóворит млад посол Василей Иванович:

– Помнишь ли ты, Ставер Гаденович, про меня,

Или ты меня знаешь ли, или нет?

И взгóворить боярин Ставер Гаденович таковó слово:

– Аз про тебя и не слыхивал,

Не токмо что мне тебя знать.

И что взгóворит грозен посол

Млад Василей Иванович:

– А помнишь ли ты, боярин Ставер Гаденович,

Коли мы с тобою ребячью игрушку игрывали:

У тебя была сваечка серебреная,

А у меня было колечко золотое,

И ты в мое колечко часто попадывал?

И тут боярин Ставер Гаденович догодался:

Ималися оне за руки белыя,

Целовалися во уста сахáрныя.

И великой князь Владимер киевской

Опять их пожалывал

Стольным градом Черниговым,

И отпустил их с великою честию,

И учал ево жаловать: лутче старова.

И оне поехали в Чернигов-град,

И учали жить и быть по-старому лутче прежнего.

И учели пити и ясти и веселитися по-прежнему.

И начел их князь Владимер жаловать лутче старова.

СОРОК КАЛИК СО КАЛИКОЮ

А из пустыни было Ефимьевы,

Из монастыря из Боголюбова,

Начинали калики нарежатися

Ко святому граду Иерусалиму,

Сорок калик их со каликою.

Становилися во единой круг,

Онедумалидумушку единую,

А едину думушку крепкую;

Выбирали бóльшева атамана

Молоды Касьяна сына Михайлыча.

АимолодыКасьянсынМихайлович

Кладет он заповедь великую

На всех тех дородных молодцов:

– А итить нам, братцы, дорога не ближнея –

Идти будет ко городу Иерусалиму,

Святой святыни помолитися,

Господнюгробу приложитися,

Во Ердань-реке искупатися,

Нетленною ризой утеретися,

Идти селами и деревнями,

Городамитемиспригородками.

А в том-та ведь заповедь положена:

Кто украдет или кто солжет,

Али кто пустится на женской блуд,

Нескажетбольшему атаману,

Атаман про то дело проведает, –

Едина оставить во чистом поле

И окопать по плеча во сыру землю.

И в том-та ведь заповедь подписана,

Белыя рученьки исприложены:

Атаман Косьян сын Михайлович,

Податаманья – брат ево родной

Молоды Михаила Михайлович.

Пошли калики вЕрусалим-град.

А идут неделю уже споряду,

Идут уже время немалое,

Подходят ужеониподКиев-град,

Сверх тое реки Чéреги,

На ево потешных на островах

У великова князя Владимера

А и вышли оне из раменья,

Встречу им-та Владимер-князь:

Ездит он за охотою,

Стреляет гусей, белых лебедей,

Перелетныхмалыхутачак,

Лисиц, зайцов всех поганивает.

Пригодилосяемуехатипоблизости,

Завиделиевокаликитутперехожия,

Становилися во единой круг,

Клюки-посохи вземлю потыкали,

А и сумочкиисповесили,

Скричаткаликизычнымголосом, –

Дрогнет матушка сыра земля,

С дерев вершины попадали,

Под князем конь окарачелся,

Абогатыри сконей попадали,

А Спиря стал постыривать,

Сёмасталпересёмовать.

Едва пробудится Владимер-князь,

Рассмотрилудалыхдобрыхмолодцов,

Оне-та ему поклонилися,

Великому князю Владимеру,

Прошаюту негосветýюмилостиню,

А и чем бы молодцам душа спасти.

Отвечает им ласковойВладимер-князь:

– Гой вы еси,калики перехожия!

Хлебы с нами завозныя,

А и денег со мною не годилося,

А и езжу я, князь, за охотою,

За зайцами и за лисицами,

За соболи и за куницами,

Истреляюгусей,белыхлебедей,

Перелетныхмалыхутачак,

Изволите вы идти во Киев-град

Ко душе княгине Апраксевне;

Честна роду дочь королевична

Напоит-накормит вас, добрых молодцов,

Наделит вам в дорогу злата-серебра.

Недолго калики думу думали,

Пошли ко городу ко Киеву.

А и будут в городе Киеве,

Середидворакняженецкова,

Клюки-посохи в землю потыкали,

А и сумочки исподвесили,

Подсумочьярыта бархата,

Скричаткаликизычнымголосом, –

С теремов верхи поволялися,

А с горниц охлупья попадали,

Впогребахпитьясколыбалися.

Становилися во единой круг,

Прошают святую милостыню

У молоды княгини Апраксевны.

Молода княгина испужалася,

А и больно она передрогнула,

Посылает стольников и чашников

Звать калик во светлу гридню.

Пришли тут стольники и чашники,

Бьют челом-поклоняются

МолодуКасьяну Михайлову

Со своими его товарищами

Хлеба есть во светлу гридню

К молодой княгине Апраксевне.

А и тут Косьян не ослушался,

Походил во гридню во светлую,

Спасову образу молятся,

Молодой княгине поклоняются.

Молода княгиня Апраксевна

Поджав ручки, будто турчаночки,

Со своими нянюшки и мамушки,

С красными сенными деушки.

МолодыКасьянсынМихайлович

Садился в место большее,

От лица ево молодецкова,

Как бы от солнучка от краснова,

Лучи стоят великия.

Убиралис(ь) тут все добры молодцы,

А и те калики перехожия

Затестолыубраныя.

А и стольники-чашники

Поворачевают-пошевеливают

Своих оне приспешников,

Понесли-та ества сахарныя,

Понесли питья медвяныя.

А и те калики перехожия

Сидят за столами убраными,

Убирают ества сахарныя,

А и те видь пьют питья медяныя,

И сидят оне время час-другой,

Во третьем часу подымалися,

Подымавши, оне богу молятся,

За хлеб за соль бьют челом

Молодой княгине Апраксевне

И всем стольникам и чашникам.

И тово оне еще ожидаючи

У молодой княгини Апраксевны,

Наделила б на дорогу златом-серебром,

Сходить бы во град Иерусалим.

А у молодой княгини Апраксевны

Не то в уме, не то в разуме:

Пошлет Алешуньку Поповича

Атамана их уговаривати

И всех калик перехожиех,

Чтоб не идти бы им сево дня и сего числа.

И стал Алеша уговаривати

МолодаКасьянаМихайловича,

Зовет к княгине Апраксевне

На долгия вечеры посидети,

Забавныя речи побаити,

А сидеть бы наедине во спальне с ней.

Молоды Касьян сын Михайлович,

Замутилось ево сер(д)це молодецкое,

Отказал он Алеши Поповичу,

Не идет на долгия вечеры

К молодой княгине Апраксевне

Забавныя речи баити.

На то княгиня осердилася,

Посылает Алешуньку Поповича

Прорезать бы ево суму рыта бархата,

Запехать бы чарочку серебрену,

Которой чарочкой князь на приезде пьет.

Алеша-та догадливбыл:

Распорол суму рыта бархата,

Запехал чарочку серебрену

И зашивал ее гладехонько,

Что познать было не можно то.

С тем калики и в путь пошли,

Калики с широка двора,

С молодой княгиней не прошаются,

А идут калики не оглянутся.

И верст десяток отошли оне

От стольнова города Киева,

Молода княгиня Апраксевна

Посылает Алешу во погон за ним.

Молоды Алеша Попович млад

Настиг калик во чистом поле,

У Алеши ве[ж]ство нерожденое,

Он стал с каликами [в]здорити,

Обличает ворами-разбойниками:

– Вы-та, калики, бродите по миру по крещеному,

Ково окрадите, своем зовете,

Покрали княгиню Апраксевну,

Унесли вы чарочку серебрену,

Которой чарочкой князь на приезде пьет!

А в том калики не даются ему,

Молоду Алеши Поповичу,

Не давались ему на обыск себе.

Поворчал Алешинька Попович млад,

Поехал ко городу Киеву,

И так приехал во стольной Киев-град.

В то же время и во тот же час

Приехал князь из чиста поля,

И с ним Добрынюшка Никитич млад.

Молода княгиня Апраксевна

Позовет Добрынюшку Никитича

Посылает за каликами,

ЗаКосьяном Михайловичем.

Втапоры Добрынюшка не ослушался,

Скоро поехал во чисто поле,

У Добрыни ве[ж]ство рожденое и ученое,

Настиг он калик во чистом поле,

Скочил с коня, сам бьет челом:

– Гой еси, Касьян Михайлович,

Не наведи на гнев князя Владимера,

Прикажи обыскать калики перехожия,

Нет ли промежу вас глупова!

Молоды Касьян сын Михайлович

Становилкаликвоединойкруг

И велел он друг друга обыскавать

От малова до старова,

От старова и до большá лицá,

До себя, млада Касьяна Михайловича.

Негдé та чарочка не явилася –

У млада Касьяна пригодилася.

Брат ево, молоды Михайла Михайлович,

Принимался за заповедь великую,

Закопали атамана по плеча во сыру землю,

Едина оставили во чистом поле

Молода Касьяна Михайловича,

Отдавали чарочку серебрену

Молоду Добрынюшки Никитичу,

И с ним написан виноватой тут

Молоды Касьян Михайлович.

Добрыня поехал он во Киев-град,

А и те калики – в Ерусалим-град.

МолодыКасьян сын Михайлович

С ними,калики, прощается.

И будет Добрынюшка в Киеве

УмладыкнягиниАпраксевны,

Привез он чарочку серебрену,

Виноватова назначено –

Молода Касьяна сына Михайлова.

А с таво время-часу захворала она скорбью недоброю:

Слеглакнягиня в великое во агноище.

Ходили калики в Ерусалим-град,

Вперед шли три месяца.

А и будут в граде Ерусалиме,

Святой святыни помолилися,

Господню гробу приложилися,

Во Ердане-реке искупалися,

Нетленною ризою утиралися,

А всё-та молодцы отправили;

Служили обедни с молебнами

За свое здравие молодецкое,

По поклону положили за Касьяна Михайловича.

А и тут калики не замешкались,

Пошли ко городу Киеву

И ко ласкову князю Владимеру

И идут назад уже месяца два,

На то место не угодили они,

Обошли маленькай сторонкаю

Ево, молода Касьяна Михайловича;

Голосок наносит помалехоньку,

А и тут калики остоялися,

А и место стали опознавать,

Подалися малехонько

И увидели молода Касьяна сын Михайлович:

Он ручкой мáшит, голосом кричит.

Подошли удалы добры молодцы,

Вначале атаман, родной брат ево

Михайла Михайлович,

Пришли все оне, поклонилися,

Стали здравствовать.

Подает он, Касьян, ручку правую,

А оне-та к ручке приложилися,

С ним поцеловалися

И все к нему переходили.

Молоды Касьян сын Михайлович

Выскакивал из сырой земли,

Как есён сокол из тепла гнезда.

А все оне, молодцы, дивуются,

На ево лицо молодецкое

Не могут зрить добры молодцы,

А и кудри на нем молодецкия до самаго пояса.

И стоял Касьян не мало число, –

Стоял в земле шесть месяцев,

А шесть месяцев будет полгода.

Втапоры пошли калики ко городу Киеву,

Ко ласкову князю Владимеру.

Дошли оне до чудна креста Леванидова,

Становилися во единой круг,

Клюки-посохи в землю потыкали,

И стоят калики потихохуньку.

Молоды Михайла Михайлович

Атаманом еще правил у них,

Посылает легкова молодчика

Доложиться князю Владимеру:

– Прикажит ли идтинампоабедати?

Владимер-князь пригодился в доме,

Послал он своих клюшников-ларешников

Побить челом и поклонитися им-та, каликам,

Каликам пообедати,

И молоду Касьяну на особицу.

И тут клюшники-ларешники

Пришли оне к каликам, поклонилися,

Бьют челом к князю пообедати.

Пришли калики на широкой двор,

Середн двора княженецкова

Поздравствовал ему Владимер-князь,

Молоду Касьяну Михайловичу,

Взял ево за белы руки,

Повел во светлу гридню.

А втапоры молоды Касьян Михайлович

Спросил князя Владимера

Про молоду княгиню Апраксевну:

– Гой ecu, сударь Владимер-князь!

Здравствует ли твоя княгиня Апраксевна?

Владимер-князь едва речи выговорил:

– Мы де уже неделю-другу не ходим к ней.

Молоды Касьян тому не брезгует,

Пошел со князем во спальну к ней,

А и князь идет свой нос зажал,

Молоду Касьяну то нечтó ему,

Никакова духу он не верует.

Отворяли двери у светлы гридни,

Раскрывали окошечки косящетые,

Втапоры княгиня прощалася,

Что нанесла речь напрасную.

Молоды Касьян сын Михайлович

А и дунул духом святым своим

На младу княгиню Апраксевну, –

Не стало у ней тово духу-пропасти,

Оградил ея святой рукой,

Прощает ее плоть женскую,

Захотелось ей, и пострада она:

Лежала в страму полгода.

Молоды Касьян сын Михайлович

Пошел ко князю Владимеру во светлу гридню,

Помолился Спасу образу

Со своими каликами перехожими,

И сажалися за убраны столы,

Стали пить-есть, потешатися.

Как будет день в половина дня,

А и те калики напивалися,

Напивалися и наедалися,

Владимер-князь убивается,

А калики-та в путь нарежаются.

Просит их тут Владимер-князь

Пожить-побыть тот денек у себе.

Молода княгиня Апраксевна

Вышла из кожуха, как из прóпости.

Скоро она убиралася,

Убиралася и нарежалася,

Тут же к ним к столу пришла

С няньками, с мамками

И с сенными красными девицами

Молоду Касьяну поклоняется

Без стыда-без сорому,

А грех свой на уме держит.

Молоды Касьян сын Михайлович

Тою рученькой правою размахивает

По тем ествам сахарныем,

Крестом огражает и благословляет,

Пьют-едят, потешаются.

Втапоры молоды Касьян сын Михайлович

Вынимал из сумы книжку свою,

Посмотрил и число показал,

Что много мы, братцы, пьем-едим, прохложаемся,

Уже третей день в доходе идет,

И пора нам, молодцы, в путь идти.

Вставали калики на резвы ноги,

Спасову образу молятся

И бьют челом князю Владимеру

С молодой княгиней Апраксевной

За хлеб за соль ево,

И прощаются калики с князем Владимером

И с молодою княгинею Апраксевною.

Собрались оне и в путь пошли

До своего монастыря Боголюбова

И до пустыни Ефимьевы.

То старина, то и деянье.

САДКО

САДКО-БОГАТОЙ ГОСТЬ

По славной матушке Волге-реке

А гулял Садко молодец тут двенадцать лет,

Никакой над собой притки и скорби

Садко не видовал,

А все молодец во здоровье пребывал,

Захотелось молодцу побывать во Нове-городе,

Отрезал хлеба великой сукрой,

А и солью насолил,

Ево в Волгу опустил:

– А спасиба тебе, матушка Волга-река!

А гулял я по тебе двенадцать лет,

Никакой я прытки-скорби не видавал над собой

И в добром здоровье от тебе отошел,

А иду я, молодец, во Нов-город побывать.

Проговорит ему матка Волга-река:

– А и гой еси, удалой доброй молодец!

Когда придешь ты во Нов-город,

А стань ты под башню проезжую,

Поклонися от меня брату моему,

А славному озеру Ильменю.

Втапоры Садко-молодец, отошед, поклонился.

Подошел ко Нову-городу

И будет у тоя башни проезжия,

Подле славнова озера Ильменя,

Правит челобитья великое

От тоя-та матки Волги-реки,

Говорит таково слово:

– А и гой еси, славной Ильмень-озеро!

Сестра тебе, Волга, челобитья посылает.

Двою говорил сам и кланелся.

Малое время замешкавши,

Приходил тут от Ильмень-озера

Удалой доброй молодец,

Поклонился ему добру молодцу:

– Гой еси, с Волги удал молодец!

Как ты де Волгу, сестру, знаешь мою?

А и тот молодец Садко ответ держит:

– Что де я гулял по Волге двенадцать лет,

Со вершины знаю и до ус(т)ья ее,

А и нижнея царства Астраханскова.

А стал тот молодец наказовати,

Которой послан от Ильмень-озера:

– Гой еси ты, с Волги удал молодец!

Проси бошлыков во Нове-городе

Их со тремя неводами

И с теми людьми со работными,

И заметовай ты неводы во Ильмень-озера,

Что будет тебе божья милость.

Походил он, молодец,

К тем бошлыкам новогородскием,

И пришел он, сам кланеится,

Сам говорит таково слово:

– Гой вы еси, башлыки, добры молодцы!

А и дайте мне те три невода

Со теми людьми со работными

Рыбы половити во Ильмени-озере,

Я вам, молодцам, за труды заплачу.

А и втапоры ему бошлыки не отказовалися,

Сами пошли, бошлыки, со работными людьми

И закинули три невода во Ильмень-озеро.

Первой невод к берегу пришел –

И тут в нем рыба белая,

Белая ведь рыба мелкая;

И другой-та ведь невод к берегу пришел –

В том-та рыба красная;

А и третей невод к берегу пришел –

А в том-та ведь рыба белая,

Белая рыба в три четверти.

Перевозился Садко-молодец на гостиной двор

Со тою рыбою ловленою,

А и первую рыбу перевозили,

Всю клали оне рыбу в погребы;

Из другова же невода он в погреб же возил,

Та была рыба вся красная;

Из третьева невода возили оне

В те же погребы глубокия,

Запирали оне погребы накрепко,

Ставили караулы на гостином на дворе,

А и отдал тут молодец тем бошлыкам

За их за труды сто рублев.

А не ходит Садко на тот на гостиной двор по три дни,

На четвертой день погулять захотелось,

А и первой в погреб заглянет он,

А насилу Садко тута двери отворил:

Котора была рыба мелкая,

Те-та ведь стали деньги дробныя,

И скора Садко опять запирает;

А в другом погребу заглянул он:

Где была рыба красная,

Очутилась у Садка червонцы лежат;

В третьем погребу загленул Садко:

Где была рыба белая,

А и тут у Садка всё монеты лежат.

Втапоры Садко-купец, богатой гость,

Сходил Садко на Ильмень-озеро,

А бьет челом-поклоняется:

– Батюшко мой, Ильмень-озеро!

Поучи мене жить во Нове-граде!

А и тут ему говорил Ильмень-озеро:

– А и гой еси, удалой доброй молодец!

Поводись ты со людьми со таможенными,

А и только про их ты обед доспей,

Позови молодцов, посадских людей,

А станут те знать и ведати.

Тут молодец догадается,

Сделал обед про томожных людей,

А стал он водиться со посадскими людьми.

И будет во Нове-граде

У тово ли Николы Можайскова,

Те мужики новогородские

Соходилися на братшину Никольшину,

Начинают пить канун, пива яшныя,

И пришел тут к нам удалой доброй молодец,

Удалой молодец был вол(ж)ской сур,

Бьет челом-поклоняется:

– А и гой вы еси, мужики новогородские!

Примите меня во братшину Никольшину,

А и я вам сыпь плачу немалую.

А и те мужики новогородские

Примали ево во братшину Никольшину,

Дал молодец им пятьдесят рублев,

А и зáчили пить пива яшныя.

Напивались молодцы уже допьяна,

А и с хмелю тут Садко захвастался:

– А и гой еси вы, молодцы славны купцы!

Припасите вы мне товаров во Нове-городе

По три дня и по три ýповода,

Я выкуплю те товары

По три дни по три уповода,

Не оставлю товаров не на денежку,

Ни на малу разну полушечку,

А то коли я тавары не выкуплю,

Заплачу казны вам сто тысячей.

А и тут мужики новогородские

Те-та де речи ево записавали,

А и выпили канун, пива яшные,

И заставили Садко ходить по Нову-городу,

Закупати товары во Нове-городе

Тою ли ценою повольною.

А и ходит Садко по Нову-городу,

Закупает он товары повольней ценою,

Выкупил товары во Нове-городе,

Не оставил товару не на денежку,

Ни на малу разну полушечку.

Влажл Бог желанье в ретиво сер(д)це:

А и шод Садко, божей храм сорудил

А и во имя Стефана-архидьякона,

Кресты, маковицы золотом золотил,

Он местны иконы изукрашевал,

Изукрашевал иконы, чистым земчугом усадил,

Царские двери вызолочевал.

А и ходит Садко по второй день по Нову-городу,

Во Нове-граде товару больше старова.

Он выкупил товары и по второй день,

Не оставил товару не на денежку,

Ни на малу разну полушечку.

И влаживал ему бог желанье в ретиво сер(д)це:

Шед Садко, божей храм сорудил

А и во имя Сафéи Премудрыя,

Кресты, маковицы золотом золотил,

Местны иконы изукрашевал,

Изукрашевал иконы, чистым земчугом усадил,

Царские двери вызолачевал.

А и ходит Садко по третей день,

по третей день по Нову-городу, –

Во Нове-городе товару больше старова,

Всяких товаров заморскиех.

Он выкупил товары в половина дня,

Не оставил товару не на денежку,

Ни на малу разну полушечку.

Много у Садка казны осталося,

Вложил бог желанье в ретиво сер(д)це:

Шед Садко, божей храм сорудил

Во имя Николая Можайскова,

Кресты, маковицы золотом золотил,

Местны иконы вызукрашевал,

Изукрашевал иконы, чистым земчугом усадил,

Царские двери вызолочевал.

А и ходит Садко по четвертой день,

Ходил Садко по Нову-городу

А и целой день он до вечера,

Не нашел он товаров во Нове-городе

Ни на денежку, ни на малу разну полушечку,

Зайдет Садко он во темной ряд –

И стоят тут черепаны-гнилые горшки,

А все горшки уже битыя,

Он сам Садко усмехается,

Дает деньги за те горшки,

Сам говорит таково слово:

– Пригодятся ребятам черепками играть,

Поминать Садко-гостя богатова,

Что не я Садко богат,

Богат Нов-город всякими товарами заморскими

И теми черепанами-гнилыми горшки.

САДКОВ КОРАБЛЬ СТАЛ НА МОРЕ

Как по морю, морю по синему

Бегут-побегут тридцатькораблей,

Тридцать кораблей, един сокол-корабль

Самово Садка, гостя богатова.

А все карабли, что соколы летят,

Сокол-карабль на море стоит.

Говорит Садко-купец, богатой гость:

– А ярыжки вы, люди наемные,

А наемны люди, подначальныя!

А вместо все вы собирайтеся,

А и режьтя жеребья вы валжены,

А и всяк-та пиши на имена

И бросайте вы их на сине море.

Садко покинул хмелево перо,

И на ем-та подпись подписано.

А и сам Садко приговариват:

– А ярыжки, люди вы наемныя!

А слушай речи праведных,

А бросим мы их на сине море,

Которые бы пóверху пловут,

А и те бы душеньки правыя,

Что которые-то во море тонут,

А мы тех спихнем во сине море.

А все жеребья поверху пловут,

Кабы яры гоголи по заводям,

Един жеребей во море тонет,

Во море тонет хмелево перо

Самово Садка, гостя богатова.

Говорил Садко-купец, богатой гость:

– Вы ярыжки, люди наемныя,

А наемны люди, подначальныя!

А вы режьтя жеребья ветляныя,

А пишите всяк себе на имена,

А и сами к ним приговаривай:

А которы жеребьи во море тонут, –

А и то бы душеньки правыя.

А и Садко покинул жеребей булатной,

Синева булату ведь заморскова,

Весом-то жеребей в десеть пуд.

И все жеребьи во море тонут, –

Един жéребей поверху пловет,

Самово Садка, гостя богатова.

Говорит тут Садко-купец, богатой гость:

– Вы ярыжки,люди наемныя,

А наемны люди, подначальныя!

Я са(м), Садко, знаю-ведаю:

Бегаю пó марю двенадцать лет,

Тому царю заморскому

Неплатиля дани-пошлины,

И во то сине море Хвалынское

Хлеба с солью не опýсковал, –

По меня, Садка, смерть пришла,

И вы, купцы-гости богатыя,

А вы, целовальники любимыя,

А и все приказчики хорошия!

Принесите шубу соболиную!

И скоро Садко нарежается,

Берет он гуслизвончаты

Со хороши струны золоты,

И берет он шáхмотницу дорогу

Со золоты тавлеями,

Со темя дороги вольящеты.

И спущали сходню ведь серебрену

Под красным золотом,

Походил Садко-купец, богатой гость,

Спущался он на сине море,

Садился на шáхмотницу золоту.

А и ярыжки, люди наемныя,

А наемнылюди, подначальныя

Утащили сходню серебрену

И серебрену под красным золотом ее на сокол-корабль,

А Садка остался на синем море.

А сокол-карабль по морю пошел,

А все карабли, как соколы, летят,

А един карабль по морю бежит, как бел кречет,

Самово Садка,гостя богатова.

Отца-матери молитвы великия,

Самово Садка, гостя богатова:

Подымалася погода тихая,

ПонеслоСадка,гостя богатова.

Не видал Садко-купец, богатой гость,

Ни горы, не берегу,

Понесло ево, Садка, к берегу,

Он и сам, Садко, тута дивуется.

Выходил Садко на круты береги,

Пошел Садко подле синя моря,

Нашел он избу великую,

А избу вликую, во все дерево,

Нашел он двери, в избу пошел.

И лежит на лавке царь морской:

– А и гой еси ты, купец-богатой гость!

А что душа радела, тово бог мне дал:

И ждал Садка двенадцать лет,

А ныне Садко головой пришел,

Поиграй, Садко, в гусли звончаты!

И стал Садко царя тешити,

ЗаигралСадко вгуслизвончаты,

А и царь морской зачал скакать, зачал плесать,

И тово Садка, гостя богатова,

Напоил питьями разными.

Напивался Садко питьями разными,

И развалялся Садко, и пьян он стал,

И уснул Садко-купец, богатой гость.

А во сне пришел святитель Николай к нему,

Говорит ему таковы речи:

– Гой еси ты, Садко-купец, богатой гость!

А рви ты свои струны золоты

И бросай ты гусли звончаты:

Расплесалсяу тебе царь морской,

А сине море сколыбалося,

А и быстры реки разливалися,

Топят много бусы-корабли,

Топят души напрасныя

Тово народу православнова.

А и тут Садко-купец, богатой гость,

Изорвал он струны золоты

И бросает гусли звончаты.

Перестал царь морской скакать и плесать,

Утихла моря синея,

утихли реки быстрыя,

А поутру стал тута царь морской,

Он стал Садка уговаривать:

А и хочет царь Садка женить

И привел ему тридцать девиц.

Никола ему во сне наказовал:

– Гой еси ты, купец-богатой гость,

А станет тебе женить царь морской,

Приведет он тридцать девиц, –

Не бери ты из них хорошую, белыя румяныя,

Возьми ты девушку поваренную,

Поваренную, что котора хуже всех.

А и тут Садко-купец, богатой гость,

Он думался, не продумался,

И берет он девушку поваренную,

А котора девушка похуже всех.

А и тута царь морской

Положил Садка на подклете спать,

И ложился он с новобра[ч]ною.

Николай во сне наказал Садку

Не обнимать жену, не целуй ее!

А и тут Садко-купец, богатой гость,

С молодой женой на подклете спит,

Свои рученьки ко сер(д)цу прижал,

Со полуноче в просонье

Ногу леву накинул он на молоду жену.

Ото сна Садко пробужался,

Он очутился под Новым-городом,

А левая нога во Волх-реке, –

И скочил Садко, испужался он,

Взглянул Садко он на Нов-город,

Узнал он церкву – приход своих,

Тово Николу Можайскова,

Перекрестился крестом своим.

И гледит Садко по Волх, по Волх-реке:

От тово синя моря Хвалынскова

По славной матушке Волх-реке

Бегут-побегут тридцатькораблей,

Един корабль самово Садко, гостя богатова.

И стречает Садко-купец, богатой гость,

Целовальниковлюбимыех.

Все корабли на пристань стали

Сходни метали на крутой берег,

И вышли целовальники на крут берег,

И тут Садко поклоняется:

– Здравствуйте, мои целовальники любимыя

И приказчики хорошия!

И тут Садко-купец, богатой гость,

Со всех кораблей в таможню положил

Казны своей сорок тысящей,

По три дни не осматривали.

ВРЕМЯ МЕЖДОУСОБИЙ

И ПОЛОВЕЦКИХ НАБЕГОВ

(1125–1205)

После смерти Владимира Мономаха заметно оживились половцы и вторглись в пределы Переяславского княжества, но были разбиты князем Ярополком Владимировичем. Его брат, Мстислав Владимирович Великий, в течение 7-летнегосидения на киевском столе (1125–1132) успешно удерживал единство Древней Руси. В 1127 г. Ярослав Святославич Черниговский был согнан княжеского стола своим племянником Всеволодом Ольговичем. Мстислав обещал Ярославу вступиться за него и двинулся на Чернигов. Всеволод же призвал на помощь половцев, но их перехватили войска Мстислава, рассеяли по Степи и частью загнали за Дон и за Волгу, после чего они в течение 4 десятков лет не делали крупных набегов на русские земли, однако охотно принимали участие в распрях русских князей. Тогда же Мстислав примирился со Всеволодом и начал войну с полоцкими князьями, а к 1130 г., казалось, покончил с этой независимой от Киева династией, отправив всех князей в ссылку «в Грекы» [Ипатьевская летопись, 289–293].

После Мстислава Великого на киевское княжение в 1132 г. сел его брат Ярополк, при котором междоусобицы принимают иной характер: среди «Мономашичей» – между дядьями «Владимировичами» и племянниками «Мстиславичами» – начался раскол, в результате которого вернулся в Полоцк один из ссыльных полоцких князей. Из-под руки Киева вслед за Полоцком и Новгородом (1136) начинают уходить и другие набравшие силу земли. На северо-востоке Юрий Долгорукий, княживший (1125–1157) в Ростово-Суздальской земле, развернул строительство городов-крепостей (Юрьев-Польский, Переяславль-Залесский, Москва и др.), перенес столицу своего княжества из Ростова в Суздаль и стал претендовать на киевский стол.

После смерти Ярополка в 1139 г. киевский стол захватил черниговский князь Всеволод (Кирилл) Ольгович. Христианское имя этого князя и сомнительная смолоду репутация, известная по летописям, дают повод соотносить его с образом «щапа» Чурилы (Кирилла) Пленковича, одного из главных персонажей трех былинных сюжетов. Всеволоду Ольговичу в 1146 г. наследовал Игорь Ольгович Блаженный, но в том же году был согнан с киевского стола Изяславом Мстиславичем, севшим там на великое княжение в ущерб правам своих дядьев Вячеслава и Юрия Владимировичей. В 1149 г. Юрий Владимирович Долгорукий выгнал из Киева племянника, и тот два года вел ожесточенную борьбу с дядей за Киев. На стороне Юрия Долгорукого выступает князь Владимирко Володаревич Галицкий, а Изяслава Мстиславича поддержал венгерский король Геза II, пославший ему в помощь венгерский отряд. В 1151 г. Юрий Долгорукий после ряда поражений уступил Киев Изяславу. К этому времени и относится появление в Киеве дукса (герцога) Стефана, сына венгерского короля. По-видимому, герцог и послужил прототипом былинного Дюка Степановича, а его пребывание в Киеве легло в основу былины «Дюк (Дюк Степанович и Чурила Пленкович)», первый из героев которой олицетворял богатый Галич, а второй – обедневший Киев, что соответствовало исторической тенденции.

Только с третьей попытки, согнав в 1155 г. уже другого своего племянника, Ростислава Мстиславича, Юрий Долгорукий занял Киев, где в 1157 г. был, похоже, отравлен на пиру у боярина Петрила. И вновь через киевский стол стали с боями проходить князья, все быстрее и быстрее сменяя друг друга. Многие из них были ставленниками зятя Юрия Долгорукого, Ярослава Владимировича Осмомысла, который, после унаследования Галича в 1153 г., способствовал возвышению Галицкого княжества. За полвека после смерти Владимира Мономаха (при нескончаемых междоусобных битвах за уделы по всей Руси) на великом киевском княжении сменилось почти два десятка князей, а в Ростово-Суздальской земле – только четыре князя, и вторым был сменивший Юрия Долгорукого его сын Андрей Боголюбский. Местом своего жительства он сделал основанный в 1108 г. его дедом Мономахом на реке Клязьме город Владимир, бурно укрупнявшийся, украшавшийся и ставший столицей Владимиро-Суздальского княжества.

К 1165 г. на южных рубежах Руси вновь соединились половцы и у днепровских порогов перекрыли «Гречник», русский торговый путь, ведущий в Причерноморье и Византию. Киевский князь Мстислав Изяславич, призвав 12 князей соседствующих княжеств, в 1169 г. двинулся с объединенной ратью в глубь Степи, настиг и разбил бежавших половцев и захватил их вежи с богатой добычей там, где река Орель впадает в Днепр. В летописной записи о русских потерях в походе 1169 г. сообщается, что двое бояр были убиты и Константин Хотович был взят в плен [Ипатьевская летопись, 540]. Можно усмотреть персону последнего в образе Константина Сауловича из былины «Царь Саул Леванидович» [Рыбаков 1993, 167]. Многие из участников того похода, однако, были недовольны тем, как великий князь поделил добычу. Тогда же новгородцы приняли князем его сына Романа Мстиславича Великого, который начал мстить их обидчикам, разорил часть владений Полоцкого княжества, а в Смоленской земле сжег город Торопец. Этим поводом воспользовался Андрей Боголюбский, чтобы собрать против Мстислава Киевского 11 князей во главе со своим сыном Мстиславом. Киев был впервые взят приступом и подвергся чудовищному трехдневному разграблению. На киевский стол был посажен брат Андрея – Глеб Юрьевич, сам же Андрей установил себе великое княжение во Владимире, а на другой год смирил (ненадолго, правда) и Новгород.

В 1174 г., когда Андрей Юрьевич Боголюбский был убит заговорщиками близ Владимира в своей резиденции Боголюбове, развернулась борьба за Владимирско-Суздальские земли между Михаилом Юрьевичем и сыновьями Ростислава Юрьевича, Ярополком и Мстиславом. Но через 2 года, после смерти Михаила Юрьевича, великое княжение во Владимире обрел на долгие 36 лет Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, ставший старшим в иерархии «Мономашичей», а в Киеве сел на великое княжение «Ольгович» – Святослав Всеволодович, но ему был отпущен срок вдвое меньший.

Между тем половецкие ханы Кобяк, Кончак, внук Шарукана, и Гзак усилили натиск на южные русские княжества, в 70-х гг. XII в. почти ежегодно совершая набеги: по левому берегу Днепра – на Северское и Переяславское, и даже на Черниговскую землю; по правому – в поречье Роси на земли «черных клобуков», объединения немногочисленных кочевых племен торков, берендеев и части печенегов, поселенных на этом рубеже со Степью Владимиром Мономахом и наравне с русичами сражавшихся против половцев. Можно сопоставить фабулу былины «Царь Саул Леванидович» с обстоятельствами еще одного собранного Святославом Всеволодовичем в 1183 г. похода на половцев, когда объединенная рать нескольких князей на берегах все той же Орели обратила в бегство половецкое войско хана Кобяка Карлыевича: «взяли 70 000 пленных (в том числе 417 Князьков)» [Карамзин, 1, III, 346], а среди убитых ханов был и Кобяк Карлыевич.

В 1185 г. известному по «Слову о полку Игореве» своим страшным поражением походу новгород-северского князя Игоря Святославича предшествовало наступление половцев хана Кончака Отраковича на земли Переяславля-Южного, встреченное у реки Хорол великокняжеским войском. Без боя бежавших половцев преследовал за Хоролом участник похода 1183 г. торческий князь Кунтувдей [Ипатьевская летопись, 629, 636], выдающийся полководец своего времени. В 1190 г. он по навету был арестован Святославом Всеволодовичем Киевским, но был отпущен заступничеством князя Рюрика Ростиславича, державшего под собой южную Русь (Вышгород, Белгород, Овруч). Когда оскорбленный Кунтувдей ушел к половцам и стал участвовать в их набегах на Русь, тот же Рюрик его замирил, дав ему в Поросье город Дверен, и все же его имя среди участников последующих русских сражений с половцами не упоминается. Не исключено, что судьба Кунтувдея и нашла отражение в былине «Сухмантий».

В 80-х гг. XII в. знаменательные события происходили и на западной стороне русских земель. На берегах Западной Двины монах-августинец Мейнард развернул миссионерскую деятельность (1184), которая и подготовила почву для последующего вторжения крестоносцев в Прибалтику. В то же время дотоле мирно обитавшие в своих лесах литовские племена активизировались и стали нападать на Псковскую область Новгорода Великого и на земли Черной Руси Полоцкого княжества [Карамзин, 1, III, 345–356]. Князь Роман Великий, в 1170 г. после смерти отца Мстислава Изяславича Киевского вынужденный уйти из Новгорода и севший княжить во Владимире-Волынском, также боролся с этой напастью, тревожившей его земли. Женившись (ок. 1184) на Предславе, дочери Рюрика Ростиславича [Богуславский и Бурминов, 469, 484], он тщетно пытался при военной помощи тестя после смерти Ярослава Осмомысла (1187) отнять Галицкое княжество у его сына Владимира. Галицкая земля попала под власть венгерской короны: в 1188 г. король Бела III провозгласил королевича Андрея королем Галицким, пленив и держа в Венгрии князя Владимира. Но при поддержке польского князя Казимира II Справедливого, женатого на сестре Романа Великого, бежавший из плена Владимир Ярославич в 1189 г. вернулся в Галич и еще десять лет княжил под покровительством Всеволода Большое гнездо. В 1194 г. после смерти Казимира II власть над краковскими землями в обход его сыновей Лешека Белого и Конрада Мазовецкого, захватил его брат Мешко. В том же году Рюрик Ростиславич после смерти Святослава Всеволодовича Киевского смог наконец-то занять киевский стол и наделил несколькими волостями своего зятя Романа Великого, который был занят отражением нападений литовцев и ятвягов на Волынь и совершал на них успешные карательные походы. Когда же Всеволод Большое Гнездо потребовал у Рюрика Ростиславича передать ему пожалованные Роману уделы, то Рюрик под угрозой применения силы это требование выполнил, к тому же город Торческ Всеволод передал своему зятю Ростиславу – сыну Рюрика. Тогда разгневанный Роман обратился за военной помощью в Польшу к своим племянникам Лешеку и Конраду, они же, в свою очередь, попросили сначала помочь в противостоянии с их дядей Мешко. Роман выступил против Мешко, но потерпел сокрушительное поражение.

В 1196 г. Роман вместе с «Ольговичами» разграбил владения Рюрика, в свою очередь подверглись разорению и земли Романа. Только авторитет Всеволода Большое Гнездо не позволил разгореться большой междоусобной войне. Ктому же Роману пришлось снова воевать на западе, он изгнал ятвягов из своих земель, вторгся к ним и разорил их владения [Ипатьевская летопись, 683–702], что нашло отражение в былине «Князь Роман и братья Ливики (Наезд литовцев)». В том же году Роман расторг брак с Предславой, отослав ее к отцу [Богуславский и Бурминов, 484], что нашло, возможно,трагическое переосмысление в балладе «Князь Роман жену терял». После смерти в 1199 г. Владимира Галицкого, не оставившего детей, Роман Великий, присоединив его владения к своим, образовал могущественное Галицко-Волынское княжество. В 1202 г., когда Рюрик Ростиславич и «Ольговичи» во главе с героем «Слова о полку Игореве», сидевшим в Чернигове и в том же году умершим, собрали силы для борьбы за Галицкую землю, Роман Великий с войском уже был на Днепре, беспрепятственно занял Киев, и Рюрику пришлось уйти в свой Овруч. Роман объявил себя великим князем и самодержцем всей Руси, а в Киеве посадил луцкого князя Ингваря Ярославича. В следующем году Роман совершил успешный поход на половцев, освободил множество русских пленников и вернулся в Галич. 1 января 1204 г. Рюрик Ростиславич и «Ольговичи» в сопровождении половцев захватили Киев, подвергли его разграблению и разорению, более страшному, чем при Андрее Боголюбском, и пленили оставшихся в живых киевлян. В том же году пал и Константинополь под натиском крестоносцев. Роман же Великий пошел на примирение с Рюриком, вернул ему Киев и предпринял с ним удачный поход на половцев, после которого внезапно приказал схватить Рюрика, его жену идочь его Предславу и постричь всех в монашество. Возмущение Всеволода Большое Гнездо было успокоено тем, что Роман отказался от Киева, и туда был посажен Ростислав Рюрикович, зять Всеволода. После нелепой гибели Романа Великого в походе на своих польских племянников в 1205 г. Галицко-Волынская Русь оказалась беспомощной перед экспансией поляков и венгров. Вдове князя Романа с малолетними Даниилом и Васильком Романовичами пришлось бежать из Галича и стать заложницей в Польше у того же Лешека Белого, виновника гибели ее мужа, что, похоже, нашло отражение в былине «Князь Роман и Марья Юрьевна» [Жданов 1895, 498–501].

Киев после его сокрушительного разгрома Рюриком не смог восстановиться в прежнем величии, оставаясь для соперничавших князей распавшейся Древней Руси лишь символом великого княжения. По мнению историка, в политическом устройстве «точнее всего будет определить Киевскую Русь как совокупность многих княжений, объединенных одною династией, единством религии, племени, языка и народного самосознания» [Платонов 2005, 101]. Но последнее ярче всего выразилось в былинном эпосе, в его идеалах единства святой Руси – в красном солнышке князе Владимире и в богатырях земли русской. Роман Великий также ратовал за единство Древней Руси, предложив что-то вроде федеративного объединения шести крупнейшим русским княжествам, владетели которых выбирали бы пожизненно великого князя, в самих же княжествах власть должна была наследоваться на основе майората, дабы предотвратить их дробление [Татищев, 2, 458–459]. Проект Романа не имел у князей успеха, прежде всего у самого влиятельного – Всеволода Большое Гнездо.

В былинах этого периода, когда Киевская Русь распалась на несколько самостоятельных княжеств, далеко не всегда эпическим центром является князь Владимир стольнокиевский, а главными героями – русские богатыри. В былине «Царь Саул Леванидович» нет князя Владимира, но есть враждебная царю и его сыну Константину половецкая орда, хотя сами герои – явно не русичи. Не славянское и не христианское имя носит и герой былины «Сухмантий», действие которой разворачивается при дворе князя Владимира. Наконец, события эпики про князя Романа происходят не во владенияхкнязя Владимира, и святая Русь, о которой там идет речь, имеет сепаратные черты. Здесь уже налицо и размывание эпических идеалов, и признаки распада Древней Руси.

ДЮК

Из Волынца-города, из Гáлича,

Из той Волынь-земли богатыя,

Из той Корелы из проклятыя,

Да не бел кречетушко выпóрхивал.

Не бел горносталюшко проскакивал,

Не ясен соколик здесь пролетывал,

Проезжал удалой добрый молодец,

Молодой боярской Дюк Степанович.

Ездил Дюк да ко синю морю,

К синю морю ездил за охвотами,

Охвотник стрелять был гусей лебедей

А серых пернатых малых утушок.

Он днем стрелял, ночью стрелы сбирал,

Где стрела лежит, дак будто жар горит.

А выстрелял Дюк ровно триста стрел,

А и триста стрел да ровно три стрелы,

Не убил ни гуся и не лебедя,

Не серой пернатой малой утушки.

Собирал он стрелочки в одно место,

Нашел-то Дюк да ровно триста стрел,

Не мог найти он ровно трех-то стрел.

Отошел-то Дюк, а сам дивуется:

– Всем тремстам стрелам да цену ведаю

А й трем стрелам цены не ведаю,

Которыи стрелки потерялися.

А точены стрелки на двенадцать гран,

Да точены стрелки позолочёны,

Пéрены были перьями сиза орла,

Не тот орел, кой по полям летат,

А тот орел, кой по морям летат.

Летат орел да за синим морем,

Детей выводит на синим мори,

На белом латыри на камени.

Ехали гости корабельщики,

Нашли три пéрышка орлиные,

Приносили Дюку пéрышки во даровях.

Садился Дюк да на добра коня,

Поехал Дюк да в свою сторону.

Он ехал путем-дорожкою широкою,

Настиг тридцать калик да со каликою,

Кричит он вóпит зычным голосом:

– Али воры вы, али разбойники,

Али вы ночныи подорожники,

Али вы церковныи грабители?

Говорят калики перехожие:

– Молодой ты боярской Дюк Степанович!

Мы не воры идем, да не разбойники,

А и мы не ночныи подорожники,

Да мы не церковные грабители.

Идем мы калики перехожие,

Идем калики мы из Киева,

Идем калики в славный Галич-град,

Во ту Индерию широкую.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Ай вы ай калики перехожие!

Скажите вы да мне поведайте:

А много ли от Галича до Киева да росстояньица?

Говорят калики перехожие:

– Молодой ты, боярской Дюк Степанович!

А от Киева до Галича да росстояньица:

Пешó идти будё на целый год,

А конем-то ехать на три месяца,

Чтобы кони были переменные,

А прямой дорожкой дак проезду нет.

На прямой дорожке три заставушки:

Первáя заставушка – Горынь-змея,

Горынь-змея да змея лютая,

Змея лютая, змея пещерская.

Другая заставушка великая –

Стоит-то стадушко лютых грачёв,

По-русски назвать дак черных воронов.

А трéтья заставушка великая –

Стоит-то стадушко лютых гонцёв,

По-рýсски-то назвать дак серых волков.

Четверта заставушка великая –

Стоит шатер да во чистом поли,

Стоит богатырь во белóм шатре.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Спасибо, калики перехожие!

Поехал Дюк во славной Галич-град,

Приехал Дюк во славной Галич-град,

Простоял христосскую вечеренку.

Приходил-то Дюк да к родной матушке,

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Ты свет государынь моя матушка!

Мне-ка дай прощеньица-благословленьица,

Мне-ка ехать Дюку во столен Киев-град.

Говорила Дюку родна матушка:

– Да ай ты, дитя ты мое милоё,

Молодой ты боярской Дюк Степанович!

Я не дам прощеньица-благословленьица

Тебе ехать Дюку в столен Киев-град,

Не поспеть к христосскии заутрены,

Пешо идти буде на целой год,

Конем-то ехать на три месяца,

Чтобы кони были переменные.

А прямой дорожкой дак проезду нет.

На прямой дорожке три заставушки,

Три заставы ведь великия:

Первая заставушка – Горынь-змея,

Горынь-змея да змея лютая,

Змея лютая, змея пещерская.

Другая заставушка великая –

Стоит-то стадушко лютых грачёв,

По-русски назвать дак черных воронов.

А трéтья заставушка великая –

Стоит-то стадушко лютых гонцёв,

По-рýсски-то назвать дак серых волков.

Четверта заставушка великая –

Да той заставушки минуть нельзя:

Стоит шатер да во чистом поли,

Стоит богатырь во белом шатре.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Ты свет государынь моя матушка!

Мне-ка дай прощеньицо-благословленьицо,

Мне-ка ехать Дюку в столен Киев-град.

Во всех градах у мня побывано,

А всех князьев да перевидано,

Да всем княгиням-то послужено, –

В одном во Киеве не бывано,

Киевскóго князя-то не видано,

Киевской княгине-то не служено.

Говорила Дюку родна матушка:

– Я не дам прощеньица-благословленьица –

Тебе ехать Дюку в столен Киев-град.

Как ведь ты, дитя мое, заносливо,

А заносливо да фастоватоё,

Пофасташь, Дюк, ты родной матушкой,

Пофасташь, Дюк, да ты добрым конем,

Пофасташь, Дюк, да золотой казной,

Пофасташь, Дюк, да платьем цветныим.

А во Киеви люди всё лукавыи,

Изведут тебя Дюка не за денежку.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Ты свет государынь моя матушка!

Тем меня ты не уграживай.

Даси прощеньица – поеду я.

Не даси прощеньица – поеду я.

Говорила Дюку родна матушка:

– Ай ты дитя ты мое милое,

Молодой ты боярской Дюк Степанович!

Тебя бог простит, господь помилуёт.

Выходил-то Дюк да на широкий двор,

На ту конюшню на стоялую.

Выбирал коня да себе добраго,

Коня доброго да не езжалаго,

Выбирал он бурушка косматаго.

Да шерсть у бурушка по три пяды,

А грива у бурушка да трех локот,

А фост у бурушка да трех сажон,

А фост и грива до сырой земли,

Фостом следы да он запахиват.

Выводил коня да на широкой двор,

Катал-валял бурушка косматаго

Во той росы да во вечернии,

А брал часту рыбью ту гребеночку,

Росчесал он бурушка косматаго,

Наклал он попону пестрядиную,

В три строки попона была строчена:

Перва строка да красным золотом.

Друга строка да скатным жемчугом,

А третья строка медью казанскою.

Не тем попона была дорога,

Что в три строки попона была строчена,

А тем попона была дорога,

Что всякима манерами выплётана,

По денежку места дак рублем купить.

А не тем попона была дорога,

Что всякима манерами была выплётана,

Да и тем попона была дóрога:

Во ту попону пестрядиную,

Вплётано по камешку по яфанту,

По яфанту по самоцветному.

Пекут лучи да солнопечные,

Не ради красы-басы да молодецкие,

А ради поездки богатырские,

Чтобы днем и ночью видно ехати.

Накинул Дюк на подседельники,

Наклал седелышко черканское,

Подпрягал подпруги богатырские,

Подпруги были из семи шелков,

А пряжицы были серебряны.

Спенéчки были все булатние,

Да шелк не трется и булат не гнется,

Красное золото не ломится.

Подвязал торока-ты он великие,

Нагружал торока-ты золотой казны,

Золотой казны да платья цветнаго.

Отошел-то Дюк, а сам дивуется:

– Али добрый конь, али ты лютый зверь,

Из-под наряду добра коня не видети.

Садился Дюк на добра коня,

Простился Дюк да со всем Галичем,

С родителыо матушкой в особинку.

А видели Дюка, на коня где сел,

Не видели Дюковой поездочки,

Только дым стоит да во чистом поли.

А едет Дюк тут-то и в пол-травы,

А едет Дюк тут-то поверх травы,

Да едет Дюк тут-то и в пол-лесу,

А едет Дюк тут-то поверх лесу,

Повыше лесу-то стоячего,

Пониже óблака ходячего.

Налегала на молодца Горынь-змея,

Горынь-змея да змея лютая,

Она ладит молодца с конем пожрать.

От змеи-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца ý смерти унашивал.

Налегало на мóлодца стадó грачов,

По-русски назвать дак черных воронов.

От грачёв-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца ý смерти унашивал.

Налегало на молодца стадó гонцёв,

По-русски назвать дак то серых волков.

От гонцёв-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца ý смерти унашивал.

Да те три заставушки проехано,

Четвертой заставушки минуть нельзя.

Доезжал до шатра белополотняна,

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Еще что в шатре да за невежа спит?

А идет ли с Дюком ведь побитися,

Да побитися с ним поборотися?

Говорит в шатре да не уступыват:

– А я с-то с Дюком ведь побитися,

Да я с-то с Дюком поборотися,

Я отведаю Дюковой-то храбрости.

Тут-то видит Дюк да что беда пришла,

А беда пришла, беда не маленька,

Соходил-то Дюк да со добра коня,

Он снимае шляпу с буйнóй головы,

Да он бьет челом да до сырой земли.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Да едино солнышко на нéбеси,

Един богáтырь на святóй Руси,

Един Илья, да Илья Муромец!

Ильи те речи прилюбились,

Да то брал он Дюка за белы руки,

Да заводил он Дюка во белой шатер,

Говорил он Дюку таково слово:

– Молодой ты боярской Дюк Степанович!

Как будешь ты, Дюк, теперь во Киеви,

На тебя как буде ведь незгодушка,

Незгодушка безвременьицо,

Тебя некому молодца повыручить,

Дак стреляй-ка ты стрелочки калéныи,

Ко стрелам ты ярлычки припечатывай,

У меня летае ведь сизóй орел,

Сизой орел да по чисту полю,

Приносит он стрелочки в белой шатер,

А тут я наеду из чиста поля,

А тут тебя, мóлодца, повыручу.

Садился Дюк да на добра коня,

Уехал Дюк да в столен Киев-град.

Приехал Дюк во столен Киев-град,

А еде прешпехтами торговыма,

А все тут купцы да и дивуются:

– Век-то этого молодца не видано.

Ины говорят: – Так ведь и видано.

И наш Чурилушко щапливее,

Наш Чурило щегольливее.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Да ай вы, купцы да вы торговыи!

А и где ваш солнышко Владимир-князь?

Говоря купцы да все торговыи:

– Да наш-от солнышко Владимир-князь,

А ушел Владимир во божью церковь,

Ко собору пресвятые богородицы.

Соходил-то Дюк да со добра коня,

Пошел-то Дюк да во божью церковь,

Поставил коня своéго добраго,

Не привязана да не прикована.

Приступили голи тут кабацкие,

Да ладя с коня они попону снять,

А добрый конь голям не давается,

Со голями конь да отдирается,

Не давает конь с себя попоны снять.

Заходил-то Дюк да во божью церковь,

Он крест кладет да по-писаному,

Поклон ведет да по-ученому.

Бьет челом да на вси стороны,

Владимиру князю-то в особинку:

– Здравствуй, солнышко Владимир-князь!

Говорил Владимир таково слово:

– Ты здравствуй, удалый добрый молодец!

Ты коей земли, да ты коей орды,

Кóего отца да чьéи матери?

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Из Волынца я города из Галича,

Я из той Волын-земли богатыя,

Из той Корелы из проклятыя,

Молодой боярской Дюк Степанович.

Отстояли христовскую обеденку,

Пошли как они да из божьей церквы,

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Владимир ты князь да столенкиевской!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя де солнышко Владимир-князь,

Как у вас ведь всё да не по-нашему,

Как у нас во городи во Галиче,

У моей государыни у матушки,

У собора пресвятые Богородицы,

Мощены мосточки все калиновы,

А вбиты гвоздочки шеломчатые,

Расстиланы сукна багрецовые.

А у вас во городи во Киеви,

У собора пресвятые богородицы

Мощены мостишка все сосновые,

Худые мостишка креневатые,

Креневаты мостишка виловатые,

А вбиты гвоздишка деревянные.

А и то ли князю за беднó стало.

Да идут по пришпехту по торговому,

А и добрый конь идет да на широкий двор.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Ты, мой маленькой бурушко косматенькой!

Помрешь ты, добрый конь, да здеся с голоду,

Как ведь брошено овсишка тебе зяблого.

Во своем ты городе во Галиче,

У моей государыни у матушки

Не хотел есть пшена да белоярова.

А и то ли князю за бедно стало.

Заходил тут Дюк да во высок терём,

Садился Дюк да за дубовый стол.

Понесли как по чары пива пьяного,

Чару в руку взял, да он и в рот не взял.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Владимир ты, князь да столенкиевской!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя де солнышко Владимир-князь,

Как у вас ведь всё да не по-нашему.

А у нас во городе во Галиче,

У моей государыни у матушки,

Да то копаны пóгребы глубокие,

На цепях-то бочки туды спусканы,

Проведены трубы подземельные.

Как повеют ветры по чисту полю

Во те ли трубы подземельные,

Во те ли погребы глубокие,

На цепях-то бочки зашатаются,

В бочках пиво-то да сколыбается,

Оттого пивá не затыхаются.

Да чарку пьешь, а другой хочется,

По третьей-то так ведь душа горит.

У вас в городе во Киеви

Да копаны погребы глубокие,

А спущены бочки-ты да нá землю,

Вы пива пьетé да ведь все затхлые,

Не могу я пива-то ведь в рот-от взять.

Да и то ли князю за беднó стало.

Понесли колачиков круписчастых,

Колач в руку взял, да он и в рот не взял.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Владимир ты князь да столенкиевской!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя де солнышко Владимир-князь,

Как у вас ведь всё да не по-нашему.

Как у нас во городе во Галиче,

У моей государыни у матушки,

Да то печки были все муравленки,

А под-ты были все серебряны,

Да помяла были все шелковые,

Колачики да все круписчаты.

Колачик съешь, другаго хочется,

По третьём-то дак ведь душа горит.

А у вас во городи во Киеви

А то печки были все кирпичные,

Поды-ты были ведь все гниляны,

Помяла были все сосновые.

Колачики да ведь круписчаты,

А колачики да пахнут нá хвою,

Не могу колачика я в рот-от взять.

Да и то ли князю за бедно стало.

Из-за того стола из-за дубового,

Выставал Чурилушко сын Пленкович.

Говорил Чурило таково слово:

– Владимир ты, князь да столенкиевской!

К нам не Дюк Степанович наехал-то,

Налетела ворона погуменная.

Да он у крестьянина да в козаках живё,

Да он у крестьянина коня угнал,

А и он у крестьянина живота накрал,

А тем животом он похваляется.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Да ай ты, Чурило сухоногоё,

Сухоного Чурило грабоногоё!

Я своим именьицем-богачеством

Да и ваш-от весь я столен Киев-град

Я продам именьем да и выкуплю.

Говорил Чурило таково слово:

– Владимир ты князь да столенкиевской!

Посадим-ко мы Дюка во глубок погрёб.

А пошлем-ко Олешу мы Поповича,

Ко Дюку именьица описывать.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Владимир ты, князь да столенкиевской!

Не посылай-ко Олешеньки Поповича,

А Олешино дело ведь поповское,

Поповское дело не отважноё.

Не описать именья будет в три годы,

Во тех межах ему числа не дать.

Пошли-ко Добрынюшку Микитича.

Добрынино дело ведь купецкое,

Купецко дело всё отважноё,

Опишо именье он в три часа.

Посылали Добрынюшку Микитича.

Садился Добрыня на добра коня,

Поехал Добрыня в слáвной Галич-град.

Приехал Добрыня в славной Галич-град.

Находил терема-ты самолучшие.

Соходил Добрыня со добра коня,

Заходил Добрыня во высок терём,

Он крест кладет да по-писаному,

Поклон ведет да по-ученому,

А бьет челом да на вси стороны.

Тут сидит жена да старо-матерна,

Не много шелку ведь, вся в золоти.

Говорил Добрыня таково слово:

– Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!

Говорит жена да старо-матерна:

– А яз-то Дюку ведь не матушка,

А яз-то Дюкова колачница.

Да и то ли Добрыне за бедно стало.

Выходил Добрыня на широкой двор.

Садился Добрыня на добра коня,

Отъезжал Добрыня во чисто поле,

Раздернул шатер белополотняной,

И спал он долог день до вечера,

А темную ночь да и до белá свету.

Поутру вставает он ранешенько,

Садился Добрыня на добра коня,

Приезжал Добрыня в славной Галич-град,

Забирается да дальше прежнего.

Тут сидит жена да старо-матерна,

Не много шелку ведь, вся в золоте.

Говорил Добрыня таково слово:

– Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!

Говорит жена да старо-матерна:

– Да ты здравствуй, удалый добрый молодец!

А яз-то Дюку ведь не матушка,

Да яз-то Дюкова божатушка.

Говорил Добрыня таково слово:

– Да и ай ты Дюкова божатушка!

Скажи мне про Дюкову-ту матушку.

Говорит жена да старо-матерна:

– Да и ай ты удалой доброй молодец!

Да ты в утри стань-ко ты ранешенько,

Да и стань в церкви нищею каликою.

Как первáя толпа пройдё метельщиков,

Другá толпа пройдё лопатников,

Третья толпа пройдё подстельщиков,

Расстилают сукна багрецовые,

Идут как тутова три женщина,

Несут подзонтик-от подсолнечной,

Умей-ко ты тут с ней поздороваться.

Выходил Добрыня на широкий двор,

Садился Добрыня на добра коня,

Отъезжал Добрыня во чисто полё,

Раздернул шатер белополотняной,

Да спал он долог день до вечера,

А тéмную ночь да до бела свету.

Поутру ставае он ранешенько,

Садился Добрыня на добра коня,

Приезжал Добрыня в славной Галич-град,

Становился в церкви нищею каликою.

Первá толпа прошла метельщиков,

Друга толпа прошла лопатников,

Третья толпа прошла подстельщиков,

Расстилают сукна багрецовые,

Идут как тутова три женщины,

Несут подзонтик-от подсолнечный.

Заходил Добрынюшка на супротивочку,

Говорил Добрыня таково слово:

– Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!

Послал вам Дюк по челом-битьицу,

И всем по поклону вам поставити.

Говорила Дюкова-то матушка:

– Да ты здравствуй, удалой добрый молодец!

Ты коей земли, да ты коей орды,

Коего отца да чьей матери?

Говорил Добрыня таково слово:

– Я из славного города из Киева,

Молодой Добрынюшка Микитьевич.

Отстояли соборную обеденку,

Пошли как оны да из божьей церквы,

Говорил Добрыня таково слово:

– Да ты ай ты Дюкова ты матушка!

Послал-то Дюк да сын Степанович

Своего именьица описывать.

Дак-то тут-то Дюкова-та матушка

Завела во клетку во сапожную,

Не мог Добрыня сапогов-то он перéчитать,

Не то что перéчитать, глазами перéглядеть,

А и все сапоги да не держамые.

Завела во клетку во седельнюю,

Не мог Добрыня седел-то перéчитать,

Не то чтоперéчитать, глазами-то перéглядеть,

Да все эти седла не держамые,

А кажно седло стоит пятьсот рублей.

Завела в конюшню во стоялую,

Не мог Добрыня жеребцов-то он перéчитать,

Не то что перéчитать, глазами-то перéглядеть,

Не какóму жеребцу дак он цены не знат.

Завела во погреб сорока сажон.

Не мог-то бочек он перéчитать,

Не то что перéчитать, глазами-то перéглядеть,

Да полные бочки красна золота,

А всё это злато не держамое.

Дак-то тут Добрыня пороздумался,

Списал он грамоту посольнюю:

– Владимир ты, князь да столенкиевской!

Пошли-тко бумаги сюда три воза,

А пошли сюда да тридцать писчиков,

Не описать именья будет в три года,

Во тех межах буде числá не дать.

Выпущали Дюка тут из погреба,

Да и тут Дюк с Чурилом приросхвастались,

Ударили да о велик заклад,

О велик заклад, да о пятьсот рублей, –

Щапить-басить да им по три года,

На кажный день да платья сменные.

Поручились по Чурилушке всем Киевом,

Никто по Дюки не ручается.

А то ли Дюку за беднó стало.

Выходил-то Дюк да на царев кабак,

А и брал он три бочки зелена вина,

Говорил-то Дюк да таково слово:

– А и ай вы голи кабацкие!

Да и пейте вино да вы безденежно,

Ручайтесь по Дюке по Степанове.

Дак-то тут-то голи поручилисе.

И óни стали щапить басить по три года,

Прощапили пробасили они три года,

Пошли к остатнии христосскии заутрены,

Снаряжают Чурилушку всем Киевом.

Обувал сапожки он зелен сафьян,

Да нос-от шилом и пята востра,

С носу к пяты хоть яйцо кати.

И надевал кафтан он с прозументами,

А да пуговки были вольячныи,

А лит-то вольяг да красна золота,

По тому ли яблоку по любскому,

А петельки да из семи шелков,

Наклáдал шляпу с полимажами.

Пошел Чурило во божью церковь,

Все Чурилу поклоняются.

Один-то Дюк да снаряжается,

Обувал он лапти из семи шелков,

Таки были лапти востроносые,

Что ведь нос-от шилом и пята востра,

С носý к пяты хоть яйцо кати;

Во те во носы во лапотние,

Вплётано по камешку по яфанту,

По яфанту по самоцветному,

Пекут лучи да солнопечные,

Не ради красы-басы да молодецкие,

А ради поездки богатырские,

Чтобы днем и ночью видно ехати.

Надел Дюк шубу соболиную,

Под дóрогим под зéленым под знáметом.

А пуговки были вольячные,

А лит-то вольяг да красна золота,

Петельки да из семи шелков,

Да в пуговках были левы-звери,

А петельках были люты змеи.

Накладывал он шляпу семигрянчату,

Пошел-то Дюк да во божью церковь.

Зарыкали у Дюка тут левы-звери,

Засвистали у Дюка тут люты змеи,

Да все тут в Киеве заслушались,

А все тут-то Дюку поклонилися.

– Спасибо ты, Дюк да сын Степанович!

Перещапил Чурилушку ты Пленкова.

Отстояли христосскую заутрену,

Пошли как oнe да из божьей церквы,

Да отобрал Дюк с Чурила тут велик заклад,

Велик заклад да ведь пятьсот рублей.

– Да ай ты, Чурило сухоногоё!

Сухоного Чурило, грабоногоё!

Баси ты, Чурило, перед бабами,

Перед бабами да перед девками,

А й с нами с молодцами ты и в кон нейди.

Говорил Чурило таково слово:

– Молодой ты боярской Дюк Степанович!

Ударим с тобой мы о велик заклад,

О велик заклад да о пятьсот рублей –

Скакать-то нам да на добрых конях,

Через ту ли скакать через Пучáй-реку.

А Пучай-река да ровно три версты.

Поручились по Чурилушки всем Киевом,

А никто-то по Дюке не ручается.

Да голям-то боле не поверили,

А и то ли Дюку за бедно стало.

Выходил-то Дюк да на широкий двор,

Стрелял он стрелочки каленые,

Ко стрелам ерлычки припечатывал.

Из того ли поля-то из чистаго,

Наéзжал старые казак да Илья Муромец,

Поручился по Дюке по Степанове.

Выбирал Чурилушко добра коня,

А добра коня да улетуника,

По чисту полю да стал розганивать,

А розганивал да он розъезживал,

Приправил Чурилушка через Пучай-реку,

Скочил Чурила за Пучай-реку.

Назад Чурило стал отскакивать,

Упал Чурило о полу реки.

Молодой боярской Дюк Степанович,

Садился Дюк на добра коня,

Не розганивал да не розъезживал,

Приправил Дюк через Пучай-реку,

Перескочил-то Дюк через Пучай-реку.

Назад-то Дюк да стал отскакивать,

Хватил Чурила за желты кудри,

А сшиб Чурила на крут бéрежок.

Да й брал с Чурила он велик заклад,

Велик заклад, да он пятьсот рублей,

И стал под жопу-ту попинывать:

– Да ай ты, Чурило сухоногоё,

Сухоного Чурило, грабоногоё!

Баси ты, Чурило, перед бабами,

Перед бабами да перед девками,

А с нами с молодцами ты и в кон нейди.

Говорил Владимир таково слово:

– Молодой ты боярской Дюк Степанович!

Гости-тко, пожалуй во высок терем,

А хлеба-соли ты покушати,

А белого лебедя порушати.

Говорил-то Дюк да таково слово:

– Владимир ты, князь да столенкиевской!

Как ведь с ýтра солнышко не óпекло,

Под вечер сóлнышко не огреё.

На приезде молодца ты не учостовал,

А теперь на поéзде не учостовать.

А будь-ко свинья да ты бесшорстная.

Скоренько садился на добра коня,

А видели Дюка, на коня где сел,

Не видели Дюковой поездочки.

А с той поры да с того времени,

А стали Дюка стариной сказать,

Отнынь сказать да его до веку.

ЦАРЬ САУЛ ЛЕВАНИДОВИЧ

Царь Саул Леванидович

Поехал за море синея,

В дальну орду, в Полувецку землю,

Брать дани и невыплаты.

А царица его проводила

От первова стану до второва,

От второва стану до третьева,

От третьева стану воротилася,

А сама она царю поклонилася:

– Гой еси ты есми, царь Саул,

Царь Саул Леванидович!

А кому мене, царицу, приказываешь,

А кому мене, царицу, наказываешь?

Я остаюсь, царица, черовоста,

Черевоста осталась на тех порах.

А и только царь слово выговорил,

Царь Саул Леванидович:

– А и гой еси, царица Азвяковна,

Молода Елена Александровна!

Некому я тебе, царицу, не приказаваю,

Не приказаваю и не наказаваю,

А то коли тебе господи сына даст,

Вспой-вскорми и за мной его пошли,

А то коли тебе господи дочеря даст,

Вспой-вскорми, замуж отдай,

А любимова зятя за мной пошли:

Поеду я на двенадцать лет.

Вскоре после его царице бог сына даст,

Поп приходил со молитвою,

Имя дает Костентинушком Сауловичем.

А и царское дитя не по годам растет,

А и царско дитя не по месяцам,

А которой ребенок двадцати годов,

Он, Костентинушка, семи годков.

Присадила его матушка грамоте учиться,

Скоро ему грамота далася и писать научился.

Будет он, Костентинушка, десяти годов,

Стал-та по улицам похаживати,

Стал с ребятами шутку шутить,

С усатами, с бородатами,

А которые ребята двадцати годов

И которые во полутридцети;

А все ведь дети княженецкие,

А все-та ведь дети боярские,

И все-та ведь дети дворянския,

Еще ли дети купецкия.

Он шутку шутит не по-ребячью,

Он творки творил не по маленьким:

Которова возьмет за руку,

Из плеча тому руку выломит;

И которова заденет за ногу,

По гузна ногу оторвет прочь;

И которова хватит поперек хребта,

Тот кричит-ревет, окарачь ползет,

Без головы домой придет.

Князи-бояра дивуются

И все купцы богатыя:

– А что это у нас за урод растет?

Что это у нас за выблядочок?

Доносили oнe жалобу великую

Как бы той царице Азвяковне,

Молоды Елены Александровны.

Втапоры скоро завела его матушка во теремы свои,

Того ли млада Костентинушка Савуловича,

Стала его журить-бранить,

А журить-бранить, на ум учить,

На ум учить – смиренно жить.

А млад Костентин сын Саулович

Только у матушки выспросил:

– Гой еси, матушка,

Молоды Елена Александровна,

Есть ли у мене на роду батюшка?

Говорила царица Азвяковна,

Молоды Елена Александровна:

– Гой еси, мое чадо милая,

А и ты, младой Костентинушка Саулович!

Есть у тебе на роду батюшка,

Царь Саул Леванидович,

Поехал он за море синея,

В дальну орду, в Полувецку землю,

Брать дани-невыплаты,

А поехал он на двенадцать лет,

Я осталася черевоста,

А черевоста осталась на тех порах.

Только ему, царю, слово выговорила:

«А кому мене, царицу, приказываешь и наказываешь?» –

Только лишь царь слово выговорил:

«Некому я тебе, царицу, не приказаваю и не наказаваю,

А то коли тебе господь сына даст,

Ты де вспой-вскорми,

Сына за мной пошли;

А то коли тебе господи дочеря даст,

Вспой-вскорми, замуж отдай,

А любимова зятя за мной пошли».

Много царевич не спрашивает,

Выходил на крылечко на красное:

– Конюхи-приспешники!

Оседлайте скоро мне добра коня

Под то седелечко черкесское,

А в задней слуке и в передней слуке

По тирону по каменю,

По дорогу по самоцветному,

А не для-ради мене, молодца, басы, –

Для-ради богатырские крепости,

Для-ради пути, для дороженьки,

Для-ради темной ночи осенней,

Чтобы видеть при пути-дороженьки

Темна ночь до бела света.

А и только видь матушка видела:

Ставал во стремя вольящетое,

Садился во седелечко черкесское,

Только он в ворота выехал, –

В чистом поле дым столбом.

А и только с собою ружье везет,

А везет он палицу тяжкую,

А и медну литу в триста пуд.

И наехал чесовню, зашел богу молитися,

А от той часовни три дороги лежат:

А и перва дорога написана,

А написана дорога вправо,

Кто этой дорогой поедет,

Конь будет сыт, самому – смерть;

А другою крайнею дорогою левою, –

Кто этой дорогой поедет,

Молодец сам будет сыт, конь голоден;

А середнею дорогою поедет –

Убит будет смертью напрасною.

Втапоры богатырское сердце разъерилася,

Могучи плечи расходилися,

Молодой Костентинушка Савулович

Поехал он дорогою среднею,

Доезжать до реки Смородины.

А втапоры Кунгур-царь перевозится

Со темя ли татары погаными,

Тут Костентинушка Савулович

Зачал татаров с краю бить

Тою палицою тяжкою,

Он бьется-дерется целой день,

Не пиваючи, не едаючи,

Ни на малой час отдыхаючи.

День к вечеру вечеряется,

Уж красное солнцо закотается,

Молодой Костентинушка Саулович

Отъехал от татар прочь,

Где бы молодцу опочив держать,

Опочив держать и коня кормить.

А ко утру заря занимается,

А и младой Костентинушка Саулович,

Он, молодец, ото сна подымается,

Утренней расой умывается,

Белым полотном утирается,

На восток он богу молится,

Скоро де садится на добра коня,

Поехал он ко Смородины-реки.

А и тута татары догадалися,

Оне к Кунгуру-царю пометалися:

– Гой еси ты, Кунгур-царь, Кунгур-царь, Самородович!

Как нам будет детину ловить:

Силы мало осталося у нас!

А и Кунгур-царь Самородович

Научил тех ли татар поганыех

Копати ровы глубокия:

– Заплетайте вы туры высокия,

А ставьте поторчины дубовые,

Колотите вы надолбы железныя!

А и тут тотары поганыя

И копали оне ровы глубокия,

Заплетали туры высокия,

Ставили поторчены дубовыя,

Колотили надолбы железныя.

А поутру рано-ранешенько,

На светлой заре рано-утренней,

На всходе Краснова солнушка

Выезжал удалой доброй молодец,

Млады Костентинушка Савулович,

А и бегает-скачет с одной стороны

И завернется на другу сторону,

Усмотрел их татарские вымыслы:

Тамо татара просто стоят,

И которых веслаухих – всех прибил,

И которых висячих – всех оборвал,

И приехал к шатру к Кунгуру-царю,

Розбил его в крохи говенныя,

А достальных татар домой опустил.

И поехал Костентинушка ко городу Угличу.

Он бегает-скачет по чисту полю,

Хоботы метал по темным лесам,

Спрашивает себе сопротивника,

Сильна-могуча богатыря,

С кем побиться-подраться и порататься.

А углицки мужики были лукавыя:

Город Углич крепко заперли

И взбегали на стену белокаменну,

Сами оне его обмановают:

– Гой еси, удалой доброй молодец!

Поезжай ты под стену белокаменну,

А и нету у нас царя в Орде, короля в Литве,

Мы тебе поставим царем в Орду, королем в Литву.

У Костентинушка умок молодешонёк,

Молодешенёк умок, зеленешонёк,

И сдавался на их слова прелестныя,

Подъезжал под стену белокаменну.

Оне крюки-багры заметовали,

Подымали его на стену высокою

Со его добрым конем.

Мало время замешкавши,

И связали ему руки белыя

В крепки чембуры шелковыя;

И сковали ему ноги резвыя

В те ли железа немецкия,

Взяли у него добра коня

И взяли палицу медную,

А и тяжку литу в триста пуд;

Сняли с него платье цветное царское

И надевали на него платье опальное,

Будто тюремное;

Повели его в погребы глубокия,

Место темной темницы,

Только его посадили, молодца,

Запирали дверями железными

И засыпали хрещом, пески мелкими.

Тут десятники засовалися,

Бегают оне по Угличу,

Спрашивают подводы под царя Саула Леванидовича,

И которые под царя пригодилися.

И проехал тут он, царь Саул,

Во свое царство в Алыберское,

Царица его, царя, стретила,

А и молоды Елена Александровна.

За первом поклоном царь поздравствовал:

– Здравствуй ты, царица Азвяковна,

А и ты, молода Елена Александровна!

Ты осталася черевоста,

Что после мене тебе бог дал?

Втапоры царица заплакала,

Сквозь слезы едва слова выговорила:

– Гой еси, царь Саул Леванидович!

Вскоре после тебе бог сына дал

Поп приходил со молитвою,

Имя давал Костентинушком.

Царь Саул Леванидович

Много ли царицу не спрашивает,

А и только он слово выговорил:

– Конюхи вы мои, приспешники!

Седлайте скоро мне добра коня,

Которой жеребец стоит тридцать лет!

Скоро тут конюхи металися,

Оседлали ему того добра коня,

И берет он, царь, свою сбрую богатырскую,

Берет он сабельку вострую

И копье морзамецкое,

Поехал он скоро ко городу Угличу.

А те же мужики-угличи, извощики,

С ним ехавши, россказовают,

Какова молодца посадили в погребы глубокия,

И сказывают, каковы коня приметы

И каков был молодец сам.

Втапоры царь Саул догадается,

Сам говорил таково слово:

– Глупы вы, мужики, неразумныя,

Не спросили удала добра молодца

Его дядины-вотчины,

Что он прежде того

Немало у Кунгура-царя силы порубил,

Можно за то вам его благодарити и пожаловати,

А вы его назвали вором-разбойником,

И оборвали с него платье цветное,

И посадили в погреба глубокия,

Место темной темницы!

И мало время поизойдучи,

Подъезжал он, царь, ко городу Угличу,

Просил у мужиков-угличов,

Чтобы выдали такова удала добра молодца,

Которой сидит в погребах глубокиех.

А и тут мужики-угличи

С ним, со царем, заздорили:

Не пущают его во Углич-град

И не сказавают про того удала добра молодца,

Что де у нас нет такова и не бывало.

Старики тут вместе соходилися,

Оне думали думу единую,

Выводили тут удала добра молодца

Из того ли погреба глубокова

И сымали железа с резвых ног,

Развязали чембуры шелковыя,

Приводили ему добра коня,

А и отдали палицу тяжкую,

А медну литу в триста пуд

И его платьица царское цветное.

Нарежался он, младой Костентинушка Саулович,

В тое свое платье царское цветное,

Подошел Костентинушка Саулович

Ко царю Саулу Леванидовичу,

Стал свою родину рассказавати.

А и царь Саул спохватается,

А берет его за руку за правую

И целует его во уста сахарныя:

– Здравствуй, мое чадо милая,

Младой Костентинушка Саулович!.

А и втапоры царь Саул Леванидович

Спрашивает мужиков-угличов:

– Есть ли у вас мастер заплечной с подмастерьями?

И тут скоро таковых сыскали

И ко царю привели.

Царь Саул Леванидович

Приказал казнить и вешати,

Которые мужики были главные во Угличи,

И садилися тут на свои добры кони,

Поехали во свое царство в Алыберское.

И будет он, царь Саул Леванидович,

Во своем царстве в Алыберском со своим сыном,

Младом Костентинушком Сауловичем,

И съехалися со царицою, обрадовалися,

Не пива у царя варить, не вина курить,

Пир пошел на радостях,

А и пили да ели, потешалися.

А и день к вечеру вечеряется,

Красное солнцо закатается,

И гости от царя разъехалися.

Тем старина и кончилася.

СУХМАНТИЙ

У ласкова у князя у Владимира

Было пированьице – почестен пир

На многих князей, на бояр,

На русскиих могучиих богатырей

И на всю паленицу удалую.

Красное солнышко на вечере,

Почестный пир идет на веселе;

Все на пиру пьяны-веселы,

Все на пиру порасхвастались:

Глупый хвастает молодой женой,

Безумный хвастает золотой казной,

А умный хвастает старой матерью,

Сильный хвастает своей силою,

Силою, ухваткой богатырскою.

За тем за столом за дубовыим

Сидит богатырь Сухмантий Одихмантьевич:

Ничем-то он, молодец, не хвастает.

Солнышко Владимир стольнокиевский

По гридне столовой похаживает,

Желтыма кудеркамы потряхивает,

Сам говорит таковы слова:

– Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Что же ты ничем не хвастаешь,

Не ешь, не пьешь и не кушаешь,

Белыя лебеди не рушаешь?

Али чара ти шла не рядóбная,

Или место было не по отчине,

Али пьяница надсмеялся ти?

Воспроговорит Сухман Одихмантьевич:

– Солнышко Владимир стольнокиевский!

Чара-то мне-ка шла рядобная,

А и место было по отчине,

Да и пьяница не надсмеялся мне.

Похвастать – не похвастать добру молодцу:

Привезу тебе лебедь белую,

Белу лебедь живьем в руках,

Не ранену лебедку, не кровавлену.

Тогда Сухмантий Одихмантьевич

Скоро вставает на резвы ноги,

Приходит из гридни из столовыя

Во тую конюшенку стоялую,

Седлает он своего добра коня,

Взимает палицу воинскую,

Взимает для пути для дороженьки

Одно свое ножище-кинжалище,

Садился Сухмантий на добра коня,

Уезжал Сухмантий ко синю морю,

Ко тоя ко тихия ко заводи.

Как приехал ко первыя тихия заводи:

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

Ехал ко другия ко тихия ко заводи:

У тоя у тихия у заводи

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

Ехал ко третия ко тихия ко заводи:

У тоя у тихия у заводи

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

Тут-то Сухмантий пораздумался:

– Как поехать мне ко славному городу ко Киеву,

Ко ласкову ко князю ко Владимиру?

Поехать мне – живу не бывать;

А поеду я ко матушке Непры-реке!

Приезжает ко матушке Непры-реке:

Матушка Непра-река текет не по-старому,

Не по-старому текет, не попрежнему,

А вода с песком помутилася.

Стал Сухмантьюшка выспрашивати:

– Что же ты, матушка Непра-река,

Что же ты текешь не по-старому,

Не по-старому текешь, не попрежнему,

А вода с песком помутилася?

Испроговорит матушка Непра-река:

– Как же мне течи было по-старому,

По-старому течи, попрежнему,

Как за мной за матушкой Непрой-рекой

Стоит сила татарская неверная,

Сорок тысячей татаровей поганыих?

Мостят они мосты калиновы;

Днем мостят, а ночью я повырою:

Из сил матушка Непра-река повыбилась.

Раздумался Сухмантий Одихмантьевич:

– Не честь-хвала мне молодецкая

Не отведать силы татарския,

Татарския силы, неверныя.

Направил своего добра коня

Через тую матушку Непру-реку:

Его добрый конь перескочил.

Приезжает Сухмантий ко сыру дубу,

Ко сыру дубу крякновисту,

Выдергивал дуб со кореньямы,

За вершинку брал, а с комля сок бежал,

И поехал Сухмантьюшка с дубиночкой.

Напустил он своего добра коня

На тую ли на силу на татарскую,

И начал он дубиночкой помахивати,

Начал татар поколачивати.

Махнет Сухмантьюшка – улица,

Отмахнет назад – промежуточек,

И вперед просунет – переулочек:

Убил он всех татар поганыих.

Бежало три татарина поганыих,

Бежали ко матушке Непры-реке,

Садились под кусточки под ракитовы,

Направили стрелочки каленыя.

Приехал Сухмантий Одихмантьевич

Ко той ко матушке Непры-реке, –

Пустили три татарина поганыих

Тыя стрелочки каленыя

Во его в бока во белыя:

Тут Сухмантий Одихмантьевич

Стрелочки каленыя выдергивал,

Совал в раны кровавыя листочки маковы,

А трех татаровей поганыих

Убил своим ножищем-кинжалищем.

Садился Сухмантий на добра коня,

Припустил ко матушке Непры-реке,

Приезжал ко городу ко Киеву,

Ко тому двору княженецкому,

Привязал коня ко столбу ко точеному,

Ко тому кольцу ко золоченому,

Сам бежал во гридню во столовую.

Князь Владимир стольнокиевский

По гридне столовыя похаживает,

Желтыма кудеркамы потряхивает,

Сам говорит таковы слова:

– Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Привез ли ты мне лебедь белую,

Белу лебедь живьем в руках,

Не ранену лебедку, не кровавлену?

Говорит Сухмантий Одихмантьевич:

– Солнышко, князь стольнокиевский!

Мне, мол, было не до лебедушки:

А за той за матушкой Непрой-рекой

Стояла сила татарская неверная,

Сорок тысячей татаровей поганыих;

Шла же эта сила во Киев-град,

Мостила мосточки калиновы:

Они днем мосты мостят,

А матушка Непра-река ночью повыроет;

Напустил я своего добра коня

На тую на силу на татарскую,

Побил всех татар поганыих.

Солнышко Владимир стольнокиевский

Приказал своим слугам верныим

Взять Сухмантья за белы руки,

Посадить молодца в глубок погреб;

А послать Добрынюшку Никитинца

За тую за матушку Непру-реку

Проведать заработки Сухмантьевы.

Седлал Добрыня добра коня,

И поехал молодец во чисто поле.

Приезжает ко матушке Непры-реке,

И видит Добрынюшка Никитинец:

Побита сила татарская;

И видит дубиночку-вязиночку,

У той реки разбитую на лозиночки.

Привозит дубиночку в Киев-град

Ко ласкову князю ко Владимиру,

Сам говорит таково слово:

– Правдой хвастал Сухман Одихмантьевич:

За той за матушкой Непрой-рекой

Есть сила татарская побитая,

Сорок тысячей татаровей поганыих;

И привез я дубиночку Сухмантьеву,

На лозиночки дубиночка облочкана.

Потянула дубина девяносто пуд.

Говорил Владимир стольнокиевский:

– Ай же, слуги мои верные!

Скоро идите в глубок погреб,

Взимайте Сухмантья Одихмантьевича,

Приводите ко мне на ясны очи:

Буду его молодца жаловать-миловать,

За его услугу за великую,

Городами его с пригородкамы,

Али селами со приселкамы,

Аль бессчетной золотой казной дó люби.

Приходят его слуги верные

Ко тому ко погребу глубокому,

Сами говорят таковы слова:

– Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Выходи со погреба глубокаго:

Хочет тебя солнышко жаловать,

Хочет тебя солнышко миловать

За твою услугу великую.

Выходил Сухмантий с погреба глубокаго,

Выходил на далече-далече чисто поле,

И говорил молодец таковы слова:

– Не умел меня солнышко миловать,

Не умел меня солнышко жаловать:

А теперь не видать меня во ясны очи!

Выдергивал листочки маковые

Со тыих с ран со кровавыих,

Сам Сухмантий приговаривал:

– Потеки, Сухман-река

От моя от крови от горючия,

От горючия крови, от напрасныя!

КНЯЗЬ РОМАН

НАЕЗД ЛИТОВЦЕВ

На Паневе было, на Уланеве,

Жило-было два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника.

Воспроговорят два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника:

– Ах ты дядюшка наш, Чимбал-король,

Чимбал, король земли Литовския!

Дай-ка нам силы сорок тысячей,

Дай-ка нам казны сто тысячей,

Поедем мы на святую Русь

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир.

Воспроговорит Чимбал, король земли Литовския:

– Ай же вы, два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника!

Не дам я вам силы сорок тысячей

И не дам прощеньица-благословеньица,

Чтобы ехать вам на святую Русь,

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир.

Сколько я на Русь ни езживал,

А счастлив с Руси не выезживал.

Поезжайте вы во землю во Левонскую,

Ко тому ко городу ко Красному,

Ко тому селу-то ко Высокому:

Там молодцы по спальным засыпалися,

А добрые кони по стойлам застоялися,

Цветно платьице пó вышкам залежалося,

Золота казна по погребам запасена.

Там получите удалых добрых молодцев,

Там получите добрх коней,

Там получите цветно платьице,

Там получите бессчетну золоту казну.

Тут-то два братца, два Ливика

Скоро седлали добрых коней,

Скорее того оны поéзд чинт

Во тую ли землю во Левонскую,

Ко тому ко городу ко Красному,

Ко тому селу-то ко Высокому.

Получили оны добрых коней,

Получили оны добрых молодцев,

Получили оны цвéтно платьице,

Получили они бессчетну золоту казну.

И выехали два брата, два Ливика

Во далече-далече чисто поле,

Раздернули шатры полотняные,

Начали есть, пить, веселитися

На той на великой на радости;

Сами говорят таково слово:

– Не честь-хвала молодецкая

Не съездить нам на святую Русь,

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир.

Тут два брата, два Ливика

Скоро седлали добрых коней,

Брали свою дружину хоробрую,

Стрельцов удалыих, добрых молодцев.

Не доедучись до князя Романа Митриевича,

Приехали ко перву селу ко Славскому:

В том селе было три церкви,

Три церкви было соборниих;

Оны то село огнем сожгли,

Разорили ты церкви соборнии,

Черных мужичков повырубили.

Ехали оны ко второму селу Корачаеву:

В том селе было шесть церквей,

Шесть церквей было соборниих;

Оны то село огнем сожгли,

Разорили ты церкви соборния,

Черных мужичков повырубили.

Ехали оны ко третьему селу самолучшему,

Самолучшему селу Переславскому:

Во том селе было девять церквей;

Оны то село огнем сожгли,

Разорили ты церкви соборния,

Черных мужиков повырубили,

Полонили оны полоняночку,

Молоду Настасью Митриевичну

Со тым со младенцем со двумесячным.

А на той ли на великой на радости

Выезжали во далече-далече чисто поле,

На тое раздольице широкое,

Раздернули шатры полотняные,

Оны почали есть, пить, прохлаждатися.

А в ты поры было, в то время

Князя Романа Митриевича при доме не случилося:

А был-то князь за утехою,

За утехою был во чистом поле,

Опочивал князь в белом шатре.

Прилетела пташечка со чиста поля,

Она села пташица на белой шатер,

На белой шатер полотняненькой,

Она почала пташица петь-жупеть,

Петь-жупеть, выговаривать:

– Ай же ты, князь Роман Митриевич!

Спишь ты, князь, не пробудишься,

Над собой невзгодушки не ведаешь:

Приехали два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника,

Разорили оны твоих три села:

Во первом селе было три церкви,

Оны ты церкви огнем сожгли,

Черных мужичков-то повырубили;

В другом селе было шесть церквей,

Оны ты церкви огнем сожгли,

Черных мужичков-то повырубили;

Во третьем селе было девять церквей,

Оны ты церкви огнем сожгли,

Черных мужичков повырубили,

Полонили они полоняночку,

Молоду Настасью Митриевичну

Со тым со младенцем со двумесячным.

А на той ли на великой на радости

Выезжали во далече-далече чисто поле,

На тое раздольице широкое,

Раздернули шатры полотняные,

Едят оны, пьют-прохлаждаются.

А тут князь Роман Митриевич,

Скоро вставал он на резвы ноги,

Хватал он ножище-кинжалище,

Бросал он о дубовой стол,

О дубовый стол, о кирпичен мост,

Сквозь кирпичен мост о сыру землю,

Сам говорил таковы слова:

– Ах ты тварь, ты тварь поганая,

Ты поганая тварь, нечистая!

Вам ли, щенкам, насмехатися?

Я хочу с вами, со щенками, управитися!

Собирал он силы девять тысячей,

Приходил он ко реке ко Смородины,

Сам говорил таково слово:

– Ай же вы, дружинушка хоробрая!

Делайте дело повеленое:

Режьте жеребья липовы,

Кидайте на реку на Смородину,

Всяк на своем жеребье подписывай.

Делали дело повеленое,

Резали жеребья липовы,

Кидали на реку на Смородину,

Всяк на своем жеребье подписывал.

Которой силы быть убиты,

Тыя жеребья каменем ко дну;

Которой силы быть зранены,

Тыя жеребья против быстрины пошли;

Которой силы быть не ранены,

Тыя жеребья по воды пошли...

Вставал князь Роман Митриевич,

Сам говорил таковы слова:

– Которы жеребья каменем ко дну,

Тая сила будет убитая;

Которы жеребья против быстрины пошли,

Тая сила будет поранена;

Которы жеребья по воды пошли,

Тая сила будет здравая;

Не надобно мне силы девять тысячей,

А надобно столько три тысячи.

Еще Роман силушке наказывал:

– Ай же вы, дружинушка хоробрая!

Как заграю во первый након

На сыром дубу черным вороном,

Вы седлайте скоро добрых коней;

Как заграю я во второй након

На сыром дубу черным вороном,

Вы садитесь скоро на добрых коней;

Как заграю я в третий након,

Вы будьте на месте на порядноем

Во далече-далече во чистом поле.

Сам князь обвернется серым волком,

Побежал-то князь во чисто поле,

Ко тым ко шатрам полотняныим:

Забежал он в конюшни во стоялыя,

У добрых коней глоточки повыхватал,

По чисту полю порáзметал;

Забежал он скоро в оружейную,

У оружьицев замочки повывертел,

По чисту полю замочки поразметал;

У тугих луков тетивочки повыкусал,

По чисту полю тетивочки поразметал.

Обвернулся тонким белыим горносталем,

Прибегал он скоро во белой шатер.

Как скоро забегает в белой шатер,

И увидел младенчик двумесячный,

Сам говорил таково слово:

– Ах ты свет, государыня матушка,

Молода Настасья Митриевична!

Мой-то дядюшка, князь Роман Митриевич,

Он бегает по белу шатру

Тонким белыим горносталем.

Тут-то два брата, два Ливика

Начали горносталя поганивать

По белу шатру по полотняному,

Соболиной шубой приокидывать.

Тут-то ему не к суду пришло,

Не к суду пришло, да не к скорой смерти:

Выскакивал из шубы в тонкой рукав,

В тонкий рукав на окошечко,

Со окошечка да на чисто поле;

Обвернулся горносталь черным вороном,

Садился черный ворон на сырой дуб,

Заграял ворон во первый након.

Тут-то два брата, два Ливика

Говорят ему таковы слова:

– Ай же ты, ворон, ворон черныий,

Черный ворон, усталыий,

Усталый ворон, упалыий!

Скоро возьмем мы туги луки,

Скоро накладем калены стрелы,

Застрелим ти, чернаго ворона,

Кровь твою прольем по сыру дубу,

Перье твое распустим по чисту полю.

Заграял ворон во второй након.

Воспроговорят два брата, два Ливика:

– Ай же ты, ворон, ворон черныий,

Черный ворон, усталыий!

Усталый ворон, упалыий!

Скоро возьмем мы туги луки,

Скоро накладем калены стрелы,

Застрелим ти, чернаго ворона,

Кровь твою прольем по сыру дубу,

Перье твое распустим по чисту полю.

Заграял ворон в третий након.

Тут-то два брата, два Ливика

Скоро скочили оны на резвы ноги,

Приходили оны в оружейную,

Схватились оны за туги луки:

У тугих луков тетивочки повырублены,

По чисту полю тетивочки разметаны;

Хватились оны за оружьица:

У оружьицев замочки повыверчены,

По чисту полю замочки разметаны;

Хватились оны за добрых коней:

У добрых коней глоточки повыхватаны,

По чисту полю разметаны.

Тут-то два брата, два Ливика,

Выбегали они скоро на чисто поле.

Как наехала силушка Романова,

Большему брату глаза выкопали,

А меньшему брату ноги выломали,

И посадили меньшаго на большаго,

И послали к дядюшке,

Чимбал-королю земли Литовския.

Сам же князь-то приговаривал:

– Ты, безглазый, неси безногаго,

А ты ему дорогу показывай.

КНЯЗЬ РОМАН ЖЕНУ ТЕРЯЛ

А князь Роман жену терял,

Жену терял, он тело терзал,

Тело терзал, во реку бросал,

Во ту ли реку во Смородину.

Слеталися птицы разныя,

Сбегалися звери дубравныя;

Откуль взелся млад сизой орел,

Унес он рученьку белую,

А праву руку с золотом перснем.

Сх(в)атилася молода княжна,

Молода княжна Анна Романовна:

– Ты гой еси, сударь мой батюшка,

А князь Роман Васильевич!

Ты где девал мою матушку?

Ответ держит ей князь Роман,

А князь Роман Васильевич:

– Ты гой еси, молода княжна,

Молода душа Анна Романовна!

Ушла твоя матушка мытися,

А мытися и белитися,

А в цветно платье нарежатися.

Кидалась молода княжна,

Молода душа Анна Романовна:

– Вы гой еси, мои нянюшки-мамушки,

А сенные красны девушки!

Пойдем-та со мной на высокие теремы

Смотреть моюсударыню-матушку,

Каково она моится, белится,

А в цветно платья нарежается.

Пошла она, молода княжна,

Со своими няньки-мамками,

Ходила она по всем высоком теремам,

Не могла-танайти своей матушки.

Опять приступила к батюшки:

– Ты гой еси, сударь мой батюшка,

А князь Роман Васильевич!

А где ты девал мою матушку?

Не могли мы сыскать в высокиех тéремах.

Проговорит ей князь Роман,

А князь Роман Васильевич:

– А и гой еси ты, молода княжна,

Молода душа Анна Романовна,

Со своими няньками-мамками,

Со сенными красными девицами

Ушла твоя матушка родимая,

Ушла во зеленой сад,

Во вишенье, ворешенье!

Пошла ведь тут молода княжна

Со няньками-мамками во зеленой сад,

Весь повыгуляли, нековó не нашли в зеленом саду,

Лишь только в зеленом саду увидели,

Увидели новую диковинку:

Неоткуль взялся млад сизой орел,

В когтях несет руку белую,

А и белу руку с золоты перснем;

Уронил он, орел, белу руку,

Белу руку с золотым перснем

Во тот ли зеленой сад.

А втапоры нянюшки-мамушки

Подхватили оне рученьку белую,

Подавали оне молодой княжне,

Молодой душе Анне Романовне.

А втапоры Анна Романовна

Увидела она белу руку,

Опáзновала она хорош золот перстень

Ее родимыя матушки;

Ударилась о сыру землю,

Как белая лебедушка скрикнула,

Закричала тут молода княжна:

– А и гой еси вы, нянюшки-мамушки

А сенныя красныя деушки!

Бегите вы скоро на быстру реку,

На быстру реку Смородину,

А что тамо птицы слетаются,

Дубравныя звери сбегаются?

Бросалися нянюшки-мамушки

А сенныя красныя деушки:

Покрай реки Смородины

Дубравныя звери кости делят,

Сороки, вороны кишки тащат.

А ходит тут в зеленом саду

Молода душа Анна Романовна,

А носит она руку белую,

А белу руку с золотым перснем,

А только ведь нянюшки

Нашли оне пусту голову,

Сбирали оне с пустою головой

А все тут кости и ребрушки,

Хоронили оне и пусту голову

Со темя костьми, со ребрушки

И ту белу руку с золотым перстнем.

КНЯЗЬ РОМАН И МАРЬЯ ЮРЬЕВНА

Ишше было во городи во Царигради,

Ишше жил-то Роман да князь Иванович;

Ай была-то кнегина-та Марья всё ведь Юрьевна.

Он ведь ездил, Романушко, в дальни города,

Собирать-то он ездил дани-пошлины;

Обратилсэ домой тольке ненадолго-то,

Опять прóжил во гради тольке полмесеця;

Поежжаёт опять да во Большý землю,

Во Большу-то в землю-ту он за пошлиной.

Унимает Романушка молода жона,

Молода его жона-то всё Марья Юрьевна:

– Ты не езди, Роман-от князь, во Большу землю,

Очишшать-то не езди ты дани-пошлины,

Дани-пошлины ты ведь всё прошлогодныя,

Што за те ли за годички всё за прошлыя:

Мне ночéсь мало спалось, много во снях видялось:

У миня-то ведь будто да на правóй руки,

Золотой-от перстень у миня россыпалсо.

А не слушаёт Роман-от да князь Иванович,

Он не слушаёт своей-то всё молодой жены,

Молодой-то жоны своей Марьи Юрьёвны;

Отъезжаёт всё князь-от с широкá двора.

Через двóи-ти было рáвнó суточки,

Со восточню-ту было со стороночку

Да со славного-то синя солонá моря

Там идет-то три кáрабля всё черненыих

Да приходят во гавань князю к Роману-то.

Выздымают они всё флак шелкóвыя,

Да мостят-то всё мосты они дубовыя,

Настилают всё сýкна-та одинцёвыя.

Тут приходит поганое всё Идолишшо,

Он приходит тут скоро к Роману-ту в полатушки,

Во полатушки приходит всё в белокаменны,

Он приходит со Васькой-то с Торокашком всё:

Ишше знаёт ведь Васька язык руськия.

Говорит-то ведь Васька да таковы речи:

– Ище где у вас Роман-от свет Иванович?

Отвечаёт кнегина-та Марья Юрьёвна:

– Как Роман-от у нас-то уехал во Большý землю,

Очишшать же уехал-то дани-пошлины.

Говорит-то ведь Васька-то таковы слова:

– Ты пойдем-ко, кнегина Марья Юрьёвна,

Ты сними у мня товары с черных кáраблéй.

Она стала-то всё у их выспрашивать:

– Што у тя товар-от на черных кáраблях?

– У меня ведь товары-ти всяки-разныя:

Черны соболи у мня ведь есь сибирьския,

Ясны соколы у мня ведь есь заморьския,

Да шолки-ти у мня есь ведь всяки-разныя,

Ишше сукна у мня всяки-розноличныя,

Ишше всяки напитки, каки вам надобно.

Набрала она много-то золотой казны,

Золотой-то казны берет несчетну тут.

Говорят-то ей нянюшки-ти, матушки,

Говорят-то вси-ти еé прислужники:

– Не ходи-ко-се, наша мила хозяюшка,

Ише та ли кнегина ты Марья Юрьевна!

Увезет тебя Васька Торокашка-та,

Торокашка-та Васька-та сын Замóренин,

Увезет он тебя-то ведь за синё морё.

Говорила она-то им таковы речи:

– Я не буду сидеть, с им розговаривать;

Откуплю скорé товары-ти вси заморьския.

Говорят-то в глаза ёму всё ведь нянюшки:

– Не торговать ты пришел, Васька, – воровать пришел!

Увезти хошь у Романа-та молоду жону,

Молоду-ту жону-ту да Марью Юрьёвну.

Потихошеньку Марьюшка всё сряжаитце,

Поскорешеньку всё она собираитце;

Надевает на сибя-то она кунью шубу,

Ишше кýнью-ту шубочку, соболинную,

Да пошла-то она по мостам дубовыим,

Да идет она по сýкнам всё одинцёвыим;

Как стречаёт ей Васька Торокашко-то,

Торокашка-та Васька сын Замóренин;

Он стречат ей на палубу на хрустальнюю,

Он ведет ей в каюту-ту красна золота;

Он нанес ей товаров-то всяких-разныих,

Говорит он ей сам-то да таковы речи:

– Выбирай-ко в товарах-то, ты россматривай;

Я пойду-ту, схожу-ту скоро на палубу.

Загледелась она-то да на товары-ти,

Забыла оманы-ти всё ведь Васькины,

Да не спомнила лукаства Торокашкова.

Говорил он потихоньку всё матросичкам:

– Постарайтесь вы, млáдыи всё матросики:

Не берите вы мостов, всё мостов дубовыих,

Не троните вы сýкнов-то одинцёвыих,

Вы откуйте потихонечко якоря булатныя;

Увезем к царишшу мы Грубиянишшу,

Увеземте-тко Марью-ту за ёго замýж.

Сам уходит опеть скоро во каюту-ту.

Отковали они ведь якоря булатныя,

Подымали они-то ведь скоро тóнки пáруса.

Говорит-то кнегина-то таковы речи:

– Шчо ты, Васька Торокашко ты сын Заморенин!

Ише шчо у вас чернен карабь пошевеливат?

Говорил-то ведь Васька сын Заморенин:

– А припала-то с моря ведь всё погодушка;

Оттого же карабь у нас пошевеливат.

Россчитáлась зá три-то чернены карабли –

Да за те она товары за заморьския,

Да сама она с Васькой всё роспрошшаласе;

Как выходит на палубу на хрустальнюю, –

Ище мать родима своя-та да мола стóрона!

Будто белы лебеди тольке злятывают.

Она тут-то ведь слéзно взяла заплакала:

– Уж ты гой еси, Васька ты, Торокашко ты,

Торокашко ты, Васька, да ты Заморенин!

Не торговать ты пришел, тольки воровать пришел.

Как приходят к царишшу-ту Грубиянишшу,

Да заходят во гавань-то ко царишшу-ту,

Вызнимают на радости флаки шолкóвыя.

Недосуг тут царишшу-ту дообедывать!

Он ведь скоро бежит да в тиху гавань-то,

Он ведь скоро убират-то мосты дубовыя,

Он ведь скоро настилат да ковры новыя,

Да росшиты ковры были красным золотом;

Он ведь скоро заходит на чернен карабь,

А берет-то ей тотарин всё за правý руку,

Он за те ей за персни всё за злаченыя,

Ишше сам он, тотарин, всё усмехаитце:

– Уж я кольки по белý-ту светý не хаживал, –

Я такой тибя, красавици, не нахаживал.

Я хоть дам тибе, Васька всё Торокашко ты,

Торокашко ты, Васька, да сын Заморенин,

Подарю за твою тибе за услугушку

Я-то три-то черненых больших кáраблéй

Со всимá я тибé со матросами.

Ты торгуй-ко поди чернены вси кáрабли,

Ты поди-ко-се, Васька, на сибя торгуй.

Уводил-то ведь всё да Марью Юрьёвну

Во свои-ти полаты всё во царьския,

Он поставил ведь стражу-ту кругом дому-то,

Он крепких-то везде да караульшиков,

Он задéрьгивал окошечка вси косисчаты

Он железною частою всё решоткою.

Повелось-то на радости тут почесён пир;

Напивалсэ царишшо-то всё поганоё,

Напивалсэ допьяна он зелёным вином,

Напивалсэ, собака, он пивом пьяныим.

Как во ту ведь пору всё былó, во то время,

Как молилась ведь Марьюшка Богу-Господу

Да пречистой царици-то Богородици:

– Сохрани миня, спаси ты, Боже, помилуй-ко

От того-то от тотарина от поганого;

Уж ты дай мне, Господи, путь-ту мне способную

Хоть бы выйти на ширóку светлу улицю.

Я скочу лучше, я пóйду на Почай-реку.

Ухожусь лучше пойдý от своих я рук!

Не зглонетце поганому-ту тотарину;

Скоро зáспал тотарин-от Грубиянишшо,

Он крепким-то сном зáспал всё богатырьским-то.

Как по Божьёй-то было всё по милости,

Да по Марьюшкиной было всё по учести:

Напились-то тотара-та, вси ведь зáспали.

Как выходит она всё до караульшичков,

Да дават им горсьём она красна золота;

Ишше вси-ти ей скоро пропускают-то;

Да пошла-то она да богу молитце.

По широкой пошла по светлой улици,

По еé-то былó да всё по шчасьицу:

Да случилось в то время всё в полночь-время;

Ишше спал-то царишо ведь трои суточки.

Не слезами идет больше уливаитце,

А питаитце всякима она фруктами;

Далекó она ушла у нас в трои суточки;

Как приходит она всё ко Почай-реки:

–Мне скочить мне-ка разве уж во Почай-реку,

Утонуть-то мне разве от своих же рук?

Не достанитце мое-то хошь тело белоё

Всё тому-то ли хоть тотарину всё поганому.

Сохранил теперь Осподь от ёго, помиловал.

Обтирала свои она горючи слёзы.

Под глазами – ведь лодочка с перевошшиком;

Говорит перевошшик ей таковы речи:

– Ты садись скорé в мою-ту, кнегина, лодочку;

Я направлю тибя ведь на путь, на истину,

Я на ту тибя дорожочку на широкую.

Как дават перевошшику красна золота.

– Мне не надоть твое-то ведь красно золото.

Перевез-то он ей да стал невидимо;

Как открылась дорожочка ей широкая.

Тут проснулсэ царишшо-то Грубиянишшо;

Рознимает скоро он книгý волшебную:

– Вы подите, возьмите – за Почай-рекой.

Как пришли-то к Почай-реки пóслы посланы;

Да текет славна матушка всё Почай-река,

В ширину-ту текет река, текет широкая,

В глубину-ту река очунь глубокая.

Говорят-то послы они таковы слова:

– Уж мы скажем царишшу всё Грубиянишшу:

Утонула, мы скажем, што во Почай-реки.

А приехал Роман-от ведь из Большой земли;

Он искал-то ведь ей да по всим городам;

Подошел он войной ведь под царишша-та,

Он прибил-то ведь со стáрого и до малого,

Самого-то царишша взял на огни сожег;

Ишше Васька-то Торокашко да на убéг ушел.

Ишше сам он воротилсэ он во свой же град,

Он во тот ведь во славной Ерусалим же град.

Да прошло тому времени всё три годичка;

Да на то ведь уж князь-от всё роздумалсэ:

– У мня нет теперь живой, видно, Марьи Юрьевны!

Как прошло ведь тому времени ровно три года,

Как задумал женитьсе-то князь Роман Иванович;

Он сосватал себе тоже княженеську дочь.

Он послал-то полéсничка все полéсовать;

А полесничёк был он из простых родов,

Из простых-то родóв-то да был из бедности;

Он стрелять-то послал его гусей, лéбедей,

Он пернáсьчатых меленьких всё ведь уточёк.

А приходит кнегина-та Марья Юрьевна,

Да приходит близехонько всё к полесничку;

Как завидяла она, видит, што муськой ведь полк, –

Она села за кýт, сама притулиласе,

Говорила сама ёму таковы речи:

– Уж ты гой ecи, млáденькой ты полесничёк!

Ты подай-то мне свое-то хоть платье верьхнёё,

Приодень мое-то тело нáгое.

Не ходи ты ко мне-то сам близехонько,

Уж ты дай-ко мне-ка ты приобдетьце-то;

Я сама-та приду-то да я тогда к тобе.

Не убойся миня ты, беднóй погибшою,

Не устрашись ты миня-то беднóй, безчастною;

Я ведь роду-ту, роду непростого-то,

Я ведь роду-ту, роду, да роду царьского,

Уж я веры-то, веры-то православною.

Он ведь скоро скинывал-то да платьё верьхноё;

Она скоро одевала ёго платьицё,

Она скоро идет к полесничку нá речи:

– Уж ты здрастуй-ко, млáденькой ты полесничёк!

У тя нет ли чёго-нибудь подорожничков?

Покорми ты мою-ту да душу грешную.

Ты скажи-ко, полесничёк, ты какой, откуль.

– Я хожу-ту, хожу из Царяграда,

Я стреляю хожу всё гусей, лéбедей,

Я пернáсчатых всё стреляю уточёк

Я на свадьбу-ту всё князю Роману-то.

Говорит-то она ёму таковы речи:

– Неужли у вас Роман-от князь не женилсэ-то?

– Некакой у нас Роман-от князь не женилсэ-то;

Ишше только вчерась он сосваталсэ;

А сёгодне-то будёт всё смотреньё-то,

Ище завтра-то будёт всё венчаньицё.

Как пришли они с полесничком на широкой двор,

Да сказала она-то полесничку по тайности:

– Ишше я ведь – Романова молода жона,

Молода-то жона ведь я, Марья Юрьёвна.

Наливаёт Романушко всё полесничку,

Наливаёт с остатку-ту пива пьяного,

(чарочку).

Говорит-то полесничёк таковы речи:

– Уж ты гой еси, Роман ты князь Иванович!

Ты налей-ко моёму-то бедному товарышшу,

Ты налей-ко ёму только меду сладкого;

Поднеси-ко-се, князь-то, да ведь как сам ёму.

Ище князю-ту тут ёму смешно стало:

– Поднесу токо, уж я послушаю:

Да при свадьбы живу-то да всё чужим умом.

Подносил-то он ей да меду сладкого;

Выпивала она-то тут на единой дух

Да спустила ёму перстень всё обручельнёй свой;

Он увидял-то перстень да всё во чарочки,

Он берет-то ведь перстень да во правý руку.

Прижимаёт он перстень к ретивý серьцу.

– Ты скажи-ко-сь, скажи мне-ка, полесничёк,

Ты ведь где-то, полесничёк, взял товарышша?

Роскажите-ко мне-ко сушшу правду всю,

Сушшу правду вы мне-ка всё неутáйную.

Говорит настояшшой ёму полесничёк:

– Я скажу-то тибе-то правду, поведаю:

Я нашел ведь в лесу твою-ту молоду жону,

Молоду твою жону-ту, кнегину Марью Юрьёвну.

Ише тут-то ведь князь да обрадéл у нас;

Он ведь брал-то ведь Марьюшку за правý руку:

– Ты откуль-то пришла, откуль тебя бог принес?

Заступили ведь-то, ведь молитвы-ти

Ищё всё попов-то, отцов духовных,

Ишше всё наших причетничков церьковных –

Со слёзами за тобя-то они богу молилисе.

– Ты бери-ко, бери-ко-се, мой полесничёк,

Ты бери мою невесту всё обручéнную!

Не проминею-ту своей-то я молодой жоны,

Молодой своей жоны-то да Марьи Юрьёвны.

Повенчал-то он млáдого всё полесничка

На своей он невесты всё обручéнныя,

Становил-то всё млáдого он полесничка

Он к сибя на двор главным всё предводителём.

Тут повелсэ почестен-от пир на радости

Ище князю-то Роману по свиданьицю с ёго да молодой женой,

Ишше млáдому-ту всё полесничку.

А повелсэ тут пир с им вместе тут;

Ишше князь-от Роман-от был всё тысецьким,

Ишше Марья-та Юрьёвна всё ведь свáтьёю,

Овинчели млáдого всё полесничка;

Обдёржали они ведь всё по златý венцю,

На двори у их жить стал главным предводителём.

РАСПАД ДРЕВНЕЙ РУСИ

И МОНГОЛЬСКОЕ НАШЕСТВИЕ

(1205–1240)

Гегемония галицко-волынского князя Романа Великого в огромном регионе юга Древней Руси наметила линию разлома с севером, где доминировало Владимиро-Суздальское великое княжество. После гибели Романа процесс дробления снова возобладал, четче обозначилось противостояние в стане «Мономашичей» между «Мстиславичами» и владимиро-суздальскими «Юрьевичами», потомками Долгорукого. Не уменьшились амбиции и черниговских «Ольговичей». Главными объектами властных притязаний были 3 княжения: в богатой Галицко-Волынской земле, престижное Киевское и в Новгороде Великом.

Раздираемое со всех сторон Галицко-Волынское княжество стало распадаться. На Галич имели виды венгерский король Андраш II и польские князья Лешек Белый и Конрад Мазовецкий, племянники Романа Великого, претендовали и «Ольговичи» – северские князья Владимир, Роман и Всеволод Игоревичи, сыновья героя «Слова о полку Игореве», приходившиеся по матери внуками галицкого князя Ярослава Осмомысла.Первым же к Галичу поспел отрекшийся от монашества Рюрик Ростиславич, но безуспешно, поскольку галицкое боярство его не приняло. Вдова Романа Великого княгиня Анна увезла сыновей, 4-летнего Даниила и 2-летнего Василька, во Владимир-Волынский. В следующем же году на Галич повел «Ольговичей» Всеволод Святославич Чермный, к нему присоединились смоленский князь Мстислав Романович Старый и Рюрик Ростиславич с берендеями, позваны были половцы и поляки. Однако Игоревичи всех опередили, заняв в 1206 г. Галич и Звенигород, потом решили прибрать к рукам и Владимир-Волынский, вынудив бежать княгиню Анну с сыновьями сначала к Лешеку Белому, а потом в Венгрию к Андрашу II, после чего началось противоборство Игоревичейто между собой, то с боярами, то с венграми, то споляками, то с Рюриком Ростиславичем. Когда Роман Игоревич поссорился с галицким боярином Володиславом, то по просьбе боярина венгры захватили князя, но тот вскоре бежал. В 1211 г. Игоревичи вновь объединились, собрали рать и выгнали венгров из Галича. В отместку за свой арест Роман казнил 500 галицких бояр. Галичане снова призвали венгров и те схватили Романа с одним из братьев. Галицкие бояре выкупили пленников и подвергли их унизительной для княжеского достоинства казни – их публично повесили. После этого в 1212 г. в Галич торжественно прибыл Даниил Романович в сопровождении венгров и боярина Володислава, который уже в следующем году изгнал Даниила Романовича и не будучи Рюриковичем беспрецедентно для Древней Руси провозгласил себя князем на галицком столе. Вскоре Володислав был схвачен и нашел свою смерть в венгерской тюрьме. В 1214 г. Андраш II направил на галицкий стол своего сына Коломана, а Даниилу Романовичу достался лишь Владимир-Волынский.

Политическую жизнь Новгорода в этот период определяли, с одной стороны,регулярные нападения на псковские и новгородские владения литовцев и рыцарей ордена Меченосцев, учрежденного в 1202 г. с благословения папы Иннокентия III в Риге, и, с другой стороны,стремление Всеволода Большое Гнездо, начиная с 1197 г., держать на новгородском княжении «Юрьевичей» [Сычев, 139] и ограничивать новгородское самоуправление. Но ключевую роль в судьбе Новгорода сыграл «Мстиславич» – торопецкий князь Мстислав Мстиславич Удатный, племянник Рюрика Ростиславича. После участия в 1203 г. в удачном походе Романа Великого с русскими князьями на половцев он женился на дочери хана Котяна. В 1207 г., защищая Торческ от возглавляемых Всеволодом Чермным «Ольговичей», он сделал дерзкую вылазку и нанес большой урон осаждавшим, а затем, дабы прекратить разорение окрестностей города, добровольно ушел в свой Торопец, чем обрел славу воителя не только доблестного, но и человечного. В 1209 г. Мстислав Удатный решил вмешаться в новгородские дела и предложил услуги Новгороду, напомнив о княжении своего отца, и был принят князем в Новгород [Новгородская четвертая летопись, 182–183]. В 1212 г. из Новгорода и Пскова последовали его успешные походы в Ливонию на эстов, а в следующем году он прошел до побережья Балтики, заставив уйти отряды меченосцев в Ригу.

На Киевском княжении в 1206–1214 гг. поочередно сгоняли друг друга Рюрик Ростиславич и Всеволод Чермный. Всеволод Большое Гнездо решил вступиться за свата Рюрика и в 1208 г. собрал войско против Всеволода, но по навету решил разобраться с рязанскими князьями, вероломно приказал взять оклеветанных рязанских князей в оковы и отправил во Владимир. В следующем году подступил к Рязани, выселил жителей в свои земли и сжег город.В 1210 г. при посредничестве митрополита Матфея состоялось примирение Всеволода Большое Гнездо с Всеволодом Чермным, которому был отдан киевский стол, а Рюрик Ростиславич сел в Чернигове. Это примирение закрепил брак Юрия Всеволодовича с дочерью Всеволода Чермного. Когда в 1212 г. Всеволод Большое Гнездо во Владимире и Рюрик Ростиславич в Чернигове скончались, Всеволод Чермный отнял у сыновей и племянников Рюрика уделы в Киевской земле. В обострившемся противоборстве с «Ольговичами» главная роль в стане «Мономашичей» теперь принадлежала Мстиславу Удатному, поскольку между сыновьями Всеволода Большое Гнездо тянулась распря из-за наследства: был обойден старший сын Константин, получивший Ростов и Ярославль, а стольный Владимир и Суздаль достался Юрию. Получив известие о киевских делах, Мстислав Удатный вместе со смоленским князем Мстиславом Старым в 1214 г. собрали рать и разбили под Вышгородом «Ольговичей» во главе с Всеволодом Чермным,вынудив его бежать в Чернигов, где в следующем году он умер. Мстислав Старый занял Киев, отдав Смоленск Владимиру Рюриковичу.

В это время севший в Новгороде Ярослав Всеволодович, зять Мстислава Удатного, вскоре поссорился с новгородцами, ушел в Торжок и ввиду неурожайного года свез туда весь хлеб, уродившийся в окрестностях Новгорода. Разразился страшный голод, Ярослав же задерживал в Торжке купцов и послов новгородских, просивших у князя милости. Вновь призванный Новгородом Мстислав Удатный в 1216 г. собрал своих новгородцев и с псковичами своего брата Владимира и смолянами Владимира Рюриковича пошел против Ярослава Всеволодовича, тот призвал на помощь Юрия Всеволодовича, с которым пошли младшие братья Святослав Юрьевский и Иван Стародубский. На помощь к Мстиславу Удатному привел дружину сын киевского князя Всеволод Мстиславич и примкнул Константин Всеволодович, решивший занять по праву владимирский стол. Владимир Всеволодович, который после того как Юрий Всеволодович отнял у него Москву ушел княжить в Переяславль-Южный, в это время томился в половецком плену. Войска поднявшихся друг на друга «Мономашичей» встретились на суздальской земле под Юрьевом Польским на реке Липице. Неоднократные мирные предложения Мстислава Удатного напрочь отвергались Юрием и Ярославом Всеволодовичами, они были уверены в победе и дележ городов, которые должны были завоевать, скрепили грамотой. Мстислав направил спешившихся новгородцев и смолян на многочисленное войско суздальцев, занявших выгодную позицию на Авдовой горе, а когда передние ряды противника были потеснены, сам бросился с конными через своих в гущу врагов и в яростной сече вынудил их бежать. Число убитых воинов в этой самой кровопролитной из междоусобиц составило 9233, при этом потери победителей были невелики [Новгородская четвертая летопись, 186–194]. Заметную роль в победном исходе битвы сыграл ростовский храбр (витязь) Александр Попович [Татищев, 2, 498], возможно, давший имя былинному богатырю Алеше Поповичу. Князья Юрий и Ярослав Всеволодовичи, видимо, стали прообразом былинных самонадеянных хвастунов – братьев Суздальцев [Миллер 2005, 326–328]. Мстислав Удатный не только отстоял Новгород, которому еще два с половиной века предстояло хранить на Руси вольность, но и стал самым именитым и влиятельным князем Древней Руси того времени. Константин Всеволодович сел во Владимире и простил братьев, а через год умер, получив прозвание «Мудрый» за миролюбивость и книголюбие. По его завещанию на великое княжение во Владимире вновь сел Юрий Всеволодович, а юный Василько Константинович был посажен в Ростове.

Когда прибывшие в Галич с венгерским королевичем Коломаном епископы стали насаждать католичество, возмущенные галичане послали жалобу в Киев Мстиславу Старому, а тот направил послов в Новгород к Мстиславу Удатному. После прибытия Удатного в Киев князья потребовали у королевича Коломана отчета о притеснениях галичан в вере, но Коломан отверг все обвинения. Тогда Мстислав Удатный с половцами своего тестя Котяна и Владимир Рюрикович со смолянами пошли на королевича и в 1218 г. под Галичем разбили его войско. Коломан ушел а Венгрию, но вскоре вернулся с более крупными силами и снова занял Галич. В свою очередь в следующем году Мстислав Удатный собрал киевского, смоленского, волынских и черниговских князей, и общими силами венгры и поляки были разбиты, королевич Коломан был пленен и отправлен в Торческ. Мстислав Удатный сел в Галиче, что было оправдано браком его второй дочери с Даниилом Волынским. После безуспешных попыток вернуть Галич король Андраш II в 1221 г. выкупил королевича Коломана и заключил мир с Мстиславом Удатным, отступившись отГалича, но сохранив за собой Перемышль.

Все большую угрозу на западе Древней Руси представляла поддерживаемая скандинавами упорная немецкая экспансия в Ливонию, издавна подчинявшуюся полоцким и новгородским князьям. На захватываемых ливонских территориях уничтожались в первую очередь русские христиане, а туземные язычники насильно обращались в католичество. В то время как немцы давили с юга на эстов, обитавших на севере Ливонии, туда высадились датчане, построили крепость Ревель и в 1220 г. захватили северные земли эстов. В это время у сидевшего в своем удельном Переяславле-Залесском князя Ярослава Всеволодовича родился сын Александр, а вскоре он опять был призван новгородцами на княжение. В 1222 г. Ярослав Всеволодович с 20-тысячным войском ходил на Ревель, успеха не имел, но покарал эстов за не выплату дани. В том же году Василько Константинович Ростовский по совету дяди ездил в Киев к Мстиславу Романовичу, своему деду по матери, а также «был в Чернигове принят с честию» [Татищев, 2, 520]. В этой поездке его мог сопровождать прославленный ростовский витязь Александр Попович, который после Липицкой битвы вряд ли был в чести у Юрия и Ярослава Всеволодовичей, поэтому стал служить киевскому князю, что нашло отражение в былине «Алеша Попович и Илья Муромец».

Когда Русь, раздираемая при половецкой поддержке междоусобицами, не оставляла попыток экспансии на мордву и булгар, недружно отбивалась от внешних притязаний венгров, поляков, литовцев, немцев и датчан и превращалась в лоскутное одеяло великих и невеликих княжеств, в это время с востока внезапно нахлынула, неся беду, новая волна кочевников, увлекаемых монголами во главе с Чингисханом. После завоеваний на огромном пространстве от Китая до Урала монголы прошли в Среднюю Азию и Закавказье, а в 1222 г. отряды Субэдэя и Джебе проникли через дербентский проход на Северный Кавказ. Ясов (алан), вставших на пути монголов, соседствующие половцы не поддержали. Разбив ясов, монголы стали преследовать половцев до приазовских и донских степей, где нашли союзников в бродниках, обитавших по Дону и его притокам в Половецкой степи, и за Доном настигли половцев, убив их ханов Юрия Кончаковича и Даниила Кобяковича. Хан же Котян кинулся просить помощи против монголов к зятю, галицкому князю Мстиславу Удатному. Они убедили великого князя Мстислава Старого собрать в Киеве совет старших русских князей. В 1223 г. не прибыли на встречу в Киев лишь Юрий и Ярослав Всеволодовичи и рязанские князья, еще раз показав трещину между севером и югом Руси. Мстислав Удатный убедил князей дать бой монголам вне пределов Руси. С тремя князьями Мстиславами, киевским, галицким и черниговским соединились князья – волынский Даниил Романович, смоленский Владимир Рюрикович и много других. Внушительная рать, всего около 80 тыс. воинов, включая и половецких конников, двинулась по правому берегу Днепра. Шедшие навстречу монгольские послы к русским князьям – с предложением мира, но с требованием отступиться от половцев – были убиты. Как только дошла весть, что на левом берегу появились монголы, рать переправилась и пошла в глубину Степи. Когда был встречен первый отряд монгольских всадников, Мстислав Удатный с тысячей воинов его разгромил и захватил добычу, после чего вся рать шла восемь дней до реки Калки, где встретился сторожевой отряд монгольского войска. Вожди русских войск никак не могли достичь согласия: за Мстиславом Удатным была слава искусного полководца, за Мстиславом Старым – звание великого князя, а за Мстиславом Святославичем – извечные амбиции черниговских «Ольговичей». Мстислав Старый решил ждать монголов, встав укрепленным лагерем на возвышенном месте у берега Калки. Самонадеянный Мстислав Удатный и другие князья решили дать монголам бой в открытом поле. Вперед были посланы половцы, следом волыняне с Даниилом Романовичем, далее галичане и остальные князья во главе с Мстиславом Удатным. Монголы, вступив в бой, стали отступать, растягивая русские полки, а потом ударили с флангов по всем полкам. Половцы не выдержали, бросились назад, смяли строй русских полков, и рассеялись. Русские полки стали беспорядочно отступать, яростно отбиваясь, а затем побежали. Мстислав Старый мог только наблюдать избиение русской рати с высокого берега, пока монголы, обложив и три дня безуспешно штурмуя его лагерь, не уговорили его сдаться при посредничестве воеводы бродников Плоскини, который клятвенно заверял великого князя, что монголы не прольют его крови. Все воины русского лагеря были побиты, но монголы не нарушили обещания, данного Мстиславу Старому: он и его зятья Андрей и Александр были задавлены помостом из досок, на котором сели пировать победители. Монголы преследовали в течение трех дней остатки русской рати, панически бежавшие до самого Днепра, перейдя который, Мстислав Удатный велел все ладьи сжечь, изрубить и сбросить в реку. Потом преследователи неожиданно повернули вспять и ушли. Между тем половцы мародерствовали среди побежденных и бежавших русских ратников. Тем временем посланный Юрием Всеволодовичем племянник Василько Константинович с ростовской дружиной успел дойти лишь до Чернигова, когда от спасшихся воинов до него дошла весть о поражении русской рати. Видимо, потери монголов были тоже немалыми, поскольку на пути в стан Чингисхана они потерпели сокрушительное поражение в Волжской Булгарии. Русские потери в Калкском побоище были чудовищны: погибло 70 тыс. воинов, великий князь Мстислав Старый с зятьями Андреем и Александром, Мстислав Святославич Черниговский с сыном Васильком, и множество других князей, а также70 витязей, числе которых был и Александр Попович [Лаврентьевская летопись, 503–509]. В обобщенной картине разгрома половцами на реке Каяле трех русских князей во главе с Игорем Святославичем, героем «Слова о полку Игореве», было поразительно предначертано то, что произошло через 40 без малого лет на Калке. Даже амбициозность военачальников находит аналогию. Первое, трагически знаменательное в русской истории сражение с монголами было отражено в героическом былинном сюжете «Камское побоище (Гибель богатырей)», единственном в том смысле, что он заканчивается не победой русских богатырей, а их фатальным окаменением.

Поражение на Калке, стоившее русским страшных потерь, было в значительнойстепени виной Мстислава Удатного и развеяло его славу непобедимого полководца и героя. После этого на политической сцене Древней Руси главными действующими лицами, наряду с владимиро-суздальскими князьями Юрием и Ярославом Всеволодовичами, стали занявший после смерти Мстислава Старого киевский стол Владимир Рюрикович, волынский князь Даниил Романович и Михаил Черниговский, сын Всеволода Чермного и шурин Юрия Всеволодовича, получивший Чернигов после гибели дяди Мстислава Святославича. Однако точки пересечения их интересов все те же: Новгород, Киев, Галич.

В новгородской земле в 1224 г. произошло роковое для западных русских рубежей событие: когда Ярослав Всеволодович, в очередной раз поссорившись с новгородцами, ушел в свой Переяславль-Залесский, рыцари-меченосцы осадили и взяли на восточной окраине земли эстов русский город Юрьев, а на месте сожженного города немцы заложили крепость Дерпт (ныне Тарту). Новгородцы, призвав к себе Всеволода Юрьевича, собрали и двинули рать против немцев в Юрьеве, но были разгромлены, после чего вынудили князя уйти из Новгорода. Тогда Юрий Всеволодович потребовал, чтобы новгородцы выплатили отступные и приняли князем его шурина Михаила Черниговского. Хотя последний и вынужден был из-за распри с дядей Олегом Игоревичем за черниговский стол вскоре возвратиться в Чернигов, но это не отвратило непримиримой вражды с ним вновь призванного новгородцами Ярослава Юрьевича. В последующие годы (1225–1234) Ярослав Всеволодович успешно ходил на литовцев и на финнов, нападавших на новгородские земли. На некоторое время из-за разлада с псковичами и новгородцами Ярослав Всеволодович опять уходил в Переяславль-Залесский, оставив в Новгороде своих сыновей Федора и Александра. С 1231 г., когда в Новгороде после Михаила Черниговского и его сына уже в который раз сел Ярослав Всеволодович, новгородское княжение безраздельно оставалось за владимиро-суздальскими князьями. В 1234 г. Ярослав Всеволодович наконец-то разбил немцев под Юрьевом и разграбил их владения, когда же те запросили мира, согласился на 3-летнее перемирие. Когда в 1236 г. Ярослав Всеволодович сел великим князем на киевский стол, в Новгороде остался на княжении Александр Ярославич. В том же году рыцари-меченосцы вместе с отрядом псковичей предприняли поход на литовцев, но при Шауляе литовцы с союзными племенами разгромили это войско. С гибелью в этой битве магистра Волквина прекратил существование и сам орден Меченосцев. На этом, однако, присутствие крестоносцев в Ливонии не закончилось: в следующем году в Ригу с благословения папы Григория IX пришли рыцари Тевтонского ордена и, присоединив оставшихся меченосцев, составили прибалтийскую часть ордена, названную Ливонским орденом.

В тот же период в Галиции и Волыни не утихало междоусобное противостояние бояр и князей, подогреваемое вмешательством короля Андраша II и князя Лешека Белого. В 1226 г. Мстислав Удатный при помощи зятя Даниила Волынского отбил вторжение венгров, но годом позже выдал младшую дочь Елену за венгерского королевича Андраша, передал ему власть над Галичем, а на другой год умер на пути в Киев. В 1229 г.Даниил Волынский при поддержке Конрада Мазовецкого осадил и взял Галич и захватил королевича Андраша, но вернул ему свободу. Но когда в 1231 г. Даниил Романович поддержал в Польше Конрада Мазовецкого, король Андраш II захватил Галич, но осажденный им же Владимир-Волынский Даниил Романович отстоял. В 1233 г. галицкие бояре настроились против венгров, и когда умер королевич Андраш, король Андраш II от прав на Галич отказался. Даниил Романович снова занял Галич, на который имел все права, но в 1235 г., поддержав в безуспешной борьбе за Киев Владимира Рюриковича против Михаила Черниговского с половцами и смоленского князя Изяслава, сына Мстислава Старого, он вынужден был уйти во Владимир-Волынский, а Галичем беспрепятственно овладел Михаил Черниговский.

После 10 лет великого княжения Владимир Рюрикович оказался в половецком плену, а на киевском столе с вокняжения Изяслава Мстиславича началась чехарда князей. Тогда же Ярослав Всеволодович с новгородцами взял Киев, но оставил там Изяслава Мстиславича с условием, что тот выкупит Владимира Рюриковича у половцев и посадит его в Смоленске, а сам возвратился в Новгород. Едва Изяслав Мстиславич сел на киевском столе, как был свергнут пришедшим с половцами Михаилом Черниговским, который и остался на великом княжении, послав в Галич своего сына Ростислава. В следующем году Ярослав Всеволодович, доверив Новгород Александру Ярославичу, не замедлил выгнать из Киева Михаила Черниговского, и тот вернулся в Галич.

Великий же князь Владимиро-Суздальской Руси в это время особых забот – ни внутренних, ни внешних – не испытывал. Юрий Всеволодович мирил князей, раздавал уделы сыновьям и племянникам, устраивал их браки, укрепляя династические связи «Мономашичей» и «Ольговичей»: Всеволода Константиновича, посаженного в Переяславле-Южном, женил на дочери северского князя Олега Всеволодовича; Василька Константиновича – на дочери Михаила Черниговского; сына же своего Всеволода – на дочери Владимира Рюриковича. Он также вел активную политику на востоке: в 1228 г.совершил успешный поход на мордву и отбил нападение их князя Пургаса на Нижний Новгород. Тогда же с булгарами был удачно заключен мир на шесть лет: поскольку год был неурожайный, они привезли много хлеба на продажу. Однако к их обращению за помощью, когда в 1232 г. к нижней Булгарии вновь подступили монголы, Юрий Всеволодович остался глух.

Монголы же не оставляли видов на Европу. После смерти Чингисхана и гибели его сына Джучи кааном (великим ханом) в 1229 г. был избран Угэдэй, и монголы продолжили свои завоевания в Восточной и Центральной Азии, в Южном Китае и в Персии. Западную часть завоеванных монголами территорий от верховьев Иртыша до низовьев Волги занимал улус Джучи, сыну которого Бату-хану (Батыю) курултай (съезд) монгольских вождей в 1235 г. поручил возглавить кампанию по завоеванию Европы. Большинство армии Батыя составляли отряды покоренных тюркских племен и народов, возглавляемые монгольскими военачальниками, поэтому нашествие этих орд было названо «монголо-татарским». Помощниками Батыя были его брат Берке, ханы Менгу, Мункэ, Гуюк, Бури и другие потомки Чингисхана, а главным его полководцем был Субэдэй, победитель русской рати на Калке. Прежде чем идти в глубь Европы, монголам нужно было для безопасности тыла покорить Волжскую Булгарию, Русь и Половецкую Степь, а также ясов и черкесов Северного Кавказа. Субэдэй со своей частью войск сломил ожесточенное сопротивление Волжской Булгарии, в 1236 г. пала и была уничтожена ее столица Великий Булгар. Когда во владимиро-суздальских землях появились во множестве булгарские беженцы, Юрий Всеволодович их принял и разместил в приволжских и других городах, но не воспринял падение Булгарии как сигнал опасности для Руси. Часть армии Батыя с Менгу, Гуюком и Мункэ двинулась через Нижнюю Волгу на половцев и на Северный Кавказ. Батый же, перейдя на западный берег Волги, сам повел часть войска через земли мордвы, и к зиме 1237 г. перед ним открылся путь на северную Русь: замерзли непроходимые болота и реки, а монголо-татарские кочевники и их кони были привычны к сибирским морозам. Когда отряды Батыя вступили на Рязанскую землю, князь Юрий Ингоревич Рязанский послал Юрию Всеволодовичу во Владимир просьбу о помощи и получил от него отказ. Направленный к Батыю для мирных переговоров сын князя Федор Юрьевич был убит. Рать, собранная рязанскими князьями и вышедшая навстречу Батыевой коннице, полегла в неравной битве, князь Юрий успел уйти в Рязань и стал готовить город к обороне. Батый тем временем, нещадно убивая население, разорял и жег рязанские города – Пронск, Белгород, Ижеславец. В середине декабря монголо-татарское войско обступило Рязань и после 6-дневного непрерывного штурма Рязань пала, погиб в уличном бою князь Юрий Рязанский, население Рязани было уничтожено, а сам город был сожжен и полностью разрушен.

Вступив в январе 1238 г. на владимиро-суздальские земли Батыево войско сокрушило наспех собранную русскую рать во главе с князем Всеволодом, сыном Юрия Всеволодовича, и затем, взяв штурмом Москву, двинулось к Владимиру. Великий князь поспешил оставить свою столицу и ушел к северу за Углич на реку Сить собирать войско. В начале февраля Батый осадил Владимир и сходу взял и сжег Суздаль. На четвертый день осады, несмотря на яростное сопротивление городского ополчения, Владимир был взят приступом и подвергся гибельному опустошению. После этого Батый, разделив войско на части, послал свои тумены брать, крушить, грабить и жечь русские города, убивать и захватывать в плен русских людей. Представление о напоре и маневренности Батыевой рати, как и о слабости русской обороны, дает перечень русских городов, взятых только в феврале на пути к Новгороду: Юрьев-Польский, за ним Переяславль-Залесский и Кснятин, Дмитров и Волок Ламский, следом Тверь, и только у Торжка монголы были задержаны на две недели, до 5 марта. Другим же отрядом во главе с Бурундаем в северном направлении были взяты Стародуб, Городец, за ними Галич и Кострома, следом Ярославль, Ростов и Углич, а уже 4 марта тем же Бурундаем было захвачено врасплох и разгромлено собранное на реке Сити русское войско, в битве погиб недальновидный великий князь Юрий Всеволодович. Василько Константинович Ростовский был захвачен в плен, а затем убит в Шеринском лесу. Владимиро-Суздальская Русь была повержена, всего же в этой кампании погибло 15 ее князей. С началом весенней распутицы Батый отвернул от новгородского направления и повел войска к югу, разоряя по пути русские земли. На подступах к Смоленску монголов ожидала смоленская рать и бездорожье, и они повернули на восток к Козельску, но здесь Батый был остановлен героическим сопротивлением города на целых семь недель, во время вылазки козельцами были убиты 4 тыс. монгольских воинов, пока с Волги не подоспели со свежими силами ханы Кадан и Бури, и через три дня Козельск был взят, а жители были поголовно перебиты. Далее Батый снова разделил свое войско: Мункэ пошел на алан и черкесов в Предкавказье; Берке – на половцев; сам же Батый – на «черных клобуков».

Тем временем Ярослав Всеволодович направился из Киева на великое княжение во Владимир и стал приводить разоренную столицу в порядок. В свою очередь Михаил Черниговский поспешил занять Киев, оставив в Галиче своего сына Ростислава, который тут же захватил Перемышль и предпринял поход на литовцев. Тогда Даниил Романович пришел к Галичу и был галичанами принят. Ростиславу Михайловичу пришлось бежать в Венгрию к королю Беле IV, с дочерью которого он был помолвлен.

К весне 1239 г. монголо-татары овладели половецкими степями, 40-тысячная орда хана Котяна бежала в Венгрию и была принята в подданство королем Белой IV, Батый же повернул на южную Русь. Летом были разорены Переяславль-Южный и окрестные земли, в октябре взят приступом и сожжен Чернигов, а города в черниговской земле по Десне и Сейму были опустошены и разрушены. Зимой часть Батыева войска двинулась на север, покорила мордву и пожгла Муром и Гороховец, снова страшно напугав северо-восточную Русь, но поворотила на южные русские земли. В конце же года на левом берегу Днепра напротив Киева появилось войско Менгу-хана, и вслед за тем явились в Киев его послы, предлагая сдать город. Когда Михаил Черниговский отклонил это предложение, Менгу-хан не решился наступать на Киев и внезапно ушел. В это же время воевал в южной Руси великий князь Ярослав Всеволодович, он разбил литовцев, захвативших Смоленск, пленил их князя и посадил там Всеволода, сына Мстислава Старого. На Волыни Ярослав Всеволодович, взяв Каменец, где сидел Изяслав Владимирович (внук Игоря Святославича), захватил много пленных и жену Михаила Черниговского, которую позже по ходатайству Даниила Галицкого отпустил. Когда Михаил Черниговский предусмотрительно бежал из Киева в Перемышль, а потом в Венгрию, севший на киевский стол Владимир Рюрикович скоропостижно скончался.

С отступлением Менгу-хана от Киева и бегством Михаила Черниговского может быть связана былина «Василий Игнатьевич и Батыга», запев которой, иногда выступающий отдельным сюжетом «Туры», весьма выразительно говорит о вражеском нашествии. При этом оказывается, что от Батыги, требующего поединщика, защищать Киев некому, все богатыри в отъезде, и лишь «голь кабацкая» Василий Игнатьевич принимает вызов и побеждает всю силу иноземную. Это последняя победная былина Древней Руси.

Когда в Киеве сел было один из смоленских князей Ростислав Мстиславич, галицкий князь Даниил Романович выгнал его из Киева и, как бы достигнув пределов могущества своего отца, посадил там своего тысяцкого Димитра, который организовал оборону Киева от предвидимого нашествия Батыя. Михаил Черниговский из Венгрии подался в Польшу, поскольку его сыну Ростиславу было отказано в руке принцессы Анны. К венграм же за помощью явился и Даниил Галицкий, но когда притязания его сына Льва на рукупринцессы Констанции получили отказ, тоже ушел в Польшу, к князю Конраду Мазовецкому. Осенью 1240 г. Батый двинул основные силы на Приднепровье и в ноябре, сметая укрепленные пункты по реке Роси, правом притоке Днепра, оказался у стен Киева, который после десятидневной сокрушительной осады пал. После взятия Киева Батый двинул войска на Владимир-Волынский, почти сходу взял его штурмом и пошел на Галич. После трехдневного штурма Галич был разрушен монголами до основания. Южная Русь пала, впереди перед Батыем была Европа. Эти события в обобщенном отражении можно видеть в публикуемой былине «Илья Муромец», варианте сюжета «Конец богатырей», которым и закончился героический эпос Древней Руси.

АЛЕША ПОПОВИЧ И ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Во славном было во городе во Ростове,

У того попа ростовскаго

Едино было чадо милое,

Удал добрый молодец на возрасте

По имени Алешинька млад.

И стал Алешинька конем владеть,

И стал Алешинька мечем владеть,

Приходит Алешинька ко своему родителю

К тому попу ростовскому

И падает ему во резвы ноги,

И просит у него благословеньица

Ехать да во чисто поле во раздольице

Ко тому ли ко синю морю,

На те же тихи заводьи,

Стрелять гусей, белых лебедей,

Перистых, пушистых серых утицей,

И стрелять во мерочки во польския,

Во то ли вострее ножевое.

И просил он себе у роднаго батюшки,

У того ли попа ростовскаго,

Себе дружинушку хорошую,

Хорошую да хоробрую;

И дал ему ростовский поп

Своему чаду милому,

Благословенье с буйной головы до резвых ног;

И пошел же Алешинька на конюшен двор

Со своей дружиною хороброю,

И брали они коней добрыих,

Надевали они на коней седелушка черкальския,

И затягивали пóдпруги шелкóвыя,

И застегивали костылечки булатные

Во ту ли кость лошадиную,

И сами коню приговаривают:

– Уж ты конь, ты конь, лошадь добрая!

Не оставь ты, конь, во чистом поле

Серым волкам на растерзанье,

Черным воронам на возграенье,

А сильным паляницам на восхваленье.

Надевали на коней узду тесмяную,

И сами коню приговаривают:

– То не для-ради басы – ради крепости,

А не для-ради поездки богатырския,

Для-ради выслуги молодецкия.

Надевал Алешинька латы кольчужныя,

Застегивал пуговки жемчужныя

И нагрудничек булатный,

И брал свою сбрую богатырскую:

Во-первых, копье долгомерное,

Во-вторых, саблю острую,

Во-третьих, палицу боевую,

В налушничек тугой лук

Да двенадцать стрелочек каленыих;

Не забыл чинжалище, свой острый нож.

Только видели удала, как в стремена вступил,

А не видели поездки богатырския,

Только видели – в чистом поле курево стоит,

Курево стоит, да дым столбом валит.

У рек молодцы не стаивали,

Перевоза молодцы не крикивали.

Они ехали из утра день до вечера

И доехали до разстаньюшка великаго

На три дорожечки широкия:

Первая дорожечка во Киев-град,

Друга дорожечка во Чернигов-град,

Третья дорожечка ко синю морю,

Ко тому ко камешку ко серому,

Ко тому ко бережку ко крутому,

На те же тихи вешни заводьи.

И говорил тут Алеша Попович млад:

– Уж ты гой еси, дружина добрая,

В котору дорожку наш путь лежит,

В Киев ли ехать, аль в Чернигов,

Аль к тому морю синему?

И говорит дружина хоробрая:

– Уж ты гой ecи, Алеша Попович млад!

Если ехать нам да во Чернигов-град,

Есть во Чернигове вина заморския,

Вина заморския да заборчивыя,

По стаканчику выпьем, по другому хочется,

А по третьему выпьешь, душа горит;

Есть там калашницы хорошия,

По калачику съедим, по другому хочется,

По другому съедим, по третьему душа горит.

Есть там девушки хорошия,

Если на девушку взглянешь, так загуляешься,

И пройдет про нас славушка немалая,

Ото востока слава до запада,

До того города до Ростовского,

До того ли попа до ростовского,

До твоего батюшки родителя.

Поедем-ко мы, Алешинька, в Киев-град

Божьим церквам помолитися,

Честным монастырям поклонитися.

И поехали они ко городу ко Киеву.

Под тем под городом под Киевом

Солучилося несчастьице великое:

Обостала его сила неверная

Из той орды да великия,

По имени Василий Прекрасный,

И страшно, грозно подымается,

Нехорошими словами похваляется:

Хочет крашен Киев в полон взять,

Святые церкви в огонь спустить,

А силу киевску с собою взять,

А князя Владимира повесить,

Евпраксию Никитишну в замуж взять.

И говорил-то тут Алеша Попович млад:

– Уж ты гой еси, дружинушка хоробрая!

Не поедем-ко мы теперича во Киев-град,

А напустимся на рать силу великую,

На того ли Василия Прекраснаго,

И слободим от беды крашен Киев-град;

Выслуга наша не забыдется,

А пройдет про нас слава великая

Про выслугу нашу богатырскую,

И узнат про нас старый казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович,

Не дошедши старик нам поклонится.

И попускал он с дружинушкой хороброю

На ту силу рать великую,

На того Василия Прекраснаго,

И прибили тое силу рать великую,

Кое сами, кое кони топчут,

И разбежалась рать сила великая

По тому полю широкому,

По тем кустам ракитовым,

Очистила дорожку прямоезжую.

Заезжали они тогда во крашен Киев-град

Ко тем же ко честным монастырям.

И спросил-то их Владимир-князь:

– И откуль таки вы добры молодцы,

И коими дорогами, каким путем?

– Заехали мы дорожкой прямоезжею.

И не просил их князь на почестен стол,

И садились тут добры молодцы на добрых коней,

И поехали они во чисто поле

Ко тому ли городу Ростовскому,

Ко тому ли попу ростовскому.

Прошла славушка немалая

От того ли города Ростовского

До того ли до города до Киева,

До тое ли до горы до Черниговки,

До того ли шеломя окатистого,

До тое ли березоньки кудрявыя,

До того ли шатра белополотнянаго,

До того ли удала добра молодца,

А по имени Ильи Муромца,

Что очистилась дорожка прямоезжая

От того ли Алешиньки Поповича;

И сам же старый да удивляется,

Уж как ездили добры молодцы да по чисту полю,

А не заехали удалы добры молодцы ко старому

Хлеба-соли есть да пива с медом пить.

Садится стар да на добра коня,

Приезжает стар да в крашен Киев-град

Ко тому ли ко столбу точеному,

Ко тому ли колечку ко витому,

Ко тому ли дворцу княжескому,

Ко тому крылечику прекрасному.

Не ясен сокол да опускается,

А то стар казак с коня соскакивает,

Оставляет коня не приказана, не привязана,

Забегает стар на красно крыльцо

И проходит новы сени,

И заходит во светлу гридню,

И приходит старый Богу молится,

На все стороны поклоняется.

Челом бьет ниже пояса:

– Уж ты здравствуешь, князь стольнокиевский,

Уж ты здравствуешь, Апраксия королевишна!

Поздравляем вас с победою немалою.

Залетались сюды добры молодцы,

По имени Алешенька Попович млад

Со своей дружинушкой хороброю?

Отвечает ему князь стольнокиевский:

– Заезжали добры молодцы ко тем честным пастырям,

Уж я их к себе в дом да не принял,

И уехали они во далечо чисто поле.

И сказал тут стар казак:

– Собери-ткося, князь Владимир, почестен пир,

Позови-ткося Алешу Поповича на почестен пир,

Посади-ткося Алешу во большо место,

И уподчуй-кося Алешу зеленым вином,

Зеленым вином да медом сладкиим,

И подари-ткося Алешу подарочком великиим.

И прошла уже славушка немалая

Про того Алешиньку Поповича

До той орды до великия,

До той Литвы да поганыя –

До того Батея Батеевича.

– Да кого же нам послать за Алешинькой,

Да попросить его на почестен пир?

И послать нам Добрынюшку Никитича.

И поехал Добрынюшка Никитич млад,

Не дошедши, Добрынюшка низко кланялся;

– Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!

Поедем-кося во крашен Киев-град

Ко ласкову князю ко Владимиру

Хлеба-соли есть да пиво с медом пить,

И хочет тебя князь пожаловать.

Ответ держит Алеша Попович млад:

– На приезде гостя не употчивал,

На отъезде гостя не употчивать.

Говорит тут Добрынюшка во второй након:

– Поедем, Алешинька, во крашен Киев-град

Хлеба-соли есть, пиво с медом пить,

И подарит тебя князь подарочком хорошим.

Да еще звал тебя старой казак

Илья Муромец сын Иванович,

Да звал тебя Дунаюшко Иванович,

Да звал тебя Василий Касимеров,

Да звал тебя Потанюшко хроменький,

Да звал тебя Михайлушко Игнатьевич.

Тогда садился Алеша на добра коня

С той дружинушкой хороброю,

Поехали они во далече чисто поле

Ко тому ко граду ко Киеву,

И заезжают они не дорожкой, не воротами,

А скакали через стены городовыя,

Мимо тое башенки наугольныя

Ко тому же ко двору княженецкому.

Не ясен сокол с воздуху спускается,

А удалы добры молодцы

Со своих коней соскакивают;

У того же столба у точенаго,

У того же колечка золоченаго,

А оставили коней неприказаных, непривязаных.

Выходил тут на крыльцо старый казак

Со князем со Владимиром, со княгинюшкой Апраксиею;

По колено-то у Апраксии наряжены ноги в золоте

А по локоть-то руки в скатном жемчуге,

На груди у Апраксии камень и цены ему нет.

Не дошедши, Апраксия низко поклонилася

И тому же Алешиньке Поповичу:

– Уж многолетно здравствуй, ясен сокол,

А по имени Алешинька Попович млад!

Победил ты немало силы нонь,

И слободил ты наш крашен Киев-град

От того ли Василия Прекраснаго;

Чем тебя мы станем теперь Алешу жаловать?

Пожаловать нам села с приселками,

А города с пригородками.

И тебе будет казна не затвóрена,

И пожалуй-кося ты к нам на почестен стол.

И брала Алешеньку за белу руку

И вела его в гридни столовыя,

Садила за столы дубовые,

За скатерти перчатные,

За кушанья сахарные,

За напитки розналивчатые,

За тую же за матушку белу лебедь.

Да сказал же тут Владимир стольнокиевский:

– Слуги верные, наливайте-ткось зелена вина,

А не малую чарочку, – в полтора ведра;

Наливайте-ткось еще меду сладкова,

Наливайте-ткось еще пива пьянаго,

А всего четыре ведра с половиною.

А принимает Алешинька одною рукой

И отдает чело на все четыре стороны,

И выпивал Алешинька чары досуха;

А особенно поклонился старику Илье Муромцу.

И тут-то добры молодцы поназванились:

Назвался старый братом старшиим,

А середниим Добрынюшка Никитич млад,

А в третьих Алешинька Попович млад,

И стали Алешиньку тут жаловать:

Села с приселками, города с пригородками,

А казна-то была ему не закрыта.

КАМСКОЕ ПОБОИЩЕ

Подымаицьса тут царь да злодей Курган-царь

Со родимым со зетёлком со Коньшаком,

Со любимым сыном тут со Курганьцём;

Подымаицьсе тут царь да на красен Киёв-град.

От пару, пару де лошадиного,

А от доху где доху да всё звериного

Потеряласе луна да светла месеця,

А поблёкло праведимо да красно солнышко.

А говорыл де тут ноньче злодей Курган-царь:

– Уж хто из вас, браццы, поедет ко Владимёру, –

Отвезет ерлоки да скорописьчеты,

Скорописьчеты ерлоки да скороходчаты?

А большой хороницьсе за средьного,

Средней хороницьсе за меньшего;

А от меньшего нониче ответу нет.

Выставаёт Панишшо всё плешатоё,

Плешатоё Панишшо всё горбатоё;

Говорыл де тот жа таково слово:

– Уж ты ой еси, ноне Курган-царь!

Отвезу я ерлыки да скорописьчеты,

Скорописьчеты ерлыки да скороходчеты

Ко тому же ко князю ко Владимеру!

Не видели поезки да богатырскою;

Только видели: в поле курёва стоит,

Курёва где стоит да дым столбом валит.

Ах ишша он едёт да не дорожкою, –

Через ту жа через башни да наугольния,

Через ту жа через стеночку городовою.

Он не спрашивал у ворот прыворотников,

Да не спрашывал у дверей да всё прыдверников,

А заходит прямо ко князю во белу грыню.

Владимёру он всё да челом не бьет,

Тут жа Опраксеи не кланеицьсе,

Да кладет ерлаки да на дубовой стол.

Говорыл де Владимёр таково слово:

– Уж вы ой еси, пановы-уланове!

Уж вы дайте мне строку на три годика

Тут бы во городе покаецьсе,

А младым из города повыбрацьсе!

Не давает ему строку на тры годика,

Да даваёт ему строку да на тры деничка.

Говорыл де Владимёр да стольнекиевской:

– Уж ты ой еси, Олешенька Попович сын!

Ты садись-ко-се, Олешенька, на ременьчат стул;

Пиши-ко ерлаки да скорописьчеты

Скорописьчеты ерлаки да скороходьчаты

Да по всей де земли по всей де вотчины,

Щобы съехались удаленьки добры молоццы:

Подымаицьсе собака-злодей Курган-царь

Со родимым зетёлком со Коньшаком,

Со любимым со сыном да всё Курганьцём;

Под Курганьцём-то силушки сорок тысичей,

А под зятёлком-то тожа сорок тысичей,

Под самим-то под царем да числа-смёту нет!

Ах отвозил где Олешенька Попович сын;

Да розослали ерлаки да всё по всей земли,

А по всей де земли да по всей вотьчины.

Со всех де четырех сторон соежжалисе,

Со всех сторон да сотекалисе

Ишша те где удалы да добры молоццы.

Ах ишша тут жа Илеюшка, старой казак,

Он волочил-толочил шубу соболёвую:

– Волочить бы так, толочить да всё тотаринов.

Ишша тут жа Панишшо да всё намутилосе,

Говорыло де Владимёру таково слово:

– Уж ты ой еси, Владимёр да стольнекиевской!

А у тя тут богатыри пьют-веселеюцьсе,

Да о воиском-то деле не печалуюцьсе;

Ишша тут жа Илеюшка прыговаривал,

Говорыл де Илеюшка таково слово –

Он волочит где-ка шубочку соболёвою,

Он сам-от где к шубы прыговарывал:

˝Волочить бы, толочить князя Владимёра!˝

Ишша очень ети Владимёру речи не полюбилисе,

Ишша те речи да не пондравились;

Ах призывал старого казака да Илья Муровца,

Говорыл где-ка Владимёр да таково слово:

– Уж ты ой еси, старой казак Илья Муровец!

Вы пьете ведь ноне да веселитисе,

А об воиском-то деле да не печалуетесь;

Ишша сам где-ка волочишь шубу соболиную,

Ишша сам где-ка к шубочки приговаривашь:

˝Волочить бы, толочить князя Владимёра˝.

– Уж ты ой еси, Владимёр да стольнекиевской!

Ты с кем же ето да наслушалса?

С Опраксеей ты да со шельмою?

Ишша тут это Илеюшки не прылюбилосе.

Они выкатили тут да сороковочку

И тут сороковочку зелена вина,

Пьют они тут да веселяюцьсе,

А о воиском-то деле да не печалуюцьсе.

Они пили тут да трои суточки,

На четверты-ти суточки просыпалисе;

А они тут они думушку всё думали,

Тут же они совет советовали:

– Да кому из нас, браццы, ехать в толшу-матицю?

А говорили тут удалы добры молоццы:

– Ишша ехать тут ноньче стару казаку да Ильи Муровцю!

Но не видели поезки богатырьскою;

Только видели: во полюшке курёва стоит,

Курёва где стоит, да дым столбом валит.

Да приехал Илеюшка ко черну шатру,

Да зашел тут Илеюшка во черной шатер.

Спрашывал Издолишшо поганое:

– У вас много ли Илеюшка хлеба-соли ес?

Ишша много ли у вас Илеюшка пьет зелена вина?

Говорыл де Илеюшка старой казак:

– А не много у нас Илеюшка хлеба-соли ес,

Только Илеюшка ес три мяконьких;

Ишша пьет зелена вина полтора ведра.

– А ишша ето у вас да не богатырь жа:

Ишша ето у вас ноньче простой мужик;

А у нас, – говорыт, – богатырь по три печи печеного

И по три быка да он кормленых же,

А зелена вина пьет одну сороковочку!

Говорыл де Илейка да все старой казак:

– Да у нас у Владимёра коровишшо валялосе,

По поварням коровишшо волочилосе,

По захлевьям коровишшо приходилосе,

Да ржаной-то жлодьмины оглотилосе;

Ишша то жа, татарин, то тибе будёт,

Ишша то жа, татарин, не минуть того.

Очень ети речи тотарину не прилюбилисе:

Всадил где-ка Илеюшку булатным ножом.

Ишша тут жа Илеюшка да на то увертной был, –

Увернулса за ободверинку муравлёну;

А выхватывал Илеюшка булатной нож:

– Ишша ето где-ка будёт подарочки,

Да не малы подарочки, стоит сто рублей!

Ишша тут снимал Илейка шапочку с сибя же ведь,

А всадил де Издолишша поганого:

Улетело Издолишшо всё с простеночком,

Задавило де тем триццать три богатыря.

Закрычал де Илеюшка старой казак,

Закрычал де он громким да всё де голосом:

– Приступите-тко, удаленьки добры молоццы,

На ту жа нониче на силушку!

Они едут вперед – да берут улицей;

А назад-то поехали – переулицей;

Ишша всех сприбили до единого,

Не оставили их да всё на семена.

А отправились они да ко Владимёру,

Да приехали ведь они да ко Владимёру.

Ишша тут приехало два братёлка два Суздальця;

Ишша тут жа они да приросхвастались.

Говорили бы они удалы добры молоццы:

– Кабы был ишше тут бы во земли-то столб,

Мы бы всю землю-матушку перерыли же;

Было бы нонь на небо лисниця,

Мы всю бы небесну силу попленили же.

Выходил тут Илеюшка на балахонной столп,

Смотрел де во чисто полё,

Увидал он много множество силушки.

Да поехали они да во чисто полё:

Которого рубят они да всё где на двоё,

Ишша делаицьсе из их, – да всё живы же ведь.

Устрашилисе они да этой силушки,

А уехали они да на уез от ей

А во ту жа ведь гору да во шорлопину.

А они же ведь тут все закаменели

Да на тех де коничках на добрых же.

ВАСИЛИЙ ИГНАТЬЕВИЧИ БАТЫГА

Как из дáлеча было из чиста поля,

Из-под белые березки кудревастыи,

Из-под того ли с под кустичка ракитова,

А й выходила-то турица златорогая,

И выходила-то турица со турятами,

А й расходилиси туры да во чистóм поли,

Во чистом поле туры да со турицею.

А и лучилосе турам да мимо Киев-град идти,

А й видли над Киевым чудным чудно,

Видли над Киевом дивным дивно.

По той по стены по городовыи

Ходит девица душа красная,

А на руках носит книгу Леванидову,

А не тольки читае, да вдвои плаче.

А тому чуду туры удивилиси,

В чистое поле возвратилиси,

Сошлиси со турицей поздорóвкалисе:

– А ты здравствуешь, турица, наша матушка!

– Ай здравствуйте, туры да малы детушки!

А где вы, туры, были, что вы видели?

– Ай же ты турица наша матушка!

А й были мы туры, да во чистом поли,

А лучилосе нам турам да мимо Киев-град идти,

А й видели над Киевом чудным чудно,

А и видели над Киевом дивным дивно:

А по той стены по городовыи

Ходит-то девица душа красная,

А на руках носит книгу Леванидову,

А не столько читае, да вдвои плаче.

Говорит-то ведь турица родна матушка:

– Aй же вы, туры да малы детушки!

А й не девица плаче, да стенá плаче,

А й стена-та плаче городовая,

А она ведает незгодушку над Киевом,

А й она ведает незгодушку великую.

А из-под той ли страны да спод восточныя

А наезжал ли Батыга сын Сергеевич,

А он с сыном со Батыгой со Батыговичем,

А он с зятем Тараканчиком Корабликовым,

А он со черным дьячком да со выдумщичком.

А й у Батыги-то силы сорок тысячей,

А у сына у Батыгина силы сорок тысячей,

А у зятя Тараканчика силы сорок тысячей,

А у черного дьячка, дьячка выдумщичка,

А той ли той да силы счету нет,

А той ли той да силы да ведь смету нет:

Соколу будет лететь да на меженный долгий день,

А малою-то птичики не óблететь.

Становилась тая сила во чистом поли.

А по греху ли то тогда да учинилосе,

А й богатырей во Киеви не лучилосе:

Святополк-богатырь на Святыих на горах,

А й молодой Добрыня во чистом поли,

А Алешка Попович в богомольной стороны,

А Самсон да Илья у син моря.

А лучиласе во Киеви голь кабацкая,

А по имени Василей сын Игнатьёвич.

А двенадцать годов по кабакам он гулял,

Пропилпромотал всё житье-бытье свое,

А й пропил Василей коня добраго,

А с той ли то уздицей тесмяною,

С тем седлом да со черкальскиим,

А триста он стрелочек в залóг отдал.

А со похмелья у Василья голóвка болит,

С перепою у Василья ретиво сердцó щемит,

И нечим у Василья опохмелиться.

А й берет-то Василей да свой тугой лук,

Этот тугой лук Васильюшко розрывчатой,

Налагает ведь он стрелочку каленую,

А й выходит-то Василей вон из Киёва;

А стрелил-то Василей да по тем шатрам,

А й по тем шатрам Василей по полотняным,

А й убил-то Василей три головушки,

Три головушки Василей три хорошеньких:

А убил сына Батыгу Батыговича,

И убил зятя Тараканчика Корабликова,

А убил черного дьячка, дьячка выдумщичка.

И это скоро-то Василей поворот держал

А й во стольнёй во славной во Киев-град.

А это тут Батыга сын Сергиевич,

А посылает-то Батыга да скорых послов,

Скорых послов Батыга виновáтого искать.

А й приходили-то солдаты каравульнии,

Находили-то Василья в кабаки на печи,

Проводили-то Василья ко Батыге на лицó.

А й Василей-от Батыги извиняется,

Низко Василей поклоняется:

– Ай прости меня, Батыга, во такой большой вины!

А убил я три головки хорошеньких,

Хорошеньких головки, что ни лучшеньких:

Убил сына Батыгу Батыговича,

Убил зятя Тараканчика Корабликова,

Убил черного дьячка, дьячка выдумщичка.

А со похмелья у меня теперь голóвка болит.

А с перепою у меня да ретиво сердцó щемит.

А опохмель-ко меня да чарой винною,

А выкупи-ко мне да коня добраго,

С той ли то уздицей тесмяною,

А с тем седлом да со черкальскиим,

А триста еще стрелочек каленыих;

Еще дай-ко мне-ка силы сорок тысячей,

Пособлю взять-пленить да теперь Киев-град.

А знаю я воротца незаперты,

А незаперты воротца, незаложеныи,

А во славный во стольнёй во Киев-град.

А на ты лясы Батыга приукинулся,

А выкупил ему да коня доброго,

А с той ли то уздицей тесмяною,

А с тем седлом да со черкальскиим,

А триста-то стрелочек каленыих.

А наливает ему чару зелена вина,

А наливает-то другую пива пьянаго,

А наливает-то он третью меду сладкаго;

А слил-то эти чары в единó место, –

Стала мерой эта чара полтора ведра,

Стала весом эта чара полтора пуда.

А принимал Василей единóю рукой,

Выпивает-то Василей на единый дух,

А крутешенько Василей поворáчивалсе,

Веселешенько Василей поговáриваё:

– Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,

Я могу теперь, Батыга, во чистом полé гулять,

Ямогу теперь, Батыга, вострой сáбелкой махать.

И дал ему силы сорок тысящей.

А выезжал Василей во чисто полё,

А за ты эты за лесушки за тéмные,

А за ты-эты за горы за высокие,

А это начал он по силушке пóезживати,

И это начал ведь он силушки порýбливати,

И он прибил, прирубил до единой головы.

Скоро тут Василей поворóт держал.

А приезжает тут Василей ко Батыге на лицó,

А й с добра коня Васильюшка спущается,

А низко Василий поклоняется,

Сам же он Батыге извиняется:

– Ай, прости-ко ты, Батыга, во такой большой вины!

Потерял я ведь силы сорок тысящей.

А со похмелья у меня теперь голóвка болит,

С перепою у меня да ретиво сердцо щемит,

Помутились у меня да очи ясныя,

А подрожало у меня да ретиво сердцо,

А опохмель-ка ты меня да чарой винною,

А дай-ко ты силы сорок тысящей,

Пособлю взять-пленить да я Киев-град.

А на ты лясы Батыга приукинулся,

Наливает ведь он чару зелена вина,

Наливает он другую пива пьянаго,

Наливает ведь он третью меду сладкаго;

Слил эти чары в едино место, –

Стала мерой эта чара полтора ведра,

Стала весом эта чара полтора пуда.

А принимал Василей единою рукой,

А выпивал Василей на единый дух,

А й крутешенько Василей поворачивалсе,

Веселешенько Василей поговаривае:

– Ай же ты, Батыга сын Сергиевич!

Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,

Я могу теперь, Батыга, во чистом поле гулять,

Я могу теперь, Батыга, острой сáбелькой махать.

А дал ему силы сорок тысящей.

А садился Василей на добра коня,

А выезжал Василей во чисто полё,

А за ты эты за лесушки за темные,

А за ты эты за горы за высокие,

И это начал он по силушке поезживати,

И это начал ведь он силушки порубливати,

И он прибил, прирубил до единой головы.

А разгорелось у Василья ретиво сердцо,

А й размахалась у Василья ручка правая.

А й приезжает-то Василей ко Батыге на лицо,

И это начал он по силушке поéзживати,

И это начал ведь он силушку порýбливати,

А он прибил, прирубил до единой головы.

А й тот ли Батыга на уход пошел,

А й бежит-то Батыга запинается,

Запинается Батыга заклинается:

– Не дай боже, не дай бог да не дай дитям моим,

Не дай дитям моим да моим внýчатам

А во Киеви бывать да ведь Киева видать!

Ай чистыи поля были ко Óпскову,

А широки раздольица ко Киеву,

А высокие-ты горы Сорочинскии,

А церковно-то строенье в каменной Москвы,

Колокольнёй-от звон да в Нове-гóроде.

А й тертые калачики Валдайския,

А й щапливы щеголиви в Ярослáви-городи,

А дешёвы поцелуи в Белозерской стороне,

А сладки напитки во Питери,

А мхи-ты болота ко синю морю,

А щельё-каменьё ко сиверикý,

А широки подолы пудожаночки,

А й дублены сарафаны по Онеги по реки,

Толстобрюхие бабенки лёшмозёрочки,

А й пучеглазые бабенки пошозёрочки,

А Дунай, Дунай, Дунай,

Да боле петь вперед не знай.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Как собрал-то Владимир стольнокиевский

Как собрал-то ён да почестный пир.

Как вси тут на пиру наедалисе,

Как вси на пиру напивалиси

И все на пиру да порасхвастались.

Как прибежала к им как лошадь незнакомая,

Прибежала с чистого полюшка.

Как видят-то, приехал человек такой,

Человек такой да незнакоменькой.

Как царю письмо поскурёшенько,

А поворот держал да не потихошенько.

Как прочитал-то тут князь стольнокиевский,

Как прочитал письмо поскурёшенько,

А в письми-то тут да было показано,

Что идет на Киев-град много воинов,

Как велят-то побольше вина курить,

А улицы по городу распахивать.

Как тут пришла царю да вить весточка нерадостна,

Как одолили их поганые идолища.

Как говорит-то ён да таково слово:

– Послушайте-ко, русськие богатыри,

Как есть да у меня надёжа крепкая

На вашу топерику на силушку,

Как послушайте, читать буду письмо топерь.

Прочитал-то ён писёмышко скорешенько,

Как прочитал, да ёны все и поняли

И говорят царю да таково слово:

– Пойдем мы защищать мать-Россиюшку,

Будем-то стоять мы за Киев-град.

Как выходили из-за столов поскурёшенько,

Как брали ёны палицы булатные,

Ну захватили тут шатры ёны белые,

Седлали-то ёны да добрых коней,

Как выехали тут на чисто поле,

Как чтобы стритить-то поганых идолищов,

А говорят-то им да таково слово:

– А снедь-то привезем мы, всю провизию.

Как глядят-то ёны в ту сторонушку,

Глядят-то теперь в биноклии.

Летит да теперь да много воинов,

Как серому-то заяцу во суточки не óбежать;

Как от вздоху топерь от лошадиного

Не видать-то было красного солнышка.

Ну говорит-то тут Илья таково слово:

– Садитесь-ко, робята, на добрых коней,

Как махнем-ка топерику как в бой сейчас.

Как ёны билися в бою да старалися,

Не знали никакого ёны отдыху трои суточки.

Как прибили, приколотили всё поганое,

Как поганое тое-то идолище.

Как вернулися топерику к белым шатрам;

Как тут-ко у шатров было всего там:

Как было тут у их тут яденьице,

Как было тут у их питеньице.

Ёны да тут да напивалисе,

Ёны еще да тут и наедалисе.

Как выходил-то тут Щурилушка Щаплёнкович

Со тых-то со шатров да со белыих,

Как выходит да по улицам поскакиват,

Немножечко ён да замахиват,

Как говорит-то топерь да таково слово:

– Послушай-ко ты, Ильюшенька да Муромец,

А Муромец да сын да Иванович,

Как прибили мы войска да и множество,

Как было бы неведомая силушка,

Как нам бы хоть теперь да воинов –

Разбили бы мы да эту силушку!

Как осмеялся тут Ильюшенька Муромец,

Как рассмеялся ён и повыглянул на поле,

Как говорит тут Ильюшенька таковы слова:

– Послушай-ко топерику, Чурилушка,

Гляди-ко теперь на чисто поле,

Как со чиста поля идет два татарина,

Прихлопни, опусти да шатров белыих.

Как подходил-то ён топерь да к татаринам,

А палица-то была у его нунеку в сорок пуд,

Как говорил-то им да таково слово:

– Чего вы идете да пихаитесь?

Чего вы топерику да здесь мотаетесь?

Чего вы на смерть нарываетесь?

Как не ходите-ко к шатрам нашим белыим.

Ну эты нунеку да люди не думают,

Как всё равно идут да к белым шатрам.

Как разозлился тут Чурилушка Щаплёнкович,

Как хлопнул да теперь одного палицей,

Как щелкнет одного – их еще два стоит.

Как стал-то тут Чурилушка пощелкивать,

Нащелкал, да нарождалось войска множества.

Как щелкает Чурилушка опять.

Как видит Илья войска множество.

Как скочил-то тут Ильюшенька на ноги,

Скочили-то вси русськие богáтыри,

Как стали ёны биться да ратиться

На том ли да на поле на широкоем.

Как если щелкнут одного, – с его два станет,

А убить-то не могут никого тут.

Как побежали то ёны топерь к шатрам.

Который побежал да поглянул назад сейчас,

Как объявился ён большим-то камнем.

Как не успели добежать да до белых шатров,

А там-то да вить все остались в полюшке,

И овернулисе ёны вси-то каменем,

Остался-то Илья да один Муромец,

Остался-то Илья да единешенек.

Как страм итти ему да во Киев-град,

Что не могли да победить ничего ёны:

Как стал-то да Илья да тихошенько,

Стал-то ён да пораздумался:

– А мне-ко на войны смерть не писана,

Ну постыдно от царя мне топерику,

Не пойду я нунь топерику да во Киев-град,

А пойду я еще к брату Горыничу,

Который по горам да похаживает.

Как отправился он к брату Горыничу,

Как которого-то было по горам вечно хожено.

Как пришел-то ён на горы высокие,

Как нашел-то Святогора да великого:

– Как здравствуй ты, братец да рóдной мой.

Как рóдный ты мой братец, однокровный мой,

Пригласи-ко ты меня да пожалуйста,

Убежал я от войны да от русскою,

Убежал я от царя стольнокиевского,

А други братьица у меня вси погинули.

Как сказал-то Святогор тот топерь ему:

– Ну как желашь ты, да Ильюшенька, да пойдем с тобой,

Да будем по горам мы похаживать,

Как будем по лесам мы посматривать.

И так ходили-то ёны суточки,

Ходили то ёны еще другие,

Ходили то ёны да еще третии,

Как заходили во леса да во дремучие,

Во тыи ли тропиночки во узкие,

Как осматривали ёны вси мистечки тут.

Как пошли назад дороженькой путистою,

Как на дороженьке да попался большинский гроб,

Как во этом-то гробу ничего не было.

Уже как ёны стали топерь да одумались,

Как говорят ёны да таково слово,

Как говорит Горынич скорешенько:

– Хожу я этим мистичкам да тридцать лет,

И не видал-то я ведь гробу никогда-то здесь,

А нуньку что зде-ка явилосе;

Помирий-ко, Илья да Илья Муромец,

Которому-то гроб нам топерь-ку тут.

Как разувался тут Ильюшенька скорешенько,

Раздевался ён не тихошенько,

Как в гроб валился да ён поскорёшенько.

Как еще этот да гроб большой, широкóй –

Не годится тут Ильюшеньке да Муромцу:

– Как ну-ко ты да ляг, Горынич-брат.

Ну уже как лег топерику Горынич-брат,

Как крышечка топерику нагознула,

Скочили как на ю железны обручи.

Как говорит-то тут топерику Горынич:

– Ай же ты, Ильюшенька Муромец,

Как возьми-ко ты мою могучу палицу,

А дуй-ко ты по гробу по этому.

Как схватил-то да Илья его палицу,

Как дул-то ён по гробу самосильно тут.

Как ударит-то – и обруч новый скочит тут,

Наскакало обручов до двадцати пяти.

И кинул тут Ильюшенька палицу

И говорит ему да таковы слова:

– Как не бывать тебе живому еще, братцу родимому.

Как говорит-то Святогор да таково слово:

– Как послушай-ко ты, братец крестовый мой,

Сходи-ко ты топерику к отцу да в дерéвенку,

А у меня-то есть отец во деревне там,

Только ён сидит топерь да виду не было.

Ну как придешь да еще с ним не здоровкайся,

Не подай-ко ты ему да ручки белоей:

Как сила у его нуньку большинская,

То ён захватит, так и лопнут вси косточки,

А подай-ко ты ему да лучше палицу,

Пусть он да старик еще жмет ею.

Ну по рассказанну, как по расписанну,

Сошел-то ён в деревню в такую,

Узнал-то, гди живет его батюшка,

Пришел-то да теперь поздоровался,

Как вместо руки-то ён подал палицу,

Поприжал-то старик да теперь слепой,

Как ручка еще в палице согнуласе.

Ну назывался да ему да всё сынушкой,

Как этому топерику слепцу его.

Как на походе-то потом да порассказал:

– Это еще есть я не сынушка,

А сын-то еще твой на горах теперь,

На горах теперь да уже убрался в гроб.

Ну как давался тут слепец во всю силушку:

– Узнал я нунь теперь, да кто ты есть,

Возьми-ко ты, Илья да Муромец.

– Ну не возьму-ко я на гору туда тебя,

Поеду-то я на гору на высокую,

Проведаю про братца, а что с им-то есть.

Как приходил-то ён на гору на высокую

Как чéрез-то топерь трое суточек,

Как приходит ён ко гробу ко тому-то тут,

Как видит-то да гроб его на месте тут,

А из гроба-то оттулека, из гроба текет пена,

Пена ли текет да самосильная.

Как распростился ён с братцем с крестовыим.

С крестовыим, со братцем христовыим.

Как сел-то тут Илья да пораздумался:

– Куда-ко мне трогнуться в кую сторону.

Давай пойду опять я во Киев град,

Расскажу-ко што еще случилосе.

И как отправился топерику во Киев-град.

Как шел ён дорожкой прямохожею,

Как нашел-то человека ён товарища:

На той ли на пути да на дороженьке

Идет-то старичок да мотается,

Вперед-то старичок подавается.

Нагнал-то тут Ильюшенька Муромец.

Как сошлись ёны да вместе, поздоровались,

Как шли тогда дороженькой путистою,

Как тянулись ёны да прямо к Киеву.

Как в тое время, да в тую порушку

Как будто ударил самосильный гром,

Ну как сыграла против их прямо радуга.

Вылетали тут да кони летучие,

Как с большими-то топерика повозками.

Кричат-то да Ильи да таково слово:

– Садись-ко ты Илья, Илья Муромец,

Садись-ко на кареты на этыи,

Как идь-ко отправляйся этой радугой.

Ну как кверху тут Илья подымается,

А этот старичок да след давается:

– Возьми-ко ты, возьми меня, пожалуйсто,

На тыи на кареты на огненны.

Как кинул ему платья да великия,

Как кинул с высоты да оттулеку

И говорит ён старику во всю голову:

– Не войдешь ты топерику сюдыкова,

Оставайся на земле, Моисей-то, ты,

Веди-ко на земли да и жизнь свою...

Тыим-то былина эта кончилась.

(Правда или неправда –не знаю, а уехал на небо живым, поди знай)

ЗОЛОТООРДЫНСКОЕ ИГО

(1240–1328)

Когда в 1240 г. монгольские орды готовились покорить Галицко-Волынскую Русь, в стороне от их разрушительного нашествия остались только полоцкие и новгородские земли, на которые были усилены посягательства ливонских немцев, получившие двумя годами ранее сокрушительный отпор от Даниила Галицкого под Дорогичином. Летом же на берег Невы близ устья Ижоры с приплывших в немалом числе шнеков высадился шведский десант под командованием ярла (герцога) Биргера из Бьельбу, свояка короля Эрика Шепелявого [Новгородская четвертая летопись, 223]. Князь Александр Ярославич, собрав рать и сказав крылатые слова «Бог не в силе, а в правде», сплавил пеших по Волхову к Ладоге, а сам пошел с конными и напал на лагерь шведов. Уступая в числе, новгородцы нещадно били ошеломленных шведов до самой ночи. Под покровом темноты шведы похоронили часть убитых на месте, а часть погрузили на шнеки и ушли по Неве восвояси. Александр Ярославич, получивший за эту великую духом победу прозвание «Невский», вскоре ушел отстроптивых новгородцев в Переяславль-Залесский. Между тем, рыцари Ливонского ордена взяли Изборск и вслед за этим вошли в Псков, принятые частью бояр во главе с Твердилой Иванковичем. Захватив некоторые новгородские волости и пограничный город Тесов, соорудив крепостные укрепления в Копорье у Финского залива, немцы стали грабить население и новгородских купцов. В 1241 г. Александр Невский, вняв уговорам новгородцев, вернулся в Новгород, собрал рать, двинулся на ливонцев, отнял крепость Копорье, а в начале следующего года осадил и взял захваченный ими Псков. Магистр Ливонского ордена спешно собрал все свои силы, в т.ч. присланный шведским королем отряд, и направил в новгородские владения. Александр Невский встретил их у Чудского озера, на льду которого и произошло знаменитое Ледовое побоище, в котором рыцари потерпели сокрушительное поражение. Ливонцы ждали наступления Александра Невского на Ригу, но он вернулся в Псков. Орден прислал послов для заключения мира, захваченные новгородские земли были возвращены, а также была отдана Новгороду часть Латгалии. Восточный натиск Ливонского ордена на долгие годы был остановлен. Владимиро-суздальские князья настолько серьезно относились к агрессии с запада, что предпочли подчиниться монгольским завоевателям. Известно свидетельство некоего французского посланника о том, что Менгу-хан сказал какому-то русскому князю: «Если Русь взбунтуется, то мы пошлем за французским королем, чтобы стереть вас с лица земли» [Рамбо, 127].

Тем временем Батый вторгся в центральную Европу. Часть монгольского войска за Карпатами сокрушила венгерскую армию, другая часть в западном направлении у Лигница разгромила польско-германское армейское соединение и повернула в чешские земли. Отпор чешского короля Вацлава I Одноглазого, данный одному из монгольских отрядов при Кладно, не мог остановить продвижения монгольских орд в Венгрию. Король Бела IV бежал в хорватский Загреб, Батый же все лето разорял его страну, а в декабре через Дунай вторгся в Хорватию и взял Загреб. Тогда как Бела IV укрылся на одном из многочисленных островов в далматинской части Адриатики, посланный в погоню за ним отряд прошел побережье вплоть до Котора. Еще один отряд был послан в сторону Вены, что указывало на то, что Батый выбирал пути дальнейших завоеваний в Европе. В декабре 1241 г. умер в Монголии великий хан – каан Угэдэй, весть об этом заставила Батыя из внутриполитических соображений весной 1242 г. прервать поход, вернуться через Сербию, Болгарию и Валахию в южнорусские степи и затем на нижней Волге основать Сарай, столицу своей империи – Золотой Орды.

В южной же Руси, когда Батый пошел на Европу, Даниил Романович вернулся в Галицию, но избрал для жительства незадолго до того построенный им город Холм. Вернулся в Киевскую землю и Михаил Черниговский и поселился на острове под Киевом, сына же Ростислава направил в Чернигов, но вскоре сам сел в Чернигове [Горский 2006, 138–154]. Ростислав, попытавшись закрепиться в Галиции и получив отпор от Даниила Галицкого, направился в Венгрию, откуда уже удалился Батый, и в 1243 г. наконец заполучил в жены венгерскую принцессу Анну. Пожаловал к королю и Михаил Черниговский, но пришелся не ко двору. В это время Батый призвал к себе в Сарай Ярослава Всеволодовича, которому пришлось смиренно появиться в его ставке и перед приемом у хана пройти унизительные обряды. Ярослав Всеволодович был милостиво принят Батыем и получил от него ярлык на великие княжения киевское и владимирское.Но в 1245 г. ему пришлось отправиться в монгольскую столицу Каракорум при посольстве, которое Батый направил на курултай для избрания каана. В это же время был обласкан Батыем Даниил Галицкий и получил ярлык на свое княжение. Вскоре он под Ярославом на реке Сане нанес сокрушительное поражение Ростиславу Михайловичу, неоднократно посягавшему при участии венгров и поляков на галицкие земли, и заключил мирное соглашение с венгерским королем, давшим согласие на брак принцессы Констанции со Львом Данииловичем. Тогда же галицкий князь, пользуясь слабостью темника Куремсы, Батыева наместника в южной Руси, установил контакты с папой Иннокентием IV. Тем временем папа созвал собор в Лионе, куда до этого был загнан германским императором Фридрихом II. На Лионском соборе выступил и представитель Михаила Черниговского с призывом идти на монголов, но папа объявил очередной крестовый поход в Святую землю. Сам же Михаил Всеволодович в 1246 г. прибыл к Батыю за ярлыком на черниговское княжение, но 20 сентября был забит до смерти вместе со своим боярином Федором. Поводом к убийству послужил отказ князя совершить обряд поклонения монгольским идолам, но причиной была, видимо, попытка Михаила найти поддержку у папы Иннокентия IV.

Гибель князя Михаила Черниговского и боярина Федора была воспринята на Руси как образец христианской и национальной стойкости. Именно это составляет пафосдуховного стиха «Михаил и Федор Черниговские» как источник спасительной силы для Руси.

Через десять дней после гибели Михаила Черниговского, 30 сентября, в далекой Монголии умер его давний соперник и гонитель великий князь Ярослав Всеволодович после приема у ханши Туракины, матери вновь избранного каана Гуюка [Карпини, 88]. Возможно, он был отравлен из-за доноса о его связях с тем же папой Иннокентием IV. Владимирский стол принял на себя Святослав Всеволодович, вернувшийся из Карокорума, куда сопровождал брата Ярослава. В 1248 г., когда Александр и Андрей Ярославичи, отправленные Батыем в ставку великого хана Гуюка, находились в Карокоруме,московский князь Михаил Ярославич согнал своего дядю с владимирского стола, но через полгода погиб в сражении с литовцами на реке Протве. В том же году умер каан Гуюк в пути на встречу с ханом Батыем. Братья же только в следующем году вернулись на Русь с ярлыками на великое княжение: младшему Андрею во Владимире, старшему Александру в Киеве. Но Киев к тому времени запустел и потерял значение, поэтому Александр Невский, обосновавшись в своей вотчине Переяславле-Залесском, пошел княжить в Новгород. В 1250 г. и новый митрополит Руси Кирилл, ставленник Даниила Галицкого, покинул Киев, избрав местом пребывания монастырь Рождества Богородицы во Владимире. Александр Невский, в отличие от брата Андрея, не однажды бывал в Сарае, укрепляя связи с верховной властью Орды в заботе о благополучии своих земель. В это время Андрей Ярославич, искавший пути освобождения от Золотой Орды, женился на дочери Даниила Галицкого. Великим ханом в Карокоруме стал Мункэ, соратник Батыя. Когда в 1252 г. Александр Невский, завязавший добрые отношения с сыном Батыя Сартаком, находился в Орде, Андрей Ярославич с братом Ярославом Ярославичем, княжившим в Твери, захватили Переяславль-Залесский и не выплатили дани Орде. Тогда Батый направил в Переяславль рать во главе с темником Неврюем: Андрей бежал в Швецию, жена бежавшего в Тверь Ярослава была убита, а их дети были взяты в плен, вместе с Переяславлем были опустошены и другие города. Ярлык на великое княжение во Владимире Батый передал Александру Невскому, а Даниил Галицкий на рубеже 1253–1254 гг. принял атрибуты королевской власти от папы Иннокентия IV. Таким образом, пути южной и северной Руси разошлись на века. В год смерти хана Батыя Александр стал побратимом царевича Сартака, который в следующем 1256 г. был отравлен за симпатии к христианству (он и сам был несторианином). Золотоордынский стол занял Улагчи, другой сын Батыя, и по указу каана Мункэ занялся фискальной переписью населения Руси. В это время Александр Невский снова изгонял с прибалтийских рубежей шведов, начавших строить крепость на реке Нарве. Узнав о переписи, он из Великого Новгорода через Нижний Новгород поспешил явиться в Орду на переговоры. Несмотря на возмущение населения и контрдоводы великого князя, пришлось допустить на Русь ордынских численников. Когда в Новгороде начались открытые выступления против появления баскаков (сборщиков дани), Александру пришлось силой подавить бунт, казнить противников переписи, а затем отправиться в Орду с дарами, чтобы уладить спор миром. В том же году умер Улагчи и золотоордынский стол занял Берке, брат Батыя. Поскольку выступления против численников и баскаков в новгородской земле происходили повсеместно, то удалось настоять на том, что право сбора дани в Новгороде передается великому князю. В 1260 г. Александр заключил от Новгорода торговый договор с Ганзейским союзом, а также вступил в союз с литовским князем Миндовгом против ливонских рыцарей. В войнах монголов в Персии и Сирии под началом хана Хулагу было немало русских рекрутов, поэтому Александр Невский, подкупая ордынских чиновников богатыми подарками, старался избавить Русь от обязанности посылать рекрутов для дальних военных походов Монгольской империи (например, в Китай). Этой политике великого князя тогда благоприятствовала война, разразившаяся между Берке и Хулагу, ставшим ильханом Персии. В 1262 г. Орда отдала русскую дань на откуп, и Русь наводнили откупщики, которые нещадно выколачивали дань, уводя недоимщиков в рабство. Во владимирско-суздальских и ростовских землях начались восстания, откупщиков повсюду убивали, и снова в Орде князь Александр отговаривал хана от карательных мер против бунтовщиков, отводя беду от русских городов. До осени 1263 г. пришлось оправдываться Александру Невскому в Сарае, чтобы удержать золотоордынцев от карательного нашествия. Изнуренный хлопотами Александр занемог и скончался в Городце на пути из Орды. Побывавший в ставке монголов Александр Невский хорошо понимал, что открытая борьба с ордынским игом чревата для Руси исторической смертью. Отвергая все попытки Римской церкви вовлечь северную Русь в коалицию с католическим Западом против Золотой Орды, он нашел в этом поддержку православного владыки Руси митрополита Кирилла, который встретил гроб с телом Александра возглашением: «Зашло солнце земли Русской, чада моя милая!» Государственная деятельность Александра Невского в тяжелейших условиях золотоордынского ига представляла современникам и потомкамобразцы полководческого и дипломатического искусства и успешный опыт единовластия в северной Руси, что получило своеобразное преломление в духовном стихе «Александр Невский».

После смерти Александра Невского на великое княжение претендовали один из четверых его сыновей Андрей и его брат, тверской князь Ярослав Ярославич. Тот и другой направили послов к хану Берке, который в 1264 г. вызвал Ярослава и дал ему ярлык на великое княжество Владимирское. Потомки Александра Невского и тверские князья, потомки Ярослава Ярославича, и в последующие три четверти века продолжали соперничать за владимирский стол, где смена великих князей определялась, как правило, сменой ордынских ханов. В 1266 г. умер Берке, и на ханский трон взошел Менгу-Тимур, внук Батыя. Менгу-Тимур стал именоваться царем и, стараясь не зависеть от великих ханов в Карокоруме, сделал ставку в своей внешней политике на военную экспансию, привлекая для этого русские военные силы. Тем временем выдвинувшийся среди ордынских полководцев еще при Берке темник Ногай, будучи почти полновластным правителем в юго-западной части Орды, в северном Причерноморье от Дона до Дуная, также стал проводить сепаратную политику в отношениях с соседями, в том числе и с русскими князьями, что вызвало «послабление на Руси от насилия татарского» [Татищев, 3, 28]. Засилие ордынских баскаков в северной Руси, которые размещались со своими военными отрядами во всех княжествах и содержались за их же счет, было, однако, нелегким бременем для местного населения.

Соперничество русских князей за великое княжение возрождало самоубийственную практику междоусобиц, в которую вовлекались и ордынские отряды. Когда в 1273 г. для усмирения новгородцев на их владения и города Волок, Бежецк и Вологду вместе великокняжескими полками обрушились отряды владимирских баскаков с подкреплением из Орды, митрополит Кирилл покинул Владимир и возвратился в Киев. Чем же оборачивалась военная помощь ордынцев говорит летописец под 1275 г.: «Того же лета ходиша Татарове и Русстии князи на Литву, не успевше ничто же, възвратишася назад. Татарове же велико зло и многу пакость и досаду сътвориша христианом, идуще на Литву, и пакы назад идуще от Литвы того злее сътвориша, по волостем, по селом дворы грабяще, кони и скоты и имение отъемлюще, и где кого стретили и облупивше нагого пустять, а около Курска и кострове лнянии в руках потерли, и всюды, и вся дворы, кто чего отбежал, то все пограбиша погании, творящеся на помощь пришедше, обретошася на пакость. Се же написах памяти деля и ползы ради» [Симеоновская летопись, 74–75]. Если такова была «помощь» Орды, то можно представить каковы были «кары».

В это время заметной фигурой на политической сцене стал князь Феодор Ростиславич Черный, младший из сыновей смоленского князя. Феодор Ростиславич после раздела наследства со старшими братьями Глебом и Михаилом княжил в незавидном Можайске, но женившись на единственной дочери ярославского князя Василия Всеволодовича, умершего в 1249 г., поселился в Ярославле. Однако вдовствующая княгиня не собиралась отказываться от власти в пользу зятя. В 1276 г. он отмечен летописью на похоронах великого князя владимирского Василия Ярославича Мизинного. В последующие 28 лет Феодор Ростиславич принимал участие в противоборстве сыновей Александра Невского Дмитрия и Андрея за владимирский стол на стороне последнего.В 1277–1278 гг. Феодор Ростиславич в числе прочих русских князей находился в Орде у хана Менгу-Тимура, участвовал в его походе против ясов (алан) и во взятии их города Дедякова [Симеоновская летопись, 75] и заслужил благосклонность хана, который хотел бы видеть его своим зятем. К этому времени у Феодора Ростиславича в Ярославле родился сын Михаил, в следующем году князь овдовел, но властная теща поспешила объявить внука наследником и отказалась принять в Ярославле вернувшегося из Орды Феодора Ростиславича. В том же году умер и второй брат Феодора Ростиславича Михаил Смоленский, и он опять поехал в Орду – за ярлыком на княжение в Смоленске. Теперь Менгу-Тимур смог исполнить свое желание видеть смоленского князя своим зятем и отдал вдовцу в жены свою дочь, нареченную при крещении Анной. Молодым пришлось задержаться в Орде, для содержания тесть выделил им города, зять добился разрешения поставить церкви в нескольких улусах Орды, в Орде же у Феодора Ростиславича родились два сына – Давид и Константин.

Зимой 1281 г. князь Андрей Александрович, получив в Орде ярлык на великое княжение, двинулся на великого князя Дмитрия Александровича, который вынужден был бежать из Переяславля во владения Ногая. С Андреем же на Переяславль пошла татарская рать, а также Феодор Ростиславич и некоторые другие князья, в итоге были опустошены Муром и окрестности Владимира, Юрьева, Суздаля, Переяславля, Ростова, Твери и Торжка[Симеоновская летопись, 78].

В 1282 г. умер хан Менгу-Тимур, престол перешел к его брату Туда-Менгу, и в Сарай к новому хану вновь потянулись русские князья за ярлыками. В следующем году вернулся на Русь Дмитрий Александрович, видимо, при поддержке Ногая. Андрей Александрович безропотно оставил великое княжение, но через два года снова привел ордынский отряд во главе с неким царевичем. Дмитрий Александрович призвалДаниила Александровича Московского и Михаила Ярославича Тверского, прогнал царевича и захватил бояр Андрея [Карамзин, 1, 517]. По отношению к Орде это был первый успешный акт вооруженного отпора со стороны русских князей.

В 1287 г. Туда-Менгу отказался от престола в пользу своего племянника Телебуги, еще одним претендентом на трон был другой племянник – Тохта, сын Менгу-Тимура и шурин смоленского князя Феодора Ростиславича. У нового хана к этому времени сложились напряженные отношения с Ногаем, после неудач в их совместных походах на Венгрию и Польшу, и Тохта, благоразумно бежавший к Ногаю, сталдля него реальной угрозой. В 1291 г. Ногай заманил Телебугу на переговоры о примирении, захватил его и отдал на расправу Тохте, который умертвил двоюродного брата и после чего был возведен Ногаем на сарайский престол. Поначалу умный и осторожный Тохта вел политику уступок по отношению к Ногаю. Для Феодора Ростиславича это было время неудач: из Смоленского княжества, пользуясь покровительством Ногая, Даниил Александрович вывел Можайск и присоединил его к Московскому, а ярославцы после смерти Михаила, старшего сына Феодора Ростиславича, не приняли его на княжение. В 1293 г. Андрей Александрович, Феодор Ростиславич и ростовские князья явились в Орду с жалобой на великого князя Дмитрия Александровича, а также на Даниила Московского и Михаила Тверского, которые к тому же не сочли нужным явиться ко двору нового сарайского хана, признавая над собой главенство Ногая. Хан Тохта решил восстановить свою власть над северорусскими княжествами, куда и послал вместе с князьями ордынскую рать во главе со своим братом Дюденем. Нашествие пресловутой «Дюденевой рати» по масштабам и пагубности справедливо сравнивалось с Батыевым: было разорено 14 городов, в их числе Владимир, Суздаль, Муром, Юрьев, Переяславль, Коломна, Москва, Можайск, Волок, Дмитров, Углич. Новгородцы, как обычно, откупились, а великий князь Дмитрий бежал в Псков. Дюдень направил было рать на Тверь, но узнав, что князь Михаил Тверской привел рать от Ногая во главе с Токтомером, в феврале 1294 г. ушел с награбленным из Волока Ламского в Орду. Тогда же Андрей Александрович ушел на княжение в Новгород, а в Переяславле стал княжить Феодор Ростиславич. Весной Дмитрий Александрович пробился из Пскова в Тверь, и повел оттуда переговоры с Андреем. В результате мирного соглашения за Андреем остался Новгород, а Переяславль возвращался Дмитрию. Обиженный Феодор Ростиславич, уходя из Переяславля, сжег город, а Дмитрий по пути из Твери в Переяславль скончался. Великое княжение владимирское перешло по старшинству к Андрею Александровичу, за ним же по традиции остался и Новгород [Горский, 2005, 17–24]. После этих событий Феодор Ростиславич взял супругу и детей и во главе своей смоленской дружины заставил ярославцев принять его на законное княжение.

Со смертью Дмитрия Александровича противоборство между двумя княжескими партиями, приверженцами Ногая и Тохты, не стихло, и осенью 1296 г., когда Андрей Александрович был в Орде, новгородцы, изгнав его наместников, пригласили на княжение Даниила Московского, который посадил наместником сына Ивана (будущего Калиту) и заключил договор о союзе между Новгородом и Михаилом Тверским. Тогда Андрей Александрович в 1297 г. привел ордынскую рать во главе с темником Неврюем и вместе с ярославским и ростовским князьями двинулся к Переяславлю. Им же навстречу выступили Даниил Московский и Михаил Тверской, поскольку переяславский князь Иван Дмитриевич в то время находился у Ногая. Но случилось не кровопролитие, а съезд князей в присутствии ордынского посла Неврюя, где князья пришли к соглашению о правах на княжения: Переяславль оставался за Иваном Дмитриевичем, а Новгород – за великим князем [Горский, 2005, 24–27]. На другой год Феодор Ростиславич Ярославский ходил на своего племянника Александра, вероломно севшего в Смоленске, но после безуспешной битвы под городом вернулся в Ярославль [Лаврентьевская летопись, 184]. В 1299 г. воинственный князь Феодор Ярославский, укрепивший город и построивший там несколько храмов, умер, приняв перед смертью схиму в Спасском монастыре, где и был похоронен. В том же монастыре вскоре после его смерти уже в XIV в. было составлено «Житие Феодора Ярославского» в начальной редакции. Хотя биография князя и явилась исторической основой духовного стиха о ярославских святых «Феодор, Давид и Константин Ярославские», но в стихе нет даже следа тех бурных исторических событий, в которых не последнюю роль играл смоленский и ярославский князь Феодор Ростиславич Черный, хронистами же эта роль отмечена, но довольно скупо.

В это время Тохта вел войну с Ногаем в южной Руси, и это нашествие ордынцев вынудило киевского митрополита Максима искать прибежище в Брянске, а потом во Владимире, куда он и перевел митрополичью кафедру. В 1300 г. орда Ногая была разгромлена, а сам Ногай был захвачен и убит. Двоевластие в Орде закончилось, но в северной Руси междоусобье не прекращалось, и в этой борьбе предприимчивый князь Даниил, младший сын Александра Невского, успешно расширял Московское княжество и повышал политический вес московских князей. В том же году Даниил Московский присоединил к своим владениям Коломну, доставшуюся ему в оплату за военную поддержку рязанских князей Михаила и Ивана Ярославичей против их дяди Константина Романовича, когда Даниил под Переяславлем-Рязанским разбил войско Константина вместе с пришедшей ему на помощь ордынской ратью [Горский, 2005, 28–29]. Весной 1302 г. бездетный Иван Дмитриевич Переяславский умер, завещав свое княжество Даниилу Московскому. Андрей же Александрович, послав в Переяславль своего наместника, отправился в Орду за ярлыком на переяславское княжение, поскольку по закону выморочное княжество должно было отойти к великому князю. Тем временем Даниил Александрович занял Переяславль, и это вопреки тому, что он уже лишился покровительства Ногая и поддержки Михаила Тверского, а также провинился перед ханом Тохтой, разбив рязанского князя вместе с ордынским отрядом. Усиление Московского княжества делало его привлекательным для служилого боярства других русских земель, что, в свою очередь, было хорошим стимулом к включению в него новых земель и дальнейшему росту его мощи. Но весной 1303 г. 42-летний Даниил Александрович Московский скончался. В том же году его сыновья (их было у князя пятеро) отбили попытку смоленских князей вернуть Можайск. Когда поздней осенью великий князь Андрей Александрович возвратился из Орды с ордынскими послами, Юрий Даниилович Московский получил ярлык на Переяславское княжество, где посадил княжить брата Ивана. В 1304 г. скончался Андрей Александрович и началась борьба между главными претендентами на великое княжение – тверскими и московскими князьями. Михаил Тверской безуспешно пытался перекрыть дороги в Орду Юрию Московскому и послал на Переяславль свою рать, которая была разбита Иваном Даниловичем, но в конечном счете ярлык на великое княжение достался Михаилу Ярославичу, и великий князь тут же предпринял безрезультатный поход на Москву.

В 1305 г. после смерти митрополита Максима великий князь Михаил Ярославич отправил в Константинополь на утверждение своего ставленника игумена Геронтия, со своей стороны галицкий князь Юрий Львович отправил туда своего претендента игумена Петра, предполагая утвердить митрополию в Галиче. Геронтий, как гласит предание, был застигнут на море бурей и прибыл в Константинополь позже Петра, которого уже успели положить в митрополиты всея Руси. В 1308 г. новый митрополит прибыл в Киев, а затем отправился в Орду за ярлыком на митрополичью кафедру. В этот неурожайный год земли рязанских князей, союзных с московским князем, разоряли ордынские отряды. Тогда же Михаил Тверской, сев наконец-то на княжение в Новгороде, сделал еще одну безуспешную попытку захватить Москву, но разорил лишь окрестности. В такой же голодный 1309 г. владыка Петр добрался до Владимира и занял митрополичью кафедру. Однако великий князь отнесся к митрополиту неприязненно, а тверской епископ Андрей попытался организовать отрешение митрополита от престола, но в 1310 г. на церковном соборе в Переяславле под председательством патриаршего клирика, где рассматривались претензии тверского и ростовского епископов к митрополиту, Петр был оправдан, а оба обвинителя позже лишились епископства.

В 1311 г. после кончины бездетного князя Михаила Андреевича, двоюродного брата Юрия Даниловича, Нижегородское княжество (бывшее Городецкое), ставшее выморочным, должно было перейти к великому князю, и Михаил Ярославич отправился за ярлыком на это княжение. Юрий Московский не замедлил занять Нижний Новгород, поправ права великого князя, старший сын которого Дмитрий выступил против Юрия, но во Владимире, через который лежал путь на Нижний Новгород, не получил благословения митрополита Петра.

В 1312 г. Михаил Ярославич вернулся на Русь, но в следующем году снова отправился в Орду, поскольку после смерти хана Тохты по установленному ритуалу должен был явиться к его преемнику – хану Узбеку, с воцарением которого в Орде утвердился ислам. Юрий Московский в Орду ехать не спешил ввиду вполне обоснованных опасений. Великий князь в Орде у нового хана задержался надолго, весной 1315 г. хан Узбек вызвал к себе Юрия Московского, а Михаила Тверского отпустилв Тверь в сопровождении посла и ордынской рати. В 1317 г. задержавшийся в Орде Юрий Данилович в сопровождении ордынского посла вернулся домой с ярлыком на великое княжение и с женой Кончакой (в крещении – Агафьей), сестрой хана Узбека. Вскоре Юрий Данилович, собрав силы, пошел на Тверь, но, потерпев поражение от Михаила Тверского у села Бортнева, бежал в Новгород, жена же его Кончака и брат Борис попали в плен и удерживались в Твери, где Кончака была отравлена [Симеоновская летопись, 88]. Михаил Тверской по вызову хана Узбека явился в Орду на суд и был предан мучительной казни. Юрий Данилович первым среди князей московского дома стал великим князем, но при нем участились татарские набеги, в 1320–1321 гг. разорялись Ростов, Владимир и Кашин, сам же Юрий Данилович разорял тверские земли. В 1321 г. тверской князь Дмитрий Михайлович Грозные Очи передал великому князю, шедшему по надобности в Новгород, 2 тыс. рублей, а сам весной поспешил в Орду, где показал, что Юрий Данилович утаил переданную ему от Твери ордынскую дань. Хан Узбек направил к Юрию Даниловичу своего посла Ахмыла, отряд которого стал привычно бесчинствовать на русской земле. По дороге из Новгорода на встречу с ханским послом Юрий Данилович подвергся нападению Александра Михайловича, брата Дмитрия Грозные Очи. Бросив обоз, Юрий Данилович бежал в Псков, откуда потом вернулся в Новгород. Осенью 1322 г., когда Ахмыл вернулся в Орду, так и не встретившись с Юрием, хан Узбек передал ярлык на великое княжение Дмитрию Михайловичу, который зимой вернулся на Русь в сопровожденииордынского посла.

Только в 1324 г. Юрий Данилович явился в Орду, туда же прибыл и Дмитрий Михайлович с братом Александром, которого хан тут же отправил собирать русскую дань. Ослушника же, своего свояка Юрия Даниловича, хан Узбек не торопился наказывать, тогда Дмитрий Михайлович убил соперника. Хан Узбек разгневался на Дмитрия Грозные Очи за самосуд и вскоре приказал его убить. Тело же убитого Юрия было отправлено в Москву, где с 1321 г. в отсутствие князя правил его брат Иван Данилович Калита, он же и унаследовал московское княжение, поскольку других братьев в живых уже не осталось. В это же время в Москве обосновался и перевел туда свою кафедру митрополит Петр.Сближение с митрополитом, казалось, увеличивало шансы московского князя получить и великое княжение. В 1325 г. митрополит Петр провел погребение великого князя, тогда же заложил в Москве первый каменный храм – церковь Успения Богородицы, и там, скончавшись в декабре, был по завещанию погребен. Вопреки ожиданиям Ивана Калиты ярлык на великое княжение в 1226 г. получил Александр Михайлович Тверской.

Однако, когда в 1327 г. хан Узбек послал в Тверь ордынский отряд во главе со своим двоюродным братом Чолханом, сыном разорителя Руси, горько памятного Дюденя, то волна безудержного насилия принесенная Чолханом на тверскую землю, несмотря на призыв великого князя к терпению, вызвала вооруженный протест тверичан. После обращения за помощью к народу дьякона Дудко, у которого пришельцы отняли лошадь, на тверском вече раздался клич к избиению ордынцев – Чолхан и его рать были перебиты, пострадали также и торговые люди с Востока. Это восстание стало продолжением восстаний в Новгороде в 1257–1258 гг. и во Владимирской земле в 1262 г. против откупщиков дани. Александр Тверской бежал в Псков, Иван же Калита при известии о тверском восстании поспешил в Орду. Когда хан Узбек послал на Тверь рать во главе с Федорчуком, к ней присоединились московские и суздальские полки. И зимой 1327–1328 гг. Федорчукова рать, разгромив Тверь и Кашин, стала опустошать не только тверские, но и рязанские земли, был убит рязанский князь Иван Ярославич, Новгород же опять откупился, а Москву беда обошла стороной.

События восстания в Твери и стали сюжетной основой самой ранней из дошедших в живом бытовании исторической песни «Щелкан Дудентьевич», персонажам которой Азвяку и Щелкану однозначно соответствуют реальные исторические лица – хан Узбек (в летописях – Азбяк) и его двоюродный брат (по песне – шурин) Чолхан.

Основным стимулом нашествий и набегов на Русь при не слишком значительных поводах для ордынцев были грабежи, в награбленом же самым ценным были пленники, без полона в Орду не возвращались, русские пленники попадали в рабство к ордынцам или продавались на невольничьих рынках. Песенные сюжеты цикла «Наезды татар на русские земли» о разорении городов и сел, о пленении их жителей, о тяготах татарского полона не привязаны к конкретным историческим событиям. Для золотоордынского ига на Руси периода XIII–XIV вв. был характерен сценарий непрестанного военного насилия, существенной составляющей которого в 1256–1328 гг. был институт баскаков. В некоторых сюжетах вполне вероятны следы военных набегов кочевников более ранних времен – хазар, печенегов, половцев, с которыми Русь так или иначе справлялась. Но перед отлаженной машиной насилия Золотой Орды разрозненные русские княжества были бессильны. Поэтому грабежи, сожжение селений и захват пленных осуществлялись не только во время больших военных походов (некоторые из которых, как уже говорилось, по размаху были сопоставимы с Батыевым нашествием), но и при мелких набегах татарских мурз. Таких набегов было великое число и далеко не все они засвидетельствованы в летописях, но подневольный гнет тех тяжелейших времен народ памятовал в песнях. Невзгоды на русские земли шли не только от золотоордынских угнетателей, с запада на псковских и новгородских землях все сильней чувствовалось литовское давление, что отражено в песне «Девушка и захватчики». Однако примеры успешного отпора золотоордынцам (поражения ордынских отрядов в 1285 г. от великого князя Дмитрия Александровича и в 1300 г. от Даниила Александровича Московского) давали основание для возникновения такого песенного сюжета как «Татары наезжают на молодца», где только намечался дух песенной героики, время для которой было еще впереди.

МИХАИЛ И ФЕДОР ЧЕРНИГОВСКИЕ

Восплакася народы о гибели России:

– О Русь, о Русь, прекрасная страна!

В тебе живут теперь татары злые:

Разоряют храмы Божьи народы нечестивые,

Ругаются святыне раскольники поганы!

О жаль, о жаль, что церкви святой Руси погибают:

Святых мужей, попов безбожники ругают.

Вспокайтесь, людие, к небесному Отцу припадите,

От чистых ваших сердец любовь и веру ему принесите:

Он милостив и благ, предела нет его щедрот,

Он к вам святых мужей и избавителей пошлет.

Но вы, за милость его к вам, ему возблагодарите,

С крепкою верою мольбы во храмах совершите!

Опомнившись, народ стал о грехах у Бога просити

И всем собором во храмах о избавлении его молити:

И видя Бог, что Русь святая уже погибает,

Простил грехи и избавителей ей посылает.

Явились на Руси два доблестны мужа со огненными мечами:

Черниговский Михайло, Феодор украсили себя российскими венцами,

Избавили они святую Русь, на краю гибели стоявшу,

И сами святые в орде нечистой смерть мученическую приявши.

АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ

Уж давно-то христианска вера

Во Россеюшку взошла,

Как и весь-то народ русский

Покрестился во нее.

Покрестился, возмолился

Богу вышнему:

– Ты создай нам, Боже,

Житье мирное, любовное:

Отжени ты от нас

Врагов пагубных:

Ты посей на нашу Русь

Счастье многое!

И слышал Бог молитвы

Своих новых христиан:

Наделял он их

Счастьем многиим своим.

Но забылся народ русский,

В счастии живя:

Он стал Бога забывать,

А себе-то гибель заготовлять.

А наслал Бог на них

Казни лютыя, смертоносныя:

Он наслал-то на святую Русь

Нечестивых людей,

Нечестивых людей, татар крымскиих.

Как и двинулось погано племя

От севера на юг,

Как сжигали-разбивали

Грады многие,

Пустошили-полонили

Земли русския.

Добрались-то они до святого места,

До славнаго Великаго Новагорода.

Но в этом-то граде

Жил христианский народ:

Он молил и просил

О защите Бога вышняго.

И вышел на врагов,

Славный новгородский князь,

Новгородский князь Александр Невский.

Он разбил и прогнал

Нечестивых татар;

Возвратившись со войны,

Во иноки он пошел;

Он за святость своей жизни

Угодником Бога стал.

И мы, грешнии народы,

Притекаем к нему:

– Ты угодник Божий,

Благоверный Александр!

Умоляй за нас

Бога вышняго,

Отгоняй от нас

Врагов пагубных!

И мы тебя прославляем:

Слава тебе,

Благоверный Александре,

Отныне и до века!

ФЕОДОР, ДАВИД И КОНСТАНТИН ЯРОСЛАВСКИЕ

Во славном во граде Ярославле

На честном на княжеском престоле

Сидел свет святой Феодор.

Всем он суд правый правил,

Богатых и сильных не стыдился,

Нищих и убогих не гнушался.

Послал Бог на Феодора бесчастье:

Умерла у него честная княгиня.

Стал по ней Феодор сокрушаться,

Стал он Господу Богу молиться:

– Господи, Господи, Спас милосердый!

Чем я тебя, Господи, прогневал,

За что меня грешного казниши?

Не будет мне в старости утехи.

Али я тебе, Господи, не молился,

Святыим постом не постился,

Али суд неправый коли справил,

Али когда нищих не призрел?

Так рыдающе он изнеможе,

Ложился спать он на ложе;

Во сне Феодор князь видит:

Пресвятая Мать Богородица

Сидит на златом она престоле,

А у ног Антоний с Феодосьем.

Говорит Феодору Мать Пресвятая Богородица:

– Ты не плачь, Феодоре, не кручинься;

Любя тебя сын мой наказует;

За то, что ты Господу молился,

Святыим постом ты постился,

За то, что ты правый суд правил,

За то, что убогих призреваешь,

Ты пойми другую супругу, –

Принесет она тебе плод честнейший,

Родит двух сынов тебе святыих,

Свет Давида да Константина.

Благоверный княже Феодоре и с чады!

Избавите раба [имярек] от зельныя печали,

Яже имат по рабе [имярек],

И да утвердится сердце его.

Аминь.

ЩЕЛКАН ДУДЕНТЬЕВИЧ

А и деялося в Орде,

Передеялось в Большой:

На стуле золоте,

На рытом бархоте,

На червчатой камке

Сидит тут царь Азвяк,

Азвяк Таврулович –

Суды рассуживает

И ряды разряживает,

Костылем размахивает

По бритым тем усам,

По татарским тем головам,

По синим плешам.

Шурьев царь дарил,

Азвяк Таврулович,

Городами стольными:

Василья – на Плесу,

Гордея – к Вологде,

Ахрамея – к Костроме.

Одново не пожаловал –

Любимова шурина

Щелкана Дюдентевича.

За что не пожаловал?

И за то он не пожаловал, –

Ево дома не случилося.

Уезжал-то млад Щелкан

В дальную Землю Литовскую,

За моря синея;

Брал он, млад Щелкан,

Дани-невыходы,

Царски невыплаты.

С князей брал по сту рублев,

С бояр – по пятидесят,

С крестьян – по пяти рублев.

У которова денег нет,

У тово дитя возьмет;

У которова дитя нет,

У того жену возьмет;

У котораго жены-то нет,

Тово самово головой возьмет.

Вывез млад Щелкан

Дани-выходы,

Царския невыплаты.

Вывел млад Щелкан

Коня во сто рублев,

Седло – во тысячу.

Узде – цены ей нет:

Не тем узда дорога,

Что вся узда золота,

Она тем, узда, дорога –

Царское жалованье,

Государево величество.

А нельзя, дескать, тое узды

Ни продать, ни променять

И друга дарить,

Щелкана Дюдентевича.

Проговорит млад Щелкан,

Млад Дюдентевич:

– Гой еси, царь Азвяк,

Азвяк Таврулович!

Пожаловал ты молодцов,

Любимых шуринов

Двух удалых Борисовичев,

Василья – на Плесу,

Гордея – к Вологде,

Ахрамея – к Костроме.

Пожалуй ты, царь Азвяк,

Пожалуй ты меня

Тверью старою,

Тверью богатою,

Двомя братцами родимыми,

Дву удалыми Борисовичи!

Проговорит царь Азвяк,

Азвяк Таврулович:

– Гой еси, шурин мой

Щелкан Дюдентевич,

Заколи-тка ты сына своего,

Сына любимова,

Крови ты чашу нацеди,

Выпей ты крови тоя,

Крови горячия, –

И тогда я тебе пожалую

Тверью старою,

Тверью богатою,

Двомя братцами родимыми,

Дву удалыми Борисовичи!

Втапоры млад Щелкан

Сына своего заколол,

Чашу крови нацедил,

Крови горячия,

Выпил чашу

Тоя крови горячия.

А втапоры царь Азвяк

За то ево пожаловал

Тверью старою,

Тверью богатою,

Двомя братцы родимыми,

Два удалыми Борисовичи,

И втепоры млад Щелкан –

Он судьею насел

В Тверь-ту старую,

В Тверь-ту богатую.

А немного он судьею сидел –

И вдовы-то бесчестити,

Красны девицы позорити,

Надо всеми наругатися,

Над домами насмехатися.

Мужики-то старыя,

Мужики-то богатыя,

Мужики посадския,

Они жалобу приносили

Двум братцам родимыем,

Двум удалым Борисовичам.

От народа они

С поклонами пошли,

С честными подарками,

И понесли они честныя подарки –

Злата-серебра и скатнова земчуга.

Изошли ево в доме у себя,

Щелкана Дюдентевича.

Подарки принял от них –

Чести не воздал им.

Втапоры млад Щелкан

Зачванелся он, загорденелся,

И они с ним раздорили,

Один ухватил за волосы,

А другой за ноги –

И тут ево разорвали.

Тут смерть ему случилася –

Ни на ком не сыскалося.

НАЕЗДЫ ТАТАР НА РУССКИЕ ЗЕМЛИ

СОН ДЕВУШКИ ПРО НЕВОЛЮ

Не спала млада – не дремала,

Ничего во сне не видала,

Только видела-сповидáла:

Со восточную со сторонку

Подымалася туча грóзна,

Со громáми – с молоньями,

Со частыми со дождями,

Со крупными со градáми.

С теремов верхи посломало,

С молодцов шляпы посрывало,

Во Оку-реку побросало.

А Ока-река не примала,

На крут бéрежок выбросала,

Как на жóлтенькой на песочик,

На мурáвую на травку,

На лазоревы на цветочки,

На бумажные на листочки.

А на лýгу на том стоял шáтрик,

Во шатре-то был пóстлан коврик,

На ковре сидит татарин,

Перед ним стоит красная девка.

Она плачет и возрыдает,

Ко Оке-реке причитает,

А татарина увещает:

– Ох ты гой еси, злой татарин!

Отпусти меня в Русску землю

К отцу, к матери на свиданье,

К роду, к племени на плакáнье!

НАБЕГ ТАТАР

Не вода в города понахлынула –

Злы татарины понаехали.

Как меня молоду в полон берут,

Во полон берут, полонить хотят.

Ах ты, батюшка, выкупай меня!

Ты давай за меня сто городов,

Сто городов, сто и пригородков.

Не вода в города понахлынула –

Злы татарины понаехали.

Как меня молоду во полон берут,

Во полон берут, полонить хотят.

Ах ты, матушка, выкупай меня!

Ты давай за меня сто локоть полотна…

РУССКАЯ ДЕВУШКА В ТАТАРСКОМ ПЛЕНУ

Взбунтовались-взвоевались

Злы татáрченки,

Они били-разбивали

Вот Чернигов-град,

Они брали-насыпали золотой казны,

Увозили золоту казну во темный лес,

Рассыпали золоту казну на вороха.

Как еще-то увозили раздушечку

Красну девицу.

– Кому-то из нас, братцы,

Достанется красна девица?

Делили они золоту казну

По жеребью;

Одному из них доставалась раздушечка

Красна девица.

Как возговорила красна девица:

– Не тебе, собаке, владать мною, девицей,

Расплетать мою русу косу.

Как схватил злодей собака

Красну девицу за русу косу

И ударил ее об мать-сыру землю.

Не подалече молодец коня поил,

Коню речи говорил:

– Уж ты гой еси, мой чубарый конь!

Уносил ты меня от ветру,

От вихорю –

Унеси ты меня

От злых татарченков.

ПОЛОНЯНИН

Как издалеча, из чистá поля,

Из того было раздольица широкого,

Шли-прошли собаки – злы татарове.

За собой вели собаки много пóлону,

Много полону, много князей-бояр.

Назади ведут удала добра молодца,

По имени зовут его Сироточкой,

Сироточкой, вдовьиным сыном.

Завязаны у молодца ручки белые

Во крепкие ченбуры во шелковые,

Закованы у молодца ножки резвые

Во крепкие железы во немецкие,

И завешены у молодца очи ясные.

Как проговорит удалый добрый молодец:

– Ой вы гой еси, собаки злы татаровья!

Развяжите вы мне, мóлодцу, ручки белые,

Раскуйте добру молодцу ножки резвые,

Вы развесьте добру молодцу очи ясные!

Я спою де вам, собакам, песню вчерашнюю,

Мы котору песню пели на синём море,

Мы на батюшке на Соколе, черном корабле.

Мы не песню, братцы, пели – горе мыкали…

ДЕВУШКА И ЗАХВАТЧИКИ

За горою за высокою

Плачет тут девка,

Плачет тут крáсна

Русская полонянка.

Тешили девку,

Тешили красну

Русскую полонянку

Пан да татарин,

Третей – воевода:

– Не плачь ты, девка,

Не плачь ты, красна

Русская полонянка!

Сошьем тебе, девке,

Шубку татарску,

Шапку литовску,

Сапог по-московски.

– Не надо мне, девке,

Не надо мне, красной,

Шубка татарска,

Шапка литовска,

Сапог по-московски:

Надо мне, девке,

Надо мне, красной,

На Русь побывати,

С батюшкой повидаться.

– Вóна, ты, девка,

Вона, ты, красна,

Батюшка в гости едет.

– Ой, вы, татара,

Злы вы – поганы!

Не могу ставати,

Рук поднимати,

С батюшкой повидаться.

ТАТАРИН В МОСКВЕ ПРОДАЕТ ДЕВУШКУ

Среди торосинушки, середь плошади,

Тут ходит, тут бродит злой татарченок;

За собой водит он красну девушку,

Красну девушку-полоняночку.

Отдает он красну девицу во постельницы,

Он и просит за девóнюшку пятьдесят золотниц,

За всякую золотницу по пятьсот рублей.

Тут не выбралось купчинушку из всей Москвы,

Только выбрался один удаленький добрый молодец;

Он выдамши свои денежки сам задумался:

– Не пропали мои денежки, пятьдесят золотниц!

На девушке шелков пояс на тысячу,

На головушке ала ленточка в две тысячи,

На ручушке золот перстень – цены нет;

А мне красна девушка в борышах пришла!

МАТЬ ВСТРЕЧАЕТ ДОЧЬ В ТАТАРСКОМ ПЛЕНУ

Что в поле за пыль пылит,

Что за пыль пылит, столбом валит?

Злы татаровья полон делят,

То тому, то сему по добру коню;

А как зятю теща доставалася,

Он заставил ее три дела делать:

А первое дело – гусей пасти,

А второе дело – бел кужель прясти,

А третье дело – дитя качать.

И я глазыньками гусей пасу,

И я рученьками бел кужель пряду,

И я ноженьками дитя качаю:

– Ты баю-баю, мило дитятко.

Ты по батюшке злой татарченок,

А по матушке родной внученок,

У меня ведь есть приметочка,

На белой груди что копеечка.

Как услышала моя доченька,

Закидалася, заметалася:

– Ты, родная моя матушка,

Ах ты что давно не сказалася?

Ты возьми мои золоты ключи,

Отпирай мои кованые ларцы

И бери казны, сколько надобно,

Жемчугу да злата-серебра.

– Ах ты, милое моя дитятко.

Мне не надобно твоей золотой казны,

Отпусти меня на святую Русь;

Не слыхать здесь петья церковного,

Не слыхать звону колокольного.

ДЕВУШКА БЕЖИТ ИЗ ПЛЕНА

Не белая лебедка в перелет летит –

Красная девушка из полону бежит.

Под ней добрый конь растягается,

Хвост и грива у коня расстилаются,

На девушке кунья шуба раздувается,

На белой груди скат жемчуг раскатается,

На белой руке злат перстень, как жар, горит.

Выбегала красна девушка на Дарью-реку,

Становилась красная девушка на крутой бережок,

Закричала она своим звычным голосом:

– Ох ты сгой еси, матушка Дарья-река!

Еще есть ли по тебе броды мелкие?

Еще есть ли по тебе калины мосты?

Еще есть ли по тебе рыболовщички?

Еще есть ли по тебе перевозчички?

Неоткуль взялся перевозчичек.

Она возговорила своим нежным голосом:

– Перевези-ка ты меня на ту сторону,

К отцу, к матери, к роду-племени,

К роду-племени, на святую Русь.

Я за то плачу тебе пятьсот рублей,

А мало покажется – восемьсот рублей,

А еще мало покажется – ровно тысячу.

Да еще плачу я добра коня,

Да еще плачу с плеч кунью шубу,

Да еще плачу с груди скат жемчуг,

Да еще плачу свой золот перстень,

Свой золот перстень о трех ставочках:

Первая ставочка во пятьсот рублей,

А вторая ставочка в восемьсот рублей,

А третья ставочка ровно в тысячу,

Самому перстню сметы нету-ка.

– А пойдешь ли, красна девица, замуж за меня?

– Сватались за меня князья и боярины,

Так пойду ли я за тебя, за мордовича?

Бежали за девушкой два погонщичка,

Два погонщичка, два татарина.

Расстилала красна девица кунью шубу,

Кидалась красна девица во Дарью-реку,

Тонула красна девица, словно ключ ко дну.

ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ И ТАТАРЫ

Воздалече то было, воздалеченьки,

Пролегала степь-дороженька.

Да никто по той дороженьке не хаживал,

Как и шел там, прошел с тиха Дона малолеточек.

Обнимала того малолеточка да темная ноченька.

– Как и где-то я, молодец, ночку ночевать буду?

Ночевать я буду во чистом поле на сырой земле;

Как и чем-то я, добрый молодец, приоденуся?

Приоденусь я, младец, своей тонкой бурочкой,

В голова-то положу с-под седла подушечку.

Наезжали на младца три татарина-басурманина.

Как один-то сказал: «Я его ружьем убью»;

А другой-то сказал: «Я его копьем сколю»;

Как и третий-то сказал: «Я его живьем возьму».

Как и тут-то ли душа добрый конь полохается,

Оттого-ли младой малолеточек пробужается,

На злых басурманинов младец напускается.

Одного-то он с ружья убил,

Другого шельму басурманина он копьем сколол,

А и третьего татарина он в полон взял.

НОВГОРОДСКАЯ ВОЛЬНИЦА

(XIII–XIV)

При нашествии Батыя монгольские орды сокрушили северо-восточную и южную Русь, но они не дотянулись до полоцких земель и только на западе новгородских земель зацепили Деревскую пятину, разрушив Волок Ламский и Торжок. И все же, когда над Русью утвердилось золотоордынское иго, Новгороду Великому, находившемуся под патронатом владимирских и московских великих князей, пришлось платить дань Орде, но это была наименьшая из всех ордынских тягот, угнетавших русские земли. Более того, до 1476 г., пока длилось ордынское иго на Руси, Новгород сохранял свою политическую вольность и обособленность. Ясно, что к этой новгородской отдушине тянулся из-под гнета Орды более-менее вольный русский люд других русских земель, особенно запустевших юго-восточных – киевских и черниговских. Видимо, оттуда же несли скоморохи былинный репертуар Киевской Руси на север, хотя в Новгороде существовала и своя былинная традиция. Герои новгородских былин совсем не похожи на эпических киевских богатырей, защитников Киева и рубежей Русской земли. Главный новгородский герой времен ордынского ига Василий Буслаев, как и древний Садко из XII в., – выразитель социальных идеалов и противоречий торгово-феодальной вечевой республики: у него в противостоянии с общественными устоями ярко выражено личностное начало. Но если у Садко обнаружился исторический прототип в летописной записи под 1176 г., то для Василия Буслаева таковой не выявлен. Однако в обеих былинах о Василии Буслаеве сохранились исторически достоверные приметы.

Упоминание Москвы в некоторых вариантах былин о Василии Буслаеве относит сложение этих сюжетов к XIV в., к периоду возвышения Московского княжества и его князей, которые упорно боролись с тверскими князьями за великое княжение владимирское. На великом же княжении те и другие старались закрепить за великим князем и княжение в Новгороде. Новгородские бояре, со своей стороны, пытались противостоять этой тенденции и звали на княжение князей из противоположного лагеря. Великие князья старались ограничить самоуправление Новгорода, по своему произволу сгоняли новгородских посадников. Вместе с тем посадничество в Новгороде после 1291 г. претерпело изменения: посадник стал переизбираться на вече ежегодно из числа кончан, представителей 5 новгородских концов [Янин, 155–163]. В 1354 г. посадничество снова было реформировано: теперь стали выбирать еще 5 «степенных» посадников – по одному от каждого конца [Янин, 222–235]. За притязающих на эти высокие должности бояр новгородцы нередко голосовали кулаками.

В былине «Про Василья Буслаева» герой с семи годов отдан обучаться грамоте и письму. Этот эпизод обрел исторический смысл, после того как в 1951 г. были обнаружены при раскопках в Неревском конце Новгорода первые берестяные грамоты. Среди нескольких сотен найденных в Новгороде грамот, основная масса которых относится к XIV в., есть и ученические прописи. Так же, как в былине о Садко, спор героя с новгородцами возникает во время пира-братчины 6 (19) декабря – в Николин день, начиная с которого и до великого поста в праздники по обычаю устраивались кулачные бои. Последующие эпизоды былины привязаны к бою Василия с новгородцами на Волховом мосту, во время которого (вариант: перед которым) Василия пытается остановить старец-пилигримище, но Василий убивает его. Прототипом этого старца можно видеть новгородского архиепископа Василия [Рыбаков 1963, 150; Рыбаков 1993, 170]. После того какновгородский владыка Моисей удалился в монастырь, иерей церкви Козьмы и Дамиана Григорий Калика был возведен новгородцами в архиепископы и, приняв в постриге имя Василий, с 1329 по 1352 г. оставался в этом сане. Когда в 1331 г. Василий Калика отправился на утверждение к митрополиту Феогносту во Владимир-Волынский и по дороге через Литву был захвачен вместе со спутниками литовским князем Гедимином, то в качестве выкупа пленники дали клятву передать под власть Гедиминова сына Нариманта новгородские города («пригороды») Ладогу, Орехов, и половину Копорья, а также Карельскую землю [Новгородская четвертая летопись, 263–265], что дало основание литовским князьям претендовать в дальнейшем наряду с московскими и тверскими на новгородское княжение. В 1342 г. два веча, собранные противостоящими кланами бояр на Софийской и на Торговой стороне, по призыву своих вождей двинулись друг против друга к Волхову мосту, но владыка Василий встал с крестом на мосту между враждующими и примирил их [Новгородская четвертая летопись, 263–265]. Переиначенный этот эпизод попал в сюжет былины, которая могла возникнуть много ранее, поскольку летописных записей о новгородских распрях XIV в. меньше, чем о распрях XIII в., зато преимущественно к XIV в. относятся записи о походах новгородцев, в том числе и о волжских походах.

Близкое знакомство новгородцев с волжскими путями вполне зримо в былине «Василей Буслаев молиться ездил». Вместе с тем явно несоответствие описанного в былине маршрута такой цели, как паломничество в Иерусалим: туда вели совсем другие пути. К XIII в. Иерусалим был завоеван египетским султаном и путь туда христианам был не безопасен, и более доступным для православных паломников оставался до захвата турками в середине XV в. Константинополь. Тем не менее, есть известия 1329 г. о паломничестве новгородцев в Иерусалим. Многие походы новгородских ушкуйников, завоевательные и грабительские не только снаряжались, но и возглавлялись боярами. В 1360 г. новгородцы разорили на Каме булгарский город Жукотин, а в 1366 г. на 150 ушкуях напали на Нижний Новгород, где грабили всех купцов без разбора, затем опять пошли на Каму, где учинили грабежи булгарам. Следом молодые новгородцы без согласия городского совета во главе с детьми боярскими Иосифом Варфоломеевичем, Василием Федоровичем и Александром Абакуновичем ограбили на Волге московских купцов, вызвав гнев великого князя Дмитрия Ивановича и вынудив его устроить на Волге облаву на новгородцев [Новгородская четвертая летопись, 289, 292; Симеоновская летопись, 104–105]. Судя по словам боярского сына Василия Буслаева «смолода бита, много граблена, под старость надо душа спасать», онвполне мог быть в числе главарей ватаг ушкуйников, вот поэтому «Василей Буслаев молиться ездил» в Иерусалим, хотя и признавался: «А не верую я, Васенька, ни в сон, ни в чох». Самая значимая, центральная часть былины образует симметричную композицию вокруг пребывания Василия с дружиной в Иерусалиме, где он нарушает запрет купания в Иордане обнаженным [Новгородские былины, 99]. Обрамляют это пребывание встречи с куминскими казаками на его пути в Иерусалим и при возвращении. Из первого эпизода встречи новгородцев с казаками на Куминском острове в Каспийском море видно, что казачьи атаманы и Василий Буслаев хорошо знали друг друга: «Атаманы сидят не дивуются». Следовательно, в период раскола Золотой Орды в XIV в. по ее территории ходили казачьи отряды и устраивали засады, а пути их с новгородцами сходились на Волге, где те и другие чувствовали себя вольготно: новгородский ватажный люд во главе с «ватаманами» «поизволил погулять» от верховьев до средней Волги, а далее и на Каспии казачьи атаманы «грабят бусы-галеры, разбивают червлены карабли». Но главными по художественному содержанию являются начало и завершение этой композиции, связанные с восхождениями на гору Сорочинскую, где происходят диалог Василия с человеческим черепом и затем прыжки его дружинников поперек большого камня. Нарушение Василием Буслаевым запрета прыгать вдоль камня при заключительном восхождении на вершину горы Сорочинской стало причиной его гибели, с тем и сбылось предвещание черепа, но какие-либо исторические проблески усмотреть в этом финале не удается.

[ПРО] ВАСИЛЬЯ БУСЛАЕВА

В славном великом Нове-граде

А и жил Буслай до девяноста лет,

С Новым-городом жил, не перечился,

Со мужики новогородскими

Поперек словечка не говаривал.

Живучи Буслай состарелся,

Состарелся и переставился.

После ево веку долгова

Аставалася его житье-бытье

И все имение дворянское,

Асталася матера вдова,

Матера Амелфа Тимофевна,

И оставалася чадо милая,

Молодой сын Василей Буслаевич.

Будет Васинька семи годов,

Отдавала матушка родимая,

Матера вдова Амелфа Тимофеевна,

Учить ево во грамоте,

А грамота ему в наук пошла;

Присадила пером ево писать,

Письмо Василью в наук пошло;

Отдавала петью учить церковному,

Петьё Василью в наук пошло.

А и нет у нас таковá певцá

Во славном Нове-городе

Супротив Василья Буслаева.

Поводился ведь Васька Буслаевич

Со пьяницы, со безумницы,

С веселыми удалами добрыми молодцы,

Допьяна уже стал напиватися,

А и ходя в городе, уродует:

Которова возьмет он за руку, –

Из плеча тому руку выдернет;

Которова заденет за ногу, –

То из гузна ногу выломит;

Которова хватит поперек хребта, –

Тот кричит-ревет, окарачь ползет;

Пошла-та жалоба великая.

А и мужики новогородския,

Посадския, богатыя,

Приносили жалобу оне великую

Матерой вдове Амелфе Тимофевне

На тово на Василья Буслаева.

А и мать-та стала ево журить-бранить,

Журить-бранить, ево на ум учить.

Журьба Ваське не взлюбилася,

Пошел он, Васька, во высок терем,

Садился Васька на ременчетой стул,

Писал ерлыки скоропищеты,

О[т] мудрости слово поставлено:

– Кто хощет пить и есть из готовова,

Валися к Ваське на широкой двор,

Тот пей и ешь готовое

И носи платье розноцветное!

Россылал те ерлыки со слугой своей

На те вулицы широкия

И на те частыя переулачки.

В то же время поставил Васька чан середи двора,

Наливал чан полон зелена вина,

Опущал он чару в полтара ведра.

Во славном было во Новé-градé,

Грамоты люди шли прочитали,

Те ерлыки скоропищеты,

Пошли ко Ваське на широкой двор,

К тому чану зелену вину.

Вначале был Костя Новоторженин,

Пришел он, Костя, на широкой двор,

Василей тут ево опробовал:

Стал ево бити червленым вязом,

В половине было налито

Тяжела свинцу чебурацкова,

Весом тот вяз был во двенадцать пуд;

А бьет он Костью по буйной голове,

Стоит тут Костя не шевел(ь)нится,

И на буйной голове кудри не тряхнутся.

Говорил Василей сын Буслаевич:

– Гой еси ты, Костя Новоторженин,

А и будь ты мне назвáной брат

И паче мне брата родимова!

А и мало время позамешкавши,

Пришли два брата боярченка,

Лука и Мосей, дети боярские,

Пришли ко Ваське на широкой двор.

Молоды Василей сын Буслаевич

Тем молодцам стал радошен и веселешонек.

Пришли тут мужики Залешена,

И не смел Василей показатися к ним,

Еще тут пришло семь братóв Сбродóвичи,

Собиралися-соходилися

Тридцать молодцов без единова,

Он сам, Василей, тридцатой стал.

Какой зайдет – убьют ево,

Убьют ево, за ворота бросят.

Послышел Васинька Буслаевич

У мужиков новгородскиех

Канун варен, пива яшныя, –

Пошел Василей со дружинею,

Пришел во братшину в Никол(ь)шину:

– Не малу мы тебе сып платим:

За всякова брата по пяти рублев!

А за себе Василей дает пятьдесят рублев,

А и тот-та староста церковной

Принимал их во братшину в Никол(ь)шину,

А и зачали оне тут канун варен пить,

А и те-та пива ячныя.

Молоды Василей сын Буслаевич

Бросился на царев кабак

Со своею дружиною хорабраю,

Напилися оне тут зелена вина

И пришли во братшину в Никол(ь)шину.

А и будет день ко вечеру,

От малова до старова

Начали уж ребята боротися,

А в ином кругу в кулаки битися;

От тое борьбы от ребячия,

От тово бою от кулачнова

Началася драка великая.

Молоды Василей стал драку разнимать,

А иной дурак зашел с носка,

Ево по уху оплел,

А и тут Василей закричал громким голосом:

– Гой еси ты, Костя Новоторженин

И Лука, Моисей, дети боярския,

Уже Ваську меня бьют!

Поскокали удалы добры молодцы,

Скоро оне улицу очистели,

Прибили уже много дó смерти,

Вдвое-втрое перековеркали,

Руки, ноги переламали, –

Кричат-ревут мужики посадския.

Говорит тут Василей Буслаевич:

– Гой еси вы, мужики новогородския,

Бьюсь с вами о велик заклад:

Напущаюсь я на весь Нов-город битися-дратися

Со всею дружиною хоробраю –

Тако вы мене с дружиною побьете Новым-городом,

Буду вам платить дани-выходы по смерть свою,

На всякой год пó три тысячи;

А буде же я вас побью и вы мне покоритися,

То вам платить мне такову же дань!

И в том-та договору руки оне подписали.

Началась у них драка-бой великая,

А и мужики новгородския

И все купцы богатыя,

Все оне вместе сходилися,

На млада Васютку напущалися,

И дерутся оне день до вечера.

Молоды Василей сын Буслаевич

Со своею дружиною хороброю

Прибили оне во Навé-градé,

Прибили уже много дó смерте.

А и мужики новгородские догадалися,

Пошли оне с дорогими подарки

К матерой вдове Амелфе Тимофевне:

– Матера вдова Амелфа Тимофевна!

Прими у нас дороги подарочки,

Уйми свое чадо милоя Василья Буславича!

Матера вдова Амелфа Тимофевна

Принимала у них дороги подарочки,

Посылала девушку-чернавушку

По тово Василья Буслаева.

Прибежала девушка-чернавушка,

Сохватала Ваську во белы руки,

Потащила к матушке родимыя.

Притащила Ваську на широкой двор,

А и та старуха неразмышлена

Посадила в погребы глубокия

Молода Василья Буслаева,

Затворяла дверьми железными,

Запирала замки булатными.

А ево дружина хоробрая

Со темя мужики новгородскими

Дерутся-бьются день до вечера.

А и та-та девушка-чернавушка

На Вольх-реку ходила по воду,

А [в]змолятся ей тут добры молодцы:

– Гой еси ты, девушка-чернавушка!

Не подай нас у дела у ратнова,

У тово часу смертнова!

И тут девушка-чернавушка

Бросала она ведро кленовоя,

Брала коромысла кипарисова,

Коромыслом тем стала она помахивати

По тем мужикам новогородскием,

Прибила уж много дó смерте.

И тут девка запышáлася,

Побежала ко Василью Буслаеву,

Срывала замки булатныя,

Отворяла двери железные:

– А и спишь ли, Василей, или так лежишь?

Твою дружину хоробраю

Мужики новогородския

Всех прибили-переранили,

Булавами буйны головы пробиваны.

Ото сна Василей пробужается,

Он выскочил на широкой двор,

Не попала палица железная,

Что попала ему ось тележная,

Побежал Василей по Нову-городу,

По тем по широким улицам.

Стоит тут старец-пилигримишша,

На могучих плечах держит колокол,

А весом тот колокол во триста пуд,

Кричит тот старец-пилигримишша:

– А стой ты, Васька, не попорхивай,

Молоды глуздырь, не полетывай!

Из Волхова воды не выпити,

Во Новé-граде людей не выбити;

Есть молодцов сопротив тебе,

Стоим мы, молодцы, не хвастаем!

Говорил Василей таково слово:

– А и гой еси, старец-пилигримишша,

А и бился я о велик заклад

Со мужики новгородскими,

Апричь почес(т)нова монáстыря,

Опричь тебе, старца-пилигримишша,

Во задор войду – тебе убью!

Ударил он старца во колокол

А и той-та осью тележную,

Качается старец, не шевелнится,

Заглянул он, Василей, старца под колоколом

А и во лбе глаз уж веку нету.

Пошел Василей по Волх-реке,

А идет Василей по Волх-реке,

По той Волховой по улице,

Завидели добрыя молодцы,

А ево дружина хоробрая

Молода Василья Буслаева:

У ясных соколов крылья отросли,

У их-та, молодцов, думушки прибыло.

Молоды Василей Буслаевич

Пришел-та молодцам на выручку.

Со темя мужики новогородскими

Он дерется-бьется день до вечера,

А уж мужики покорилися,

Покорилися и помирилися,

Понесли оне записи крепкия

К матерой вдове Амелфе Тимофевне,

Насыпали чашу чистова сéребра,

А другую чашу краснова зóлота,

Пришли ко двору дворянскому,

Бьют челом-поклоняются:

– А сударыня матушка!

Принимай ты дороги подарочки,

А уйми свое чадо милая,

Молода Василья со дружиною!

А и рады мы платить

На всякой год по три тысячи,

На всякой год будем тебе носить

С хлебников по хлебику,

С калачников по калачику,

С молодиц повенешное,

С девиц повалешное,

Со всех людей со ремесленых,

Опричь попов и дьяконов.

Втапоры матера вдова Амелфа Тимофевна

Посылала девушка-чернавушка

Привести Василья со дружиною.

Пошла та девушка-чернавушка,

Бежавши-та девка запышáлася,

Нельзя пройти девки по улице:

Что полтеи по улице валяются

Тех мужиков новогородскиех.

Прибежала девушка-чернавушка,

Сохватала Василья за белы руки,

А стала ему россказавати:

– Мужики пришли новогородския,

Принесли оне дороги подарочки,

И принесли записи заручныя

Ко твоей сударыне матушке,

К матерой вдове Амелфе Тимофевне.

Повела девка Василья со дружиною

На тот на широкий двор,

Привела-та их к зелену вину,

А сели оне, молодцы, во единой круг,

Выпили ведь по чарочке зелена вина

Со тово урасу молодецкова

От мужиков новгородских.

Скричат тут робята зычным голосом:

– У мота и у пьяницы,

У млада Васютки Буславича,

Не упита, не уедено,

В крáсне хóрошо не ухóжено,

А цветнова платья не унóшено,

А увечье на век залéзено!

И повел их Василей обедати

К матерой вдове Амелфе Тимофеевне.

Втапоры мужики новогородския

Приносили Василью подарочки

Вдруг сто тысячей,

И затем у них мировá пошлá,

А и мужики новогородския

Покорилися и сами поклонилися.

ВАСИЛЕЙ БУСЛАЕВ МОЛИТЬСЯ ЕЗДИЛ

Под славным великим Новым-городом,

По славному озеру по Ильменю

Плавает-поплавает сер селезень,

Как бы ярой гоголь поныривает,

А плавает-поплавает червлен карабль

Как бы молода Василья Буславьевича,

А и молода Василья со ево дружиною хоробраю,

Тридцать удалых молодцов:

Костя Никитин корму держит,

Малинькой Потаня на носу стоит,

А Василе-ет по караблю похаживает,

Таковы слова поговаривает:

– Свет, моя дружина хоробрая,

Тридцать удалых добрых молодцов!

Ставьте карабль поперек Ильменя,

Приставайте молодцы ко Нову-городу!

А и тычками к берегу притыкалися,

Сходни бросали на крутой бережок,

Походил тут Василей

Ко своему он двору дворянскому,

И за ним идут дружинушка хоробрая,

Только караулы оставили.

Приходит Василей Буслаевич

Ко своему двору дворянскому,

Ко своей сударыне-матушке,

Матерой вдове Амелфе Тимофеевне.

Как вьюн, около ее убивается,

Просит благословение великое:

– А свет ты, моя сударыня-матушка,

Матера вдова Амелфа Тимофеевна!

Дай мне благословение великое –

Идти мне, Василью, в Ерусалим-град

Со своею дружиною хоробраю,

Мне-ка господу помолитися,

Святой святыни приложитися,

Во Ердане-реке искупатися.

Что взговорит матера Амелфа Тимофеевна:

– Гой еси ты, мое чадо милая,

Молоды Василей Буслаевич!

То коли ты пойдешь на добрыя дела,

Тебе дам благословение великое,

То коли ты, дитя, на розбой пойдешь,

И не дам благословение великова,

А и не носи Василья сыра земля!

Камень от огня разгорается,

А булат от жару растопляется,

Материна сер(д)це распущается,

И дает она много свинцу-пороху,

И дает Василью запасы хлебныя,

И дает оружье долгомерное:

– Побереги ты, Василей, буйну голову свою!

Скоро молодцы собираются

И с матерой вдовой прощаются.

Походили оне на червлен карабль,

Подымали тонки парусы полотняныя,

Побежали по озеру Ильменю.

Бегут оне уж сутки другия,

А бегут уже неделю другую,

Встречу им гости-карабельщики:

– Здравствуй, Василей Буслаевич!

Куда, молодец, поизволил погулять?

Отвечает Василей Буслаевич:

– Гой еси вы, гости-карабельщики!

А мое-та ведь гулянье неохотное:

Смолода бита, много граблена,

Под старость надо душа спасти.

А скажите вы, молодцы, мне прямова пути

Ко святому граду Иерусалиму.

Отвечают ему гости-карабельщики:

– А и гой еси, Василий Буслаевич!

Прямым путем в Ерусалим-град

Бежать семь недель,

А окольной дорогой – полтора года:

На славном море Каспицкием,

На том острову на Куминскием

Стоит застава крепкая,

Стоят атаманы казачия,

Не много не мало их – три тысячи;

Грабят бусы-галеры,

Разбивают червлены карабли.

Говорит тут Василей Буслаевич:

– А не верую я, Васюнька, ни в сон ни в чох,

А и верую в свой червленой вяз.

А беги-ка-тя, ребята, вы прямым путем!

И завидел Василей гору высокую,

Приставал скоро ко круту берегу,

Походил-су Василей сын Буслаевич

На ту ли гору Сорочинскую,

А за ним летят дружина хоробрая.

Будет Василей в полýгоре,

Тут лежит пуста голова,

Пуста голова – человечья кость.

Пнул Василей тое голову с дороги прочь,

Провещится пуста голова человеческая:

– Гой еси ты, Василей Буславьевич!

Ты к чему меня, голову, побрасоваешь?

Я, молодец, не хуже тебя был,

Умею я, молодец, волятися

А на той горе Сорочинския.

Где лежит пуста голова,

Пуста голова молодецкая,

И лежать будет голове Васильевои!

Плюнул Василей, прочь пошел:

– Али, голова, в тебе враг говорит

Или нечистой дух!

Пошел на гору высокую,

На самой сопки тут камень стоит,

В вышину три сажени печатныя,

А и через ево толька топор подать,

В далинý три аршина с четвертью.

И в том-та подпись подписана:

– А кто де станет у каменя тешиться,

А и тешиться-забавлятися,

Вдоль скокать по каменю, –

Сломить будет буйну голову.

Василей тому не верует,

Приходил со дружиною хороброю,

Стали молодцы забавлятися,

Поперек тово каменю поскакивати,

А вдоль-та ево не смеют скакать.

Пошли со горы Сорочинския,

Сходят оне на червлен карабль,

Подымали тонки парусы полóтняны,

Побежали по морю Каспицкому,

На ту на заставу карабельную,

Где-та стоят казаки-разбойники,

А стары атаманы казачия.

На пристани их стоят сто человек,

А и молоды Василей на пристань стань,

Сходни бросали на крут бережок,

И скочил-та Буслай на крут бережок,

Червленым вязом попирается,

Тут караульщики, удалы добры молодцы,

Все на карауле испужалися,

Много ево не дожидаются,

Побежали с пристани карабельныя

К тем атаманам казачиям.

Атаманы сидят не дивуются,

Сами говорят таково слово:

– Стоим мы на острову тридцать лет,

Не видали страху великова,

Это де идет Василей Буславьевич:

Знать де полетка соколиная,

Видеть де поступка молодецкая!

Пошахал-та Василей со дружиною,

Где стоят атаманы казачия.

Пришли оне, стали во единой круг,

Тут Василей им поклоняется,

Сам говорит таково слова:

– Вздравствуйте, атаманы казачия!

А скажите вы мне прямова путя

Ко святому граду Иерусалиму.

Говорят атаманы казачия:

– Гой еси, Василей Буслаевич!

Милости тебе просим за единой стол хлеба кушати!

Втапоры Василей не ослушался,

Садился с ними за единой стол.

Наливали ему чару зелена вина в полтара ведра,

Принимает Василей единой рукой

И выпил чару единым духом,

И только атаманы тому дивуются,

А сами не могут и по полуведру пить.

И хлеба с солью откушали,

Собирается Василей Буслаевич

На свой червлен карабль,

Дают ему атаманы казачия подарки свои:

Первую мису чиста серебра

И другую – красна золота,

Третью – скатнова земчуга.

За то Василей благодарит и кланеется,

Просит у них до Ерусалима провожатова.

Тут атаманы Василью не отказовали,

Дали ему молодца провожатова,

И сами с ним прощалися.

Собрался Василей на свой червлен корабль

Со своею дружиною хоробраю,

Подымали тонки парусы полотняныя,

Побежали по морю Каспицкому.

Будут оне во Ердан-реке,

Бросали якори крепкия,

Сходни бросали на крут бережок.

Походил тут Василей Буслаевич

Со своею дружиною хороброю в Ерусалим-град,

Пришел во церкву соборную,

Служил обедни за здравие матушки

И за себя, Василья Буславьевича,

И обедню с панафидою служил

По родимом своем батюшке

И по всему роду своему.

На другой день служил обедни с молебнами

Про удалых добрых молодцов,

Что смолоду бито, много граблено.

И ко святой святыни приложился он,

И в Ердане-реке искупался,

И расплатился Василей с попами и с дьяконами,

И которыя старцы при церкви живут, –

Дает золотой казны не считаючи,

И походит Василей ко дружине из Ерусалима

На свой червлен карабль.

Втапоры ево дружина хоробрая

Купалися во Ердане-реке,

Приходила к ним баба залесная,

Говорила таково слово:

– Почто вы купаетесь во Ердан-реке?

А некому купатися, опричь Василья Буславьевича,

Во Ердане-реке крестился

Сам господь Иисус Христос;

Потерять ево вам будет,

Большова атамана Василья Буславьевича.

И оне говорят таково слово:

– Наш Василей тому не верует,

Ни в сон ни в чох.

И мало время по(и)зойдучи,

Пришел Василей ко дружине своей,

Приказал выводить карабль из ус(т)ья Ердань-реки.

Подвели тонки парусы полотняны,

Побежали по морю Каспицкому,

Приставали у острова Куминскова,

Приходили тут атаманы казачия

И стоят все на пристани карабельныя.

А и выскочил Василей Буслаевич

Из своего червленаго кáрабля,

Поклонились ему атаманы казачия:

– Здравствуй, Василей Буслаевич!

Здорово ли съездил в Ерусáлим-град?

Много Василей не бáит с ними,

Подал письмо в руку им,

Что много трудов за их положил:

Служил обедни с молебнами за их, молодцов.

Втапоры атаманы казачия звали Василья обедати,

И он не пошел к ним,

Прощался со всеми теми атаманы казачими,

Подымали тонки парусы полотняныя,

Побежали по морю Каспицкому к Нову-городу.

А и едут неделю спóряду,

А и едут уже другую,

И завидел Василей гору высокую Сорочинскую,

Захотелось Василью на горе побывать.

Приставали к той Сорочинской горе,

Сходни бросали на ту гору,

Пошел Василей со дружиною,

И будет он в полгоры,

И на пути лежит пуста голова, человечья кость,

Пнул Василей тое голову с дороги прочь,

Провещится пуста голова:

– Гой еси ты, Василей Буслаевич!

К чему меня, голову, попиноваешь

И к чему побрасоваешь?

Я, молодец, не хуже тебя был,

Да умею валятися на той горе Сорочинские.

Где лежит пуста голова,

Лежать будет и Васильевой голове!

Плюнул Василей, прочь пошел.

Взашел на гору высокую,

На ту гору Сорочинскую,

Где стоит высокой камень,

В вышину три сажени печатныя,

А через ево только топором подать,

В долину – три аршина с четвертью.

И в том-та подпись подписана:

– А кто де у камня станет тешиться,

А и тешиться-забавлятися,

Вдоль скакать по каменю, –

Сломить будет буйну голову.

Василей тому не верует,

Стал со дружиною тешиться и забавлятися,

Поперек каменю поскаковати,

Захотелось Василью вдоль скакать,

Разбежался, скочил вдоль по каменю –

И не доскочил только четверти

И тут убился под каменем.

Где лежит пуста голова,

Там Василья схоронили.

Побежали дружина с той Сорочинской горы

На свой червлен карабль,

Подымали тонки парусы полотняныя,

Побежали ко Нову-городу.

И будут у Нова-города,

Бросали с носу якорь и с кормы другой,

Чтобы крепко стоял и не шатался он,

Пошли к матерой вдове, к Амелфе Тимофеевне,

Пришли и поклонилися все,

Письмо в руки подали.

Прочитала письмо матера вдова, сама заплакала,

Говорила таковы слова:

– Гой вы еси, удалы добры молодцы!

У меня ныне вам делать нечево,

Подите в подвалы глубокия,

Берите золотой казны не считаючи.

Повела их девушка-чернавушка

К тем подвалам глубокиям,

Брали oнe казны по малу числу,

Пришли оне к матерой вдове,

Взговорили таковы слова:

– Спасиба, матушка Амелфа Тимофеевна,

Что поила-кормила,

Обувала и одевала добрых молодцов!

Втапоры матера вдова Амелфа Тимофеевна

Приказала наливать по чаре зелена вина,

Подносит девушка-чернавушка

Тем удалым добрым молодцам,

А и выпили оне, сами поклонилися,

И пошли добры молодцы, кому куды захотелося.

ВОЗВЫШЕНИЕ МОСКВЫ

И БОРЬБА С ОРДЫНСКИМ ИГОМ

(1328–1425)

Участникам карательного похода на восставшую Тверь хан Узбек в 1328 г. раздал ярлыки, разделив великие княжения: Ивану Даниловичу Калите, к этому времени единственному внуку Александра Невского, вместе с великим московским отошло костромское княжение и Новгород Великий, а Александр Васильевич Суздальский к своему княжению получил великое владимирское и Нижний Новгород. Тверское же княжение перешло к Константину, брату бежавшего в Псков великого князя Александра Михайловича. В том же году митрополитом всея Руси был поставлен в Константинополе грек Феогност, который, побывав в Киеве, Брянске, на Волыни и во Владимире-на-Клязьме, наконец, обосновался на подворье покойного митрополита Петра в Москве. В следующем году Феогностом был окрещен с именем Захария прибывший из Орды мурза Чет, ставший родоначальником фамилий Сабуровых и Годуновых.

После кончины Александра Суздальского в 1331 г., Иван Калита отправился в Орду и подкупами и обещаниями заполучил великое княжение владимирское. Обязательства, видимо, великий князь выполнил, поскольку зимой 1332–1333 гг. Калита ездил в Орду и благополучно вернулся. Александр Михайлович Тверской, уставший от скитаний, предусмотрительно послал из Пскова в Орду своего сына Федора, а в 1337 г. решился явиться в Орду, и хан Узбек, приняв его покаяние, возвратил его на Тверское княжение. В 1339 г. Иван Калита повез дань и подарки в Орду, где великий князь, похоже, указал на причастность тверского князя к тому, что смоленский князь Иван Александрович не выплатил дани Орде и признал над собой власть великого князя литовского Гедимина, который уже год как находился в состоянии войны с Ордой. Видимо, по этой причине Александр Михайлович был вызван в Орду, где его вместе с сыном Федором безжалостно казнили. После этого Иван Калита велел вывезти из Твери вечевой колокол. В этом же году Феогност добился канонизации константинопольской патриархией своего предшественника митрополита Петра.

Весной 1340 г. после безуспешного Смоленского похода Иван Данилович Калита скончался, сделав за 12 лет великого княжения Москву центром северной Руси. В том же году его сын, московский князь Симеон Иванович Гордый, получил от хана Узбека ярлык на великое княжение владимирское и был признан главным на съезде русских князей. Через полгода, в 1341 г., у Симеона Ивановича возникли осложнения с суздальским князем Константином Васильевичем, который получил нижегородское княжение вместе с титулом великого князя Суздальского и Нижегородского.

Тем временем умерли: литовский князь Гедимин, после которого за престол начали борьбу семеро его сыновей, и хан Узбек, после которого на ордынском троне оказался хан Джанибек, убивший сперва младшего, а затем и старшего брата.

В 1345 г. в Литве стал великим князем Ольгерд, который вместе с братом Кейстутом напал на сидевшего в Вильно старшего брата Нариманта, и тот бежал в Орду, а поддержавший его брат Явнут бежал через Смоленск в Москву, где вместе с дружиной принял крещение. В том же году женились сыновья Ивана Калиты. Константин Суздальский старался упрочить свое положение выдав дочерей за Константина Федоровича Ростовского и за Михаила Александровича Тверского. Овдовевший Симеон Иванович женился на Евпраксии, дочери смоленского князя Федора Святославича. Но в следующем году, отослав от себя вторую жену, скандально женился в третий раз на Марии, дочери тверского князя Александра Михайловича. В 1349 г. на дочери Михаила Тверского, Ульяне, женился и Ольгерд, что увеличивало политический вес Твери, а женитьба сына Константина Суздальского Бориса на дочери Ольгерда еще сильней связывала Русь с Литвой.

Тяжело больной к этому времени митрополит Феогност приблизил к себе инока (позже – игумена) Богоявленского монастыря в Москве Алексия (ок. 1293–1378), который был сыном черниговского боярина Федора Бяконта, принятого на службу еще Даниилом Московским, и крестником Ивана Калиты. В этом выборе не последнюю роль сыграл, возможно, такой факт, что грек Феогност плохо владел русским, зато Алексий хорошо знал греческий. В 1352 г. митрополия была переведена в Москву, что подняло значение Московского княжества на Руси, а во владимирской епархии в сан епископа был возведен Алексий.

В это время из южных и восточных краев, скорей всего, через Западную Европу на Русь пришла «моровая язва» или «черная смерть», эта мировая эпидемия чумы перед тем уже унесла до трети населения Европы. На Руси в иных местах «умерли многие <…> и не было погребающих» [Татищев, 3, 109], к примеру, в Глухове и Белоозере умерли все, а в Смоленске, по некоторым данным, от всего населения осталось пять человек, которые вышли из города и затворили за собою ворота. После Пскова и Новгорода чума в 1353 г. добралась до Москвы, весной скончались митрополит Феогност и вскоре после него Симеон Иванович, умерли и два сына великого князя – Семен и Иван, а летом умер серпуховской князь Андрей Иванович, сын которого Владимир, будущий герой Куликовской битвы, родился на 40-й день после его смерти. Избавление Москвы от этой страшной беды приписывалось святому покровительству митрополита Петра, что и стало основой для создания духовного стиха «Петр митрополит».

В том же году выдвинутый покойным Феогностом в митрополиты Алексий отправился в Константинополь. Вынужденно ожидая в течение года решения патриархата, он перевел с греческого Евангелие и в 1354 г. был все же утвержден в сане митрополита, но тогда же был поставлен на Руси еще один митрополит – Роман, из тверских бояр, ставленник Литвы. Митрополит Алексий сразу же сумел показать себя в Орде, там его прославило чудесное исцеление ослепшей ханши Тайдулы, жены Джанибека, фигуры весьма влиятельной. Только через два года, когда Ольгерд захватил Брянск, митрополиту всея Руси Алексию удалось разделить пастырские полномочия с конкурентом Романом, которому из русской митрополии отошли западные епархии (Литва и Волынь).

После Симеона Гордого кроме его брата Ивана Ивановича Красного (1326–1359),занявшего московский стол, на великое княжение владимирское стал претендовать суздальско-нижегородский князь Константин Васильевич, которого в Орде поддерживала и делегация от Великого Новгорода. Хан Джанибек встал на сторону московского князя, и весной 1354 г. Иван Красный занял владимирский стол. В следующем году, незадолго до смерти, Константин Васильевич женил своего сына Бориса на дочери Ольгерда и примирился с Иваном Ивановичем.

В 1357 г., во время очередного приезда митрополита Алексия, в Орде началась «великая замятня»: власть захватил Бердибек, сын хана Джанибека, который удавил отца и убил еще двенадцать своих братьев. Когда в 1359 г. Иван Иванович Красный, прозываемый также Кротким, скончался, оставив малолетних сыновей Дмитрия и Ивана и малолетнего племянника Владимира Андреевича, их попечитель митрополит Алексий при поездке в Киев через русские владения Литвы был захвачен и находился в заточении. В этот же год хана Бердибека убил Кульпа, но продержался на ханском престоле лишь пять месяцев и был устранен тем же манером. Новый хан Навруз призвал к себе подвластных ему русских князей за ярлыками. Малолетний князь Дмитрий Иванович Московский был лишен великого княжения владимирского, ярлык на которое получил суздальско-нижегородский князь Андрей Константинович и передал его сводному брату Дмитрию Константиновичу Старшему. После этого московские владения сузились чуть ли не до границ 1327 г., бывших перед великим княжением Ивана Калиты.

Между тем из Синей Орды, заволжской части улуса Джучи, пришел Хидырь, еще один претендент на ханский престол, который убил хана Навруза с семьей, а заодно и ханшу Тайдулу. В 1361 г. старший сын Хидыря Темир-Ходжа убил своего отца и младшего брата, но через пять недель вынужден был бежать от нового претендента в заволжские степи, где был убит. На правом же берегу Волги утвердился зять Бердибека эмир Мамай, который поставил марионеточного хана – чингизида Авдула. Против Мамая восстал Килдыбек, сын Джанибека, но вскоре и он был убит. На левобережье Волги в Сарае закрепился еще один хан – Амурат, брат Хидыря. Еще два эмира не из рода чингизидов объявились ханами: хан Тогай захватил в мордовских землях область Наручат, а хан Булак-Темир внедрился в Волжскую Булгарию. Этноним «татары» пришел на Русь вместе с монголами и относился как к ним, так и к другим народам, составлявшим их орды. Покоренных ими булгар, исповедовавших мусульманскую веру с IX в., татарами не называли, но с появлением в Булгарии орды Булак-Темира, к тому времени (после исламизации Орды ханом Узбеком) состоявшей также из мусульман, это имя постепенно стало переходить и к булгарам, составившим позже население Казанского ханства и называвшимся поначалу «казанцами».

Правительство при Дмитрии Московском возглавил вернувшийся в это время из литовского плена митрополит Алексий, который стал усиленно добиваться возвращения великого княжения в Москву. В 1360-х гг. идет борьба за великое княжение владимирское между Дмитриями – Московским и Суздальским, и князья уже не считаются с мнением сарайских ханов – сначала Амурата, а затем Азиза. На мирных переговорах суздальский князь отказался от притязаний на великое княжение в обмен на нижегородский стол. Союз князей скрепил брак Дмитрия Ивановича с Евдокией, дочерью Дмитрия Константиновича.

После 1362 г. у митрополита Алексия не стало конкурента – Роман умер, в 1363 г. Алексию пришлось поехать в Брянск и поставить там епископа, хотя русские епархии под властью Литвы оставались для него опасными. После разгрома татар в 1363 г. на левобережье Южного Буга Ольгерд присоединил к Литве Волынскую, Киевскую и Черниговскую земли, которые продолжали платить дань Орде, но княжить там сталиГедиминовичи. С этого времени хоть какую-то самостоятельность под властью Рюриковичей сохранили только земли и княжества северной Руси, с ними и стало связываться понятие Русь в целом.

В 1365 г. наручатский хан Тогай, напав на рязанскую землю, сжег Переяславль-Рязанский и, разграбив окрестности, двинулся восвояси. Великий князь Олег Рязанский с князьями пронским и козельским общими силами догнали и в жестокой сече разбили рать разорителей. Тогай с небольшим отрядом бежал [Симеоновская летопись, 104]. Это была первая победа русских над ордынцами в открытом бою. Затем в 1367 г., когда хан Булак-Темир из Булгарии напал на нижегородские и городецкие земли, суздальско-нижегородские князья Дмитрий и Борис Константиновичи собрали против него войско, сокрушили его рать и погнали, многих убили, а многие утонули в реке Пьяне, левом притоке Суры. Булак-Темир бежал в Сарай, где был убит ханом Азизом [Симеоновская летопись, 106]. В Булгаре власть перешла к одному из местных князей Хасану.

В 1368 г. Михаил Александрович, ставший после смерти своего дяди Василия Кашинского великим князем Тверским, отказался от прежних кабальных договоренностей с Москвой и вернул себе удельный Городок. Когда же в Городок явились московские наместники с ратью, Михаил Тверской кинулся за помощью в Литву. Объединенные силы литовских князей во главе с Ольгердом и их смоленских сторонников в 1369 г. двинулись на Москву, разоряя западные окраины Московского княжества. Застигнутые врасплох москвичи сожгли посады и укрылись за недавно возведенными из белого камня стенами кремля (отсюда эпитеты Москвы «белокаменная» и «каменная»). Так и не взяв кремля и разграбив окрестности, Ольгерд вернулся в Литву [Симеоновская летопись, 107–109]. Это была так называемая «первая литовщина». Михаил Александрович, смоленский князь Святослав Иванович и тверской епископ Василий были митрополитом Алексием отлучены от церкви. Но за Михаила Тверского вступились Мамай и константинопольский патриарх Филофей, и Дмитрий Московский отозвал своих наместников из Городка.

Когда в 1370 г. Дмитрий Иванович послал рать на Брянск, который и для митрополита Алексия был важен как центр одной из епархий, Михаил Тверской поехал к Мамаю и получил от него ярлык на тверское княжение. Тогда московская рать пошла на тверские земли, а пути возвращения Михаила из владений Мамая были перекрыты заставами. Тверской же князь прошел в Литву и вновь пошел на Москву с Ольгердом и смоленским князем. Однако «вторая литовщина» была столь же безуспешна, как и «первая». Более того, к Москве на помощь брату поспешил серпуховский князь Владимир Андреевич, а из рязанской земли пришел с ратью пронский князь. Ольгерду ничего не оставалось, как пойти на мировую, но условия предложенного им «вечного мира» были выгодны для Литвы, так как Смоленское, Брянское и Тверское княжества не попадали в сферу влияния Москвы.

Тогда же суздальско-нижегородский князь Дмитрий Константинович прогнал сидевшего в Булгаре князя Хасана, вынудив его обосноваться выше Булгара по течению Волги за устьем Камы в городе, похоже, получившим название от его имени – Казань. Тем временем Мамай в западной части Орды после смерти хана Авдула поставил ханом Мухаммед-Булака (Мамат-Салтана), который в 1371 г. пожаловал Михаилу Тверскому ярлык на великое княжение владимирское. Михаил Тверской, отказавшись от сопроводительной рати и несмотря на перекрытые дороги, пробрался в Тверь, а вскоре получил ярлык от Мамаева посла, который, взяв Михайлова сына Ивана, отбыл восвояси. Следом и Дмитрий Московский отправился к Мамаю, и после его отъезда Михаил Тверской стал разорять подвластные московскому князю земли, а в Москву прибыли послы из Литвы для подписания мирного договора, который был скреплен браком серпуховского князя Владимира с Еленой, дочерью Ольгерда. Между тем в Орде Дмитрий Иванович перекупил владимирский ярлык и в 1372 г. вернулся в Москву с огромными долгами, приведя с собою Ивана Михайловича Тверского, выкупленного за 10 тыс. серебра [Симеоновская летопись, 111].

Когда, не получив обещанную московским князем после «второй литовщины» Лопасню, рязанский князь Олег захватил ее силой, то был выбит оттуда ратью московского воеводы Дмитрия Михайловича Боброка-Волынца, литовского безудельного князя, сына Кориата Гедиминовича. В отношениях московского и рязанского князейпоявилась трещина, да и «вечный мир» с Литвой закончился: после того как литовские отряды в союзе с тверским князем разграбили подвластные Москве поволжские земли и разорили новгородский Торжок, началась «третья литовщина» и на Москву вновь повел войска сам Ольгерд. Но под Любутском на Оке москвичи, разбив передовой отряд литовцев, остановили Ольгерда.

В Орде же произошла очередная «замятня», из Синей Орды пришел Урус-хан и, захватив Сарай, провозгласил себя ханом Золотой Орды. Вслед за тем Мамай со своей ордой обрушился на рязанские земли, сжигал города, пленил и угонял их жителей. Дмитрий Московский на помощь Рязани не пришел, но создал оборонный рубеж, собрав силы на берегу Оки, а князь Владимир Андреевич стал укреплять свой Серпухов. В виду ордынской угрозы состоялось примирение Дмитрия Московского с Михаилом Тверским, который в обмен на возвращение сына Ивана вернул захваченные у Москвы волости и отрекся от претензий на великое княжение владимирское.

В 1374 г. в Москву прибыл из Константинополя апокрисиарий (официальный представитель патриарха) Киприан, благодаря которому была восстановлена после десятилетнего перерыва Суздальская епархия (епископом назначен Дионисий), а на пустовавшую около года тверскую кафедру митрополит Алексий поставил епископа Евфимия. Киприан же вернулся в Константинополь.

В том же году нижегородцы «побиша послов Мамаевых, а с ними Татар тысящу, а стареишину их, именем Сараику, рукама яша и приведоша их в Новгород Нижнии и с его дружиною» [Симеоновская летопись, 114]. В это время Иван Вельяминов, сын недавно умершего московского тысяцкого Василия Васильевича, вместе с неким Некоматом Сурожанином бежал в Тверь. Михаил Тверской, нарушив договоренности с Дмитрием Московским, отправил Некомата с Иваном Вельяминовым за великокняжеским ярлыком и, заручившись поддержкой Ольгерда, стал силой забирать возвращенные Москве волости. Ярлык в начале 1375 г. Некомат вместе с Мамаевым послом привез, но все это вызвало возмущение князей и митрополита Алексия, собравшихся на съезд в Переяславле. На Тверь было послано объединенное войско, и после месячной осады Михаил Тверской запросил мира, вновь отказываясь от своих притязаний. Теперь, с учетом полной поддержки митрополии, главенство московского князя в Руси стало безусловным. Между тем Ольгерд и Мамай помогать Твери не торопились, лишь в конце года отряды Мамая разорили нижегородские земли.

Вскоре из Константинополя снова прибыл Киприан, но уже в качестве приемлемого для Литвы митрополита Киевского и литовских и польских епархий: с одной стороны, на вакантное место Романа, а с другой, в предвидении вакансии на месте престарелого Алексия.

А в 1376 г. Дмитрий Боброк-Волынец во главе московского войска захватил Булгар, бывшую столицу Волжской Булгарии, и получил с ордынских мурз, сидевших в городе, откуп в 5 тысяч рублей. Но в следующем году Араб-шах, сын Булак-Темира, выбивший к этому времени из Сарая Урус-хана, повел рать на нижегородские земли. Против него направилось нижегородское войско с владимирской, переяславской, юрьевской, муромской и ярославской ратями, возглавляемое суздальско-нижегородским княжичем Иваном Дмитриевичем с князем Семеном Михайловичем. На реке Пьяне был разбит лагерь, и русские воины беспечно предались пьянству, не подозревая, что ордынцы уже неподалеку. Те же, внезапно напав с тыла, перебили русских ратников вместе с князьями и воеводами. Нижний Новгород был захвачен врасплох и сожжен, окрестности разорены, князь же Дмитрий Константинович едва убежал в Суздаль.

Тем временем возвысившийся в Средней Азии благодаря своим завоевательным походам эмир Мавераннахра (области между Амударьей и Сырдарьей) Тимур, известный как Тамерлан или Темир Аксак – железный хромец, вмешался в дела Золотой Орды и помог в 1378 г. Тохтамышу, чингизиду из Синей Орды, захватить Сарай. После этого из Орды последовал набег на Нижний Новгород и город опять был сожжен. В свою очередь Мамай двинул рать с военачальником Бегичем в рязанские пределы. Встретил ордынцев сам великий князь Дмитрий Иванович с пронским князем Даниилом на реке Воже, притоке Оки. Ордынцы, преодолев Вожу, начали битву, но русские полки,ударив с трех сторон, обратили ордынцев в бегство и преследовали, нанося им большой урон. После двух предыдущих (1365 и 1367 гг.) победа на Воже была самой значительной из побед над ордынскими ратями в открытом сражении, и она нашла отражение в былине «Илья Муромец, Ермак и Калин-царь». В следующем году Мамай вновь обрушился на Рязанскую землю, сжег Переяславль-Рязанский, но московские пределы нарушить не посмел. Тогда же князь Владимир Андреевич схватил в Серпухове следовавшего из Орды в Тверь Ивана Вельяминова и отправил в Москву, где тот по приказу великого князя был казнен на Кучковом поле.

После кончины в 1378 г. митрополита Алексия великий князь Дмитрий Иванович не допустил на московскую митрополию ставленника Константинополя Киприана, выставив его вместе со свитой за пределы московских земель, и направил в Константинополь для рукоположения в митрополиты своего духовника, архимандрита Спасского монастыря в Москве Михаила, более известного под именем Митяй. Но осенью 1379 г. Митяй умер, не доехав до Константинополя, и сопровождавшие Митяя иерархи выдвинули кандидатом в митрополиты ярославского епископа Пимена, подделав ходатайство за него и денежные поручительства для взяток от имени великого князя, и патриарх утвердил Пимена русским митрополитом. Однако Дмитрий Иванович и Пимена не допустил на митрополичью кафедру в Москву. В нараставшем противостоянии с Мамаем князю Дмитрию Ивановичу ощутимо недоставалоподдержки церкви, и он решил принять Киприана, послав за ним в начале 1580 г. Феодора Симоновского, и уже в мае Киприан занял митрополичью кафедру в Москве [Аверьянов, 295, 298]. Начиная с 1375 г., московский князь перестал признавать ярлыки из Мамаевой Орды, а после успеха в битве на Воже повел еще более независимую политику и прекратил выплату дани, что усугубило и без того шаткое положение Мамая в расколотой Золотой Орде и предрешило поход Мамая на Дмитрия Московского. Уже к лету 1380 г. Мамай, заключив союз с великим князем литовским Ягайлом, сыном умершего в 1377 г. Ольгерда, собрал силы своей Орды и кочевал за Доном. Олег Рязанский, признавший власть Мамая после его предыдущего нашествия на рязанские земли, все же предупредил Дмитрия Московского о предстоящем походе Мамая. В августе великий князь привел свои полки в Коломну, к месту сбора войск подвластных ему земель, а также русских князей, составивших на съезде 1375 г. союз во главе с ним. Туда же пришли с дружинами князья Вяземский, Ростовский, Елецкий, Стародубский, Моложский, Оболенский, Тарусский, Кашинский, Мещерский, один из ярославских князей, а также сыновья Ольгерда Андрей Полоцкий и Дмитрий Брянский, перед тем, в 1378 г. и в 1379 г. соответственно, перешедшие на сторону московского князя. Прибыли с воеводами также полки Переяславля, Костромы, Владимира, Суздаля, Мурома. По некоторым сведениям, пришли воеводы от рязанских земель, шла и новгородская рать [Янин, 241; Азбелев 2007, 128–155].

Дмитрий Иванович направил к Мамаю посольство с дарами во главе с Захарием Тютчевым, которому было поручено узнать намерения Мамая и разведать его военную мощь. В ответ на посольство Мамай направил великому князю требование выплатить дань как при хане Джанибеке (т. е. как до 1357 г.), поскольку по соглашению 1371 г. ее размер был снижен, но с 1374 г. дань вовсе не выплачивалась [Азбелев 1982, 88–90]. Серьезность военной угрозы со стороны Мамая, подкрепленная его союзом с Ягайлом, склоняла Дмитрия Ивановича вернуться к соглашению 1371 г., но не более, Мамай же не пошел на уступки и двинулся на Русь. Дмитрий Иванович вместе с Владимиром Андреевичем Серпуховским отправились за благословением в Троицкий монастырь к Сергию Радонежскому. В свите князей были два опытныхвоина бояре Пересвет и Ослябя. Сергий Радонежский, возложил на них схиму, благословляя их уже как монахов, вопреки церковным правилам, на воинский подвиг. В Москве же митрополит Киприан благословил на битву самого князя и послал московское духовенство к городским воротам благословлять выходившие из столицы войска.

Военные силы как с той, так и с другой стороны не могли превышать 100 тысяч, и общее количество участников сражения, по реальным оценкам, составляло около 150 тысяч – цифра для того времени громадная, если учесть, что население подвластных Москве земель не превышало тогда полутора миллионов. Русские полки двинулись к Дону, чтобы встретить полчища Мамая за пределами своих земель и опередить его соединение с литовским войском. В ночь с 7 на 8 сентября русское войско переправилось через Дон ниже устья Непрядвы и встало на тесном Куликовом поле, разделившись на полки. Сведения о том, кому и каким полком командовать поручил великий князь, несколько противоречивы, но в древнейшей записи рассказа о Куликовской битве, сохранившейся в летописи, приведен, видимо, наиболее близкий к истине состав главных воевод [Тихомиров, 354–355, Азбелев 2007, 241-281]. В передовомполку воеводамибыли назначены князья Ольгердовичи, воевода Микула Васильевич и белозерский князь Федор Романович. В большом полку, которым командовал сам Дмитрий Донской, в числе воевод названы Иван Родионович Квашня, Михаил Бренк и князь Иван Васильевич Смоленский. В полку правой руки воеводами были князь Андрей Федорович Ростовский, Федор Грунка, князь Андрей Федорович Стародубский; в полку левой руки – князь Ярославский, Лев Морозов, князь Федор Михайлов Моложский. В сторожевом полку воеводами были Михаил Иванович Окинфович, князь Семен Константинович Оболенский, князь Иван Торусский, а также Андрей Серкиз; в засадном полку – князь Владимир Андреевич Серпуховской, Дмитрий Михайлович Волынец, князь Роман Михайлович Брянский, князь Василий Михайлович Кашинский, один из сыновей новосильского князя Романа Семеновича [Новгородская четвертая летопись, 486]. Ордынцы, довольно быстро пробившись через передовой полк, ударили по большому полку, подсекли полковое знамя и сразили боярина Михаила Бренка, который находился у знамени в доспехах великого князя (сам же князь бился в самой гуще ратников), но большой полк устоял. После столь же безуспешного натиска на полк правой руки ордынцы перенесли удар на полк левой руки и стали его теснить, обходя большой полк. В этот критический момент с того же фланга сокрушающий удар ордынцам нанесла конница засадного полка. Побежавших в панике татар русские ратники гнали, нещадно побивая, более трех десятков километров до реки Мечи. Эта поистине триумфальная победа досталась неимоверной ценой, о числе потерь можно судить по тому, что целую неделю хоронили убитых. Погибло почти две трети русского войска, в живых осталось около 40 тысяч человек. Только среди бояр и князей недосчитались: «сорока боярин больших московских, да 12 князей белозерскых, да 30 бояринов посадников новгородцких, да 20 бояринов коломеньскых, да 40 бояр серпуховских, да 30 панов литовских, да 40 бояринов переяславских, да полу 30 бояринов костромскых, да пол 40 бояринов володимирских, да 50 бояринов суздальских, да 70 бояринов резаньских, да 40 бояринов муромских, да 30 бояринов ростовскых, да трех да 20 бояринов дмитровских, да 60 бояр можайских, да 60 бояринов звенигородцких, да 15 бояринов углецких…» [Слово Софония Рязанца (Задонщина), 17, 26]. Великий князь литовский Ягайло к битве не подоспел, но успел напасть на возвращавшихся после битвы русских ратников, скорее всего, на ополчение новгородцев [Азбелев 1982,152–166].

1 октября победители во главе с Дмитрием Ивановичем торжественно вступили в Москву. С этого времени за великим князем закрепилось прозвание – Дмитрий Донской, а за серпуховским князем – Владимир Храбрый. Памяти павших на Куликовом поле заложили церковь Всех Святых на Кулишках. Первая панихида павшим воинам в присутствии Дмитрия Донского накануне его тезоименитства 20 октября 1380 г. совершалась в Троицком монастыре игуменом Сергием Радонежским. Конкретное отображение происходившего затем в Москве передает духовный стих «Дмитровская суббота», где повествуется как митрополит Киприан в Успенском собореКремля присутствии князя Дмитрия после сражения на Куликовом поле отпевает павших там православных воинов. Эпическое переосмысление Куликовской битвы дает былина «Калин-царь».

Но не успели на Руси в достаточной мере осознать величие победы в Куликовской битве, как в конце 1380 г. пришли из Орды послы к Дмитрию Донскому и другим русским князьям и оповестили о воцарении нового хана Золотой Орды Тохтамыша. Спешно собиравшему войско для нового похода на Русь Мамаю пришлось обратиться в иную сторону: в 1381 г. хан Тохтамыш воспользовался ослаблением Мамая и двинулся из Сарая на временщика. В битве при печально знаменитой для русских Калке Тохтамыш разбил Мамая, который бежал в Крым и вскоре был убит в Кафе (Феодосии) предавшими его соратниками. Таким образом, восстановление единства Золотой Орды под властью Тохтамыша свершилось во многом благодаря победе русских в Куликовской битве, поэтому плоды этой победы оказались не столь сладкими. Зимой и весной 1381 г. Дмитрий Донской и другие русские князья отпустили ордынских послов в Орду, направив с ними богатые дары Тохтамышу, признавая его власть над Русью. В планах же Тохтамыша поход на Москву был следующим шагом, и это не было секретом для Руси, поэтому стал давать слабину и союз русских княжеств.

После возвращения Дмитрия Донского с победой Киприан соотнесся с Сергием Радонежским и его учеником Афанасием, игуменом Высоцкого монастыря в Серпухове и духовником князя Владимира Андреевича Храброго, а в 1381 г. духовником Дмитрия стал Феодор Симоновский, племянник Сергия. Вскоре Киприан вместе с Сергием Радонежским освятили храм Высоцкого монастыря в Серпухове и крестили детей Владимира Андреевича. Осенью же в Коломне появился второй митрополит – Пимен, по велению великого князя его отправили в заточение. Дмитрий Донской рассчитывал на литовские связи Киприана с тем, чтобы влиять на политическую ситуацию в Литве, гдевели борьбу за власть Ягайло и его дядя Кейстут, в итоге которой в 1382 г. Кейстут был вероломно убит. Тохтамыш, заручившись поддержкой Ягайла, которому был обещан ярлык на все русские земли, начал грабить русских и христиансих купцов в Булгарии. Дмитрий Донской созвал на совет русских князей и бояр, чтобы собрать войско для отпора Тохтамышу, но времени на это уже не оставалось, да и «обретеся раздно в князех, и не хотяху пособляти друг другу, и не изволиша помогати брат брату» [Новгородская четвертая летопись, 328]. Олег Рязанский указал Тохтамышу путь к бродам через Оку в обход своих земель. Уже в августе тумены Тохтамыша появились в пределах московской земли. Владимир Андреевич Храбрый направился в Волок Ламский, стоящий на пути к Москве из Литвы и Твери. Дмитрий же Донской поехал в Переяславль, где держал стол Дмитрий Ольгердович, сыну которого Остею он и поручил выехать в Москву и организовать оборону города. Сам же великий князь отправился в Кострому набирать войско в северных уделах, рассчитывая, что Москва продержится до его возвращения. Князь Остей встал во главе обороны Москвы, но в среде бояр, оставшихся в городе, появились сторонники капитуляции. В их пользу был и внезапный отъезд из города митрополита Киприана, а также княжеской семьи. Тохтамыш, перейдя Оку, взял и сжег Серпухов и вскоре подступил к Москве. Москвичи стойко оборонялись, впервые используя огнестрельные орудия («тюфяки»). После трехдневной осады Москвы пришедшие с Тохтамышем cуздальско-нижегородские князья Василий Кирдяпа и Семен выманили за ворота на мирные переговоры князя Остея, перед воротами его вероломно убили, ордынцы ворвались в город. Москву накрыла волна грабежей и убийств, горели дома, недограбленное имущество, церкви и книги, многих жителей города полонили. Отряды Тохтамыша направились грабить Владимир, Юрьев, Дмитров, Можайск, Звенигород, но был взят и сожжен лишь Переяславль, один же из ордынских отрядов около Волока Ламского был разбит Владимиром Андреевичем Храбрым. Тохтамыш решил свернуть кампанию, не доводя до открытого сражения, и повернул свою рать в Орду, по пути взяв и разграбив Коломну и разорив Рязанское княжество.

Вскоре Дмитрий Донской, так и не собравший достаточного ополчения, и Владимир Андреевич Храбрый возвратились в опустошенную Москву, и великий князь выделил средства на похороны 24 тысяч убитых жителей. Надо заметить, что враждебную позицию по отношению к Москве в этом нашествии снова заняли те князья, которые не приняли участия в Куликовском сражении: суздальско-нижегородские, тверской и рязанский. Той же осенью Дмитрий Донской послал Владимира Андреевича Храброго вместе с новосильским и тарусским князьями на Олега Разанского в отместку за его пособничество Тохтамышу, а возможно, и за очередную попытку передела приокских земель. Отъезд митрополита Киприана из осажденной татарами Москвы в Тверь и предположение, что он настроил тверского князя возобновить борьбу с Дмитрием Донским за великое княжение, вызвали гнев великого князя. Он изгнал из Руси Киприана и его приверженца Афанасия Высоцкого, а в качестве митрополита остался Пимен. В том же году из Орды был направлен к Дмитрию Донскому посол Карач, который, скорее всего, прибыл с вызовом к хану Тохтамышу за ярлыком, однако великий князь не счел этот вызов обязательным (скорее, он был даже опасен), и только в следующем году отправил в Орду сына Василия. Михаил Тверской, пришедший в Орду с сыном Александром, попытался претендовать на владимирское великое княжение. Хан же оставил этот ярлык за Дмитрием Донским, который гарантировал выплату дани с Московского и Владимирского княжеств, но размер дани вряд ли был большим, чем по соглашению 1371 г. с Мамаем [Горский 2005, 108–109]. Тем не менее, после семилетнего перерыва на Русь снова была наложена дань. Михаил Александрович уехал из Орды с ханским ярлыком на тверское княжение. Оба же княжича были оставлены заложниками в Орде.

Таким образом, закончился героический период эпохи великого княжения Дмитрия Донского, когда русскими князьями при поддержке церкви были одержаны победы, среди которых самыми значительными были возглавляемые великим князем битвы на Воже ина Куликовом поле. Период независимости от Орды оказался настолько кратким, что вкус триумфальной победы на Куликовом поле в полной мере на Руси ощутить не успели. Опустошение Москвы Тохтамышем и почти безнаказанный его уход в Орду, казалось, перечеркивали результаты Куликовской битвы. Тем не менее именно в этот период снова стал востребованным былинный жанр и все эти героические и трагические события получили отражение в представленных здесь вариантах былинного сюжета «Мамаево побоище»: в былине «Калин-царь» – сокрушительное поражение Мамая на Куликовом поле, а опустошительное нашествие Тохтамыша на Москву и Русь – в былине«Про Илью Муромца», где отражен заметный эпизод обороны Москвы от Тохтамыша, когда суконник Адам поразил из самострела (арбалета) сына знатного ордынца [Новгородская четвертая летопись, 331–332].

После 1382 г. и после смерти Дмитрия Донского в 1389 г. продолжалось противостояние с Литвой. Новгородцы в 1383 г. приняли в качестве князя-наместника Патрикея Наримантовича, внука Гедемина. В 1385 г. был подписан акт о польско-литовской унии, и на люблинском съезде Ягайло был провозглашен королем, он принял католическую веру и женился на польской королеве Ядвиге. Тем временем Василий Дмитриевич Московский бежал из Орды через подольские в полоцкие владения Витовта Кейстутовича, где и задержался. При Витовте обретался Киприан, и они вознамерились женить московского княжича на дочери Витовта Софии. В Константинополе на соборе 1387 г. Киприану поставили в вину переход в католичество Ягайла с его окружением и приговорили митрополита к церковному суду. В том же году под Мстиславлем погиб Святослав Иванович Смоленский в битве с литовцами, уже из рук которых получил смоленский стол Юрий Святославич. Дмитрий Донской, будучи противником брака сына Василия с дочерью Витовта, посылал за ним бояр в Полоцкую землю, и в начале 1388 г. Василий вернулся к отцу. В это же время у Владимира Андреевича Храброго, который, видимо, одобрял план Киприана, испортились отношения с великим князем, и Дмитровский удел, где находился Троицкий монастырь, игумен которого Сергий Радонежский тоже поддерживал Киприана, Дмитрий Донской у брата отобрал.

В начале 1389 г. Дмитрий Донской составил «духовную грамоту», где свое великое княжение, московское и владимирское, означил как «отчину», большую часть которой передал по наследству своему старшему сыну Василию. Наделены были по завещанию трое других сыновей, великая княгиня и двоюродный брат Владимир Андреевич. Был упомянут в «духовной» и Сергий Радонежский. В том же году в Константинополе умер Пимен, там же оказался и Киприан, которого новый патриарх Антоний подтвердил в сане митрополита всея Руси, но к этому времени на сороковом году жизни великий князь Дмитрий Иванович Донской скончался. Летом 1389 г. Василий I Дмитриевич был посажен ханским послом Шихматом, шурином Тохтамыша, на великое княжение владимирское. В 1390 г. новый великий князь возвратил в Москву митрополита Киприана, при поддержке которого Владимиром Андреевичем Храбрым были получены от племянника некоторые уделы. В том же году Василий I женился, наконец, на Софье Витовтовне (1371–1453). В 1392 г. Витовт овладел литовской столицей Вильно, распространив свою власть на большую часть литовских и западнорусских земель. Польская и литовская корона за Ягайлом все же сохранилась. В том же году скончался один из самых почитаемых иерархов русской церкви игумен Троицкого монастыря Сергий Радонежский, а из Орды от Тохтамыша вернулся великий князь Василий I с ярлыком на нижегородское княжение, которое соединялось впредь с великим московским княжением, и, кроме того, Василием I были получены Муром, Мещера и Таруса. Видимо, Тохтамышу нужна была поддержка Москвы после поражения в 1391 г. от Тимура, который в отместку за вторжение в его владения привел 200-тысячное войско на левобережье Волги и сокрушил столь же многочисленную рать Тохтамыша. Но хан успел переправиться через Волгу, ему ничего не оставалось, как готовиться к новой войне с Тимуром. В 1395 г. Тохтамыш предпринял поход на Кавказ, но Тимур встретил его в долине Терека, снова разгромил и заставил его отступать к Днепру. Затем Тохтамышу пришлось бежать в Литву под покровительство Витовта, которому он обещал при возвращении на ханский престол ярлык на великое княжение в Москве. Тимур же от Днепра повернул к северо-востоку, в пределах Рязанской земли взял Елец и пленил его князя. Великий князь Василий I с войском встал на Оке у Коломны на пути орды Тимура к Москве. После двухнедельного противостояния в тот день, когда в Москву была доставлена чудотворная икона Владимирской Божьей Матери, Тимур внезапно увел свои полки. На обратном пути он взял и разграбил город Азак (Азов) в устье Дона, а далее на нижней Волге Сарай и Астрахань. В Орде же Тимуром были оставлены царевичи Корейчак и Темир-Кутлуг, потомки Урус-хана, и эмир Едигей. В это время Витовт объявил о походе против Тимура и с большим войском прибыл под Смоленск, где тогда бушевала распря среди смоленских князей. Витовт вызвался быть посредником в споре, но захватил всех пришедших к нему смоленских князей и посадил в Смоленске своего наместника, а несколько позже напал на Рязанское княжество. После нашествия Тимура выплаты русской дани Орде прекратились на 13 лет. В 1398 г. в Орде воцарился Темир-Кутлуг, но фактическим правителем стал эмир Едигей, и летом следующего года в битве на реке Ворскле Витовт был разгромлен ордынской ратью. В битве в числе многих других пали князья киевский, смоленский, краковский, а также герои Куликовской битвы Андрей Ольгердович Полоцкий, Дмитрий Ольгердович Брянский и Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский. Тохтамыш бежал в Западную Сибирь, где позднее был убит ханом Шадибеком. Осенью же ордынский царевич Ентяк с одним из суздальских князей Семеном Дмитриевичем захватили Нижний Новгород, но брат великого князя Юрий Дмитриевич во главе московского войска заставил их покинуть город и затем в течение трехмесячного похода в Поволжье взял города Булгар, Жукотин, Казань и Кременчуг. В 1400 г. Темир-Кутлуг умер от пьянства, и на его место был посажен его двоюродный брат Шадибек. В 1402 г. Тимур разгромил и взял в плен османского султана Баязида, чем на полвека отложил окончательное падение Византии, а через два года Тимур умер во время похода на Китай.

В 1401 г. восстали смоляне и убили литовского наместника, в город с помощью Олега Рязанского вернулся князь Юрий Смоленский, а попытка Витовта вернуть Смоленск не удалась. В 1403 и 1405 гг. в Москве с ордынскими послами ведутся переговоры, в результате которых в военных конфликтах 1406–1408 гг. с Витовтом на стороне Василия I принимали участие ордынские отряды. Когда в 1404 г. Витовт вновь осадил Смоленск, Юрий Святославич Смоленский, которому Василий I в помощи отказал, вместе с удельным князем Семеном Мстиславичем Вяземским ушел в Новгород, где им в наместничество был дан Торжок. Смоленск же попал под власть Литвы. В 1406 г. князь Юрий Святославич пытался силой овладеть княгиней Ульяной, женой Семена Мстиславича, но та схватила нож и ударила насильника. Разъяренный князь Юрий убил ее мужа и приказал отсечь у нее руки и ноги и бросить в реку: «И бысть ему в грех и в студ велик, и с того сбежа к Орде, не трьпе горькаго своего безвремянья и бесчестья» [Новгородская четвертая летопись, 404]. Эта история потрясла современников и, возможно, нашла отражение в былине «Данила Ловчанин». Благоверная же княгиня Иулиания была причислена к лику святых.

В 1407 г. Едигей сместил Шадибека, который бежал в Астрахань, и посадил на ханский стол его сына Булат-Салтана (Пулад-хана). Осенью 1408 г. Едигей известил Василия I о своем походе против Витовта, а сам внезапно двинулся на Москву. Причины нашествия Едигея изложены в его послании Василию I [Новгородская четвертая летопись, 406–407]. К этому времени Русь только номинально признавала власть Орды, дань давно не платилась, а на монетах московской чеканки князь великий Василий I помещал свое имя и титул не только на лицевой, но и на оборотной стороне монет, где прежде титуловался Тохтамыш. Узнав о вероломстве Едигея, великий князь направил к нему посла и, не дожидаясь приближения к Москве, ушел в Кострому, оставив во главе обороны города своего дядю Владимира Андреевича Храброго. Москва для орды Едигея оказалась неприступной, и он двинул отряды на русские города. Были взяты Коломна, Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород и Городец. Тем временем в Орде случилась попытка свергнуть хана Булат-Салтана, что требовало неотложного возвращения Едигея, и он, взяв у осажденной Москвы откуп в 3000 рублей, ушел из русских земель с огромным количеством награбленного добра и пленных. В последующие 11 лет Едигей сменил полдюжины ханов на ордынском престоле, пока не погиб в столкновении с очередным претендентом.

В 1410 г. в знаменитой Грюнвальдской битве против крестоносцев Тевтонского ордена, венгров и чехов выступили объединенные войска польского короля Ягайло, великого князя литовского Витовта, ордынская рать и отряд чехов, среди которых был и знаменитый позднее Ян Жижка. В войске Витовта значительную часть составляли смоленские полки, которые заняли центральную позицию в объединенных силах и в многочасовой битве сумели на ней устоять, что решило исход сражения [Длугош, 102]. Тевтонским рыцарям было нанесено сокрушительное поражение, их потери составили 18 тысяч убитыми, 14 тысяч было взято в плен.

В 1413 г. в Городно между Польшей и Литвой было заключено новое соглашение, по которому католики получали полное преимущество, православные лишались права наследования должностей и владений, а браки католиков с православными запрещались.

В 1419 г. при поддержке Витовта ханом стал Улуг-Мухаммед, правнук Тука-Тимура, но в низовьях Волги господствовал опять-таки сын Тохтамыша и внук Тука-Тимура Кибяк.

В 1417–1421 гг. по Руси с запада на восток шла и косила людей чума. Следом за чумой шел голодный мор (1420–1422).

В 1422 г. в Орду пришел с узбеками хан Барак, внук Урус-хана, разбил Кибяка и Улуг-Мухаммеда, а затем еще одного ордынского хана Худайдата. Улуг-Мухаммед ушел в Литву, а Барак по его следам напал на Одоевское княжество, но Одоева не взял и повел много пленных в степь. Юрий Романович Одоевский с мценским воеводой настигли Барака и пленных отняли. В следующем году Барак, отягченный добычей, вернулся в Казахстан и объявил себя самостоятельным ханом узбеков.

Весной 1423 г. митрополит Фотий доставил в Литву духовную грамоту Василия I, в которой великий князь всея Руси в случае своей смерти назначал Витовта гарантом правсвоего сына Василия, приходившегося тому внуком. Тогда же великая княгиня Софья Витовтовна привезла в Смоленск восьмилетнего Василия на свидание с дедом, который мог содействовать и тому, чтобы находившийся в это время в Литве хан Улуг-Мухаммед выдал на имя княжича ярлык на великое княжение владимирское.

В начале 1423 г. Улуг-Мухаммед вновь вернулся в Орду, но в следующем году был снова выгнан в Литву ханом Худайдатом, который после этого опять подступил к Одоеву, потом пошел в пределы литовских владений к Мценску, далее повернул в рязанские земли, где, настигнутый русско-литовским войском, был разгромлен и бежал.

В феврале 1425 г. великий князь Василий I Дмитриевич после 35 лет великого княжения скончался.

В течение первого столетия главенства на Руси Московского княжеского дома княжило пять великих князей: Иван Калита, Симеон Гордый, Иван Красный, Дмитрий Донской и Василий I. Хотя каждый из князей внес посильную лепту в дело избавления Руси от ордынского ига, но только Дмитрий Донской своими победами на Воже и в Куликовской битве оставил след в героической эпике, востребованной после полуторовекового ордынского ига, что свидетельствовало о нарождении исторического самосознания русских как народа.

ПЕТР МИТРОПОЛИТ

Долго ли, робята, нам во зле-то погибать?

Как пора-то нам, братцы, воспокаяться,

Воспокаяться, святыим мýжам помолитися:

– Ой вы мужие святые, угодники Божии!

Вы простите грехи наши беззаконные,

Помолите за нас Бога Вышняго,

Бога Вышняго, Отца милосердаго,

Чтоб избавил царя нашего от ужасной от войны,

От ужасной от войны и от моровой язвы!

А уж князь-то наш московский Симеон Иванович,

Он и смотрит – сам рыдает – на погибший на народ,

Возрыдаючи речь он взгóворил:

– Ох я грешный человече, прогневил Бога мово!

За грех-то мой Бог козни наслал!

Как услышал Бог молитвы угодника своего,

Угодника своего, Петра митрополита московскаго:

И избавил град Москву от ужасной от войны,

От ужасной от войны и от моровой язвы.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ, ЕРМАК И КАЛИН-ЦАРЬ

Отсылал татарин туриц на святую Русь,

Отсылал он туриц и наказывал:

– Поезжайте-ка, турицы, на святую Русь,

И ко славному ко городу ко Киеву,

Что-нибудь вы там да попроведайте,

Что деется на матушке святой Руси.

И съехались турицы на святую Русь,

И приехали турицы в стольно-Киев-град:

Хоть отдали-то турицы поганые

Посмотрели на князя на Владимира

И приехали к татарину поганому.

Стал татарин у них спрашивать:

– Где же вы, мои турицы, были-пóбыли,

Что же вы, мои турицы, видели?

Говорят ему турицы таковы слова:

– То мы побыли на матушке святой Руси,

Во славноем во городе во Киеве,

То мы видели во городе во Киеве,

Как со матушки с божьёй церквы

Шла девица душа красная,

На руках книгу несла во-евангелье.

Причитаючись она да слезно плакала.

Говорил татарин таковы слова:

– Ай вы глупые турицы, неразумные!

Не девица тут шла душа красная,

А тут шла мать пресвятая Богородица,

На руках книгу несла во-евангелье:

Она ведала над Киевом невзгодушку,

Ту она и слезно плакала.

Снаряжается царь Калин со своею силушкой великою,

Посылает он посла в стольно-Киев-град,

Ко ласкову ко князю ко Владимиру;

Посылал посла, ему наказывал:

– Поезжай-ка ты, посол, в стольно-Киев-град,

Ко ласкову князю ко Владимиру на широкий двор,

И спущай-ка ты коня на посыльный двор,

Сам поди в палату белокаменну,

Креста не клади по-писаному,

Поклонов не веди по-ученому

И не бей челом на все стороны,

Ни самому-то князю Владимиру,

Ни его князьям подколенныим,

И полагай-то ты грамоту посыльную на золот стул,

И пословечно князю выговаривай:

Очистил бы он улицы стрелецкия

И все большие дворы княженецкие,

Чтобы было где стоять царю Калину

Со своею силушкой великою.

Приезжал посол в стольно-Киев-град,

Ко князю Владимиру на широкий двор,

Спущает коня на посыльный двор,

Сам идет в палату белокаменну;

На пяту он дверь поразмахивал,

Креста он не клал по-писаному

И не вел поклонов по-ученому

Ни самому-то князю Владимиру

И ни его князьям подколенныим,

Полагал он грамоту посыльную на золот стул,

И пословечно он, собака, выговаривал:

– Ты, Владимир, князь стольнокиевский!

Приочисти-тко улицы стрелецкия

И все дворы княженецкие,

Чтобы было где жить царю Калину

Со своею силушкой великою.

Поскорешенько посол поворот держал,

Садился он скорехонько на добра коня,

И он поехал по раздольицу чисту полю.

А Владимир князь в палатах княженецкиих

Он сидит да приужахнулся;

Говорит Владимир таковы слова:

– Как на почестный пир-пированьице

Съезжаются многие русские могучие богатыри

Ко славному ко князю ко Владимиру;

Как теперь ведают на Киеве невзгодушку,

Так не едут оны ко князю ко Владимиру,

Сидят в своих палатах белокаменных,

Во комнатах во богатырскиих!

На пяту тут двери растворилися,

Приходит молодец в палату белокаменну,

Крест он кладет по-писаному,

Поклон ведет по-ученому,

На все на три, на четыре на сторонки покланяется,

Самому князю Владимиру в особину

И всем его князьям подколенныим.

Сам он пословечно выговариват:

– Ласковый Владимир, князь стольнокиевский!

Послан я из зáставы Московскоей!

У русских у могучиих богатырей.

Есть подогнано Литвы много поганыя

Ко славному ко городу ко Киеву.

Так ты накладывай первы мисы чиста серебра,

Другие мисы красна золота,

Третьи мисы скатна жемчуга,

Отошли-тко эти мисы во чисто поле

Ко тому татарину поганому,

Чтобы дал нам поры-времени на три месяца

Очистить улицы стрелецкия

И все великие дворы княженецкие.

Тут Владимир князь стольнокиевский

Шел скорешенько на погреба глубокие,

Накладывал первы мисы чиста серебра,

А дрýгие мисы красна золота,

А третьи мисы скатна жемчуга;

И повез тихий Дунаюшка Иванович

Эти мисы ко татарину поганому.

Дал-то им татарин поры-времени,

Поры-времени дал на три месяца

Приочистить улицы стрелецкия

И все великие дворы княженецкие.

В тую порушку в то времячко

Ко славному ко князю ко Владимиру

Приходит ощé молодец в палату белокаменну,

На пяту он дверь поразмахиват,

Крест он кладет по-писаному,

Поклон ведет по-ученому,

На все три-четыре на сторонки поклоняется,

Самому князю Владимиру в особину

И всем его князьям подколенныим.

Сам он пословечно выговариват:

– Дядюшка Владимир, князь стольнокиевский!

Дай-ка мне прощеньице-благословленьице

Повыехать в раздольице чисто поле,

Поотведать мне-ка силушки поганого.

Говорил ему Владимир, князь стольнокиевский:

– Ай же ты, любимый мой племничек,

Молодой Ермак Тимофеевич!

Не дам тобе прощеньица-благословленьица

Повыехать в раздольице чисто поле,

Поотведать силушки поганого:

Ты, Ермак, младешенек,

Младешенек, Ермак, глупешенек.

Молодой Ермак, ты лет двенадцати,

На добром коне-то ты не езживал,

В кованом седле ты не сиживал,

Да и палицы в руках не держивал,

Ты не знаешь споноровки богатырския:

Тебя побьет литва поганая;

И не будет-то у нас богатыря,

То нам нé на кого будет понадеяться.

Говорит Ермак, поклоняется:

– Ай же ты, дядюшка мой рóдныий,

Владимир, князь стольнокиевский!

Когда не дашь мне прощеньица-благословленьица

Повыехать в раздольице чисто поле,

Поотоведать силушки поганого,

Так дай-ка мне прощеньице-благословленьице

Повыехать в раздольице чисто поле,

Посмотреть столько на силушку поганую.

Дал ему дядюшка прощеньице-благословленьице

Повыехать в раздольице чисто поле,

Посмотреть на силушку поганую.

Шел он во свою палату белокаменну,

Одевал-то одежицу забранную;

И шел он, Ермак, на широкий двор,

Седлал добра коня богатырского,

Заседлывал коня, улаживал,

Подкладал он потничек шелковенький,

Подкладал на потничек седелышко черкасское,

Подтянул подпружики шелковые,

Полагал стремяночки железа булатняго,

Пряжечки полагал чиста золота,

Не для красы, Ермак, для угожества,

А для-ради укрепы богатырския:

Подпруги шелковые тянутся, – они нé рвутся,

Стремяночки железа булатного гнутся, – они не ломятся,

Пряжечки красна золота, они мокнут, – не ржáвеют.

Садился Ермак на добра коня,

Берет с собой палицу булатнюю,

Берет вострое копье он муржамецкое;

Он повыехал в раздольице чисто поле,

Посмотрел на силушку поганаго:

Нагнано-то силушки черным черно,

Черным черно, как чернаго ворона;

И не может пропекать красное солнышко

Между паром лошадиныим и человеческим;

Вёшниим долгиим дéнечком

Серому зверю вокруг не обрыскати,

Меженныим долгиим денечком

Черну ворону этой силы не обграяти,

Осенниим долгиим денечком

Серой птице вокруг не óблететь.

Посмотрел Ермак на силушку великую:

Его сердце богатырско не ужахнулось.

Он зовет себе Бога нá помочь,

Въехал-то он в силушку великую,

Стал он эту силушку конем топтать,

Конем топтать, копьем колоть.

Бьет он эту силушку, как траву косит,

И бился целыя суточки,

Не едаючись и не пиваючись,

И добру коню отдýху не даваючись;

А в нем силушка велика не умéньшилась,

И в нем сердце богатырско не ужáхнулось;

В двадцать четыре часика положеныих

Побил он эту силушку великую;

Этой силой стало в поле мало ставиться.

На той Московской на заставы,

На славной на Скат-горы на высокия,

Стояло двенадцать богатырей без единого.

Говорил тут старый казак Илья Муромец:

– Ай же, братьица мои крестовые,

Славные богáтыри святорусские!

Мы стоим на славной Московской на заставы,

Думаем мы думушку великую,

Как нам приступить к эвтой силушке поганого;

А молодой Ермак Тимофеевич

Бьется он целыя суточки,

Не едаючись и не пиваючись,

И добру коню отдуху не даваючись.

Поезжай-ка ты, Алешенька Попович, во чисто поле,

Наложи-тко храп крепкие

На него на плечики могучия,

Окрепи-тко его силушку великую,

Говори-тко ты ему таковы слова:

«Ты, Ермак, позавтракал,

Оставь-ка нам пообедати».

Выехал Алеша Попович в чисто поле

Ко славному богáтырю святорусскому,

Наложил он храпы крепкие

На него на плечики могучие:

Он первые храпы поóборвал;

Налагал Алешенька Попович храпы другие:

Он другие храпы поóборвал;

Налагал Алеша храпы третьии:

Он и третьи храпы пооборвал.

Поскорешенько Алеша поворот держал,

Приезжал на Скат-гору высокую,

Говорил Алеша таковы слова:

– Ай же, старый казак Илья Муромец!

Хоть-то был я во раздольице чистом поле,

То я не мог приунять богатыря святорусского

И не мог укротить его силушки великия;

Он тро храпы мои пооборвал.

Говорил Илья Муромец таковы слова:

– Поезжай-ка ты, Добрынюшка Микитинец,

Поскорешенько в раздольице чисто поле,

Наложи-тко храпы крепкие

На него на плечики могучие,

Окрепи-тко его силушку великую,

Говори-тка ему таковы слова:

«Ты, Ермак, позавтракал,

Оставь-ка нам пообедати».

Выезжал Добрыня во чистó поле

Ко славному богатырю святорусскому,

Наложил он храпы крепкие

На него на плечики могучия:

Он первые храпы пооборвал;

Налагал Добрыня храпы другие;

Он другие храпы пооборвал;

И налагал Добрыня храпы третьи:

Он и третьи храпы пооборвал.

Поскорешенько Добрыня поворот держал,

Приезжал на Скат-гору высокую,

Говорил Добрыня таковы слова:

– Ай же, старый казак Илья Муромец!

Хоть то был я во раздольице чистом поле,

То не мог я приунять богатыря святорусского

И не мог укротить его силушки великия:

Он трои храпы мои пооборвал.

Тут старый казак Илья Муромец

Сам скорешенько садился на добра коня,

Он ехал скоро на скоро в раздольице чисто поле,

Подъехал к богáтырю святорусскому,

Наложил он свои храпы крепкие

На него на плечики могучие,

Прижимал его к своему ретивому сердечушку,

Говорил он ему таковы слова:

– Ай же, млад Ермак Тимофеевич!

Ты, Ермак, позавтракал,

Оставь-ка нам пообедати,

Прикроти-тки свою силушку великую.

Тут молодой Ермак Тимофеевич,

Со этыих побоев со великиих,

Со этыих с ударов со тяжелыих,

Кровь-то в нем была очень млáдая,

Тут молодой Ермак он преставился.

Тут старый казак Илья Муромец,

Ехал он на Скат-гору высокую,

Брал свою дружинушку хоробрую,

Двенадцать богатырей без единаго,

Сам-то Илья во двенадцатых.

Поехали раздольицем чистым полем:

От них Литва поганая в побег пошла.

Тут они скрятали татарина поганого.

Этот-то татарин поганыий

Давает им заповедь великую

И пишет с ними заповедь он крепкую:

Будет платить дани-выходы

Князю Владимиру искон до веку.

КУЛИКОВСКАЯ БИТВА И НАШЕСТВИЕ ТОХТАМЫША НА МОСКВУ

КАЛИН-ЦАРЬ

Да из орды, Золотой земли,

Из тое Могозеи богатыя

Когда подымался злой Калин-царь,

Злой Калин-царь Калинович

Ко стольному городу ко Киеву

Со своею силою с поганою,

Не дошед он до Киева за семь верст,

Становился Калин у быстра Непра;

Сбиралося с ним силы на сто верст

Во все те четыре стороны.

Зачем мать сыра земля не погнется?

Зачем не расступится?

А от пару было от конинова

А и месец, солнцо померкнула,

Не видить луча света белова;

А от духу татарскова

Не можно крещеным нам живым быть.

Садился Калин на ременчет стул,

Писал ерлыки скоропищеты

Ко стольному городу ко Киеву,

Ко ласкову князю Владимеру,

Что выбрал татарина выше всех,

А мерою тот татарин трех сажен,

Голова на татарине с пивной котел,

Которой котел сорока ведер,

Промеж плечами касая сажень.

От мудрости слово написано,

Что возьмет Калин-царь

Стольной Киев-град,

А Владимера-князя в полон полонит,

Божьи церквы на дым пустит.

Дает тому татарину ерлыки скоропищеты

И послал ево в Киев наскоро.

Садился татарин на добра коня,

Поехал ко городу ко Киеву,

Ко ласкову князю Владимеру.

А и будет он, татарин, в Киеве,

Середи двора княженецкова

Скокал татарин с добра коня,

Не вяжет коня, не приказавает,

Бежит он во гридню во светлую,

А Спасову образу не молится,

Владимеру-князю не кланется

И в Киеве людей ничем зовет.

Бросал ерлыки на круглой стол

Перед великова князя Владимера,

Атшод, татарин слово выговорил:

– Владимер-князь стольной киевской!

А наскоре сдай ты нам Киев-град

Без бою, без драки великия

И без того кроволития напраснаго!

Владимер-князь запечалился,

А наскоре ерлыки распечатовал и просматривал

Гледючи в ерлыки, заплакал свет:

По грехам над князем учинилося –

Богатырей в Киеве не случилося,

А Калин-царь под стеною стоит,

А с Калином силы написано

Не много не мало – на сто верст

Во все четыре стороны,

Еще со Калином сорок царей со царевичем,

Сорок королей с королевичем,

Под всяким царем силы по три тьмы-по три тысячи;

По правую руку ево зять сидит,

А зятя зовут у нево Сартаком,

А по леву руку сын сидит,

Сына зовут Лоншеком.

И то у них дело не окончено,

Татарин из Киева не выехал,

Втапоры Василей-пьяница

Взбежал на башню на стрельную,

Берет он свой тугой лук разрывчетой,

Калену стрелу переную,

Наводил он трубками немецкими,

А где-та сидит злодей Калин-царь,

И тот-та Василей-пьяница

Стрелял он тут во Калина-царя,

Не попал во собаку Калина-царя,

Что попал он в зятя ево Сартака,

Угодила стрела ему в правой глаз,

Ушиб ево до смерти.

И тут Калину-царю за беду стало,

Что перву беду не утушили,

А другую беду оне загрезили:

Убили зятя любимова

С тоя башни стрельныя.

Посылал другова татарина

Ко тому князю Владимеру,

Чтобы выдал тово виноватова.

А мало время замешкавши,

С тое стороны полуденныя,

Что ясной сокол в перелет летит,

Как белой кречет перепорхавает,

Бежит паленица удалая,

Старой казак Илья Муромец.

Приехал он во стольной Киев-град,

Середи двора княженецкова

Скочил Илья со добра коня,

Не вяжет коня, не приказывает,

Идет во гридню во светлую,

Он молится Спасу со Пречистою,

Бьет челом князю со княгинею

И на все четыре стороны,

А сам Илья усмехается:

– Гой еси, сударь Владимер-князь,

Что у тебе за болван пришел?

Что за дурак неотесоной?

Владимер-князь стольной киевской

Подает ерлыки скоропищеты,

Принял Илья, сам прочитывал.

Говорил тут ему Владимер-князь:

– Гой еси, Илья Муромец!

Пособи мне думушку подумати:

Сдать ли мне, не сдать ли Киев-град

Без бою мне, без драки великия,

Без того кроволития напраснаго?

Говорит Илья таково слово:

– Владимер-князь стольной киевской!

Ни о чем ты, асударь, не печалуйся:

Боже-Спас оборонит нас,

А нечто пречистой и всех сохранит!

Насыпай ты мису чиста серебра,

Другую – красна золота,

Третью мису – скатнова земчуга;

Поедем со мной ко Калину-царю

Со своими честными подарками,

Тот татарин дурак нас прямо доведет.

Нарежался князь тут поваром,

Заморался сажаю котельною.

Поехали оне ко Калину-царю,

А прямо их татарин в лагири ведет.

Приехал Илья ко Калину-царю

В ево лагири татарския,

Скочил Илья со добра коня,

Калину-царю поклоняется,

Сам говорит таково слово:

– А и Калин-царь, злодей Калинович!

Прими наши дороги подарочки

От великова князя Владимера:

Перву мису чиста серебра,

Другу – красна золота,

Третью мису – скатнова земчуга,

А дай ты нам сроку на три дни,

В Киеве нам приуправиться:

Отслужить обедни с понафидами,

Как-де служат по усопшим душам,

Друг с дружкой проститися!

Говорит тут Калин таково слово:

– Гой еси ты, Илья Муромец!

Выдайте вы нам виноватова,

Которой стрелял с башни со стрельныя,

Убил моево зятя любимова!

Говорит ему Илья таково слово:

– А ты слушай, Калин-царь, повеленое,

Прими наши дороги подарочки

От великова князя Владимера.

Где нам искать такова человека и вам отдать?

И тут Калин принял золоту казну нечестно у нево,

Сам прибранивает.

И тут Ильи за беду стало,

Что не дал сроку на три дни и на три часа,

Говорил таково слово:

– Сабака, проклятой ты, Калин-царь,

Отойди с татарами от Киева!

Охото ли вам, сабака, живым быть?

И тут Калину-царю за беду стало,

Велел татарам сохватать Илью.

Связали ему руки белыя

Во крепки чембуры шелковыя.

Втапоры Ильи за беду стало,

Говорил таково слово:

– Сабака, проклятой ты, Калин-царь,

Отойди прочь с татарами от Киева!

Охото ли вам, сабака, живым быть?

И тут Калину за беду стало

И плюет Ильи во ясны очи:

– А русской люд всегды хвастлив,

Опутан весь, будто лысай бес,

Еще ли стоит передо мною, сам хвастает!

И тут Ильи за беду стало,

За великую досаду показалося,

Что плюет Калин в ясны очи,

Скочил в полдрева стоячева,

Изарвал чембуры на могучих плечах.

Не допустят Илью до добра коня

И до ево-та до палицы тяжкия,

До медны литы в три тысячи.

Схвотил Илья татарина за ноги,

Которой ездил во Киев-град,

И зачал татарином помахивати,

Куда ли махнет – тут и улицы лежат,

Куды отвернет – с переулками,

А сам татарину приговаривает:

– А и крепок татарин – не ломится,

А жиловат сабака – не изорвется!

И только Илья слово выговорил,

Оторвется глава ево татарская,

Угодила та глава по силе вдоль,

И бьет их, ломит, вконец губит.

Достальныя татара на побег пошли,

В болотах, в реках притонули все,

Оставили свои возы и лагири.

Воротился Илья он ко Калину-царю,

Схватал он Калина во белы руки,

Сам Калину приговаривает:

– Вас-та, царей, не бьют-не казнят,

Не бьют-не казнят и не вешают!

Согнет ево корчагою,

Воздымал выше буйны головы своей,

Ударил ево о горюч камень,

Росшиб он в крохи говенныя.

Достальныя татара на побег бегут,

Сами оне заклинаются:

– Не дай бог нам бывать ко Киеву,

Не дай бог нам видать русских людей!

Неужто в Киеве все таковы:

Один человек всех татар прибил?

Пошел Илья Муромец искать своего товарища

Тово ли Василья-пьяницу Игнатьева,

И скоро нашел ево на кружале Петровскием,

Привел ко князю Владимеру.

А пьет Илья довольно зелено вино

С тем Васильем со пьяницой,

И называет Илья тово пьяницу Василья

Братом названыем.

То старина, то и деянье.

ДМИТРОВСКАЯ СУББОТА

Накануне субботы Дмитровской,

Во соборе святом Успенскиим,

Обедню пел Киприян святой,

За обедней был Димитрей князь

С благоверною княгиней Евдокиею,

Со князьями ли со боярами,

Со теми со славными воеводами.

Перед самой то было перед «Достойной»,

Ко столбу князь прислонился,

Умом князь Димитрей изумился;

Перестал Димитрей князь молиться;

Открылись душевныя его очи,

Видит он дивное виденье:

Не горят свечи перед иконами,

Не сияют камни на златых окладах,

Не слышит он пения святого,

А видит он чистое поле,

То ли чисто поле Куликово.

Изустлано поле мертвыми телами,

Христианами да татарами:

Христиане-то как свечки теплятся,

А татары-то как смола черна.

По тому ль полю Куликову

Ходит сама мать пресвятая Богородица,

А за ней апостолы Господни,

Архангелы-ангелы святые,

Со светлыми со свещами,

Отпевают они мощи православных,

Кадит на них сама мать пресвятая Богородица

И венцы с небес на них сходят.

Вопросила мать пресвятая Богородица:

– А где ж да князь Димитрей?

Отвечает ей Петр апостол:

– А Димитрей князь в Московском граде,

Во святом Успенскиим соборе,

Да и слушает он обедню,

Со своей княгиней Евдокией,

Со своими князьями-боярами,

Со теми ли со славными воеводами.

И рече мать пресвятая Богородица:

– Не в своем Димитрей князь месте:

Предводить ему лики мучеников,

А его княгине – в моем стаде.

Тут явление пропало,

Свечи во храме загорелись,

На окладах камни засияли:

Образумился князь Димитрей,

Да слезно он восплакнул,

Таково слово он промолвил:

– Ах, знать, близок час моей смерти!

Скоро буду в гробе я лежати,

А моей княгине быть в черницах!

А на память дивнаго видения

Уставил он Дмитровску субботу.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И МАМАЙ

(МАМАЕВО ПОБОИЩЕ)

Из-за моря, моря синяго,

Из-за тех же гор из-за высоких,

Из-за тех же лесов темных,

Из-за той же сторонушки восточныя

Не темная туча поднималася:

С силой Мамай соряжается

На тот же на крашен Киев-град,

И хочет крашен Киев в полон взять.

И брал он себе силы много-множество:

Сорок царей и сорок царевичей,

Сорок королей и сорок королевичей,

И за всяким визирем по сту тысячей;

Да брал своего зятя любимаго,

Своего Василия Прекрасного,

И брал за ним силы войска триста тысячей,

А за самим за собой войска счету не было.

И не матушка ли орда подымалася,

Мать сыра земля от войска потрясалася;

В конном топище краснаго солнца не видать было,

А светлый месяц от пару коннаго померкнул весь, –

Заметно было в городе во Киеве.

Дошла до Мамая славушка немалая,

Будто в том же городе во Киеве

Будто не стало Илья Муромца,

Будто все сильные богатыри

Во чисто поле разъехались.

И подходила сила Мамаева

Ко тому же ко чисту полю,

Ко тому ли раздольицу широкому.

Не дошедши они до города до Киева в двухстах верстах,

Развернули шатры белополотняные,

Разостлали они войском в лагере,

И поставили они кругом войска стражу строгую.

И говорил тут Мамай таково слово:

– Уж ты гой еси, любимый зять, Василий Прекрасный!

Ты садись-ко, Василий, на ременчат стул

И пиши-тко, дитятко, ты ярлыки скорописные,

Не на бумаге пиши, не пером, не чернилами,

А пиши-ткося ты на красном бархате,

Ты печатай-ко заголовья красным золотом,

А по самой середке чистым серебром,

А уж мы высадим, подпишем скатным жемчугом,

А на углах-то посадим по камню самоцветному,

Чтобы тем камням цены не было;

А пиши ты на бархате неласково,

Со угрозами пиши с великими,

Пиши, не давай сроку ни на время ни на малое.

И писал тут ярлыки любимый зять.

И говорил тут любимый зять таково слово:

– Уж ты гой еси, батюшка Мамай, строгий царь!

Мы кого пошлем посла во Киев-град?

Говорил Мамай таково слово:

– Уж ты гой еси, любимый зять!

Тебе-ка ехать во крашен Киев-град,

А самому остаться в белополотняном шатре

Со своим войском с любимыим.

Садился тут Василий на добра коня,

Поехал Василий во Киев-град,

Не дорогой ехал, не воротами,

Через стены скакал городóвыя,

Мимо башенки те наугольныя,

Подъезжает ко двору ко княжескому

И соскакивал с добра коня удалой,

Заходил же он на красно крыльцо,

Заходил же он во светлу гридню.

И подходил он к столам дубовыим,

И клал ярлыки те скорописчатые.

И подходил тут Владимир стольнокиевский

И брал ярлыки скорописчатые.

Как в ту пору, да во то время,

Не ясен сокол да подымается,

А приехал старый во Киев-град,

Забегает старый на красно крыльцо,

Заходит старый во светлу гридню.

А Владимир стольнокиевский

Горючьми слезами уливается;

Не подымаются у него белы руки,

Не глядят у его очи ясныя,

Говорил же он тут таково слово:

– Ты бери-ткося, старый, ярлыки скорописчатые,

Ты читай-ка их скоро-наскоро,

И что в ярлыках тех написано,

И что на бархате напечатано.

И начал старый читать скоро-наскоро,

Сам читал, а головушкой поматывал,

Даже горючи слезы покатилися.

И вслух читал, все слышали,

А что же в ярлыках написано,

И сроку в ярлыках не дано:

– Не спущу из Киева ни стараго, ни малаго,

А самаго Владимира буду тянуть очи косицами,

А язык-то теменем, – с живаго кожу драть буду,

А княгинюшку Апраксию возьму за Василия Прекраснаго.

Тогда говорил стар казак таково слово:

– Уж ты гой еси посланник, строгий царь!

Уж ты дай-кося мне сроку на три годá.

– А не дам я вам сроку на три года.

– А дай-ко ты нам хошь на два года.

– А не дам я вам сроку на два года.

– Дайте сроку хошь на полгода

А безсрочных и на земле нету.

Давает Василий сроку на полгода,

И угощать стали Василия Прекраснаго

Зеленsм вином, пивом пьяныим,

[Пивом пьяныим] медом сладкиим,

И начали дарить золотой казной:

Подарили один кубчик чиста золота,

А другой-от подарили скатна жемчуга,

Да дарили еще червонцей хорошиих,

Дарили еще соболями сибирскиими,

Да еще дарили кречетами заморскими,

Да еще дарили блюдами однозолотными,

Да бархатом дарили красныим.

Принимал Василий подарки великие

И вез к Мамаю в белополотняный шатер.

Во ту пору, во то времечко

Пошел старый по Киеву-граду,

Нашел дружинушку хорошую,

Того ли Потанюшку Хроменькаго;

Писал ярлыки скорописчатые

Ко своим ко братьицам ко названным:

Во первых-то, к Самсону Колувану,

Во вторых-то, к Дунаю Ивановичу,

Во третьих-то, к Василию Касимерову,

Во четвертых-то, к Михайлушке Игнатьеву с племянником,

Во пятых-то, к Потоку Ивановичу,

Во шестых-то, ко Добрынюшке Никитичу,

Во семых-то, к Алеше Поповичу,

В восьмых-то, к двум братьям Иванам,

Да еще к двум братьям, двум Суздальцам.

Поехал Потанюшка во чисто поле,

Собрал всех удалых добрых молодцев,

Русских могучих всех богатырей.

Не ясны соколы солеталися,

Не славны добры молодцы соезжалися,

Ко тому ли Владимиру собиралися,

И почали думу думати совет советовать,

И начал старый у них спрашивати:

– Уж вы удалы добры молодцы!

Постоим-кося мы за веру христианскую

И за те же за храмы за Божие,

И за те же честные монастыри,

И своею мы кровью горячею,

И поедем мы в далече чисто поле

На рать силу великую,

Поедем мы все покаемся.

А и ты, Владимир стольнокиевский!

Ты пошли-ко нам да во чисто поле

Сорок возов хлеба белаго,

Да сорок сороков зелена вина,

Да сорок возов хлеба чернаго.

Уж как мы живы приедем из рать силы великия,

Тогда вздумам позабавиться,

И тогда не дошедши моим ребятам низко кланяйся;

А не приедем из того побоища Мамаева, –

Похорони наши тела мертвыя

И помяни русских богатырей,

И пройдет славушка про нас немалая.

Садились добры молодцы на добрых коней,

Поехали добры молодцы во чисто поле,

И разставили они шатры белополотняные,

Гуляли они трои суточки,

А на четвертые сутки протрезвилися,

И начали они думу думати, совет советовати,

И стал старый у их спрашивати:

– Уж вы гой еси, сильные русские богатыри!

Кому же из вас съездить в рать-силу великую,

Ко тому же Мамаю богатому,

Посмотреть войско изрядное, –

Со которой стороны начинать нам будет?

– На волю мы даем тебе,

Кого пошлешь в рать-силу великую.

И на то старому слово понравилось:

– Еще Самсона послать, – силой силен, да неповоротливый.

Потеряет он у Мамая буйну голову;

А если Дуная послать, Дунай он задорливый,

Позадорится заехать во рать-силу великую;

Есть во рати три переката глубокиих,

А наставлены в перекатах копья вострые:

Во-первых, он потеряет добра коня,

А во-вторых, потеряет буйну голову;

Не приехать ко мне Дунаю с весточкой.

Если Добрыню мне послать, Добрыня все не высмотрит,

И не узнать Добрыне силы Мамаевой;

Если Василия послать, не сосчитает он силý,

И не пересмотрит ее со краю на край,

Потеряет Василий буйну голову долой;

Больше мне послать и некого;

Будет мне-ко старому самому идти.

Вы гуляйте-ко суточки теперь первые

И гуляйте вы други сутки,

На третьи сутки соряжайтеся

И к ратному делу поезжайте.

Как зазвенит палица боевая,

И зачивкает моя сабля острая,

И затрублю я во турий рог,

И во середку в силу не ездите,

А рубите силу со краю на край

И не оставляйте силы ни старого, ни малого,

И никого не оставляйте Мамаю на семя.

И все стали удалы добры молодцы на резвы ноги

И поклонилися все низко старому,

И поехал стар во рать силу великую,

И пробивался старый до бела шатра до Мамаева,

Соскакивал тут старый со добра коня,

И заходил старый во шатер белополотняный;

Идет старый казак, низко не кланяется.

Увидал тут Мамай в шатре человека страннаго,

Говорил же Мамай таково слово:

– Уж ты гой еси, Личарда слуга верная!

И зачем ты ходишь и что тебе надобно,

И откуль ты идешь и откуль путь держишь,

Из Киева идешь, али из Чернигова?

– Иду же я из города из Киева.

– А и что же ноне во Киеве-то деется,

Не знаешь ли ты то, добрый молодец,

И не слыхал ли ты да про стараго?

Расскажи-ка ты мне, какой он ростом

И сколь широк он плечьми?

Отвечает тут калека переходная:

– Уж ты гой еси Мамай, богатый царь!

Довольно видел я Илью Муромца.

Ты гляди на его все равно, как на меня же;

Ростом он умеренный, в плечах не широк был,

Лицо у ево постное, пиво пьет он по стаканчику,

А вино-то пьет он всего по рюмочке,

А закусывает да по калачику.

У стараго-то бородушка сивая,

Сивая бородушка да красивая.

А и тут Мамай да прирасхонулся:

– Напрасно же шла славушка великая про стараго,

От востоку шла и до запада,

До той орды до великой,

До меня ли, Мамая грознаго,

Лучше меньше гонить бы силы войска.

Еще есть-ко при мне Рославней Рославнеевич, –

Приготовь-ка для него говядины быка зараз,

А зелена вина пивной котел,

А промеж глаз у него калена стрела,

А промеж плечами две сажени печатных.

Ответ держит тут старый казак:

– Ты безумный богатый царь!

Как у нас-то во городе во Киеве

Собирался у князя Владимира почестен пир,

А была у Владимира собака обжорлива,

По подстолью собака водилася,

Косьем та собака подавилася;

Тут собаке и смерть пришла.

Не уехать тебе, Мамай, от города от Киева,

Срубит у тебя стар казак буйну голову.

Тут Мамаю за беду стало,

За великую досаду показалося,

И хватил-то Мамай чинжалище, вострый нож,

И шиб в старого вострым ножом,

А на то старый увертлив был, ухватку знал,

И ухватил старый вострый нож в белы руки,

И обратил старый острый нож,

И заколол старый Мамая и срубил ему буйну голову;

И разбил палачей много множество,

И добрался до своего добра коня.

Скоро старый на коня вскочил,

И затрубил старый во турий рог,

И сомутилися у стараго очи ясные,

И разгорелось у стараго ретиво сердце;

Не увидел старый свету белаго,

Не узнал старый ночи темныя,

И расходились у его плечи могучия,

И размахнулись руки белыя,

И засвистела у его палица боевая,

И зачивкала его сабелька острая.

И наехали удалы добры молодцы,

Те же во поли быки кормленые,

Те же сильные могучие богатыри,

И начали силу рубить со краю на край,

Не оставляли они ни старого, ни малого,

И рубили они силу сутки пятеро,

И не оставили они ни единого на семена,

И протекала тут кровь горячая,

И пар шел от трупья по облака.

Оставалися только во лагерях у стараго

Два брата, – два Суздальца,

Чтобы встретить с приезду богатырей кому быть.

Не утерпели тут два брата Суздальца,

Поехали во ту рать силу великую.

А и приехал тут стар казак со другом,

А встретить-то у лагерей и некому.

И ехали от рать-силы великия

Те два брата, два Суздальца,

И сами они похваляются:

– Кабы была теперь сила небесная,

И все бы мы побили ею по полю.

Вдруг от их слова сделалось чудо великое:

Возстала сила Мамаева,

И стало силы больше впятеро.

И приехали они ко старому

И ко тем дружинушкам хоробрыим,

И начали они рассказывать,

Что мы ехали дорогой, похвалялися,

И восстало силы впятеро;

И сами им во всем повинилися.

Тут поехала дружинушка хоробрая

Во ту рать-силу великую,

И начали бить с краю на край,

И рубили они сутки шестеро,

А вставать силы больше прежняго.

Узнал старый пред собой вину

И покаялся старый Спасу Пречистому:

– Ты прости нас в первой вине,

За те же слова глупые,

За тех же братов Суздальцей.

И повалилась тут сила кроволитная,

И начали копать мать сыру землю

И хоронить тело да во сыру землю,

И протекала река кровью горячею.

Садились тут удалы на добрых коней,

Поехали удалы ко городу ко Киеву,

Заехали они в крашен Киев-град,

Во те же во честны монастыри,

Во те же пещеры во киевски.

Там все они и преставилися.

Тут старому славу поют.

ДАНИЛА ЛОВЧАНИН

Не красное солнце числовалося,

Заводилося пированьце ч(ест)ное у князя Володимера

Про всех ли про князей, бояр,

Про сильныих, могучиих богатырей,

Про всю паленицу удалую.

Они пили, ели, проклажалися,

Промежду себя похвалялися:

Кто хвалится житьем-бытьем,

Кто хвалится богатством,

А кто хвалится силушкою,

А кто хвалится молодой своей женой.

Возговорит наш батюшка Володимер князь:

– Ох вы гой еси, князи, бояри,

Сильные могучие богатыри

И вся паляница удалая!

Все вы у меня переженены:

Один-то я не женат хожу, холст гуляю.

Где было бы мне за себя невесту взять,

И было бы мне с кем думу подумати,

И было бы с кем слово промолвити,

При пиру, при беседушки похвалитеся,

И было бы кому вам поклонитеся.

Возговорит Путятин Путятявич:

– Ты батюшка наш, Володимер князь!

Возьми ты невесту за себя

У Данилы Ловчанина,

Грозную Настасью Никулишну;

Есть тебе с кем думы подумати,

Есть с кем слово промолвити,

При пиру, при беседушки похвалитеся,

Есть кому нам поклонитеся.

Возговорит Володимер князь:

– Ты гой еси, Путятин Путятявич!

Как мне у живого жену отнять?

Возговорит опять Путятин Путятявич:

– Ох ты гой еси, наш батюшка Володимер князь!

Наряди его в службу дальную, невзоротивную,

На Буян остров;

Вели там ему убить зверя лютого,

Зверя лютого, сивопряного, лихошорстного,

Вели вынуть из него сердце со печенью.

И возговорит тут Володимер князь:

– Ох ты гой еси, Данила Ловчанин!

Сослужи ты мне службу дальную:

Съездей на Буян остров,

Убей зверя лютого,

Зверя лютого, сивопряного, лихошорстного,

И вынь сердце со печенью.

Становился Данила Ловчанин

На свои ноженьки резвыя

Из-за столов за дубовыих,

Скатертей белобраных,

Еств сахарных,

Пойлов медовыих;

И выходил на широкой двор,

Садился он на своего коня доброго

И поехал ко свому подворьицу.

Увидала его молодая жена

Из высока терема

Грозная Настасья Микулишна,

Что-то он едет не весел,

Буйну головушку повесил,

Очи ясны понасупил в матушку сыру землю:

Знать, он у князя не учещен был:

Или местом сидел всех ниже,

Или чара приходила всех после.

Возговорит Данила Ловчанин:

– Ох ты гой еси, моя молода жена,

Грозна Настасья Никулишна!

У князя-то я учещен был,

И местом сидел всех выше,

И чара приходила всех прежде;

Погубляют меня перелестья женския,

Подавай мне мал колчан в полтретья ста стрел.

Она подала ровно в триста стрел.

Поехал же доброй молодец

Далече во чисто поле;

Подъезжает доброй молодец

Ко Буяну острову.

Увидал он зверя лютого,

Снимает с себя тугой лук,

Накладывает тоё стрелу позлоченую

На тетивочку шелковую;

Убивал он зверя лютого,

Вынимал он сердце со печенью.

А сам доброй молодец сел хлеба-соли покушать,

Бела лебедя порушать.

Идут к нему триста бояринов,

Да триста татаринов,

Триста донских казаков –

Что не лучших добрых молодцов:

– Хлеб тебе соль, Данила Ловчанин, кушати,

Бела лебедя рушати.

– Добро пожаловати, добрые молодцы,

Хлеба-соли кушати,

Бела лебедя рушати.

– Не хлеба-соли мы пришли кушати,

Не бела лебедя рушати –

Пришли мы за твоей буйной головушкой.

Становился Данила Ловчанин

На свои резвые ноженьки,

Натягивал тугой лук,

Накладывал каленые стрелы,

Не по стрелке он накладывал,

А накладывал по пяти все он стрел,

Побивал он всех триста бояринов,

Побивал он всех татаринов,

Побивал он всех донских казаков,

С первого до последнего.

И сам он, добрый молодец, позадумался:

– Знать, я князю неугоден стал!

Упирал копьем тупым концем во сыру землю,

А вострым концем в ретиво сердце –

И спорол свое ретивое сердце.

Тут малые люди остались

И донесли князю.

Володимер князь

Собирал поезд венчаться

На грозной Настасье Микулишне.

И возговорит тут грозная Настасья Микулишна:

– Ох ты гой еси, батюшка Володимер князь!

Дозволь ты мне с другом милыим повидаться,

С белым телом распроститься?

И пошла она от него

И увидала:делают гробницу;

И возговорит грозная Настасья Никулишна:

– Ох вы гой еси, плотники-мастера!

Делайте гробницу просторную,

Чтобы было где ему положитися,

Костям бы его поворотитися:

Его кости богатырския.

Как пришла к телу Данилы Ловчанина

И на то же копье споролася.

ВРЕМЯ ИВАНА III ВЕЛИКОГО

И КОНЕЦ ОРДЫНСКОГО ИГА

(1425–1505)

После смерти в 1425 г. Василия I Дмитриевича на великое княжение в Москве был посажен его 10-летний сын Василий II, получивший ярлык от хана Улуг-Мухаммеда еще при жизни отца. Старший из его дядей, князь галицкий и звенигородский Юрий Дмитриевич отказался чествовать племянника и удалился в свой Галич-Мерьский, где вокруг него начали собираться противники политики уступок Литве, проводимой его братьями вместе с великой княгиней Софьей Витовтовной и митрополитом всея Руси греком Фотием.

В 1426–1428 гг. великий князь литовский Витовт вторгался в псковские и новгородские владения и вынудил псковичей и новгородцев заплатить немалый откуп, а Бориса Александровича Тверского принудил к кабальному договору, направленному против Москвы. Юрий же Галицкий весной 1428 г. признал главенство московского князя Василия II.

В 1430 г. Витовт Кейстутьевич внезапно скончался, и в Литве началась смута, в результате которой в русской части литовского княжества на престол был избран Свидригайло Ольгердович, в собственно литовских землях польский король Ягайло поддержал Сигизмунда Кейстутьевича, который позже низверг Свидригала.

После кончины митрополита Фотия летом 1431 г. Василий II, лишившийся еще одной опоры, поехал в Орду. Вслед за ним отправился и Юрий Галицкий. После годичного пребывания в Орде боярин Иван Всеволожский склонил чашу весов в пользу Василия II: хан Улуг-Мухаммед снова отдал ему ярлык на великое княжение. По возвращении из Орды в 1432 г. Василий II был возведен ханским послом на великое княжение, впервые это случилось в Москве, которая становилась отныне официальной столицей Руси. В 1433 г. Василий II женился на княжне Марье Ярославне, внучке Владимира Андреевича Храброго. Прочивший в жены великому князю свою дочь и обманутый в своих ожиданиях боярин Всеволожский оказался в Галиче у Юрия Дмитриевича, против которого он еще недавно плел интриги в Орде, и стал подбивать его пойти на Москву. Туда же в Галич пришли Василий Косой и Дмитрий Шемяка, сыновья Юрия Дмитриевича, разгневанные оскорблением со стороны великой княгини Софьи Витовтовны, снявшей во время свадьбы сына золотой пояс с Василия Юрьевича, надетый им якобы не по праву. Соединенное войско во главе с Юрием Дмитриевичем двинулось на Москву. Василий II, потерпев поражение на Клязьме, вскоре был схвачен в Костроме, но затем получил в удел Коломну. Это вызвало возмущение Юрьевичей и боярина Всеволожского. Юрий Дмитриевич, сев на княжение в Москве, стал грабить и казнить своих противников, что вынудило чуть не всех москвичей уйти в Коломну к Василию II. Сыновья Юрия Дмитриевича ушли в Кострому, вслед за ними оставил Москву и Юрий Дмитриевич, воротившись в Галич. Василий II, вернувшись в Москву, ослепил схваченного боярина Всеволожского и направил войско на Кострому, но потерпел поражение. На другой год великий князь пошел на Галич и разорил его. В свою очередь Юрий Дмитриевич со своими сыновьями собрал большую рать, пошел на великого князя и разбил его войско под Ростовом. Василий II бежал сначала в Новгород Великий, а затем в Нижний Новгород. Юрий Дмитриевич снова сел в Москве и послал сыновей Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного в погоню за Василием II, который собирался бежать в Орду. В это время Юрий Дмитриевич внезапно умер, и в Москве на великом княжении оказался Василий Юрьевич Косой. Однако младшие Юрьевичи не захотели иметь старшего в великих князьях, выступили за Василия II, и Василий Косой вынужен был оставить Москву и уйти в Кострому. В 1436 г. Дмитрий Шемяка, явившийся в Москву для приглашения великого князя на свою свадьбу, был схвачен и отправлен в заточение в Коломну. Двор и сторонники Шемяки нашли прибежище у Василия Косого, захватившего Устюг и собиравшего силы для решительных действий за великокняжеский стол. В это время в помощь великому князю от Литвы прибыл отряд друцкого князя Ивана Бабы. В сражении у Скорятина под Ростовом Василий Косой потерпел поражение, был схвачен, отправлен в Москву, там ослеплен и брошен в темницу. Дмитрий Шемяка был освобожден и призван в Москву.

К этому времени Константинополь поставил на Русь своего митрополита – грека или болгарина Исидора, склонного к унии с Римской церковью. Исидор был в составе греческой делегации на заседаниях Базельского собора (1431–1437), на котором обсуждались пути компромисса между церквями и другие церковные реформы. Весной 1437 г. митрополит Исидор прибыл на Русь, но вскоре выяснилось, что владыка следует на церковный Собор, созванный в противовес Базельскому в Ферраре папой Евгением IV при поддержке императора Сигизмунда III с тем, чтобы решить вопрос воссоединения католической и православной церквей. Однако, следуя традиции и позиции патриарха Иосифа, яростно возражавшего против унии, великий князь потребовал того же и от митрополита. Осенью Исидор проследовал к месту собора в Италии. Вскоре Собор из Феррары переместился во Флоренцию, в это время патриарх Иосиф скончался, и летом 1439 г. была заключена Флорентийская уния, по которой утверждалось главенство римского папы над константинопольским патриархом. Представлявший на Соборе Русь митрополит Исидор получил от папы кардинальскую мантию. Когда Исидор прибыл в Москву уже в качестве папского легата и после литургии в Успенском соборе огласил решение Флорентийского собора, оно было воспринято всеми как святотатство. Повелением великого князя Исидор был схвачен и заключен в Чудовом монастыре, но осенью он бежал никем не задерживаемый. Иерархи русской митрополии лишили беглого митрополита сана и объявили еретиком и фактически отрешились от униатской константинопольской патриархии.

Тем временем от Большой Орды отделились две части: в низовьях Волги правил хан Кичи-Мухаммед, внук Тимур-Кутлуга, а на западе в степях Поднепровья и в Крыму хозяйничал хан Сеид-Ахмат, сын Тохтамыша. В 1437 г. Кичи-Мухаммед при поддержке Сеид-Ахмата захватил власть в Большой Орде, выгнав хана Улуг-Мухаммеда, и тот обосновался в Белеве, расположенном во владениях Литвы близ московских рубежей. Такое соседство не устраивало великого князя, признавшего новых ханов, и он послал на Улуг-Мухаммеда братьев Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного во главе большого войска. После того как разбитый под Белевым Улуг-Мухаммед укрылся за стенами города, он прислал к Юрьевичам послов с обещанием стеречь русские земли и не требовать дани. Юрьевичи не приняли предложения хана и потребовали, чтобы он ушел из Белева. В повторном сражении Улуг-Мухаммед победил и Белев остался за ним, а в 1439 г. Москва подверглась нападению Улуг-Мухаммеда. Великий князь спешно ушел за Волгу искать подкрепления, а хан, безуспешно простояв под стенами города 10 дней, разорил окрестности, потом взял и сжег Коломну и ушел за Оку. После этого набега ордынский князь Бердидат перешел от Улуг-Мухаммеда на службу к великому князю.

В январе 1440 г. у Василия II родился сын Иван.

В том же году был убит Сигизмунд Литовский, великим князем в обход сына его Михаила был избран и посажен в Вильне Казимир Ягайлович, правнук Гедимина. Когда пятью годами позже его брат польский король Владислав III погиб в крестовом походе под Варной, польский сейм избрал королем Казимира IV, получившего титул «король польский, великий князь литовский и русский».

В 1443 г. некий «царевич» Мустафа, видимо, не подчинявшийся ни Большой Орде, ни Сеид-Ахмату, захватил и разорил Рязань, но посланные великим князем полки, с которыми отправились мордва и рязанские казаки, разбили его рать, а сам Мустафа был убит. В конце того же года Василий II сам ходил с войском за Оку и вынудил уйти оттуда Улуг-Мухаммеда. В конце 1444 г. Улуг-Мухаммед закрепился в Нижнем Новгороде и пошел на Муром, и хотя отдельные отряды его рати в походе были побиты московскими войсками, ему удалось захватить Муром. Вытесненный из Степи Улуг-Мухаммед старался всеми силами обосноваться в русских землях. Летом 1445 г. его сын Махмудек с 3500 ордынцев в неожиданном столкновении под Суздалем разбил 1000 московских ратников, захватив великого князя. Улуг-Мухаммед направил посла Бегича к Шемяке, видимо, предлагая ему великое княжение на выгодных для себя условиях. Ответ, однако, задерживался, и Улуг-Мухаммед отпустил Василия II под непомерный откуп, обязав его данью и отправив с ним сильный отряд своих ордынцев. Сам же хан вскоре нашел смерть от своего старшего сына Махмудека, братья которого Якуб и Касим-Трегуб со своими приверженцами тут же убрались в Орду Сеид-Ахмата. Махмудек же, не расчитывая на откуп и дань великого князя, увел своих сторонников в Волжскую Булгарию, сел в Казани и объявил себя ханом, дав начало Казанскому ханству, а волжским булгарам название казанских татар.

Когда по возвращении из плена Василий II отправился на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, Дмитрий Шемяка захватил Москву и велел схватить великого князя, обвинив его в предательстве и наведении татар на Русь. Василия II схватили, его «ослепительная» эпоха обернулась затмением для него самого: он был ослеплен, получив после этого прозвание «Темный». Дмитрий Шемяка сел в Москве, а Василия Темного сослал в Углич. Попытка Шемяки заручиться поддержкой церкви не удалась, духовенство высказалось за возвращение Василия Темного. Тогда Дмитрий Шемяка дал в удел Василию Темному Вологду, откуда тот ушел к великому князю тверскому Борису Александровичу, с дочерью которого Марией тогда же и обручил своего старшего сына Ивана. Вскоре московские бояре стали отпадать от Дмитрия Шемяки, сторонники Василия Темного стали собираться в пределах Литвы вокруг князя Василия Ярославича Серпуховского. По дороге к Москве к ним присоединились подоспевшие с крупным отрядом царевичи Касим-Трегуб и Якуб. Когда Шемяка для встречи противника сосредоточил свои силы в Волоколамске, Москва была захвачена отрядом одного из бояр Василия Темного. Дмитрий Шемяка вынужден был бежать к себе в Галич, а Василий Темный, соединив силы своих сторонников в Ярославле, вернулся после годичного отсутствия в Москву. Через полгода представители противных сторон подписали мирный договор. Шемяка, выказав полную покорность Василию Темному, пытался вовлечь в союз против него Новгород и Вятку и вел переговоры с Махмудеком. В конце 1447 г. Махмудек разорил окрестности Владимира и Мурома, но был прогнан московской ратью. После этого духовенство в церковной грамоте, направленной Дмитрию Шемяке, обвинило его в наведении татар и в том, что он не передал великому князю своей части дани Сеид-Ахмату. Василий Темный не только не стал возмещать недостачу – Сеид-Ахмат вовсе перестал получать дань от Руси.

Между тем Русская церковь оставалась без главы, бесспорным кандидатом в митрополиты был епископ рязанский Иона, и Василий Темный предусмотрительно заручился согласием польско-литовского короля Сигизмунда на эту кандидатуру. В конце 1448 г. Собор русских епископов утвердил Иону во главе русской митрополии, что стало правилом для избрания русских митрополитов, тем самым установив автокефальность Русской церкви. Ознаменовалось это канонизацией Алексия, первого в истории Московской Русирусского митрополита.

В это время Сеид-Ахмат начал набеги на Русь, так и не дождавшись выплаты дани, которую, возможно, великий князь стал добавлять к дани Кичи-Мухаммеду. Уже летом 1449 г. конники Сеид-Ахмата, едва не достигнув правого берега реки Москвы, встретили отпор рати царевича Касима-Трегуба со стороны Звенигорода. В том же году Сеид-Ахмат пытался помочь отвергнутому Михаилу Сигизмундовичу занять литовский стол, но Василий Темный оказал военную поддержку польско-литовскому королю Казимиру IV и заключил с ним после этого договор о союзе. В отместку Сеид-Ахмату Казимир IV поддержал в завоевании Крыма привеченного в Литве царевича Хаджи-Гирея, давшего начало династии крымско-татарских ханов Гиреев. Тем временем в нарушение клятв, данных русскому духовенству, Дмитрий Шемяка осадил Кострому, но был разбит московскими полками. А на другой год московская рать во главе с князем Василием Оболенским с отрядами царевичей Касима-Трегуба и Якуба, посланными на Галич, разбили войско Дмитрия Шемяки, вынудив бежать его в Новгород. Тогда же двинувшаяся на Русь рать из Большой Орды была встречена и разбита в ордынской степи у реки Битюг посланными из Коломны полками, с которыми также был отряд служилых ордынцев Касима-Трегуба. Летом следующего года Сеид-Ахмат послал на Русь своего сына Мазовшу с большой ратью, которой удалось переправиться через Оку. Великий князь с сыном Иваном ушел за подкреплением в Заволжье под Кимры. Ордынцы, подойдя к Москве, сожгли посады, но города взять штурмом не смогли и ночью ушли восвояси. В начале 1452 г. Дмитрий Шемяка собрал новое войско, включавшее также и ополченцев вольных городов – Новгорода и Вятки (Хлынова), и подступил к Великому Устюгу. Направленные туда под началом князя Василия Серпуховского московские полки с отрядом царевича Якуба разбили войско Шемяки, заставив его снова бежать в Новгород.

Летом того же года состоялось бракосочетание старшего сына великого князя: Иван Васильевич женился на тверской княжне Марии Борисовне. В это же время великий князь определил статус служилых ордынских царевичей, пожаловав царевичу Касиму-Трегубу Городец-Мещерский на Оке и положив ему дань с окрестного мордовского и мещерского населения и часть дани с Рязанского княжества. Так к 1453 г. возникло подвластное Московской Руси Касимовское царство, во главе которого стоял хан Касим, брат казанского хана Махмудека. Лето того года отмечено и другими событиями. В Москве скончалась великая княгиня Софья Витовтовна. В Новгороде умер «с отравы» князь Дмитрий Шемяка (подъячий Василий Беда, принесший эту весть великому князю, стал дъяком) [Татищев, 3, 366]. Пришел печальный конец и Византийской империи: турецкий султан Мухаммед II взял приступом после 2-месячной осады Константинополь. Автокефалия Русской церкви стала бесповоротной, возросла политическая роль ее митрополита, а православная Русь становилась как бы наследницей православной империи. Для великого князя Московской Руси роль правителя православного мира становилась несовместимой с подвластностью ордынскому хану.

В 1454 г. великий князь пошел на приспешника Дмитрия Шемяки князя Ивана Можайского, и тот бежал в Литву, а Можайск был присоединен к великокняжеской вотчине. В 1456 г. князь Иван Федорович Рязанский перед смертью передал княжество и восьмилетнего княжича Василия на попечение Василия Темного. В том же году по обвинению в измене был схвачен благодетель и шурин Василия Темного князь Василий Ярославич Серпуховской и Боровский и заключен в Угличе, где 27 лет спустя и умер. Василий Темный не забыл пособничества новгородцев и вятчан Дмитрию Шемяке и в 1456 г. двинулся на Новгород походом, в котором участвовал и его старший сын Иван. По пути была взята приступом Старая Русса, новгородское войско, посланное на выручку, было разбито, и новгородцы были вынуждены заплатить огромные отступные и поступиться частью своих свобод. Предпринятый несколько позже московский поход на Вятку был безуспешен. В начале 1458 г. у старшего сына великого князя родился сын Иван Молодой, и Иван Васильевич стал именоваться как соправитель великим князем, возможно, на основании ярлыка Кичи-Мухаммеда [Горский 2005, 153–154].

Когда в 1455 г. ордынцы Сеид-Ахмата в очередной раз переправились через Оку ниже Коломны, московское войско преградило им путь и обратило их вспять. В 1459 г. Сеид-Ахмат снова направился к Оке, но великий князь Иван Васильевич, дав ордынцам бой, не дал им переправиться и прогнал их. В том же году в Большой Орде после смерти хана Кичи-Мухаммеда воцарился его сын хан Махмуд. Тогда же Василий Темный послал полки на Вятку, были взяты городки Орлов и Котельнич, вятчан же привели к покорности. На другой год хан Махмуд пришел с ратью к Переяславлю Рязанскому и три недели пытался взять его приступом, однако, понеся большие потери, бесславно ушел.

Когда в 1461 г. преставился митрополит Иона, на его место был избран архиепископ ростовский Феодосий. В том же году Василию Темному во Владимире пришлось отражать нападение казанского хана. Крымский же хан Хаджи-Гирей тем временем выдал ярлык польско-литовскому королю Казимиру IV в числе прочего на владение Новгородом. Это усилило конфронтацию Москвы и с Литвой, и с Новгородом, где заметную роль играли сторонники Литвы.

В 1462 г. скончался великий князь Василий II Васильевич Темный. Не блистая ни умом, ни доблестью, ни моральными достоинствами, Василий Темный, тем не менее, оставил после себя Московскую Русь достаточно крепким и заметно централизованным государством. Более всего он преуспел в расширении своих вотчинных владений, захватив правдами и неправдами многие уделы. Оставшиеся удельные княжества были существенно ограничены в своих правах. В этот период, когда Русь раздирала междоусобица, ее стратегические противники (и Литва, и Орда) сами были ослаблены внутренними распрями. Золотая Орда распалась окончательно, на ее месте возникли: Большая Орда (степь от Волги до Днепра), Ногайская Орда (в нижнем Заволжье), Казанское ханство (в пределах Волжской Булгарии) и Западная Орда, или Крымское ханство. Для защиты Руси от Орды было образовано из тех же ордынцев Касимовское царство, определившее южный оборонительный рубеж по реке Оке. Правление Василия Темного, полное противоречий, проходило в жестокой борьбе за власть с дядей Юрием Дмитриевичем и его сыновьями, однако трагическая его судьба в народной поэтической эпике не отмечена ни хулой, ни хвалой, ни состраданием.

На великое княжение в Московской Руси сел 22-летний Иван III Васильевич. С 12 лет приучаемый отцом к государственным делам он хорошо понимал политические проблемы Московской Руси. Братья Ивана получили по завещанию уделы: Юрий – Дмитров, Андрей Большой – Углич, Борис – Волоколамск, Андрей Меньшой – Вологду. В 1463 г., дабы пресечь притязания Литвы, Иван III послал своих наместников в Новгород Великий. В том же году Иван III обязал данью дерптского епископа. В 1464 г. Иван III вернул Василия Ивановича Рязанского на княжение в его вотчину, женив его с дальним прицелом на своей сестре Анне.

В это время намеченный ханом Махмудом (видимо, из-за невыплаты дани) поход на Русь не состоялся, поскольку на Махмуда пошел войной крымский хан Хаджи-Гирей и, нанеся ему крупное поражение, завладел Большой Ордой. Весной следующего года Махмуд вернул себе власть, но вскоре своим братом ханом Ахматом был вытеснен из Большой Орды в Астрахань [Горский 2005, 154–156].

В 1468 г. хан Касим-Трегуб решил вмешаться в распри Казанского ханства, и предпринял вместе с московскими полками поход на Казань, но казанский хан Ибрагим не дал ему переправиться через Волгу. В это время, возможно, для принуждения Ивана III к выплате дани, ордынцы хана Ахмата совершили набеги на Рязанское княжество и на правобережье Оки между Серпуховым и Каширой. Тогда же против казанских татар по Волге воевали новгородцы и муромцы, а из Москвы на Каму был послан атаман Иван Руно с казаками, к нему присоединились галичане, вологжане и устюжане. Осенью следующего год новый поход на Казань на судах был более удачным, князь Юрий Васильевич с московской ратью осадил Казань, перекрыл поступление воды в город и вынудил хана Ибрагима капитулировать. Вятка же, придерживаясь договора с казанским ханом, помогать Ивану III в этой войне отказывалась.

В 1471 г., после кончины князя Александра Федоровича Ярославского, ярославские земли были присоединены к владениям великого князя Ивана Московского, тогда же были канонизированы Русской церковью святые князья Феодор, Давид и Константин Ярославские. Тем временем в Новгороде произошла очередная распря сторонников и противников литовского протектората. Вдова новгородского посадника Марфа Борецкая (Марфа Посадница) с сыном Дмитрием и некоторыми боярами попросили покровительства у Казимира IV, и тот прислал в Новгород киевского князя Михаила Олельковича (Александровича). Боярыня Марфа, обладавшая самым крупным состоянием среди новгородского боярства, вознамерилась стать женой королевского наместника, чтобы упрочить его положение и свою власть в Новгороде. Великий князь спешно стал собирать поход на новгородцев, призвав присоединиться Тверь и Псков, своих братьев и царевича Данияра Касимовича. Весной 1471 г. были посланы рати на Двинскую землю, к Руссе, к Волочку, а летом в поход выступил сам великий князь и соединился с соратниками в Торжке. В сражении на реке Шелони 40-тыс. новгородцев были наголову разбиты 5-тыс. московских ратников. Новгородские бояре во главе с архиепископом били челом великому князю. Иван III на своих условиях примирился с Новгородом и взыскал с новгородцев 16 тыс. рублей. На северо-восточных новгородских землях были посажены московские наместники. Новгородцы так и не дождались помощи от Казимира IV, которого в это время занимал конфликт с Венгрией.

Тем же летом ушкуйники-вятчане, пройдя по Каме и Волге ниже Казанского ханства, разграбили столицу Большой Орды – Сарай. Ордынцы пытались перехватить их на обратном пути, но вятчане пробились через их суда и ушли к себе. Вряд ли это нападение вольных вятчан было согласовано с Иваном III, но для хана Ахмата оно было еще одним поводом для карательного похода на Русь.

В 1472 г. хан Ахмат, заручившись поддержкой короля Казимира IV, предпринял большой поход на Русь, несмотря на то, что перед тем посол великого князя Григорий Волнин привез в Большую Орду дань. В это время московские полки во главе с князем Федором Пестрым успешно воевали в Пермской земле. Но и занятый войной с Венгрией король Казимир IV не спешил помогать хану. Как только в Москве стало известно об ордынском походе, Иван III отправился с войском в Коломну к переправе через Оку. Ахмат же придерживался литовской границы и направил свою рать выше по течению за Серпухов к слабо укрепленному Алексину, который на следующий же день был сожжен вместе с жителями. Однако днем позже на другом берегу ордынцев задержал еще один воинский заслон, а вскоре подоспели русские полки с князем Юрием Васильевичем и касимовские татары с царевичем Данияром, ордынская рать была отброшена за реку. Русские не стали переносить военные действия на правый берег Оки, а ночью ордынская рать поспешно ушла к своим станам на юг. Это бегство некоторые источники связывают с возникшей в ордынском войске эпидемией, но в Москве это событие было признано безусловной победой. Главным же итогом победы под Алексином было отрешение Москвы от ордынской зависимости и окончательное прекращение выплаты дани в Большую Орду, более того, с начала 1473 г. в официальных документах она не выделялась среди прочих ордынских ханств, и все они стали обозначаться вкупе множественным числом «орды» [Горский (2005), 165–167]. Видимо, тогда же был отправлен в Большую Орду посол Ивана III Никифор Басенков с богатыми дарами, но не с данью.

Когда внезапно овдовевшему Ивану III Рим через своего посла предложил кандидатуру невесты, племянницу последнего византийского императора Константина IX Зою Палеолог, великий князь согласился на этот брак, который мог повысить статус егокняжения.В 1472 г. в Риме у папы Сикста состоялась помолвка царевны Зои Палеолог и Ивана III, от имени которого выступали московские послы. Уже летом византийскаяцаревна, которую стали называть более традиционным для православия именем София, отправилась в Москву в сопровождении большой свиты греков и итальянцев, среди них был и ее брат Дмитрий. В ноябре того же года в день приезда царевны состоялось ее венчание с Иваном III.

В том же году после разборки обветшавшего кафедрального Успенского собора в заложенное основание нового храма перенесли мощи покойных митрополитов Петра, Алексия, Феогноста, Киприана, Фотия и недавно обретенные мощи Ионы, канонизация большинства из них еще предстояла. Но относительно канонизации Феогноста и Киприана митрополит Филипп, сменивший еще в 1465 г. ушедшего в монастырь Феодосия, не нашел поддержки великого князя. Вскоре, после большого московского пожара, митрополит Филипп ушел в монастырь, где и скончался. Новым митрополитом был избран коломенский епископ Геронтий.

С этого же времени начинаются дипломатические контакты с Крымским ханством, в1473–1474 гг. между Иваном Ш и Менгли-Гиреем идет обмен посольствами, решаются вопросы равноправия в отношениях, отказа от взимания любых платежей и военного союза. Летом 1474 г. из Большой Орды вернулся Никифор Басенков вместе с послом хана Ахмата, в свите которого было 600 воинов и 3 тыс. купцов. Полтора месяца спустя ханский посол был возвращен в Орду, а с ним направлен новый посол Ивана III Дмитрий Лазарев.

Тогда же Иван Ш присоединил к своим владениям Ростовское княжество и владения скончавшегося брата Юрия Васильевича – Дмитров, Серпухов, Можайск и другие волости, что вызвало неудовольствие других братьев великого князя.К зиме того года на службу к Ивану Ш пришел сын казанского хана Мустафы царевич Муртоза и получил городок с волостями на Оке.

Весной 1475 г. великий князь послал в Крым Алексея Старкова, поручив ему добиться разрыва дружественных отношений крымского хана с королем Казимиром IV. Но вскоре Менгли-Гирей оказался в плену у турок, напавших на побережье Крыма, и получил свободу, только признав над собой власть турецкого султана Мухаммеда II, в руках которого оказались Азов, Керчь и Кафа (Феодосия). В 1476 г. посол Дмитрий Лазарев бежал из Большой Орды, отношения Москвы с которой вновь стали накаляться. Тогда же после повторного вторжения хана Ахмата в Крым на тамошнем престоле оказался его ставленник Джанибек. Летом, на пятом году невыплаты Русью дани, хан Ахмат направил в Москву своего посла Бочуку с вызовом Ивана III в Большую Орду. Но великий князь не оказал должного внимания ни ханскому послу, ни вызову хана, обозначив окончательный разрыв вассальных отношений с Большой Ордой.

Осенью этого же года Иван Ш объявил своего старшего сына Ивана Молодого великим князем и соправителем.

В период 1476–1478 гг. Иван III занимался установлением великокняжеской власти в Новгороде, где продолжались распри между сторонниками Москвы и Литвы. Некоторые из московских сторонников были убиты. Иван III послал несколько ратей, занявших ключевые пункты в новгородских землях. Великий князь въехал в Новгород и арестовал многих бояр. Архиепископ Феофил просил великого князя за опальных бояр, но получил жесткий отказ. Сторонники великого князя во главе с посадником Василием Александровичем Казимиром просили хотя бы не предавать схваченных бояр казни, Иван III смилостивился и велел отправить арестованных в Москву. В переговорах с Иваном III новгородцы настаивали на сохранении самоуправления и неучастия в военных действиях великого князя за пределами своих владений. На это великий князь передал свою волю через князя Ивана Патрикеева, что вечевому колоколу в вотчине великого князя Новгороде не быть, посаднику не быть и власть в Новгороде держать великому князю так же, как и в других его волостях. В начале 1478 г. Иван III поручил Ивану Федоровичу Товаркову привести к присяге (целованию креста) великому князю виднейших бояр новгородских во главе с Василием Казимиром. После этого по приказу Ивана III была схвачена Марфа Борецкая и отправлена со своими сподвижниками в Москву, куда вскоре выехал и сам великий князь. В марте вслед за Иваном III был доставлен вечевой колокол Новгорода Великого, что символизировало его окончательное присоединение к Московской Руси. Эти события нашли отражение в песне «Покорение Новгорода».

В это время хан Ахмат, вступив перед тем в союз с Ногайской Ордой, Сибирским ханством и Казахской Ордой и подчинив себе Астраханское ханство, вел успешную войну с узбекским ханом Шейх-Хайдаром. Тогда же турки вернули на крымский престол Менгли-Гирея, который тут же возобновил переговоры с Иваном III.

Весной 1479 г. у Ивана Ш родился сын Василий, который к чаянию Софьи Фоминичны мог стать престолонаследником.

В тот год хан Ахмат, готовя большой поход на Русь, вел переговоры с Литвой о создании коалиции с привлечением Ливонского ордена и новгородской оппозиции. Между тем в Новгороде сторонники Литвы еще надеялись на помощь короля Казимира IV, и осенью Иван III снова направился в Новгород с войском. Новгородцы затворились в городе, и великий князь приказал беспрестанно бить по ним из пушек, отлитых под руководством строителя Успенского собора итальянца Аристотеля Фиораванти. Новгородцы открыли ворота великому князю, он велел схватить 50 зачинщиков, которые под пытками показали, что в смуте замешан архиепископ. В начале 1480 г. архиепископ Феофил был арестован и отправлен в заточение в Чудов монастырь. Казнив 100 главных крамольников, Иван III начал планомерное выселение новгородцев. Одна тысяча боярских и купеческих семей были разосланы по поместьям, еще 7 тыс. семей купцов и черных людей были размещены по тюрьмам и посадам во Владимире, Муроме, Нижнем Новгороде, Переяславле, Юрьеве, Ростове, Костроме и других городах. На место высланных новгородцев были приведены из других русских городов дети боярские с холопами и купцы.

Вскоре Иван III сам поспешно отъехал в Москву, поскольку затеяли мятеж его братья – угличский князь Андрей Большой и волоцкий князь Борис, недовольные его мерами по ликвидации на Руси удельных княжеств. Считая себя обойденными при распределении наследства брата Юрия и наделении великим княжением Ивана Молодого, мятежные братья двинулись в сторону Литвы и остановились в Великих Луках, откуда обратились с просьбой о поддержке к королю Казимиру IV, с которым были в родстве через бабку Софью Витовтовну. Король в поддержке отказал, но в качестве прибежища их семьям определил Витебск.

В Москве же начали готовиться к нашествию хана Ахмата, как только весной на правом берегу Оки были замечены ордынские дозорные отряды. Тогда же в Крым был направлен московский посол князь Иван Звенец для заключения военного союза против хана Ахмата и короля Казимира IV – общих врагов Ивана III и Менгли-Гирея. Летом Иван III послал своего сына Ивана Молодого к Серпухову, князя Андрея Меньшого – к Тарусе, а сам пошел в Коломну с тем, чтобы вдоль левобережья Оки поставить заслоны ордынцам в местах переправы и при надобности перенести оборону восточнее либо западнее к Алексину и Калуге. Хан Ахмат, выведя свое войско от Волги к Дону, стал медленно продвигаться к верховьям Оки, в надежде соединиться с королем Казимиром в литовских владениях и двинуться на Москву. Тем временем волжским путем направились полки под началом звенигородского князя Василия Юрьевича Ноздреватого и касимовские татары с ханом Нурдовлатом (Урдовлетом) [Татищев, 3, 434], братом Менгли-Гирея, чтобы в отсутствие хана Ахмата нанести удар по Большой Орде и ее столице, повторяя дерзкий набег 1471 г. вятских ушкуйников. Хан Ахмат, придя к Оке и зная о выставленных русских заслонах при переправах от Коломны до Алексина, вознамерился форсировать Оку выше устья ее левого притока Угры за Калугой, предполагая там соединиться с королем Казимиром IV. Этот маневр не укрылся от Ивана III, и он приказал полкам великого князя Ивана Молодого и князя Андрея Меньшого спешно передислоцироваться от Серпухова и Тарусы к Угре, которая до города Юхнова служила границей между Литвой и Русью. На этом участке левого берега Угры был создан русский оборонительный рубеж, особо прикрывший броды и переправы. Сам же великий князь ушел из Коломны в Москву, где сторонники примирения с ханом попытались повлиять на Ивана III. В это время архиепископ Вассиан написал свое «Послание на Угру», призывая великого князя к решительным действиям. Иван III прибывших с миром послов его мятежных братьев отправил обратно, велев смирившимся братьям со своими полками спешить к Угре, потом распорядился на случай осады Москвы и сам двинулся к месту военных действий. Туда же двигались отряды и других русских земель. Отправив большую часть своей рати в распоряжение Ивана Молодого, Иван III выбрал позицию в городе Кременце, около середины пути от Боровска до линии обороны вдоль Угры.Хан Ахмат так и не дождался короля Казимира IV, который не решился выступить, поскольку в это время в подольские владения Литвы вторгся из Крыма хан Менгли-Гирей. Кроме того, в Литве усилились промосковские настроения, особенно в русских княжествах. Это связывало руки не только Казимиру IV, но и хану Ахмату, поскольку он как раз и находился на землях русских «верховских» (в верховьях Оки) княжеств в составе Литвы. Когда хан Ахмат подвел свое войско к Угре, на противоположном берегу уже закрепились русские полки. В начале октября первая попытка хана Ахмата перейти Угру близ устья была встречена стрельбой из пищалей, и после безуспешных атак в течение четырех дней, понеся большой урон, ордынцы отступили от берега. Безуспешны были попытки ордынцев переправиться через Угру в других местах, везде их встречали огненным боем русские заслоны. Началось знаменитое «стояние на Угре». Хан направил послов к великому князю, в ответ к хану явилось целое посольство с богатыми дарами, в составе которого не было ни князей, ни именитых бояр, а возглавлял его боярский сын Иван Товарков, бывший с Иваном III при покорении Новгорода. Пеняя на то, что девятый год не было выплаты дани [Горский (2005), 159], хан отправил дары обратно. Хан предпринял еще один маневр и послал отдельную рать западнее Юхнова, где Угра протекала уже в литовских владениях. При попытке преодолеть Угру ордынцы были неожиданно отбиты от берега оказавшимися здесь московскими полками. Дальнейшее противостояние обессиливало и физически, и морально как ту, так и другую стороны. Когда в ноябре река замерзла, Иван III приказал войскам сместить оборону с берегов Угры и сосредоточиться в Кременце. Путь через Угру хану был открыт, но в это время до него дошла весть о русском набеге на Большую Орду, да и войско его голодом и бескормицей было обескровлено. В итоге хан Ахмат «не устоял» и спешно увел свою орду обратно, разоряя по пути владения своего союзника Казимира IV. В самом начале 1481 г. сибирский хан с ногайскими мурзами, переправившись через Волгу, двинули рать к Азову и на исходе ночи напали на расположившийся неподалеку стан Большой Орды. Хан Ахмат, застигнутый в шатре врасплох, погиб от рук хана Ивака и правнука Едигея, мурзы Ямгурчея.

В том же году, после успешного похода против Ливонского ордена, Иван III приказал выслать из Новгорода возглавлявшего в том походе новгородскую рать Василия Казимира.

В 1482 г. перешел из Литвы к Ивану III князь Федор Бельский и был пожалован городом в Новгородской земле. В том же году состоялся обмен посольствами с венгерским королем Матиасом. Думный дьяк Федор Курицын, которого Иван III направил во главе ответного посольства, заключил с королем союз против Польши. В том же году начатые еще в 1480 г. переговоры со Стефаном IV Великим, господарем Молдавии, о союзе против турок и о браке его дочери Елены с Иваном Молодым завершились прибытием Елены Волошанки в Москву и ее бракосочетанием с сыном великого князя. Год спустя у них родился сын Дмитрий. Это уменьшило шансы сына Софьи Фоминичны стать престолонаследником.

В начале 1485 тверские бояре выдали Ивану III переписку тверского князя с Литвой, в связи с чем великий князь направил к Твери московскую рать, вынудив князя Михаила Борисовича бежать в Литву. Иван III, присоединив Тверское княжество к московским владениям, посадил там великого князя Ивана Молодого. В том же году была послана московская рать на взбунтовавшихся вятчан. В Новгороде снова возникли распри, и на смену избранному по жребию архиепископу Симеону был прислан архимандрит Чудовского монастыря Геннадий.

В этот период наибольшую внешнюю угрозу представляло Казанское ханство, где шла борьба между враждебно настроенным к Москве Али-ханом и Мухаммед-Эмином. Хан Менгли-Гирей в это время взял в жены вдову хана Ибрагима – Нурсултан, мать Мухаммед-Эмина, казанские сторонники которого просили Ивана III о поддержке. В 1487 г. Иван III послал в Казань большую рать, город был взят и Мухаммед-Эмин был утвержден на казанском престоле, а его противник Али-хан был сослан с семьей в вологодские земли. В это время сидевшие в Большой Орде сыновья хана Ахмата повели борьбу с Крымским ханством, и Менгли-Гирей ждал от Ивана III военной помощи. Великий князь послал к Большой Орде своих людей и служилых татар во главе с тогдашним касимовским царем – ханом Нурдовлатом. Летом того же года приехали в Москву из Большой Орды послы ханов Муртозы и Седи-Ахмета. В своем послании Ивану III Муртоза просит отпустить к нему Нурдовлата с тем, чтобы посадить его на ханский престол в Крыму, сместив его брата Менгли-Гирея. Предназначенное Нурдовлату второе письмо Иван III изъял и той же осенью копии писем направил с послом к Менгли-Гирею.

В 1489 г. Иван III перевел из Новгорода более тысячи семей на московские земли, а в Новгород на их поместья послал москвичей. Тогда же Иван III послал своих воевод с ратью на своевольную Вятку, города вятчан вместе со столицею Хлыновом были взяты, а сами вятчане были сведены в московские земли – в Боровск, Клеменец и Дмитров.

В конце того же года и в следующем из Литвы под власть Москвы перешли со своими вотчинами князья Дмитрий Воротынский, Иван Перемышльский и Иван Белевский с братьями.

Зимой 1490 г. шурин великого князя Андрей Фомич вернулся из Рима, приведя с собой в числе иноземных мастеров «лекаря мистр Леона, жидовина из Венеции» [Татищев, 3, 444]. Этот лекарь взялся излечить старшего сына великого князя от подагры, но к весне того же года итогом лечения оказалась смерть Ивана Молодого, а также последующая казнь лекаря. Эта смерть была большим ударом для великого князя и сильно обостряла внутриполитическую обстановку в государстве, о чем свидетельствуетпесня «Царь молится по сыне». После этого резко обострилась борьба за влияние на Ивана III между великой княгиней Софьей Фоминичной и тверской княгиней Еленой Волошанкой, стоявших за интересы наследников великого князя – сына Василия и внука Дмитрия.

В 1491 г., когда ордынцы подступили к Перекопу, крымский хан снова просил военной поддержки от великого князя. Иван III, собрав 60-тысячное войско из московских полков, из ратей касимовских и казанских татар, повелев и братьям своим Андрею Большому и Борису прислать свои полки, направил его на Большую Орду. Ордынцы отступили от Перекопа и вернулись в Орду, но московское войско ушло, не вступая в битву. Андрей Большой уклонился от участия в этом походе, Иван III приказал его схватить и заточить на Казенном дворе в Москве, где тот через два года и умер. В 1492 г. ордынцы совершили набег на московские владения и разграбили окрестности Алексина, посланная в погоню рать настигла ордынцев, нанесла им поражение и многих захватила в плен. После этого пришли послы от ордынцев с мирными предложениями, но успеха у Ивана III не добились. В 1493 г. к Ивану III пришел служить из Крыма Абдул-Летыф, сын той же царицы Нурсултан.

К этому времени политические интересы Москвы переместились к западу. Иван III обменялся послами с датским королем Иоанном I, с которым уже в следующем году был заключен торговый договор в обход Ганзейского союза. По приказу великого князя на реке Нарве был заложен Ивангород. После кончины Казимира IV польско-литовское королевство разделили его сыновья: польским королем стал Ян Альбрехт, а великим князем литовским стал Александр. Тогда же усилилось внешнее давление на восточные владения Литвы: хан Менгли-Гирей постоянно совершал набеги из Крыма на Приднепровье, а московские рати в верховьях Оки и Угры продолжали занимать города, которые Иван III жаловал тем же вотчинникам, все чаще переходившим на московскую службу из Литвы. Литва вынуждена была пойти на уступки Москве, и русско-литовские противоречия было призвано уладить соглашение о помолвке великого князя Александра Литовского с дочерью Ивана III Еленой. По договору 1494 г. за Иваном III как «государем всея Руси» признавались некоторые города в верховьях Оки и Вяземское княжество, предусматривалось также, что Литва не станет претендовать на Новгород, Псков и Тверь, а Елена сохранит православную веру. В 1495 г. Иван III, решив положить конец произволу и расправам ливонцев над его подданными, купцами и послами в Ревеле (Колывани), приказал схватить в Новгороде ревельских купцов и доставить вместе с товарами в Москву. Только после ходатайства великого князя Александра Литовского, а также прошения о помиловании от магистра Ливонского ордена и городов Ганзейского союза ревельские купцы были освобождены. В том же году Иван III послал войско против шведов, захвативших старые новгородские земли на берегу Финского залива, но тогда город Выборг не был взят. Осенью же сам великий князь пришел в Новгород, а в начале следующего года на шведов был совершен новый поход, победно закончивший войну. Но вскоре шведы высадили десант на Нарве под Ивангород и, взяв его иразграбив, ушли.

Весной в Казань была послана рать по просьбе хана Мухаммед-Эмина ввиду угрозы смуты и нападения ногайцев. Осенью, когда после ухода московской рати к Казани снова подступил ногайский хан Мамук, Мухаммед-Эмин бежал в Москву. Недруги Муххамед-Эмина, укрепившись в Казани, Мамука в город не пустили и направили Ивану III покаянную просьбу о помощи. Весной следующего года Иван III направил с войском в Казань нового хана Абдул-Латыфа, младшего брата Мухаммед-Эмина. Хан Мамук вынужден был уйти от Казани и в пути умер.

В том же году молдавский господарь Стефан IV отразил вторжение польско-литовского войска, но был вынужден из-за военной угрозы и протурецких настроений в своем окружении признать над собой власть турецкого султана, ослабив свою роль союзника Ивана III. Тогда же к турецкому султану Баязету было направлено первое русское посольство во главе с Михаилом Плещеевым.

В это же время думской комиссией, которую возглавлял боярин Иван Юрьевич Патрикеев-Гвоздь, был составлен «Судебник 1497 года». Одним из установлений этого «Судебника» был Юрьев день (26 ноября), когда разрешалось крестьянину уйти от феодала.

В конце 1497 г. в окружении Софьи Фоминичны был раскрыт боярский заговор против внука Ивана III Дмитрия в пользу его сына Василия. Великий князь приказал казнить шестерых заговорщиков во главе с Владимиром Гусевым. После того как Иван III подверг опале жену и сына, что отразила песня «Опала на царевича Василия», он обратил свою милость на своего 14-летнего внука Дмитрия и в начале 1498 г. утвердил его в качестве великого князя и своего соправителя. В противостоянии сторонников Софьи Палеолог и Елены Волошанки обозначился клубок противоречий в борьбе Ивана III с вольностями княжат (удельных князей) и боярства и в церковной распре «нестяжателей» и «иосифлян». «Нестяжатели» во главе с Нилом Сорским (1433–1508), основателем скита на реке Соре, были последователями митрополита Алексия, создателя общежитийных монастырей, в основе устава которых были «труд» и «нестяжание» по слову апостола Павла: «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фес. 3:10). Противником этих идей был игумен Иосиф Волоцкий (Иван Санин), основатель Иосифо-Волоколамского монастыря (1479), стоявший за право монастырей владения землей и селами, что противоречило самодержавным устремлениям Ивана III. Идеологом самодержавия выступал думный дьяк Федор Курицын, принадлежавший к окружению Елены Волошанки. В 1499 г. митрополит Симон был вынужден согласиться с тем, что к великому князю перешли церковные земли Новгорода, из которых он стал наделять поместьями за службу детей боярских. Но приверженец политики Ивана III новгородский архиепископ Геннадий, осуществивший к тому времени первый перевод на славянский язык Библии (Ветхого Завета), решительно перешел на сторону Софьи и поддерживающих ее «иосифлян». Иван III, сменив гнев на милость и объявив сына Василия великим князем, дал ему великое княжение в Новгороде и Пскове. Псковичи отказались признать Василия, считая себя подвластными только московскому государю.

В том же году в Литве начались гонения на православных и прекратилось сообщение Елены Литовской с отцом и матерью, видимо, супруг подверг ее изоляции, но сведения из Литвы приписывали ей болезнь. Отношения с Литвой обострились, поток русских княжат и бояр из Литвы под московское покровительство усилился, их вотчины рассматривались как владения государя всея Руси. В Москве же по обвинению в навете на Софью и Василия подвергся опале и был пострижен в монахи первенствующий боярин Иван Патрикеев-Гвоздь, а князья-бояре Семен Ряполовский и Василий Ромодановский были казнены.

В 1500 г. усилилось продвижение русских войск в православные волости Литвы. В юго-западном направлении были заняты чернигово-северские города Брянск, Радогощ, Стародуб, Путивль и Любеч. В западном направлении на Смоленск был взят Дорогобуж и на реке Ведроше литовские силы были разбиты. Литва прибегла к военной помощи Ливонского ордена, но под Дерптом (Юрьевом) ливонское войско было разгромлено. В том же году московская рать взяла Торопец. Весной 1501 г. Ливонский орден вновь опустошил псковские земли, в ответ московские полки опустошили ливонские земли до самого Ревеля (Колывани). Александр Литовский стал торопить своего союзника хана Большой Орды Ших-Ахмета начать боевые действия против Москвы, хан с ратью выступил к верховьям Дона и разорил присоединенные к Московской Руси чернигово-северские города, после чего остался зимовать в киевских владениях Литвы. В том же году после смерти брата польским королем стал Александр Казимирович и у него появился такой ресурс, как польское войско. В начале 1502 г. Иван III сместил казанского хана Абдул-Латыфа, сослав его на Белозеро, и снова посадил на престол Мухаммед-Эмина. Весной Иван III вынужден был начать переговоры с Ших-Ахметом, дав знать о готовности признать свою зависимость, и направил послов: Давыда Лихорева к Ших-Ахмету, по некоторым сведениям, с данью, Алексея же Заболоцкого к Менгли-Гирею с тем, чтобы поднять его на Ших-Ахмета. Однако посольство Заболоцкого было перехвачено ордынцами и планы Ивана III раскрыты, а посольство Лихорева тоже оказалось в заложниках у Ших-Ахмета.

Той же весной Иван III отрешил своего внука Дмитрия от великого княжения и вместе с его матерью Еленой Волошанкой поместил под стражу. Следы этого события сохранились в песне «Опала на царевича Дмитрия». Вслед за тем Василий Иванович был объявлен великим князем и государем всея Руси.

К этому времени оказались испорченными отношения короля Александра с ханом Ших-Ахметом, который во время зимовки разорил близлежащие литовские владения. Долго выжидавший Менгли-Гирей, сочтя момент подходящим, нанес на левобережье Днепра сокрушительный удар по орде Ших-Ахмета, которому все же удалось бежать. После того как оставшиеся ордынцы были уведены в Крым, Большая Орда исчезла с исторической сцены.

В том же году осаждал Смоленск сын великого князя Дмитрий Иванович, но крепости осилить не смог. В начале 1503 г. между королем Александром и государем всея Руси Иваном III было заключено перемирие на шесть лет, по условиям договора Москва получила Черниговскую и Новгород-Северскую земли со всеми присоединенными к тому времени городами. На тот же срок было заключено перемирие Москвы с Ливонским орденом, в соответствии с чем сохранялись даннические обязательства дерптского епископа Пскову. В том же году после смерти племянника Ивана III рязанского князя Федора Васильевича Третного к Москве отошла принадлежавшая ему треть Рязанского княжества вместе со Старой Рязанью и Тулой.

Весной 1503 г. скончалась великая княгиня Софья Фоминична, что нашло отражение в песне «Смерть царицы Софьи». С ней связано появление двуглавого византийского орла в российском гербе, от нее же пошло такое название Московского государства как Россия. Софья Палеолог имела большое влияние на царя Ивана III, особенно в последние годы ее жизни после победы, одержанной в борьбе за престолонаследие над своей соперницей Еленой Волошанкой и ее сыном Дмитрием. Здоровье Ивана III из-за семейных неурядиц последних лет и неумеренного употребления вина сильно пошатнулось, летом он серьезно занемог, и значительная часть его полномочий перешла к сыну Василию.

На состоявшемся в это время церковном Соборе вопрос о ереси, поднятый игуменом Иосифом Волоцким и архиепископом Геннадием, Иван III исключил, но и выдвинутое в соответствии с идеалами митрополита Алексия предложение Нила Сорского о ликвидации монастырского землевладения «иосифляне», поддержанные Василием, сумели отклонить, ссылаясь на византийские церковные уложения. После этого «иосифляне» отмежевались от боярской оппозиции и выдвинули теорию божественного происхождения монаршей власти: монах псковского Елеазарова монастыря Филофей провозгласил идею «Москва – Третий Рим».

В 1504 г. Иван III составил духовное завещание, где его сын Василий был подтвержден наследником великого княжения. В конце же года на церковном Соборе были разоблачены вольнодумные мыслители Москвы и Новгорода и объявлены еретиками. «Иосифляне» одолели «нестяжателей», добившись осуждения еретиков и расправы над ними. В Москве, Новгороде и других местах были жестокие гонения на еретиков, не в меру ретивый игумен Иосиф обвинил думного дьяка Федора Курицына в занятиях ересью с самим великим князем. Это избавило Федора от казни, но его брат Иван Курицын-Волк в числе многих других был сожжен.

В начале 1505 г. Елена Волошанка, остававшаяся с сыном под стражей, скончалась.

Летом того же года в Казани во время ярмарки вспыхнул антирусский мятеж, довольно многочисленное русское население подверглось избиению и грабежу, многие были проданы в рабство. Осенью Мухаммед-Эмин, призвав помощь из Ногайской Орды, напал на Нижний Новгород, гарнизон которого был немногочислен. Воеводы, посланные с ратью немощным Иваном III в Нижний, не спешили и пьянствовали, остановившись в Муроме. Но нижегородский воевода Хобарь Симский освободил бывших там 300 литовских пленных и с их помощью город отстоял. Тогда же Иван III отложил до весны собранный поход на Казань и женил своего сына Василия на Соломонии, дочери боярина Юрия Константиновича Сабурова. Почувствовав изнемоганье, великий князь призвал митрополита и своего духовника для соборования, но отказался от традиционного пострига в иночество. Он велел огласить свое духовное завещание, объявил амнистию для заключенных в темницах и вскоре скончался. Это событие отражено в песенных сюжетах «Смерть царя Ивана Васильевича» и «Часовой у царского гроба».

Великое княжение Ивана III недаром относят к великим периодам русской истории. Был сформирован территориальный центр будущей России, когда к Московскому княжеству были присоединены основные русские земли.При Иване III были выиграны войны со Швецией за возвращение части новгородских земель (1495–1496), с Великим княжеством литовским (1487–1494, 1500–1503), когда были отвоеваны верховские княжества, чернигово-северские города и земли и часть смоленских земель, и с Ливонским орденом (1501–1503). В числе достижений Ивана установленный на 18 лет протекторат над Казанским ханством (1487–1505). Иван III заложил основы приказного правления на Руси (Казенный, Дворцовый и Конюшенный приказы) и судопроизводства в составленном по его поручению «Судебнике». При Иване III появилась та самая «каменнáя Москва», когда в Московском Кремле были возведены из кирпича стены и башни, сооружены Успенский и Благовещенский соборы и Грановитая палата.

За два с половиной века от крушения Киевской Руси (1240) до крушения Орды (1502) только два периода русской истории удостоились внимания былинной эпики. В великое княжение Дмитрия Донского (1359–1389) это был период от битвы на реке Воже (1378) до нашествия Тохтамыша (1382), где центральным событием была победа над Мамаем на Куликовом поле (1380). В великое княжение Ивана III (1462–1505) спустя век былинным стал период от безуспешной попытки ордынцев форсировать Оку под Алексином (1472) до бегства ордынцев после «стояния на Угре» (1480), где посредине оказался официальный отказ Москвы от выплаты дани Орде (1476). В совокупностисобытия этого периода нашли отражение в былине «Василий Казимирской». Освобождение Руси от ордынского ига стало не только внешнеполитическим фактом, но и фактом национального самосознания. С Иваном III и завершилась героическая традиция былинной эпики.

ПОКОРЕНИЕ НОВГОРОДА

Собиралася туча черная,

Подошла гроза на великий град,

Знать настал конец вечу старому.

Не держал народ имя царское

Грозно, с честию – по-старинному,

Озлобился царь на ослушников,

И он двинулся всеми силами,

Сам с боярами во главе пошел

Теснить Новгород лютым голодом.

Притесняючи покорил его;

Вече древнее уничтоживши,

Сам наместника посадил ему.

ВАСИЛИЙ КАЗИМЕРСКОЙ

У ласкова князя Владимира,

У солнышка у Сеславьича

Было столованье – почестный пир,

На многих на князей, бояров

И на всю на поленицу богатую,

И на всю на дружину на храбрую.

Он и всех поит и всех чествует,

Он де всем, де князь, покланяется;

И в полупиру бояре напивалися,

И в полукушаньях наедалися.

Князь по гриднице похаживат,

Белыми руками помахиват,

И могучими плечами поворачиват,

И сам говорит таковы слова:

– Ой вы гой еси, мои князья и бояры,

Ой ты, вся поленица богатая

И вся моя дружина храбрая!

Кто бы послужил мне, князю, верой-правдою,

Верой-правдою неизменною?

Кто бы съездил в землю дальную,

В землю дальную, Поленецкую,

Ко царю Батуру Батвесову?

Кто бы свез ему дани-пошлины

За те за годы за прошлые,

И за те времена – за двенадцать лет?

Кто бы свез сорок телег чиста сéребра?

Кто бы свез сорок телег красна золота?

Кто бы свез сорок телег скатна жемчуга?

Кто бы свез сорок сороков ясных соколов?

Кто бы свез сорок сороков черных соболей?

Кто бы свез сорок сороков черных выжлыков,

Кто бы свел сорок сивых жеребцов?

Тут большой за меньшего хоронится,

Ни от большого, ни от меньшего ответа нет;

Из того из места из середнего

И со той скамейки белодубовой

Выступал удалой добрый молодец

На свои на ноженьки на резвые,

На те ли на сапожки зелен сафьян,

На те ли каблучки на серебряны,

На те ли гвоздочки золочены,

По имени Василий сын Казимерской.

Отошедши, Василий покланяется,

Говорит он таковы слова:

– Ой ты гой еси, наш батюшко Владимир-князь!

Послужу я тебе верой-правдою,

Позаочи – в очи не изменою;

Я де съезжу в землю дальную,

В дальную землю Поленецкую,

Ко тому царю Батуру ко Батвесову;

Я свезу твои дани-пошлины

За те годы, годы прошлые,

За те времена – за двенадцать лет,

Я свезу твое золото и серебро,

Я свезу твой скатнóй жемчýг,

Свезу сорок сороков ясных соколов,

Свезу сорок сороков черных соболей,

Свезу сорок сороков черных выжлыков,

Я свезу твоих сорок сивых жеребцов.

Тут Василий закручинился

И повесил свою буйну голову,

И потупил Василий очи ясные

Во батюшко во кирпищат пол;

Надевал он черну шляпу, вон пошел

Из того из терема высокого.

Выходит он на улицу на широку,

Идéт по улице по широкой,

Навстречу ему удалой добрый молодец

По имени Добрыня Никитич млад –

Пухову шляпу снимал, низко кланялся:

– Здравствуешь, удалой добрый молодец

По имени Василий, сын Казимерской!

Что идешь ты с пиру невéселой?

Не дошло тебе от князя место доброе?

Не дошла ли тебе чара зелена вина?

Али кто тебя, Василий, избесчествовал?

Али ты захвастался куда ехати?

И тут Василий, ровно бык, прошел.

Забегáт Добрынюшка во второй раз;

Пухову шляпу снимал, низко кланялся:

– Здравствуешь, удалой добрый молодец,

Ты по имени Василий, сын Казимерской!

Что идешь ты с пиру невéселой?

И невесел идешь ты, не радошен.

Не дошло ль тебе, Василий, место доброе?

Не дошла ль от князя чара зелена вина?

Али ты захвастался, Василий, куда ехати?

И тут Василий, ровно бык, прошел.

Забегáт Добрынюшка в третий де раз;

Пухову шляпу снимáт, низко кланется:

– Здравствуешь, удалой добрый молодец

По имени Василий, сын Казимерской!

Что ты идешь с пиру невеселой?

Невесел ты идешь с пиру, не радошен?

Не дошло ль тебе, Василий, место доброе?

Не дошла ль тебе чара зелена вина?

Али кто тебя, Василий, избесчествовал?

Али ты захвастался куда ехати?

Я не выдам тебя у дела ратного

И у того часу скоросмертного!

И тут Василий возрадуется:

Сохватал Добрыню он в беремячко,

Прижимáт Добрынюшку к сердечешку

И сам говорит таковы слова:

– Гой еси, удалой добрый молодец

По имени Добрыня Никитич млад!

Ты, Добрыня, будь большой мне брат,

А я, Василий, буду мéньшой брат.

Я у ласкова князя Владимира

На беседе на почестныя,

На почестныя, на большом пиру

Я захвастался от князя съездити

Во ту во землю, во дальную,

Ко царю Батуру ко Батвесову,

Свезти ему дани-выходы

За те годы – за двенадцать лет:

Свезти туда злато, серебро,

Свезти туда скатный жемчýг,

Свезти сорок сороков ясных соколов,

Свезти сорок сороков черных соболей,

Свезти сорок сороков черных выжлыков,

Свести сорок сивых жеребцов.

И проговорит Добрыня Никитич млад:

– Не возьмем мы везти от князя от Владимира,

Не возьмем от него дани-пошлины:

Мы попросим от собаки Батура Батвесова,

Мы попросим от негó дани-пошлины.

И тут молодцы побратались,

Воротились назад ко князю Владимиру.

Идут они в палаты белокаменны,

Крест кладут по-писáному

И поклон ведут по-ученому;

Поклоняются на все стороны:

– Здравствуешь, Владимир-князь

И со душечкою со княгинею!

Князьям-бóярам – на-особицу,

И поговорит ласковый Владимир-князь:

– Добро жаловать, удалы добры молодцы,

Ты, Василий сын Казимерской

Со Добрынюшкой со Никитичем,

За один бы стол хлеб-соль кушати!

Наливает князь чары зелена вина.

Не малы чары – в полтора ведра,

Подает удалым добрым молодцам.

Принимают молодцы единой рукой,

Выпивают чары единым духом,

И садятся на скамеечки дубовые,

Сами говорят таковы слова:

– Гой еси, ласковый Владимир-князь!

Не желаем мы везти от тебя дани-пошлины:

Мы желаем взять от Батура от Батвесова,

Привезти от него дани-пошлины

Ласкову князю Владимиру.

И садись ты, ласковый Владимир-князь,

Садись ты за дубовый стол,

И пиши ты ярлыки скорописчаты:

Дай ты мне, собака, дани-пошлины

За те за годы за прошлые,

За те времена – за двенадцать лет,

И дай ты нам злата, серебра,

И дай ты нам скатна жемчуга,

И дай ты нам ясных соколов,

И дай ты нам черных соболей,

И дай ты нам черных выжлыков,

И дай ты нам сивых жеребцовИ.

Подает ласковый Владимир-князь

Удалым молодцам ярлыки скорописчаты,

И берет Василий Казимерской

И кладет ярлычки во карманчики;

И встают молодцы на резвы ноги,

Сами говорят таковы слова:

– Благослови нас, ласковый Владимир-князь,

Нам съездить в землю Поленецкую.

И выходили молодцы на красно крыльцо,

Засвистели молодцы по-соловьиному,

Заревели молодцы по-звериному.

Как из далеча, далеча, из чиста поля

Два коня бегут, да два могучие

Со всею сбруей богатырскою,

Брали молодцы коней да за шелков повод

И ставали в стременышки гольяшные,

И садились во седелышки черкасские.

Только от князя и видели,

Как удалы молодцы садилися,

Не видали, куда уехали:

Первый скок нашли за три версты,

Другой скок нашли за двенадцать верст,

Третий скок не могли найти.

Подбегают они в землю дальную,

В землю дальную, Поленецкую,

К тому царю Батуру ко Батвесову,

Ко тому ко терему высокому.

Становилися на улицу на широку,

Скоро скакивали со добрых коней;

Ни к чему коней не привязывали,

Никому коней не приказывали,

Не спрашивали они у ворот приворотников,

Не спрашивали они у дверей придверников,

Отворяли они двери на пяту,

Заходили в палату белокаменну,

Богу молодцы не молятся,

Собаке Батуру не кланяются,

Сами говорят таковы слова:

– Здравствуешь, собака царь Батур!

Привезли мы тебе дани-пошлины

От ласкова князя Владимира.

И вынимáт Василий Казимерской,

Вынимáт ярлыки скорописчаты

Из того карману шелкового

И кладет на дубовой стол:

– Получай-ко, собака, дани-пошлины

От ласкова князя Владимира.

Распечатывал собака Батур Батвесов,

Распечатывал ярлыки скорописчаты,

А сам говорил таковы слова:

– Гой еси, Василий сын Казимерской,

Отсель тебе не уехати!

Отвечат Василий, сын Казимерской:

– Я надеюсь на мати чудную, пресвятую Богородицу,

Надеюсь на родимого на брателка,

На того ли братца на названного,

На Добрыню ли на Никитича.

Говорит собака Батур таковы слова:

– Поиграимте-ко, добры молодцы, костью, картами!

Проговорит Василий, сын Казимерской:

– Таковой игры я у те нé знал здесь,

И таковых людей из Киева не брал я.

И стал Батур играть костью, картами

Со младым Добрынею Никитичем.

Первый раз собака не мог обыграть,

Обыграл Добрыня Никитич млад,

И второй раз собака не мог обыграть,

Обыграл его Добрыня Никитич млад.

И в третий раз собака не мог обыграть,

Обыграл его Добрыня Никитич млад.

Тут собаке за беду стало,

Говорит Батур, собака, таковы слова:

– Что отсель тебе, Василий, не уехати!

Проговорит Василий, сын Казимерской:

– Я надеюсь на мати пресвятую Богородицу,

Да надеюсь на родимого на брателка,

На того на братца названого,

На того Добрыню Никитича!

Говорит собака таковы слова:

– Ой ты гой еси, Василий, сын Казимерской,

Станем мы стрелять за три версты,

За три версты пятисотныя,

За тот сырой дуб кряковистый,

Попадать в колечко золоченое.

И проговорит Василий, сын Казимерской:

– А такой стрельбы я у тебя не знал,

И таковых людей не брал из Киева.

Выходил собака на красно крыльцо,

Зычал-кричал зычным голосом:

– Гой еси вы, слуги мои верные!

Несите мне-ка тýгой лук

И несите калену стрелу.

Его тугой лук несут девять татаринов.

Калену стрелу несут шесть татаринов.

Берет собака свой тугой лук

И берет калену стрелу;

Натягает собака свой тугой лук,

И кладет стрелу на тетивочку,

И стреляет он за три версты,

За три версты пятисотныя.

Первый раз стрелил – не дóстрелил,

Второй раз стрелил – перéстрелил,

Третий раз стрелил – не мог попасть.

И подает свой тýгой лук Добрынюшке,

Добрынюшке Никитичу,

И подает калену стрелу.

Стал натягать Добрыня тугой лук,

И заревел тугой лук, как лютые звери,

И переламывал Добрыня тугой лук надвое,

И бросил он тугой лук о сыру землю.

Направлял он калену стрелу наперед жалом,

И бросал он стрелу за три версты,

За три версты пятисотныя,

И попадал в сырой дуб кряковистый,

Во то колечко золочено;

Разлетался сырой дуб на драночки,

И тут собаке за беду стало,

За великую досаду показалося;

Говорит собака таковы слова:

– Ой ты гой еси, Василий, сын Казимерской,

Что отсель тебе не уехати!

Проговорит Василий сын Казимерской:

– Я надеюсь на пречистую Богородицу,

Да надеюсь на родимого на брателка,

Да на того братца названого,

На того Добрыню Никитича.

Проговорит собака царь Батур:

– Да нельзя ли с вами, молодцы, побороться?

Проговóрит Василий, сын Казимерской:

– Я такой борьбы, собака, не знавывал,

Таковых людей не брал из Киева.

И тут собаке за беду стало;

Он кричал-зычал, собака, зычным голосом;

Набежало татар – и силы сметы нет.

И выходил Добрыня на улицу на широку,

И стал он по улочке похаживать.

Сохватались за Добрыню три татарина;

Он первого татарина взял – рáзорвал,

Другого татарина взял – растоптал,

А третьего татарина взял за ноги,

Стал он по силе похаживать,

Зачал белыми руками помахивать,

Зачал татар поколачивать:

В одну сторону идет – делат улицу,

В бок вернет – переулочек.

Стоял Василий на красном крыльце,

Не попало Василью палицы боёвыя,

Не попало Василью сабли вострыя,

Не попало ему копья мурзамецкого.

Попала ему ось белодубова,

Ось белодубова семи сажень;

Сохватал он ось белодубову,

Зачал он по силе похаживать

И зачал татар поколачивать.

Тут собака испужается,

По подлавичью поваляется;

Выбегал собака на красно крыльцо,

Зычал, кричал зычным голосом:

– Гой еси, удалы добры молодцы!

Вы оставьте мне хоть на приплод татар,

Вы оставьте мне татар хоть на племена.

Тут его голосу молодцы не слушают,

Зычит, кричит собака зычным голосом:

– Я отдам ласкову князю Владимиру,

Отдам ему дани и пошлины

За те годы за прошлые,

За те времена – за двенадцать лет;

Отдам сорок телег красна золота,

Отдам сорок телег скатна жемчуга,

Отдам сорок телег чиста серебра,

Отдам сорок сороков ясных соколов,

Отдам сорок сороков черных соболей,

Отдам сорок сороков черных выжлыков,

Отдам сорок сивых жеребцов!

Тут его молодцы послушались,

Бросали худой бой о сыру землю.

Идут они ко высоку нову терему,

Выдает им собака дани-пошлины;

Насыпает тележки златокованые,

Отправляет в стольной Киев-град

Ко ласкову князю Владимиру,

И ко солнышку ко Сеславьеву.

Тут садились добры молодцы на добрых коней,

Ставали во стременышки гольяшныя,

И садились во седелышки черкасския,

И поехали молодцы в свою сторону,

Ко ласкову князю Владимиру.

Едут ко высоку нову терему,

Становятся на улицу на широку;

Воходят во палату белокаменну,

Крест кладут по-писаному,

Поклон ведут по-ученому:

– Здравствуешь, ласковый Владимир-князь!

– Добро жаловать, удалы добры молодцы!

Он садит их на скамейки на дубовые,

Наливает чары зелена вина,

Не малые чары – в полтора ведра,

Подает удалым добрым молодцам.

Принимают молодцы единой рукой,

Выпивают молодцы единым духом,

На резвы ноги стают, низко кланяются:

– Ой ты гой еси, ласковый Владимир-князь,

Привезли мы тебе дани-пошлины

От собаки Батура Батвесьева!

Кланяется им ласковый Владимир-князь,

Кланяется до сырой земли:

– Спасибо вам, удалы добры молодцы,

Послужили вы мне верой-правдою,

Верой-правдою неизменною!

ЦАРЬ МОЛИТСЯ ПО СЫНЕ

Эх да, собирается наш да православный царь

Да он ко заутрени,

Ко тому ли свету, свету-светику,

Ивану Великому.

Эх да, как становится наш православный царь

Да он на своем месте.

Как становится наш православный царь

У праваго клироса.

Эх да, уж как молится наш православный царь

Ивану Великому.

Уж он молится, наш православный царь,

Да он низко кланяется.

Эх да, как позадь-то его все бояре-князья,

Они остановилися.

Как промеж-то себя ухмыльнулися,

Князья усмехнулися.

Эх да, уж как гневно на них православный царь,

Да он оглядается:

– И чему-то, чему вы, бояра-князья, чему больно радостны?

Эх да, иль не знаете вы, иль не ведаете

Горя-то великаго?

Знать, неведома-то вам кручинушка

Безысходна царская.

Эх да, как угасла-то свеча местная;

Закатилась-то звезда,

Поднебесна моя светла звездонька –

Не стало млад царевича.

ОПАЛА НА ЦАРЕВИЧА ВАСИЛИЯ

Да к чёму де приутихло-то морё синёё,

Да к чёму де приуныли круты бережка,

Почёму де призасохли речки быстрыя,

Почёму не побежали ручьи мелкия?

Потому де приутихло-то морё синёё,

Потому де приуныли-ты круты бережка,

Да потому не побежали ручьи мелкия,

Как представляитце цяриця-та благоверная;

Да сама-то царю она наказыват:

– Ты Грозён ты ведь царь Иван Васильёвич!

Ты не будь-то грозён да до солдатушок,

А не будь ты ведь строг до малых деточёк.

Я ишше-то накажу тибе наказ великия,

Я велик-от те наказ накажу, немалыя:

Не бери-тко-се ты замуж Марьи Берблюковны, –

А не будёт тебе Марьюшка молода жона,

Уж как будет тебе Марьюшка змея лютая.

А представилась цариця-та благоверная.

Ише сóбрал тут царь-от пир навéсели;

Ише сам говорил-то да таковы речи:

– Уж я вывел-то изменушку из Киева;

Привезу я ведь правдушку из чистá поля.

Ише было у царя-то да чадо милоё,

Ише мило-то ведь чадышко одинáкоё

Ише нá имя Васильюшко Иванович;

Ише óт роду Васильюшко было двадцеть лет.

Говорил-то Васильюшко таковы речи:

– Ты Грóзён ты наш царь Иван Васильёвич!

Уж ты вывёл ведь правдушку из Киёва;

Привезешь ты изменушку из чистá поля.

Россердилсэ Грозён царь Иван Васильёвич

На своёго на чадышка на милого;

Приказал отвезти ёго во чистó полё

Да отсекчи ёго ведь как буйну голову,

Принести-то ёго голову на торéлочки.

Отвели-то Васильюшка во чистó полё,

Чтобы не видал Грозён царь Иван Васильёвич.

Они прибрали поганого тотарина,

Что такой же ведь есь – Васильюшко сын Иванович,

Да отсекли у Васильюшка буйну голову.

Да как поехал тут Грозён цярь Иван Васильёвич,

Он поехал во то жо во чисто полё,

Да привёз он ведь Марьюшку Верблюковну,

Ише взял он за себя да обвинчалсэ.

Да у Марьюшки была-то да как роднá сёстра.

Называлась она да муським именóм –

Кострюкóм Мастрюкóм сыном Ивановым;

Захотела она-то да как боротисе,

Да искала себе она поединшика;

Да нехто против ей да как не выскивалсэ.

Она много згубила народу-ту православного.

Да спокаелсэ Грозной царь Иван Васильёвич,

А что взял-то ведь Марьюшку Верблюковну;

Он ведь спомнил наказ своей жоны благочесливыя;

Пожалел тогды своего-та чада милого

Ише нá имя Васильюшка Иванова.

Да выходит тогды Потанюшка де Хроменькой.

Ише сам ведь говорил он таковы речи:

– Уж ты вой еси, Грозён царь Иван Васильёвич!

Уж ты как мне прикажешь с ей поборотисе?

Говорил-то Грозён царь Иван Васильёвич:

– Уж ты вой еси, Потанюшка ты Хроменькой!

А борись-ко-се, Потанюшка, как Бох поможет тебе.

Да схватилсэ с Кострюкóм сыном Ивановым.

Он из платьиця-та ей да как повылупил

Да хребётну-ту косточку повыломил;

А упала Кострюк Мастрюк на сыру землю.

Тогды увидял Потанюшка ведь Хроменькой,

Что не мужик-то ведь есь, да как ведь водитьце.

Да со-с того со стыду она со великого

Затянулась она-то да под крылечушко,

Ише где-ко собаки-ти как приносятце.

Россердиласе еé-то сестра милая

Ише нá имя-то Марья Верблюковна;

Побежала она ведь в задню горницю.

Надевала свою шляпу богатырьскую:

Ей подделали в шляпу-ту ведь кýтило,

Да надела на свою-ту буйну голову, –

Ише шляпа-та была да равно тридцеть пуд;

Ише тут она да закололасе.

Ише зрáдовалсэ Грозён царь Иван Васильёвич,

Ишше сам он говорил-то таковы речи:

– Охте-те мни-чки-то мне тошнёхонько!

Уходил я своёго-то чада милого

Ише нá имя Васильюшка Ивановича!

Привели к ёму Васильюшка Иванова,

Ише сами говорили да таковы речи:

– Ты Грозён ты наш Иван Васильёвич!

Мы отсекли у тотарина буйну голову,

Принесли тогды к тебе-ка на торелочки;

Пожалели мы Васильюшка Иванова.

ОПАЛА НА ЦАРЕВИЧА ДМИТРИЯ

Как когда была столица в Ново-городи,

Тогда царствовал Грозный царь Иван Васильевич.

Соберал-то он да на почесный пер

Сильных могучиих да он богатырей

И купцей-то, людишек да всё богатыих.

Набралосе да дорогих гостей полный стол,

Как тут-то на перу все стали сытёшеньки,

Все-то гости на перу-то стали веселёшеньки,

Наедалисе да напивалисе.

Все-то гостюшки да порасхвастались,

Как богатыри так тыи хвастают

Своей они ведь силою богатырскою,

Ухваточкой оны да молодецкоей,

А богатыи да тыи хвастают:

– Как у нас-то много злата-серебра,

Как бессметочной да золотой казны.

А Грозный-то ведь царь да Иван Васильевич

Пред гостями ходит по палаты белокаменной,

Сизу бороду свою да он наглаживает,

Грозной-то сам хвастает, грозно хвалитца,

Ен же сам Грозной нахваляетце:

– Как повыведу измену-то я из Киева,

А повыведу измену из Чернигова,

А как выведу измену с Нова-города,

Я с Казани-Рязани, из Вострохани.

Отправлял он своих грозных царевичев

А Федора и Митрея Ивановичев,

Ены вывели измену-то из Киева,

Ены вывели измену из Чернигова,

Вывели измену с Нова-города,

Из Казани-Рязани, из Востракани.

Ехали ко матушки да к каменной Москвы,

Старшой-то брат Митрей-то Иванович,

Ен писал письмо да скоропивчато:

– Мужички да вы московскии!

Как спускайтесь с теремов да вы высокиих,

Обряжайтесь в погреба да во глубокии,

Едет тут да царский сын Федор Иванович.

Приезжал в Москву Федор да Иванович,

Не нашел он в Москве да никого-то вить,

Ехал Федор к родному ко батюшку.

Грозной-то вить царь Иван Васильевич

Для приезду своих да родных детушек

Открывал он свой почесной пер.

Соберал он себе да дорогих гостей,

Перед гостями Грозной царь Иван да Васильевич,

Ище ен пуще хвастат, грозно хвалитце:

– Вывел я измену-то из Киева,

Вывел я измену из Чернигова,

А повывел я измену с Нова-города,

Как с Казани-Рязани, из Востракани,

Ище выведу измену с каменнóй Москвы.

Говорил-то Федор да Иванович:

– Государь ли то, да родной татенька,

А не вывесь нам измены с каменнóй Москвы!

Грозной царь-то Иван да Васильевич

По палате грозно-то запохаживал,

Как немило на Федора да завыглядывал.

Говорил Грозной царь Иван Васильевич:

– Ай же, Федор да ты Иванович,

Ты скажи-тко мне да про изменщика,

А не скажешь мне да про изменщика,

Отрублю тебе я да буйну голову.

Тут же Федор-то да Иванович

А дохнул-то ён да тяжелёшенько:

– Ох-ты мне-ко-ва да тошнёшенько,

А никто-то меня за щеки да дергает,

Нынь над отстать-то мни от буйной от головушки,

Если мне сказать-то ведь да про изменщика,

Над сказать мне на князя, на боярина,

Над сказать мне на братца на родимого,

Как на Дмитрия на Ивановича.

Государь, да родной тятенька,

С намы же измена из столом сидит,

С намы же измена ест-пьет и кушает:

Ехали ко матушки к каменнóй Москвы,

Старший мой брат Митрий Иванович

Ен писал письмо да скоропивчато:

«Как мужички-ты да вы московскии,

Вы спускайтесь с теремов да вы высокиих,

Обряжайтесь в погреба да во глубокии».

Приеждял я в Москву, не нашел никого-то вить,

Возвратился к тебе, к Грозному, ко батюшке.

Тут же Грозный царь Иван Васильевич

По палате царь да запохаживал,

Как немило на Митрея да завыглядывал.

Ен же дал приказ на казень да на смертную,

Как на тую на палью на кровавую,

Отвезти-то Митрея да Ивановича,

Отрубить-то Митрею да буйну голову

Как на той ли на пальи на кровавую,

А на той-ты на казни да на смертноей.

Все-ты палачи да перепалисе,

Все палачи как из пальи разъеждялисе,

Во своих домах палачи да не сказалисе.

Как один палач нашелся да наславилсе,

Во том ли ряду во гостинноем,

Во тых лавочках да во торговыих,

Молодой Малютка да Скурлатович,

Ен нашелся, ён наславился,

Подогнал карету вить ён темную,

Ен темну карету пригнал чорную,

Как ко тым ли палатам да ко царскиим.

Посадил ен Митрея Ивановича,

Как повез Митрея на казнь-то на смертную,

Отрубить-то Митрею-то буйну голову.

Как его-то веть да родна матушка,

Родна матушка его да государыня,

А ведь Марья-то да Романовна,

Как бежала на босу ногу без чоботов,

А без чоботов бежала ена черныих,

А без тых она чулочиков шелковыих

К своему-то ко братцу ко родимому,

Как к Микиты она да Романовичу.

Отворяла двери-ты дубовыи,

Как на петелках они на шелковыих,

Увидал-то вить Микита да Романович,

Говорил-то Микита Романович:

– Как стать мне от царя госья-то не вызвати,

Стать мни в гости ждать, то не даждати,

Как пришла ко мни госьейка незваная,

А незвана пришла госьейка, нежданая,

Только вижу, пришла госья незваная,

А незвана госьейка, нежданая,

Только госьейка пришла да неубраная.

Отвечала тут государыня:

– Ай же, братец мой родной Микита да Романович!

Я не в гости шла, не гостить пришла,

Как сегодняшним господним да дéнечком

Серце царское разгорелосе,

Разгорелосе на свои-то на симена,

А на симена да на царьскии,

Как на старшего сына да на Митрея,

А на Митрея да Ивановича,

Как на твоего на племянника.

А отправил на казень да на смертную,

А на тую ли на палью да кровавую,

Отрубить-то ему да буйну голову.

Тут Микита да Романович

Как бежал он на босу ногу да без чоботов,

Без чоботов бежал Никита да черныих,

Без чулочиков он без шелковыих,

А садился Микита на добра коня,

Не на уздана а садился, не на седлана,

Только брал с собой одну да вострý саблю.

Выеждял Микита во чистó поле,

Как крычал своим громким голосом:

– Уж ты съешь кусок, собака, да подависсе,

А не съешь кусок, собака, да задависсе.

Услышал-то Малютка громкий голос,

Как громкий голос да во чистом поле,

Во плечи рука застояласе,

С рук востра сабля не повалиласе.

Наеждял же Микита да Романович,

Отрубил Малютке буйну голову,

А рубил Микита своей вострой саблей,

Как рубил-то Микита на пальи канатики шелковыи,

А на части рубил Микита мелкии,

Как снимал что с пальи своего племянника,

Как садил он Митрея на добра коня,

Вез в свою палату белокаменну,

Как кормил, поил своего дорогá гостя.

Как на другой-то да на дéнечек

Грозный царь Иван Васильевич

Как он окручинился да он спечалился,

Что решил-то своего сына любимого,

Как пишет афишки-ты печальныи:

– Одевайте-ко вы платьицы опальныи,

Пришло времячко мни печальное,

Как Митрея решил Ивановича.

Как Микита да Романович

Одевал он платьице, которых чище нет,

Приходит-то Микита к царю Грозному

Как в его-то палату белокаменну.

Как сидит Грозной царь Иван да Васильевич,

Сам скручинился, сам спечалился,

На Микиту тут сам да выглядывает,

Сам ен Грозный-то выговаривает:

– Разве ты да не знаешь вить,

Аль надо мной-то вить насмехаесе,

Как я вчерашним да денечком,

Как отправил-то я да на смертушку,

Я ведь Митрея отправил Ивановича,

Отрубить Митрею да буйну голову,

Как твоему да племяннику.

Тут выходил тут Микита Романович,

Приходил-то Микита в свою палату белокаменну,

Одевал своего-то любимого племянника,

Одевал-то в платье, которых чище нет,

Приводил-то Никита к Ивану Грозному.

Как Грозной-то царь, Иван-ты Васильевич,

Увидал, что жив Митрей Иванович,

Как с великой-то грозной радости

А падал Микиты на плечка могучии,

Целовал в уста да во сахáрнии,

Говорил Грозный царь, Иван Васильевич:

– Как за ту да за заслугу-то

Чем мни будет пожаловать,

Чем-то буде да почествовать?

Города ли тебе дать с пригородками,

Али златом-то тя дарить да буде а серебром

Да ту, да за заслугу веть?

Говорил-то ведь Микита Романович:

– Мни не надо городов управляти с пригородками,

Мни не надобно злата и сéребра.

Дай-ко мне-ко-ва да что я у тя спрошу –

Дай-ко мне Микитину дай-ко отчину,

Чтобы не было в ней иску да не отыску,

Но котора мне была отчина назначена.

Тут с великой-то со грозной радости

Поднимал Грозный царь Иван Васильевич,

Подписал-то он да своей рукой:

Как в Микитиной-то да вотчины

Стали добрые людишки да спасатися,

От великих бед стали освобождатися.

А на том-то былина и докончилась.

(Как попадешь в эту отчину, так уж никто не найдет)

СМЕРТЬ ЦАРИЦЫ СОФЬИ

Приутихло-приуныло море синее,

Глядучись-смотрючись со черных кораблей,

И со тех марсов карабельныих,

И со тех трубочек подзорныих

И на те на круты красны бережки.

Приутихли-приуныли круты красны бережки,

Глядючись-смотрючись с черных кораблей,

И со тех марсов корабельныих,

И со тех трубочек подзорныих

И на те на горы высокия,

И на те на поля зеленыя.

Приутихли-приуныли поля зеленыя,

Глядючись-смотрючись на государев двор.

Преставляется царица благоверная,

Молодая Софья дочь Романовна;

В головах сидят два царевича,

В ногах сидят млады две царевны,

Супротив стоит сам Грозен царь,

Грозный царь Иван Васильевич.

Говорит царица таковы речи:

– Ужь ты слушай, царь, послушай-ко,

Что я тебе, царица, повыскажу:

Не будь ты яр, будь ты милостив

До своих до младых двух царевичев,

Когда будут они во полном уме

И во твердом будут разуме,

Тогда будет оборона от новых земель.

Еще слушай, царь, ты послушай-ко:

Когда будут девицы во полном уме,

Во полном уме, в твердом разуме,

Ты тогда отдавай девиц замуж.

СМЕРТЬ ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА

– Уж ты батюшка светел месяц!

Что ты светишь не по-старому,

Не по-старому, не по-прежнему,

Из-за облачка выкатаешься,

Черной тучей закрываешься?

У нас было на святой Руси,

На святой Руси – в каменной Москве,

В каменной Москве – в золотом Кремле,

У Ивана было у Великого,

У Михайлы у архангела,

У собора у Успенскаго,

Ударили в большой колокол.

Раздался звон по всей матушке сырой земле.

Соезжалися все князья-бояре,

Собиралися все люди ратные

Во Успенский собор Богу молитися.

Во соборе-то во Успенским,

Тут стоял нов кипарисов гроб:

Во гробу-то лежит православный царь,

Православный царь – Иван грозный Васильевич.

В головах у него стоит животворящий крест,

У креста лежит корона его царская,

Во ногах его вострый грозный меч.

Животворящему кресту всякий молится,

Золотому венцу всякой кланятся,

А на грозен меч взглянет – всяк ужахнется.

Вокруг гроба горят свечи восковыя,

Перед гробом стоят все попы-патриархи,

Они служат-читают – память отпевают,

Отпевают память царю православному,

Царю грозному Ивану Васильевичу.

ЧАСОВОЙ У ЦАРСКОГО ГРОБА

– Уж ты светлое

Наше красно солнышко,

Красно солнышко.

Уж ты светишь, солнышко,

Во весь долгий день.

Свети во весь день.

Освети ты, солнышко,

Москву каменну.

Москву каменну.

Во Москве-то каменной,

Во святой Руси,

Во святой Руси,

У собора-то было

У Успленскаго.

У Успленскаго.

Молодой казак с ружьем

На часах стоит.

На часах стоит.

Богу молится,

Сам-то слезно плачет,

Сам слезно плачет,

Приговариват:

– Ты подуй, буён ветер!

Подуй, буй-ветер.

Ты развей, развей,

Ветер, пески желтые.

Пески желтые.

Расступись ты, матушка,

Мать сыра земля!

Мать сыра земля.

Расколися, вскройся ты,

Гробова доска!

Гробова доска.

Распахнися, белый саван,

Полотняный!

Бел-полотняный.

Ты восстань, восстань,

Ты, наш православный царь!

Православный царь.

Православный царь,

Царь Иван Васильевич!

Ты, наш батюшка!

Ты взгляни, взгляни

На свою-то силушку.

Свою силушку.

Твоя силушка

Скоро во поход пойдет.

Во поход пойдет.

Как под тот-то славный

Казань, Казань-город.

ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕНИЕ ВАСИЛИЯ III

(1505–1533)

Василий III Иванович (1479–1533) по завещанию отца в 1505 г. стал единодержавным правителем Московской Руси и четверо его братьев оказались полностью ему подвластны. Будучи не столь слабым государем, как его кровные тезки – прадед Василий I и дед Василий II, в эпике был отмечен, но не снискал себе славы – ни в отживающем жанре былин, ни в набирающем силу жанре исторических песен. Тому были как объективные, так и субъективные причины: «Василий III наследовал властолюбие своего отца, но не имел его талантов» [Платонов 2005, 180].

По тому же сценарию, по которому Иван III лишил самостоятельности Великий Новгород, Василий III в 1510 г. расправился с Псковом, воспользовавшись распрями между псковичами и московским наместником: он приказал свезти в Москву вечевой колокол и вывести из города в московские волости 300 псковских семей. В 1517 г. Василий III арестовал последнего рязанского князя Ивана Васильевича и присоединил остававшуюся самостоятельной часть княжества к Москве, а множество рязанских семей переселил в московские земли. На место выбывших поселялись москвичи. Меры, оправданные для укрепления единодержавия, любви народной князю не прибавляли.

Василию III с трудом удалось сохранить земли, отвоеванные у Литвы его отцом. В 1506 г. Василий III претендовал на польско-литовский престол, когда скончался великий князь литовский и король польский Александр Казимирович, муж его сестры Елены, но ему предпочли католика Сигизмунда, брата Александра. Уже весной 1507 г. польско-литовское посольство потребовало возвращения отвоеванных у Литвы Иваном III северских городов, что нашло поддержку и у Крыма. Война стала неизбежной, но предпринятый зимой поход успеха московскому войску не принес. Когда в 1508 г. против Сигизмунда I выступил в Турове опальный претендент на престол князь Михаил Львович Глинский-Дородный, вступив в переговоры с крымским ханом Менгли-Гиреем в надежде с его поддержкой завоевать Киев, хан выдал его планы, поэтому Михаил Глинский вынужден был принять поступившее ранее из Москвы приглашение на службу и присягнул на верность Василию III. Предпринятая с участием Михаила Глинского осада Орши была для московских воевод безуспешна, и они отвели войска за Днепр ввиду приближения армии Сигизмунда. Осенью был подписан «вечный мир» между Василием III и Сигизмундом I, который отказался от своих требований.

В 1512 г. Сигизмунд I посадил вдову своего брата Елену Ивановну в заточение, где она вскоре и преставилась. Это дало Василию III повод приступить к отвоеванию у Литвы смоленских земель, утраченных еще при Василиях I и II. Попытки взять Смоленск в 1512 и в 1513 гг. были неудачны, и только в 1514 г. Смоленск после массированного пушечного обстрела капитулировал. Князь Глинский, ущемленный тем, что в обход него наместником Смоленска был назначен князь Василий Васильевич Шуйский, решил бежать в Литву, но был перехвачен и в оковах отправлен в Москву. Василий III вознамерился двинуться в глубь Литвы, но под Оршей войско Сигизмунда I наголову разбило московские полки, однако последующая попытка взять приступом Смоленск была москвичами отбита. Это поражение, как и предыдущие неудачи Василия III под Смоленском, скорее всего и смазали значение одержанной победы, и следа о ней в песнях не сохранилось. Затруднения в войне с Литвой были связаны в значительной мере с начавшимся еще в 1507 г. обострением отношений с Крымским ханством, вступившим в союз с Литвой. Агрессия же Крыма, равно как и Казани, против Москвы опиралась на активную поддержку Османской империи.

После падения Константинополяв 1453 г. султан Мехмед II Завоеватель (1429–1481) направил турецкую экспансию на северное Причерноморье, захватив Азов, затем Керчь и Кафу и подчинив Крымское ханство. Дипломатические усилия Ивана III, направленные на союз с крымским ханом и султаном против Большой Орды и Литвы, позволяли поддерживать спокойствие на южных рубежах государства. После смерти Мехмеда II великий князь поддерживал мирные отношения и с султаном Селимом I Грозным. Но к началу правления Василия III в действиях султана выявилось намерение взять под свою руку осколки распавшейся в 1502 г. Большой Орды и выделившиеся еще в 1460 г. ханство Астраханское, а также Казанское ханство.

В кровавых событиях 1505 г. в Казани можно видеть первое проявление турецкой политики у московских рубежей. Карательные меры против казанского хана Мухаммеда-Эмина, намеченные еще Иваном III после кровавого погрома русского населения в Казани и предпринятые Василием III в 1506 г., потерпели неудачу: две рати, посланные Василием, были разгромлены под Казанью. С началом этих событий связаны вариантыпесенного сюжета «Казань-город» и «Молодец зовет девицу в Казань». Баллада «Авдотья Рязаночка», возможно, связана с развитием событий вокруг Казани, когда в следующем году Мухаммед-Эмин пошел на примирение с Василием III. Не смотря на это, протекторат Москвы над Казанью был в значительной мере утрачен. Это оказалось недобрым знаком на будущее: по сохранившимся сведениям за первую половину XVI века со стороны Казани было совершено около 40 нападений на русские земли.

Вскоре начались набеги и нашествия крымцев на русские земли во главе с царевичами – сыновьями Менгли-Гирея, совершившими только в 1511 г. четыре разорительных набега на рязанские земли. За время княжения Василия III в различных источниках того времени упоминается свыше 20 крымских походов на южные окраины Московской Руси. После того, как в 1515 г. на престол в Крымском ханстве взошел Мухаммед-Гирей, нападения на русские земли стали еще ожесточенней. В 1520 г. престол в Османской империи занял султан Сулейман I (1494–1566), а в 1521 г. Мухаммед-Гирей вместе с братом Сахиб-Гиреем, посаженным на ханский престол в Казани после свержения московского ставленника Шейх-Али, прорвались через Оку у Серпухова и Каширы и совершили опустошительное нашествие на московские земли. Татары свирепствовали в южных окрестностях Москвы, вынудив Василия III бежать к Волоколамску. Размер захваченного тогда татарами полона не поддается исчислению, и волнения, вспыхнувшие в русских городах, говорят как о размерах этого бедствия, так и о недовольстве правлением Василия III. В 1524 г. Сахиб-Гирей признал вассальную зависимость Казанского ханства от Турции.

В предвидении такого хода событий Василий III уже в 1507 г. начал укреплять русские рубежи южнее Оки (со стороны Крыма) и в Поволжье (со стороны Казани). Были возведены крепости и укрепления – в Туле (1509), в Нижнем Новгороде (1510), в Василь-городе на реке Суре (1523), в Зарайске (1527), в Коломне, Кашире и Чернигове (1531). Эти усилия по обороне южных рубежей позволили в 1527 г. отбить от берегов Оки нашествие крымского царевича Ислам-Гирея. Вдоль рубежей стояло более десятка полков с воеводами, а в опасном 1532 г. было выставлено 48 полков. В это же время закладывалась первая оборонительная линия (так называемая «засечная черта») за Окой – от Пронска через Тулу и Одоев до Белева. И все же поход крымцев 1533 г., несмотря на то, что им снова не удалось прорваться через Оку, принес чрезвычайные бедствия на Рязанскую землю: «Многолюдные села Рязанские снова опустели, и Хан Саип-Гирей хвалился, что Россия лишилась тогда не менее ста тысяч людей» [Карамзин, 2, 423]. На фоне опустошений, доставляемых татарскими набегами, жизненно важные предприятия Василия III по обороне московских рубежей не были замечены песенной эпикой.

Вместе с властью Василий III унаследовал и проблемы, связанные с ущемлением прав на престол томившегося с 1502 г. в застенке Дмитрия – внука Ивана III от его старшего сына Ивана Молодого. Одним из следствий этого события было выступление Мухаммед-Эмина против русских летом 1505 г. во время Казанской ярмарки, который счел утверждение Василия московским престолонаследником неправомерным, поскольку до этого хан признал права Дмитрия. В сентябре того же года состоялась свадьба Василия с Соломонией, дочерью боярина Юрия Сабурова, избранной из 500 знатных невест, свезенных на смотрины в Москву. Василий III весьма ревниво относился к родным братьям и делиться с ними властью, т.е. владениями, ни в малейшей степени не желал. Законный престолонаследник, его племянник Дмитрий, скончался в 1509 г. в заточении. Томились в застенках и двоюродные братья Василия III. Василию III власть досталась в какой-то мере благодаря поддержке «иосифлян», но это не заставило его отказаться от своих планов в отношении изъятия монастырских земель. В 1509 г. опальный князь-инок Вассиан Патрикеев, возглавивший после смерти Нила Сорского борьбу «нестяжателей» с «иосифлянами, был переведен из Кирилло-Белозерского монастыря в Симонов монастырь в Москве и приближен к великому князю. В 1511 г. вместо умершего митрополита Симона, сторонника Иосифа Волоцкого, был возведен в сан Варлаам, благосклонный к «иосифлянам». По его настоянию для перевода греческих книг был приглашен с горы Афон монах Максим Грек (в миру Михаил Триволис), который в 1518 г. прибыл в Москву и вскоре сошелся с «нестяжателями».

Между тем брак Василия III с Соломонией на протяжении полутора десятков лет оставался бесплодным, но сочувствия митрополита в этом вопросе великий князь не находил. В конце 1521 г. Варлаам был смещен и сослан в великокняжеский Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере, а на его место был посажен игумен Волоколамского монастыря Даниил, преемник Иосифа Волоцкого. Даниил отнесся к озабоченности Василия III отсутствием наследника с пониманием, но развод великого князя с супругой, как выход из положения, противоречил религиозным заповедям. Наряду с некоторыми боярами и «нестяжателями» оказался противником развода и Максим Грек. Летом 1525 г. он был обвинен церковным собором в ереси, помещен под арест, а затем сослан сперва в Иосифо-Волоколамский монастырь, а когда позже туда же сослали Вассиана Патрикеева, обвиненного соборным судом в искажении Номоканона, Максима Грека перевели в тверской Отрочь монастырь. Осенью 1525 г. при согласии митрополита Даниила великая княгиня Соломония была пострижена и отправлена в Покровский монастырь в Суздаль. Опала великой княгини была почти единодушно осуждена в Московской Руси – как в низах, так и в верхах, за исключением тех кругов бояр и церковников, которые извлекали из этого политические выгоды. Народная эпика отразилаэто событие в песне «Монастырь». В начале 1526 г. общее негодование вызвала и женитьба Василия III на княжне Елене Васильевне Глинской, племяннице князя Михаила Львовича Глинского-Дородного, который благодаря этому браку был освобожден из заточения. Среди гостей на свадьбе упоминается князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, который в последующие годы сделал значительную карьеру как воевода: в 1532 г. был пожалован в бояре, а в следующем году получил звание конюшего. Однако первенца от новой жены Василию III пришлось ждать пять лет: в 1530 г. у него родился сын Иван. Возникли подозрения в бесплодии самого великого князя. Они обрели почву после смерти Василия III, когда князь Овчина-Телепнев-Оболенский стал фаворитом Елены Глинской. Между тем шли разговоры о рожденном Соломонией в монастыре сыне Юрии, и отцовство Василия III в этом случае сомнению не подвергалось. Понятно, если подозрения в бесплодии были пустыми, то разговоры о сыне Соломонии могли иметь основу, и, наоборот, если подозрения имели основу, то разговоры о сыне Соломонии были пустыми. Теперь известно, что эти подозрения были безосновательны.

Осенью 1533 г., когда у Василия III было уже два сына – Иван и Юрий, он неожиданно заболел и в декабре скончался, успев объявить сына Ивана своим наследником и назначить при нем опекунский совет, куда вошли князья кланов Глинских, Шуйских и Бельских. Современный историк характеризует Василия III так: "Это был осторожный и трезвый политик. Человек эпохи Возрождения, Василий сочетал в себе горячий интерес к знанию с макиавеллизмом честолюбивого правителя» [Зимин, 419]. В народной же эпике, в былине «Василий Окулович и Соломан», его характеристика обобщается образом вероломного царя Василия Окуловича. И в этой оценке не политическая, а человеческая правда.

КАЗАНЬ-ГОРОД

Как на крýтоем да на бéрежке

Крáсна дéвица воду чéрпала,

Добрый мóлодец он коня поил,

Он поил, поил да сам напáивал,

Меня, дéвицу, да подговаривал:

– Ты иди-ка, дéвица, за меня замýж.

За меня-то зáмуж во Казáнь-город,

Как у нас теперь в Казáнь-гóроде

На горах, горах, горах высокиих

Лежат головы да сахáрные,

На полях, полях хлебородныих

Растут хлебушки да пшаничные,

Во садах, садах во зеленыих

Растут вшенья разнородные,

На лугах, лугах сенокосныих

А и травы растут да й мурáвые,

А цветы цветут да й лазýревы,

Во лесах, лесах, лесах темныих

А растут древа разны чýдные,

Кипарисные, виноградные,

На реках, реках у нас-то быстрыих

Ручеёчки бежат чистые,

Бежат чистые, подземельные.

Быстры реченьки у нас медом зáлиты,

Ручеёчки да зеленым вином!

Говорит дéвица дóбру молодцю:

– Ты меня да не омманывай!

Я сама в Казани была рóжена,

В мелких ручеёчках была купана.

Как у вас теперь в Казáнь-городи,

На горах, горах высокиих

Не головы лежат сахáрные –

Лежат гóловы человечия.

На лугах, лугах сенокосныих

Не трава растет мурáвая,

Не цветы цветут да лазýревы –

Там кусты у вас растут ракитовы.

На полях, полях хлебородныих,

Там не хлебушки растут пшаничные, –

А растет у вас одна мертвечина.

Во лесах, лесах у вас темныих

Не растут древá разны чýдные –

Кипарисные да виноградные, –

Воют волкушки всё серыи,

Да живут-ходят там разбойнички,

Дневные, ночные подорожнички.

На реках у вас да на быстрыих

Не ручьи бежат там чистые, –

Быстра кровь бежит да христианская!

МОЛОДЕЦ ЗОВЕТ ДЕВИЦУ В КАЗАНЬ

Соловей кукушку обманывал,

Он обманывал, подговаривал:

– Полетим, кукушка, вы темны леса,

Вы темны ль леса, вы дремучие;

Совьем, кукушка, с тобой гнездышко,

С тобой гнездышко, с тобой тёплое,

Выведем, кукушка, с тобой детушек.

Молодец девицу обманывал,

Он обманывал, уговаривал:

– Поедем, девица, вы Казань-город!

Что Казань-город вы красе стоит,

А Казанка, речка-то, медом протекла,

По лугам-лугам шелкова трава,

По горам-горам там всё камушки,

Да всё камушки разноцветные.

– Молодец, молодец, не обманывай,

Не обманывай, не подговаривай:

Я сама знаю про все, ведаю,

Что Казань-то, город, во крови стоит,

Что Казанка-то, речка, кровью протекла,

Мелкие ручьи – горючьми слезьми.

По лугам-лугам да всё волосы,

По горам-горам да всё головы,

Да всё головы разноличные.

АВДОТЬЯ РЯЗАНОЧКА

Славные старые король Бахмет турецкие

Воевал он на землю российскую,

Добывал он старые Казань-город подлесные.

Он де стоял под городом,

Со своей силой армией,

Много поры этой было времени,

Да й розорил Казань-город подлесные,

Разорил Казань де город на-пусто.

Он в Казани князей бояр всех вырубил,

Да и княгинь боярыней –

Тех живых в полон побрал.

Полонил он народу многи тысячи,

Он повёл де в свою землю турецкую,

Становил на дороги три заставы великие:

Первую заставу великую –

Напускал реки, озёра глубокие;

Другую заставу великую –

Чистые поля широкие,

Становил воров разбойников;

А третьюю заставу – темны лесы

Нáпустил зверьёв лютыих.

Только в Казани во городи

Оставалась одна молодая жонка Авдотья Рязаночка.

Она пошла в землю турецкую

Да ко славному королю ко Бахмету турецкому,

Да она пошла полону просить.

Шла де она не путём, не дорогою,

Да глубоки-ты реки, озёра широкие

Те она пловóм плыла,

А мелкие-ты реки, озёра широкие

Да те ли она бродком брела.

Да прошла ли она заставу великую,

А чистые поля те широкие,

Воров разбойников тех о полдён прошла,

Как о полдён воры лютые

Те опочив держа.

Да прошла де вторую заставу великую,

Да темны ты леса дремучие,

Лютых зверей тех о полночь прошла,

Да во полнóчь звери лютые

Те опочив держа.

Приходила во землю турецкую

К славному королю Бахмету турецкому,

Да в его ли палаты королевские.

Она крест-от кладет по-писаному,

А поклоны-ты ведё по-ученому,

Да она бьё королю де челом, низко кланялась.

– Да ты осударь король-де Бахмет турецкии!

Разорил ты нашу стару Казань-город подлесную,

Да ты князей наших бояр всех повырубил,

Ты княгинь наших боярыней тех живых в полон побрал,

Ты брал полону народу многи тысячи,

Ты завёл в свою землю турецкую,

Я молодая жонка Авдотья Рязаночка,

Я осталасе в Казани единешенька.

Я пришла, сударь, к тебе сама да изволила,

Не возможно ли будет отпустить мне народу сколькó-нибудь пленного,

Хошь бы своего-то роду племени?

Говорит король Бахмет турецкие:

– Молодая ты жонка Авдотья Рязаночка!

Как я разорил вашу стару Казань подлесную,

Да я князей бояр я всех повырубил,

Я княгинь боярыней да тех живых в полон побрал,

Да я брал пóлону народу многи тысячи,

Я завёл в свою землю турецкую,

Становил на дорогу три заставы великие:

Первую заставу великую –

Реки, озёра глубокие;

Вторую заставу великую –

Чистые поля широкие,

Становил лютых воров разбойников;

Да третью заставу великую –

Темны леса-ты дремучие,

Напустил я лютых зверей.

Да скажи ты мне, жонка Авдотья Рязаночка,

Как ты эти заставы прошла и проехала?

Ответ держит жонка Авдотья Рязаночка:

– А й ты, славныи король Бахмет турецкие!

Я эты заставы великие

Прошла не путём, не дорогою.

Как я реки, озёра глубокие

Те я пловом плыла;

А чистые поля те широкие,

Воров-то разбойников,

Тех-то я о полдéн прошла,

О полден воры разбойники

Они опочив держа;

Темные леса те лютых зверей,

Тех де я в полночь прошла,

О полночь звери лютые

Те опочив держа.

Да те ли речи королю полюбилисе,

Говорит славныи король Бахмет турецкие:

– Ай же ты, молодая жонка Авдотья Рязаночка!

Да умела с королем ричь гóворить,

Да умей попросить у короля полону де головушки,

Да которой головушки боле век не нажить будё.

Да говорит молодая жонка Авдотья Рязаночка:

– А й ты, славныи король Бахмет турецкие!

Я замуж выйду да мужа нáживу,

Да у мня буде свекор, стану звать батюшко,

Да ли буде свекровка, стану звать матушкой.

А я ведь буду у их снохою слыть,

Да поживу с мужом да я сынка рожу,

Да воспою вскормлю, у мня и сын будё,

Да стане мéня звати матушкой.

Да я сынка женю да и сноху возьму,

Да буду ли я и свекровой слыть.

Да еще же я поживу с мужом,

Да я себе дочь рожу,

Да воспою вскормлю, у мня и дочь будё,

Да стане меня звати матушкой.

Да дочку я замуж отдам,

Да й у меня я зять будё,

И буду я тéщой слыть.

А не нажить-то мне той буде головушки,

Да милого-то братца любимого.

И не видать-то мне братца буде век и по веку.

Да те ли речи королю прилюбилисе,

Говорил-де он жонке таково слово:

– Ай же ты молодая жонка Авдотья Рязаночка!

Ты умела просить у короля полону ли головушки,

Да которой-то не нажить и век будё.

Когда я разорял вашу стару Казань-город подлесные,

Я князей бояр де всех повырубил,

А княгинь боярыней я тех живых в полон побрал,

Брал полону народу многи тысячи,

Да убили у мня милого братца любимого,

И славного пашу турецкого;

Да й не нажить мне братца буде век и по веку.

Да ты молодая жонка Авдотья Рязаночка,

Ты бери-тко народ свой полонéные,

Да уведи их в Казань до единого.

Да за твои-ты слова за учливые,

Да ты бери себе золотой казны

Да в моей-то земли во турецкие,

Да ли только бери тебе, сколько надобно.

Туто жéнка Авдотья Рязаночка

Брала себе народ полоненые,

Да и взяла она золотой казны

Да из той земли из турецкие,

Да колько ей-то было надобно.

Да привела де народ полоненые,

Да во ту ли Казань во опустелую,

Да она построила Казань-город нáново,

Да с той поры Казань стала славная,

Да с той поры стала Казань де богатая,

Да тут ли в Казани Авдотьино имя возвеличилось,

Да и тем дело кончилось.

МОНАСТЫРЬ

Ахти во Москве у нас, братцы, не здорóво!

Заунывно во царь-кóлокол благовестили:

Видно, царь на царицу прогневилса

И хочет сослать ее в ссылку,

Во славной Суздаль городочик,

Во пречéсной монастырь во Петровской.

Тут заплакала благоверная царица,

Во слезах говорит такое слово:

– Ох вы гой естя мое белокаменны палаты!

Уж мне в вас, полатушки, не бывати,

От свова царя ласкова слова не слыхати!

Собирал-та царь возочик,

Высылал царицу в городочик.

Тут возговорит благоверная царица:

– Ох вы гой естя извошшички мое молодые!

Вы потише поезжайте, не свишшите.

Авось ли царь да на меня не умилитса,

Не велит ли мне назад воротитьса.

Подъезжают оне к Петровскием ворóтям.

Встречат ее игуменья с сестрами,

Тут возгóворит благоверная царица:

– Отойдись ты прочь, игуменья, с сестрами:

Не на час я к вам пришла часовáти,

Не на éдну темну ночку ночевати –

Я пришла к вам вéки вековати.

ВАСИЛИЙ ОКУЛОВИЧ И СОЛОМАН

И дак не в далечом, далечом во Черни-городи

У прекрасного царя да у Василия Окуловича

Заводилось пированьё да бал, почесьен стол,

Про многих купцей-гостей торговыех,

Про руських могучих богатырей,

Про тех же про пановей-улановей

И про тех же кресьянушок прожыточних.

И уже все де на пиру да напивалисе,

А все на чесном да наедалисе;

И все на пиру да сидят-хвастают:

Иной-от хвастат золотой казной,

А могучей-от хвастат своей силою,

А наезник-от хвастат добрым конем,

А глупой-от похвастал молодой жоной,

Неразумной-от хвастаёт родной сестрой,

Когда умной-от похвастал старой матерью.

А прекрасной царь Василей-от Окулович

Он по светлой-то грыдьни похажыват,

А белыма руками прирузмахиват

И да злаченыма перснями принашшалкиват.

А сам из речей да выговарыват:

– Уж вы ой еси, пановья-улановья,

Уж вы те мои кресьянушка прожыточни,

А сильни могучии богатыри,

А вы те поленицы преудалые!

И уже все у нас во городе поженёны,

А красные девки взамуж выданы;

Я един-то где царь да холост хожу,

Я холост-де хожу да не жонат слыву;

Да не знаёт ле мне хто да супружници,

Молодой-то жоны да полюбовници:

Щобы статным она статна и умом свёрсна,

А умом она свёрсна да полна возроста,

А лицём она бела да быв как белой снег,

И у ей ясны-то очи как у сокола,

Щобы черны-ти брови как два соболя,

А реснички у ей да у сиза бобра,

А походочька у ей была повинная,

И кабы тихая речь да лебединая;

Щобы можно назвать кого царыцею,

Щобы можно кому да покорятисе,

Щобы можно кому да поклонятисе?

Из-за того из-за стола из-за дубового,

Из-за той же скамейки белодубовой

Выставал-то удалой доброй молодець,

Уж на имя детинушка Поваренин,

По прозванью детина Торокашко-вор.

Он близко к царю да подвигаицсэ,

А близко царю поклоняицсэ:

– Ты прекрасной царь Василей Окулович!

Ты позволь-ко-се мне нонь слово сказать,

И за слово ты можь меня сказнить-повесити!

– И говори-ко ты, детина, що те надобно!

– И как не в далечом, далечом в Соломи-городи

И у того же царя у Соломана

Ай есь же цариця Соломанида;

А статным она статна и умом свёрсна,

А умом-то свёрсна да полна возроста,

А лицём она бела да быв как белой снег,

У ей ясны-то очи как у сокола,

А черни-ти брови как два соболя,

А реснички у ей да у сиза бобра,

А походочка у ей была павиная,

А тихая речь да лебединая;

Ведь можно будёт назвать-то царицею,

Тут можно тому да поклонятисе,

Будёт можно кому да покорятисе!

Говорит-то тут Василей-от Окулович:

– Уж ты глупой ты детинушка Поваренин,

По прозванью детина Торокашко-вор!

Ишше как это можно у жива мужа жона отнеть?

И как это можно? не позволяицсэ.

Говорит-то тут детинушка Поваренин:

– Ише пóло у жива мужа жона отнеть.

И ты сострой-ко-се мне-ка ноньче три карабля;

Ты на карабли сади да по три дерева;

А на дерева ты сади птиц райскиих,

Щобы пели они да песни царскии,

Звеличали царя да Василия Окуловича!

Ишше тут-то Василей прироздумалсэ.

Он состроил де нонь да ведь три карабля

И да на карабли садил да по три дерева,

А на дерева садил птиц как райскиих:

А поют они нонь да песни царскии,

Звеличают прекрасного царя да Василия Окуловича;

А на корабли грузил товары-ти заморскии

И всяки напитки-ти разныи.

И отобраласе их дружинушка хоробрая,

Становиласе дружинушка на карабли,

Отправилась дружинушка за морё

А в то царсво к Сóломáну.

Повалила-то дружинушка хоробрая,

Становиласе дружинушка хоробрая

Що на тех же на черных бóльших караблях.

Он дает где-ка весть по всёму городу.

И да дошла эта весть до царицы до Соломаниды:

– Уже есь товары-ти заморскии,

Хорошо-то Поваренин торгуёт нонь!

Как приходит-то цариця Соломанида.

Как примаёт Торокашко царицю-ту:

Во-первых он заводит в светлы светлици

Да на те же на больших черных караблях,

Он доступно к царици подвигаицсэ,

Он садит-то ею да за дубовой стол

А за те же напитки-ти крепкии,

Уж крепкии напитки заморскии.

И как подвыпила царица Соломанида,

И стала царица-та похаживать

А заморски товары-ти просматривать.

А на ту пору детинушка догадлив был:

Отвалил-то детина за синё морё.

И ходила царица-та по караблю,

Осмотрела она все товары заморскии.

Как вышла она да на палубу,

А скричела она да громким голосом:

– Уж што же, купець, да это делаёшь?

– Ты не бойсе, царица Соломанида;

Я везу-то тебя да во замужество

За прекрасного царя да за Василья Окуловича.

А на это царица не соглашаицсэ,

Прямо в воду она да спускаицсэ.

Ишше начал детина уговаривать:

– И ты не бойсе-тко, царица: это всё пройдет!

И тут-де царица согласиласе.

Привалило где нонь да три карабля.

А дают они знать да прекрасному царю

И как выводят царицю на сыру землю.

И как понравилась цариця Василью-ту:

А да статным она статна была умом свёрсна,

А умом ле она свёрсна да полна возроста,

И лицём она бела да быв как белой снег,

У ей ясны-то очи как у сокола,

А черны-ти брови как два соболя.

И да пошли где они да во Божью церковь,

Уже принели да закон Бóжьей.

Пошло пированьё да бал, почесьён стол.

А тепере Торокашко-вор во славушки:

Он достал ведь царицю из-за моря.

Хватилсэ тут царь Соломан-от,

Он собралсэ де да своей силою

Он на те же на своих черных караблях

И отправилса где нонь да за молодой женой.

А он становицсэ где не поблизку;

Выходила ёго ведь силушка на землю,

Становила шатры белополотняны.

Уж хитрой-от, мудрой Соломан был;

И он крепко де своей силы наговариват:

– В первой как я сыграю в турей рог, –

Уж вы быдьте у мня да во снаряде все.

И спешите вы да скоро-наскоро;

Во второй я раз сыграю как в турей рог, –

Уж вы быдьте у мня да близко-наблизко;

Я в третей раз сыграю как в турей рок, –

Уж вы быдьте у мня да при моих глазах.

А пошел де Соломан во Чернин-город:

Он по городу идет да всё каликою

А [к] прекрасному царю да на высокой дом.

А дома царя не случилосе,

А уехал он в полё за охотами.

А заходит-то калика на высокой дом

А во те же во светлы-ти во светлицы:

А лежит-то царица при постелюшки.

Да скрычала тут калика громким голосом

Ишше ту милостину Христа ради.

Ото сну тут царица пробужаицсе

В одной тоненькой беленькой рубашечки;

Опознала-то царица лицо знакомоё:

– И ты прости-ко меня, царь, да в первой вины.

Увезли ведь меня да на караблях;

Я хотела спустицьсе во синё морё, –

Не спустили меня да во синё морё

И вывезли меня да на сыру землю;

И приняла ведь я да закон Божии.

Голову у мня руби, хоть саму казни.

В эту пору, в это времечко царь приежжат.

Да тут нéкуда Соломану деватисе:

Тут не выскочишь и не выпренёшь;

Тут замкнула царица во крепкой ящик.

А прекрасной царь Василей-от Окулович

Он заходит-де нонь да светлы светлици,

Со любой-то жоной он розговарывал.

Уж и всё они про всё протолковали где;

Говорит-то цариця Соломанида

(А сама она сидит да на ящики):

– Ты прекрасной царь Василей Окулович!

Ише што бы тепере стал как делать ты,

Кабы привёлса ноньче у мня Соломан-царь?

Отвечаёт прекрасной царь Василей-от Окулович:

– Я бы взял де ёго да за белы руки,

Цёловал бы ёго в уста сахарные

И садил бы ёго да за дубовой стол.

Да на то де царица да догадлива;

Отмыкаёт она да сундук крепкие,

Выпускаёт она царя Соломана.

Говорит де царь Василей-от Окулович:

– А сказали, ты, царь, да хитёр-мудёр;

А сидишь где ты да у молодой жоны,

У молодой-то жоны да под подолом ты.

И тут прекрасной царь Василей Окулович

Да скрычал он, звопел да громким голосом:

– Уж вы слуги, мои слуги вы верныи!

Вы подите-тко, слуги, во чисто полё,

Уж вы делайте виселицу высокую,

Вы свяжите-тко нонь две петёлки,

Вы ведите-тко Соломана в чисто полё,

Вы повесьте ёго как во петёлку!

И как пошли ети слуги во чисто полё,

Они сделали виселицю высокую,

А повесили они как две петёлки.

А прекрасной царь Василей на кореты едёт;

А Соломан-от царь как пешком идёт,

А сам из речей да выговарыват:

– Уж передьни-ти колеса ведь конь тенёт,

А задьни-ти колеса к чому идут?

А да приехали они как до виселицы;

И да приказыват прекрасной царь Василей Окулович

А повесить царя как во петёлку

И да во ту же ведь петлю да во шелковую.

Воспроговорил царь-от Соломан-от:

– Ты прекрасной царь Василей Окулович!

Ты позволь-ко мне ноньче в рог зыграть,

Во тот же рог как во турей рог.

А взыграл-то Соломан в турей рог:

У Соломана сила шшевелиласе,

А близко-то сила подвигаицсэ.

А ступил как Соломан на второй ступень,

Ише тут-то Соломан воспроговорил:

– Ты прекрасной царь Василей Окулович!

Ишше дай мне зыграть да во турей рог.

Говорит-то цариця Соломанида:

– Ты прекрасной царь Василей Окулович!

Не давай-ко играть ты во турей рог.

Говорит-то Василей-от Окулович:

– Ничего, ты играй да во турей рог.

Как взыграл-то Соломан в[о] второй након:

Зашумела-то дубравушка, темны леса:

Подвигаицсэ сила близко-наблизко.

А ступил-то Соломан на третей ступень,

Спроговорил царь Соломан-от:

– Ты прекрасной царь Василей Окулович!

Ты дозволь-ко-се мне да сыграть де во турей рог

Мне те[пе]рече да при кончинушки,

При кончинушки да веку долгого!

Говорит-то царица Соломанида:

– Ты прекрасной царь Василей Окулович!

Не давай-ко играть да во турей рог.

Ведь дозволил взыграть да Василей-от:

– Ты взыграй-ко тепере последней раз!

Как взыграл царь-от Соломан-от,

А взыграл и где как во турей рог.

Как накрыла-то силушка великая,

Обостала-обседлала ведь досуха.

Тут повесили царицю во петёлку;

Подхва[ти]ли пре[кра]сного царя да Василия Окуловича;

Добралисе они до вора где,

И ко[то]рой мог укрась и царицю где,

Тут и делали петёлку шелковую

И повесили да Торокашка где.

После этого-то времени славы поют,

А славы-ти поют да в старинах скажут.

ВРЕМЯ ЦАРЯ ИВАНА IV ГРОЗНОГО

(1533–1584)

Время Ивана IV Васильевича Грозного, столь же противоречивое, как и сам правитель, не нашло отражения в былинах, но представлено в поэтической эпике, как никакое другое, широко. В эпохе Ивана Грозного различимы два противоположных в исторической оценке периода. Первый, положительный период, был ознаменован рядом политических реформ и завоеванием Казанского и Астраханского ханств, а второй – введением опричнины и поражением в четвертьвековой Ливонской войне.

После устранения от власти в 1534 г. опекунской «семибоярщины» во главе с Михаилом Глинским-Дородным началось правление матери Ивана IV Елены Глинской и ее фаворита князя Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского. В их правление продолжала укрепляться южная граница, в 1535 г. была введена общегосударственная денежная единица – рубль, умерли в тюрьме дяди Ивана IV, претенденты на престол: в 1536 г. князь Юрий Дмитровский, а в следующем году князь Андрей Старицкий, после провала его мятежа. После того, как в 1538 г. великая княгиня умерла (скорее всего, была отравлена), власть перехватывали боярские кланы: то Шуйские, то Бельские князья. Сменялись соответственно и митрополиты: в 1539 г. был низложен Даниил, а в 1542 г. после смещения Иоасафа митрополичью кафедру занял новгородский архиепископ Макарий и взял малолетнего Ивана IV под опеку. Вслед за тем к власти пришли бояре Воронцовы, с которыми связано начало семилетней Казанской войны. В 1546 г. (после казни Воронцовых) у власти князья Глинские, родственники Ивана IV, правительство которых через полгода смел мятеж московского люда, вызванный катастрофическим пожаром в Москве. Вся эта властная свистопляска происходила на глазах юного Ивана IV, и народными песнями это время не отмечено.

В январе 1547 г. Ивана IV венчал на царство митрополит Макарий по составленному им чину, а в феврале сочетал юного царя браком с Анастасией, дочерью окольничего Романа Юрьевича Захарьина. Наступил новый этап в правлении Московского государства – начало царствования Ивана IV.

В 1547 и 1549 гг. были созваны так называемые Макарьевские соборы, период которых называют «эпохой новых чудотворцев». На первом из них был канонизирован великий князь Александр Невский. В этот же период образовался круг единомышленников, приближенных молодого царя, куда вошли: думный дворянин, возглавивший Челобитенный приказ, Алексей Федорович Адашев, священник Благовещенского собора Московского Кремля Сильвестр, митрополит Макарий и думный дьяк Иван Михайлович Висковатый, глава Посольского приказа. Впоследствии любимый воевода царя князь Андрей Курбский назвал этот круг «избранной радой» [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским, 170].

В феврале 1549 г. на Земском соборе с участием служилых людей, так называемом Соборе примирения, было решено установить приказное управление государством, земское самоуправление с отменой кормлений, ответственность за взяточничество, в судебном разбирательстве обязательное участие «судных мужей» (присяжных заседателей) и протоколирование заседаний, а также ужесточить наказание за разбой, запретить перевод боярских детей, служилых людей и крестьян в холопство и разрешить обращать холопов в крестьян. В этих целях был составлен новый «Судебник», принятый в июне следующего года Боярской думой, а в 1551 г. он был утвержден Стоглавым собором, в котором приняли участие церковные иерархи во главе с митрополитом Макарием. Это и стало началом реформ, проводимых «избранной радой».

Тогда же в три раза была увеличена численность Думы и началась военная реформа. Три тысячи стрельцов стали основой регулярного войска. Стрельцы, пушкари и кузнецы размещались по особым слободам. На военную службу было принято также 2,5 тыс. иностранцев. К службе привлекались и казачьи отряды. Во время войны войско должно было пополняться боярскими, а также сборными и посошными (с тяглых дворов) людьми.

Осенью 1550 г. был принят приговор «испоместить» в окрестностях Москвы «избранную тысячу лутчших слуг» из дворян и бояр, всегда готовых к безотлагательному выполнению важнейших поручений, наделяя их поместьями, которые могли передаваться по наследству лишь сыновьям, способным нести такую службу. Однако земельный фонд вблизи Москвы для раздачи «тысячникам» был ограничен, поэтому одновременно формировался Государев двор из дворовых детей боярских, иначе говоря, дворян. В 1552 г. числилось около 4 тыс. членов Государева двора, составлявших привилегированную часть служилых людей, представители которой выбирались для назначения на высшие военные и административные должности.

Между тем, начиная с 1544 г., крымский оборонный рубеж на запад и на восток от Тулы переносился все дальше к югу (Пронск – Михайлов – Зарайск – Одоев – Белев – Козельск – Карачев – Мценск), и за ним углублялись в Поле русские поселенцы из центральных областей. В самом Поле в бассейне Дона активизировались казаки, их стали привлекать на государеву службу. В 1546 г. из Путивля воевода князь Троекуров доносил Ивану IV: «Ныне, государь, казаков на Поле много – и черкасцев, и киян и твоих государевых, – вышли на Поле из всех украин» [Платонов (2007), 44]. В 1548 г. «Михалко Черкасенин да Истома Извольский-Тулянин с товарищами на Дону на Великом Перевозе побили крымского князя Аманака да черкасского казака Елбулзлука и азовских людей многих побили и семь пушек у них отняли и к царю и великому князю привезли». [Шмидт, 294]. Военные действия казаков против турок под Азовом и в низовьях Дона отразились в песнях «Казак в турецкой тюрьме в Азове», «Покрай моря синего стоял Азов-город» и «Турки нападают на казачью крепость».

К этому же времени в сферу разбойных действий донских казаков попала и нижняя Волга. На этом пространстве казакиначали теснить ногаев: когда в 1550 г. напавшие на Рязань ногаи были отбиты, «их во многих местах разных казаки великого князя до Волги побивали. И пришли в ногаи Араслан-мурза да Отай, а всего с ними пеших ногаев человек с пятьдесят, а то все погибли». [Разрядная книга, 127–130]. Столкновение казацкого атамана с ногайским мурзой легло в основу песни «Ермак и Ицламбер-мурза». Казаки, привлекаемые к государевой службе Иваном IV, разбоя не оставляли и совершали набеги во всех направлениях от низовьев Дона и не только на иноверцев – татар, турок и поляков, но и на русских, что нашло отражение в песнях «Про царя Ивана Васильевича (Правеж)» и «Молодца ведут на казнь».

После неудачных походов в 1548 и 1550 гг. на Казань, в 1551 г. на правом берегу Волги напротив Казани была спешно воздвигнута крепость Свияжск, куда к августу 1552 г. было стянуто огромное войско и артиллерия – около 150 тыс. человек и 150 пушек. В это время царю пришлось не раз взывать к служилым людям с увещеваниями, поскольку многие из них склонности к участию в предстоящей войне не испытывали [Альшиц, 80], что и отразилось в песне «Молодец.не хочет идти в поход».

Когда астраханский царевич Едигер-Мухаммед, севший к этому времени на казанский престол, отверг предложение о добровольной сдаче Казани, войска переправились через Волгу и началась осада Казани, длившаяся около 40 дней. В начале октября после решающего приступа Казань пала и хан Едигер-Мухаммед был взят в плен. После взятия Казани там было освобождено около 100 тыс. русских пленников, обращенных в рабство. Падение Казани и покорение Казанского ханства запечатлено в песнях «Взята Казань» и «Взятье Казанское царство». Участие казаков в этих событиях отражено в песнях «Помощь казаков царю под Казанью» и «Казаки перед Грозным».

Весной 1553 г. Иван IV тяжело заболел и потребовал от Боярской думы присяги своему наследнику, еще младенцу, царевичу Дмитрию. В ожидании смерти царя боярская верхушка разделилась на две партии, одну из которых представляли родственники царицы худородные бояре Захарьины. С другой же стороны именитые бояре склонялись поддержать двоюродного брата царя, удельного князя Владимира Андреевича Старицкого, интересы которого энергично отстаивала его мать княгиня Евфросиния. Царь выздоровел, но между царем и боярством обозначилась пропасть.

В том же году ногайский князь Исмаил просил у царя Ивана IV помощи против астраханского хана Ямгурчея и возвращения на астраханский престол чингизида Дервиша-Али, находившегося у Ивана IV в служилых царевичах на кормлении в Звенигороде. Весной 1554 г. Иван IV послал Дервиша-Али к Астрахани с 30-тысячным войском под началом князя Юрия Ивановича. Шемякина-Пронского. У Переволоки с Волги на Дон передовой отряд князя Александра Вяземского и присоединившиеся к нему казаки походных атаманов Федора Павлова и Ляпуна.Филимонова устремились к стану Ямгурчея в 5 верстах ниже города. Бежавших в правобережную степь астраханцев преследовали казаки до самого Азова, где Ямгурчей сумел укрыться лишь с 20 всадниками. Ушедшие морем жены и дочери хана были настигнуты атаманом Павловым и взяты в плен. Шемякин-Пронский, подойдя к городу, гарнизона в нем уже не застал, крепость была занята без сопротивления, и на престол в Астрахани был посажен Дервиш-Али [Татищев, 3, 636–637]. Это событие было отражено в песне «Взятие Астрахани».

Ямгурчей, пытавшийся с помощью крымцев и ногаев возвратиться в Астрахань, был гарнизоном отбит. В 1556 г. Дервишу-Али, запросившего покровительства Девлет-Гирея, были присланы из Крыма 700 всадников и 300 турецких янычар с пищалями и пушками. Атаман Ляпун Филимонов выбил изменника вместе с крымским отрядом из города. Затем московские отряды атаковали стан Дервиш-Али, вынудив хана бежать в Азов. Отбитые пушки были доставлены в Астрахань, стрелецкий воевода Иван Черемисинов привел астраханцев к присяге царю Ивану IV, на чем и закончилось существование Астраханского ханства.

В это время на Красной площади в Москве началось сооружение Покровского собора (храма Василия Блаженного). Это совпало с началом второго этапа реформ «избранной рады», когда был утвержден «Приговор царской о кормлениях и службах» и составлены «Государев родословец», в котором была перечислена высшая знать, и «Государев разряд», включивший списки назначений на высшие должности, начиная со времен Ивана III. Тогда же было принято «Уложение о службе», по которому военная обязанность дворянам вменялась с 15 лет и становилась наследственной.

Между тем летом 1555 г. Девлет-Гирей с 60-тысячным войском пошел на московские владения. Тогда же на крымские улусы двинулся из Венева с 13-тысячной ратью Иван Васильевич Шереметев Большой. Узнав, что крымцы перешли Северский Донец, Шереметев немедля известил царя, и тот двинулся с войском к Туле. Посланный же Шереметевым на обоз Девлет-Гирея 6-тысячный отряд захватил 60 тысяч лошадей, 200 аргамаков, 80 верблюдов и отправился с добычей в Рязань и Мценск. Девлет-Гирей, потеряв обоз, повернул обратно. У села Судьбищи шедший по следу крымцев Шереметев столкнулся с 9-кратно превосходящим противником. До вечера следующего дня отбивались от крымцев русские ратники, стреляя по врагам из пушек и пищалей. Шереметев был ранен, потери в его отряде составили 5 тыс., хан потерял втрое больше и в сумерках ушел к своим улусам.

Сведения о новом походе крымцев в следующем году были получены от «языков»: одних взял атаман Михаил Черкашенин под Керчью, а других – воевода Дьяк Ржевский с донскими казаками и атаманы Млынский и Ескович с днепровскими черкасами (казаками), напавшие на Ислам-Кермень (Каховку) и Очаков. Хан, двинувшийся было в Степь, узнал, что впереди на Оке уже изготовились русские полки, а на Днепре в его владениях воюют казаки, и повернул обратно в Крым. [Татищев, 3, 685–686]. Осенью 1556 г. к Ивану IV прибыл Михаил Ескович послом от князя Дмитрия Ивановича Вишневецкого, который предложил свои услуги царю в борьбе с турками и крымцами. С одобрения Ивана IV князь Вишневецкий со своими казаками укрепился в нижней части Днепра выше порогов, где он возвел замок на острове Малая Хортица и откуда контролировался путь из Крыма на Москву. После этого он спустился по Днепру к Ислам-Керменю, сжег его, а захваченные там пушки перевез в свою крепость. Тогда же черкесские князья, перешедшие на службу к Ивану IV, взяли в северокавказских владениях крымского хана города Темрюк и Тамань [Татищев, 3, 690–691]. В 1557 г., хотя Девлет-Гирей 24 дня тщетно штурмовал крепость на Малой Хортице и отступил, Вишневецкому все же пришлось Хортицу оставить, поскольку прекратилось снабжение от царя. Тогда Вишневецкий вернулся на правобережье Днепра к своим черкасским и каневским владениям и предложил царю присоединить южное Поднепровье, но царь велел Вишневецкому оставить эти владения и пожаловал ему город Белев с волостями. Ивану IV нужно было сохранить заключенный до 1562 г. мир с Польшей и Литвой, поскольку на Ливонию уже собиралась московская рать, поводом была задолженность по дерптской дани, а целью – выход в Балтику. Вместе с тем политика «избранной рады» была нацелена на ликвидацию Крымского ханства, но малочисленные рати решить эту задачу не могли, тем более что с моря Крым охраняли турецкие эскадры. После начала Ливонской войны в 1558 г. князь Вишневецкий еще трижды ходил на крымское ханство: по Днепру к Ислам-Керменю, по Северскому Донцу на Азов вместе с донскими казаками атамана Михаила Черкашенина и по Дону и Азовскому морю к Тамани и Кафе. Эти походы стратегического успеха не имели, но предостерегали крымцев и турок от набегов. В 1561 г. царь снова направил князя на Днепр, но к этому времени единомышленники Вишневецкого Алексей и Даниил Адашевы попали в опалу, и Вишневецкий ушел в Литву.

Между тем война в Ливонии началась успешно. В начале 1558 г. после демонстративного похода армии во главе с ханом Шейх-Али к Дерпту (Юрьеву) ливонская сторона решила выплатить Москве 60 тыс. талеров, но собрала лишь половину этой суммы. Весной воеводы Алексей Басманов и Даниил Адашев осадили Нарву (Ругодив) и взяли крепость штурмом. После почти месячной осады князь Петр Шуйский взял крепость Нейгаузен, а затем осадил Дерпт. Через неделю город капитулировал, и в тайнике одного из домов было обнаружено 80 тыс. талеров. В 20 крепостях, взятых за полгода военных действий московскими полками, были поставлены гарнизоны, а главные силы были уведены зимовать в московские пределы. Тогда магистр Ливонского ордена с 10-тысячным отрядом решил отбить крепость Ринген. К небольшому гарнизону стрельцов на помощь поспешил 2-тысячный русский отряд, но на подступе был разбит ливонцами. Потеряв больше месяца и 2 тыс. человек, немцы взяли крепость и ушли к Риге. В январе 1559 г. привел московскую рать князь Василий Серебряный, под Тирзеном разгромил войско рыцаря Фелькензама, далее, взяв 11 крепостей, дошел до Риги и с завоеванной добычей вернулся обратно. В это время Сигизмунд II Август стал настаивать на прекращении войны в Ливонии, угрожая выступить против Москвы, вскоре с таким же настоянием выступили Швеция и Дания. В Москве же сторонники войны с Крымом во главе с Алексеем Адашевымубедили Ивана IV заключить с Ливонией короткое перемирие в предположении договориться об условиях ее подчинения Москве. Летом того же года воевода Даниил Адашев спустился по Днепру, захватил 2 турецких корабля и, напав с моря, разорил город Кезлев (ныне Евпато́рию) и окрестности, освободил множество русских пленников и благополучно вернулся. Но этот успех не получил развития, собранная князем Михаилом Воротынским рать, не имея приказа царя, простояла под Тулой без движения. Тем временем магистр договорился с Августом о переходе владений ордена и рижского архиепископа под протекторат Литвы, а епископ Иоганн IV Мюнхгаузен продал остров Эзель датскому королю Фредерику II, который передал их своемубрату герцогу Магнусу. В октябре ливонцы нарушили перемирие и под Дерптом разбили московскую рать, но крепость взять не удалось, как не удалось сходу овладеть и крепостью Лаис с гарнизоном в 400 стрельцов. В ответ зимой 1560 г. русской ратью был взят Мариенбург (Алысть, ныне Алуксне), но время для закрепления на Балтике было упущено. Причины этого Иван IV видел в политике, проводимой «избранной радой», и весной впавший в немилость Алексей Адашев был направлен в Ливонию. Снова вернули себе влияние при дворе Захарьины-Юрьевы. Тогда же князю Андрею Курбскому с воеводой Даниилом Адашевым, которым было приказано двигаться с передовым полком к Дерпту, удалось поразить несколько ливонских отрядов.К лету полк Курбского соединился с ратью князей Мстиславского и Шуйского, идущей на крепость Феллин (ныне Вильянди). У замка Эрмес авангардом русских сил был уничтожен отряд в 300 ливонских рыцарей, а командовавший ими ландмаршал ордена Филипп Шаль фон Белль был пленен. Затем московское 60-тысячное войско приступило к осаде крепости и вынудило ливонцев капитулировать. По указанию царя в крепости воеводой был оставлен Алексей Адашев с братом Даниилом [Разрядная книга 1475–1598 гг., 192–193]. Во время трехнедельной осады Курбский совершил рейд, во время которого под Вольмаром нанес поражение новому ландмаршалу, а под Венденом разбил отряд литовцев князя Полубенского, посланныйпротив него старостой Жмудской земли Иеронимом Ходкевичем. Это означало, что Литва вступила в войну против Москвы. Последующая неудачная попытка князя Мстиславского взять Вейсенштейн (ныне Пайде) [Рюссов, 2, 81–82, 396] приостановила дальнейшее наступление.

Тем временем в Москве 7 августа 1561 г. скончалась царица Анастасия Романовна, оставив мужу двух сыновей Ивана и Федора, еще одного сына и троих дочерей не стало во младенчестве. К этому событию, которым обозначено окончание успешного времени Московского царства, приурочена песня «Смерть царицы (Настасьи Романовны)». Обстоятельства смерти жены не без оснований вызвали подозрение Ивана IV в том, что она была отравлена. Гнев потрясенного этой смертью царя пал на приближенных бояр и чиновников. Алексей Адашев был отправлен из Феллина в Дерпт и заключен под стражу, где он вскоре заболел и умер.

Летом того же года г. Ревель и дворянство северной Эстонии присягнули шведскому королю Эрику XIV, шведы блокировали с моря проход судов к Нарве, а осенью был заключен договор о подданстве Ливонии королю Сигизмунду II Августу. Таким образом, Москва с завоеванной восточной частью Ливонии оказалась в противостоянии с Данией, Швецией, Польшей и Литвой.

Тем же летом Иван IV, не сговорившись с Августом об условиях своего брака на сестре короля Екатерине, женился на приехавшей в Москву с царевыми сватами княжне Кученей (в крещении Марии), дочери черкесского князя Темрюка Айдаровича. Ее брат Салтанбек (в крещении Михаил) появился в Москве тремя годами ранее, был по приказу царя обучен грамоте, а затем служил на крымских рубежах. Младший брат Мамстрюк Темрюкович позже тоже появился в Москве. Князь Михаил Темрюкович Черкасский, став шурином царя и женившись на дочери боярина Василия Михайловича Захарьина-Юрьева, оказался в верхах московского боярства. У москвичей же чужаки Темрюковичи не были в чести и были прославлены в песне-скоморошине «Мастрюк Темрюкович».

Между тем ширилась опала на людей, причастных к «избранной раде»: Сильвестр удалился в Кириллов монастырь; был лишен боярского чина Даниил Адашев; был казнен боярин Никита Шереметев; был смещен с воеводства в Смоленске бывший ближний боярин Дмитрий Курлятев, покровитель Сильвестра, видимо, уличенный в попытке пересечь литовскую границу. Был арестован при попытке к бегству в Литву князь Василий Глинский. Подвергались опале и другие бояре: в начале 1562 г. был арестован первый боярин Думы князь Иван Дмитриевич Бельский, родственник царя, тайно получивший охранную грамоту от Сигизмунда II Августа для проезда в Литву, три месяца его держали под стражей и лишили удельного Луховского княжества. Оказались в опале князья Михаил и Александр Воротынские, имевшие владения на литовском порубежье.

Тогда же Рига была объявлена вольным городом. Литовцы совершили набег на Смоленск и Велиж, а князь Курбский превосходящими силами (15 тыс. против 4 тыс.) не смог одолеть литовцев под Невелем и получил ранение [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским, 152]. Царь стал готовиться к походу на Полоцк, стоявший на пути к литовской столице Вильне. Ивану IV удалось заключить союзный договор с Датским королевством и 20-летнее перемирие со Швецией. Тем временем хан Девлет-Гирей разорил окрестности Мценска, а также Новосиля и Болхова, и Москва поспешила приступить к мирным переговорам с Крымом. После этого царь посетил вместе с царицей несколько монастырей и в духовной грамоте по примеру отца назначил при 7-летнем сыне Иване регентский совет, в который вошли семь бояр: И.Ф. Мстиславский, В.М. Захарьин-Юрьев, А.П. Телятевский, И.П. Яковлев-Захарьин, Ф.И. Колычев-Умный, П.И. Горенский, Д.Р. Захарьин-Юрьев. С наступлением зимы Иван IV во главе огромного войска (по оценкам, от 30 до 50 тыс. человек) выступил в полоцкий поход. В пути одному из дворян Борису Хлызневу-Колычеву удалось сбежать в Полоцк и передать противнику важные военные сведения. В начале февраля 1563 г. русские полки осадили Полоцк, и 15 февраля гарнизон города капитулировал. Сигизмунд II Август призвал Иван IV начать переговоры, и тот согласился на 6-месячное перемирие. Тогда же царь начал мирные переговоры с крымским ханом, уверив того, что сторонники конфронтации с Крымом Адашев и Шереметев удалены от царя, а дьяк Иван Висковатый отстранен от управления Посольским приказом и отправлен в Данию. Между тем репрессиям стали подвергаться родня и приверженцы членов «избранной рады». Опальных пытали, ссылали, а то и казнили. Были казнены брат Алексея Адашева Даниил с сыном, тесть его Петр Тураев и другие родственники.

В том же году сбежал в Литву принудительно постриженный и сосланный в монастырь стрелецкий голова Тимофей Тетерин. В силу сложившейся системы круговойпоруки опале подверглись 17 родственников Тетерина, одни были казнены сразу после побега, другие после ссылки в Казань.

Посадив воеводой в Полоцке князя Петра Шуйского, а князя Андрея Курбского наместником всей Ливонии в Дерпте, где в ссылке сгинул Алексей Адашев, Иван IV возвратился в Москву. Летом 1563 г. царь, будучи в Александровской слободе, получил донос о заговоре против него своего брата удельного князя Владимира Старицкого, в связи с чем вызвал митрополита Макария и руководство Думы. Следствием вина Старицких была установлена, и церковный собор, созванный для суда, постарался прекратить раздор в семье царя. В итоге конфискованный царем удел был князю возвращен, тетка же царя княгиня Евфросинья была пострижена и помещена в монастырь близ Кириллова, однако окружению Старицких избежать кровавых расправ не удалось. В самом конце года скончался от старости и болезней митрополит Макарий, перед тем просившийся на покой.

Переговоры с польско-литовской стороной оказались пустыми, и с начала 1564 г. война возобновилась. Войско князя Петра Шуйского по пути из Полоцка на Минск на реке Улла при Чашниках попало в засаду и было разгромлено войском князя Николая Радзивилла Рыжего (Рудого), ва бою Шуйский погиб. Заподозренные в измене князья Михаил Репнин и Юрий Кашин, отличившиеся при взятии Полоцка, по приказу царя были найдены и прямо во время молитвы без промедления были убиты [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским, 119]. Эта расправа царя ошеломила Курбского, он стал готовить свой побег в Литву.

За год, проведенный в Юрьеве, где князь успел вступить в тайные переговоры с Литвой, инициатором которых стал князь Николай Радзивилл Рыжий, приславший Курбскому грамоту с печатью, своего рода пропуск в Литву. За предварительной договоренностью последовала королевская грамота. Для опасений Курбского оснований было достаточно: царь помнил о его неудаче под Невелем, в Думе князь был связан с оппозицией царю, розыск по делуВладимира Старицкого тоже бросал тень на состоявшего с ним родстве Курбского и, наконец, правительство страны 1550-х гг. было отстранено или уничтожено физически. Весной 1564 г., узнав о приближении угрозы для его жизни со стороны царя, Курбский под покровом ночи бежал из крепости в Вольмар и по дороге был ограблен ливонцами в замке Гельмет. Добравшись до Вольмара, Курбский обратился с коротким посланием к Ивану IV [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским, 119–121].

Слуга Курбского Василий Шибанов был схвачен в Дерпте и отправлен в Москву, оставленные Курбским на произвол судьбы мать, жена и 9-летний сын были посажены в тюрьму, где и скончались. Выставленный для устрашения после казни труп Шибанова боярин Владимир Морозов велел подобрать и похоронить, за что был обвинен в связях с Курбским и попал в тюрьму. Когда князь Федор Овчина-Телепнев-Оболенский отругал фаворита царя Федора Басманова, то царь по жалобе фаворита позвал князя к себе на пир и приказал псарям задушить его в винном погребе. Были схвачены воевода Иван Шереметев и его брат Никита. Схвачен был при побеге в Литву и доставлен в Москву князь Петр Горенский. Новый митрополит Афанасий и думские бояре потребовали от царя прекратить неоправданные расправы. В своей сути это требование и письмо Курбского перекликались, и царь написал «Благочестивого великого государя царя и великого князя всея Руси Иоанна Васильевича послание во все его великой России государство против крестопреступников, князя Курбского с товарищами, об их измене» [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским, 122–164]. Это по определению Курбского «широковещательное и многошумное» послание явилось манифестом беспредельной власти царя, данной ему Богом над своими подданными независимо от их рода и звания. Песня «Грозный думает думу о Курбском» как раз и отражает потрясение царя, вызванное бегством Курбского.

Летом того же года русские войска предприняли новое наступление в направлении Минска, но под Оршей потерпели поражение от литовцев. Осенью Сигизмунд II Август, договорившись с Девлет-Гиреем о совместном выступлении против Москвы, направил литовскую армию во главе с князем Николаем Радзивиллом Рыжим на Полоцк. В этом походе участвовал и Курбский. Взять Полоцк литовцам не удалось. В это время крымский хан, нарушив мирное соглашение, разорял окрестности Рязани, но узнав, что царь стал собирать против него войско, отступил. Москве предстояло вести борьбу на два фронта, война затягивалась.

У Ивана IV был и третий фронт – со своими подданными, в первую очередь с Боярской думой и митрополией. В конце года умер глава правительственного клана Захарьиных-Юрьевых Данила Романович, к этому времени круг приближенных к царю лиц возглавил воевода Алексей Басманов с князем Афанасием Вяземским. В начале декабря царь после литургии в Успенском соборе простился с митрополитом Афанасием и с присутствовавшими в храме. Приготовленный царский поезд в сопровождении войска из бояр, ближних и выборных дворян в полном вооружении выехал из Кремля в неизвестном направлении и с неведомой целью, увозя государственную казну и самые чтимые иконы и оставляя в полном недоумении и тревоге духовенство, бояр, приказных дьяков и прочих дворян. Остановившись на две недели в Коломенском, царь повернул на восток вокруг Москвы и по ростовской дороге двинулся в Троице-Сергиев монастырь, откуда прибыл в начале января 1565 г. в Александровскую слободу. Из Слободы Иван IV послал в Москву грамоты. Одна грамота была вручена митрополиту Афанасию, в ней содержался список провинностей бояр, воевод и приказных людей, таких как расхищение и присвоение государевых казны и земель и обиды, нанесенные царю в его малолетство. В другой грамоте собранному дьяками народу на площади объявлялось об отречении царя из-за измены власть имущих, при том что на народ государевой опалы нет. Толпа направила к митрополиту представителей из купцов и видных горожан с заявлением о верности царю. Противникам царского произвола во главе с князем Александром Горбатым-Шуйским, героем взятия Казани, не удалось добиться единодушия среди думных бояр, чтобы принять отречение царя. К царю направилась представительная делегация, чудовский архимандрит Левкий, новгородский архиепископ Пимен и думские вожди слезно просили царя не гневаться и править государством по своей воле. В ответ царь, высказав обвинения и угрозы в отношении князей Горбатых-Шуйских, потребовал заключения соглашения с Боярской думой, и вернулся царь в Москву толькопосле казни князя Александра и его сына Петра. В феврале царь, внешне изменившийся, с выпавшими волосами от нервного напряжения, прибыл в столицу и объявил свой приговор Боярской думе и Священному собору. Государство Московское (земщина) переходит во власть Боярской думы, а для борьбы с несправедливостями и злоупотреблениями власти, царь получает неограниченное право независимо от Думы наказывать непослушных, казнить и отбирать в казну имущество, а для охраны своей жизни учреждает себе «опричнину» (особый удел) со двором, землями, войском и особой Думой. Собору пришлось принять царский приговор. В Опричной думе задавали тон Басмановы-Плещеевы, Алексей с сыном Василием, и Захарий Очин-Плещеев, входил туда также идеолог «опричнины» боярин Василий Захарьин-Юрьев, двоюродный брат покойной царицы Анастасии, а во главе был поставлен царский шурин князь Михаил Черкасский. В опричнину было взято множество уездов (Суздаль, Можайск, Вязьма, Козельск, Галич, Медынь, Малый Ярославец, Белев,  Ростов, Кострома, Вологда, Устюг Великий, Вага, Двина, Белоозеро, Холмогоры) и основные соляные промыслы. Земские дворяне, имевшие в этих уездах свои уделы и поместья, сгонялись с них и получали наделы в других уездах. Производился набор в опричные дворяне и наделение их землей в опричных уездах, наиболее знатные из них составляли опричный Государев двор. Тысяча опричников была отобрана в личную гвардию царя. Опричники («кромешники», по метко найденному Курбским синониму [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским, 170, 179]) должны были носить черную грубую одежду с привязанным к поясу символическим подобием метлы. В Боярской же думе первенствовать царь поручил князьям Ивану Мстиславскому и Ивану Бельскому. Управлять столицей на время отсутствия царя было доверялось земской «семибоярщине» во главе с конюшим боярином Иваном Федоровым-Челядниным.

Сразу же после возвращения царя в Москву начались расправы с неугодными боярами и князьями: пятеро были жестоко казнены, некоторые заточены в монастырях, а из Ярославских и Ростовских князей около 180 представителей были сосланы в Казань и Свияжск, где им были даны небольшие наделы. Имущество репрессированных уходило в опричнину. В 1566 г. начался без казней, части ссыльных было разрешено вернуться, был прощен опальный воевода князь Михаил Воротынский. Когда митрополит Афанасий, сложив с себя сан, удалился в Чудов монастырь, Иван IV определил на его место игумена Соловецкого монастыря Филиппа, сразу заявившего себя противником опричнины. В том же году литовское посольство предложило сложившийся на это время раздел Ливонии закрепить мирным соглашением, однако созванный царем Земский собор высказался за продолжение Ливонской войны. Вместе с тем более 300 участников собора из числа видных земских служилых людей обратились к царю с ходатайством об отмене опричного режима и, возможно, заступничеством митрополита Филиппа были освобождены от последовавшего ареста, но троих обезглавили, некоторым обрезали языки, а 50 зачинщиков подвергли торговой казни (битью на рыночной площади) [Скрынников, 106–121].

Протест дворянства заставил царя думать о неблагоприятных для себя последствиях и искать поддержки как внутри страны, так и за рубежом. В начале 1567 г. Иван IV заключил союз со шведским королем Эриком XIV. «Царь назвал Эрика другом и братом, уступал ему навеки Эстонию, обещал помогать в войне с Сигизмундом, доставить мир с Даниею и с городами Ганзейскими: за что Эрик обязывался прислать свою невестку в Москву» [Карамзин, 3, IX, II, 58–60]. Речь шла о якобы овдовевшей Екатерине, сестре Сигизмунда II Августа и жене Юхана, заключенного в тюрьму королевского брата. К ней безуспешно сватался Иван IV после смерти царицы Анастасии и теперь хотел ее заполучить, возможно, в качестве разменной монеты.

Тогда же царь, посетив Вологду, где решил обустроить для себя новую столицу, отправился в Кирилло-Белозерский монастырь, в котором посвятил игумена в свое намерение принять в их обители постриг.

Тем временем бывший слуга князей Воротынских тайно доставил в Россию 4 письма Сигизмунда II и гетмана Григория Ходкевича. Адресатами писем были князья Иван Вельский и Иван Мстиславский, главы Земской думы и потомки Гедимина, состоявшие в родстве и с Иваном IV, и с Сигизмундом II, князь Михаил Иванович Воротынский, вернувшийся после опалы в свои родовые владения близ литовской границы, и конюший боярин Иван Федоров-Челяднин, служивший тогда наместником в Полоцке. Им предлагалось перейти на сторону короля, а взамен были обещаны земли и звания. Посыльный, возможно, выданный Федоровым, вместе с письмами попал к царю. От имени бояр последовали язвительные ответы королю и гетману. Однако летом при озере Суша, где на острове возводилась русская крепость, воеводы князь Серебряный, боярин Колычев и служилый царевич Амурат были разгромлены литовским князем Романом Сангушко. В начале сентября воеводам, шедшим на помощь той же крепости, нанес сокрушительное поражение тот же Сангушко, захватив их в плен вместе с обозом из 1300 возов. Тогда же Иван IV пригласил к себе английского посла Энтони Дженкинсона и через него просил королеву Елизавету I предоставить ему убежище в Англии и прислать корабельных мастеров.

Осенью царь предпринял через Новгород большой поход вглубь Ливонии во главе опричного войска. Туда же через Великие Луки направлялось земское войско во главе с князем Ивана Мстиславским. В начале ноября оба войска соединилисьвблизи границы у Ршанского Яма. На сопредельной территории им уже противостояла большая армия во главе с королем, однако активных действий она не предпринимала. В королевском лагере рассчитывали на неурядицы в стане противника, о чем лазутчики донесли царю. После совещания с братом князем Владимиром Старицким царь дознался в существовании против него в пользу брата заговора земских бояр [Штаден, 519]. 12 ноября Иван IV свернул поход и немедля покинул войско.

В конце того же года бояре Михаил Морозов, Иван Чоботов и Федор Сукин доставили к шведской границе подводы с пушками, предназначенными по условиям договора для передачи шведам, как только будет передана королевна Екатерина. Однако шведы к месту встречи не прибыли.

Вина за срыв ливонского похода была возложена на ведающего посошной службой дьяка Казенного приказа Казарина Дубровского под тем предлогом, что не были своевременно доставлены пушки. Дьяка уличили в злоупотреблениях, и он был казнен вместе с двумя сыновьями и десятком других людей. После этого царь стал разбираться с земскими дворянами, протестные настроения среди которых убеждали его в реальности заговора. Подозрение пало на главу земства конюшего Федорова-Челяднина, и он был отослан в Коломну. Затем начались казни делегатов Земского собора, выступивших против опричнины. Митрополит Филипп пытался образумить царя, а весной 1568 г., когда Иван IV с опричной свитой явился на богуслужение в Успенский собор, владыка, обличив опричнину в злодеяниях, отказался благословить государя. Гнев царя обрушился на приближенных митрополита, и многих из них опричники железными палками забили насмерть. Филипп из протеста оставил свои палаты и удалился в монастырь, но не отрекся от сана. Летом произошло их новое столкновение, когда митрополит совершал крестный ход в Новодевичьем монастыре, а туда явился царь со своими опричниками. К этому времени в результате массовых казней сообщников Федорова-Челяднина, якобы причастных к заговору, погибло несколько сотен людей. Опричники несколько месяцев разоряли бежецкие вотчины Федорова-Челяднина под Тверью. Летние волнения московского посадского люда выказали протест против опричнины. Царь спешно отъехал в Александровскую слободу, где стал готовить суд над митрополитом и привлек к следствию новгородского архиепископа Пимена. Однако под составленным обвинением отказался ставить подпись член следственной комиссии епископ Пафнутий. Дело должно было обсуждаться и в Боярской думе, где было много сторонников митрополита. Тогда царь нанес удар по Думе и в сентябре приказал казнить без суда самых видных участников заговора: боярина князя Андрея Катырева-Ростовского, окольничих Михаила Колычева с сыновьями и Михаила Лыкова с племянником, князя Федора Троекурова. С главой Думы конюшим Иваном Федоровым-Челядниным царь расправился с особой жестокостью, велел доставиь его во дворец и посадить на трон, а затем дал знак своим опричникам его заколоть. Были казнены жена и дети конюшего.

Собор для суда над митрополитом был созван в октябре, на выдвинутые обвинения Филипп выступил не с оправданием, а с требованием отменить опричнину и с заявлением о сложении с себя сана. Но царь не принял отречения митрополита, а в начале ноября, когда Филипп собрался было служить литургию в Успенском соборе, в храм ворвались опричники в главе с Алексеем Басмановым и Малютой Скуратовым (Григорием Скуратовым-Бельским), огласив указ о низложении митрополита, сорвали с него одеяние и увезли в заточение, а затем Филипп был сослан в Отроч Успенский монастырь в Тверь. Тогда же царь изъял из Посольского приказа текущие летописные записи, и на этом московское летописание закончилось.

В начале 1569 г. под Псковом незначительный отряд литовцев внезапно захватил Изборскую крепость, известную своей неприступностью. Перебежчик Тимофей Тетерин в одежде опричника убедил стражу открыть ворота опричному отряду, и переодетые литовцы захватили крепость. Царь послал на Изборск рать с воеводой Михаилом Морозовым, и через полторы недели литовский гарнизон капитулировал. Началось опричное расследование «изборской измены», по которому затем были казнены как пособники Тетерина изборские подъячие и другие приказные из ближних ливонских замков. По указу царя были высланы 500 неблагонадежных семей из Пскова и 150 из Новгорода.

В марте того же года Польша и Литва заключили Люблинскую унию, образовав самое крупное в Европе государство – Речь Посполитую, в состоянии войны с которым оказалось Московское царство.

К лету царь отбыл в Вологду, где укреплялась его новая резиденция, и вновь посетил Кирилло-Белозерский монастырь и внес крупное денежное пожертвование для устройства отведенной ему на будущее кельи. Тогда же Иван IV тайно принял английского посла Томаса Рандольфа, который привез согласие королевы предоставить царю прибежище. Царь тут же распорядился заложить верфи под Вологдой. К этому времени вернулся из Швеции посол Иван Воронцов с известием о свержении союзника Иван IV короля Эрика XIV и восшествии на престол освобожденного им брата Юхана III, свояка короля Сигизмунда II Августа. Это означило конец русско-шведского союза, а также объяснило царю причины расстройства подготовленной встречи «вдовствующей» Екатерины и укрепило его подозрения в отношении его собственного брата – Владимира Старицкого.

В том же году новый турецкий султан Селима II при участии крымского хана Девлет-Гирея решил захватить Астрахань, его полководец Касим-паша с войском осадил город. Царь начал собирать силы для отпора туркам в Нижнем Новгороде, и послал туда Владимира Старицкого. Осенью при подходе князя Петра Серебряного из Нижнего Новгорода к Астрахани Касим-паша бежал с потерями в Азов.

В сентябре того же года царь начал переговоры с герцогом Магнусом о создании Ливонского королевства во главе с последним, но полностью подчиненного Москве. Эти договоренности были скреплены брачным договором Магнуса с княжной Евдокией, сестрой Владимира Старицкого.

В это время по возвращении из Вологды умерла в Александровской слободе заболевшая в дороге царица Мария Темрюковна. Царь нашел причину смерти жены в отравлении, и вина за это была возложена на Владимира Старицкого. Были найдены люди, показавшие, что князь Владимир готовился отравить царя, затем свидетельствовавшие против князя были убиты. Старицкий был вызван в Слободу, на одной из ямских станций его встретили Малюта Скуратов и Василий Грязной с опричниками и вынудили принять яд. Вместе с князем погибли его жена и младшая дочь, а его мать была вместе с 12 инокинямиутоплена в реке Шексне. Убрав последнего удельного князя Московской Руси, царь обвинил в связях с ним новгородцев, якобы хотевших посадить на престол Владимира, а самим вместе с Псковом передаться Казимиру II Августу. В конце года карательный поход в Новгород был предрешен, и Иван IV, сообщивсобранным в Александровской слободе опричникам об новгородской «измене», и скрытно повел войско на Новгород, пути к которому были предусмотрительно перекрыты заставами. Главари опричнины отнеслись без одобрения к этому предприятию: Басманов открыто возразил и потому не был допущен к походу, а Вяземский тайно предупредил новгородского архиепископа Пимена. По ходу движения опричного войска были подвергнуты разгрому и разорению Клин, Тверь, Торжок и вторично Бежецкая пятина. В Твери по приказу царя Малюта Скуратов задушил опального митрополита Филиппа. В Торжке были перебиты пленные литовцы.

В начале января 1570 г. царь с опричниками прибыл в Новгород и расположился на Городище, его встречал на большом Волховском мосту во главе духовенства Пимен, которого, обвинив в измене, арестовали и с позором отправили в Москву, где он был отрешен от сана. С собранных перед царем монахов потребовали с каждого по 20 рублей и как несостоятельных должников поставили на правеж. Начались казни горожан, включая женщин и детей. «Шесть недель без перерыва длились вопли и бедствия в этом городе» [Штаден, 521]. Новгородцев обливали горючей смесью, поджигали и сбрасывали в Волхов, который потом был запружен трупами. Товары и продовольствие новгородцев уничтожались, грабились дома и имущество горожан, казна и утварь церквей и монастырей. Купец Федор Сырков после того, как его на веревке окунали в Волхов, чтобы выведать, где его богатства, и поднятый из воды он на вопрос царя отвечал, что видел злых духов, которыескоро заберут душу царя, был погружен в котел с кипятком, затем разрублен на части и брошен в реку [Шлихтинг, 31–32]. Отряды опричников совершали грабежи и убийства также в окрестных городах – Орешке, Ивангороде, Кореле. Количество убитых не поддается подсчету. Осенью после опричного нашествия во вскрытой общей могиле, где захоронили убитых вместе с умершими от голода и чумы, были найдены 10 тыс. трупов, тогда как в городе до этого не могло быть и 30 тыс. жителей. Запустение, постигшее Новгород, было чудовищным: к концу правления Ивана IV из 6000 дворов в городе осталась 1000. Царский поход на Новгород является завязкой множества записей песенного сюжета «Гнев царя на сына» и публикуемой здесь песни «Никите Романовичу дано село Преображенское».

После разгрома Новгорода царь двинулся на Псков и прибыл к Никольскому монастырю в Любятове. Псковичи во главе с князем Юрием Токмаковым и игуменом вышли встречать царя с хлебом-солью. Однако царь обрушил на псковичей свой гнев и в первую очередь на монахов: игумена зарубили, был казнен и старец Вассиан Муромцев, с которым некогда переписывался князь Андрей Курбский. Остановил вал казней случай: псковский юродивый Никола предсказал царю, что он не сможет уехать в Москву, если не прекратит проливать кровь, но когда царь приказал снять колокол с Троицкого собора, под ним пал конь. В страхе царь бежал из города, но все же дождался, когда опричники закончат грабить дома псковичей и церкви, и направился в Старицу. Вывод измены изПскова, как и из Новгорода, упоминается в публикуемой здесь песне «Иван Грозный и его сыновья» песенного сюжета «Гнев царя на сына».

В мае того же года Ивана IV, заключив благодаря дьяку Ивану Висковатову трехлетнее перемирие с Речью Посполитой, решил отвоевать захваченные шведами прибалтийские земли. Чтобы обеспечить правомочность этих действий и поддержку Дании, Иван IV провозгласил создание Ливонского королевства, что нашло поддержку ливонских дворян и купцов. Поскольку к этому времени Евдокия Старицкая умерла, за ливонского короля Магнуса царь выдал ее сестру Марию.

Летом в опричном сыскном ведомстве Малюты Скуратова и Василия Грязного арестованные новгородские заговорщики вдруг показали, что архиепископ Пимен, готовя измену, имел в сообщниках любимцев царя: как опричных – боярина Алексея Басманова с сыном Федором и оружничего Афанасия Вяземского, так и земских – думного дьяка печатника Ивана Висковатого и государственного казначея Никиту Фуникова. Московскую расправу царь начал с основателей опричнины. Сперва по его приказу был обезглавлен младший сын Алексея Басманова, затем царь согласился помиловать Федора, который в угоду ему зарезал отца, и отправил его в изгнание. Афанасия Вяземского подвергли торговой казни и заточили в оковах в Городце на Волге. К смерти были приговорены родственники Басманова –боярин Захарья Очин-Плещеев, воевода Иона Очин-Плещеев, а также опричные бояре Лев Салтыков и Иван Воронцов. Среди приказных на казнь были обречены дьяки Поместного и Разбойного приказов и Большого прихода (финансового ведомства).

У царевича Ивана, который охотно участвовал в новгородских и псковских зверствах, «московское дело» вызвало разногласия с отцом, поскольку среди арестованных и опальных были его родственники по матери – бояре Захарьины. Семен Яковлев-Захарьин был убит вместе с малолетним сыном Никитой. Разлад в царской семье зашел столь далеко, что в июне Иван IV пригрозил в ущерб царевичу Ивану сделать наследником престола короля Магнуса. В конце июля к месту казней на Поганой луже в Китай-городе было выведено около 300 арестантов, больше половины из них были здесь же выданы царем на поруки. Затем дьяк Андрей Щелкалов стал оглашать «вины» остальных приговоренных и начались казни, которые длились полдня. Особенно жестоко казнили приказных, отказавшихся повиниться перед царем: Ивана Висковатого живьем расчленили, а Никиту Фуникова умертвили, обварив кипятком. Смерть нашли тогда более 100 знатных новгородцев и москвичей. Ссора царевича Ивана с отцом и казни на Поганой луже нашли отражение в песне «Гнев Ивана Грозного на сына».

В августе Магнус с небольшими силами подступил к Ревелю, позже подоспело и царское войско. Когда ревельцы, не взирая на выгодные обещания и начавшуюся эпидемию чумы, отказались сдать город, опричный отряд стал разорять окрестности. По приказу Ивана IV воевод арестовали, а опричников увели. В конце же года датский король Фредерик II заключил союз со шведским королем Юханом III, отказав в союзе Ивану IV.

Между тем на южных рубежах усилил действия крымский хан, его сын Адил-Гирей нанес поражение кабардинскому князю Темрюку и захватил в плен двух его сыновей, один из них был прославленный в скоморошине Мамстрюк. Несмотря на то, что по Оке и в укреплениях засечной черты границу стерегли земские полки во главе с опытными воеводами, крымцам удалось разорить рязанские пределы и безнаказанно уйти с пленными и награбленным. К тяготам ливонской войны, к голоду из-за неурожаев двух предыдущих лет, к эпидемии чумы, к опричному террору вернулась напасть крымских набегов на южные окраины Московского государства. Отзвук этих набегов содержится в песне «Девушка спасается от татар».

В начале 1571 г. Иван IV взял у Новгорода в опричнину Бежецкую и Обонежскую пятины и Торговую сторону города, где уже было подготовлено место для «государева двора». Той же весной царь отправился в Вологду, чтобы осмотреть работу верфи, ход строительства кремлевских стен и возведенный собор. Об этом повествует летописец: «Нецыи же глаголют, егда совершена бысть оная церковь и великий государь вшед видети пространство ея, и будто нечто отторгнуся от свода и пад, повреди государя во главу. И того ради великий государь опечалихся и повеле церковь разобрать. Но чрез же некоторое прошение преклонися на милость, обаче многия годы церковь была не освящена» [Иван Слободской, 195]. Об этом происшествии поется в песне «Насон-город», и оно вполне могло рассматриваться как покушение на жизнь царя. Возможно, возведение крепости прервалось потому, что царь уже избрал в качестве своей новой резиденции Новгород.

В марте того же года безуспешную блокаду Ревеля, которая велась под вывеской ливонского короля, царю пришлось снять из-за распространения среди войска чумы. На крымском же направлении велось переустройство системы обороны под руководством князя Михаила Воротынского. В это время ввиду разгула террора появились перебежчики не только в Литву, но и в Крым, которые убеждали Девлет-Гирея пойти на Москву, поскольку основные военные силы царя находились в Ливонии. Боярский сын Кудеяр Тишенков взялся провести крымцев к Москве. Земские полки занимали в оборонительные позиции вдоль Оки от Серпухова в направлении Коломны. В середине мая хан не менее чем с 40-тысячным (по другим сведениям, 100-тысячным [Карамзин, IX, III, 83]) войском прошел через верховья Оки около Кром и вышел западнее позиций земских полков к Серпухову. Там располагался лагерь Ивана IV, куда неорганизованно стягивались его опричные и стрелецкие полки и казаки атамана Михаила Черкашенина. Когда распространился ложный слух о том, что с крымским ханом идет кабардинский князь Темрюк, царь тут же приказал казнить его сына воеводу передового полка князя Михаила Черкасского. Видимо, об этом эпизоде идет речь в песне «Иван Грозный под Серпуховом». Узнав о приближении Девлет-Гирея, царь с отрядом охраны спешно бежал в обход Москвы через Александровскую слободу в направлении Ярославля. Девлет-Гирей повел свою орду к Москве. Земские полки под командованием князя Ивана Бельского поспешили отойти к Москве и заняли оборону в Земляном городе. Туда же отошли опричные полки. Хан же распустил отряды по окрестностям Москвы для грабежа и захвата пленных, а на другой день поджег посады вокруг Москвы. От сильного ветра огонь перекинулся через крепостные стены и город за три часа выгорел дотла, в огне погибло огромное количество людей – ратников, горожан и укрывшегося в городе окрестного населения, погиб и главный воевода Иван Бельский. Крымский хан направился обратно в Крым, по пути разоряя рязанские владения. Весть об этом застала Ивана IV в Ростове, он велел организовать преследование крымцев и пустился в обратный путь. Бесполезное преследование предпринял только воевода князь Михаил Воротынский, сумевший сохранить от пожара свой полк. В середине июня царь вернулся к сожженной Москве, где принял гонцов с унизительным для него посланием Девлет-Гирея. В сложившейся ситуации ради прекращения войны царь готов был уступить Астрахань, с чем и отправил гонцов к хану. После этого царь стал искать и наказывать «изменников», были казнены жена и дочь князя Михаила Черкасского, опричный воевода князь Василий Темкин-Ростовский с сыном Иваном и некоторые другие видные опричники, многие же опричники были отравлены царским лекарем. Воевода полка правой руки князь Иван Мстиславский, признавшийся в сговоре с крымским ханом и подвергнутый царской опале, был взят на поруки и послан наместником в Новгород.

Тем не менее сразу после всего случившегося вдовствующий царь устроил в Алесандровской слободе смотр невест, из 2000 дворянских девиц он выбрал родственницу Малюты Скуратова болезненную Марфу Собакину, и в конце октября состоялась свадьба царя [Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе, 55], а через две недели царица умерла.

В феврале 1572 г. в Новгород была доставлена на 450 возах царская казна, а в конце апреля церковный собор дает царю разрешение с наложением на него епитимьи вступить в четвертый брак. Уже в конце мая Иван IV прибыл в Новгород с новой женой 18-летней Анной Ивановной Колтовской, дочерью коломенского дворянина, прибыли с царем сыновья и его двор. Два месяца царь следил за вестями с крымской стороны, составляя свое сохранившееся в черновике завещание, которое начинал с самобичевания: «Понеже от Адама и до сего дни всех преминух в беззакониях согрешивших, сего ради всеми ненавидим есмь…» [Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV– XVI вв., № 104, 426]. В конце июля Девлет-Гирей выступил в решительный поход на Москву. На Оке крымцев встретили русские полки. На одной из переправ выше Серпухова небольшой отряд не удержал ногайскую конницу, которая сразу же двинулась на север. К открывшейся бреши подоспел передовой полк князя Дмитрия Хворостинина, но уклонился от ринувшихся туда же главных сил хана. В верховьях Нары, сметя полк правой руки, хан оказался в тылу русских войск и устремился по серпуховской дороге к Москве. Следуя за ханом с передовым полком, князь Хворостинин у села Молоди, в 45 верстах от Москвы, завязал бой с арьергардом хана и заставил его бежать. Хан был вынужден ввести в бой дополнительные силы. Пока разгоралась эта битва, головной воевода князь Михаил Воротынский по ходу к Москве у села Молоди установил «гуляй-город» и укрыл за стенами подвижной крепости большой полк и артиллерию. Войска хана стали теснить полк Хворостинина, и тот, отступая, подвел их к «гуляй-городу». Опустошительные залпы пушек и пищалей обратили ханскую конницу вспять, что вынудило хана остановить движение на Москву и повернуть основные силы на русские позиции. Когда была обита очередная атака крымцев, их главный полководец Дивей-мурза приблизился к русским позициям, чтобы оценить ситуацию, и был захвачен в плен суздальским дворянином Темиром Алалыкиным. На 4-й день сражения хан бросил все войско на штурм «гуляй-города», в это время Воротынский с большим полком, обойдя крымцев, ударил по ним с тыла, а Хворостинин, выйдя из крепости, тоже вступил в схватку. Преследуемый русскими воеводами, Девлет-Гирей с огромными потерями вынужден был бежать за Оку. Были убиты один из сыновей хана и его внук, а многие крымские и ногайские мурзы попали в плен. Так закончился поход, в начале которого «крымский царь похвалялся перед турецким султаном, что он возьмет всю Русскую землю в течение года, великого князя пленником уведет в Крым и своими мурзами займет Русскую землю» [Штаден, 540–541] и который нашел отражение в песне «Похвальба крымского хана».

Едва миновала крымская гроза, Иван IV вновь обратился к западным делам. В том же году скончался последний из Ягеллонов – Сигизмунд II Август, и на вакантный престол Речи Посполитой в числе претендентов был и Иван IV, который для реабилитации своей политики в глазах Запада издал указ о запрете упоминания об опричнине, а для убедительности потопил несколько своих опричников в Волхове. В Литве же хотели видеть на престоле Федора, но царь решил продвигать себя, не считаясь с претендентами от европейских династий Габсбургов и Валуа.

Тем временем Иван IV продолжил войну в шведской части Ливонии и в начале января 1573 взял крепость Вейсенштейн, при штурме которой погиб Малюта Скуратов. В конце того же месяца, когда царь отбыл в Новгород, 2-тысячный отряд шведов при замке Лоде нанес сокрушительное поражение 16-тысячному московскому войску.

Уже весной сейм избрал на престол Речи Посполитой принца Генриха Анжуйского, а в феврале следующего года Генрих Валуа был коронован в Кракове. Теперь в числе противников Ивана IV в Ливонской войне оказалась и Франция. Но после смерти французского короля Карла IX летом 1574 г. Генрих тайно покинул Польшу и поспешил за французской короной в Париж. Император Максимилиан II и царь Иван IV начали вести переговоры о разделе Речи Посполитой: империи бы отошли исконно польские земли, а Москве – Ливония и Литва. Весной 1575 г. на сейме в Стенжице, когда магнаты провозгласили королем своего ставленника Максимилиана II, сторонникам трансильванского князя Стефана Батория, женатого на сестре покойного Сигизмунда II Августа, удалось закрепиться в Кракове, где хранились королевские регалии. Ответных мер Максимилиан II предпринять не успел – в следующем году он скончался.

Осенью 1575 г. Иван IV объявил великим князем всея Руси служилого касимовского царя Симеона Бекбулатовича, перед тем женив его на Анастасии, дочери своего родственника князя Ивана Мстиславского. Себя же стал именовать удельным князем Иваном Московским и поселился во дворце на Петровке, уступив Кремль Симеону. Новый порядок, схожий с опричным, сопровождался казнями и разделом страны на две части, одна из которых переходила в удел Ивана. Через год Симеон Бекбулатович был сведен с великого княжения в Москве и, получив в удел Тверь, стал именоваться великим князем тверским. Удельные земли самого Ивана перешли в разряд «дворовых».

Между тем московские войска овладели балтийским побережьем к северу от Риги. В 1575 г. боярин Никита Романов захватил крепость и порт Пернов (ныне Пярну), в следующем году был занят Гапсаль (ныне Хаапсалу) и осажден Ревель. В 1577 г. после тщетных попыток взять крепость, осада с Ревеля была снята.Летом того же года царь начал наступление на польско-литовскую часть Ливонии, был взят ряд крепостей и мелких замков: Режица (ныне Резекне), Динабург (ныне Даугавпилс), Кокенхаузен (ныне Кокнесе), Венден (ныне Цесис), Вольмар (ныне Валмиера). К концу года Иван IV овладел всей Ливонией к северу от Западной Двины, кроме Риги и Ревеля. В это же время по призыву короля Магнуса многие крепости перешли под его власть, что вызвало неудовольствие царя. Магнус же в следующем году сбежал из Ливонии и перешел на сторону Стефана Батория. Тогда же князь Дмитрий Хворостинин отбил у шведов крепость Пыльтсамаа, занятую после бегства Магнуса. Тем временем перешел в наступление Стефан Баторий, его отрядами были отвоеваны Динабург и Венден. В 1579 г. Баторий объявил Ивану IV войну, в августе осадил Полоцк и через три недели вынудил гарнизон к сдаче. Тогда же шведы напали на Нарву, а в следующем году захватили Корелу. Польско-литовские войска развили наступление, были взяты Сокол, Велиж, Усвят, Великие Луки, гарнизоны уничтожались, население уводилось в плен, отдельные отряды разоряли новгородские, смоленские, черниговские, северские, рязанские земли и даже окрестности Ярославля. В это время возобновил набеги крымский хан, вынудив оттянуть часть русских полков к южным рубежам.

В том же году царь женил царевича Федора на Ирине Федоровне Годуновой, сестре кравчего Бориса Годунова, а в следующем 1581 г. погиб царевич Иван при неясных обстоятельствах, по одной из версий нечаянно убит отцом. В том же году царь заключил седьмой брак, его женой стала Мария Федоровна Нагая, племянница одного из любимцев царя воеводы Семена Нагого.

Летом 1581 г. воевода князь Михаил Катырев-Ростовский осадил Могилев, составе его войска были казаки во главе с атаманами Василием Яновым и Ермаком Тимофеевичем [Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию, 253]. Тогда же ногайские набеги вызвали ответные меры Москвы, среди направленных в Поволжье войск был и отряд Ермака. Против ногайцев поднялась и волжская казацкая вольница и разграбила в низовьях Яика столицу Ногайской Орды Сарайчик. В середине июля та же вольница во главе с Иваном Кольцо и другими атаманами устроила засаду на Волге у Соснового острова близ устья Самары и совершила разбойное нападение на царского посла Василия Пелепелицына, следовавшего в Москву из Ногайской Орды от хана Урусас ногайским посольством, с охраной и с караваном бухарских купцов (ордобазарцев) [Скрынников, 1986, 139–142]. Указание на подобные казачьи разбои можно видеть в песне «На Бузане-острове». Когда в погоне за ногаями пути Ермака и Ивана Кольцо пересеклись, то провинившиеся казаки, опасаясь царского гнева, присоединились к Ермаку, и все вместе пошли в Приуралье, на что можно видеть указание в песне «Иван Грозный встречает в избушке доброго молодца».

Летом 1581 г. Баторий двинул армию в глубь русских земель и, заняв Опочку и Остров, осадил Псков. Пользуясь этим, шведы во главес бароном Понтусом Делагарди захватили Нарву, Ивангород, Ям и Копорье, не щадя пленных и население. Осада Пскова длилась 20 недель, поляки более 30 раз шли на приступ, им удалось захватить Свинузскую башню, но она была взорвана казаками во главе с Михаилом Черкашенином, который в конце концов погиб при защите города. Эти событии нашли отражение в песнях «Осада Пскова» и «Про атамана польскова».

В ноябре, в связи с началом мирных переговоров, Баторий оставил войска, а в январе 1582 г. южнее Пскова был заключен на 10 лет между Русским государством и Речью Посполитой Ям-Запольский мир, по которому ливонские города отходили королю, а захваченные русские возвращались царю. Война с Баторием оказалась для Ивана IV бесплодной, зато царица Мария Федоровна родила сына Дмитрия. В том же году царь стал просить у Елизаветы Английской руки ее племянницы Мэри Гастингс.

В феврале князь Михаил Катырев-Ростовский разгромил шведов у деревни Лялицы, в то же время Баторий потребовал у шведов передать ему Нарву. Начавшиеся осенью переговоры между Москвой и Швецией завершились в августе следующего года подписанием 3-летнего Плюсского перемирия, по которому русские города Ивангород, Ям, Копорье и Корела с прилегающими территориями отходили шведам, отрезая Русское государство от Балтики. им было вины свои покрыта тем, что было нашу Пермьскую землю оберегать

Тем временем Ермаку и провинившимся на Волге атаманам «было вины свои покрыта тем, что было нашу Пермьскую землю оберегать» от нападений пелымского князя с подданными ему вогулами (манси) [Миллер Г., 335–336]. Казаки поднялись вверх по Каме в Пермскую землю, где располагались владения Строгановых. Тогда же Строгановым пришло от царя предписание защищать край от вогулов и дано разрешение нанимать «охочих людей», и было выгодно привлечь для этой цели казаков, снабжая их припасами, в свою очередь и казаки, успешно ходя на вогулов, были с добычей. В это время в столицу края Чердынь прибыл новый воевода – Василий Пелепелицын, перед тем ограбленный казаками на Волге. Весной 1582 г. Ермак задумал поход на Пелымское княжество и стал собирать припасы у Строгановых. В это время сын сибирского хана Кучума и сын пелымского князя напали на строгановские владения, но были отбиты Ермаком. Тогда татары и вогулы пошли разорять другие русские селения по Каме, сожгли Соль Камскую, пробовали осадить Чердынь, но без успеха. После этого планы Ермака поменялись, он решил идти на Кучума. Эти перипетии выбора направления в определенной мере отражены в песне «Ермак собирается преподнести царю Сибирское царство». Где-то в августе того же 1582 г. казаки пошли вверх по Чусовой, потом свернули и поднялись по ее правому притоку Серебрянке, а потом, оставив тяжелые суда, шли 25 верст через «Баранченскую переволоку» к устью реки Жаравли, правому притоку реки Баранчи, где стали вязать плоты к весеннему половодью – отсюда путь к столице Кучума на Иртыше шел вниз по течению Тагила, Туры и Тобола. Эта часть похода Ермака отражена в песне «Ермак взял Сибирь». В октябре, дойдя до Иртыша, казаки Ермака сошлись с воинами Кучума в решающей битве и сокрушили их, Кучум бежал и Ермак занял его столицу Сибирь. Между тем по доносу Пелепелицына царь послал в ноябре Строгановым грамоту, где угрожал им опалою за то, что они используют Ермака с казаками для войны с вогулами, перечислял прежние вины казаков и предписывал направить их в Чердынь [Миллер, 335–336]. В декабре же к царю отправился сподвижник Ермака Иван Кольцо с челобитной, в которой во власть царя передавалось Сибирское ханство.

В течение всего 1583 г. уже тяжело больной царь ведет переговоры с английской королевой о союзе против Речи Посполитой и Швеции. Весной следующего года Иван IV внезапно скончался, и этому событию посвящены две песни «Смерть Ивана Грозного» и «Часовой у гроба царя». Из тридцати с лишком песен времени Ивана IV только в трех царь показан в героическом представлении – в одной из песен о завоевании Казанского ханства и в двух последних, в одной из которых также вспоминается взятие Казани. Так народом подведенитог полувекового царствования царя Ивана IV Васильевича Грозного.

КАЗАКИ В ДИКОМ ПОЛЕ

КАЗАК В ТУРЕЦКОЙ ТЮРЬМЕ В АЗОВЕ

– Ах! талан ли мой, талан таков!

Или участь моя горькая,

Ты звезда моя злощастная,

Высоко звезда восходила,

Выше светловао млада месяца,

Что затмила солнце красное.

Ах! талан ли мой, талан такой!

Или участь моя горькая,

На роду ли мне написано,

На делу ли мне досталося,

Что со младости до старости,

До седова бела волоса,

Во весь век мне горя мыкати,

Что до самой гробовой доски.

Во Азове, славном городе,

Во стене белокаменной,

Как была тут темна темница,

Без дверей и без окошечек.

Ай! во той ли темной темнице

Что сидел тут доброй молодец,

Доброй молодец, донской казак,

В заключенье, ровно двадцать лет,

Ровно двадцать лет и два года.

Лучилось тут мимо ехати

Самому царю турецкому,

Что султанскому величеству;

Что возговорит доброй молодец:

– Ай! ты гой еси турецкой царь,

Ты султанское величество,

Прикажи меня поить, кормить;

Не прикажешь ты поить, кормить,

Прикажи меня скорей казнить;

Не прикажешь ты меня скорей казнить,

Прикажи на волю выпустить;

Не прикажешь ты вон выпустить,

Напишу я вскоре грамоту,

Не пером и не чернилами,

Я своими горючьми слезьми,

Ко товарищам на тихой Дон;

Славной тихой Дон взволнуется,

Весь козачей круг взбунтуется,

Разобьют силу турецкую

И тебя царя в полон возьмут.

Ай, что взговорит турецкой царь,

Что султанское величество,

Ко своим ли ко фельдмаршалам:

– Выпускаите доброва молодца,

Доброва молодца, донскова козака,

Во ево ли землю Русскую,

Ко ево да царю белому.

ПОКРАЙ МОРЯ СИНЕГО СТОЯЛ АЗОВ-ГОРОД

А и покрай было моря синева,

Что на устье Дону-та тихова,

На крутом красном бережку,

На желтых рассыпных песках

А стоит крепкой Азов-город

Со стеною белокаменною,

Земляными роскатами,

И ровами глубокими,

И со башними караульными,

Середи Азова-города

Стоит темная темница,

А злодейка земляная тюрьма.

И во той было темной темницы

Что двери были железныя,

А замок был в три пуда,

А пробои были булатныя,

Как засовы были медныя.

Что во той темной темницы

Засажóн сидит донской казак

Ермак Тимофеевич.

Мимо той да темной темницы

Случилося царю идти,

Самому царю тому турецкому

Салтану Салтановичу.

А кричит донской казак

Ермак Тимофеевич:

– А ты гой еси, турецкой царь

Салтан Салтанович!

Прикажи ты меня поить-кормить,

Либо казнить, либо на волю пустить!

Постоялся турецкой царь

Салтан Салтанович:

– А мурзы вы, улановья!

А вы сгаркаите из темницы

Тово тюремнова старосту.

А и мурзы-улановья

Металися через голову,

Привели ево улановья

Оне старосту тюремнова;

И стал он, турецкой царь,

У тюремнова старосты спрашивать:

– Еще что за человек сидит?

Ему староста россказывает:

– Ай ты гой еси, турецкой царь

Салтан Салтанович!

Что сидит у нас донской казак

Ермак Тимофеевич.

И приказал скоро турецкой царь:

– Вы, мурзы-улановья,

Ведите донскова казака

Ко полатам моим царскием!

Еще втапоры турецкой царь

Напоил-накормил добра молодца

И тожно стал ево спрашивати:

– А ты гой еси, донской казак!

Еще как ты к нам в Азов попал?

Россказал ему донской казак:

– А и я послан из каменной Москвы

К тебе, царю, в Азов-город,

А и послан был скорым послом

И гостинницы дорогие к тебе вез,

А на заставах твоих

Меня всего ограбили,

И мурзы-улановья моих товарищей

Рассадили, добрых молодцов,

И по разным темным темницам.

Еще втапоры турецкой царь

Приказал мурзы-улановьям

Собрать добрых молодцов,

Ермаковых товарыщев.

Опущает добрых молодцов

Ермака в каменну Москву,

Снарядил доброва молодца

Ермака Тимофеевича,

Наградил златом-серебром.

Еще питьями заморскими.

Отлучился донской казак

От Азова-города,

Загулялся донской казак

По матушке Волге-реке,

Не явился в каменну Москву.

ТУРКИ НАПАДАЮТ НА КАЗАЧЬЮ КРЕПОСТЬ

Как у нас было на тихом Дону,

Да на том на Ивановиче,

Живут ли, слывут люди вольные,

Они все казаки донские.

Как поставили казаки они крепостцу,

Как и крепостцу будто новую,

По углам ее стоят башенки,

Как на тех было на башенках,

Да и сверху на маковках,

Караулы поставлены,

Часовые расставлены.

Не задолгим помешкавши,

Пищаль турки ударила,

Через два часа мешкавши,

Еще одна прогрянула,

Через три часа мешкавши,

С караула казак бежит.

Он бежит – спотыкается,

Говорит – захлинается:

– Ох ты, батюшка, батюшка,

Ты, донской атаманушка

Ермак сын Тимофеевич!

Как у нас было на море

Не черным зачернелося,

Не белым забелелося –

Зачернелися на море

Все турецкие корабли,

Забелелися на море

Все брезентовые парусы.

Как и тут-то возговорит

Ермак сын Тимофеевич:

– Ох вы, казаки, казаки,

Вы садитеся в легкие лодочки,

Берите вы бабаечки еловые,

Догоняйте вы корабли турецкие,

Вы снимайте с турок головы,

Забирайте злато-серебро,

Забирайте же вы невольничков,

Провожайте их на святую Русь.

ЕРМАК И ИЦЛАМБЕР-МУРЗА

Ой, на степé, степé, да,

На дикóй-то степé, на Саратовой,

Там стоял-то, стоял на дикóй-то степé

Тонкай белай шатер.

Ой, как никто к нему,

Кы белóму шатру не приежживал,

Да ни коннава, да ни пешава следу не было.

Ой, как приехали

Кы белóму-то шатру да князья крымскаи,

Князья крымскаи кы белóму-то шатру межгородскаи.

Ой, как еще-то бывал, да,

Кы белóму шатру Ицламбер-мурза,

Он приехал к шатру Ицламбер-то мурза на добрóм коне,

Ой, на добрóм коне

Ицламбер-то мурза, сивогривеньком.

Он приехал, мурза, кы белóму шатру, стал с коня слезать.

Он слезает с коня,

Ицламбер-то мурза, стал привязывать;

Он привязывал, Ицламбер-то мурза, никому не сказывал.

Ой, как и входит он,

Ицламбер-то мурза, вы белóй-то шатер,

Он и черную, Ицламбер-то мурза, шляпу скидавал,

А он со всеми князьями, –

Сы боярами сам поздраствалсы,

Как с одним-то бы он с казаком Ермаком не здоровкалсы.

Как и тут-то казак,

Что старик-то Ермак, он рассердилсы,

Он рассердилсы, что казак-то Ермак, сам разгневалсы,

Он встает-то, встает,

Наш казак-то Ермак сы постелюшки:

– Ох и што-й-то у нас за невежишша, за диковина?

Что и входит в шатер

Да со всеми людьми все здоровкаетца,

Как с одним-то со мной, с казаком Ермаком, он не здрастуетца!

Вот и взял-то Ермак

Ицламбер-мурзу за головушку,

Да срубал-то ему наш казак-то Ермак буйну голову.

МОЛОДЕЦ И КАЗАКИ

ПРО ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА (ПРАВЕЖ)

Ишшо сколько я, добрый молодец, не гуливал,

Что ни гуливал я, добрый молодец, не хаживал,

Такого я чуда-дива не нахаживал,

Как нашёл я чудо-диво в граде Киеве:

Середи торгý-базару, сéредь площади,

У того было колодчика глубокого,

У того было ключа-то подземельного,

Что у той было конторушки Румянцевой,

У того было крылечка у перильчата, –

Уж как бьют-то добра молодца на правеже,

Что на правеже его бьют за напраслину,

Что нагого бьют, босого, и без пояса,

В одних гарусных чулочках-то без чоботов,

Правят с молодца казну да монастырскую.

Из-за гор-то, было, гор, из-за высоких,

Из-за лесу-то, было, лесочку, лесу темного,

Что не утренняя зорюшка знаменуется,

Что не праведное красно солнышко выкатается,

Выкаталась бы там карета красна золота,

Красна золота карета, государева;

Во каретушке сидел православный царь,

Православный царь Иван Васильевич,

Случилося ему ехать посередь торгу!

Уж как спрашивал надёжа, православный царь,

Уж как спрашивал доброго молодца на правеже:

– Ты скажи, скажи, детина, правду-истину,

Ишшо с кем ты казну крал, с кем разбой держал?

Если правду ты мне скажешь, я пожалую,

Если ложно ты мне скажешь, я скоро сказню:

Я пожалую тя, молодец, в чистом поле,

Что двумя тебя столбами да дубовыми,

Уж как третьей – перекладинкой кленовою,

А четвертой тебя – петелькой шелковою.

Отвечал ему удалый добрый молодец:

– Я скажу тебе, надёжа, православный царь,

Я скажу тебе всю правду и всю истину:

Что не я-то казну крал, не я разбой держал,

Уж как крали-воровали добры молодцы,

Добрые молодцы, донские казаки.

Случилось мне, молодцу, идти чистым полем,

Я завидел в чистом поле – сырой дуб стоит,

Сырой дуб стоит в чистом поле, крековистый;

Что пришел я, добрый молодец, к сыру дубу,

Что под тем, было, под дубом под крековистым,

Что донские-то казаки, они дел делят,

Они дел делили, дуван дуванили;

Подошел я, добрый молодец, к сыру дубу,

Уж как брал-то я сырой дуб посередь его,

Я выдергивал из матушки сырой земли,

Как отряхивал коренья о сыру землю:

Уж как тут-то добры молодцы испугалися,

Со делу они, со дувану разбежалися,

Одному мне золота казна досталася,

Что не много и не мало – сорок тысячей.

Я не в клад-то казну клал, животом не звал,

Уж я клал тое казну во большой-то дом,

Во большой-то дом – во царев кабак.

МОЛОДЦА ВЕДУТ НА КАЗНЬ

Из-под цветика да каменнóй Москвы,

Каменнóй Москвы да земляной тюрьмы,

Как из той ли тюрьмы да ведут мóлодца,

Ведут мóлодца да ведь ко вешанью,

Идет мóлодец да сам не кáчнется,

Его буйная головушка не тряхнется,

Его русые кудерки не шелóхнутся.

Во руках-то он несет да воскову свечу,

Белы рученьки да воском залило.

Как навстречу ему да православный царь,

Еще стал государь его расспрашивать:

– Ты скажи-ко, скажи мне, добрый мóлодец,

Скажи, с кем ты воровал, с кем разбой держал?

– Уж ты, батюшко да благоверный царь!

Я не сам-то воровал, не сам разбой держал:

Воровали-то твои да донски кáзаки,

Донски кáзаки да всё казаченьки;

Все казаченьки дувáн дуванили,

Дуван дуванили да казну делили,

Казну делили да казну-денежки.

Уж как я ли, молодец, при том случье был,

При том случье был да всё паю просил;

Уж как мне-то, молодцу, да паю не дали…

Все казаченьки да испугалися,

По низким местам да разбежалися,

По низким местам да по болотичкам;

Одному мне казна досталася…

ЗАВОЕВАНИЕ КАЗАНИ И АСТРАХАНИ

МОЛОДЕЦ НЕ ХОЧЕТ ИДТИ В ПОХОД

ПРО КАЗАНЬ

Ты куда, куда собираешься,

Православный царь, из Москвы в Казань?

Не один-то православный царь собирается,

Берет добраго молодца и меня с собой.

А мне, доброму молодцу, ехать не хотелося,

Хотелося в Москве пожить,

В Москве пожить, при дворце служить,

При дворце служить государевом.

Ничего-то мне в Москве не пожалилось,

А только жалко зелена саду,

Да жалко мне, доброму молодцу, в саду три деревца:

Первое деревцо – кипарисово,

Другое деревцо – зелена груша,

Третье деревцо – сладко яблонько.

Кипарисово деревцо – родной батюшка,

А зелена груша – родна матушка,

Сладко яблонько – молода жена.

Где батюшка плачет – тут река течет,

Где матушка плачет – ключи быстры текут,

Где жена плачет – туман с дождем.

ЦАРЬИОАНН ГРОЗНЫЙ СОБИРАЕТСЯ В ПОХОД

Как никто-то про то не знает, да никто не ведает,

Далеко ли наш православный царь собирается,

Во которую сторонушку да он хорошохонько снаряжается:

Во Казань-город, или Астрахань,

Или во матушку во дикую степь;

Сам-то идет и меня с собой берет.

Ах как мне-то, молодцу, с ним в степь идти не хотелося, –

Хотелось мне, добру молодцу,

Во Москве побыть, при дворце служить,

При дворце служить перед самим царем;

Мне не жалко бросить свою сторону,

Разжальчее мне всего батюшкин зеленый сад.

Во саду стоят три деревца и все три разныя:

Первое деревцо кипарисное, –

Кипарисное деревцо вроде батюшки родного;

Второе деревцо яблонька кудрявая, –

Кудрявое деревцо вроде мамоньки родимой;

Третье деревцо грушица зеленая, –

Эта грушица вроде моей душечки – молодой жены.

ПОМОЩЬ КАЗАКОВ ЦАРЮ ПОД КАЗАНЬЮ

Как на море было

На синиим на Каспийскиим,

На усть матушки на Волге, на быстрой реке.

Как на славном было

На острове Шимашинскиим,

Не сизые-то орлы-то солеталися.

Как не ясные там

Соколики собиралися.

В легких лодочках добры молодцы соезжалися.

Соезжалися там,

Там молодцы во единый круг.

Они думали-гадали крепкую думушку:

– Уж кому-то из нас,

Ребятушки, атаманом быть?

И кому-то есаулом, братцы, из нас слыть?

Атаманом-то быть,

Ребятушки, у нас Стенюшке,

Есаулом-то слыть Никитушке Романычу.

Середи-то круга

Казацкого атаман вставал.

Как он речь-то громким голосом возговаривал.

Как в трубу словно он,

В трубу словно он вострубливал:

– Уж и полно нам, ребята, нам разбой держать.

Не пора ли то нам,

Ребятушки, на святую Русь,

На матушку Волгу, Волгу, на быстру реку!

Слышно было-то мне,

Под городом под Казанию

Стоит русский белый царь всего семь годов.

Поплывемте-ка мы,

Ребятушки, помочи ему,

Царю белому Ивану Васильевичу.

Уж как Астрахань-то

Город мы пройдем со вечера,

А Царицын-городок мы – во глухую полночь,

Во Саратов придем,

Ребятушки, на белой заре,

Под Казанью остановимся, расположимся.

ВЗЯТА КАЗАНЬ

Ох вы, гости, гости званые,

Гости званые, гости браные!

Сказати ли вам, гости, про диковинку,

Про диковинку такую не про мáленьку,

Еще как государь-царь Казань-город брал.

Он в овражке простоял – он и кашку расхлебал,

В другом простоял – он другую расхлебал;

Он подкопы копал под Казанку-реку,

Он подвод подводил под Казань-город,

Он подкатывал бочки, бочки дубовые,

Как со лютым со злым черным порохом,

Затеплял же он свечу воску ярого.

Татарки-казанки на стене оне стояли,

На стене оне стояли, жопы показали:

– Еще вот те, государь-царь, Казань-город взять!

Государево сердечко рассердтовалось,

Приказал он пушкарев казнить-вешать.

Выбиралися в полку люди умные,

Люди умные, люди разумные:

– Ох гой еси, государь-царь Иван Васильевич!

Не приказывай, государь, казнить-вешати,

Прикажи ты, государь-царь, слово выговорить:

На ветру свеча скоро топится,

В захолустьи свеча долго теплится.

Не успел же государь-царь слово выговорить –

Еще начало же Казань-город рвати,

Рвать-порывать, на все стороны кидать,

Татарок-казанок в реку всех бросать.

ВЗЯТЬЕ КАЗАНСКОЕ ЦАРСТВО

Середи было Казанскова царства

Что стояли белокаменны палаты,

А из спальны белокаменной палаты

Ото сна тут царица пробужалася,

Семиону-царю она сон рассказала:

– А и ты встань, Семион-царь, пробудися!

Что ночесь мне, царице, мало спалося,

В сновиденьице много виделося:

Как от сильного Московского царства

Кабы сизой орлища стрепенулся,

Кабы грозная туча подымалась,

Что на наше ведь царство наплывала.

А из сильного Московского царства

Подымался великий князь московски

А Иван сударь Васильевич, прозритель,

Со темя ли пехотными полками,

Что со старыми славными казаками.

Подходили под Казанское царство за пятнадцать верст,

Становились они подкопью под Булат-реку,

Подходили под другую под реку под Казанку;

С черным порохом бочки закатали,

А и под гору их становили,

Подводили под Казанское царство.

Воску ярого свечу становили,

А другую ведь на поле в лагере.

Еще на поле свеча та сгорела,

А в земле-то идет свеча тишея.

Воспалился тут великий князь московский,

Князь Иван сударь Васильевич, прозритель,

И зачал канонеров тут казнити,

Что началася от канонеров измена.

Что большой за меньшого хоронился,

От меньшего ему, князю, ответу нету,

Еще тут ли молодой канонер выступался:

– Ты, великий сударь князь московский!

Не вели ты нас, канонеров, казнити:

Что на ветре свеча горит скорее,

А в земле-то свеча идет тишее.

Позадумался князь московски,

Он и стал те-то речи размышляти собою,

Еще как бы это дело оттянути.

Они те-то речи говорили,

Догорела в земле свеча воску ярого

До тоя-то бочки с черным порохом,

Принималися бочки с черным порохом,

Подымало высокую гору ту,

Разбросало белокаменны палаты.

И бежал тут велики князь московски

На тое ли высокую гору ту,

Где стояли царские палаты.

Что царица Елена догадалась,

Она сыпала соли на ковригу,

Она с радостью московского князя встречала,

А того ли Ивана сударь Васильевича, прозрителя.

И за то он царицу пожаловал

И привел в крещеную веру,

В монастырь царицу постригли.

А за гордость царя Симеона,

Что не встретил великого князя,

Он и вынял ясны очи косицами,

Он и взял с него царскую корону

И снял царскую перфиду,

Он царской костыль в руки принял.

И в то время князь воцарился

И насел в Московское царство;

Что тогда-де Москва основалася,

И с тех пор великая слава.

КАЗАКИ ПЕРЕД ГРОЗНЫМ

Ай да, не речушка шумит,

Да не Дýнай речи говорит;

Ой да, не сизые они орлы клычут,

Ой, да, по поднебезью орлы летят,

Да не сéрыя гусюшки кагечут,

По-за плёсами они сидят,

Они истюшки, гуси, хотят.

Ай, они истюшки хотят.

Ой да, ну, возгóворят наши казаченьки,

Перед Грозным царем стоючи:

– Ну, ты, батюшка, наш славнай царь,

Не дозволь жа ты нас, царь, казнить,

Ты дозволь жа нам речи говорить:

Ты князей-бóяр много жалуешь,

Ой да, нас, донских-то али казаков

Чем, надежа наш, ты пожалуешь,

Ай, чем жа ты пожалуешь?

– Ну, пожалую я вас, ребяты,

Тихим Доном, Доном и Донцом;

Ой да, ну, еще-то ли вас пожалую

Бузлуком вот бы да Хопром,

Ну, приданым вам даю, ребяты,

Соляные вот вам озерá.

ВЗЯТИЕ АСТРАХАНИ

Собирался князь Никита

Сын Феодорович,

Он во путь во дороженьку,

В Астрахань-город.

Вот он делал тележки

Астраханские,

А ни мало и ни много –

Сорок восемь тысяч.

Обивал он тележки

Дорогим сукном,

Дорогим таким сукном,

Черным бархатом.

Он сажал на те тележки

По семи человек,

По восьмому он сажал

По кучеру,

По девятому он сажал

Кашеварому,

По десятому он сажал

Провожатому.

Наперед он послал

Своего гонца:

– Ты гони, гони, гонец,

В Астрахань-город,

Ты воскликни, ты возгаркни

Громким голосом:

˝Уж вы гой еси, купцы

Астраханские!

Отворяйте-ка ворота

Вы широкие,

Мы приехали к вам, купцы

Черноморские,

Привезли мы вам товары

Все заморские –

Черных соболей

Со куницами

С чернобурыми

Со лисицами˝.

Отворяли им купцы

Свои ворота,

Становили купцы гонца

Во гостиницу.

Но там гонец

Не уставился;

Очищали для гонца

Три площади,

Просили со гонца

Три пошлины.

– Заплачу я вам, братцы,

Все три пошлины.

Как с первого часу,

Со полуночи,

Выходил наш гонец

На высок балкон,

Он воскликнул-возгаркнул

Громким голосом:

– Ты вставай, вставай,

Живой товар!

Ты с первого конца

Жги, пали,

А с другого конца

Секи, руби,

А с третьего конца

Во полон бери,

На каждого молодца

Цепь тяжелую клади!

Закричали купцы,

Купцы астраханские:

– Как ни честь, ни хвала

Царю белому –

Как не взяли Астрахань

Город в тридцать лет,

А теперь взяли его

Ровно в три часа!

НАЧАЛО ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ И ОПРИЧНИНА

СМЕРТЬ ЦАРИЦЫ (НАСТАСЬИ РОМАНОВНЫ)

А к чему жа, братцы, приуныла всё быстрá река,

Не гремят-то порóжки быстрыя?

А к чему жа, братцы, приумолкло, приуныло солонó морё?

А к чему жа, братцы, приуныли, не шумят-то да лесы тéмныя?

А к чему жа, братцы, поднебесная звёзда с неба отпáдала?

А к чему жа, братцы, воску ярого свешша да потыхала жа?

Благоверная цяриця преставляласе;

Порушалась эта наша вера православная.

Говорит-то она таковы речи:

– Уж вы, дети, мои-то два царевича,

Два царевича мои-то, два любимыя,

Два любимы вы, учéныя!

А подите-тко ко своёму родну батюшку.

Ко грознóму-то цярю Ивану всё Васильичу;

Вы сходите-тко к ему в сенот-от жа,

Позовите-ко-се мне его проститисе;

А вы знаете, как прийти к ему, всё словó сказать:

Вы придите, станьте на ти жа жилы подколенныя,

Да вы говорите грозну царю, своёму родну батюшку:

«Уж ты гой еси, грозныя цярь Иван Васильевич!»

Вы подите-тко к ему, позовите ко мне-то всё проститисё.

А как тут-то два царевиця да не ослышались;

А надели оны свое платьё цьветноё,

А приходят они в сенот к своёму родну батюшку,

Ко грознóму-то цярю Ивану-то Васильичу;

А он сидит-то на престоле всё на цярськом же,

А на гóловы надет да венець царськия,

А в руках держит-то он чуднóй-от крест.

Они стали на жилы ти на подколенныя,

Они били своему цярю-батюшку:

– Уж ты гой еси, грозныя цярь Иван сударь Васильевич!

А зовё тебя цяриця наша матушка

Во последней-от раз с тобой проститисе.

А тому-то ведь царь не ослышалсэ:

Соходил-то он со престола-то со цярського,

Скидывал-то он венець всё цярськия,

А сымал с себя порфиру цярськую,

А он клал на престол на цярськия,

Он пошел-то скоро ко цярици-то, своей к молодой жены,

Он ведь скоро ходил к ей в светлу свéтлицю.

Увидала его молода жона,

Ише та же цяриця благоверная:

– Уж ты гой еси, грóзныя цярь Иван Васильевич!

А как буду я тебе наказ наказывать:

Ты не будь жа гореч, не будь спальчив жа,

До своих ты малых деточек будь ты милостив,

А до двух-то всё младых цяревичей.

Я ишшé тебе буду наказ наказывать:

Ты постой-ко-се за веру православную,

Ты постой-ко за манастыри ти спасéныя,

А за ти же за церквы ти за божия.

Я ишé тебе буду наказ наказывать:

Уж ты будь ты кроток, будь ты милостив

До чужих-то до деточок,

Новобраных всё солдатушок:

Стоят-то они за веру православную,

За тобя, цяря Ивана Васильича,

За всих-то князей, за бóяр,

Я буду ишé наказ наказывать:

До своих-то князей будь ты кроток, будь ты милостив,

А до тих жа ты князей, всё бóяр жа;

Я ишé тебе буду наказ наказывать:

Уж ты будь ты кроток, будь ты милостив

А до тих жа хресьян да чернопахотных:

Ты наложь-ка на их подати по три денёжки,

Наберешь ты многи тысячи;

Ты положь на их по три копеечки,

Уж ты много насбирашь казны несчетныя.

Я ишшé тебе буду наказ наказывать:

После мóего-то бываньиця

Не женись-ко-се ты в проклятóй Литвы,

В проклятой Литвы, орды поганыя,

У Кострюка-Небрюка на родной сестры,

На той жа на Марьи Небрюковны:

Как порушитсе наша вера православная.

А как тут царь розъерился жа,

Розъерился он да россердился жа;

Убежал-то он от царици, из спальнёй он.

А во ту пору, во то время

Поднебесная звезда с нёба отпáдала,

Воску ярого свешша да потыхала жа,

Православна вера порушаласе;

Благоверная цариця приставляласе.

А потухла свешша да воску ярого,

А преставилась цяриця благоверная,

Порушлась наша вера православная.

МАСТРЮК ТЕМРЮКОВИЧ

В годы прежния,

Времена первоначальныя,

При бывшем вольном царе,

При Иване Васильевиче,

Когда холост был государь,

Царь Иван Васильевич,

Поизволил он женитися.

Берет он, царь-государь,

Не у себя в каменной Москве,

А берет он, царь-государь,

В той Золотой орде,

У тово Темрюка-царя,

У Темрюка Степановича,

Он Марью Темрюковну,

Сестру Мастрюкову,

Купаву крымскую

Царицу благоверную.

А и царскова поезду

Полторы было тысячи:

Князи-бóяра, могучие богáтыри,

Пять сóт донских казаков,

Что ни лутчих добрых молодцов.

Здравствует царь-государь

Через реки быстрыя,

Через грязи смоленския,

Через лесы брынския,

Он здравствует, царь-государь,

В той Золотой орде,

У тово Темрюка-царя,

У Темрюка Степановича.

Он пóнел, царь-государь,

Царицу благоверную

Марью Темрюковну,

Сестру Мастрюкову,

И взял в провожатые за ней

Три стá татаринов,

Четыре стá бухаринов,

Пять сот черкашенинов .

И любимова шурина

Мастрюка Темрюковича,

Молодова черкашенина.

Уж царскова поезду

Без малова три тысячи,

Везут золоту казну

Ко царю в каменнý Москву.

Переехал царь-государь

Он реки быстрыя,

Грязи смоленския

И лесы брынския,

Он здравствует, царь-государь,

У себя в каменнóй Москве,

Во полатах белокаменных.

В возлюбленной крестовой своей

Пир навеселе повел,

Столы на радостех.

И все ли князи-бóяра,

Могучие богатыри

И гости званыя,

Пять сот донских казаков

Пьют-едят, потешаются,

Зелено вино кушают,

Белу лебедь рушают,

А един не пьет да не ест

Царской гость дорогой,

Мастрюк Темрюкович,

Молодой черкашенин.

И зачем хлеба-соли не ест,

Зелена вина не кушает,

Белу лебедь не рушает?

У себя на уме держит:

Изошел он семь городов,

Поборол он семьдесят борцов

И по себе борца не нашел.

И только он думает,

Ему вера поборотися есть

У царя в каменной Москве,

Хочет царя потешити

Со царицею благоверною

Марьею Темрюковною,

Он хочет Москву загонять,

Сильно царство Московское.

Никита Романович

Об том царю доложил,

Царю Ивану Васильевичу:

– А и гой еси, царь-государь,

Царь Иван Васильевич!

Все князи-бояра,

Могучие богатыри

Пьют-едят, потешаются

На великих на радостех,

Один не пьет, не ест

Твой царской гость дорогой,

Мастрюк Темрюкович,

Молодой черкашенин –

У себя он на уме держит,

Вера поборотися есть,

Твое царское величество потешити

Со царицею благоверною.

Говорит тут царь-государь,

Царь Иван Васильевич:

– Ты садися, Никита Романович,

На добра коня,

Побеги по всей Москве,

По широким улицам

И по частым переулачкам.

Он будет, дядюшка

Никита Романович,

Середь Урья Поволжскова,

Слободы Александровы, —

Два братца родимые

По базару похаживают,

А и бороды бритые,

Усы торженые,

А платья саксонское,

Сапоги с рострубами,

Аб ручку-ту дядюшке челом:

– А и гой еси ты, дядюшка

Никита Романович,

Ково ты спрашиваешь?

Мы борцы в Москве похваленые.

Молодцы поученые, славные!

Никита Романович

Привел борцов ко дворцу,

Говорили тут борцы-молодцы:

– Ты, Никита Романович,

Ты изволь об том царю доложить,

Сметь ли нага спустить

С царским шурином,

И сметь ли ево побороть?

Пошел он, Никита Романович,

Об том царю доложил,

Что привел борцов ко дворцу.

Злата труба протрубела

Во полате белокаменной,

Говорил тут царь-государь,

Царь Иван Васильевич:

– Ты, Никита Романович,

Веди борцов на двор,

На дворец государевой,

Борцов ученыех,

Молодцов похваленыех,

И в том им приказ отдавай,

Кто бы Мастрюка поборол,

Царскова шурина,

Платья бы с плеч снял

Да нагова с круга спустил,

А нагова, как мать родила,

А и мать на свет пустила.

Послышал Мастрюк борцов,

Скачет прямо Мастрюк

Из места большева,

Из угла переднева

Через столы белодубовы,

Через ества сахарныя,

Чрез питья медяныя,

Левой ногой задел

За столы белодубовы.

Повалил он тридцать столов

Да прибил триста гостей:

Живы да не годны,

На карачках ползают

По полате белокаменной –

То похвальба Мастрюку,

Мастрюку Темрюковичу.

Выбежал тут Мастрюк

На крылечка красное,

Кричит во всю голову,

Чтобы слышел царь-государь

– А свет ты, вольной царь,

Царь Иван Васильевич!

За похвальные молодцы,

Поученые, славные?

На ладонь их посажу,

Другой рукою роздавлю!

С борцами сходится

Мастрюк Темрюкович,

Борьба ево ученая,

Борьба черкасская,

Колесом он бороться пошел.

А и малой выступается

Мишка Борисович,

Смотрит царь-государь,

Что кому будет божья помочь,

И смотрят их борьбу князи-бóяра

И могучие богатыри,

Пять сот донских казаков.

А и Мишка Борисович

С носка бросил о землю

Он царскова шурина,

Похвалил ево царь-государь:

– Исполать тебе, молодцу,

Что чиста борешься!

А и Мишка к стороне пошел, –

Ему полно боротися.

А Потанька бороться пошел,

Костылем попирается,

Сам вперед подвигается,

К Мастрюку приближается.

Смотрит царь-государь,

Что кому будет божья помочь.

Потанька справился,

За плеча сграбился,

Согнет корчагою,

Воздымал выше головы своей,

Опустил о сыру землю:

Мастрюк без памети лежит,

Не слыхал, как платья сняли.

Был Мастрюк во всем,

Стал Мастрюк ни в чем,

Ожерелья в пять сот рублев

Без единые денежки,

А платья саксонскова

Снял на три тысячи –

Со стыду и сорому

О карачках под крылец ползет.

Как бы бела лебедушка

По заре она проклинала,

Говорила царица царю,

Марья Темрюковна:

– Свет ты, вольной царь

Иван Васильевич!

Такова у тебя честь добрá

До любимова шурина?

А детина наругается,

Что детина деревенской,

Почто он платья снимает?

Говорил тут царь-государь:

– Гой еси ты, царица во Москве,

Да ты, Марья Темрюковна!

А не то у меня честь во Москве,

Что татары-те борются,

То-то честь в Москве,

Что русак тешится!

Хотя бы ему голову сломил,

Да любил бы я, пожаловал

Двух братцов родимыех,

Двух удалых Борисовичев.

ГРОЗНЫЙ ДУМАЕТ ДУМУ О КУРБСКОМ

Не во матушке было во Россиюшке,

Было в каменной Москве;

Во палатушках было белых каменных…

Там столы стоят черны дубовые,

А на столах скатерти белы шелковые,

Оне того-то шелку шемахинского;

На столах-то стоят блюда позлащенные,

А во блюдечках ястеца сладки сахарныя;

На столах-то стоят на пойлица разнопьяные.

За столом стоят стулечки кленовые;

На стулечках сидят они,

Воеводушки сидят все московския,

А по конец-то столов стоит

Уж он разукрашенный стул.

На стуле сидит батюшка православный царь;

Православный царь, православный государь,

Да Иван Васильевич.

Он не пьет-то, не гуляет, не прохлаждается;

Призадумался, повесил свою буйную головушку

На белыя груди.

Он думал думушку ее заединую –

Об измене его ли князя Курбского,

Перебежчика к королю польскому.

ГНЕВ ЦАРЯ НА СЫНА

НИКИТЕ РОМАНОВИЧУ ДАНО СЕЛО ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ

Да в старые годы, прежния,

Во те времена первоначальныя,

Когда воцарился царь-государь,

А грозны царь Иван Васильевич,

Что взял он царство Казанское,

Симеона-царя во полон полонил

С царицею со Еленою,

Выводил он измену из Киева,

Что вывел измену из Новагорода,

Что взял Рязань, взял и Астрахань.

А ныне у царя в каменной Москве

Что пир идет у него навеселе,

И пир идет про князей, про бояр,

Про вельможи, гости богатыя,

Про тех купцов про сибирскиех.

Как будет летней-ет день в половина дня,

Смиренна беседушка навеселе,

А все тута князи-бояра

И все на пиру напивалися,

Промеж собою оне расхвасталися.

А сильной хвастает силою,

Богатой-ет хвастает богатеством.

Злата труба в царстве протрубила,

Прогласил царь-государь, слово выговорил:

– А глупы бояра, вы неразумныя!

А все вы безделицей хвастаетесь.

А смею я, царь, похвалитися,

Похвалитися и похвастати,

Что вывел измену я из Киева,

Да вывел измену из Новагорода,

А взял я Рязань, взял и Астрахань.

В палатах злата труба протрубила,

Прогласил в палатах царевич молодой,

Что меньшей Федор Иванович:

– А грозной царь Иван Васильевич!

Не вывел измены в каменной Москве:

Что есть у нас в каменной Москве

Что три большия боярина,

А три Годуновы изменники.

За то слово царь спохватается:

– Ты гой еси, чадо мое милое.

Что меньшей Федор Иванович!

Скажи мне про трех ты бояринов,

Про трех злодеев, изменников:

Первого боярина в котле велю сварить,

Другого боярина велю на кол посадить,

Третьего боярина скоро велю сказнить.

Ответ держит тут царевич молодой,

Что меньшей Федор Иванович:

– А грозной царь Иван Васильевич!

Ты сам про них знаешь и ведаешь,

Про трех больших бояринов,

Про трех Годуновых изменников:

Ты пьешь с ними, ешь с едного блюда,

Единую чарой с ними требуешь.

То слово царю не взлюбилося,

То слово не показалося:

Не сказал он изменников по имени;

Ему тута за беду стало,

За великую досаду показалося.

Скрычал он, царь, зычным голосом:

– А есть ли в Москве немилостивы палачи?

Возьмите царевича за белы ручки,

Ведите царевича со царского двора

За те за вороты Москворецкия,

За славную матушку за Москву за реку,

За те живы мосты калиновы,

К тому болоту поганому.

Ко той ко луже кровавыя,

Ко той ко плахе белодубовой!

А все палачи испужалися,

Что все в Москве разбежалися.

Един палач не пужается,

Един злодей выступается –

Малюта-палач сын Скурлатович.

Хватя он царевича за белы ручки,

Повел царевича за Москву за реку.

Перепахнула вестка нерадошна

Во то во село в Романовское,

В Романовское, во боярское

Ко старому Никите Романовичу,

Нерадошна вестка, кручинная:

– А и гой еси, сударь мой дядюшка,

Ты старой Никита Романович!

А спишь, лежишь, опочив держишь,

Али те, Никите, мало можется?

Над собою ты невзгоды не ведаешь:

Упала звезда поднебесная,

Потухла в соборе свеча местная —

Не стало царевича у нас в Москве,

А меньшего Федора Ивановича!

Много Никита не выспрашивает,

А скоро метался на широкой двор,

Скричал он, Никита, зычным голосом:

– А конюхи мои, приспешники!

Ведите наскоре добра коня,

Неседланного, неузданного!

Скоро-де конюхи металися,

Подводят наскоре добра коня;

Садился Никита на добра коня,

За себя он, Никита, любимого конюха хватил,

Поскакал за матушку Москву за реку,

А шапкой машет, головой качает,

Кричит он, ревет зычным голосом:

– Народ православной, не убейтеся,

Дайте дорогу мне широкую!

Настиг палача он во полупутя,

Не дошед до болота поганого,

Кричит на его зычным голосом:

– Малюта-палач сын Скурлатович!

Не за свойской кус ты хватаесься,

А этим кусом ты подависься!

Не переводи ты роды царския.

Говорит Малюта, немилостивой палач:

– Ты гой, Никита Романович!

А наше-та дела повеленное;

Али палачу мне самому быть сказнену?

А чем окровенить саблю вострую?

Что чем окровенить руки, руки белыя?

А с чем притить к царю пред очи,

Пред его очи царския?

Отвечает Никита Романович:

– Малюта-палач сын Скурлатович!

Сказни ты любимого конюха моего,

Окровени саблю вострую,

Замарай в крове руки белыя свои,

А с тем поди к царю пред очи,

Перед его очи царския.

А много палач не выспрашивает,

Сказнил любимого конюха его.

Окровенил саблю вострую,

Замарал руки белые свои,

А прямо пошел к царю пред очи,

Подмастерья его голову хватил.

Идут к царю пред очи его царския

В его любимою крестовою.

А грозны царь Иван Васильевич,

Завидевши сабельку вострую,

А востру саблю, кровавую,

Того палача немилостива,

Потом же увидел и голову у них,

А где-ка стоял, он и тута упал:

Что резвы ноги подломилися,

Что царски очи замутилися,

Что по три дня ни пьет, ни ест.

Народ, християне православныя,

Положили любимого конюха

На те на телеги на ординския,

Привезли до Ивана Великого,

Где кладутся цари и царевичи,

Где их роды, роды царския,

Завсегда звонят во царь-колокол.

А старой Никита Романович,

Хватя он царевича,

На добра коня посадил,

Увез во село свое Романовское,

В Романовское и боярское;

Не пива ему варить, не вина курить,

А пир пошел у него на радостях,

А в трубки трубят по-ратному,

Барабаны бьют по-воинскому.

У той у церкви соборныя

Сбирались попы и дьяконы,

А все ведь причетники церковныя,

Отпевали любимого конюха.

А втапоры пригодился царь,

А грозны царь Иван Васильевич!

А трижды земли на могилу бросил.

С печали царь по царству пошел,

По тем широким по улицам.

А те бояра Годуновые

Идут с царем, сами подмолвилися:

–Ты, грозны царь Иван Васильевич!

У тебя кручина несносная —

У боярина пир идет навеселе,

У старого Никиты Романовича.

А грозны царь он и крут добре,

Послал посла немилостивого,

Что взять его, Никиту, нечестно к нему.

Пришел посол ко боярину в дом,

Взял Никиту, нечестно повел,

Привел ко царю пред ясны очи.

Не дошед, Никита поклоняется

О праву руку до сыру землю.

А грозны царь Иван Васильевич

А в правой руке держит царский костыль,

А в левой руке держит царско жезло,

По-нашему, сибирскому, востро копье,

А ткнет он Никиту в праву ноги,

Пришил его ко сырой земли,

А сам он, царь, приговаривает:

– Велю я Никиту в котле сварить,

В котле сварить либо на кол посадить,

На кол посадить, скоро велю сказнить:

У меня кручина несносная,

А у тебя, боярина, пир навеселе.

К чему ты, Никита, в доме добре радошен?

Али ты, Никита, какой город взял,

Али ты, Никита, корысть получил?

Говорит он, Никита, не с упадкою:

– Ты, грозны царь Иван Васильевич!

Не вели мене казнить, прикажи говорить.

А для того у мене пир навеселе,

Что в трубочки трубят по-ратному,

В барабаны бьют по-воинскому,

Утешают млада царевича,

Что меньшего Федора Ивановича!

А много царь не выспрашивает,

Хватя Никиту за праву руку,

Пошел в палаты во боярския.

Отворяли царю на пяту,

Пошел в палаты во боярския.

Поднебесна звезда уж высоко взошла,

В соборе местна свеча затеплялася.

Увидел царевича во большом месте,

В большом месте, в переднем угле,

Под местными иконами.

Берет он царевича за белы ручки,

А грозны царь Иван Васильевич,

Целовал его во уста сахарныя;

Скричал он, царь, зычным голосом:

– А чем боярина пожаловати,

А старого Никиту Романовича?

А погреб тебе злата-серебра,

Второе тебе – питья разного,

А сверх того грамота тарханная

Кто церкву покрадет, мужика ли убьет,

А кто у жива мужа жену уведет,

И уйдет во село во боярское

Ко старому Никите Романовичу, –

И там быть им не в выдаче.

А было это село боярское,

Что стало село Пребраженское

По той по грамоте тарханныя,

Отныне она словет и до веку.

ИВАН ГРОЗНЫЙ И ЕГО СЫНОВЬЯ

Тур да олень за горы ушли.

Зайцы, лисицы по кустикам.

Как не сине море сколыхалося,

Царское сердце расходилося.

Грозный царь Иван Васильевич,

Чтоб заведывали городами и вывели измену –

Большой сын Иван Иванович –

В каменнóй Москве,

Средний Дмитрий Иванович изо Пскова,

А меньшой Федор Иванович из Нова-города.

Возговорил старший сын Иван Иванович:

– Батюшка, грозный царь Иван Васильевич,

Повывел ты измену с каменной Москвы,

Повывел другую изо Пскова,

А не вывел ты измены из Нова-города.

Федор-то Иванович благой был,

Он сказал: «Ай же вы, мужики новгородские,

Вы идите во теплу сторонушку.

Как царское сердце уходится,

Придите назад и век жить будете».

А сам-то копьем подписывал:

Все казнены и повешены.

Как царское сердце расходилося –

Грозный царь Иван Васильевич

Закричал своим громким голосом:

– Ай же вы, палачи немилостивы,

Вы возьмите Федора Ивановича за желты кудри,

Вы сведите на то на болото на житное,

Отсеките ему буйну голову,

Принесите секиру кровавую.

Услыхала его матушка Авдотья Романовна,

Выскочила на одних чулочках без чеботов,

Кинула шубейку на право плечо,

Побежала она к братцу родимому,

Ко Никите Романовичу;

Как на пяту дверь отворилася,

Возговорит Никита Романович:

– Что это за чудо счудовалося,

Что это за диво сдивовалося —

Незванная гостьица пешком пришла?

Возговорила Авдотья Романовна:

– Ай же ты, братец Никита Романович,

Ты ешь да пьешь, прохлаждаешься,

А не ведаешь над собой невзгодушки –

Как нет моего, моего сына любимаго,

А твоего любимаго крестничка-племяничка;

Взял-то Федора Ивановича Малюта Скуратов сын,

Он взял его за желты кудри,

Повел на болото на житное,

На тую плаху дубовую –

Отсечь ему буйну голову,

Принести царю секиру кровавую.

Как Никита Романович вскакивал

Из-за стола из-за дубоваго,

Выходил он на широкий двор,

Говорил он слугам верным:

– Вы седлайте-ко коня скоро-наскоро!

Ай же ты, конюшко верный,

Одевайсе во платье во черное,

Да прощайсе со белым светом!

Едет Никита Романович,

Шляпой машет, голосом кричит:

– Сторонитесь, люди добрые!

Повыехал на раздолье на широкое,

Закричал своим громким голосом:

– Ай же ты, Малюта Скуратов сын,

Ты съешь этот кус да подавишься.

Приехал Никита Романович

На то на болото на житное,

Положен Федор Иванович на плаху дубовую,

Закрыт тонким белым полотном.

Тот ли Малюта Скуратов сын

Натачивал большое ножище-кинжалище.

Приехал Никита Романович

Да и взял Федора Ивановича,

А конюха и оставил тут.

Взял он Федора Ивановича,

Целовал во уста во сахарные.

А как царское сердце уходилося,

Стало жаль любимого сына Федора Ивановича.

– Кто бы мог из мертва жива сделати,

Дал бы я города с пригородками,

Села да с приселками,

Злата-серебра долюби, а скатна жемчуга досыти.

Приходит Никита Романович:

– Здравствуешь, грозный царь Иван Васильевич,

Здорово ль мои крестники-племяннички здравствуют?

Большой да Иван да Иванович,

А середний Дмитрий Иванович,

А меньшой Федор Иванович?

Возговорил грозный царь Иван Васильевич:

– Аль ты надо мной надсмехаешься,

Аль ты надо мной надругаешься?

Аль ты не знаешь, аль ты не ведаешь?

Ведь нету Федора Ивановича.

Тот ли Малюта Скуратова сын

Отсек ему буйну голову,

Принес секиру кровавую.

Кто бы мог из мертва жива сделати,

Дал бы я города с пригородками,

Дал бы я села с приселками,

Злата-серебра долюби, скатна жемчуга досыти.

Возговорил Никита Романович:

– Мне не надо городов с пригородками,

Мне не надо сел да с приселками,

Мне не надо ни злата, ни серебра, ни скатна жемчуга,

Только дай мне Никитину вотчину:

Кто уйдет в Никитину вотчину,

Того и Бог простит.

Как привел он Федора Ивановича,

Не за сына кидается

Грозный царь Иван Васильевич –

За Никиту Романовича,

Целует во уста во сахарные,

Что мог из мертва жива сделати.

ГНЕВ ИВАНА ГРОЗНОГО НА СЫНА

Как во матушке было в каменной Москвы,

Да у Грозного царя Ивана Васильевича,

А было пированьё – почестной пир.

Все на пиру напивалисе,

Все на пиру наедалисе,

Грозный царь тот Иван Васильевич стал навесели:

Ходит он по гридни столовыи,

Говорит-то царь таково слово:

– Да повывел я измену со Киева,

Да повывел я измену из Чернигова,

Да повывел я измену из Новáгорода,

А повыведу измену с каменной Москвы.

А говорит его сын тут любезныи Федор Иванович:

– Ах батюшко Грозный царь Иван Васильевич!

Не повывести измены с каменной Москвы:

А твой тот сын любезный Иван-то Иванович

Он уважат-то боярам московскиим,

Он-то творит великий милости.

Тут-то Грозный царь Иван Васильевич да розретивился:

– Вы ведите-тко Ивана Ивановича

Да на тое-то на поле на Житное,

А отсеките вы Ивану буйну голову.

Как доносили эту весточку нáскори

Да его-то ведь царици благоверныи,

Анны доносили Романовной:

– Ай же ты, царица Анна Романовна!

Ешь ты, пьешь да проклажаешься,

Про великую незгодушку не ведаешь:

А твой тот муж любезныи,

Грозный царь Иван Васильевич,

Отпускал твоего-то сына любимого Ивана Ивановича

А на тое на поле на Житное,

Да на тую-то на плаху кровавую,

А велел ему отсечь буйну голову.

Тут ли-то царица благоверная

А кидала она шубу на одно плечо,

А бежала-то она по Москвы городом,

Она голосом кричит-то, как в трубу трубит:

– А мир крещеный, народ-то вы добрыи!

Дайте путь-дорожку широкую

А бежать-то мне к Микиты Романовичу.

Как прибежала к Микиты Романовичу:

– Ай же ты, мой милой брателко,

А старый князь Микита Романович!

А ешь ты, пьешь, проклажаешься,

Про великую незгоду не ведаешь:

А твоего-то племянника любимого

А Ивана Ивановича

Увели его на поле на Житное,

А на тую-то на плаху кровавую,

Да велено отсечь-то буйну голову.

А й тут-то Микита Романович

Он скоро садился на добра коня,

Не на уздана коня он, не на седлана,

Он едет Москвой-то ведь городом:

– Ай вы, люди – народ добрыи!

Дайте путь-дорожку широкую

Ехать на поле на Житное,

Да на тую-то плаху кровавую,

Да застать в живых любимого племянника,

Да Ивана застать мне Ивановича.

Тут указ читают оны царскии,

А читают указ государев-от,

А заздынута у палача-то сабля острая.

Закричал тут Микита громким голосом:

– Ах ты, маленькой Малютушка Скурлатов сын!

Съешь ты, собака, – сам подавишься,

Моего-то ты любимого племянника.

Тут-то маленькой Малютушка Скурлатов сын

Да кладал он саблю вострую да во сыру землю,

Во сыру землю тупым концём,

А на вострой конец накололся сам.

Прискакал тут Микита Романович,

Он брал своего любимого племянника да за белы руки,

Целовал во уста да во сахарнии,

Да садился Микита на добра коня,

Полагал племянника под пазуху,

Да поехал Микита в свою вотчину.

А по утру-то раным-ранешенько

Да проспался Грозный царь Иван Васильевич,

Сделал он указ государевой,

Чтобы князи и бояра,

Вси купци да мещана богатыи,

А ходили бы оны в платьях-то опальныих.

Да не ходит Грозный царь Иван Васильевич,

Ни к заутрены он ходит, ни к обедне он.

В воскресенье пришел он во Божью церковь,

А пришел он во платьях опальныих.

А старый князь Микита Романович

Да надел он платья что ни лучшии,

Да приходит-то Микита во Божью церкву,

Он крёст тот кладё по-писаному,

А поклон тот ведет да по-ученому,

Он поклон тот ведё сам и здравствует:

– Здравствуй, Грозный царь Иван Васильевич,

Со своима со любезныма со детушкамы,

Здравствуй с Федором Ивановичем,

Да с Иваном ты здравствуй Ивановичем!

Говорит ему Грозный царь Иван Васильевич:

– Ай ты, старый князь Микита Романович!

Во глазах ли ты, Микита, насмехаешься?

Да не стало ведь у нас-то Ивана Ивановича.

Он ему говорит и второй након:

– Здравствуй-ко ты, Грозный царь Иван Васильевич,

Да с своима со любезныма со детушкамы,

Да ты с Федором Ивановичем,

Да с Иваном ты здравствуешь Ивановичем!

Говорит ему Грозный царь Иван Васильевич:

– Ах ты, старый князь Микита Романович!

Да давай-ко ты мне Ивана Ивановича теперь на лицо.

А тут-то старый князь Микита Романович

Выводил-то он своего любезного племянника,

Да с-под шубы выводил он соболиныи.

– На-тко ты, Грозный царь Иван Васильевич,

Своего тут ты сына любимого

Да Ивана Ивановича.

Ай тут-то ведь Грозный царь Иван Васильевич

Обрадел он своего-то сына любимого,

Говорит он Микиты Романовичу:

– Ах ты, старый князь Микита Романович!

А й чем тебя, Микиту, буде жаловати?

Города ты мне-ка дать тебе с приселками,

Али села ты мне дать тебе великии?

Говорит ему старый князь Микита Романович:

– Ах ты, Грозный царь Иван Васильевич!

Мне не надобно городов с пригородками,

Мне не надобно сел-то с приселками,

А ты сделай-ко указ мне-ка царский,

А дай ты мне Никитину отчину:

Кто голову убьет, кто коня уведет,

Кто коня уведет, да кто бабу уведет, –

А не было бы ни иску, ни отыску,

Того бог простит.

НАСОН-ГОРОД

Что на славной реке Вологде,

Во Насоне было городе,

Где доселе было Грозный царь

Основать хотел престольный град

Для свово ли для Величества

И для царского могущества;

Укрепил стеной град каменной

Со высокими со башнями,

С неприступными бойницами.

Посреди он града церковь склал,

Церковь лепую соборную,

Что во имя Божьей Матери

Ея честнаго Успения:

Образец он взял с Московскаго

Со собору со Успенскаго.

Стены храма поднималися,

Христиане утешалися.

Уж как стали после свод сводить,

Туда царь сам не коснел ходить,

Надзирал он над наемники,

Чтобы Божей крепче клали храм,

Не жалели б плинфы красныя

И той извести горючия.

Когда царь о том кручинился

В храме новоем похаживал,

Как из своду туповатаго

Упадала плинфа красная,

Попадала ему в голову,

Во головушку во буйную,

В мудру голову во царскую.

Как наш Грозный царь прогневался,

Взволновалась во всех жилах кровь,

Закипела молодецка грудь,

Ретиво сердце взъярилося;

Выходил из храма новаго,

Он садился на добра коня,

Уезжал он в камену Москву,

Насон-город проклинаючи

И с рекою славной Вологдой.

От того проклятья царского

Мать сыра-земля тряхнулася,

И в Насон-граде гористоем

Стали блаты быть топучия;

Река быстра, славна Вологда

Стала быть водой стоячею,

Водой мутною вонючею,

И покрытая вся тиною,

Скверной зеленью со плеснетью…

НАШЕСТВИЯ КРЫМСКОГО ХАНА ДЕВЛЕТ-ГИРЕЯ

ДЕВУШКА СПАСАЕТСЯ ОТ ТАТАР

Да лелим мне, лелим,

Сидела Аннушка у тереме под окошком,

У тереме пáд окошкым,

У Юривый головýшки.

Завидела Аннушкá –

Дáляко у чистым полю

Белыи шатры стыять,

Жаркыи огни горять,

Сивыи кони ходють.

– Братец Юрьючка,

Кýды ж то мне деться,

Куды ж то мне деться,

Да куды схорониться?

– Схороню тябе, сястрице,

У каменных палатах;

Посажу тябе, сястрица,

На белым камушку;

Поставлю, сястрица,

Да тридевять камянных палат;

Закутаю, сястрица,

Да тридевять дубовых двярей;

Замкну тябе, сястрица,

За тредевять золотых замков;

Поставлю, сястрица,

Да тридевять караульщичков.

Як приехал царь Крымскóй

Сы чистыва поля,

Сы чистыва поля,

От зяленый дуброви,

Ударил царь Крымской

Об Юрьины воротики:

Да тридевять караульщичик

Да усе разбегалися,

Да тредевять дубовых дверей

Усе раскутались,

Да тредевять золотых замков

Усе разомкнулись,

Да тридевять камянных палат

Усе развалились.

Отсталась Аннушкá

На белым камушкý,

Ударилась Аннушка

Об сырой бялой каминь.

Иде Аннушка пáлá,

Там церковь посталá,

Иде ручки да ножки,

Там елки-сосóнки;

Где буйная головка,

Там крутыя горки;

Где русая кóса,

Там темныи лéсы,

Иде цветныя платья,

Там зеленый лес;

Иде кровь проливала,

Там синия мóря.

ИВАН ГРОЗНЫЙ ПОД СЕРПУХОВОМ

Царь Иван Васильевич

Копил силушку ровно тридцать лет,

Накопил силы сорок тысячей,

Накопил силушку, сам в поход пошел.

Через Москву-реку переправился,

Не дошодши города Серпуха,

Становился он в зеленых лугах

При алых светах, при лазоревых.

Стал он силушку переглядывать,

Князьям-бояром перебор пришел

Енералам всем, федьмаршалам,

Одного из них тут не лучилося,

Что ни лучшего слуги верного,

Максима, сына казачьего,

По прозванью-ту Красношшокова;

Сказали царю про Мишиньку:

– Изменил тее, царю белому,

Придался он к хану турецкому,

Ко шишиморе деревенскому,

Он прельстился на ёво золоту казну,

На то ли на платье на светное,

На тех ли на сорочинычок,

По нашему – на красных девушек.

По утру-ту было, на зориньке,

На восходе красново солнышка,

Не ясен сокол по горам летал,

Не белой кречат перепархивал –

Наш-ат Мишенька с полону едет

На турецком черном шахмате1,

Везет с собой две сумы переметныя,

В сумах-ту сидят сорочиночки,

Турецкого хана две дочери.

Не доехавши до шатра, сам с коня слезал,

Не дошедши до царя, стал низко кланяться:

– Здравствуй, батюшка православный царь!

Не вели меня скоро казнити,

Прикажи мне слово молвити:

Здравствуй, батюшка православный царь,

Грозный царь Иван Васильевич,

Со славным городом со Серповым.

Возьми ты у меня двух полонянычек,

Турецкого хана двух дочерей!

ПОХВАЛЬБА КРЫМСКОГО ХАНА

А не силная туча затучилася,

А не силнии громы грянули:

Куде едет собака Крымской царь?

А ко силнему царству Московскому:

– А нынечи мы поедем к каменной Москве,

А назад мы пойдем, Резань возмем.

А как будут оне у Оки-реки,

А тут оне станут белы шатры роставливать.

– А думаите вы думу с цела ума:

Кому у нас сидеть в каменной Москве,

А кому у нас в Володимере,

А кому у нас сидеть в Суздале,

А кому у нас держать Резань старая,

А кому у нас в Звенигороде,

А кому у нас сидеть в Нове-городе?

Выходит Диви-Мурзы сын Уланович:

– А еси государь наш, Крымской царь!

А тобе, государь, у нас сидеть в каменной Москве,

А сыну твоему в Володимере,

А племеннику твоему в Суздале,

А сродичу в Звенигороде,

А боярину конюшему держать Резань старая,

А меня, государь, пожалуй Новым-городом:

У меня лежат там свет-добры-дни батюшка,

Диви-Мурза сын Уланович.

Прокличет с небес Господень глас:

– Ино еси собака Крымской царь.

То ли тобе царство не сведомо?

А еще есть на Москве семьдесять апостолов,

Опришенно трех святителей;

Еще есть на Москве православной царь.

Побежал еси, собака, Крымской царь,

Не путем еси – не дорогою,

Не по знамени не по черному.

ОКОНЧАНИЕ ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ

ПРО АТАМАНА ПОЛЬСКОВА

Зарайским городом,

За Рязанью за Старою,

Из далеча чиста поля,

Из раздолья широкова

Как бы гнедова тура

Привезли убитова,

Привезли убитова

Атамана польскова,

Атамана польскова,

А по имени Михайла Черкашенина.

А птицы-ластицы

Круг гнезда убиваются,

Еще плачут малы ево дети

Над белым телом.

С высокова терема

Зазрила молодая жена,

А плачет-убивается

Над ево белым телом,

Скрозь слезы свои

Она едва слово промолвила,

Жалобно причитаючи

Ко ево белу телу:

– Казачья вольная

Поздорову приехали,

Тебя, света моего,

Привезли убитова,

Привезли убитова

Атамана польскова,

А по именю Михайла Черкашенина.

ЕРМАК И ПОКОРЕНИЕ СИБИРИ

ИВАН ГРОЗНЫЙ ВСТРЕЧАЕТ В ИЗБУШКЕ ДОБРОГО МОЛОДЦА

Да куда это православный царь убирается?

Убирался православный царь во темные леса

Назвериную охотушку – закуницами,лисицами,

За куницами, лисицами, да за черными соболями.

Наезжает царь в лесу на избушечку,

Хорошо эта избушечка состроена,

Из леса красного таволжаного,

Покрыта избушечка черным бархатом,

Внутри избушечка – под парчой с вызолотом.

Да и крикнул грозным голосом православный царь:

– Кто вэтой избушке, выходи!

Выходил к нему удал добрый молодец:

– Да и что ты, православный царь, грозно меня требуешь?

– Уж не ты ли, добрый молодец, по морю разгуливал,

Не ты ли, молодец, мой корабль разбил?

– Не я твой корабль разбил,

А разбили его беглецы с Ермаком.

ЕРМАК СОБИРАЕТСЯ ПРЕПОДНЕСТИ ЦАРЮ СИБИРСКОЕ ЦАРСТВО

Как на славных на степях было Саратовских,

Что пониже было города Саратова,

А повыше было города Камышина,

Собирались казаки-други, люди вольные,

Собирались они братцы во единый круг:

Как донские, гребенские и яицкие;

Атаман у них Ермак сын Тимофеевич,

Есаул у них Асташка сын Лаврентьевич.

Они думали думушку всё единую:

– Уж как лето проходит, лето теплое,

А зима настает, братцы, холодная,

Как и где-то нам, братцы, зимовать будет?

На Яик нам иттить, да переход велик,

Да на Волге ходить нам, всё ворами слыть,

Под Казань-град иттить, да там царь стоит,

Как грозной-та царь Иван Васильевич.

У него там силы много-множество.

Да тебе Ермаку быть там повешену,

А нам казакам быть переловленным,

Да по крепким по тюрьмам поразсоженным.

Как не золотая трубушка вострубила,

Не серебряная речь громко возговорит,

Речь возговорит Ермак сын Тимофеевич:

– Гей вы думайте, братцы, вы подумайте,

И меня Ермака, братцы, послушайте:

Зазимуем мы, братцы, всё в Астрахани,

А зимою мы, братцы, поисправимся,

А как вскроется весна красная,

Мы тогда-то, други-братцы, во поход пойдем,

Мы заслужим пред грозным царем вину свою,

Как гуляли мы, братцы, по синю морю,

Да по синему морю по Хвалынскому,

Разбивали мы, братцы, бусы-корабли,

Как и те-то корабли, братцы, не орленые,

Мы убили посланничка всё царскаго,

Как того-то ведь посланничка персидскаго.

Как во славном было городе во Астрахане,

На широкой, на ровной было площади,

Собирались казаки-други во единой круг,

Они думали думу крепкую,

Да и крепкую думушку единую:

– Как зима-то проходит всё холодная,

Как и лето настанет, братцы, лето теплое,

Да пора уж нам, братцы, в поход идтить.

Речь возговорит Ермак Тимофеевич:

– Ой вы гой еси, братцы, атаманы, молодцы!

Эй вы делайте лодочки-каломенки,

Забивайте вы кочета еловые,

Накладайте бабаички сосновые,

Мы поедемте, братцы, с божьей помочью;

Мы пригрянемте, братцы, вверх по Волге по реке,

Перейдемте мы, братцы, горы крутые,

Доберемся мы до царства бусорманскаго,

Завоюем мы царство Сибирское,

Покорим его мы, братцы, царю белому,

А царя-то Кучума во полон возьмем.

И за то-то государь-царь нас пожалует.

Я тогда-то пойду сам ко белу царю,

Я надену тогда шубу соболиную,

Я возьму кунью шапочку под мышечку,

Принесу я царю белому повинную:

«Ой ты гой еси, надежа православный царь!

Не вели меня казнить, да вели речь говорить:

Как и я-то Ермак сын Тимофеевич,

Как и я-то воровской донской атаманушка;

Как и я-то гулял ведь по синю морю,

Что по синю морю по Хвалынскому;

Как и я-то разбивал ведь бусы-корабли,

Как и те-то корабли всё не орленые;

А теперича, надежа православной царь,

Приношу тебе буйную головушку,

И с буйной головой царство Сибирское».

Речь возговорит надежа православной царь,

Как и грозной-то царь Иван Васильевич:

«Ой ты гой еси, Ермак сын Тимофеевич,

Ой ты гой еси, войсковой донской атаманушка,

Я прощаю тебя да и со войском твоим,

Я прощаю тебя да за твою службу,

За твою-то ли службу мне за верную,

И я жалую тебе, Ермак, славной тихой Дон».

НА БУЗАНЕ-ОСТРОВЕ

На славной Волге-реке,

На верхней изголове,

На Бузане-острове,

На крутом красном берегу,

На желтых рассыпных песках

А стояли беседы, что беседы дубовыя,

Исподернуты бархотом.

Во беседачках тут сидели атаманы казачия:

Ермак Тимофеевич,

Самбур Андреевич,

Анофрей Степанович.

Ане думашку думали за единое,

Как про дело ратное,

Про дабычу казачею.

Что есаул ходит по кругу

По донскому-еицкому,

Есаул кричит голосом

Во всю буйну голову;

– Ай вы гой еси, братцы атаманы казачия!

У нас кто на море не бывал,

Морской волны не видал,

Не видал дела ратнова,

Человека кровавова,

От желанье те Богу не мáливались,

Астаньтеся таковы молодцы

На Бузане-острове.

И садилися молодцы

Во свои струги легкия,

Оне грянули, молодцы,

Вниз по матушке Волге-реке,

По протоке по Ахтубе.

А не ярыя гоголи

На сине море выплыли,

Выгребали тут казаки

Середи моря синева,

Против Матицы-острова

Легки струги выдергивали

И веселечки разбрасавали,

Майданы расставливали,

Ковры раздергивали,

Ковры те сорочинския

И беседы дубовыя,

Подернуты бархатом.

А играли казаки

Золотыми тавлеями,

Дорогими вольящетыми.

Посмотрят казаки

Оне на море синея,

От таво зеленова,

От дуба крековистова –

Как бы бель забелелася,

Будто черзь зачернелася, –

Забелелися на караблях

Парусы полотняныя,

И зачернелися на море

Тут двенадцать караблей,

А бегут тут по морю

Славны гости турецкия

Со товары заморскими.

А увидели казаки

Те карабли червленыя,

И бросалися казаки

На свои струга легкия,

А хватали казаки

Оружье долгомерное

И три пушечки медные.

Напущалися казаки

На двенадцать караблей,

В три пушечки гунули,

А ружьем вдруг грянули,

Турки, гости богатыя,

На караблях от тово испужалися,

В сине море металися,

А те тавары заморския

Казакам доставалися

А и двенадцать караблей.

А на тех караблях

Одна не пужалася

Душа красная девица,

Молода Урзамовна,

Мурзы дочи турскова.

Что сговорит девица Урзамовна:

– Не троньте мене, казаки,

Не губите моей красоты,

А и вы везите мене, казаки,

К сильну царству московскому,

Государству российскому,

Приведите, казаки,

Мене в веру крещеную!

Не тронули казаки душу красну девицу

И посадили во свои струги легкия.

А и будут казаки

На протоке на Ахтубе,

И стали казаки

На крутом красном бережку,

Майданы расставливали,

Майданы те терския,

Ковры сорочинския,

А беседы расставливали,

А беседы дубовыя,

Подернуты бархотом,

А столы дорог рыбей зуб.

А и кушали казаки

Тут оне кушанье разное

И пили питья медяныя,

Питья все заморския.

И будут казаки

На великих на радостях

Со добычи казачия,

Караулы ставили,

Караулы крепкия, отхожия,

Сверху матки Волги-реки,

И снизу таковыя ж стоят.

Запилися молодцы

А все оне до единова.

<…>

ЕРМАК ВЗЯЛ СИБИРЬ

Во славном понизовом городе Астрахане,

Против пристани матки Волги-реки,

Соходилися тут удалы добры молодцы,

Донския славны атаманы казачия:

Ермак Тимофеевич, Самбур Андреевич

И Анофрей Степанович.

И стали оне во единой круг

Как думати думушку за единое

Со крепка ума, с полна разума.

Атаман говорил донским казакам,

По именю Ермак Тимофеевич:

– Ай вы гой еси, братцы, атаманы казачия!

Некорыстна у нас шутка зашучена:

Гуляли мы по морю синему

И стояли на протоке на Ахтубе,

Убили мы посла персидскова

Со всеми ево салдатами и матрозами

И всем животом его покорыстовались.

И как нам на то будет ответствовать?

В Астрахане жить нельзя,

На Волге жить – ворами слыть,

На Яик идти – переход велик,

В Казань идти – грозен царь стоит,

Грозен царь, асударь Иван Васильевич,

В Москву идти – перехватаным быть,

По разным городам разосланым

И по темным тюрьмам рассаженым.

Пойдемтя мы в Усолья ко Строгоновым,

Ко тому Григорью Григорьевичу,

К тем господам к Вороновым,

Возьмем мы много свинцу-пороху

И запасу хлебнова.

И будут оне в Усолье у Строгонова,

Взяли запасы хлебныя, много свинцу-пороху

И пошли вверх по Чусовой реке,

Где бы Ермаку зима зимовать.

И нашли оне печеру каменну на той Чусовой реке,

На висячем большом каменю,

И зашли оне сверх того каменю,

Опущалися в ту пещеру казаки,

Много не мало – двесте человек;

А которые остались люди похужея,

На другой стороне в такую ж оне печеру убиралися,

И тут им было хорошо зима зимовать.

Та зима проходит, весна настает,

Где Ермаку путя искать?

Путя ему искать по Серебренной реке.

Стал Ермак убиратися со своими товарыщами,

По Серебренной пошли, до Жаравля дошли.

Оставили оне тут лодки-коломенки,

На той Баранченской переволоке,

<…>

СМЕРТЬ ЦАРЯ

СМЕРТЬ ИВАНА ГРОЗНОГО

Ише было то во матушки во нашой в каменнóй Москвы,

Как у нас во дворци у царя белого,

Царя грозного Ивана у Васильевича.

Приходила тут ему да скора смерть,

Скора та смерть-матушка престрашная.

Ише стал-то он, грозен царь Иван Васильевич, понемáгивать,

Розболелсэ-то он тут скорешенько.

В головях-то у ёго стоит Федор-от цяревич млад,

Во ногах-то сидит Настасья-царевна;

Сидят они, слéзно уливаютсе.

Говорит им грозной царь Иван Васильевич:

– Уж ты, милой мой младой цяревич, млад!

Как когда-то я помру, да когды бог велит,

Вы положьте-тко мне-ка в гроб-от, мне,

Положьте-ко вы да мой-от стрáшон меч;

Понесут-то мое да тело белое, –

Православны ти люди всё ужáхнутсе,

Вси солдатушки тут да приросплачутсе.

Хошь и звали меня да всё я грозной царь,

Пожалеют-то меня да вси солдатушки.

Как до их-то я был да всё не грозной был,

Всё не грозной был, да всё я милослив,

Всё я милослив, да всё я жалослив.

Как во ту пору былó, во то время,

Понесли царя да во божью церьковь.

Вси идут солдаты, слезно плачут-то,

Во полках солдаты причитают тут.

Как един солдат-от на часах стоял,

На часах стоял да слезно плакал он.

Как ударили да в большой колокол,

Говорил солдат да таковы речи:

– Росьпрекрасно ты да мое деревцё

Мое деревцё да кипарисноё;

Уж ты, ягодка моя смородинка,

Виноградная да моя сладкая!

Ты когды росла да когда вызрела,

Во каку пору да ты повыросла,

Во какó же лето ты повыздрела?

Ты розыньсе-ко, да мать сыра земля!

Он приплакиват, сам выговариват:

– Ты роскройсе-ко, да дорога парча!

Ты восстань-ко, седь, да православной царь,

Православной царь, да царь ты белой наш,

Царь ты белой наш Иван Васильёвич!

Ты восстань, восстань да ко солдату мне,

Ко солдату мне всё к новобраному;

Посмотри-ко ты да на солдатика:

Во слёзах стою да слово молвлю я,

В возрыданьици да речь говóрю я;

Как реву ту я, да как река течéт,

Говорю ту я, да как ведь гром гремит.

Уж ты стань, восстань да посмотри на нас,

Посмотри на нас да ты на те полки,

Шчо на те полки всё на солдацькия,

На свою-то ты да на армеюшку:

Хорошо у тя они уряжоны;

Они вси у нас да во фрунтý стоят,

Они вси стоят да оружьи держат,

Оружья держат да во своих руках,

Во своих руках да по своим полкам,

По своим полкам да по ученьицям,

По ученьицям – да ко войны учат,

Ко войны учат, да во поход пойдут,

Во поход пойдут, да они вси ревут,

Споминают всё да царя белого,

Что того ли царя Ивана да Васильёвича.

ЧАСОВОЙ У ЦАРСКОГО ГРОБА (ПОКОРЕНИЕ КАЗАНСКОГО ХАНСТВА)

У Ивана было у Великого,

У собора было у Успенского,

У честнóй-славной заутрени,

Молодой сержант на часах стоит,

На часах стоит, богу молится,

Горючми слезми заливается:

– Ты возмой-возмой, туча грозная,

Ты пролей-ка част-силен дождичек.

Примочи-ка ты мать сырý землю!

Расступись-ка ты, мать сырá земля,

На четыре ты на все стóроны!

Раскройся-ка, гробовá доска,

Распахнись-ка ты, бел-тонкóй саван.

Ты восстань, восстань, православный царь,

Царь Иван Васильевич!

Погляда-ка ты на свою силу:

Твоя силушка утомленная,

Утомленная, некормлённая,

Твой любимый полк во поход пошел,

Во поход пошел под Казань-город.

Под Казанью мы под городом,

Мы стояли под ним восемь лет,

А копали мы земляной подкоп,

Земляной подкоп уж мы семь годов.

Уж мы друг дружку тут обманывали

Со татарами мы незнáмыми.

Выходил-то из городу млад татáрченок,

Он указывал, где подкоп копать,

Где подкоп копать под Казань-рекý,

Под тоё казну под порхóвую.

Подкопали мы подкопы под те бóчечки,

Под те бочечки и подвалики,

Где стоит у них порховá казна;

Мы закатывали под свой подкоп

Сорок бочек уж мы пороху;

И хотели мы татáрченка повесить,

Мы за те слова за глупыя;

Уж мы думали, что татáрченок нас обманывает,

Мы зажгли свечу воску ярого аршинную,

А фитиль зажгли на бочечках поларшинный;

А татарченок умаливал:

– Вы постойте-ка, не вешайте:

Я вам сказывал правду-истину.

Не успел он всех слов, сказать, Казань начало рвать,

Уж и начали татáрченка казной жаловать.

СМУТНОЕ ВРЕМЯ

(1584–1613)

Хотя царь Федор I Иванович в марте 1584 г. официально наследовал московский престол, его воцарение началось со смут. Иван IV оставил 27-летнего болезненного и слабодушного сына на попечение регентского совета, куда вошли четверо бояр: дядя царя старший боярин НикитаЗахарьин-Юрьев, князь Иван и конюший Борис Федорович, шурин наследника. Регенты немедленно сослали вдову Марию Федоровну с царевичем Дмитрием, сводным братом Федора I, в их удельный Углич, туда же были отправлены и прочие члены клана Нагих. Однако среди московской знати были сторонники и у малолетнего Дмитрия. Один из любимцев Ивана IV, оружничий и думный дворянин Богдан Бельский, затеял интриги в пользу Дмитрия, что вызвало волнения посадских людей, подступивших к Спасским воротам Кремля с требованием выдать Бельского. Члены регентского совета от имени царя успокоили народ, Богдан Бельский был спешно послан воеводой в Нижний Новгород, а смутивших толпу рязанских дворян Ляпуновых и Кикиных разослали по разным городам.

В том же году занемог немолодой Никита Захарьин-Юрьев и, выбрав своим душеприказчиком Бориса Годунова, устранился от дел. После этого Годунову при поддержке думных дьяков Щелкаловых удалось отправить в Кирилло-Белозерский и насильно постричь в монахи бывшего уже в преклонных годах Ивана Мстиславского. В 1586 г. умер Никита Захарьин-Юрьев, соперниками в регентском совете остались лишь Борис Годунов и Иван Шуйский. В том же году литейным мастером была отлита знаменитаяЦарь-пушка, а зодчим Федором Конем (Савельевым) велось возведение стен и башен Белого города. На южном порубежье были построены крепости Воронеж и Ливны, на Волге строились города Самара и Царицын. На восточном направлении были поставлены города Уфа и Тюмень, т.е. продолжилась колонизация Сибири, заглохшая с гибелью атамана Ермака Тимофеевича двумя годами ранее. В это же время Москву посетил Антиохийский патриарх Иоаким нуждавшийся в милостыне ввиду огромного долга патриархии, и московские власти начали с ним переговоры об учреждении патриархии в Москве. Когда в следующем 1987 г. князья Шуйские решили добиться развода царя Федора Ивановича с Ириной Годуновой, обвинив ее в бесплодии, и возмутили посадских, Борису Годунову удалось подавить очередную смуту московского посада, а вслед за тем отослать Ивана Шуйского и его братьев в Белоозеро и Каргополь, где им была уготована смерть. Митрополит Дионисий, причастный к этой смуте, был низложен, а на его место был возведен Ростовский архиепископ Иов. Единоличным регентом стал Борис Годунов, получивший к тому же от Боярской думы право внешних сношений.

В это же время скончался Стефан Баторий, и в апреле 1587 г. польским послам было сообщено о возможности быть на польском троне Федору I Ивановичу, с чем и было направлено в Варшаву посольство с боярином Степаном Годуновым, князем Федором Троекуровым, думным дьяком Андреем Щелкаловым и посольским дьяком Дружиной (Фомой) Петелиным. Однако на сейме был выбран поддержанный турецким султаном Мурадом III и коронным гетманом Яном Замойским шведский принц Жигмонт Ваза как король Речи Посполитой Сигизмунд III.

В 1988 г. в Москве неожиданно оказался Константинопольский патриарх Иеремия с той же миссией, что и Антиохийский, но не с пустыми руками – онпривез множество мощей. Патриарху был оказан грандиозный прием, ему преподнесли богатейшие дары и завели речь о патриаршестве в Москве, но Иеремия заявил, что решение вопроса требуетсоборного обсуждения. Патриарха, помещенного на Рязанском подворье в Москве не беспокоили около года, и никого к нему не допускали, и в конце концов его вынудили благословить митрополита Иова на Московское патриаршество. Об этом совместно созванным в январе 1889 г. Боярской думе и Церковному собору объявил царь Федор I Иванович.

Тем временем английским купцам было предоставлено право беспошлинной торговли в России, и в Москве находился Джильс Флетчер, посланник английской королевы Елизаветы, с ходатайством о монополии на торговлю в северно-русских портах, однако успеха в этом не добился. По возвращениив Англию Флетчер издал свои заметки, в которых прозорливо указал на признаки грядущейсмуты в России. По его мнению, это неизбежное следствие правления Ивана Грозного: «Столь низкая политика и варварские поступки (хотя и прекратившиеся теперь) так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что (по-видимому) это должно окончиться не иначе, как всеобщим восстанием» [Флетчер, 48]. Опасения ему внушали судьбы последних представителей царского рода. На смерть обречен царевич Дмитрий: «(как слышно) жизнь его находится в опасности от покушений тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя» [Флетчер, 34–35]. Мария Владимировна Старицкая, вдова ливонского короля Магнуса, была пострижена в Подсосенский монастырь, «где дочь в прошедшем году умерла (во время моего пребывания там), и, как предполагали, насильственной смертью. Мать пока все еще находится в монастыре, где (как слышно) она оплакивает свою участь и проклинает день своего возвращения в Россию, куда была привлечена надеждой на новый брак и другими лестными обещаниями от имени царя» [Флетчер, 35]. Следовал закономерный вывод: «Вот в каком положении находится царский род в России из дома Белы, который, по-видимому, скоро пресечется со смертью особ, ныне живущих, и произведет переворот в русском Царстве» [Флетчер, 35].

В начале 1590 г. 35-тысячное войско во главе с царем Федором I Ивановичем и боярами Борисом Годуновым и Федором Романовым выступило против шведов в Ливонию. Воеводы Федор Мстиславский и Дмитрий Хворостинин разгромили шведов под Нарвой и осадили крепость. В феврале было заключено перемирие, по которому России отходили города Иван-город, Ям и Копорье. Однако король Юхан III не признал перемирия, и в ноябре шведы безуспешно осаждали Иван-город, а в декабре разорили Ям и Копорье. На шведов было послано русское войско с воеводой Петром Шереметевым, но оно потерпело поражение, а воевода передового полка князь Владимир Долгорукий попал в плен. После чего снова было заключено перемирие.

Летом 1591 г. крымский хан Казы-Гирей внезапно с 150-тысячным войском перешел Оку, разбил воеводу князя и подошел кМоскве. Однако потерпел несколько поражений от князя Федора Мстиславского и, теряя награбленное, бежал к Оке, где бросил обоз и устремился к Туле, но часть его войска настигла русская конница и захватила много пленных. Однако в следующем году крымцы безнаказанно разорили Рязанские и Тульские земли, и только чрез два года между царем Федором I и ханом Казы-Гиреем был утвержден мир.

Между тем стали сбываться предсказания Джильса Флетчера: весной 1591 г. в Угличе погиб царевич – он, по официальной версии следственной комиссии боярина князя Василия Шуйского, поранился ножиком в припадке падучей болезни. Царицу Марию Нагую постригли в монахини и отправили в монастырь на реке Выксе. Молва же положила вину за смерть царевича на Бориса Годунова, которому освобождался дальнейший путь к престолу, слухи об этом злодеянии легли в основу песен «Убиение царевича Дмитрия» и «Борис Годунов». Вдобавок к этому родившаяся в июне 1592 г. у царя Федора I и царицы Ирины дочь Феодосия скончалась в младенчестве.

В том же году после смерти Юхана III королем Швеции был провозглашен его сын Сигизмунд III, объединивший в династической унии Речь Посполитую и Швецию. Поздней осенью русские военные отряды совершили рейд вглубь шведских территорий и прошли до Выборга, Гельсингфорса (ныне Хельсинки) и Або (ныне Турку). Шведы начали мирные переговоры, и в январе 1593 г. в Иван-городе было заключено русско-шведское перемирие на два года, но в конце 1594 г. состоялись повые переговоры в виду унии Швеции с Польшей. В мае следующего года в Тявзине близ Нарвы между Швецией и Россией был подписан вечный мир, по которому за Россией признавались Иван-город, Ям, Копорье, Нотебург, Ладога и Корела (Кексгольм).

В 1596 году Федор Конь завершил возведение каменных стен Смоленска, а на Северском был построен Белгород. В 1597 г. был издан указ о сыске только тех беглых крестьян, которые ушли от своих господ не ранее 1592 г., когда в реестрах «Писцовых книг» крестьяне быливнесены на занятых ими землях и тем закреплены за помещиками, таким образом устанавливалась 5-летняя давность для исков о возвращении беглых. Вышел также запрет кабальным людям выкупаться на свободу.

В конце того же года царь Федор I Иванович смертельно занемог и в начале января 1598 г. скончался. С его смертью пресеклась правящая династия московских Рюриковичей, идущая от великого московского князя Ивана Калиты, и закончилось затишье перед смутными временами.

Власть в государстве перешла к царице Ирине Федоровне, которой бояре единодушно присягнули, однако на 9-й день она постриглась в кремлевском Вознесенском девичьем монастыре под именем Александры. Возглавивший правительство патриарх Иов в феврале созвал Земский собор и предложил в цари Бориса Годунова, и его кандидатура нашла единогласную поддержку Собора. Борис несколько дней отнекивался от оказанной чести и, наконец, разместился с семьей в царском дворце в Кремле. Среди его соперников на трон назывались имена двоюродного брата покойного царя боярина Федора Романова и думного дворянина Богдана Бельского. Князь Федор Мстиславский, а также престарелый Симеон Бекбулатович от этой чести отказались. В начале мая по известии о нашествии крымцев Борис выступил из Москвы во главе полков в Серпухов, куда неожиданно прибыли послы от хана Казы-Гирея с мирными предложениями. После торжественного возвращения в Москву в новогодний день 1 сентября Борис Годунов венчался на царство. В том же году был убит в ногайских степях хан Кучум, и для колонизации Западной Сибири препятствий не осталось.

Уже с 1599 г. царь Борис начал недомогать и стал подыскивать супругов своим детям. В это время Сигизмунд III Ваза, развязавший гражданскую войну со шведскими протестантами,был низвергнут с шведского трона, а правителем Швеции был избран его дядя Карл IX Ваза. В Москву был вызван бывший в изгнании шведский принц Густав, сын Эрика XIV, с целью воссоздать под него Ливонское королевство и женить его на царевне Ксении Борисовне, но в итоге легкомысленный принц, не оправдавший надежд царя Бориса, был сослан в Углич. В 1600 г. в Вене велись безуспешные переговоры о браке Ксении с Максимилианом, братомимператора Рудольфа II. Зародившиеся в это время слухи о том, что царевич Дмитрий жив, вызвали болезненные подозрения царя Бориса и его открытое поощрение доносов. Первыми жертвами доносов стали претенденты на трон.Окольничий Богдан Бельский был сослан в один из дальних городов. В том же году подвергся репрессиям клан Романовых. Особенно пострадал старший из братьев Федор Никитич, который был сослан под Холмогоры и там пострижен в Антониево-Сийском монастыре под именем Филарета, а его малолетнего сына Михаила сослали в Белоозеро. Преследованиям подвергались и служилые люди Романовых, поэтому Юрию, сыну стрелецкого сотника Богдана Отрепьева и слуге Михаила Никитича Романова, пришлось спасаться в монахах под именем Григория и бежать из Москвы в суздальский Спасо-Ефимьев монастырь, а затем в монастырь Иоанна Предтечи в Галиче [Скрынников, 1988, 88–89]. Вскоре Григорий перебрался в Москву и оказался в служках у своего деда Елизария Замятни, монаха Чудова монастыря в Кремле. Благодаря грамотности и литературным способностям Григорий был замечен архимандритом Пафнотием и рукоположен в дьяконы патриархом Иовом, который тогда же приблизил к себе талантливого чернеца.

В 1601 г. было заключено 20-летнее перемирие с Речью Посполитой, налаживалась торговля с ганзейскими городами, строились в Сибири города Верхотурье, Мангазея, Туринск и Томск. Вместе с тем год был не урожайным и зима наступила голодная: «И мертвых без числа по градом и по весем, и по дорогам; и люди людей ели» [Пискаревский летописец, 203]. В следующем году царь Борис послал дьяка Афанасия Власьева к датскому королю Христиану IV с предложением женить его брата принца Иоанна на царевне Ксении, на что было получено согласие, и принц приехал в Москву, но вскоре заболел и в октябре скончался [Пискаревский летописец, 203].

Тем временем патриарх отослал от себя инока Григория обратно в Чудов монастырь, после чего его личность привлекла к себе внимание царя Бориса, и он приказал арестовать монаха. Однако с попущения людей, которым был поручен арест, Григорий бежал из монастыря. Существует версия, что он посетил инокиню Марфу (царицу Марию Нагую) в обители на Выксе и получил от нее золотой крест ее сына царевича Дмитрия [Пискаревский летописец, 205–206]. После этого Григорий перешел литовскую границу, оказался в Киеве и начал скитаться по литовской Украине.

И снова год, как и последующий, оказался неурожайным, страну охватил повальный голод. В 100 раз возросли цены на хлеб. Раздачи денег, предпринятые царем, привлекли в столицу множество людей, которые там и умирали от голода и мора, а выжившие занимались грабежами. Разбои охватили около 20 уездов центра и юга страны. Помещики отпускали холопов, которых нечем было кормить, а те собирались в разбойные шайки. Объявившийся в это время атаман Хлопко Косолап собрал довольно крупный отряд из 500 казаков, холопов и крестьян. В 1603 г. разбои стали перерастать в гражданскую войну, и в сентябре армия Хлопко подошла к Москве. Царь Борис направил против нее войско во главе с окольничим Иваном Басмановым, и в ожесточенном сражении повстанцы были разбиты, воевода Басманов погиб, а тяжело раненый Хлопко был схвачен и казнен. В октябре в Вознесенском монастыре скончалась и была погребена вдовствующая царица Ирина.

К этому времени Григорий Отрепьев, сбросив монашеское одеяние и выдавая себя за чудом спасшегося царевича Дмитрия Ивановича, уже обретался в городе Брагине на службе у князя Адама Вишневецкого, брат которого Константин был женат на дочери сандомирского воеводы Ежи Мнишека. В конце года Лжедмитрий I вместе с Константином посетил имение Мнишека в Самборе под Львовом, где впервые увидел дочь хозяина Марину, ярую католичку.

В начале 1604 года Лжедмитрий I получил тайную аудиенцию у короля Сигизмунда III, который за обещанные ему Смоленск и Северские земли приватно признал права самозванца на Московский престол. Тогда же Григорий тайно принял католичество у францисканских монахов. После этого Ежи Мнишек согласился при весьма амбициозныхусловиях на брак своей дочери Марины с Лжедмитрием I и начал снаряжать для него войско.

К этому времени в Москве появились достоверные известия, что в Литве объявился человек, выдающий себя за царевича Дмитрия. Дознание о самозванце, проведенное по приказу царя, показало, что Лжедмитрий это беглый монах-расстрига Григорий Отрепьев, о чем официально объявил сам патриарх Иов. Однако это не развеяло в народе слухов о том, что жив настоящий царевич Дмитрий, от которого ожидали благих перемен, хотя урожай этого года прекратил голод.

В войске, которое собрал Мнишек, оказалось около 1 тыс. польских наемников и 1,5 тыс. возглавляемых атаманом Белешко регулярных казаков, в походе к казакам примкнули еще 0,5 тыс. человек из украинских городов. В октябре Лжедмитрий I с войском под командованием Мнишека вошел в пределы России, что оказалось для Москвы неожиданным. По мере продвижения самозванец усиленно привлекал к себе сторонников грамотами и увещаниями, в итоге города Моравск и Чернигов сдались «царевичу», однако в Новгороде Северском воевода Петр Басманов успел организовать оборону, сосредоточив там до 1,5 тыс. защитников. В ноябре попытки Мнишека штурмовать город привели к неудаче, его наемные войска настроились возвращаться домой. В это время в Путивле восстали служилые люди, главный воевода боярин Михаил Салтыков и воевода князь Василий Рубец-Мосальский были выданы Лжедмитрию I, а дьяк Богдан Сутупов примкнул к восставшим и встал на сторону самозванца, передав ему казну, что позволило задержать польских наемников. Вскоре последовали восстания в Рыльске и в Курске, воевод которых доставили «царевичу». Князь Мосальский, курский воевода князь Григорий Роща-Долгорукий и курский голова Яков Змеев присягнули Лжедмитрию I. Затем восстали Комарицкая и Околенская волости и Кромы с волостью. На грани восстания были Карачев и Орел. В декабре к Новгороду Северскому прибыли главные царские силы во главе с боярином князем Федором Мстиславским, однако стороны не спешили вступать в сражение. В январе 1605 г. туда привел царское подкрепление боярин князь Василий Шуйский. Общая численность царских войск под Новгородом Северским составила около 25 тыс. Таким образом, армия Мнишека и Лжедмитрия I оказалась зажатой между крепостью и царским войском, но внезапная атака поляков, смявшая полк правой руки, и удар по ставке главнокомандующего в головном полку, в результате которого был раненМстиславский, внесли смятение в царские полки, и они отступили. Наемники Мнишека потребовали платы, но казна из Путивля уже была истрачена, отсрочка не принималась, в лагере вспыхнул мятеж, обоз был разграблен, большая часть наемной армии отправилась к литовской границе. Мнишек тоже объявил о своем отъезде, а Лжедмитрий I двинулся в направлении Орла и Москвы и, оказавшись в Комарицкой волости, остановился в Севске. Там самозванец пополнил как припасы, так и войско, присоединив 4 тыс. запорожцев, несколько сотен донских казаков и много повстанческих отрядов. Вскоре в той же волости в селе Добрыничи оправившийся от ран Федор Мстиславский разбил свой лагерь, который вскоре атаковала армия Лжедмитрия I, но была встречена залпами пушек и ружей и обратилась в бегство. После избиения отступающих дворянскими полками на поле боя осталось около 10 тыс. трупов. Царские воеводы пленных поляков отправили в Москву, а захваченных русских повесили. Комарицкая волость была разграблена и разгромлена, население подверглось жестокому террору. [Скрынников, 1988, 142–162].

Самозванец бросил разбитую армию и преследуемый разгневанными запорожцами укрылся за крепостными стенами в Рыльске, а затем, поручив оборону князю Григорию Роще-Долгорукому, бежал в хорошо укрепленный Путивль. Пришлось снова набирать войско, из ставки самозванца рассылались по южным пограничным городам и по казачьим станицам письма с щедрыми обещаниями. Сразу после ухода самозванца из Рыльска, город осадил Мстиславский, но безуспешно, и отошел к Кромам на помощь осаждавшему эту крепость воеводе Федору Шереметеву. К этому времени начался мятеж в южных крепостях Осколе, Валуйках, Воронеже, Цареве-Борисове и Белгороде, из которых были доставлены полтора десятка воевод в Путивль к самозванцу. Следом власть Лжедмитрия I признали Елец и Ливны. В марте Мстиславский подступил к Кромам,воевода Михаил Салтыков поджег деревянные стены города и вынудил казаков атамана Корелы отступить в крепость. Когда же штурмующие стали подниматься на вал, казаки их расстреливали из крепости. Салтыков вынужден был отвести свой отряд. Когда подоспела артиллерия из Карачева, началась беспрестанная бомбардировка города, в котором в итоге было все разрушено и сожжено. Казаки же вырыли окопы, а внутри вала – убежища, тем временем на помощь Кореле в город прошел отряд казаков из Путивля. После нескольких недель боев наступило затишье, а 13 апреля в Москве скоропостижно скончался царь Борис и был погребен в Архангельском соборе Кремля, его внезапная смерть отражена в песне «Борис Годунов». Москва присягнула 16-летнему царю Федору II Борисовичу, который призвал к себе из армии князей Мстиславского Федора Ивановича, Шуйского Василия Ивановича, Шуйского Дмитрия Ивановича. Воевода, которому было поручено ведение военных действий против самозванца, уже прибыл под Кромы к войскам с тем, чтобы привести их к присяге новому царю. Однако часть войска отказалась от присяги, и на сторону самозванца перешли Ляпуновы, а следом рязанские, тульские, каширские, алексинские и севские дворяне. В мае на сторону Лжедмитрия I встал и сам воевода Петр Басманов, а следом и князь Василий Голицын и боярин Михаил Салтыков. Другая часть войск с помощью казаков Корелы была тогда же разбита изменниками, а воеводы князья Михаил Катырев-Ростовский и Андрей Телятевский бежали в Москву. Вскоре сторонники идущего к столице Лжедмитрия I Никита Плещеев и Гаврила Пушкин вместе с восставшими против Годуновых появились в Москве и 1-го июня на Лобном месте огласили воззвание самозванца, в котором он титуловался уже царем, а Федор Годунов назывался изменником. После этого москвичи под руководством недавно возвращенного из ссылки Богдана Бельского арестовали царскую семью и других царских родственников и провозгласили царем Дмитрия Ивановича. Однако Лжедмитрий I открыто потребовал убить Годуновых до его вступления в Москву, с чем и прислал от своего имени князя Василия Голицына. По приказу последнего подъячий Иван Богданов со стрельцами арестовали и задушили царя Федора II и его мать Марию, и, объявив, что они отравились, представили их тела на обозрение, а затем захоронилина Лубянке месте с телом царя Бориса, извлеченным из усыпальницы. Царевне Ксении была уготована иная участь – ей предстояли бесчестие имонастырь, что нашло отражение в «Плаче Ксении Годуновой».,

Московские бояре встретили прибывшего 20 июня в Москву Лжедмитрия I на царство как законного наследника престола. В это время через своих людей князь Василий Шуйский стал распространять слухи о самозванстве Лжедмитрия I, но был изоблачен воеводой Басмановым. Шуйский был схвачен и приговорен соборным судом к казни, которую Лжедмитрий I заменил ссылкой. В середине июля самозванец принародно встретил доставленную в столицу князем Михаилом Скопиным-Шуйским царицу Марию Нагую (инокиню Марфу), опознавшую в Лжедмитрии I своего сына [Пискаревский летописец, 207]. Рязанский архиепископ о. Игнатий, признавший наследные права самозванца, 24 июля был возведен в Патриарха Московского и всея Руси, а 30 июля венчал Лжедмитрия I на царство.

В числе первых мероприятий нового царя было возвращение из опальных ссылок многих именитых людей, среди них князя Василия Шуйского с братьями, родственников царей Годуновых. Тем временем некий Илейка Муромец (Илья Иванович Коровин, родом из Мурома) был провозглашен терскими казаками «царевичем Петром, сыном царя Федора Ивановича», якобы подмененным дочерью Феодосией. Вокруг него собрался внушительный отряд казаков, с которым он переправился к Астрахани и откуда двинулся в грабительский поход вверх по Волге. В пути к нему прибыл посол от Лжедмитрия I с приглашением в Москву, которое было «племянником» принято. Имея опору на католическом Западе, Лжедмитрий I острие внешней политики направил на юг, объявил войну Крыму и стал готовить нападение на турецкий Азов, начав строительство судов на реке Вороне и призвав в Москву новгородское ополчение.

Весной 1606 г., после того, как по требованию Ежи Мнишека Лжедмитрий I удалил из дворца Ксению Годунову, состоялось затянувшееся прибытие в Москву Марины Мнишек в сопровождении 2-тысячной свиты поляков. После состоявшегося 8 мая бракосочетания Лжедмитрия I и Марины поляки творили всяческие бесчинства в отношении москвичей. Нараставшее недовольство самозванцем способствовало заговору, в котором к Василию Шуйскому присоединились князья Василий Голицын и Иван Куракин, Казанский митрополит Гермоген и думный дворянин Михаил Татищев.Заручившись поддержкой новгородских ополченцев, под утро 17 мая заговорщики ударили в набат, а когда набежавшему народу сообщили, что ляхи угрожают жизни царя, на поляков поднялся гнев толпы, иШуйский привел разгневанных москвичей в Кремль к царскому дворцу. Петр Басманов вышел к толпе и попытался ее утихомирить, но Татищев заколол его кинжалом. Толпа бросилась на штурм дворца, Лжедмитрий I укрылся во внутренних покоях, а когда толпа расправилась с царской охраной, выпрыгнул из окна и подвернул ногу.Несшие поблизости стражу стрельцы укрыли Лжедмитрия I в покоях, но мятежники вскоре их обнаружили и потребовали выдать самозванца. Стрельцы же оставили последнее слово за царицей Марией Нагой. Как только вернулся посланный гонец князь Иван Голицын с ответом царицы, что сын ее был убит в Угличе, один из мятежников выстрелил в самозванца, и после этого он был изрублен толпой. Тела Лжедмитрия I и Петра Басманова, содрав с них одежду, выволокли на Красную площадь, и после трех дней поругания над ними выстрелили из пушки в сторону Польши пеплом сожженного трупа самозванца. Царствование и гибель Григория Отрепьева нашли отражение в песне «Гришка Расстрига». Царицу Марину и ее отца Ежи Мнишека бояре уберегли от расправы, вывезли из Москвы и поместили под стражу в Ярославле.

Через два дня после убийства самозванца царем был провозглашен князь Василий Иванович Шуйский, а 1-го июня он был венчан на царство Новгородским митрополитом Исидором. Созванный царем Василием IV духовный собор низложил патриарха Игнатия, сослав его в Чудской монастырь, но поскольку ослепший Иов после восстановления отказался от своих прав, новым патриархом был избран Казанский митрополит Гермоген. Василий Шуйский распорядился с почетом перенести останки царя Бориса и его семьи в Троицко-Сергиеву лавру, а в Москву доставить останки царевича Дмитрия, убитого, как было объявлено, людьми Бориса Годунова. Тем не менее, слухи о том, что вместо Лжедмитрия был убит другой человек, а «царь Дмитрий» спасся, вызывали в стране мятежи и разбои. Достаточно ярко эта ситуация нашла представление в песне «Поп Емеля».

Между тем «царевич Петр», узнав о смерти «царя Дмитрия», оставил свой путь к Москве и двинулся со своим отрядом к Путивлю. Сидевший там воеводой и уверявший всех в спасении самозванца князь ГригорийШаховской приветил «царевича», который тут же учредил свою «думу», в которую вошли вместе с Шаховским князь Андрей Телятевский и другие знатные мятежники. Лжепетр начал жестоко казнить противников мятежа, в первую очередь, знатных, и к нему на расправу стали присылать воевод и дворян со всех мятежных областей. Тогда же объявился в тех местах воевода спасшегося «царя Дмитрия» Иван Болотников. Будучи военным холопом черниговского воеводы князя Андрея Телятевского, он бежал от него к донским казакам, после одной из их стычек с татарами попал в рабство на турецкие галеры, из которого был освобожден европейцами в морском бою с турками, и через Венецию оказался в Польше. Там произошла его встреча с Михаилом Молчановым, одним из убийц Федора Годунова, который бежал из Москвы и распространял слухи будто «царь Дмитрий» спасся. Молчанов выдал Болотникову грамоту о назначении «царским воеводой» и направил его в Путивль к князю Григорию Шаховскому. Вскоре под началом Болотникова вырос значительный отряд мятежных казаков, холопов и крестьян, и под Кромами он заставил втрое превосходящее войско князя Юрия Трубецкого бежать в Калугу. В сентябре Болотников на подходе к Калуге был остановлен царскими воеводами при переправе через Угру и отступил к Алексину. Когда калужане не пустили в город царские войска, Болотников вошел в Калугу, откуда направился, перейдя Оку, через Серпухов на Москву. Между тем по всему региону южнее Оки, возникали отряды повстанцев. Один из наиболее крупных отрядов мятежников из служилых людей возглавил боярский сын Истома Пашков и направился из Ельца к Рязани, где во главе мятежных дворян были Прокопий Ляпунов с Григорием Сумбуловым. Соединенные силы Пашкова и Ляпунова направились к Москве и по пути взяли Коломну, а в 50 верстах от Москвы под селом Троицким разбили московскую рать под началом князя Федора Мстиславского и приблизились к Москве у села Коломенского. Болотников был задержан на реке Пахре досадной стычкой с небольшим отрядом во главе с князем Михаилом Скопиным-Шуйским, но продолжил наступление на Москву и, нанеся поражение посланным навстречу князьям Федору Мстиславскому и Дмитрию Шуйскому, в конце октября подошел к Коломенскому [Пискаревский летописец, 214].

Укрепив лагерь, Болотников совместно с Пашковым и Ляпуновым начал осаду Москвы, рассылая всюду грамоты с призывом против власти Василия Шуйского за законного государя Дмитрия Ивановича. Но за воззваниями не было конкретного «царя Дмитрия», что стало увеличивать число сторонников Шуйского, и когда в середине ноября при безуспешном наступлении на Замоскворечье Болотников понес большие потери, Прокопий Ляпунов со своими рязанцами перешел на сторону Шуйского. Когда 2 декабря укрепленный мятежными казаками острог в деревне Заборье вблизи Серпуховских ворот осадил князь Михаил Скопин-Шуйский, казаки запросили помощи у Болотникова, но посланный на выручку Истома Пашков переметнулся на сторону царя Василия IV. Болотников, выступивший следом из Коломенского, был разбит Скопиным-Шуйским и бежал через Серпухов в Калугу ни кем не преследуемый, поскольку его казаки еще три дня держали оборону в остроге.

На Калугу, где закрепился Болотников, и на другие повстанческие города были посланы военные отряды. В начале февраля 1607 г. под Веневом воевода «царевича Петра» князь Телятевский разбил воеводу царя Василия IV князя Хилкова и направился к Туле, туда же пошел и Григорий Шаховской. На помощь же Болотникову, осажденному в Калуге князем Федором Мстиславским, двигался отряд с князем Василием Рубцом-Мосальским, но был в конце февраля разбит боярином Иваном Романовым и князем Данилом Мезецким. Из Тулы Телятевский с отрядом поспешил к Калуге и в начале мая на реке Пчельне разбил царских воевод князей Бориса Татева и Василия Черкасского. Это позволило Болотникову дерзкой вылазкой разогнать осаждавших, захватить обоз с пушками и припасами, а затем из Калуги уйти в Тулу к «царевичу Петру».

В конце мая сам царь Василий IV, сосредоточив основные войска в Серпухове, подготовился к походу на Тулу. Болотников же ударом по другой части царских войск, собранной в Кашире, решил опередить царя, чтобы пойти на Москву по Коломенской дороге. Но Шуйский успел направить туда подкрепление, и в начале июня на реке Восме под Каширой князь Андрей Голицын и думный дворянин Прокопий Ляпунов разбили князя Андрея Телятевского и отбросили его к Туле. К концу июня войска Шуйского обложили Тулу. Осада длилась более трех месяцев, пока осенняя вода из сооруженной на реке Упе запруды не хлынула в город и не затопила кремль. В начале октября осажденные сдались на милость царя Василия IV и выдали мятежных вождей. Князь Григорий Шаховской был сослан в пустынь на Кубенское озеро. В январе 1608 г. Лжепетр был приговорен к казни и повешен. О нем сохранилось недоброе упоминание в песне «Василий Шуйский». Вскоре настала очередь Болотникова: в феврале в застенках Каргополя он был ослеплен и затем утоплен.

К этому времени, однако, в северских волостях утвердил свою власть Лжедмитрий II, появившийся в Стародубе еще летом и впервые столкнувшийся с царскими войсками осенью предыдущего года. Достоверных сведений о происхождении этого авантюриста нет. Поддержали нового самозванца запорожские казаки и конные поляки во главе с Мацеем Меховецким. Продвижение самозванца к верховьям Оки остановило известие о падении мятежной Тулы, и в январе 1608 г. он остановился в Орле, ожидая пополнения своего войска для похода на Москву. Со всех сторон к нему шли отряды казаков и мелких служилых людей, с атаманом Иваном Заруцким присоединились к самозванцу около пяти тысяч казаков Болотникова, а четыре тысячи поляков пришли с князем Романом Ружинским, который стал гетманом, сместив Меховецкого.

Василий IV двинул против самозванца во главе с князем Дмитрием Шуйским 40-тысячное войско, которое в начале мая при Болхове в итоге двухдневного сражения было разгромлено, а после двухдневной осады сдался и гарнизон Болхова во главе с Федором Гедройцем. Путь к Москве был открыт и по ходу к ней почти без сопротивления сдавались Лжедмитрию II города: Козельск, Калуга, Борисов, Можайск. Под Москвой отряды самозванца, неожиданно получив отпор у села Тайнинского, отошли в село Тушино и укрепилитам лагерь. Царские полки расположились на р. Ходынке напротив Тушинского лагеря. Василий IV в это время вел переговоры с пленными польскими послами и Ежи Мнишеком, добиваясь в обмен на их освобождение увода польских отрядов. В конце июня Рожинский с тушинскими отрядами неожиданно напал на московское войско и,.нанеся большой урон, обратил его в бегство, и хотя резервный государев полк увлек за собой отступавших и заставил тушинцев отступить на исходные позиции. Москва оказалась на осадном положении. Тем же летом князь Александр Лисовский с польским отрядом,разграбивший перед тем Зарайск, пытался захватить Коломну, но был разбит в 30-ти верстах от Коломны у села Высоцкого князем Дмитрием Пожарским.

В июле Василий IV освободил и отослал Мнишеков в Польшу, но в августе отца и дочь доставил в Тушинский лагерь усвятский староста Ян Петр Сапега, который с одобрения своего брата литовского канцлера Льва Сапеги привел туда на подкрепление отряд поляков. Марина Мнишек признала Лжедмитрия II своим мужем и вскоре тайно с ним обвенчалась. В Тушино стали прибывать недовольные Василием IV московские служилые люди и отдельные бояре. Вскоре там образовался свой царский двор и была учреждена своя «Боярская дума», где наряду с представителями высшего сословия оказался и атаман Иван Заруцкий. Ян Сапега, объявленный гетманом, вместе с гетманом Рожинским и атаманом Заруцким составили в Тушинском лагере властный триумвират, опирающийся на реальную военную силу. В сентябре объединенное войско Яна Сапеги и Александра Лисовского осадило Троицко-Сергиев монастырь, инокинями которого были Ксения Годунова и бывшая ливонская королева Мария Старицкая и где собралось окрестное население, а во главе гарнизона стояли воеводы князь Григорий Долгорукий-Роща и Алексей Голохвастов. Московская рать во главе с Иваном Шуйским, выдвинутая к монастырю, потерпела у села Рахманцева сокрушительное поражение от поляков. В это же время тушинцами был захвачен Псков, а вскоре самозванца признали и Великие Луки. К концу октября тушинцами было захвачено и разграблено более 20 богатых северных и волжских городов, среди них Суздаль, Переяславль-Залесский, Владимир, Ярославль, Кострома, Вологда. После захвата Ростова митрополита Филарета как пленника доставили в Тушинский лагерь, где назначил его патриархом.

В декабре начавшееся в Галиче восстание против тушинцев перекинулось на Кострому, костромичи казнили своего воеводу и вместе с галичанами двинулись к восставшему Ярославлю. Для подавления восстания была предпринята карательная экспедиция во главе с Александром Лисовским, который немедля занял Ярославль. Дворянская часть галичского и костромского ополчения перешла на сторону Лисовского, а все остальные ополченцы ушли в Кострому. Внезапным ударом конницы Лисовский захватил Кострому, а в начале января 1609 г. был взят и сожжен Галич. Между тем против самозванца ополчились города Новгородчины, и полковник Кернозицкий увел свой отряд от Новгорода к Старой Руссе [Тюменцев, 390–391].

Тогда же из Тушинского лагеря уехал в Варшаву Ежи Мнишек, оставив дочь на попечение самозванца. В феврале некоторые московские бояре сговорились свергнуть Василия IV и на Лобном месте потребовали у патриарха отрешить царя от престола, но Гермоген не поддержалзаговорщиков. Царь тоже отказался от их требований, и заговорщикам пришлось бежать в Тушино.

Несмотря на оставленный Лисовским в Костроме гарнизон с воеводой Никитой Вельяминовым, в феврале там снова вспыхнуло восстание, и около 200 сторонников самозванца были утоплены в Волге. Никита Вельяминов с гарнизоном укрылся за стенами Ипатьевского монастыря, а на помощь повстанцам в начале мая в Кострому от князя Михаила Скопина-Шуйского прибыла рать с воеводой Давыдом Жеребцовым, который блокировал монастырь. К этому времени под Костромой восстанием были охвачены Решма, Кинешма и Юрьевец, а пытавшийся их усмирить суздальский воевода Федор Плещеев был разбит под Шуей повстанцами во главе с Федором Боборыкиным. Хотя присланное Яном Сапегой подкрепление отбило повстанцев от Суздаля, но к началу апреля были свободны от тушинцев Ярославль и все Верхнее Поволжье до Нижнего Новгорода, исключая Ипатьевский монастырь, а нижегородский воевода Алябьев освободил Муром и Владимир.К этому времени Василием IV был заключен со шведами, по которому в обмен на крепость Корелу с уездом король Карл IX прислал армию генерала Якоба Понтуса Делагарди. В мае, когда города Новгородчины отложились от самозванца, отряды земского ополчения, возглавляемые князем Михаилом Скопиным-Шуйским, вместе со шведскими силами разбили под Тарусой тушинские отряды, затем разгромили у Торопца конницу полковника Кернозицеого, а к июлю, оттеснив от Торжка, победили тушинцев под Тверью.

В это время Александр Лисовский попытался привести в повиновение восставшие города Верхнего Поволжья, он нанес удар по Кинешме, повстанцы были разгромлены, а пришедший им на поддержку с ополченцами из Юрьева Федор Боборыкин был убит. Захватив Решму и спалив Юрьевец, Лисовский раздобыл суда для переправы на левый берег Волги с тем, чтобы идти в Кострому на помощь Никите Вельяминову, однако у Решмы окрестные ополченцы сосредоточились на левом берегу и противодействовали переправе тушинцев. В разгар переправы туда пришла на судах рать из Нижнего Новгорода, посланная казанским воеводой боярином Федором Шереметевым, и разгромила разделенных при переправе тушинцев поочередно, упустив лишь Лисовского с небольшим отрядом. После этого последний оплот тушинцев в Верхнем Поволжье гарнизон Ипатьевского монастыря капитулировал.

В августе русские отряды Михаила Скопина-Шуйского и тысяча шведов Христиера Зомме разбили у Калязина войско Яна Сапеги и в сентябре заняли Переяславль.

Появление шведских войск в России дало повод Сигизмунду III добиться от сейма согласия на поход против Москвы, и вскоре войска Сигизмунда III подступили к Смоленску, но возглавлявший оборону города воевода Михаил Шеин отверг предложение о капитуляции. После безуспешного штурма Смоленска поляки и запорожцы захватили ряд городов Северской земли: Стародуб (Брянская область), Почеп, Чернигов, Новгород-Северский.

Нападение на Смоленск и требование короля от тушинских поляков помощи в осаде вызвали недовольство и разброд в. стане самозванца. Лжедмитрий II в итоге ссоры приказал убить хана, а начальника своей стражи и родственника хана Петра Урусова велел взять под арест, но через полтора месяца восстановил на службе.

Между тем князь Дмитрий Пожарский покончил с разбойничьей шайкой атамана Салкова, которая бесчинствовала на Владимирской дороге, грабя проезжих. В октябре один из воевод Скопина-Шуйского занял Александровскую слободу, а другой прорвался в Троице-Сергиев монастырь, вслед за тем князь Скопин-Шуйский у села Каринского снова разбил гетмана Сапегу, который ушел к к Троице-Сергиевому монастырю.

В конце 1609 года Ляпунов отправил в Александровскую слободу грамоту находящемуся там со своим войском Скопига-Шуйского, где величал его царем и поздравлял с царством, чем разгневал князя.

Когда посланцы Сигизмунда III потребовали от тушинцев выдачи Лжедмитрия II, князь Рожинский согласился с требованием короля, Ян Сапега остался верен самозванцу, а Заруцкий решил не присоединяться ни к кому. Тушинские же дворяне решили направить посольство во главе с боярином Михаилом Салтыковым для переговоров с Сигизмундом III о возведении его сына Владислава на московский престол.

В этой неразберихе в конце декабря, утратив веру в своих приверженцев, Лжедмитрий II тайком бежал в Калугу. В начале января 1610 г. туда за ним последовала и Марина Мнишек, вопреки совету Яна Сапеги вернуться на родину. К самозванцу присоединилась только часть казаков, большая же часть донцов осталась с Заруцким.

В начале февраля под Смоленском посольство Михаила Салтыкова от лица бояр Тушинского лагеря заключили договор с Сигизмундом III об условиях возведения на московский престол королевича Владислава, которыми прежде всего предусматривалась незыблемость русской православной веры и определялись права народа и отдельных его сословий.

В конце февраля русские войска вынудили польские отряды Яна Сапеги оставить Дмитров и уйти к Волоку Ламскому, а в марте на соединение с ним двинулся князь Рожинский, запалив Тушинский лагерь и захватив с собой митрополита Филарета. Вскоре при восстании в Иосифо-Волоколамском монастыре Рожинский погиб, и Филарету удалось бежать в Москву. В это время полки князя Михаила Скопина-Шуйского, вступившие в столицу, стали готовиться к походу на помощь Смоленску. В апреле на пиру у князя Ивана Воротынского жена князя Дмитрия Шуйского и дочь Малюты Скуратова Екатерина поднесла вино князю Михаилу Скопину-Шуйскому, и через две недели тот скоропостижно скончался. Страна лишилась выдающегося полководца, с которым связывались надежды покончить со смутой в государстве и с иностранной интервенцией. В поэтической эпике память о нем сохранилась в исторической песне «Оплакивание Михаила Скопина Шуйского», записанной всего через десятилетие после смерти князя, в эпической песне «Михайла Скопин» и в былине «Скопин».

В это время Прокопий Ляпунов обвинил царя в смерти Скопина-Шуйского, начал поднимать на Рязани восстание против Василия IV и заодно выбил из Пронска казаков Лжедмитрия II, который из Калуги стал собирать поход на Москву, переманив на свою сторону Коломну и Каширу. Самозванец направил посланцев в Зарайск, где сидел на воеводстве князь Дмитрий Пожарский. Князь предотвратил смуту не только в своей волости, но и покончил со смутьянами в Коломне.

В мае посланные на помощь осажденному Смоленску русское войско во главе с князем Дмитрием Шуйским и отряд шведских наемников с генералом Якобом Делагарди выбили поляков из Волока Ламского и Можайска. Сигизмунд III направил им навстречу войско коронного гетмана Станислава Жолкевского, к которому присоединился отряд тушинцев Александра Зборовского. В конце июня русская армия, выйдя из Можайска, встала лагерем у деревни Клушино, а ночью Жолкевский втрое меньшими силами нанес удар по русским позициям и отбросил московскую рать к обозам, также были опрокинут строй шведов, которые тут же приняли предложенную капитуляцию, после чего московские воеводы ударились в бегство, а рать рассеялась. Шведам Делагарди дали уйти в Новгород, и путь на Москву для поляков стал открыт.

Поражением Василия IV воспользовался Лжедмитрий II и, вместе с Яном Сапегой встав лагерем под Москвой в Коломенском, предложил москвичам свергнуть Василия Шуйского. В это время в Москве против царя выступали Захар Ляпунов и князь Федор Мстиславский, в июле на сходке москвичей было решено низложить Василия Шуйского, и вскоре его вынудили постричься в монахи, а царицу Марию Буйносову сослали в монастырь. У Ляпуновых кандидатом на престол был князь Василий Голицын. Патриарх Гермоген тщетно требовал вернуть Василия Шуйского. Власть в Москве перешла в руки так называемой «Семибоярщины», которую составили князья Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Андрей Трубецкой, Андрей Голицын, Борис Лыков-Оболенский и бояре Иван Романов и Федор Шереметев. Между тем гетман Жолкевский был уже совсем близко и разбил лагерь рядом с Москвой. Под его натиском Лжедмитрий II вынужден был вернуться в Калугу. Ушел к самозванцу, порвав с поляками, Иван Заруцкий, а Ян Сапега присоединился к Жолкевскому.

В августе в Москву на переговоры прибыл Александр Гонсевский с поручением предложить в качестве кандидата на московский престол короля Сигизмунда III, однако свою миссию он не выполнил. Присутствие в столице многочисленных сторонников самозванца подвигло «Семибоярщину» на подписание договора с Жолкевским об избрании на царство королевича Владислава, в котором подтверждались условия февральского договора о принятии Владиславом православия с оговоркой, что это произойдет после коронации. Наскоро созванное «государственное собрание», названное Земским собором, утвердило договоры, и Москва присягнула Владиславу. Целовал крест королевичу и Прокопий Ляпунов. В сентябре из Москвы к Сигизмунду III для ознакомления и подтверждения договоров было отправлено «великое посольство» в составе более 1200 представителей знати, среди которых стараниями Жолкевского оказались почти все возможные претенденты на царский трон. На требование Жолкевского о выдаче Василия Шуйского власти ответили отказом, но перевели свергнутого царя в Иосифо-Волоколамский монастырь. Вскоре король отозвал Жолкевского из Москвы, и гетман прихватил Василия Шуйского из монастыря и доставил под Смоленск к Сигизмунду. Стремительное исчезновение царя из политической жизни Москвы породило слухи и волнения в народе, что нашло отражение в песне «Василий Шуйский».

Между тем бояре, ввиду не преходящей угрозы со стороны Лжедмитрия II, в ночь на 21 сентября открыли ворота Кремля для польского гарнизона, к начальнику которого Александру Гонсевскому перешла реальная власть. Его распоряжение присягать на верность королю Сигизмунду III, а не принцу Владиславу, повергло москвичей в смятение. Возмущено было и «великое посольство» во главе с князем Василием Голицыным и митрополитом Филаретом, в октябре прибывшее под Смоленск: король потребовал сдать Смоленск, отменил поездку Владислава в Москву и был настроен сам принять царский титул вместо принца. Находившийся в числе дворян посольства Захарий Ляпунов известил брата Прокопияо намерении Сигизмунда воцариться в Москве, что привело на Рязани к противодействию полякам.

В октябре–ноябре с целью склонить переговорщиков к согласию с требованиями Сигизмунда III был произведен целый ряд пожалований чинов и поместий московским боярам и служилым дворянам, в их числе князю Федору Мстиславскому, боярину Михаилу Салтыкову, князю Даниле Мезецкому, думному дворянину Василию Сукину, стольнику Борису Пушкину, Андрею Палицыну, Захару Ляпунову, думному дьяку Сыдавному-Васильеву.Почти двухмесячные переговоры не дали результата:князь Василий Голицын и митрополит Филарет неуклонно отвергали требования короля, а когда до Смоленска дошли сведения о волнениях в Москве и в других городах, направленных против интервенции, в начале декабря Сигизмунд III приказал отправить самых представительных членов посольства в Польшу. Несколько человек из состава посольства были отправлены в Москву с королевскими листами, большинство же уехали самостоятельно.

В это же время Прокопий Ляпунов потребовал у московских бояр объяснений, почему в Москву не прибыл королевич и нарушается договор с Жолкевским. Письмо Ляпунова было переправлено к королю. Тогда же «Семибоярщина» потребовала от патриарха Гермогена дать благословение всем православным целовать крест Сигизмунду III, подписать грамоту послам, в которой дала указание принять условия короля, а также урезонить Ляпунова. Патриарх в содействии боярам отказал, и на другой день в соборной церкви произнес проповедь, призывающую паству стоять за православную веру. После этого патриарх был взят под стражу. Прокопий Ляпунов, в свою очередь, разослал по разным городам воззвание «чтобы со всею землею стоять за Московское государство и биться насмерть с поляками и литовцами». Разошлось по стране и письмо Гермогена с призывом дать отпор полякам. Скоро восстание охватило Нижний Новгород, Ярославль, Владимир, Суздаль, Муром, Кострому, Вологду, Устюг, Новгород и города Новгородчины. По указанию Ляпунова везде собирались ополчения и направлялись к Москве.

Тем временем в Калуге Лжедмитрий II проводил дни в пьяных забавах, и в декабре во время охоты под Калугой получил за казнь касимовского царя возмездие от начальника своей стражи Петра Урусова, который зарубил самозванца. В песне «Лжедмитрий II» эта бесславная смерть не нашла отражения, там говорится только о его самонадеянном появлении в Московском государстве. Когда в начале 1611 г. в Калуге у Марины Мнишек родился сын Иван, их взял под покровительство Иван Заруцкий и перевел в Коломну.

В это время уже стало собираться первое ополчение против польских войск. В начале марта Ляпунов продвигался к Москве, присоединяя в пути ополченцев разных городов. После смерти Лжедмитрия II к ополчению примкнули казаки с Иваном Заруцким, вошел в ополчение с отрядом тушинцев князь Дмитрий Трубецкой. Во второй половине марта передовой отряд ополчения с князем Дмитрием Пожарским вошел в Москву. Тогда возникла ссора поляков с москвичами, и в Белом городе начались уличные бои. В своем доме был убит поляками боярин князь Андрей Голицын. Гонсевский приказал поджечь город, возник страшный пожар. Поляки сломили сопротивление ополченцев в Белом городе, возглавлявший их князь Дмитрий Пожарский был тяжело ранен в голову и увезен с места сражения в Троице-Сергиев монастырь.

Подойдя к Москве, главные силы ополчения разместились на развалинах после пожара в Белом городе и в Замоскворечье. Во главе правительства встали "троеначальники": Прокопий Ляпунов с опорой на земское большинство ополчения, князь Дмитрий Трубецкой во главе тушинцев и казацкий атаман. В апреле после неудачной атаки на ополчение, поляки сосредоточились в Китай-городе, штурм которого ополчением тоже успеха не принес.

В начале июня Сигизмунд III взял Смоленск и вскоре отбыл в Польшу, а с ним были увезены Василий Шуйский с братьями и взятый в плен воевода Михаил Шеин. Тогда же Ляпунов повел переговоры с Якобом Делагарди, стоявшим под Новгородом, о военном союзе и помощи против поляков и о воцарении в Москве шведского принца Kapлa Филиппа. Это вызвало неодобрение Трубецкого и Заруцкого, а в конце июля после расправы Ляпунова с мародерами из казаков ему пришлось уехать из ополчения. Подлила масла в огонь и поддельная грамота от имени Ляпунова о планах истребления казаков. По настоянию земской рати Ляпунов вернулся в ополчение, казаки призвали его на свой круг для объяснения, но едва он явился, как обвиненный в измене атаманом Сергеем Карамышевым был изрублен казачьими саблями. Песня «Прокоп Ляпунов» как раз и свидетельствует о выдающейся роли рязанского дворянина в первом ополчении, когда гражданская война в России превращалась в отечественную против польской интервенции.

После смерти Ляпунова земский люд покинул ополчение, под Москвой остались лишь разрозненные отряды Трубецкого и Заруцкого, и в сущности первое ополчение распалось. В наступившем безвластии Заруцкий призвал признать царем сына Марины Мнишек, рассчитывая на последующий брак с нею [Пискаревский летописец, 217]. Казаки решили поддержать призыв Заруцкого, однако изолированный в кремлевском Чудовом монастыре патриарх Гермоген сумел переслать грамоту с проклятием на сына самозванца. Между тем "Семибоярщина" вместо Гермогена провозгласила патриархом опять Игнатия.

К лету 1611 г. по всей России объявилось более десятка Лжедмитриев. Один из них был принят в Ивангороде и, собрав вокруг себя казачий и прочий люд, двинулся на Псков, но с появлением в тех местах шведов, убрался обратно в Ивангород. Шведы жгенерала Делагарди, еще весной взявшие крепость Корелу, в середине июля захватили Новгород, учинив там жестокую резню населения, и вынудили новгородцев подписать договор о призвании на московский трон королевича Kapлa Филиппа. После этого шведы стали продолжать захват русских территорий у Финского залива и на Неве. Краткий союз Москвы со шведами и последующее их вероломство лаконично переданы в песне «Оплакивание Михаила Скопина-Шуйского». В то же время южные рубежи России тревожат набеги крымских отрядов, а в Англии строятся планы захвата русских северных земель и верхнего Поволжья.

В сентябре после получения в Нижнем Новгороде послания патриарха Гермогена с призывами к борьбе земский староста Кузьма, принявшись собирать общенародную казну на ополчение и набирать рать, предложил князю Пожарскому, который исцелялся от ран, возглавить новое ополчение [Пискаревский летописец, 217].

Между тем Ян Сапега, еще недавно объявлявший себя другом Москвы, в августе прорвался через осаду с продовольствием для осажденных в Китай-городе и Кремле поляков, но неожиданно заболел и умер. В конце сентября к Москве привел польский отряд великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич,но после безуспешных попыток прорваться к польскому гарнизону, в октябре отступил к Дмитрову. В это время Сигизмунд III торжественно прибыл в Краков и выставилперед сеймом как пленника Василия Шуйского. Хотя Мнишек и требовал расправы над ним за убийство Лжедмитрия I, но Шуйского отправили в Густынский замок, где он спустя год и умер.

В начале декабря Псков, ища спасения от интервентов, принял Лжедмитрия III с его казаками. «Псковский вор» послал одного из своих атаманов к Москве, и Заруцкий призвал казачьи отряды признать псковского «Дмитрия». Отряд, прибывший в Псков, был сильно разочарован в этой затее с новым самозванцем, которого вскоре псковитяне за творимые им бесчинства схватили и засадили в тюрьму. Тем временем в Москве казаки атамана Андрея Просовецкого через взорванные ворота попытались захватить Китай-город, но были отбиты пушечным огнем поляков. Вскоре большинство казаков первого ополчения перешли под руку князя Пожарского.

В середине февраля 1612 г. патриарх Гермоген окончил свой подвиг и умер в своем заточении, по словам современников, от голода. В это время нижегородское ополчение во главе с князем Дмитрием Пожарским продвигалось к Ярославлю для подготовки похода на Москву. Атаман Заруцкий в пику этому плану послал на Ярославль атамана Андрея Просовецкого, но в марте ополченцы опередили казаков. В апреле князь Дмитрий Пожарский для временного управления учредил "Совет всей земли", а в мае направил Стефана Татищева в Новгород получить сведения по договору новгородцев со шведами о призвании на московский трон королевича Kapлa Филиппа. В июне Татищев вернулся с предложением новгородцев о созыве собора для избрания Карла Филиппа на царский трон. В это время князь Дмитрий Трубецкой и атаман Иван Заруцкий известили князя Дмитрия Пожарского, что они готовы присоединиться к ополчению, будучи свободны от иных обязательств. В июле был заключен договор второго ополчения с Новгородом об избрании русским царем Kapлa Филиппа, как только он примет православие.

В это время пришли вести, что войско гетмана Ходкевича направилось в Москву с провиантом и боеприпасами для польского гарнизона Кремля. Второе ополчение, промедлившее в Ярославле из-за договора с Новгородом, поспешило в Москву. В это время Заруцкий организовал покушение на князя Дмитрия Пожарского, но убийца с ножом был схвачен и выдал Заруцкого, о чем был извещен князь Дмитрий Трубецкой и подмосковные казаки. Заруцкому пришлось бежать из Москвы в Коломну к Мнишек, а затем с ней и с ее сыном в Рязанский уезд, в Сапожок и в Михайлов [Пискаревский летописец, 218].

В августе от стен Троице-Сергиева монастыря ополчение дошло до стен Москвы и встало у Арбатских ворот, отдельно от казаков во главе с Трубецким, стоявших на реке Яузе. Попытку войска гетмана Хоткевича пробиться к Москве у Новодевичьего монастыря ополчению князя Дмитрия Пожарского удалось пресечь с помощью подоспевших казаков от Трубецкого. Однако ночью одному из отрядов Ходкевича удалось проскользнуть в осажденный Кремль, а утром остальное войско Ходкевича переправилось в Замоскворечье, где находился с казаками Трубецкой, и закрепилось в Донском монастыре. На другой день Ходкевич ударил по позициям Трубецкого, в жестоком бою Климентовский острог не раз переходил из рук в руки, и к вечеру он оставался в руках казаков. Но переломным моментом сражения стал удар во фланг полякам со стороны отряда во главе с Кузьмой Мининым, который переправился к месту сражения с левого берега Москвы-реки. Ходкевич, понеся большие потери, вынужден был отступить на запад от Москвы и уйти в Вязьму, чтобы ждать короля с военной помощью.

После того, как в октябре войска князей Пожарского и Трубецкого объединились, князь Дмитрий Пожарский направил полякам в Кремль письмо-ультиматум. Когда 4 ноября русские отряды взяли штурмом Китай-город, обессиленные поляки затворились в Кремле. Через некоторое время польско-литовский гарнизон, доведенный до крайности голодом, решил капитулировать, моля о сохранении жизни, и это условие князь Дмитрий Пожарский.принял. 7 ноября через Троицкие ворота из Кремля были выпущены члены "Семибоярщины" со своими близкими. Стараниями князя Дмитрия Пожарского их с трудом отстояли от казаков, которые порывались их убить, и отправили в спасительную ссылку. Когда на следующий день в Кремль вошли русские войска, то поляки, взятые казаками, были почти поголовно убиты, а те, что попали к людям Пожарского, остались в живых. Подвиг второго ополчения во главе с князем Дмитрием Пожарским и Кузьмой Мининым запечатлен в песне «Освобождение Москвы».

Тем временем Сигизмунд III отказался от своих притязаний и согласился посадить на русский престол Владислава. С трудом собрав войско для этой цели, в декабре он выступил в поход на Москву. По пути из Вязьмы он решил взять Волок Ламский, где стоявший во главе гарнизона воевода Иван Карамышев отверг предложение о сдаче. Три безуспешных приступа к крепости нанесли войску Сигизмунда большой урон, заставили короля свернуть поход и уйти в Польшу. Последняя вспышка польской интервенции Смутного времени нашла отражение в песне «Нападение на Волок Ламский».

После освобождения Москвы роль князя Дмитрия Пожарского отходит на второй план, в грамотах всюду первым стоит имя князя Дмитрия Трубецкого, получившего даже титул «Спаситель отечества», однако в народной памяти опередить князя Пожарского ему было не суждено. Было решено выбирать царя на Земском соборе, делегатов которого предложено было собрать к 6 декабря, но открылся собор только 6 января 1613 г.Было выдвинуто более десяти претендентов на царство, среди них королевичи Владислав и Карл-Филипп, сын Марины Мнишек Иван, князья Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, а также сын митрополита Филарета Михаил Романов. Несмотря на множество сторонников шведского королевича, большинство из казаков, москвичей и многих участников Собора настояло на избрании царя из русских кандидатов. На московском подворье Троице-Сергиева монастыря при участии келаря Авраамия Палицына решили провозгласить царем 16-летнего Михаила Романова. С этим согласились и некоторые претенденты: князья Иван Голицын и Иван Черкасский, а также боярин Иван Романов, дядя Михаила. 23 февраля Земский избирательный собор провозгласил царем и великим князем Михаила Федоровича Романова-Юрьева. За Михаила Романова было подано 277 подписей (57 духовенства, 136 бояр и высших служилых чинов, 84 городских служивых людей). Песня «Козьма Минин и князь Пожарский» как раз и завершается этим знаменательным событием российской истории.

ПРАВЛЕНИЕ БОРИСА ГОДУНОВА

УБИЕНИЕ ЦАРЕВИЧА ДМИТРИЯ

Не вихрь крутит по долинушке,

Не седой ковыль к земле клонится,

То орел летит поднебесью,

Зорко смотрит он на Москву-реку,

На палатушки белокаменны,

На сады ее зелёные,

На златой дворец стольна города.

Не лютая змея воздывалася,

Воздывался, собака, булатный нож;

Упал он ни на воду, ни на землю,

Упал он царевичу на белу грудь,

Да тому ли царевичу Димитрию;

Убили ж царевича Димитрия,

Убили его на Углищи,

На Углищи на игрищи.

Уж как в том дворце черной ноченькой

Коршун свил гнездо с коршунятами!

Уж как тот орел Димитрий-царевич;

Что и коршун тот Годунов Борис,

Убивши царевича, сам на царство сел;

Царил же он, злодей, ровно семь годов.

Не вихрь крутит по долинушке,

Не седой ковыль к земле клонится,

То идет грозный божий гнев

За православную Русь:

И погиб коршун на гнезде своем,

Его пух прошел по поднебесью,

Проточилась кровь на Москве-реке.

БОРИС ГОДУНОВ

Ох, было у нас, братцы, в стáрые гóды, в дáвние вéки,

В давние веки, при стáрыих при царях,

Было время злое, пагубное.

Уж настало то время злое при старом при царе Фёдоре Ивановиче;

Как преставился-то наш православный царь Фёдор Иванович,

Так досталась-то Россéюшка злодейским рукам,

Злодейским рукам, боярам-господам.

Появилась-то из бояр одна буйна голова,

Одна буйна голова, Борис Годунов сын;

Уж и этот Годун всех бояр-народ надул.

Уж и вздумал полоумный Россеюшкой управлять,

Завладел всею Русью, стал царствовать в Москве.

Уж достал он и царство смертию царя,

Смертию царя славного, святóго Димитрия-царевича.

Как собрáл-то себе разбойник Годунов сын,

Собрáл проклятых людей, злых разбойников,

Собравши их, прокляту речь им взгóворил:

– Вы разбойнички, удалые молодцы,

Вы подите, вы убейте Дмитрия-царя!

Вы придите и скажите, убили ли царя.

Сослужите вы мне эту службу, сослужу я вам златом-сéребром.

Уж пошли прокляты люди, злы разбойники,

Пошли во святое место, в Углич – славный град,

Уж убили там млáдого царевича – Дмитрия святóго;

Уж пришли-то и сказали Борису Годуну.

Как услышал-то Борис, злу возрадовался.

Уж и царствовал Борис ровно пять годов;

Умертвил себя Борис с горя ядом змéйным,

Ядом змéйным, кинжалом вострыим.

ЦАРСТВОВАНИЕ ЛЖЕДМИТРИЯ I

ПЛАЧ КСЕНИИ ГОДУНОВОЙ

Сплачетца мала птичка,

Белая пелепелка:

– Охте мне, молоды, горевати!

Хотят сырой дуб зажигати,

Мое гнездышко разорити,

Мои малыи дети побити,

Меня, пелепелку, поимати.

Сплачетца на Москве царевна:

– Охте мне, молоды, горевати,

Что едет к Москве изменник,

Ино Гриша Отрепьев рострига,

Что хочет меня полонити,

А полонив меня, хочет постритчи,

Чернеческой чин наложити!

Ино мне постритчися не хочет,

Чернеческого чину не здержати:

Отворити будет темна келья,

На добрых молотцов посмотрити.

Ино, ох милыи наши переходы!

А кому будет по вас да ходити

После царского нашего житья

И после Бориса Годунова?

Ах милыи наши теремы,

А кому будет в вас да седети,

После царьского нашего житья

И после Бориса Годунова?

ГРИШКА РАССТРИГА

Ты боже, боже, Спас милостивой!

К чему рано над нами прогневался,

Сослал нам, боже, прелестника,

Злаго Расстригу Гришку Атрепьева.

Уже ли он, Расстрига, на царство сел,

Называется Расстрига прямым царем;

Царем Димитрием Ивановичем Углецким.

Недолго Расстрига на царстве сидел,

Похотел Расстрига женитися,

Не у себя-то он в каменнй Москве,

Брал он, Расстрига, в проклятой Литве,

У Юрья пана Седомирскова

Дочь Маринку Юрьеву,

Злу еретницу-безбожницу.

На вешней праздник, Николин день,

В четверг у Расстриги свадьба была,

А в пятницу праздник Николин день

Князи и бояра пошли к заутрени,

А Гришка Расстрига он в баню с женой;

На Гришки рубашка кисейная,

На Маринке соян хрущетой камки.

А час-другой поизойдучи,

Уже князи и бояра от заутрени,

А Гришка Расстрига из бани с женой.

Выходит Расстрига на Красной крылец,

Кричит-ревет зычным голосом:

– Гой еси, клюшники мои, приспешники!

Приспевайте кушанье разное,

А и пос(т)ное и скоромное:

Заутра будет ко мне гость дорогой,

Юрья пан са паньею.

А втапоры стрельцы догадалися,

За то-то слово спохватилися,

В Боголюбов монастырь металися

К царице Марфе Матвеевне:

– Царица ты, Марфа Матвеевна!

Твое ли это чадо на царстве сидит,

Царевич Димитрей Иванович?.

А втапоры царица Марфа Матвеевна заплакала

И таковы речи во слезах говорила:

– А глупы, стрельцы, вы, недогадливы!

Какое мое чадо на царстве сидит?

На царстве у вас сидит Расстрига,

Гришка Атрепьев сын.

Потерен мой сын, царевич Димитрей Иванович, на Угличе

От тех от бояр Годуновыех,

Его мощи лежат в каменной Москве

УчудныхСафеиПремудрыя.

У того ли-та Ивана Великова

Завсегда звонят во царь-колокол,

Соборныпопы собираются,

За всякия праздники совершают понафиды

За память царевича Димитрия Ивановича,

А Годуновых бояр проклинают завсегда.

Тут стрельцы догадалися,

Все оне собиралися,

Ко Красному царскому крылечку металися,

И тут в Москве збунтовалися.

Гришка Расстрига догадается,

Сам в верхни чердаки убирается

И накрепко запирается,

А злая его жена Маринка-безбожница

Сорокою обвернулася

И из полат вон она вылетела.

А Гришка Расстрига втапоры догадлив был,

Бросался он со тех чердаков на копья вострыя

Ко тем стрельцам, удалым молодцам.

И тут ему такова смерть случилась.

ЦАРСТВОВАНИЕ ВАСИЛИЯ ШУЙСКОГО

ПОП ЕМЕЛЯ

Выпала порошица

На талую землю.

(Ой, с Дону, с Дону!)

Потой по порошице

Ишел тут обозец

(Ой, с Дону, с Дону!)

Не мал, не величек –

Да семеро саней,

(Ой, с Дону, с Дону!)

Да семеро саней,

По семеро в санях.

(Ой, с Дону, с Дону!)

Во первых-то санях –

Атаманы сами;

(Ой, с Дону, с Дону!)

Во вторых-то санях –

Есаулы сами;

(Ой, с Дону, с Дону!)

А в четвертых санях –

Разбойники сами;

(Ой, с Дону, с Дону!)

А в пятых-то санях –

Мошенники сами;

(Ой, с Дону, с Дону!)

А в шестых-то санях –

Дёрники сами.

(Ой, с Дону, с Дону!)

А в седьмых-то санях –

Сам поп-ат Емеля,

(Ой, с Дону, с Дону!)

Сам поп-ат Емеля,

А крест на ремени,

(Ой, с Дону, с Дону!)

А крест на ремени,

В четыре сажени;

(Ой, с Дону, с Дону!)

Рукой бласловляет,

Крестом наделяет:

(Ой, с Дону, с Дону!)

– Ох вы, дети, дети!

Полезайте в клети!

(Ой, с Дону, с Дону!)

Головы рубите,

А душ не губите.

(Ой, с Дону, с Дону!)

Если бог поможет,

Попа не забудьте;

(Ой, с Дону, с Дону!)

Если ж чорт обрушит,

Двора мово не зна(ва)йте!

(Ой, с Дону, с Дону!)

МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ СКОПИН-ШУЙСКИЙ

ОПЛАКИВАНИЕ МИХАИЛА СКОПИНА-ШУЙСКОГО

Ино что у нас в Москве учинилося,

С полуночи у нас в колокол звонили?

А росплачутца гости москвичи:

– А тепере наши головы загибли,

Что не стало у нас воеводы

Васильевича князя Михаила.

А съезжалися князи, бояре супротиво к ним,

Мстисловской-князь, Воротынской,

И межу собою оне слово говорили;

А говорили слово, усмехнулися:

– Высоко сокол поднялся

И о сыру матеру землю ушибся.

А росплачутца свецкие немцы:

– Что не стало у нас воеводы

Васильевича князя Михаила!

Побежали немцы в Нов-город,

И в Нове-городе заперлися,

И многой мир-народ погубили,

И в латынскую землю превратили.

МИХАЙЛА СКОПИН

Как бы во сто двадцать седьмом году,

В седьмом году восьмой тысячи,

А и деялось-учинилося:

Кругом сильна царства Московского

Литва облегла со все четыре стороны,

А и с нею сила – сорочина долгополая,

И те черкасы пятигорские,

Еще ли калмыки с татарами,

Со татарами, со башкирцами,

Еще чукши с олюторами.

Как были припасы многие,

А и царские и княженецкие,

Боярские и дворянские –

А нельзя ни пройти, ни проехати

Ни конному, ни пешему,

И ни соколом вон вылетети

А из сильна царства Московского

И великого государства Российского.

А Скопин князь Михаила Васильевич,

Он правитель царству Московскому,

Обережатель миру крещеному

И всей нашей земли святорусския,

Что ясен сокол вон вылетывал,

Как бы белой кречет вон выпархивал –

Выезжал воевода московской князь,

Скопин князь Михаила Васильевич,

Он поход чинил ко Нову-городу.

Как и будет Скопин во Нове-граде,

Приезжал он, Скопин, на съезжей двор,

Походил во избу во съезжую,

Садился Скопин на ременчет стул,

А и берет чернилицу золотую,

Как бы в ней перо лебединое,

И берет он бумагу белую,

Писал ерлыки скорописчеты

Во Свицкую землю, Саксонскую,

Ко любимому брату названому,

Ко свицкому королю Карлосу,

А от мудрости слово поставлено:

– А и гой еси, мой названой брат,

А ты свицкой король Карлус!

А и смилуйся, смилосердися,

Смилосердися, покажи милость, –

А и дай мне силы на подмочь;

Наше сильно царство Московское

Литва облегла со все четыре стороны,

Приступила сорочина долгополая,

А и те черкасы пятигорские,

А и те калмыки со башкирцами,

А и те чукши с олюторами,

И не можем мы с ними управиться;

Я закладоваю три города русские.

А с ерлыками послал скорого почтаря,

Своего любимого шурина,

А того Митрофана Фунтосова.

Как и будет почтарь в полувецкой орде

У честна короля, честного Карлуса,

Он въезжает прямо на королевской двор,

А ко свицкому королю Карлусу.

Середи двора королевского

Скочил почтарь со добра коня,

Вязал коня к дубову столбу,

Сумы подхватил, сам во палаты идет.

Ни за чем почтарь не замешкался,

Приходит во палату белокаменну,

Расковыривал сумы, вынимал ерлыки,

Он кладет королю на круглой стол.

Принимавши, король распечатовает,

Распечатал, сам просматривает,

И печальное слово повыговорил:

– От мудрости слово поставлено –

От любимого брата названого,

Скопина князя Михаила Васильевича,

Как просит силы на подмочь,

Закладывает три города русские.

А честны король, честны Карлусы

Показал ему милость великую,

Отправляет силы со трех земель:

А и первыя силы то свицкия,

А другия силы – саксонския,

А и третия силы – школьския;

Того ратного люду ученого

А не много, не мало – сорок тысячей.

Прибыла сила во Новгород,

Из Нова-города в каменну Москву.

У ясна сокола крылья отросли,

У Скопина-князя думушки прибыло.

А поутру рано-ранешонько

В соборе Скопин он заутреню отслужил,

Отслужил, сам в поход пошел.

Подымавши знаменье царские,

А на знаменье было написано:

Чуден Спас со Пречистою,

На другой стороне было написано:

Михаиле и Гаврило архангелы,

Еще вся тута сила небесная.

В восточную сторону походом пошли –

Они вырубили чудь белоглазую

И ту сорочину долгополую;

В полуденную сторону походом пошли –

Прекротили черкас пятигорскиех,

А немного дралися, скоро сами сдались –

Еще ноне тут Малороссия;

А на северну сторону походом пошли –

Прирубили калмык со башкирцами;

А на западну сторону и в ночь пошли –

Прирубили чукши с олюторами.

А кому будет божья помочь –

Скопину князю Михаилу Васильевичу:

Он очистил царство Московское

И велико государство Российское.

На великих тех на радостях

Служили обедни с молебнами

И кругом города ходили в каменной Москвы.

Отслуживши обедни с молебнами

И всю литоргию великую,

На великих на радостях пир пошел,

А пир пошел и великой стол

И Скопина князя Михаила Васильевича.

Про весь православной мир,

И велику славу до веку поют

Скопину князю Михаилу Васильевичу.

Как бы малое время замешкавши,

А во той же славной каменной Москвы,

У того ли было князя Воротынского,

Крестили младого князевича.

А Скопин князь Михаила кумом был,

А кума была дочи Малютина,

Того Малюты Скурлатова.

У того-то князя Воротынского

Как будет и почестней стол,

Тута было много князей и бояр и званых гостей.

Будет пир во полупире,

Княженецкой стол во полустоле,

Как пьяненьки тут расхвастались:

Сильны хвастает силою,

Богатой хвастает богатеством;

Скопин князь Михаила Васильевич

А и не пил он зелена вина,

Только одно пиво пил и сладкой мед,

Не с большего хмелю он похвастается:

– А вы глупой народ, неразумные!

А все вы похваляетесь безделицей;

Я, Скопин Михаила Васильевич,

Могу, князь, похвалитися,

Что очистил царство Московское

И велико государство Российское;

Еще ли мне славу поют до веку,

От старого до малого,

А от малого до веку моего!

А и тут боярам за беду стало,

В тот час они дело сделали:

Поддернули зелья лютого,

Подсыпали в стакан, в меды сладкие,

Подавали куме его крестовыя,

Малютиной дочи Скурлатовой.

Она знавши, кума его крестовая,

Подносила стакан меду сладкого

Скопину князю Михаилу Васильевичу.

Примает Скопин, не отпирается,

Он выпил стакан меду сладкого,

А сам говорил таково слово,

Услышал во утробе неловко добре:

– А и ты съела меня, кума крестовая,

Малютина дочи Скурлатова!

А зазнаючи мне со зельем стакан подала,

Съела ты мене, змея подколодная!

Голова с плеч покатилася,

Он и тут, Скопин, скоро со пиру пошел,

Он садился, Скопин, на добра коня,

Побежал к родимой матушке.

А только успел с нею проститися,

А матушка ему пенять стала:

– Гой еси, мое чадо милая,

Скопин князь Михаила Васильевич!

Я тебе приказовала,

Не велела ездить ко князю Воротынскому,

А и ты мене не послушался,

Лишила тебя свету белого

Кума твоя крестовая,

Малютина дочи Скурлатова!

Он к вечеру, Скопин, и преставился.

То старина, то и деянье –

Как бы синему морю на утишенье,

А быстрым рекам слава до моря,

Как бы добрым людям на послушанье,

Молодым молодцам на перениманье,

Еще нам, веселым молодцам, на потешенье,

Сидючи в беседе смиренныя,

Испиваючи мед, зелена вина;

Где-ка пива пьем, тут и честь воздаем

Тому боярину великому

И хозяину своему ласкову.

СКОПИН

Во стольнём во городе во Киеви,

У ласкова князя у Владимера,

Заводился пир, право, почесен стол;

Розоставили столики дубовыя,

Настелили тонки новобранны скатерти,

Розоставили питья-ества сахарныя;

Собиралися все они, съежжалися

Да к солнышку-батюшку на почесен пир.

Они пьют ле, пируют трои суточки,

Да все на пиру стали пьянешеньки,

Да все на честном стали веселешиньки,

Да все на пиру да приросхвастались:

Первой-от ле хвастат золотой казной,

Другой-от ле хвастат чистым серебром,

Юмно-т ле хвастат старым ётцом,

Старым ле ётцом, старой матушкой,

Безумной ле хвастат молодой жоной

И иной удачей молодецкоей.

А да хвастал Скопин да доброй молодец:

– Уж я много, Скопин, да по землям бывал,

Уж я много, Скопин, да городов бирал,

Я не бравши ле города не проезживал,

А Малюту-короля да во полон его взял,

У Малютных дочерей на грудях лежал,

Опускал я руки ниже до пуповья,

А еще того пониже – ведь до чéрева.

Услыхала тут ведь зла дочка Малютисна,

А эти ей речи да не по разуму,

За велику ей досаду показалосе,

Как выходит на гриню на столовую,

Подходит ёна к солнышку Владимеру,

Близешинько она к солнышку подвигается,

Низешинько она солнышку поклоняется,

Тихо-смирну свою речь она выговариват:

– Уж ты ой еси, солнышко Владимер-князь!

Ты позволь же мне-ка да слово вымолвить,

Ты не будешь ле меня за слово казнить,

Отсылати ле миня в ссылки дальние?

Говорит ей ведь солнышко Владимер-князь:

– Говори же ты нонь да что те надобно,

Я не буду тебя да за слово казнить,

Отсылать я не стану в ссылки дальние.

Говорит тут Малютисна таково слово:

– Ты позволь же мне отмерять чару зелена вина,

А поздравить надо нынь да люба кресника.

Говорит ей ведь солнышко Владимер-князь:

– Ты меряй же чару зелена вина.

А брала ёна чашечку серебрену,

А спускаласе во погребы глубокия,

Да намерила она чару зелена вина,

Невелику, немалу полтара ведра,

Ищэ клала коренья, да зелья лютого;

Загорелосе во чаре да во серебреной,

Середи-то есь чары да есь пламё мечёт,

По бокам-то есь чары да искры сыплютсе;

Выходит на гриню да на столовую,

Выносит ёна чару да зелена вина,

Выносит ёна чару правой рукой,

Во левой руке выносит своё чадо милое,

Подходит она ко столикам дубовыим,

Подходит к Скопину сыну Михайлову,

Близешинько ёна к ему подвигается,

Низешинько сама ему поклоняется:

– Уж ты ой есь, Скопин да сын Михайлов!

Поздравить надо нам любима кресника.

Говорит тут Скопин да сын Михайлович:

– А выпить мне та чара – живому не быть,

А не выпить мне чара – виновату быть.

А глядят ле, смотрят все руськи богатыри,

Среди-то есь чары да то пламё мечёт,

По бокам-то есь чары искры сыплютсе;

Он понадеялся на силу на могучую,

На свою ле удачу да богатырскую,

Он пьёт эту чару да за единой дух,

Сидит тут Скопин скоро не по-старому,

Не по-старому Скопин сидит, не по-прежному,

Повеся он свою доржит буйну голову;

Скакал ле со лавки, с дубовой доски,

Через ти еще столики дубовые,

Он падал на середу кирпищат пол;

Да на то были руськи-те богатыри,

Скочил ище стар казак Илья Муромец,

Подхватил он Скопина да за праву руку,

А скочил тут Добрынюшка Никитич блад,

А Добрыня-то хватил его за леву руку,

Поставили они его на резвы ноги,

Надевали на его его шубу куньюю,

Они клали его право пухов калпак,

Выводили Скопина да вон на юлицу;

Его доброй-от конь стоит обузданной,

Он обузданной конь его, обседланной,

Посадили его да на добра коня,

Отправилиегодавосвоеместо.

ПоехалСкопинданепо-старому,

Непо-старомуедёт,непо-прежному,

Доежжает до своего высока терема;

Увидала его матушка родимая:

– Даедётдитемоенепо-старому,

Одва ле он винно на кони сидит.

Металасе она вон на улицу,

Стречала она удала добра молодца,

Сымала его да со добра коня,

Уж стала у его она ведь спрашивать:

– Уж ты ойеси, мое дорого дитя!

Што же ты приехал не по-старому?

Але пир-от тебе быват не пó юму?

Подносчики были быват невежливы?

А винны-те чары да не доходили?

Але пивны стоканы да не доносили?

Говорит ей Скопин да таково слово:

– Ой еси, родима моя матушка!

Поди-козапопами,дапричетниками,

Да надо мне скоре нынче покаетца.

Да скоро привели попов, причетников,

Да покаялся Скопин сын Михаилович,

Повалилиегоналавкунабрущатую,

Повалили под иконы под святы его.

Немножкопрошлодатутвремичка,

Приставилса Скопин сын Михаилович,

Да сделали ему гроб да право вечной дом,

Наверх обтенули да хрущатой камкой,

Дахоронили Скопина сына Михаиловича,

Погребли, похоронили да добра молодца.

Брала мати книжочку волховную,

Посмотрела она книгу волховную,

Надевала на себя да шубу куньюю,

Отправлялась она к солнышку Владимеру,

Доежжает она до солнышка Владимера,

Говорит ёна солнышку Владимеру:

– Уж ты ой есь, солнышко Владимер-князь!

Не на пир зовешь, да не столовать право,

Зовешь да ле ты ноньче всё опаивашь,

Опоил ты у миня да чадо милое,

Как того ле Скопина сына Михаиловича.

ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ

Как не из-за лесов-то дремучих стая воронов слеталася,

Соходился весь московский народ на площадь Красную,

На тою ли площадь Красную, на Ивановскую.

Уж на той ли на высокой колокольне

В большой колокол звóнили.

– Ох и братцы, что-то у нас делается,

Уж не чудо ли какое совершается?

Во дворце что-то все взволновалися,

Все лакеи, все прислужнички взсуетилися.

Уж не бояре ли взбунтовалися,

Уж не злые ли собаки повзбесилися,

Уж и жив ли наш православный царь,

Православный царь Василий Иванович?

Уж и что, братцы, во дворце его не видно,

Что косящеты окошечки все завешаны?

Как и взгóворит в народе удалой молодец:

– Ох вы братцы, вы не знаете беды-горести,

Что царя нашего Василья злы бояре погубили,

Злы собаки погубили, во Сибирь его послали;

А уж сделали царем какого басурмана,

Что Петрушку-самозванца, злого боярина!

Уж все люди перьпугалися,

В разны стороны побросалися.

СЕМИБОЯРЩИНА

ЛЖЕДМИТРИЙ II

Из-за шведский, из литовский из земелюшки

Выезжает вор-собачушка на добром коне,

На добром коне во чисто поле,

Становился вор-собачушка под столицею,

Под столицею в славном рубеже.

Он расставливат бел-тонкой шатер,

Расстилает во шатрике шелковой ковер,

Рассыпает на коврике золоты бобы,

По бобам стал вор-собачушка угадывати:

Не казнят-то нас и не вешают,

Уж и много нас жалованьем жалуют.

Садился вор-собачушка на добра коня,

Он поехал вор-собачушка во чисто поле,

Из чиста поля во царев дворец.

Подъезжает он ко цареву дворцу.

Приезжает он на широкий двор,

Слезает вор-собачушка со добра коня,

Он свого коня не привязыват,

Не привязыват, никому не приказыват.

Выходил же вор-собачушка на красен крылец,

Он самим боярам не кланяется

И самой государыне челом не бьет.

Он садился вор-собачушка за дубовый стол,

Вынимает вор-собачушка ярлыки на стол,

По ярлыкам вор-собачушка стал расписываться:

– Я самих же то бояр во полон возьму,

А с самою царицею обвенчаюся!

ПРОКОП ЛЯПУНОВ

Как было-то у нас на святой Руси,

На святой Руси, в каменнóй Москве.

Было время военное, времячко мятежное,

Заполонила-то Москву погана Литва,

Погана Литва, проклята польска сторона.

Как уж жил тут поживал нечестивый Гужмýнд;

Жил он во святыих местах,

Во святыих местах, в царских русских теремах.

Недолго продолжалась его московска весёлая жизнь,

Недолго продолжалась, только много горя нам накачалось.

Многи русские бояре нечестивцу отдались,

Нечестивцу отдались, от христовой веры отреклись;

Уж один-то боярин, думный воеводушко, крепко веру защищал,

Крепко веру защищал, изменников отгонял:

Уж как думный воевода был Прокофий Ляпунов.

Как Прокофий-то Петрович разослал своих гонцов,

Как Прокофий Ляпунов роздал письмы гонцам,

Рóздал письмы гонцам и приказ им приказал:

– Поезжайте вы, гонцы, на все русские концы,

На все русские концы, во большие города,

Вы просите воевод идти с войском сюда,

Свободить город Москву, защищать веру Христа!

Как узнал-то Гужмунд от своих изменников-бояр,

Что разослал-то Ляпунов гонцов в города,

Гонцов в города, просить воевод с войском сюда,

Рассердился, распалился нечестивый Гужмунд;

Распалившись, велел воеводушку убить,

Того ли воеводу Прокофья Ляпунова.

И убили злы изменники воеводушку.

Как и двинулись думны воеводы со больших городов,

Все большие города – Казань, Нижний – пришли с войском сюда,

Как и нáчали русаки погану Литву колоть-рубить,

Погану Литву рубить, нечестивого Гужмунда веревкой душить;

Удушили, всё нечестивое племя из Москвы повыгнали.

ОСВОБОЖДЕНИЕ МОСКВЫ

Как давным-давно на святой Руси,

Как давным-давно в каменной Москве,

В каменной Москве, златомаковной,

Такова дива не случалося,

Не случалося, не встречалося:

Красно солнышко затемнилося,

Посреди лета, лета теплова

Заморозилась в реке водонька,

В полдень свету мы все не взвидели!

Наши добрые удаль-молодцы,

Наши красныя милы девицы

Приуныли все, призадумались,

Призадумавшись, горько всплакали,

Во горючих слезах обливаючись,

Обливаючись, возрыдали все,

Возрыдаючи, тосковать стали:

– Ты тоскуй, тоскуй, сердечушко,

Затопи себя в горячих слезах!

Ты рыдай, рыдай, доброй молодец!

Твои братцы все, сотоварищи

В безвременьеце, во тоске помрут.

Нам не надобны игры радошны,

Нам не нужны все песни веселы.

Вы кидайте их, вы оставьте их!

Отставали все от забавушек,

От забавушек, потешений всех,

Мы покинули, их оставили!

Красны девицы не поют больше,

Не поют больше громких песенок,

Не забавят нас, стариков седых.

Добры молодцы окручинились,

Окручинившись, приуныли все;

Им веселости и на ум нейдут!

Не забавят их игры веселы,

Не польщают их ествы сладкия,

Не порадует зелено вино!

Ровно три дни-ста, ровно три ночи

Наша матушка каменна Москва

Заперта стоит всё неверными.

Те неверные – Литва гордая,

Литва гордая и поганая,

А поганая богомерзкая,

Уморить она посудила нас,

Посудила нас трудным голодом,

И расхитить все наши пожити,

Терема пожечь, храмы божие,

Увести с собой жен, любезных нам,

Полонить себе малых детушек.

Поругаться всем на святой Руси,

Поругаться всем в каменной Москве,

Поругаться всем родом, племячком.

Ан того им не случилося:

Не под силу им рать святой Руси.

Подкрепил ее бог могущий наш!

Перекрестились мы – бог помиловал,

Поддержал на нас милосердие,

Подослал свою помощь божеску.

Лишь заслышали, лишь завидели

Наш Пожарский-князь с купцем Мининым,

Что грозит беда каменной Москве,

Что Литва нам, та Литва гордая,

Проговариват с грозой дерзскою,

С грозой дерзскою и паганскою,

Что сулят нам те чародеины,

Чародеины бесорманские,

Безвремянную смерть позорную.

Поднялися те добры молодцы,

Поднялися те Руси верные,

Что Пожарский-князь с купцем Мининым:

Вот два сокола, вот два ясные,

Вот два голубя, вот два верные,

Поднялися вдруг, пустилися.

Пособравши рать, рать последнюю,

Рать последнюю с грудью медною,

Во порядке всех строем ставили.

Опоясавшись бронью твердою,

Бронью твердою и железною,

Напустилися порубить Литву.

Затряслася тут Литва гордая,

Вскрикнув, взвизгнувши и рассыпалась.

Тут Пожарский-князь погоняет их,

Погоняет их в лесы Брынские,

За черны грязи, за Смоленские.

Купец Минин тот их в полон берет,

Во Москву ведет в белокаменну,

В белокаменну, златомаковну;

Заклепает их в подкремлевские,

В подкремлевские крепки темницы,

Угощает их сухарем с водой.

– Не бунтуй, Литва, против Руси ты,

Не шуми напредь, не горлань ты так;

Как один мы все: уж не выдадим!

И два сокола и два ясные,

И два лебедя и два белые,

И два голубя и два верные

Принесли с собой к москвитянам,

К москвитянам радость велию,

Радость велию: мир да счастие!..

НАПАДЕНИЕ НА ВОЛОК ЛАМСКИЙ

Собирался король на святую Русь,

Не дошедши Москвы остановился за пятьсот верст,

За пятнадцать верст городу Волоку,

Во уезде, селе Федоровским,

Во любимаим дворце государевом.

Писал ерлыки скорописные,

Отсылал ерлыки в каменнý Москву

Ко тому ли воеводе московскому,

Корамышину Семиону Костентиновичу:

– Ох ты гой еси, воевода царев,

Корамышин Семион Костентинович!

Ты отдай мне Москву без бою,

Без того ли кроволитья великого!

Что ответ держит ему воевода царев:

– Ты блядин сын, король и с королевою!

Не дошедши Москвы, ты похваляться стал:

Я силу твою конем потопчу,

Кольчужников и латников всех в полон возьму!

За досаду королю показалося,

Взволновался король, сам боем пошел,

Да насилу король сам-третéй ушел.

Бегучи король заклинал сам себя:

– Не дай, боже, ходить на святую Русь,

Ни мне, королю, ни брату мому!

И еще этим король обесчестил сам себя.

Дворянам-боярам – им выслуга,

А служивым солдатам – им жалованье,

Донским казакам сукна на ковтан,

А нам, молодцам, по стакану пивца.

Кто бы нам поднес, мы бы выпили,

Хозяина с хозяюшкой проздравствовали!

КОЗЬМА МИНИН И КНЯЗЬ ПОЖАРСКИЙ

Как в старом-то было городе,

Во славном и богатом Нижнием,

Как уж жил тут поживал богатый мещанин,

Богатый мещанин Кузьма Сухорукий сын.

Он собрал-то себе войско из удáлых молодцов,

Из удáлых молодцов – нижегородских купцов.

Собравши их, он речь им взгóворил:

– Ох вы гой еси, товарищи, нижегородские купцы!

Оставляйте вы свои домы,

Покидайте ваших жен, детей,

Вы продайте всё ваше злато-серебрó,

Накупите себе вострыих копиёв,

Вострыих копиёв, булатных ножей,

Выбирайте себе из князей и бояр удалóго молодца,

Удалого молодца воеводушку.

Пойдем-ко мы сражатися

За матушку за родну землю,

За родну землю, за славный город Москву:

Уж заполонили-то Москву проклятые народы, поляки злы.

Разобьем их, много перевешаем,

Самогó-то Сузмунда-короля их в полóн возьмем;

Освободим мы матушку Москву от нечестивых жидов,

Нечестивых жидов, поляков злых!

Уж как выбрали себе солдатушки, молодые ратнички,

Молодые ратнички – нижегородские купцы,

Выбрали себе удалого молодца,

Удалого молодца воеводушку

Из славного княжеского роду –

Князя Димитрия, по прозванию Пожарского.

Уж повел их славный князь Пожарский

За славный Москву-город сражатися,

С нечестивыми жидами-поляками войной брáнитися.

Уж привел-то славный князь Пожарский своих храбрых воинов,

Привел ко московскиим стенам;

Становил-то славный князь Пожарский своих добрых воинов

У московскиих у крепких стен;

Выходил-то славный князь Пожарский перед войско свое,

Как уж взговорил он своим храбрыим воинам:

– Ох, вы гой еси, храбрые солдатушки,

Храбрые солдатушки, нижегородские купцы!

Помолимся мы на святые на врата на Спаские,

На пречистый образ Спасителя!

Помолившись, дело начали.

Как разбили-проломили святые врата,

Уж взошли-то храбрые солдатушки в белокаменный Кремль,

Как и начали солдатушки поляков колоть, рубить,

Колоть, рубить, в большие кучи валить;

Самого-то Сузмунда в полон взяли,

В полон взяли, руки-ноги ему вязали,

Руки-ноги вязали, буйну голову рубили.

Собралися все князья, бояре московские,

Собиралися думу думати,

Как и взгóворют старшие бояре – воеводы московские:

– Вы скажите, вы бояре, кому царем у нас быть?

Как и взговóрют бояре – воеводы московские:

– Выбираем мы себе в цари

Из бояр боярина славного –

Князя Дмитрия Пожарского сына!

Как и взгóворит к боярам Пожарский-князь:

– Ох вы гой еси, бояре – воеводы московские!

Не достоин я такой почести от вас,

Не могу принять я от вас царства Московского.

Уж скажу же вам, бояре – воеводы московские:

Уж мы выберем себе в православные цари

Из славного, из богатого дому Романова –

Михаила сына Федоровича.

И выбрали себе бояре в цари Михаила сына Федоровича.

КОММЕНТАРИИ

Фольклорный материал в речевом плане чрезвычайно разнороден и потому, что устная речь исполнителей была окрашена индивидуальными и диалектными особенностями, и потому, что собиратели в своих записях передавали эти особенности зачастую довольно приблизительно или сглаживали, исходя из субъективных соображений. При подготовке текстов произведений и использовании их источников в необходимой мере использовался опыт предшествующих фольклорных публикаций, в которых был выработан определенный свод правил [Исторические песни XIII–XVI веков, 6–7; Былины, 383–384; Тысяча лет русской истории, 406–407; Азбелев 2001, 431–432].

Для представленных в этом издании текстов использованы исходные публикации и переиздания собраний Кирши Данилова, Ричарда Джемса, П.В. Киреевского, С.И. Гуляева, П.И. Якушкина, П.В. Шейна, Е.А. Фаворского, В.Г. Варенцова, П.Н. Рыбникова,А.Ф. Гильфердинга, П.А Бессонова, Ф.С. Панкратова, А.В. Маркова, А.Д. Григорьева, Н.Е. Ончукова, М.Д. Чулкова, А.И. Мякутина, А.А. Догадина, Г.Н. Париловой и А.Д. Соймонова, А.М. Листопадова, Ю.М. Соколова, а также академические издания серии «Памятники русского фольклора» и некоторые другие.

При подготовке текстов были сохранены особенности написания источника публикации, связанные с колоритом народного языка, с местной окраской и индивидуальностью речи сказителей, а также простановка ударений. Были сняты некоторые диалектные особенности фонетики, которые затрудняют чтение и художественное восприятие текста (употребление «ц» вместо «ч» и «ч» вместо «ц», например), но сохранены диалектные слова и различия диалектных форм в разных по времени и месту записях. В некоторых случаях написание слов приближено к современной орфографии, если это не нарушает стилистический облик текста и поэтический ритм. При необходимости введены знаки препинания по современным правилам, но без нарушений особенностей устно-поэтического текста.

В комментарии к заглавию каждого текста дается название источника публикации с отсылкой к страницам, где находится текст, или к его порядковому номеру, при наличии сквозной нумерации текстов. Если текст печатается не по первоисточнику, дается отсылка к используемому изданию. Названия произведений приведены по источнику или даны составителем преимущественно в тех случаях, когда в источнике текст не озаглавлен, в противном случае в комментарии (в скобках) указано также заглавие по источнику.

В размещении материала по историческим рубрикам подчас неизбежен произвол, обусловленный тем, что содержание некоторых произведений в ходе бытования в народной среде наполнялась приметами различных исторических эпох, к любой из которых правомерно их относить.

Исторические комментарии детальны тогда, когда в произведении имеет место народная интерпретация известного исторического факта или обнаруживаются исторически достоверные подробности, а также приводятся различные точки зрения исследователей на названные аспекты. В некоторых случаях приводятся справки источниковедческого характера, оговариваются особенности передачи текста, приводятся пояснения некоторых имен, а также понятий, терминов и выражений, относящихся к специфике конкретного текстаи вынесение которых в словарь затруднительно.

События, ставшие эпическими, отмечены на общем историческом фоне в преамбулах к хронологическим разделам книги. Отсылки к литературным источникам даны непосредственно в тексте статей и комментариев.

В оформлении книги использованы древнерусские орнаменты XII–XVI вв. [Орнаменты на памятниках древнерусского искусства].

СТАНОВЛЕНИЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ

Главные герои былин этого периода унаследованы из мифологического эпоса [Буслаев, 13]. К стадии становления Древней Руси, видимо, можно отнести и такого былинного героя как Дунай Иванович [Рыбаков, 1993, 158]. Сюжет «Женитьба Дуная (Дунай и Настасья-королевична)» с очевидными мифологическими корнями и в отсутствии исторических привязок бытовал в контаминации с сюжетом «Женитьба князя Владимира (Дунай-сват» [Смирнов, 130–137], соотносящимся со следующим историческим периодом.

ВОЛЬГА. Записано от Кузьмы Романова в деревне Лонгасы (Кижи) Олонецкой губернии [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 2, № 91].

Этот сюжет, как и родственный ему «Волх Всеславьевич», имеет древние сказочно-мифологические корни. «Субстратом Вольги покойный Халанский считал сказания об Олеге Вещем» [Миллер 2005, 306]. Появление в сюжете Турец-земли и царя Турец-сантала, связано с завоеванием в 1453 г. Константинополя (Царь-града) турецким султаном Мехметом II Фатихом, что произошло на пять с лишним веков позже похода Олега Вещего в 913 г. На турецкий Стамбул (бывший Константинополь) русские при Рюриковичах походов не совершали.

МИХАЙЛО ПОТЫК. Записано от Никифора Прохорова в деревне Буракова (Пудога) Олонецкой губернии [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 1, № 52].

Самая протяженная былина русского эпоса, в наиболее полных вариантах насчитывает более 1100 строк, сочетает в себе несколько мотивов. Довольно редкий мотив выплаты дани с ее возвратом присутствует в более позднем сюжете «Добрыня Никитич и Василий Казимирович», связанном с борьбой Московской Руси против Орды, поскольку со времен Святославича Игоревича до монгольского нашествия Русь никому дани не платила. В традиционном мотиве добывания невесты и женитьбы героя можно видеть мифологические и языческие корни, выраженные наличием змееборческого мотива. Завершает былину мотив неверности жены (мотив посягательства на чужую жену), где соперником героя выступает царь Иван Окульевич, отчество которого знаменательно для этого сюжета. Имя героя былины попало из болгарской легенды о святом змееборце Михаиле из Потуки [Миллер 2005, 300–302].

В строке «Как начал ржать да еще копьем-то мять» по примечанию собирателя копьем-то означает копытом («так поётся», объяснил певец).

В строке «А почал бить поганую ю в одноконечную» по примечанию собирателя в одноконечную означает не переставая (объяснение певца).

ИВАН ГОДИНОВИЧ. Записано 17 июля 1871 г. в Тайгенице (Выгозеро) Олонецкой губернии от Алексея Батóва, удержавшего ее в памяти от отца, считавшегося лучшим знатоком былин на Выгозере [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 2, № 188].

Былина, как и предыдущая, сочетает мотивы добывания невесты и неверности жены.Среди других записей былины в соперниках героя встречается Василий Окулович, как и в позднейшей былине со схожими мотивами «Василий Окулович и Соломан».

Можно видеть определенное сходство сюжета былины с сюжетом гравировки на серебряной окантовке турьего рога из кургана Черная Могила в Чернигове. Гравировка изображает древний мифологический сюжет освобождения девушки-невесты, захваченной Кощеем [Рыбаков, 1988, 325–329]. Изготовление рога и окантовки предшествовало погребению, которое датируется 60-ми годами X в., сам же сюжет гравировки мог быть переосмыслен в былине как борьба Черниговской земли с постоянно досаждавшими степняками- кочевниками [Рыбаков, 1963, 45–47; Рыбаков, 1993, 158].

ВОЛЬГА И МИКУЛА(ВОЛЬГА) Записано от Ивана Касьянова в селе Космозеро (Кижи) Олонецкой губернии [Онежские былины,записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 2, № 156].

Мифологическая подоснова былины проглядывает в описании сохи Микулы Селяниновича, отделанной серебром и золотом, откуда напрашивается параллель с золотым плугом героя скифского мифа Колоксая [Буслаев, 199–203].

«Безсонов и Шахматов искали в былине о Вольге отголосков преданий об Олеге Святославиче, брате Владимира Святого» [Миллер 2005, 307].Это мнение разделял и Б.А. Рыбаков [Рыбаков, 1963, 54; Рыбаков, 1993, 160]. Против соотнесения былинного Вольги Святославовича (Всеславьевича) с этим князем категорически возражал В.Я. Пропп, но его контрдоводы лежали вне исторической конкретики [Пропп, 374–387]. В названиях былинных городов Курцовец, Ореховец, Крестьяновец (есть иные варианты названий) некоторые исследователи находят созвучие с названиями древлянских городов Овруч (Вручий), Олевск, Искоростень. Знаменательно в былине указание на то, что возможная гибель Вольги, как и свершившаяся Олега Древлянского, связана с обрушенным мостом: «Как живут там мужички да все разбойнички, они подрубят-то слеги калиновы, да потопят тя в речку во Смородину!». Такая версия есть и в историческом памятнике XI века «Память и похвала князю русскому Владимиру» [Макарий, 255–263].

ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕНИЕ ВЛАДИМИРА СВЯТОСЛАВИЧА

Эпика этого периода представлена по большей части былинами так называемого Киевского или Владимирского цикла, в которых главными героями являются князь Владимир и богатырь Илья Муромец. Киевский князь Владимир Святославич является одним из прототипов былинного князя Владимира наряду с Владимиром, относимым Иоакимовской летописью приблизительно к середине пятого века предком новгородского князя Гостомысла [Татищев, 1, 53–55]. Вместе с тем король Руси Владимир и его родственник русский витязь Илья многократно фигурируют в составленной на основе древних германских преданий и песен норвежской саге XIII в. о Тидреке Бернском, остготском короле Теодорихе (ок. 454–526). Здесь среди прочего описаны войны против гуннов и готов, которые ведут Владимир и его «ярл» Илья (в одном из вставных эпизодов ошибочно названный Ироном). Витязь Илья Русский является и героем посвященной той же эпохе германской поэмы «Ортнит», которая написана около 1226 г. по мотивам древних песен и преданий. Основываясь на тождестве значений имен – германских Гертнит (Ортнит) и славянского Всеслав, логично было указать на сходство короля Владимира, сына Гертнита, с былинным князем Владимиром, отчество которого в былинах, как правило, не Святославич, а Всеславьевич, [Веселовский, 1993, 305–306; Азбелев, 2007, 34–60]. В пользу таких соображений выступает концепция о важности для хронологизации былин наиболее древних терминов и понятий [Липец, 15]. Вместе с тем вопрос происхождения самого значительного и популярного героя русского эпоса Ильи Муромца «самый трудный вопрос в истории нашего эпоса» [Миллер 2005, 334], поскольку в сохранившихся русских письменных источниках нет исторического лица, которое можно было соотнести с былинным Ильей Муромцем.

В достаточно полной персоналии Ильи Муромца [Астахова, 410–418] среди первых свидетельств о герое приводится упоминание в письме от 1574 года Филона Кмиты Чернобыльского, старосты польско-литовского города Орши, богатырей Ильи Муравленина и Соловья Будимировича. Исторический прототип последнего может считаться известным, об этом ниже. По свидетельству посланника римского императора Рудольфа II в в 1594 г. среди достопримечательностей Софийского собора в Киеве находился придел с гробницами Ильи Моровлина и его товарища [Путевые записки Эриха Лассоты, 19]. Существует предположение, что гробницей Ильи Муромца считалась гробница Глеба Муромского, убитого Святополком. Останки Ильи к тому времени находились в Антониевой пещере Киево-Печерского монастыря, где до сих пор покоятся на том же месте. В 1638 г. инок этой лавры Афанасий Кальнофойский, описав мощи Ильи Муромца, указал, что он почил 450 лет назад. Новейшие исследование установили тот же период для останков Ильи Муромца, он скончался от удара копья в грудь в возрасте не старше 55 лет. Таким образом, этот богатырь мог служить только потомкам умершего в 1125 г. Владимира Мономаха. В 1643 г. Илья Муромец в числе еще 69 угодников Киево-Печерской лавры был официально канонизирован. Но кроме нахождения в Лавре его мощей конкретные сведения о святом отсутствуют.

Казалось бы, прозвище Ильи Муромца неоспоримо указывает на его крестьянское происхождение из Муромского княжества, почти все варианты сюжета «Исцеление Ильи Муромца» указывают и конкретное место – село Карачарово. Между тем географический аспект происхождения Ильи Муромца не столь однозначен. Варианты его прозвища (Муромец, Моровец, Муравленин, Моровлин) и названия места рождения (варианты: Корочаево, Карачево, Качарово и даже Краково) дают обильную почву для всевозможных домыслов. По версии В.Ф. Миллера [Миллер, III, 86–90] Илья Муромец мог быть связан первоначально с городами Черниговского княжества Моровийском и Корачевом, что, по замечанию Д.С. Лихачева, противоречит естественному маршруту первой поездки Ильи (Карачарово – Муром – Чернигов – Киев), поскольку в таком случае должен быть маршрут: Корачев – Чернигов – Моровийск – Киев. Впрочем, маршрут никак не влияет на содержание былин, а лишь определяет последовательность контаминации сюжетов в первой поездке Ильи Муромца в Киев. Появление у имени Илья эпитета «Муромец», как и «старыя казак», понимаемого скорее как указание на возраст, чем на социально-этническую принадлежность, относят к более позднему времени (XVII в.) и обычно связывают с казаком Илейкой Муромцем, сподвижником Ивана Болотникова, выдававшим себя за «царевича Петра» во времена Смуты [Миллер,.III, 137–140]. Можно связать прозвище Ильи с морем (Моровец), а место рождения с Керчью (Корчевом), входившей в Тмутараканское княжество, завоеванное Владимиром Святославичем и ставшее в 988 году уделом 6-летнего Мстислава Владимировича (982–1036), одного из четырех сыновей Рогнеды. В этом случае сюжет «Илья Муромец на Соколе-корабле» можно было бы приурочить не к казачьим походам XVII в., а к русским морским походам в 1030 и 1032 гг. на Хвалынском (Каспийском) море. Интересна версия А.Г. Кузьмина, связывающая происхождение Ильи с Моравией, что оправдывает такие варианты его прозвища как Моровлин и Муравленин с местом рождения в Кракове, который принадлежал до конца X в. Великоморавской державе и Чехии, пока не был присоединен Болеславом I Храбрым к Польше. После развала в 906 году Моравского княжества под натиском венгров из него начался исход населения в смежные земли, в том числе и в Поднепровье, где для заселения новых городов Владимиру Святославичу нужны были люди. В богемских хрониках [Фризе, 33–46] есть сказание о деяниях Олега (в крещении Александра), сына Олега Вещего, «бежавшего от двоюродного брата Игоря из Киева в Моравию, где он благодаря успехам в борьбе против венгров был провозглашен королем Моравии, пытался создать союз Моравии, Польши и Руси, но в конечном счете потерпел поражение и вернулся (уже после смерти Игоря) на Русь, где и скончался в 967 году» [Кузьмин, 450]. Вместе с Олегом на Руси могли появиться испытанные в битвах его соратники, среди которых мог быть и «старыя казак» Илья Моровлин из Кракова, он-то и мог получить известность в западноевропейских сказаниях как Илья Русский, служивший русскому королю Моравии Олегу (Александру). В пользу моравского происхождения Ильи может оказаться и упоминаемая в грамоте от 863 г. короля Людовика Немецкого (840–876) Русская марка, находившаяся южнее Моравии за Дунаем к востоку от Энса (Нижняя Австрия) [Назаренко, 14–15]. Связь Ильи Муромца с Моравией и древним торговым путем Прага – Краков – Киев предполагалМ.Г. Халанский. Таким образом, у Ильи Муромца, как и у князя Владимира, могло быть много прототипов.

БОЙ ДОБРЫНИ С ДУНАЕМ. Записано от Василия Тяросова в деревне Дорогой Горы на реке Мезени в 1901 г. [Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг., III, № 6(310)].

Былина может отражать борьбу Владимира с поляками за червенские города в 981 г. [Повесть временных лет, 2004, 131]., в одном из вариантов былины за службу Дуная королю ляховинскому разгневанный князь Владимир приказывает: «Запирайте Дунаюшка во глубок погрёб» [Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг., II, № 21(233)].

С другой стороны, черный шатер Дуная связывается с его происхождением из алан или болгар [Рыбаков, 1993, 158], параллелью его боя с Добрыней может быть поход Владимира в 985 г. на болгар [Повесть временных лет 2004,133; Татищев, 1, 58].

Высказывалось также мнение, что за именем Дунай можно видеть известного в 1280-х гг. воеводу князя Владимира Васильковича Волынского [Миллер, 2005, 302–303].

ДУНАЙ СВАТАЕТ НЕВЕСТУ КНЯЗЮ ВЛАДИМИРУ. Записано от Ермолая Рассолова в деревне Печище на р. Мезени в 1901 г. [Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг., III, № 58(362)].

Былинный князь Владимир никогда не покидает своего двора в Киеве, а потому никак не может сам себе добывать невесту, как это неоднократно делал его исторический прототип, для этой цели и понадобился богатырь Дунай Иванович, связанный с древнейшим сюжетом добывания невесты, но сопровождает его в этом сватовстве все тот же Добрыня, у которого был исторический прототип – дядя Владимира Святославича.

В былинном сюжете о женитьбе князя Владимира исторический полоцкий князь замещается былинным королем ляховинским, возможно, потому, что Полоцкое княжество соседствовало с Польшей и позднее оказалось в составе Польско-Литовского государства. Отрицательное отношение ляховинского короля к сватовству князя Владимира, называемого в варианте королем «холопище», подразумевает рождение его служанкой княгини Ольги – наложницей князя Святослава Игоревича. Поэтому не связанные между собой события – женитьба Владимира на Рогнеде Полоцкой и конфликт с поляками – в былине получают взаимосвязь в мотивированном отказе короля ляховинского свату князя Владимира и вполне логичное завершение: невесту для князя Дунай забирает силой. Исторический же Владимир отказ получил от самой невесты, уже просватанной за Ярополка:«И напал Владимир на Полоцк, и убил Рогволода и двух его сыновей, и дочь его Рогнеду взял в жены» [Повесть временных лет, 2004, 125], «…и переименовал ее Гориславою» [Татищев, 57].

ДОБРЫНЯ И ЗМЕЙ. Записано от Абрама Чукова в деревне Горка Пудожского уезда Олонецкой губернии [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 2,№ 148].

Прослеживается связь этой былины со сказаниями о святых змееборцах Георгии и Федоре Тироне и с духовным стихом о Егории Храбром. Мотив змееборства здесь как символ духовного религиозного подвига утверждения христианства и сокрушения язычества [Миллер, 2005, 128–135]. В этом смысле былина отражает историю крещения Новгорода епископом Иоакимом с помощью воеводы Добрыни и тысяцкого Путяты. Имя тысяцкого сохранилось в былине как отчество племянницы князя Забавы Путятичны. Символично купание Добрыни в Пучай-реке: в реке Почайне под Киевом совершилось историческое крещение Руси. Символичен и колпак, которым Добрыня побивает змею, это колпак земли греческой, откуда на Русь пришло христианство.

Знаменательно и то, что во второй части былины по канве древнейшего сюжета Змей похитил Забаву Путятичну, племянницу князя Владимира. Добрыня освободил Забаву, а также полоны русские и вместе с ними иноземных царевичей и королевичей. В этом, возможно, отразилась бытовавшая тогда практика использования для жертвоприношений пленников или иноземцев. Примером тому летописная запись под 983 г., когда киевляне убили двоих христиан-варягов за то, что отец не отдал сына, назначенного жребием в жертву кумирам [Повесть временных лет 2004, 131].

В данной публикации былины приведен сводный вариант, включающий еще сюжет о женитьбе Добрыни Никитича на Настасье Микуличне, такой же архаичный, как сюжет о женитьбе Дуная на полянице-богатырке.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК. Записано от Тимофея Кузьмина в деревне Тельвиска Нарьян-Марского района Н.П. Колпаковой 5 августа 1956 г. [Былины Печоры и Зимнего берега, № 77, 216 – 222].

Как правило к основному сюжету былины вначале присоединяется сюжет «Исцеление и получение силы», кроме того, бою Ильи Муромца с Соловьем-разбойником могут предшествовать сюжеты: «Встреча с разбойниками» (расправа с разбойниками часто представляется самостоятельной былиной, в данном варианте отсутствует) и «Освобождение Чернигова от силы неверной» (сюжет может быть связан с нашествиями печенегов в 989–997 гг. и половцев в 1015 г., позже обобщенных под именем татар).

Существует мнение, что первоначально в этой былине не было речи о муромском и карачаровском происхождении Ильи Муромца, а говорилось о его бое с Соловьем-разбойником под городом Карачевом, замененным потом по созвучию селом Карачаровым [Миллер, III, 86–90]. От Карачева до Киева дорога шла через Чернигов.Вместе с тем «дорога прямоезжая» из Мурома к Карачеву пролегала через земли вятичей, отличавшихся своей непокорностью. Владимир Святославич, наложив в 981 г.дань на вятичей, в следующем году вторично ходил их подчинять [Повесть временных лет, 1957, 42]. В образе Соловья-разбойника, возможно, и предстает обобщенный портрет своевольного вождя окраинного племени.

ЗАСТАВА БОГАТЫРСКАЯ (ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И СОКОЛЬНИК). Записано от Федосьи Чуркиной в деревне Чуркиной Усть-Цилемской волости Архангельской губернии в апреле 1902 г. [Ончуков, № 1].

К описанию заставы с дружиной богатырской во главе с Ильей Муромцем, имеющему историческую подоплеку, примыкает сюжет наезда на заставу чужеземного богатыря, который оказывается его сыном. В этом древнем сюжете «Бой отца с сыном» отражен социальный конфликт при смене матриархата патриархальными отношениями в древнем обществе. Былина «Бой Ильи Муромца с дочерью» имеет в основе ту же смену социальных отношений, но в ней говорится о служении Ильи Муромца в земле Тальянской королю тальянскому [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 2, № 77], что особо отмечено в связи с немецким сюжетом об Ортните, известном с XI в. [Веселовский, 1993, 306–309] и объяснено предполагаемой биографией древнейшего прототипа этого богатыря [Азбелев, 2007, 56-60]. Существуют и другие варианты сюжета, где чужеземец не имеет родства с Ильей Муромцем. В подоплеке былины «Бой Ильи Муромца с Жидовином» просматривается противостояние Хазарии с Древней Русью при Святославе Игоревиче.

ТРИ ПОЕЗДКИ ИЛЬИ МУРОМЦА. Записано от Ивана Сивцева-Пóромского в деревне Немятова (Кенозеро) [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 3, № 221].

Былина считается поздней, но в ней усматривается несколько исторических слоев. Начинается былина эпизодом, как наезжает Илья Муромец на камень с надписью, странствуя «большой-то дорогою Латынскою», что также отмечено А.Н Веселовским в связи с немецким сюжетом об Ортните. Далее следуют три сюжетные части.

Первая часть представляет собой сюжет «Встреча с разбойниками», который иногда включается в былину «Илья Муромец и Соловей-разбойник», а. В основе второй части сказочный сюжет о злокозненной соблазнительнице проезжих молодцев. В третьей части Илья Муромец находит клад и строит в Киеве церковь, что заставляет думать о связи с таким фактом: в летописи под 945 г. при князе Игоре Рюриковиче упоминается храм в честь Ильи Пророка в Киеве [Повесть временных лет, 1957, 27]. Финал былины «Илья-то окаменел, да поныне его мощи нетленные» прямо указывает на мощи преподобного Ильи Муромца из Киево-Печерской лавры.

ПИР У КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА. Записано от Павлы Пахоловой в селе Зимняя Золотица Зимнего берега Белого моря Э. Г. Бородиной-Морозовой в сентябре 1940 г. [Былины Печоры и Зимнего берега, № 103, 327–328].

Запись для региона уникальна, обособление этого былинного зачина было распространено на реке Мезени Архангельской области.

ВРЕМЯ ЯРОСЛАВА МУДРОГО

Эпоха Ярослава Владимировича в эпике ознаменована двумя былинами, прототипом для героев которых он не был, и двумя духовными стихами, в одном из которых прославлялись его братья, а к другому он все же оказался причастен. Великий князь не стяжал большой военной славы, даже разгромом 1036 г. уже ослабленных печенегов. Вместе с тем его роль в утверждении православной культуры в Древней Руси несомненна.

КНЯЗЬ ВЛАДИМИР И ЕГО СЫНОВЬЯ. Записано от Марфы Крюковой летом 1901 г. в селе Нижняя Зимняя Золотица Зимнего берега Белого моря Архангельской губернии [Беломорские старины и духовные стихи, № 131, 280–283].

По мнению ряда исследователей общецерковная канонизация Бориса и Глеба произошла в итоге перенесения в 1072 г. их мощей в новую каменную церковь при участии детей Ярослава Мудрого, а не позднее 1117 г. было написано их житие [Сказание о Борисе и Глебе]. Воздействие жития испытали как стихи покаянные из репертуара неканонического монастырского пения, сложенные после смерти царевича Дмитрия в 90-х годах XVI в. [Ранняя русская лирика, 369, 404], так и в духовном стихе о Борисе и Глебе, возникшем не ранее XVII в. в старообрядческой среде как реакция на гонения со стороны церковных реформаторов. Публикуемый вариант этого сюжета «Князь Владимир и его сыновья» по художественной форме близок к былинам, это может говорить как о достаточно раннем его возникновении, так и о довольно поздней его эволюции из духовного стиха.

ВАСИЛИЙ (ИГНАТЬЕВИЧ) ПЬЯНИЦА. Записано от Гаврила Крюкова летом 1901 г. в селе Нижняя Зимняя Золотица Архангельской губернии на Зимнем берегу Белого моря [Беломорские старины и духовные стихи, № 77,339–343].

Зачин былины о турах златорогих иногда бытует как самостоятельный сюжет, родственный духовным стихам. Считается, что в былине на древний эпический сюжет наслоились исторические события нескольких эпох, в их числе половецкий набег во главе с ханом Шаруканом в 1068 г. и нашествие ордынского хана Тохтамыша на Москву. Самое раннее историческое событие, отразившееся в былине, – борьба против польской окупации Киева в 1018 г. [Былины, 388]. В Кудреванко-царе и его зяте Кыршике можно видеть отражение короля Болеслава I Храброго и его зятя князя Святополка Окаянного, захвативших Киев. Василий Пьяница олицетворяет восставших киевлян: «И перебили поляков, Болеслав же побежал из Киева, забрав богатства и бояр Ярославовых и сестер его…» [Повесть временных лет, 1957, 74].

СТИХ О ЕГОРИИ ХРАБРОМ. Сведений о записи и сказителе нет [Русские народные песни, собранные Петром Киреевским, № 2, 4–10].

Духовный стих о святом Егории известен в двух сюжетных версиях, берущих начало в канонических и апокрифических текстах об издревле популярном на Руси святом Георгии Великомученике («Житие Георгия») и Победоносце («Чудо Георгия о змие»). Основой для этих текстов стала трагическая судьба знатного юноши, который в 303 г., во времена гонений на христиан при императоре Диоклетиане (Гай Аврелий Валерий, 284–305 гг.), подвергся истязаниям, но не отказался от христианской веры и был казнен. По иным, более древним версиям жития истязателем Георгия был персидский царь Дадиан. Как раз мученический, житийный сюжет стиха и получил широкое распространение в многочисленных вариантах, вбирая в себя важнейшие события конфессионального (и не только) противостояния на заре истории Руси [Аничков, 128–133]. Обе версии имен мучителей Георгия сошлись в имени соответствующего персонажа стиха – Демьянище. Бытование вариантов стиха с именем Ондреянище объясняется тем, что в стих как имя матери Егория привнесено имя мученицы Софии, которая ок. 137 г. при императоре Адриане после того, как трех ее юных дочерей подвергли пыткам и обезглавили, скоропостижно скончалась. Стих о Егории многослоен не только по житийным истокам: в своей многовариантности он отражает три слоя русской истории.

Варианты стиха древнейшего слоя несут отголоски событий X века: во-первых, княгиня Ольга приняла крещение (возможно, во время пребывания в Константинополе в 955 г.) и активно содействовала распространению христианства на Руси (попытки христианизации Руси со стороны Византийской патриархии предпринимались и в IX веке); во-вторых, ее сын Святослав Игоревич (942–972) вел борьбу с иудаистским Хазарским каганатом, закончившуюся в 964 г. разгромом его главных городов Итиля, Саркела и Семендера, хотя это противостояние было не религиозным, а политическим, ведь истоки темы уплаты дани и полона в русском эпосе ведут в Хазарию, активно занимавшуюся работорговлей; и, в-третьих, князь Владимир Святославич в 986 г. перед крещением Руси наложил на хазар дань. Но в духовном стихе заострен конфессиональный аспект, о чем свидетельствует фрагмент одного из вариантов [Азбелев, 1995]:

Доезжал Егорий до заставы,

Он до заставы до жидовскоей –

Тут лежит Змеищо Лихоратищо,

Тут Змеищо о девяти главах:

«Я теперь Егорья живком сглону,

Я теперь Егорья огнем спалю,

Я теперь Егорья водой затоплю!»

Ах как махнул Егорий саблей востроей,

Отрубил у змея ноньче шесть голов,

После ткнул Егорий копьем вострыим,

Отрубил Егорий и седму главу;

Бросил Егорий он мец-кладенец,

Отрубил Егорий последни две главы.

Соходил Егорий со добра коня,

Розжег огнище-пожарищо,

Пригреб жида Змея поганаго,

Сожег его в поле чистоем,

Развеял пепел во чистом поле;

Утвердил Егорий веру хрещеную,

Веру хрещеную бласловленую.

Варианты стиха позднейшего слоя относятся к периоду ордынского нашествия, мучитель Егория носит традиционное для персонажа былин о татарском нашествии имя – царь Кудреянище. Установившееся имя отца Егория – Федор (в некоторых вариантах - Федор Стратилат) – уточняется: князь Федор Черниговский. Это сразу приводит к известному событию 1246 г., когда вызванный в ставку хана Батыя черниговский князь Михаил и сопровождаший его боярин Федор приняли мученическую смерть, но о них есть особый стих.

Публикуемый вариант стиха откликается, чему есть убедительные доводы [Соколов, 1995, 33–121], на события времен Ярослава Мудрого, в крещении Георгия, и его личную роль в укреплении на Руси христианства. На политическую ситуацию на западных рубежах Руси влияла обострившаяся конкуренция между Римской и Константинопольской христианскими церквями. Святополк Окаянный под влиянием своей жены и ее окружения стал приверженцем Римской курии. После того, как его тесть Болеслав I был вынужден в 1018 г. оставить захваченный Киев и увел с собой в числе заложников сестер Ярослава Мудрого, возможно, только в 1031 г. Ярослав с братом, черниговским князем Мстиславом Храбрым, совершив поход на Польшу, возвратили сестер на родину. Это могло произойти и позднее, в 1043 г., когда польский князь Казимир I Восстановитель женился на Марии Доброгневе [Повесть временных лет 1957, 79, 304], дочери Ярослава, и освободил восемьсот русских пленных, захваченных еще Болеславом. Не исключено, что прозвание Храбрый прикрепилось к Егорию от Мстислава Черниговского, который к тому же подчинил себе хазар, оказавшихся в Крыму после их разгрома Святославом, что соответствует цитированному выше фрагменту.

ПРО САЛОВЬЯ БУДИМЕРОВИЧА. [Сборник Кирши Данилова, № 1, 9–15].

Новеллистический сюжет серии «Увоз девушки в иную землю» [Смирнов, 151–152], включающий распространенные мотивы сватовства и увоза невесты и элементы сказочности, что роднит ее с былинами о Садке и Ставре Годиновиче, связанными с Новгородом.

Гаральд Суровый посвятил княжне Елизавете Ярославне «Висы Радости», известные, начиная с XVIII в.,в русских переводах разных авторов: Ф.П. Моисеенко, Н.А. Львова, И.Ф. Богдановича,К.Н. Батюшкова, Н.М. Карамзина, анонимного автора «Московского телеграфа» (№2, 1825), А.К. Толстого, А.И. Чудинова, А.И. Лященко и С.В. Петрова. Из шестнадцати восьмистиший (вис) шесть сохранились, и в каждом примечательно повторяющееся последнее двустишие: «Мне от богини ниток / Вести нет из Руси» [Поэзия скальдов, 66–67, 171–173].

Б.А. Рыбаков датировал время жизни и творчества вещего Бояна, известного по «Слову о полку Игореве», периодом 1036–1079 гг. и выдвинул гипотезу, что Боян был не только современником этих событий, но и автором славопения, положенного в основу этой былины [Рыбаков 1963, 78–85]. Итогом догадок нескольких поколений исследователей – А.Ф. Вельтмана (середина XIX), П.А. Бессонова (конец XIX) и Л.В. Черепнина (середина XX) – является отождествление Бояна с Янем Вышатичем, внуком новгородского посадника Остромира, воеводой при Святославе Ярославиче и киевским тысяцким при Всеволоде Ярославиче [Подлипчук, 292–296]. О Яне Вышатиче, ходившем в 1106 г. против половцев, летописец говорит: «В тот же год преставился Янь, старец добрый, прожив девяносто лет, в старости маститой; жил по закону божию, не хуже был первых праведников. От него же и я много рассказов слышал, которые и записал в летописанье этом, от него услышав» [Повесть временных лет, 1957, 144, 317]. Таким образом, одно и то же лицо могло явиться источником как былин, так и летописных сведений времен Ярослава, его детей и внуков.

НАШЕСТВИЕ ПОЛОВЦЕВ И ВРЕМЯ ВЛАДИМИРА МОНОМАХА

Наследники Владимира Святого не смогли его затмить, и красное солнышко былинный князь Владимир прочно закрепился в эпике. Эпоха великого княжения дядей, отца и двоюродного брата Владимира Мономаха оказалась самой богатой на события, отраженные в былинах, поскольку в его великое княжение в 1113–1125 гг. таковых событий не было. Однако половина былин этой эпохи относится к событиям, связанных с княжением Владимира Мономаха в Чернигове и Переяславле-Южном: «Иван Годинович», «Илья Муромец и Идолище», «Алеша Попович и Тугарин», «Данило Игнатьевич и его сын Михайло». В половине былин этого раздела фигурирует также Илья Муромец, но его протототипа среди персоналий этой эпохи не обнаруживается. Преподобный Илья Муромец мог участвовать в событиях последующей эпохи, в былинах которой, однако, Илья Муромец не фигурирует.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ В ССОРЕ СО ВЛАДИМИРОМ. Записано от Трофима Рябинина 8 июля 1871 г. в деревне Середка (Кижи) Олонецкой губернии: [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 2, № 76].

С этой былиной связывалось [Рыбаков, 1993, 165] летописное известие под 1068 г.: «Люди же освободили Всеслава из поруба. Изяслав же бежал в Польшу» [Повесть временных лет, 2004, 209–213].

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И КАЛИН-ЦАРЬ. Записано от Трофима Рябинина в деревне Середка (Кижи) Олонецкой губернии: [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 2, № 75].

Сюжет былины из серии сюжетов о вражеском нашествии [Смирнов, 190–203], относимых обычно ко времени монгольского нашествия и к эпохе Дмитрия Донского. Вместе с тем в былинах этой серии есть исторические приметы, связанные с половецким нашествием Шарукана и отразившиеся в наборе былинных имен вражеского вождя: Шарк Великан, Кудреванище, Кудреванко-царь, Калин-царь, Каин-царь [Рыбаков, 1963, 85–98; Рыбаков, 1993, 85–98]. Начало былины продолжает предыдущий сюжет ссоры Ильи с князем Владимиром, а пленение Калина-царя в финале былины перекликается с летописным известием под 1068 г.: «И одолел Святослав с тремя тысячами, а половцев было двенадцать тысяч; а князя их взяли в первый день ноября» [Повесть временных лет, 2004, 213].

ВОЛХ ВСЕСЛАВЬЕВИЧ. [Сборник Кирши Данилова, № 6, 32–36].

В основе былины древнейшие мотивы о чудесном зачатии героя и наделении его архаическими способностями оборотничества, даже его имя Волх связано с древнерусским словом «волх» – волшебник, жрец, кудесник, колдун.Вместе с тем Б.А. Рыбаков вслед за С.П. Шевыревым, Ф.И. Буслаевым, В.Ф. Миллером установил у главного героя былины Волха Всеславьевича много сходных черт с князем Всеславом Брячиславичем Полоцким [Рыбаков, 1993, 165]. Индейское царство выступает как эпическая страна, но чудесное его завоевание Волхом сродни тому, как в «Слове о полку Игореве» князь Всеслав Полоцкий обернулся за ночь в Тмутаракань и обратно [Подлипчук, 20].

ИВАН ГОСТИНОЙ СЫН. [Сборник Кирши Данилова, № 8, 39–42].

Былина с традиционным мотивом состязания героев может быть отнесена к периоду черниговского княжения Владимира Мономаха (1078–1094), когда похожий эпизод мог иметь место при дворе князя [Миллер, 2005, 284–287; Рыбаков, 1993, 166].

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ИДОЛИЩЕ (СИЛЬНЕЕ МОГУЧЕЕ ИВАНИЩЕ). Записано от Ивана Фофанова в июле 1938 г. в деревне Климово Пудожского района Карелии К.В. Чистовым: [Былины Пудожского края, № 18, 197–201].

Идолище восходит к архаическим персонажам мифологии, это уродливое чудовище непомерных размеров и прожорливости и в эпической истории выступает как враг Киева. Б.А. Рыбаков соглашается с мнением ряда исследователей, что героем исходной версии этого сюжета был не Илья Муромец, а Алеша Попович, имя которого можно связать с именем Ольбега Ратиборича, убившего половецкого посла Итларя, олицетворенного в былине как Идолище [Рыбаков 1963, 110; Рыбаков 1993, 166].

АЛЕША ПОПОВИЧ, ЕКИМ И ТУГАРИН. Записано от Анисима Вокуева в мае 1902 г. в селе Усть-Цильма Печорского уезда: [Ончуков, № 64, 260–263].

Действие приводимого в данном случае варианта былины происходит не в Киеве, а в Чернигове, поэтому и фигурирует здесь не князь Владимир с княгиней Апраксией, нравственный облик которой в большинстве других вариантов находится в соответствии с репутацией исторической Евпраксии-Адельгейды. Здесь и отцом Алеши Поповича назван поп Федор, соименный первому епископу Ростова, в 991 г. пытавшемуся там безуспешно служить. В большинстве же вариантов называется имя третьего ростовского епископа Леонтия, особо чтимого в Ростове, где он начал служить 1060-е гг. и умер около 1076 г. Вместе с тем этот вариант определенным образом оправдывает гипотезу Б.А. Рыбакова, что Мономахов цикл былин складывался не в Киеве, а в Переяславле, где Мономах княжил почти два десятилетия [Рыбаков 1963, 111]. Более того, цикл начинал складываться еще во время его княжения в Чернигове, на что указывает как эта, так и былина «Иван Гостиный сын». После вокняжения Мономаха в Киеве былины его цикла стали сближаться с былинами времен Владимира Святого, постепенно образуя единый цикл.

Тугарин в былине чудовищный персонаж, несущий признаки крылатого змея и олицетворяющий чужеземное насилие. Уничижающее князя поведение Тугарина за трапезой явилось отражением распространенного в то время такого явления, как женитьба русских князей на половчанках – киевский князь Святополк Изяславич был женат на дочери Тугоркана, которого и сближают с Тугарином [Миллер, II, 113–117; Миллер, 2005, 290–292]. Появление языческой половецкой знати при княжеских дворах вряд ли могло радовать слагателей былин: «Побеждены были иноплеменники, и князь их Тугоркан был убит» [Повесть временных лет 2004, 263].

МИХАЙЛА КАЗАРИНОВ. [Сборник Кирши Данилова, № 22, 110–115].

С этой былиной имя воеводы Ивана Захарьичаи поход против половцев 1106 г. связывается многими исследователями [Миллер, II, 1–31; Рыбаков 1993, 166].

ДАНИЛО ИГНАТЬЕВИЧ И ЕГО СЫН МИХАЙЛО. Записано от Леонтия Прокопьева 30 июля 1901 г. в селе Азаполё Мезенского уезда: [Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг., т. III, № 81(385)].

С летописным известием под 1107 г. («В том же году (1107) пришли Боняк и Шарукан старый и стали около Лубна. Наши же стали рубить и гнали их до Хорола» [Повесть временных лет 2004, 293]) ассоциируется имена враждебных иноплеменников из этой былины – Шкурлака и его зятя Конщичка. Их имена соседствуют не случайно: хан Кончак, известный по «Слову о полку Игореве», приходился внуком Шарукану, хотя участвовать в сражении около Лубна он не мог. Имя Шкурлака можно сближать также с именем плененного в сражении у Лубна летописного Сугры, брата Шарукана. Монаха Данилу Игнатьевича связывают с историческим игуменом Даниилом [Рыбаков 1963, 115–124; Рыбаков 1993, 166]. С другой стороны, В.Ф. Миллер вслед за М.Г. Халанским в летописи под 1136 г. среди храбрых мужей, павших в битве между «Мономашичами» и «Ольговичами» при реке Супое, находит Ивана Данилова и связывает его с былинным Михаилом Даниловичем, которого в некоторых вариантах былины именуют Иваном Даниловичем [Миллер, 2005, 311–313].

ТОРГОВЫЕ ДЕЛА НОВГОРОДА ВЕЛИКОГО

Из пяти былин этого раздела имя князя Владимира упоминается лишь в былинах «Ставр Годинович» и «Сорок калик со каликою», что лишний раз подчеркивает особый статус Новгорода в Древней Руси.

Древний Новгород располагался на обоих берегах реки Волхов и делился на пять концов. Софийская сторона на западном берегу помимо кремля (Детинца) включала три конца: Людин, Загородный и Неревский. Торговая сторона на восточном берегу включала два конца, Словенский и Плотницкий, а также новгородский Торг и Ярославово дворище, на котором народ сходился на вече.

КНЯЗЬ ГЛЕБ ВОЛОДЬЕВИЧ. Записано от Гаврила Крюкова 15 июня 1899 г. в селе Нижняя Зимняя Золотица Архангельской губернии на Зимнем берегу Белого моря: [Беломорские старины и духовные стихи, № 80, 353–356].

После первоначального предположения А.В. Маркова сюжет «Глеб Володьевич» стал соотноситься с походом князя Глеба Святославича Новгородского и Владимира Мономаха на Херсонес в Крым в 1077 г. [Миллер, II, 294–295;Рыбаков 1963, 98–100; Рыбаков 1993, 164]. Имена героев похода соединились в имени и отчестве героя былины. С.Н. Азбелевым подробно рассмотрены исторические свидетельства об этом походе и приведены доводы в пользу мнения некоторых исследователей о более ранней исторической подоснове былины, такой как взятие Херсонеса в 988 г. Владимиром Святым, связываемое с его крещением [Азбелев 2007, 101–109].

СТАВЕР ГАДЕНОВИЧ.[Былины в записях и пересказах XVII–XVIII веков, № 44 (Прилож. 5), 229–234].

Новеллистический сюжет серии «Герой и его жена» [Смирнов, 176–179], включающий и сказочные мотивы.

Владимир Мономах упоминает в своем «Поучении» воеводу Ставко Гордятича, который сопровождал его в 1077 г. на княжение в Смоленск [Повесть временных лет 1957, 122]. В Софийском соборе в Киеве некий Ставр Городятинич оставил автограф-граффити, относимый к XI–XII вв., если судить по почерку. Б.А. Рыбаков вслед за В.Ф. Миллером объединяет Ставра летописи и упомянутых здесь Ставра и Ставка в одно лицо и приводит убедительные доводы в пользу того, что этот Ставр Гордятич является прототипом героя былины «Ставр Годинович» [Миллер 2005, 283–284; Рыбаков 1963, 126–130; Рыбаков 1993, 166–167]. Имя этого же Ставра упоминается в берестяной грамоте № 613 («Грамота от В(о)нега к Ставру. [Пришли четыре (или: три) (?)] ногаты срочно, сделай милость. Хочу идти ...»), о событиях же, связанных с арестом Ставра, говорится в грамоте № 954, найденной в слое начала XII в. [Азбелев 2007, 109–112; Янин, 51]. В представленном ниже варианте былины двор Ставра находится в Чернигове, довольно часто фигурирующем и в других былинах, связанных со временем Владимира Мономаха, чаще же такое географическое указание отсутствует, однако есть вариант, где указывается, что Ставр прибыл в Киев из Новгорода [Былины Печоры и Зимнего берега, № 27, 111–113].

СОРОК КАЛИК СО КАЛИКОЮ. [Сборник Кирши Данилова, № 24, 121–129].

Былина «Сорок калик со каликою» из серии «Герой и его жена» [Смирнов, 174–175], нередкая в репертуаре исполнителей духовных стихов, поскольку близка к ним по сюжету, сохраняет скандальную память о императрице Евпраксии-Адельгейде, сестре Владимира Мономаха, также как и былины сюжета «Алеша Попович и Тугарин».

Единственный сюжет с участием князя Владимира, в котором князь находится за пределами Киева, в данном варианте он охотится. Здесь, возможно, сохраняется память о Владимире Мономахе, который в своем «Поучении» особо говорит о своих охотах и ловах [Повесть временных лет 1957, 125; Миллер, II, 214–254; Миллер 2005, 289–290].

САДКО

Известны три сюжетных части былинного цикла о Садко, из которых первая («Обогащение Садко») и третья («Садко в подводном царстве») носят сказочно-мифологический характер, а более поздняя вторая («Спор Садко с новгородцами») достаточно наглядно передает атмосферу новгородского торга. В варианте былины из репертуара А.П. Сорокина [Рыбников, II, № 134; Гильфердинг, I, № 70], имеющей все три части, Садко играет по приглашению на пирах, он бедный профессиональный музыкант-гусляр, в отличие от других былинных героев-гусляров – богатыря-воеводы Добрыни, заморского принца Соловья Будимировича и боярина Ставра Годиновича.

В этих, обособленных от Владимирского цикла, былинах явственна древняя языческая основа, однако подоплека спора Садко с новгородцами связана с христианской верой, поскольку Садко сооружал христианские храмы (в разных версиях от одного до трех), что находит соответствие и в летописной записи о закладке Садко Сытиничем церкви святых Бориса и Глеба. В 1940 г. фундаменты этой церкви, посвященной покровителям мореходов, были раскопаны А.А. Строковым, и многие исследователи отождествляют Садко былинного и летописного Садко [Рыбаков 1963, 150], однако такое отождествление правомерно только для второй части былины («Спор Садко с новгородцами»), где Садко предстает храмоздателем [Азбелев 2007, 113–122].

САДКО-БОГАТОЙ ГОСТЬ. [Сборник Кирши Данилова, № 28, 142–147].

В начале былины, прежде чем прибыть в Новгород, Садко прощается с Волгой-рекой, по которой гулял 12 лет. С кем и в каком качестве? До XX в. сохранялся на Русском Севере обычай брать в артель на сезонный промысел сказителя-певца. Садко мог гулять в качестве гусляра с ватагой ушкуйников или с купцами новгородскими, поскольку в третьей части Садко предстает искусным музыкантом, потешая игрой на гуслях царя морского. Гусли же в древности, как показано Б.А. Рыбаковым, «были неотъемлемой частью языческого ритуала», культово связанного со стихией воды [Рыбаков 1988, 262–263]. Садко сооружает три храма – во имя Стефана-архидьякона, Софии Премудрой и, наконец, Николы Можайского, святого покровителя мореплавателей.

САДКОВ КОРАБЛЬ СТАЛ НА МОРЕ. [Сборник Кирши Данилова, № 47, 178–182].

В этой былине Садко приносит себя в жертву морскому царю, но спасается благодаря подсказке явившегося ему во сне того же святителя Николая. Сходные мотивы отмечены в карело-финском эпосе, но параллель этому сказочно-мифологическому сюжету нашел А.Н. Веселовский во французском средневековом романе с героем по имени Садок [Азбелев 2007, 122–123].

ВРЕМЯ МЕЖДОУСОБИЙ И ПОЛОВЕЦКИХ НАБЕГОВ

В эпических песнях, отражающих этот период, когда Древняя Русь распалась на несколько самостоятельных княжеств, уже не всегда центром эпического пространства является князь Владимир стольнокиевский, а главные эпические герои – русские богатыри Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович никакой роли не играют, хотя будто бы на этот период приходится жизнь скончавшегося в 1188 г. преподобного Ильи Муромца. В былине «Царь Саул Леванидович» киевский князь не упоминается, но есть враждебная царю и его сыну Константину половецкая орда, хотя сами герои – явно не русичи. Не славянское и не христианское имя носит и герой другой былины Сухмантий Одихмантьевич, действие которой разворачивается при дворе князя Владимира. Герой одной из былин Дюк приезжает из Волынца-Галича и унижает своим богатством самого киевского князя. Наконец, действие эпических песен о князе Романе разворачивается не в Киеве, а во владениях князя Романа.

ДЮК. Записано от Петра Воинова в деревне Рыжкова (Кенозеро) Олонецкой губернии [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., т. 3, № 230].

В этой былине новгородские истоки былинного эпоса проявляются в том, что симпатии песнопевца на стороне Дюка, а не киевского князя и щапа Чурилы. В этот период в борьбе за киевский стол венгерский король выступал за внука Мономаха Изяслава Мстиславича Волынского, соперником которого был Всеволод (Кирилл) Ольгович Черниговский, ставший прообразом Чурилы. Всеволод враждовал с новгородцами и в 1141 г. арестовал их послов во главе с епископом [Ипатьевская летопись, 307–308; Рыбаков 1993, 166–167].

ЦАРЬ САУЛ ЛЕВАНИДОВИЧ. [Сборник Кирши Данилова, № 26, 134–141].

Редкий сюжет, по которому сын отправился на поиски пропавшего отца, попал в плен и в итоге освобожден отцом. Почему-то эта тема отношений отца и сына отнесена к серии сюжетов «Бой отца с сыном» [Смирнов, 217].

Былинному городу Угличу, в котором царь Саул Леванидович через 12 лет находит и освобождает сына, находится соответствие в русском сторожевом пункте Угол на Днепре близ устья Орели [Рыбаков 1963, 139–145; Рыбаков 1993, 167; Ипатьевская летопись, 631–632].

В источниках известен также боярин Григорий Хотович, ложно обвиненный Андреем Юрьевичем Боголюбским в причастности к смерти его брата Глеба Юрьевича в 1170 году [Карамзин, 1, III,322].

В строке «А и только с собою ружье везет» слово «ружье» – очевидный анахронизм.

СУХМАНТИЙ. Записано от Шальского лодочника (имя не зафиксировано) в деревне Шальский погост (Пудога): [Песни, собранные П.Н. Рыбниковым, т. II, № 148].

Существуют определенные доводы о связи сюжета былины с судьбой торческого князя Кунтувдея [Рыбаков 1963, 145–150; Рыбаков 1993, 167].

КНЯЗЬ РОМАН

Цикл эпических песен о князе Романе включает две былины и балладу. Подробно изучен этот цикл в работе И.Н. Жданова «Песни о князе Романе» [Жданов 1895], где он отождествил этого эпического героя с галицко-волынским князем Романом Мстиславичем Великим, с чем согласился позднее Б.А. Рыбаков [Рыбаков 1963, 150–153]. В.Ф. Миллер был не склонен разделять эту точку зрения и считал вслед за А.В. Марковым, что в образе эпического Романа отражен брянский князь Роман Михайлович Старый (княжил в 1246–1288 гг.), но вынужден был резюмировать: «Какими путями былина об этом князе перешла из западных мест сложения на север, в какое время и при каких условиях – это вопросы, на которые мы едва ли найдем ответы» [Миллер 2005, 303–304, 308–309]. Эти вопросы не возникают, если принять точку зрения Жданова, поскольку Роман Великий перед княжением во Владимире-Волынском княжил в Новгороде и оставил о себе у новгородцев добрую память, отстояв город при его осаде Андреем Боголюбским [Рыбаков 1993, 168].

НАЕЗД ЛИТОВЦЕВ. Записано от Шальского лодочника летом 1860 г. на реке Водле (Шале) в Шальском погосте [Песни, собранные П.Н. Рыбниковым, т. II, № 152].

В былине отразились как набеги ятвягов, так и сложные отношения Романа Мстиславича с польскими племянниками Лешеком Белым и Конрадом Мазовецким, сыновьями польского князя Казимира II Справедливого. Роман помогал им в противостоянии с их дядей Мечиславом (Мешко), но в своих ожиданиях за эту помощь был обманут, а потом погиб в противостоянии с самими племянниками [Жданов 1895, 507–510].

КНЯЗЬ РОМАН ЖЕНУ ТЕРЯЛ. [Сборник Кирши Данилова, № 51, 192–193].

Трагическое переосмысление в этой балладе развода Романа Мстиславича с дочерью Рюрика Ростиславича Киевского, возможно, было подхлестнуто ее насильственным пострижением в иночество вместе с отцом и матерью [Новгородская четвертая летопись, 180].

КНЯЗЬ РОМАН И МАРЬЯ ЮРЬЕВНА. Записано от Аграфены Крюковой 18 июня 1899 года в селе Нижняя Зимняя Золотица Архангельской губернии на Зимнем берегу Белого моря: [Беломорские старины и духовные стихи, № 18, 99–104].

Бегство вдовы Романа Мстиславича в Польшу к виновнику гибели ее мужа могло быть переосмыслено в былине как похищение Марьи Юрьевны [Жданов 1895, 510–512]. Вместе с тем на сюжет повлияли «Повести о увозе Соломоновой жены», в виде устных сказаний получивших хождение на Руси не ранее XIV в. [Повести; Жданов 1895, 498–501], отсюда в былине Цариград и Ерусалим-град. Примечательно, что «Повести» оказали влияние и на сюжет былины «Василий Окулович и Соломан», где переосмысливается развод великого князя московского Василия III с Соломонией Сабуровой.

По примечанию собирателя в строке «Будто белы лебеди тольке злтывают» с лебедями сравниваются гребни волн.

РАСПАД ДРЕВНЕЙ РУСИ И МОНГОЛЬСКОЕ НАШЕСТВИЕ

В этот раздел вошли четыре былины, и три из них, кроме первой, посвящены отражению вражеского нашествия русскими богатырями. После распада Древней Руси из древних сюжетов о вражеском нашествии остались востребованными для приурочивания к текущим событиям только те, где в цикле былин героем выступает Илья Муромец [Азбелев 1982, 134–200],и более демократичный сюжет с Василием Игнатьевичем (пьяницей) [Смирнов, 188–190]. Сюжет о Даниле Игнатьевиче и Михаиле Даниловиче, в котором апофеозом была встреча после битвы отца с сыном, и сюжет о Сухмане с балладно трагическим финалом не подходили для соотнесения с судьбоносными событиями воссоздававшейся Руси. В этом разделе из цикла сюжетов об отражении вражеского нашествия Ильей Муромцем и русскими богатырями приводятся два варианта сюжета «Камское (Мамаево) побоище» [Азбелев 1982, 142–152, 284] или «Гибель богатырей» [Смирнов, 51–57], приуроченных к двум событиям. Знаменательно, что так же, как размножились княжества и уделы на Руси, в различных вариантах и версиях этого сюжета появилось наряду с Ильей Муромцем и Алешей Поповичем множество богатырей – более двух десятков [Рыбаков 1963, 110].

АЛЕША ПОПОВИЧ И ИЛЬЯ МУРОМЕЦ. Записано А.М. Никольским в гор. Мезени Архангельской губернии: [Русские былины старой и новой записи, № 31]. Здесь приводятся 268 начальных из 590 стихов сводной былины,остальная часть относится к сюжету «Илья Муромец и Сокольник».

О ростовском храбре Александре Поповиче, прообразе героя этой былины, сохранилось множество письменных сведений, в которых исторические данные подчас трудно отделить от легендарных [Миллер 2005, 326–330]. Возможно, после этой былины имя Ольбега Ратиборича было вытеснено из былины о Тугарине именем Алеши Поповича [Рыбаков 1963, 153–154].

КАМСКОЕ ПОБОИЩЕ (КОНЕЦ БОГАТЫРЕЙ). Записано от Ефима Мелехова 30 июня 1901 года в деревне Сояне Долгощельской волости Мезенского уезда Архангельской губернии: [Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг., II, № 64(276)].

Мнения разных исследователей об исторической подоплеке этого сюжета были обобщены С.Н. Азбелевым [Азбелев 1982, 142–152], и все же за отождествление событий лежащих в основе этого сюжета с битвой на Калке говорит ряд соотносимых признаков. Во-первых, трагическому финалу былины предшествует победа над врагами так же, как разгром передового отряда монголов Мстиславом Удатным. Хвастовство братьев Суздальцев в окончании былины вполне соотносимо с самонадеянностью галицкого и волынского князей Мстислава Удатного и Даниила Романовича на Калке. Сам же этот эпизод, возможно, берет начало в каком-нибудь славопении тому же Мстиславу Удатному, победившему в Липицкой битве (1216) самоуверенных владимиро-суздальских князей Юрия и Ярослава Всеволодовичей [Миллер 2005, 326–330]. Вина же братьев Суздальцев в поражении былинных богатырей соотносима с отказом тех же князей присоединиться к походу против монголов. Алеша Попович в числе богатырей этого сюжета соотносим с участником битвы на Калке (и Липицкой битвы) витязем Александром Поповичем, если только имя летописного героя не попало туда из былин об Алеше Поповиче. Наконец, эпитет «Камское» в названии мог произойти из «Калкское» [Миллер 2005, 318–321].

ВАСИЛИЙ ИГНАТЬЕВИЧ И БАТЫГА. Записано от Ивана Фепонова в деревне Мелентьевская (Пудога) [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., I, № 60].

Былина, как и рассмотренный выше ее вариант «Василий (Игнатьевич) пьяница», открывается зачином «Туры», подчас бытующим самостоятельно [Смирнов, 188–190]. В.Ф. Миллер, связывая этот сюжет с нашествием Батыя, конкретного события за ним не усматривал [Миллер 2005, 325–326]. Вместе с тем уход Менгу-хана от Киева в 1239 г. – это единственная военная удача русских во время монгольского нашествия, которая и отразилась в этой былине с безусловно победным финалом [Рыбаков 1963, 169] и скоморошной коцовкой. Во время нашествия Батыги в Киеве нашелся лишь голь кабацкая Василий Игнатьевич и отсутствуют не только богатыри, но сам князь Владимир стольнокиевский. В этом нашли отражение и бегство из Киева Михаила Черниговского, и кончина Владимира Рюриковича, севшего было в Киеве, и смещение с киевского стола Ростислава Мстиславича галицким князем Даниилом Романовичем, посадившим в Киеве тысяцкого Димитра.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ. Записано от Никиты Ремизова в июле 1940 года в деревне Алексеевская Пудожского района Карелии Г.Н. Париловой: [Былины Пудожского края, № 40, 322–327].

Одна из самых поздних записей былин, публикуемых в настоящем издании. К сюжету «Гибель богатырей» в завершении присоединяются эпизоды заключения Святогора в гробу, встречи Ильи с отцом Святогора и вознесения Ильи в карете на небо в оправдание предсказания, что ему «смерть в бою на роду не писана». С.Н. Азбелев, изучая былину «Камское побоище», представленную 41 вариантом, установил, что только 12 вариантов содержат эпизод гибели (окаменения) богатырей. Признавая некоторые доводы в пользу связи былины с битвой на Калке в 1223 г., исследователь находит более весомые доводы в пользу соответствия этой былине событий 1380–1382 гг. – Куликовской битвы и нашествия Тохтамыша [Азбелев 1982, 142–152]. Вместе с тем почти 30% вариантов былины содержат сюжет «Гибель богатырей», и это нельзя объяснить случайностью. Несомненно, взятие и разорение Киева в 1240 г. Батыем стало конечной точкой в завоевании Древней Руси монголами, поэтому есть основание видеть соответствие этому событию в самом трагическом сюжете русской героической эпики.

В строке «Глядят-то теперь в биноклии» – очевидный анахронизм.

ЗОЛОТООРДЫНСКОЕ ИГО

Среди лиц, живших в первом столетии монгольского ига на Руси и канонизированных русской православной церковью, можно видеть полтора десятка русских князей (такого числа святых князей нет ни до этого периода, ни после). Трое из этих князей прославлены в народной поэзии, но не в песнях, а в духовных стихах. Обозначился и жанр исторических песен, но былины в этот угнетенный период не были востребованы.

МИХАИЛ И ФЕДОР ЧЕРНИГОВСКИЕ. Записано в деревне Слободе Новгородского уезда [Калеки перехожие, вып. 3, № 154, 671–672].

Церковное признание новых мучеников с возникновением первых редакций «Сказания о убиении в орде князя Михаила Черниговского и его боярина Феодора» произошло не позднее смерти в 1271 г. дочери Михаила, ростовской княгини Марьи, которая вместе с сыновьями Борисом и Глебом построила церковь в честь Михаила и Феодора в Ростове, откуда началось их религиозное почитание. При Иване Грозном мощи святых были перевезены из Чернигова в Москву и положены в церкви во имя Черниговских чудотворцев, а при Екатерине Великой мощи поместили в Архангельском соборе.

АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ. Записано от старообрядца в Орловской губернии [Калеки перехожие, вып. 3, № 153, 669–671].

Духовный стих «Александр Невский» связан с канонизацией благоверного великого князя Александра Невского на церковном соборе 1574 г., но основу его содержания составляет лейтмотив «Повести о житии Александра Невского», первая редакция которой была составлена, вероятно, до смерти в 1274 г. митрополита Кирилла. В духовном стихе об Александре Невском, несмотря на выпадение и смещение множества исторических реалий, выделена его роль в сохранении самого понятия Русь. Крымские татары в стихе –позднее привнесение: набеги крымских татар начались только в начале XVI в. Перед смертью Александр Невский действительно принял монашеский постриг, и вплоть до Смутного времени утвердилась на Руси традиция предсмертного пострига князей, а потом царей.

ФЕОДОР, ДАВИД И КОНСТАНТИН ЯРОСЛАВСКИЕ. Записано в деревне Слободе Новгородского уезда[Калеки перехожие, вып. 3, № 212, 785–786].

По «Житию Феодора Ярославского» Феодор Ростиславич Черный был женат на дочериярославского князя Василия Всеволодовича Марии [Словарь книжников, I, 179], однако под 1289 г. в летописи называется ярославская княгиня Оксинья с сыном Михаилом[Симеоновская летопись, 82], однако Михаил был не сыном, а внуком Ксении, тещи Феодора Ростиславича.

В Спасском монастыре были похоронены сыновья Феодор Ростиславича – Давид, принявший после отца ярославский стол и умерший в 1323 г., и умерший немного раньше, в 1321 г., Константин. В 1463 г. были открыты нетленные мощи Феодора Ростиславича и его сыновей [Новгородская четвертая летопись, 183–185; Симеоновская летопись, 75–84], а в 1471 г. произошла канонизация святых.

В стихе о ярославских святых есть только констатация того, что Феодор овдовел и должен жениться, чтобы родить двух сыновей. Содержательный же мотив стиха в том, что праведника Бог наказывает любя и Пресвятая Богородица предвещает ему непременное воздаяние за благочестие. Упоминаемые Антоний с Феодосьем – преподобный Антоний Печерский (980–1073), основатель Киевской Лавры, первоначальник русского монашества, и его духовное чадо, преподобный Феодосий Печерский (1009–1074), древнерусский церковный писатель, а с 1057 г. игумен Киево-Печерского монастыря, автор первого на Руси монастырского устава.

ЩЕЛКАН ДУДЕНТЬЕВИЧ. [Сборник Кирши Данилова, № 4, 24–27].

Один из старейших исторических песенных сюжетов. Наряду с некоторыми вымышленными эпизодами благополучный финал песни далек от исторической действительности – карательный поход ордынцев подвергТверь была опустошению.

Известия о восстании в разных летописных источниках изобилуют поздними наслоениями и чрезвычайно противоречивы. Из девяти известных записей песни вариант Кирши Данилова наиболее близок к одной из «тверских» летописных версий, по которой восстание жителей Твери против Чолхана возникло стихийно, и это, пожалуй, ближе всего к историческим фактам. Жестокий произвол Чолхана и его ратников вызвал взрыв недовольства местного населения. По некоторым вариантам песни, где нет смертельного исхода для Щелкана, похоже, что еще до восстания ему пели недобрую славу. Борисовичи, погубители Щелкана, в реальности могли быть представительными гражданами (существует версия, что это тверской тысяцкий с братом), которые подняли или возглавили восставших. В песню, судя по ее окончанию, события разгрома Твери не попали, то есть она была сложена по свежим следам сразу после восстания. В первой половине песни речь идет не о Твери, в ней дается картина сбора дани в дальней Литве (в действительности Литва дани Орде не платила), и картина эта ужасна, а в сочетании с мерзостями, творимыми сыноубийцей и кровопийцей Щелканом в Твери, представляет всю чудовищность и невыносимость ордынского ига. Но трагическая эта картина завершается торжеством возмездия притеснителю, свидетельствуя о том, что чувства человеческого достоинства и свободолюбия, вырвавшиеся из под ордынского гнета, в русском народе неистребимы. Сюжет этот бытовал на Русском Севере и в начале XX в., один из вариантов его был записан в 1909 г. в Беломорье от И. М. Мяхнина известным собирателем фольклора А. В. Марковым.

НАЕЗДЫ ТАТАР НА РУССКИЕ ЗЕМЛИ

Тема полона, видимо, одна из древнейших в фольклоре, была заметной и в былинном эпосе, но еще более распространенной она стала в нарождающемся жанре исторических песен, где этим песням свойственна пронзительная лирическая интонация.

СОН ДЕВУШКИ ПРО НЕВОЛЮ (ТАТАРСКИЙ ПОЛОН). Записано А.Х. Востоковым: [Песни, собранные П.В. Киреевским, VIII, 322–323].

НАБЕГ ТАТАР (ИЗ ВРЕМЕН ТАТАРЩИНЫ). Записано в Островском уезде Псковской губернии и сообщено М.И. Семевским: [Русские народные песни, собранные П.В. Шейном, 22].

РУССКАЯ ДЕВУШКА В ТАТАРСКОМ ПЛЕНУ. Записано С.М. Пономаревым на казачьей линии Оренбургской губернии в 1880-х гг. [Архив Географического общества СССР. Ф. XII, оп. 2, № 4, песня 46]; сообщено П.Г. Ширяевой [Исторические песни XIII – XVI веков, № 9, 55].

ПОЛОНЯНИН (ПРО ПОЛОНЯНИНА). Сведений о записи и сказителе нет [Былины и исторические песни из южной Сибири, № 49, 183].

ДЕВУШКА И ЗАХВАТЧИКИ (ТАТАРСКИЙ ПОЛОН) Записано А.Х. Востоковым [Песни, собранные П.В. Киреевским, VIII, 323–325].

ТАТАРИН В МОСКВЕ ПРОДАЕТ ДЕВУШКУ. Записано А.М. Языковым в г. Сызрани Симбирской губернии: [Песни, собранные П.В. Киреевским (новая серия), №2404 (без названия)].

МАТЬ ВСТРЕЧАЕТ ДОЧЬ В ТАТАРСКОМ ПЛЕНУ. Записано М.Ю. Лермонтовым: [Лермонтов, 239–240]. Источник данной публикации [Исторические песни XIII–XVI веков, № 25, 65].

ДЕВУШКА БЕЖИТ ИЗ ПЛЕНА (РУССКАЯ ДЕВУШКА В ТАТАРСКОМ ПЛЕНУ). Записано от Дьякова в станице Бухтарме Г.Н. Потаниным [Этнографический сборник, вып. VI. СПб. 1864. 92–93].Источник данной публикации [Исторические песни XIII–XVI веков, № 19, 61–62].

Дарья-река («дарья» по-персидски означает «река») в данном случае символизирует эпическую границу между русскими и татарскими владениями. Возможно, в песне отразились гидронимы рек Сыр-Дарья и Аму-Дарья, находившихся во владениях Узбекской Орды и Казахской Орды.

ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ И ТАТАРЫ. [Донские обл. ведомости, № 84]. Источник данной публикации [Исторические песни XIII–XVI веков, № 23, 63]) сведений о записи и сказителе не содержит.

НОВГОРОДСКАЯ ВОЛЬНИЦА

В этот раздел входят две былины о новгородце Василии Буслаеве, которые, как и былины о Садко, обособлены от Владимирского цикла. В настоящее время установлено, что имя в записи Никоновской летописи под 1171 г. «Того же лета прествися в Новегороде посадник Васка Буславичь» попало из фольклора, поскольку в списке посадников Новгородской первой летописи, составленной ранее Никоновской, имя Василий до второй половины XI в. не встречается[Азбелев 2007, 123–127].

ПРО ВАСИЛЬЯ БУСЛАЕВА. [Сборник Кирши Данилова, № 10, 48–54].

Братчина Никольщина – складчина на праздничный пир в день памяти святого Николая: на Николу зимнего 6 (19) декабря и летнего 9 (22) мая. В данном контексте речь может идти и о складчине членов общины при храме святого Николая.

ВАСИЛЕЙ БУСЛАЕВ МОЛИТЬСЯ ЕЗДИЛ. [Сборник Кирши Данилова, № 19, 91–98].

Гора Сорочинская («Царицынская») – Сары-Тинская в низовьях Волги [Рыбаков 1993, 170].

Географическое положение Куминского острова как нельзя лучше подходило для казачьих разбоев [Новгородские былины, 384], ныне этот остров у северо-кавказского берега Каспийского моря напротив сухого устья реки Кумы носит название Морской Бирючок, напоминающее его опасную роль на древних торговых путях.

Презрительность Василия в отношении человеческого праха далека от шекспировского гуманизма, заключенного в обращенный к черепу монолог Гамлета, хотя рукописями середины XVI в. засвидетельствован близкий шекспировскому мотив стихов покаянных «о видении человека и кости нагих во гробе лежаща» русской монастырской лирики [Ранняя русская лирика, 285–286; 305–306; 309–311].

ВОЗВЫШЕНИЕ МОСКВЫ И БОРЬБА С ЗОЛОТООРДЫНСКИМ ИГОМ

В этом разделе представлены два духовных стиха и четыре былины. Востребованность былинного эпоса в этот период свидетельствовала не о возрождении жанра, а о подъеме общественного духа на Руси. С запустением Киевской Руси после монгольского нашествия былины вместе со скоморохами переместились в новгородские земли, где имелись и свои былинные традиции [Морозов, 44]. В богатейшем репертуаре былин Киевской Руси было достаточно сюжетов, мотивов и эпизодов, чтобы носители этого жанра могли откликнуться на события, достойные эпики [Емельянов, 18–19]. В особенности это касается цикла былин об отражении вражеского нашествия с участием Ильи Муромца. Вместе с тем, эти отклики, оставляя традиционных былинных героев в традиционном былинном пространстве, не могли не внести исторической конкретики, связанной с такими выдающимися событиями, как сражение на Вожже, Куликовская битва и нашествие Тохтамыша на Москву.

ПЕТР МИТРОПОЛИТ. Записано от старика Алексея в селе Зимёнки Зарайского уезда Рязанской губернии [Калеки перехожие, вып. 3, № 155, 672–673].

Избавление от моровой язвы при великом князе московском Симеоне Гордом в 1351 г. приписано покровительству святого митрополита Петра, канонизированного в 1339 г.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ, ЕРМАК И КАЛИН-ЦАРЬ. Записано от Трофима Рябинина летом 1860 г. в деревне Середки Кижской волости Олонецкой губернии [Песни, собранные П.Н. Рыбниковым, I, № 7].

Появление в старом былинном сюжете имени Ермака идет не от известного исторического лица, казачьего атамана Ермака Тимофеевича. Этот былинный Ермак соименен герою одного рязанского предания о битве на Воже, согласно которому богатырь Ермачок, скрывавшийся со своим отрядом в засаде, в решительный момент ударил в тыл ордынцам, но погиб и сам, смятый побежавшими врагами [Азбелев 1982,138–142].

КУЛИКОВСКАЯ БИТВА И НАШЕСТВИЕ ТОХТАМЫША НА МОСКВУ

Именно в этот период снова стал востребованным былинный жанр и все эти героические и трагические события – и сокрушительное поражение Мамая на Куликовом поле и опустошительное нашествие Тохтамыша на Москву и Русь – получили отражение в сюжетах «Илья Муромец и Калин-царь» и «Мамаево побоище», берущих начало в давних нашествиях – половецком и монгольском.

КАЛИН-ЦАРЬ. [Сборник Кирши Данилова, № 25, 129–134].

Зять Калина-царя Сартак соименен сыну хана Батыя; в этом одно из свидетельств, что былины о Куликовской битве берут начало в былинах о нашествии Батыя.

На историческом небосводе звезда победы на Куликовом поле стала разгораться все ярче и ярче. Древнерусская литература обогатилась поэтическим творением Софония Рязанца «Задонщина», при создании которого за образец было взято знаменитое «Слово о полку Игореве». «Задонщина» возникла, видимо, сразу же после Куликовской битвы [Дмитриев, 346–347], былины же, приуроченные к этой битве, сложились уже после нашествия Тохтамыша [Азбелев 1982, 151, 166]. Спустя некоторое время, значимость Куликовской битвы была оценена по достоинству в целом ряде литературных памятников, и тогда же, видимо, возникла былина «Калин-царь», в которой отразились реалии, связанные с нашествием Мамая. В этот же сюжет попал заметный эпизод обороны Москвы от Тохтамыша, когда был поражен из самострела сын знатного татарина, но финал былины заканчивается смертью Калина (Мамая).

ДМИТРОВСКАЯ СУББОТА. Записано в Москве [Калеки перехожие, вып. 3, № 156, 673–675].

В основе этого духовного стиха утвердившаяся в русской православной церкви традиция: в память погибших на поле боя совершать заупокойную службу в субботу перед днем памяти великомученника Димитрия Солунского, бывшего небесным покровителем князя Дмитрия Донского. Главное содержание произведения – чудесное видение князем Куликова поля после битвы с татарами и пресвятой Богородицы, предвещавшее ющую ему близкую достойную кончину, что явилось основанием для установления Дмитровской субботы.

«Достойная» – заключительная часть молитвы, начинающаяся словами «Достойно есть».

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И МАМАЙ (МАМАЕВО ПОБОИЩЕ). Записано А.М. Никольским в городе Мезени Архангельской губернии [Русские былины старой и новой записи, № 8, 22–30].

Сюжет отражает как перипетии победной Куликовской битвы, так и сокрушительного нашествия Тохтамыша. Истоки этого сюжета можно видеть в былине, приуроченной к печально знаменитой битве на Калке. В этом сюжете опять же оказались к месту братья-суздальцы (суздальско-нижегородские князья), хотя в данном случае с ними было бы уместнее связать мотив предательства, а не похвальбы. В трагическом финале сюжета могла, видимо, отразиться встреча запоздавших войск Ягайла и новгородской рати и поражение новгородцев в неравном сражении [Азбелев 1982, 165–166; Азбелев 2007, 128–155].

ДАНИЛА ЛОВЧАНИН. Записано А.М. Языковым в селе Станишном: [Собрание народных песен П.В. Киреевского, № 14, 56–59].

После 1382 г. до 1472 г. не было ни одного события на Руси, оставившего след в былинной эпике, за исключением трагической гибели князя и княгини Вяземских, жестоко убитых князем Юрием Смоленским после попытки овладеть княгиней Ульяной [Новгородская четвертая летопись, 404]..

В былине в роли злодея-советчика выступает Путятин Путятявич (вариант: Мишатычка Путятин сын), прототипом которого Б.А. Рыбаков считает Путяту Вышатича, киевского тысяцкого при князе Святополке [Рыбаков 1963, 114–115]. В.Ф. Миллер связывал былину со «Сказанием об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы» [Миллер 2005, 119].

ВРЕМЯ ИВАНА III ВАСИЛЬЕВИЧА ВЕЛИКОГО И КОНЕЦ ОРДЫНСКОГО ИГА

В народнопоэтической истории государь всея Руси Иван III Васильевич (1440–1505) остался не на столь видном месте, как он заслужил. Причиной тому стала «тень Грозного» – его внука Ивана IV Васильевича, к которому собиратели без колебаний относили песенные сюжеты, представленные в этом разделе. Однако, вслед за Н.М. Карамзиным и С.М. Соловьевым можно утверждать [Азбелев 2007, 181–207], что возникновение этих сюжетов обязано Ивану III Великому, который при жизни носил прозвание Грозного, а после 1480 г. публично именовался царем (до этого «царями» называли ордынских ханов), хотя на царство, как это сделал его внук, не короновался. Полное совпадение имен деда и внука, закрепление за Иваном IV прозвания Грозного и повторение такого военно-политического достижения, как подчинение Казани – все это позволило данным сюжетам в дальнейшем бытовании наполниться реалиями и событиями времени Ивана IV. Все же полного обезличивания исторических персон, как в характерном для былин случае с князем Владимиром, в этих песнях не произошло, и в некоторых вариантах песен сохранились признаки, ведущие ко времени Ивана III, которое оставило свой след и в былинном эпосе.

ПОКОРЕНИЕ НОВГОРОДА (15 января 1478 г.). Доставлена поручиком А.М. Поповым из г. Боровичей Новгородской губернии в 1890 г. [Боевые песни русского солдата, № 4, 19].

В песне с признаками обработки верно отображены события, связанные с ликвидацией Иваном III политической независимости Новгорода [Азбелев 2001, 443].

ВАСИЛИЙ КАЗИМЕРСКОЙ. Записано от Леонтия Тупицына в 1860-х гг. С.И. Гуляевым в деревне Ересной под Барнаулом [Былины и исторические песни из южной Сибири, № 10].

Мотив выплаты дани и получения дани обратно имеется в двух былинных сюжетах «Михайло Потык» и «Добрыня Никитич и Василий Казимирович (Василий Казимерской)», которые событийно разнесены на пять веков. Первый из сюжетов можно отнести ко времени становления Киевской Руси и зависимости от Хазарского каганата. Второй же сюжет, в котором одним из главных героев почти во всех вариантах сюжета является Добрыня Никитич, базируется на более раннем сюжете получения дани, основой для которого могли послужить засвидетельствованные в летописи походы князя Владимира Святославича и его воеводы (и дяди) Добрыни на сопредельные земли, в том числе в Польшу («землю Поленецкую») [Рыбаков 1963, 66–67]. В обстоятельствах противостояния Руси и Орды в 1472–1480 гг. такой опытный во взимании даней богатырь как Добрыня оказался подходящей фигурой для нового сюжета. Для главного же героя сюжета Василия Казимировича [Азбелев 1982, 124–132; Азбелев 2007, 156–180], находится исторический прототип в лице новгородского боярина Василия Александровича Казимира. Поскольку к тому времени после крушения Киевской Руси от нашествия Батыя былинные традиции сохранялись и продолжались только в Новгородских землях, то и былинный освободитель от ига должен был оказаться новгородцем. Первым в Новгороде среди виднейших политических фигур той поры в летописях упоминается Василий Александрович Казимир, именно он в 1481 г., сразу после событий на Угре, принимал деятельное участие как воевода новгородской рати в успешном походе на ливонских немцев, разоривших перед тем псковские земли.

Не исключено, что во время стояния на Угре в составе посольства Товаркова к хану Ахмату был и новгородский посадник Василий Александрович Казимир, который мог прибыть к Угре с новгородской ратью. В этом случае былинный сюжет «Добрыня Никитич и Василий Казимирович» [Азбелев 1982, 287; Азбелев 2007, 156–180], где богатыри, победив в состязаниях и разгромив врагов, забирают обратно русскую дань, – отражал бы не только суть посольской миссии Товаркова, но и конкретный исторический эпизод. Однако не известно ни одного свидетельства участия Василия Казимира как в том посольстве, так и в той кампании, если не считать таковым самое былину.

ЦАРЬ МОЛИТСЯ ПО СЫНЕ (ГРОЗНЫЙ МОЛИТСЯ ПО УБИТОМ СЫНЕ). Записано от И.А. Прокопова и А. Капустина в 1902–1903 гг. в станице Александровской Астраханской губернии [Догадин, № 13].

Сюжет существует в единственной записи. Смерть Ивана Молодого, старшего сына Ивана III, давала шанс на наследование престола Василию, сыну Ивана III от его второй жены Софьи Палеолог, и ее придворные сторонники могли испытывать удовлетворение от этой смерти, к причинам которой могла иметь отношение и сама Софья.

ОПАЛА НА ЦАРЕВИЧА ВАСИЛИЯ (ИВАН ГРОЗНЫЙ). Записано от Власа Чекалева 22 июня 1899 г. в селе Верхняя Зимняя Золотица Зимнего берега Белого моря Архангельской губернии: [Беломорские старины и духовные стихи, № 106, 481–482].

Из 61 варианта песенного сюжета «Гнев Ивана Грозного на сына» [Исторические песни XIII–XVI веков, 200–260, 287–454] опальный царевич носит имя Василий только в двух № 229 и № 259, который здесь и приводится. Спасение Василия в песне можно связать с отменой опалы Иваном III на сына [Азбелев 2007, 193–197]. У Ивана IV сын с таким именем умер во младенчестве [Азбелев 2007, 192].

Зачин песни перекликается с зачином сюжета «Смерть царицы» [Исторические песни XIII–XVI веков, 263–265, 456–462]. Во второй части песни появляется отклик уже на женитьбу Ивана Грозного на Марии Темрюковне.

ОПАЛА НА ЦАРЕВИЧА ДМИТРИЯ (ИВАН ГРОЗНЫЙ И СЫН). Записано Е.П. Родиной в 1938 г. [Сказитель Ф.А. Конашков, № 22, 178–183].

Только в двух вариантах песенного сюжета «Гнев Ивана Грозного на сына» (№ 200,№ 236) опальный царевич носит имя Дмитрий [Исторические песни XIII–XVI веков, 200–260, 287–454]. В песне следует видеть не сына Дмитрия, а внука Ивана III [Азбелев 2007, 192–193; 198–201]. Первый сын Ивана IV с именем Дмитрий умер младенцем, а второй родился лишь за полтора года до смерти царя.

СМЕРТЬ ЦАРИЦЫ СОФЬИ (СВАДЬБА ГРОЗНОГО). Записано С.В. Максимовым в Архангельской губернии: [Якушкин, 69].

Из песни взято начало (31 стих из 168), представляющее сюжет «Смерть царицы», дальнейший текст относится к сюжету времени Ивана IV «Кострюк».

Софья Палеолог имела огромное влияние на Ивана III, подобное же влияние имела на Ивана IV его первая жена Анастасия Романовна, что способствовало переносу песенного сюжета «Смерть царицы Софьи» в царствование Ивана IV и ввод в сюжет последующей женитьбы Ивана IV на Марии, дочери черкесского князя Темрюка. В данном варианте, однако, сохранилось имя царицы Софьи (жены с таким именем у Ивана IV не было, хотя отчество царицы здесь принадлежит уже его первой жене). Упоминаются также две (не считая умершей прежде) дочери царицы Софьи, дочери же Ивана IV умирали в младенчестве [Азбелев 2007, 202–203]. Финал песни исторических корней ни у деда, ни у внука не находит и явно тяготеет к балладе.

СМЕРТЬ ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА. Записано А.Н. Пасхаловой в Саратовской губернии [«Известия Академии Наук», Прибавления, 1854, т. III, 323–324 (без названия)].

Сюжет известен в четырех вариантах, подлинность двух из них сомнительна. Эта песня может быть отнесена к Ивану III, поскольку не содержит реалий, указывающих на Ивана IV, в отличие от варианта, помещенного в разделе Ивана Грозного.

ЧАСОВОЙ У ЦАРСКОГО ГРОБА (ПЛАЧ КАЗАКОВ ПО ЦАРЕ ИВАНЕ ГРОЗНОМ). Записано от братьев Чернышевых, А.Н. Исаева и др. в станице Дурновской, от Л.М. Делова и др. в станице Сероглазинской, от А.А. Горшенева и др. в станице Пичуженской Астраханской губернии в 1902–1903 гг. [Догадин, № 14].

Один из вариантов сюжета «Часовой плачет у гроба Ивана Грозного» [Исторические песни XIII–XVI веков, № 278–285].

В этой песне упоминается подготовленный Иваном III поход на Казань, который состоялся в следующем за его смертью году уже при великом князе Василии III Ивановиче, но не был удачным, что отмечено в одном из вариантов этого сюжета [Азбелев 2007, 203–205].

ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕНИЕ ВАСИЛИЯ III ИВАНОВИЧА

Время правления великого князя Василия III отмечено двумя песенными сюжетами, балладой и былиной. Первыйпесенный сюжет “Молодец зовет девицу в Казань» [Исторические песни XIII–XVI веков, №№ 84–105, 110–122] представлен здесь двумя вариантами.

КАЗАНЬ-ГОРОД. Записано С.П. Бородиным, Ю.А. Самариным, Ю.М. Соколовым от Настасьи Богдановой-Зиновьевой в Петрозаводске в 1926 году: [Онежские былины, 1948, № 157].

Вариант отступает от традиционного зачина «У колодца да было …».

МОЛОДЕЦ ЗОВЕТ ДЕВИЦУ В КАЗАНЬ. Сведений о записи и сказителе нет [Песни, собранные П.В. Киреевским, VI, 15–16].

Вариант имеет отличие от традиционного зачина «Соловей кукушку подговаривал».

АВДОТЬЯ РЯЗАНОЧКА. Записано от Ивана Лядкова-Кропачева на Кенозере в Олонецкой губернии: [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., III, № 260].

В балладе речь идет о Казани, но многие исследователи соотносили ее с разорениями Рязани при нашествии Батыя и более поздними ордынскими нашествиями. Основание для такого соотнесения можно было видеть в прозвище героини и в былиной окраске баллады. Хотя картина разорения города типична для вражеского нашествия, это не мешает, однако, видеть в балладе отражение расправы с русским населением в Казани летом 1505 г. при хане Мухаммеде-Эмине и последующего примирения хана с Василием III [Амелькин, 80–85], откуда закономерна после трагического начала радостная, свойственная былинной героике, концовка.

Король Бахмет турецкий, представленный в балладе, возможно, связан с именем султана Мехмеда II Завоевателя, что обусловлено попытками Османской империи посадить на престол в Казани своих ставленников, родственников крымского хана, однако нашествия турецкой армии на Казань история не знает.

МОНАСТЫРЬ. Сведений о записи и сказителе нет [Старинные великорусские песни, записанные священником Е. Фаворским, 121].

Представляется обоснованным мнение собирателя, что песня «может относиться к царице Анне, супруге Иоанна Грозного, скончавшейся и погребенной (около 1577 г.) в Суздальской девичьей обители; но, вероятнее, вспоминает о царице Соломонии, супруге Василия Иоанновича, сосланной в Суздальский монастырь в 1525-м и скончавшейся там в 1542 году» [Азбелев 2001, 446].

ВАСИЛИЙ ОКУЛОВИЧ И СОЛОМАН. Записано от Андрея Тяросова в деревне Дорогой Горы Дорогорской волости Мезенского уезда Архангельской губернии в 1901 г. [Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899–1901 гг., III, № 327].

В.Ф. Миллер вслед за А.Н. Веселовским видел источник этой былины в повести о Соломоне и его неверной жене, распространенной в средние века в книжных версиях и устных преданиях [Повести]. Вместе с тем он сопоставил Соломониду, жену царя Соломана, царя Василия Окуловича и его слугу Торокашка с историческими лицами: с царем Василием III, его женой Соломонией Сабуровой и с московским гостем Василием Никитичем Торокановым [Новгородская четвертая летопись, 540, 616], проводившим политику князя в Новгороде [Миллер, III, 174–202]. В сказаниях жена Соломона сознательно изменяет мужу, в былине Соломониду похищает Торокашко-вор и насильно берет замуж Василий Окулович. Поскольку нет данных для отнесения былины к более раннему периоду, чем XVI в., то вполне закономерно видеть в ней переосмысление развода Василия III с Соломонией и ее пострижение в монастырь.

ВРЕМЯ ЦАРЯ ИВАНА IV ВАСИЛЬЕВИЧА ГРОЗНОГО

Время Ивана Грозного в народно-поэтической эпике оказалось отмеченным необычайно широко: около 30 песенных сюжетов связаны с событиями этой эпохи, но и эпоха Грозного протянулась на целых полвека, а несколько сюжетов, как отмечалось выше, были позаимствованы из времени Ивана III [Азбелев 2007, 181–207]. Вместе с тем в былинной эпике время Грозного не отмечено. Около половины песенных сюжетов этого периода так или иначе связаны с казаками.

КАЗАКИ В ДИКОМ ПОЛЕ

Казаки не вдруг появились на окраинах Московского государства и в Поле – степном Подонье, которое являлось только частью исторически обозримого с IX века по русским летописям степного пространства Приазовья и северного Причерноморья между низовьями Дуная и Волги.В западной части этого пространства по черноморскому побережью с VIII века были известны славянские племена: от Дуная до Днестра тиверцы и в низовьях Днепра уличи, с которыми еще в 885 году воевал киевский князь Олег Вещий, с его же войском тиверцы в 907 году ходили на Константинополь [Повесть временных лет 2004, 79, 83]. В княжение Игоря Рюриковича варяг Свенельд, получивший от от него право на дань с уличей, начал с ними войну и лишь через три года взял их главный город Пересечень, тем вынудив уличей уйти к Днестру [Новгородская четвертая летопись, 26–27]. Об уходе тиверцев и уличей из региона сведений нет, также как и упоминания о них в дальнейших летописных записях отсутствуют. Из истории Польши, однако, известно, что князь Болеслав Храбрый, будущий польский король, в ходе борьбы за престол ещё в 992 г. брал на службу черкасов [Ригельман, 10]. Это могли быть и уличи, часть земель которых в XI–XIII вв. отошла к Галицкому княжеству, а позже – к Польско-Литовскому государству, в эпоху которого и оформились белгородское (днестровское) и запорожское (днепровское) казачества.

Кочевые племена (торки, берендеи, печенеги, а также турпеи), обитавшие в Поросье и служившие киевским князьям, в летописях известны с 1146 года под собирательным именем «черные клобуки» и сведения о них к 1206 году заканчиваются. Крещеные потомки «черных клобуков» и половецких изгоев смешались со славянским населением, обитавшим по крупным рекам, и после монгольского нашествия стали известны как черкасы и дали начало запорожским казакам. В 1505 году польско-литовский король Сигизмунд I выдал грамоту гетману запорожских черкасов Дашкевичу на владение землями, в 1512 году гетманом запорожского казачества значился Предслав Ленкоронский, успешно воевавший с крымскими татарами. В 1515 году пришли служить Сигизмунду I азовские казаки, присоединившись к белгородским, и в том же году засвидетельствовано поселение запорожцев на Дону.

Аланы (ясы русских летописей), обитавшие в среднем течении Дона и по Северскому Донцу и вытесненные оттуда половцами, в 1117 г. получили от Мономаха место в верховьях Остера, левого притока Десны. После этого донские ясы из летописей исчезли, зато с 1147 году стали упоминаться бродники, обитавшие в Подонье севернее Половецкой земли на границе с Рязанским княжеством. В 1180-х гг. какие-то рязанцы разбойничали на Волге в булгарской земле, грабили купцов и разоряли селения [Татищев, 2, 400]. Среди участников битвы на Калке в 1223 году упоминается Плоскиня (имя явно русское), воевода бродников, враждовавших с половцами. Бродники не испытали военного насилия от монголов, но все же были обложены данью [Азбелев 1999, 102]. Свое названье бродники получили, видимо, из-за своего основного занятия – рыболовства [Татищев, 2, 537]. После принятия в 1312 году Золотой Ордой мусульманства и нашествия в 1395 году Тамерлана, опустошившего Крым и низовья Дона, о бродниках ничего не слышно. Но в середине XV века в верхнем Подонье на окраине Рязанского княжества обнаружились казаки: «Летописи времен Василия II Темного в 1444 году, упоминают о казаках рязанских, как особенно легком войске» [Карамзин, 2, V, 182]. При Иване III в 1468–1469 гг. ходили казаки во главе с атаманом Иваном Руном на Казань. Во время «стояния на Угре» в составе судовой рати, разорившей ордынскую столицу на нижней Волге, были казаки [Азбелев 1999, 107–108]. После захвата в 1471 году Азова турками в нем сохранялась община казаков. Можно предположить, что казаки участвовали и во взятии Казани в 1497 году, поскольку песенный сюжет «Часовой (казак) у гроба царя», относящийся ко времени Ивана III, говорит о том, что казаки в 1505 году после мятежа казанского хана Мухаммеда-Эмина готовились к походу на Казань [Исторические песни XIII–XVI веков, № 282, 474–475]. Весной 1500 и летом 1501 гг. «азовские казаки Угус-Черкас да Коробай» грабили на Поле русских и крымских послов с иностранными и русскими купцами [Татищев, 3, 466, 469]. После этого турецкий султан Баязет направил в Азов карательный отряд, некоторые казаки были схвачены и брошены в тюрьму, а части казаков удалось уйти в Поле. В это же время торговым сношениям Москвы через Волгу с Югом наносили ущерб новгородские ушкуйники, которые обосновались в городе Хлынове на Вятке и, спускаясь вниз, разбойничали и на Волге. В 1489 году Хлынов был взят Иваном III, и «ватаманы» вятчан Аникиев, Лазарев и Богодайщиков были казнены, часть населения была переселена, а часть обращена в холопов [Карамзин, 2, VI, 276]. Ещё же часть вятчан спустилась по Волге и скрылась на безлюдном овражистом правобережье, откуда в XVI веке через узкий водораздел стала расселяться по Дону, спускаясь с левых верхних его притоков [Савельев, 203–204].

Понятно, что песенные сюжеты «Ермак и турецкий султан (вариант: Казак в турецкой тюрьме в Азове)», «Турки нападают на казачью крепость (вариант: Покрай моря синего стоял Азов-город)» и «Казаки убивают царского посла (вариант: На Бузане-острове)» [Исторические песни XIII–XVI веков, № 377–385, 687–688; № 371–376, 687; № 356–357, 682–683] могли брать истоки в событиях эпохи Ивана III, при том что не всегда героем этих песен бывает Ермак Тимофеевич. Вместе с тем экспансия Ивана Грозного в среднее и нижнее Поволжье, продвижение южного порубежья Московского государства в Поле и привлечение казачества на государеву службу дали волю казачьей военной активности, а с ней и песенной казачьей эпике, которая вобрала в себя приметы этого времени.

КАЗАК В ТУРЕЦКОЙ ТЮРЬМЕ В АЗОВЕ. Сведений о записи и сказителе нет [Собрание разных песен М.Д. Чулкова, I, № 130, 171–173(без названия)].

ПОКРАЙ МОРЯ СИНЕГО СТОЯЛ АЗОВ-ГОРОД. [Сборник Кирши Данилова, № 40,164–165].

ТУРКИ НАПАДАЮТ НА КАЗАЧЬЮ КРЕПОСТЬ. Сведений о записи и сказителе нет [Донские областные ведомости, 1875, № 80]. Источник данной публикации [Исторические песни XIII–XVI веков, № 371, 543].

ЕРМАК И ИЦЛАМБЕР-МУРЗА. Записано в станице Усть-Бузулуцкой на Дону в 1903 г.[Листопадов, 15–16].

Собиратель указал, что бытует и другой вариант имени: Исланбек-мурза.

Имя, созвучное имени Ицламбер(Исланбек)-мурзы, принадлежит одному из вожаков ногайского набега осенью 1553 года: «Ислам-мурза, Ахтотар-мурза и иные мурзы Волгу перевезлися со многими людьми, и ждут, перейдя Волгу, Исупа-князя» [Разрядная книга,143; Миллер III, 300]. Имя Ермака в источниках об этом событии нигде не фигурирует, но существует как исторические свидетельства об участии казаков во взятии Казани в 1552 г., так и песни о причастности к этому Ермака в сюжетах «Ермак в казачьем кругу» [Исторические песни XIII–XVI веков, № 328–329, 679–682] и «Взятие Ермаком Казани» [Исторические песни XIII–XVI веков, № 358–363, 683–684], что хронологически вполне возможно в его молодые годы.

МОЛОДЕЦ И КАЗАКИ

Две песни из сюжетной серии «Царь и молодец», куда входят сюжеты «Правеж», «Доброго молодца допрашивает царь» и «Иван Грозный встречает в избушке доброго молодца» [Исторические песни XIII–XVI веков, № 295–298, 672; № 299–302, 672–673; № 303–307, 673]. В восьми из тринадцати вариантов серии фигурируют донские казаки. Завязкой песенных сюжетов этой серии является допрос молодца царем Иваном Грозным, при котором в итоге молодец всякий раз возлагает вину за грабеж на донских казаков (реже – на разбойников или на себя).

ПРО ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА (ПРАВЕЖ). Сведений о записи и сказителе нет [Былины и исторические песни из южной Сибири, № 34].

Одна из песен сюжета «Правеж», когда царь допрашивает молодца на базарной площади при битье на правеже.

МОЛОДЦА ВЕДУТ НА КАЗНЬ. Сведений о записи и сказителе нет [Сборник песен Самарского края, составленный В. Варенцовым,233–234].

Одна из песен сюжета «Доброго молодца допрашивает царь», когда царь допрашивает молодца на пути к месту казни.

ЗАВОЕВАНИЕ КАЗАНИ И АСТРАХАНИ

МОЛОДЕЦ НЕ ХОЧЕТ ИДТИ В ПОХОД.

Публикуется 2 варианта этого сюжета.

ПРО КАЗАНЬ. Записано от ратника Н. Картавенкова в селе Усть-Урень Корсунского уезда Симбирской губернии в 1856 г. [Русские народные былины и песни, собранные П.В. Шейном, 19].

ЦАРЬ ИОАНН ГРОЗНЫЙ СОБИРАЕТСЯ В ПОХОД. Записано от Г. Гурева в 1902 г. и от Н. Клишина в 1903 г. в станице Рассыпной Оренбургской губернии [Песни оренбургских казаков, 1].

В этом варианте песни действие связывается, видимо, и с походом на Астрахань.

ПОМОЩЬ КАЗАКОВ ЦАРЮ ПОД КАЗАНЬЮ. Записано от И.Д. Болдырева и др. в станице Пичуженской Астраханской губернии в 1902–1903 гг. [Догадин, №8].

Песня отражает понимание казаками важности участия во взятии Казани, а участие донских казаков во главе с атаманом Сусаром Фёдоровым подтверждалось и другими, но не сохранившимися источниками [Азбелев 1999, 111–112; Савельев, 223].

Хотя упоминаемый в песне Царицын основан только в 1589 г., но место его основания имело эпическую известность по горе Сорочинской (Сары-Тинской, или Царицынской) [Рыбаков 1993, 170].

ВЗЯТА КАЗАНЬ. Доставлено Варламовым [Песни, собранные П.В. Киреевским, VI,1–2].

То, что язвительные издевки казанцев со стен крепости весьма гневили Ивана Грозного, известно также из других источников [Казанская история, 65], как и то, что решающую роль в штурме Казани сыграл взрыв в подкопе под крепостной стеной.

ВЗЯТЬЕ КАЗАНСКОЕ ЦАРСТВО. [Сборник Кирши Данилова, № 30, 151–152].

Сон царицы в начале песни перенесен из былин, имя и действия царицы, как и казнь казанского царя, вымышлены. Последний казанский царь Едигер получил имя Симеон при крещении уже после того, как он был взят в плен и привезен в Москву, а царский титул был принят Иваном IV до взятия Казани. Река Казанка и Булат-река (проток Булак) – географические реалии Казани.

КАЗАКИ ПЕРЕД ГРОЗНЫМ. Записано в станице Усть-Быстрянской на Дону в 1902–1904 гг. [Листопадов, 19].

В песне отражено предание о пожаловании Иваном IV Грозным донским казакам за заслуги во взятии Казани грамоты на владение Доном, эту грамоту читали по всем донским станицам в день взятия Казани 1 октября ежегодно [Савельев, 226–227].

ВЗЯТИЕ АСТРАХАНИ. Доставлено Г. Мацкевичем [Народные песни, 159]. Источник публикации [Исторические песни 2001, № 29, 85–87].

В песне отражено первое взятие Астрахани в 1554 г., неожиданно быстрое, что в конце песни особо подчеркнуто. Имя Никиты Федоровича из песни соотносится с именем царского шурина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, которое получило довольно широкое распространение в эпике времени Ивана Грозного, в частности, в казачьих песнях.

НАЧАЛО ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ И ОПРИЧНИНА

Смертью царицы Анастасии Романовны разделяются два периода властвования Ивана Грозного – «романтический» и «репрессивный». Собственно Ливонская война в этот период в песнях не отразилась, опричнина же нашла отражение в песне «Грозный думает думу о Курбском» и в песнях сюжета «Гнев царя на сына».

СМЕРТЬ ЦАРИЦЫ (НАСТАСЬИ РОМАНОВНЫ). Записано от Гаврила Крюкова в селе Нижняя Зимняя Золотица Зимнего берега Белого моря Архангельской губернии в 1898 г. [Беломорские старины и духовные стихи, № 84, 372–374].

Имя царицы в тексте не названо, но речь идет, несомненно, о первой жене Ивана IV, умершей в 1560 г. Ее смягчающее влияние на мужа отмечалось современниками. В бытовании эта песня смешивалась с более ранней песней о смерти второй жены Ивана III (см. комментарий к песне «Смерть царицы Софьи»).

МАСТРЮК ТЕМРЮКОВИЧ. [Сборник Кирши Данилова, № 5, 27–32].

Сведений о реальной подоплеке песни нет, кроме самого факта женитьбы Ивана Грозного на кабардинской княжне. Историчен и шурин царя Никита Романович. Герой песни, младший из братьев царицы Марии Темрюковны, Мастрюк в Москве был недолгое время, в отличие от старшего брата – князя Михаила Черкасского. Песня носит явный пародийно-сатирический характер.

ГРОЗНЫЙ ДУМАЕТ ДУМУ О КУРБСКОМ. Сведений о записи и сказителе нет [Гребенцы в песнях, 11–12 (без названия)].

ГНЕВ ЦАРЯ НА СЫНА

В основу сюжета легли песни о гневе Ивана III на сына и на внука. Из 61 записи песенного сюжета «Гнев Ивана Грозного на сына» [Исторические песни XIII–XVI веков, № 200–260, 654–664] в большинстве осужденный на казнь сын Ивана Грозного носит имя Федор и только в двух – Иван. Сведения о конфликте Ивана Грозного с сыном Федором не отмечены, но таковой вполне мог бы быть во время карательного похода на Новгород и Псков в 1570 г., учитывая незлобивость характера царевича Федора. В одном из вариантов сюжета [Исторические песни XIII–XVI веков, № 211, 328] это выражено особенно явно. Иван Иванович говорит отцу:

«Ай, прегрозный сударь царь Иван Васильевич,

Ай, родитель наш же батюшко!

Ты-то ехал уличкой,

Иных бил-казнил да иных вешал ли,

Достальниих по тюрьмам садил;

Я-то ехал уличкой,

Иных бил-казнил да иных вешал ли,

Достальниих по тюрьмам садил;

А середочкой да ехал Федор да Иванович,

Наперед же он указы да пороссылал,

Чтобы малыи да поразбегались,

Чтобы старыи да растулялиси».

Однако нет известий об участии 13-летнего Федора в этом походе, тогда как царевич Иван в этом походе принимал деятельное участие. Так или иначе сюжет привязан к событиям 1570 г. (карательному походу на Новгород и Псков и московским казням на Поганой луже). Во всех трех представленных здесь основных версиях развития сюжета палачом царевича выступает Малюта Скуратов, а спасителем – царский шурин Никита Романович. Местом казни вместо Поганой лужи в публикуемых вариантах называется Житное болото или поле. Упоминание в песне Киева – дань былинной традиции: он был захвачен литовцами еще в XIV в. и до 1654 г. никогда – даже временно, как, например, Ливония в годы Ливонской войны – в состав России не входил.

НИКИТЕ РОМАНОВИЧУ ДАНО СЕЛО ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ. [Сборник Кирши Данилова, № 45, 171–176].

Годуновы были приближены к трону только в конце правления Ивана Грозного как раз благодаря Федору Ивановичу, который в 1580 г. женился на сестре Бориса Годунова Ирине. Эпизод с посохом относится к концу 1581 г., когда Борис Годунов действительно ненадолго попал в немилость за то, что укорял Ивана Грозного за необдуманное убийство сына Ивана: царь в гневе отколотил боярина своим посохом.

ИВАН ГРОЗНЫЙ И ЕГО СЫНОВЬЯ. Записано В.Ф. Хотьковским от М.А. Фроловой в селе Горка Петрозаводского уезда Олонецкой губернии: [Миллер 1915, № 125].

Один из вариантов песни, где упоминается выведение измены из Пскова.

ГНЕВ ИВАНА ГРОЗНОГО НА СЫНА («Как во матушке было в каменной Москвы»). Записано в деревне Кугановолок на Водлозере Олонецкой губернии от Ивана Захарова, 82 лет, из деревни Пога: [Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., т. 3, № 201]. Источник публикации [Исторические песни XIII–XVI веков, № 224, 363–366].

В песне акцент сделан на выведение измены из «каменной Москвы». После репрессий царя в отношении бояр Захарьиных, родственников царевича Ивана, «раздор в царской семье привел к открытому столкновению между царем и наследником» [Скрынников 1992,431], в котором Никита Романович поддержал племянника.

НАСОН-ГОРОД. Получено М. Погодиным от Г. Саваитова [Москвитянин, IV, № 8,250–252) (без названия)].

Из путевых заметок М. Погодина «Вологда»: «Здесь есть любопытное предание: когда Собор был кончен, и Иоанн пришел осматривать его, камень сверху упал ему почти на колову. Грозный воскипел гневом, побежал вон, и велел в ту же минуту сломать Собор до основания. Насилу уже духовенство и царедворцы могли умолить его об отмене повеления. Однако Собор несколько лет не был освящен (я получил после и песню от Г. Савваитова с этим преданием)». Этому происшествию весны 1571 г. предшествовала закладка каменных стен Вологодского кремля 28 апреля 1567 г., в день памяти св. апостолов Иасона и Сосипатра. В построенной позже церкви во имя Казанской иконы Божией Матери в память этому событию существовал придел этих апостолов, так что, возможно, от этого события Вологодский кремль получил в фольклоре название Насон-город. Весной 1569 г. царь посетил Вологду с проверкой строительства кремлевских стен и, разгневанный медленным ходом работ, приказал повесить десятерых строителей неподалеку на берегу Вологды. Падение плинфы из свода Успенского собора на царя при его посещении Вологды через два года предание связывает с местью вологжан за эту казнь, место которой после этого называли "виселки".

НАШЕСТВИЯ КРЫМСКОГО ХАНА ДЕВЛЕТ-ГИРЕЯ

С подчинением Казани и Астрахани русские земли тревожили лишь мелкие набеги из Поволжья со стороны Ногайской Орды и опустошительные крымские набеги и нашествия. В правление хана Девлет-Гирея (1551–1575) походы крымских татар стали регулярными (1552, 1556, 1558, 1571, 1572) и разорительными для русских, об этом говорит введенный в 1551 г. налог на выкуп пленных – «полоняничные деньги», собиравшиеся в России вплоть до 1679 г. посошно, по 2 рубля с сохи.

ДЕВУШКА СПАСАЕТСЯ ОТ ТАТАР. Записано В. Добровольским в деревне Березовка Дмитровского уезда Орловской губернии [Архив Географического общества, ф. XXVII, оп. 1. № 31, 90–91]. Источник публикации [Исторические песни XIII–XVI веков, № 4, 52–53].

Невозможность спасения от набегов крымского хана поэтически ярко выражена в этой балладе. Эти набеги, целью коих был грабеж и захват пленных, были подчас еще более беспощадными к русскому населению, чем фискальные и карательные походы золотоордынцев.

ИВАН ГРОЗНЫЙ ПОД СЕРПУХОВОМ (СОРОЧИНЫЧКИ). Записано в селе Павлово Нижегородской губернии [Старинные великорусские песни, записанные священником Е. Фаворским, 91–92].

В основе песни мотив мнимой измены. Имена героя песни – Мишенька (Максим) Краснощеков (в другом варианте Михайлушка Гагарин) – принадлежат вполне историческим лицам XVIII в., т.е. явные анахронизмы. Попытки некоторых исследователей связать героя песни с князем Михаилом Ивановичем Воротынским на слабом основании совпадения имени не состоятельны [Миллер III, 240–242]. Возможно, что за этим именем стоит атаман донских казаков Михаил Черкашенин, тем более, что герой песни назван «сыном казачьим». Он был знаменит тем, что, мстя басурманам за казнь сына Данилы, поднял донских казаков, взял Азов и увел оттуда много пленных. В 1570 г. атаману Мишке Черкашенину была послана царская грамота с наказом сопровождать к Азову посла к турецкому султану Ивана Новосильцева [Азбелев 1999, 117–118]. Возможно, что Черкашенин воспользовался этой оказией для отмщения туркам. По некоторым свидетельствам, как раз на набег крымчаков 1571 г. и приходится время несения государевой военной службы Михаила Черкашенина в Серпухове, на которую он мог припоздать. Сам сюжет песни, близкой по характеру к балладе, возможно, вымышлен, но приурочен к реальному историческому событию.

ПОХВАЛЬБА КРЫМСКОГО ХАНА. Записано для англичанина Ричарда Джемса в 1619–1620 гг. [Великорусские песни из записок бакалавра Ричарда Джемса, № 6, 10 (без названия)].

Этот уникальный текст, которой относится к старейшим записям исторических песен, записан всего через полвека после описываемых в нем событий и подтверждается свидетельством современника: «Города и области Русской земли – все уже были расписаны и розданы мурзам, которые были при крымском царе…» [Штаден, 541].

В песне отражено, как разгромленный русскими полками Девлет-Гирей с 20-ю тысячами всадников под покровом ночи ушел, бросив богатый обоз и потеряв собственное знамя, а крупнейший военачальник хана, Дивей-мурза, был взят в плен и отправлен в Новгород к Ивану Грозному [Миллер III, 244–246].

ОКОНЧАНИЕ ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ

Две песни этого периода посвящены успешной обороне Пскова с сентября 1581-го по январь 1582 г. от польско-литовских войск, которая способствовала окончанию безуспешной для России 25-летней Ливонской войны и вынудила Стефана Батория заключить с Иваном Грозным Ям-Запольский мир.

ОСАДА ПСКОВА. Записано Языковыми в Сызрани [Собрание народных песен П.В. Киреевского, № 33, 80–82].

В песне упоминаются Полоцк и Великие Луки, захваченные Стефаном Баторием в 1579 и 1580 гг., а далее после Пскова следует текст более поздней песни, где речь идет о Волоке и событиях Смутного времени начала XVII в., когда воевода Иван Константинович Карамышев (в песне Семен Константинович) отстоял Волок Ламский от польских интервентов во главе с гетманом Ходкевичем (в песне Хотеновичем).

ПРО АТАМАНА ПОЛЬСКОВА. [Сборник Кирши Данилова, № 53, 195].

Песня посвящена гибели во время героической обороны Пскова атамана донских казаков Михаила Черкашенина, героическая личность которого известна успешными действиями против крымских татар и турок в Поле по многим историческим источникам.

ЕРМАК И ПОКОРЕНИЕ СИБИРИ

Участие Ермака Тимофеевича летом 1581 г. в военных действиях под Могилевом, следует из письма пана Стравинского на имя польско-литовского короля Стефана Батория: «Доводим до сведения В. Кор. Велич... что московские люди, враги В. Кор. Вел., вторгнувшись в государство В. Кор. Вел. и все, начиная от Дубровны, предавая огню и опустошению, пришли под город В. К. В. Могилев во вторник 27 июня в третий час дня, сожгли предместье, за дубровной Лучкова также сожгли 6 домов; в посаде над Днепром, который называют слободой, тоже сожгли до 100 домов. Начальствовали над этими людьми воеводы: Кайтеров, Хворостинин, Батурлин... четырнадцатый Василий Янов, воевода донских казаков, 15-й Ермак Тимофеевич, атаман казацкий... с ними было людей: татар, т.е. темниковских, кадомских, касимовских, свияжских и чебоксарских, также москвитян 45 000 стрельцов, с Дону и московских 1000 на конях, которые целый день во вторник, нападая со всей силой, старались прорваться к городскому укреплению, желая зажечь острог, от чего мы их с Божией помощью удерживали огнем из замка и из острога (укрепления) и не допускали до этого... и в тот же день, во вторник, при заходе солнца поспешно удалились от города к деревне В. К. В. Баторке в полутора милях от города, лежащей на берегу Днепра, а там наскоро пришедши к Днепру, тотчас же, сделав для главных воевод несколько плотов, сами все пошли вплавь и в ту же ночь, со вторника на среду, все переправились чрез Днепр и в час уже дня распустили людей в окрестности и начали жечь деревни, направляясь к Радомлю и Мстиславлю, замкам В. Кор. Вел...» [Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию, 253]. К августу русские полки получили приказ идти во Ржев [Разрядная книга 1457–1598 гг., 315–316], а Ермак со своим отрядом был направлен против ногаев в Поволжье. В то время провинившихся атаманов Ивана Кольцо, Богдана Барбошу и Никиту Пана царь приказал поймать и казнить, а когда они присоединились к Ермаку, ему было предписано вести их защищать Пермский край от пелымского князя, дабы снять с них вину. Уже из Пермского края снаряженные Строгановыми казаки во главе с Ермаком отправились на завоевание Сибирского ханства. Перипетии этой истории отражены в четырех песнях. Песни Кирши Данилова «На Бузане-острове» и «Ермак взял Сибирь» связаны не только содержательно, но и стилистически – включением прозаического текста.

ИВАН ГРОЗНЫЙ ВСТРЕЧАЕТ В ИЗБУШКЕ ДОБРОГО МОЛОДЦА. Записано В. Пятирублевым в станице Наурской Терской области [Сборник материалов, XV, 207–208 (без названия)]. Источник данной публикации [Исторические песни XIII–XVI веков, № 305, 491].

Один из вариантов этого сюжета из серии «Царь и молодец», когда царь на охотевстречает молодца в избушке и допрашивает его. Молодец совершенно определенно возлагает вину за разбитый корабль на «беглецов с Ермаком».

ЕРМАК СОБИРАЕТСЯ ПРЕПОДНЕСТИ ЦАРЮ СИБИРСКОЕ ЦАРСТВО. Записано от донских казаков [Русская старина, 336–341 (без названия)].

В песне казаки с Ермаком зимуют в Астрахани, тогда как в действительности они зимовали в Пермском крае. Предполагаемая Ермаком встреча с Иваном Грозным так и не состоялась, к царю был послан Иван Кольцо.

НА БУЗАНЕ-ОСТРОВЕ. [Сборник Кирши Данилова, № 13, 64–67].

После 115 стиха текст исключен, поскольку в нем говорится о событии уже XVII века – об убийстве казаками в 1630 году царского посла Карамышева.

Наряду с Ермаком атаманы Самбур Андреевич и Анофрей Степанович представлены и в следующей песне, которую можно понимать как развитие завязанного здесь сюжета.

ЕРМАК ВЗЯЛ СИБИРЬ. [Сборник Кирши Данилова, № 14, 68–69].

В исключенном окончании текста следует прозаический рассказ о покорении Сибирского ханства и о гибели Ермака.

Начало сходно с началом предыдущей песни, а далее передается фактический путь Ермака до Баранчи, правого притока Тагила.

СМЕРТЬ ЦАРЯ

СМЕРТЬ ИВАНА ГРОЗНОГО. Записано от Аграфены Крюковой в селе Нижняя Зимняя Золотица Зимнего берега Белого моря Архангельской губернии в 1899 году: [Беломорские старины и духовные стихи, № 38, 152–153].

В песне упоминаются царевич Федор и царевна Настасья, под которой, скорее всего, имеется в виду первая супруга царя Анастасия Романовна, мать Федора.

ЧАСОВОЙ У ЦАРСКОГО ГРОБА (ПОКОРЕНИЕ КАЗАНСКОГО ХАНСТВА). Записано Языковыми в Симбирской губернии [Собрание народных песен П.В. Киреевского, № 30,76–77].

Один из вариантов сюжета «Часовой плачет у гроба Ивана Грозного» [Исторические песни XIII–XVI веков, № 278–285, 669–670].

Вторая часть песни представляет собой вариант сюжета «Взятие Казани» [Исторические песни XIII–XVI веков, № 47–83, 633–637], в ней говорится об осаде Казани в 1552 г., которая продолжалась шесть недель, а не эпические восемь лет.

СМУТНОЕ ВРЕМЯ

ПРАВЛЕНИЕ БОРИСА ГОДУНОВА

Правление Годунова, охватившее 20-летний период двух царствований – Федора Ивановича и его собственное, в эпике нашло отражение только в связи со смертью царевича Дмитрия.

УБИЕНИЕ ЦАРЕВИЧА ДМИТРИЯ (БОРИС ГОДУНОВ). Прислано В.И. Далем [Песни, собранные П.В. Киреевским, VII, 1–2].

Смерть царевича Дмитрия в песнях всегда связана с именем Бориса Годунова, хотяизвестий в исторических источниках о его причастности к этому убийству нет.

БОРИС ГОДУНОВ. Записано Языковым в Симбирской губернии: [Песни, собранные П.В. Киреевским, VII, 2–3].

Смерть глубоко больного царя была для народа внезапной, поэтому в песне представляется, что Борис Годунов умертвил себя ядом от угрызений совести («с горя»), связанных с убийством царевича Дмитрия.

ЦАРСТВОВАНИЕ ЛЖЕДМИТРИЯ I

Краткое царствование (немногим больше года) Лжедмитрия I ознаменовали две песни, относящиеся к его взаимоотношениям с двумя женщинами – царевной Ксенией Борисовной и польской дворянкой Мариной Мнишек.

ПЛАЧ КСЕНИИ ГОДУНОВОЙ. Записано для англичанина Ричарда Джемса в 1619–1620 гг. [Великорусские песни из записок бакалавра Ричарда Джемса, № 3, 8 (без названия)].

Песня записана всего через полтора десятка лет после описываемого в ней события. В плаче Ксении чувствуется влияние свадебного обряда.

ГРИШКА РАССТРИГА. [Сборник Кирши Данилова, № 12, 63–64].

Сюжет песни составляют три эпизода: женитьба Лжедмитрия на Марине Мнишек, разоблачение его самозванства царицей Марфой Матвеевной (царица Мария Нагая получила при пострижении имя Марфа); и гибель самозванца. Песня исторична не только в сюжетной основе, но и во многих подробностях, таких как дата бракосочетания (канун Николина дня) и имена главных действующих лиц. Марина Мнишек, которой помогли бежать из Москвы и укрыли в Ярославле, в песне обернулась сорокой, что может объясняться сходством ее имени с именем волшебниц из былин «Добрыня и Маринка» и «Глеб Володьевич». Вместе с тем есть мнение, что, наоборот, образ авантюристки Марины Мнишек оказал влияние на былины [Миллер II, 288–304].

ЦАРСТВОВАНИЕ ВАСИЛИЯ ШУЙСКОГО

В эпике правление царя Василия Шуйского было отмечено продолжением Смуты и ознаменовано смертью его племянника князя Михаила Скопина-Шуйского, начавшего успешную борьбу с польскими интервентами.

ПОП ЕМЕЛЯ (СМУТНОЕ ВРЕМЯ). Взято из рукописного сборника и доставлено С.М. Любецким [Песни, собранные П.В. Киреевским, VII, 20–21].

В песне необычайно ярко представлен разгул смуты. В разбойном обозе попа Емели весь социальный срез движущей силы Смутного времени: казаки («атаманы», «есаулы»), «разбойники», «мошенники», «дёрники». Вместе с тем, есть мнение, что историческим прообразом попа Емели был поп Еремей Покровский, собравший для борьбы с полякамиотряд из подмосковного села Кудинова [Исторические песни XVII века, 342].

МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ СКОПИН-ШУЙСКИЙ

Сохранилось более трех десятков вариантов сюжета о Михаиле Скопине, никто из исторических персон не удостоился такой чести в поэтической эпике. В Смутное время этот блестящий полководец был надеждой России, и его безвременная смерть потрясла современников. Причиной смерти Скопина молва упорно считала отравление. Самая ранняя запись (№ 30) приходится на 1619–1620 гг., самая поздняя запись (№ 47) сюжета «Скопин-Шуйский» сделана в 1955 г. [Исторические песни XVII века, № 30–63, 338–342]. Три с половиной века бытовал этот сюжет, и причудливая эволюция этого исторического сюжета – от хроникальной песни до эпической и былины – других примеров не знает [Азбелев 1982, 43–75; Азбелев 2007, 205–231].

ОПЛАКИВАНИЕ МИХАИЛА СКОПИНА-ШУЙСКОГО.Записано для англичанина Ричарда Джемса в 1619–1620 гг. [Великорусские песни из записок бакалавра Ричарда Джемса, № 2, 7–8 (без названия)].

Запись песни сделана всего через десять лет после события. В песне отсутствует эпизод отравления Скопина-Шуйского на пиру. По свидетельству современников, смерть Скопина-Шуйского оплакивали все слои русского населения и даже его шведский союзник генерал Якоб Понтус Делагарди. Однако вскоре шведы захватили Новгород и стали разорять новгородскую землю. Упомянутые в песне князья Федор Мстиславский, и Иван Воротынский, позднее вошедшие в состав «Семибоярщины» и претендовавшие на царский престол, весьма вероятно, также были раздосадованы всенародной популярностью Скопина-Шуйского.

МИХАЙЛА СКОПИН. [Сборник Кирши Данилова, № 29, 147–151].

Эта эпическая песня состоит из двух частей: в первой прославляются военные подвиги Скопина, во второй повествуется об отравлении Скопина на пиру [Азбелев 2007, 226–230].

События, описываемые в песне, начались в 1609 г., т.е. 7127 г. от сотворения мира, а не в 7007 г. Литва здесь – польско-литовское государство, а перечисленные противники, не соответствующие действительности, – отчасти дань эпической традиции, отчасти перенесение из более поздних песен. Несмотря на эпический размах повествования, в песне достаточно точно отражена суть договора с шведским королем Карлом IX. Полувецкая орда в песне также почерпнута из былинной традиции. В фамилии шурина Скопина и почтаря Митрофана Фунтосова угадывается влияние имени шведского генерала Якоба Понтуса Делагарди. Шурина Скопина-Шуйского на самом деле звали Семен Васильевич Головин. Упреки матери в конце второй части имеют соответствие в некоторых источниках, по которым мать Скопина-Шуйского отговаривала его от поездки к царю Василию Шуйскому в Москву, где имелись как сторонники, так и противники возведения Скопина-Шуйского на престол (известно, что сам он от этого категорически отказывался)..

СКОПИН. Записано от Игнатия Торопова в деревне Рощинский ручей Усть-Цилемской волости Архангельской губернии в 1902 г. [Ончуков, № 60, 251–254].

В былине действие происходит в Киеве на пиру у князя Владимира. Былинный вариант сюжета утратил исторические подробности, но позволил более выпукло обозначить непримиримый конфликт Скопина со враждебными силами, олицетворенными в дочери Малюты Скуратова [Азбелев 2007, 220–226].

ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ. Записано в селе Зимёнки Зарайского уезда Рязанской губернии [Песни, собранные П.В. Киреевским, VII,17].

Вскоре после смерти Скопина-Шуйского царь Василий Шуйский был низложен, пострижен в монахи, а потом захвачен поляками и переправлен в Польшу, где и умер двумя годами позже. Власть перешла к «Семибоярщине», народ же оставался в неведении о судьбе царя, поэтому в песне он выступает в роли жертвы – его якобы «злы бояре» в Сибирь сослали.

Под Петрушкой-самозванцем, которого бояре якобы «сделали царем», в песне подразумевается Лжепетр или царевич Петр (исторический Илейка Муромец), повешенный за полтора года до свержения Шуйского.

СЕМИБОЯРЩИНА

Этот период в эпике связан со смертью Лжедмитрия II, с первым ополчением против поляков во главе с Прокопием Ляпуновым, с неудачным походом Сигизмунда III с целью посадить на московский престол королевича Владислава и со вторым ополчением во главе с князем Дмитрием Пожарским и Кузьмой Мининым, освободившим Москву от поляков и обеспечившим выборы нового царя – Михаила Романова.

ЛЖЕДМИТРИЙ II. Записано А.Н. Пасхаловой в Саратовской губернии [Архив Географического общества СССР, р. XXXVI, оп. 1, № 57, л. 34]. Источник публикации [Исторические песни XVII века, № 29, 47].

Запись песни о «тушинском воре» единственная. В песне в былинной манере описывается воцарение «вора-собачушки» сперва под столицею, а затем и во «царевом дворце»,чего на самом деле не было. Его угроза обвенчаться с самой царицей на деле воплотилась в его браке с Мариной Мнишек. Бесславная смерть самозванца в песне не отмечена.

ПРОКОП ЛЯПУНОВ.Записано в селе Соколы Чернского уезда Тульской губернии: [Песни, собранные П.В. Киреевским, VII, 17–18].

Первая часть песни посвящена сбору Ляпуновым ополчения против польских оккупантов. Во второй части говорится о гибели Ляпунова, которая существенно переосмыслена: он убит польскими заговорщиками по приказу «нечестивого Гужмунта» (короля Сигизмунда III), а не казаками из ополчения, как было на деле. Освобождение Москвы от поляков в финале песни уже было делом второго ополчения.

ОСВОБОЖДЕНИЕ МОСКВЫ. Сведений о записи и сказителе нет [Русское национальное песнопение, 47–51 (без названия)].

Песня из сюжета «Минин и Пожарский» [Исторические песни XVII века, № 76–77, 344–345], обработана в манере, типичной для XVIII в. Здесь в торжественном эпическом стиле, лишенном исторических реалий, сообщается об освобождении Москвы от Литвы князем Дмитрием Пожарским и Кузьмой Мининым.

НАПАДЕНИЕ НА ВОЛОК ЛАМСКИЙ. Записано А.М. Языковым в селе Станишное Симбирской губернии [Песни, собранные П.В. Киреевским, VII,Дополнения, 121–122].

Героя песни воеводу Корамышина Семиона Костентиновича в действительности звали Карамышев Иван Константинович. Сам сюжет соответствует событию, концовка же песни – типичная скоморошина.

КОЗЬМА МИНИН И КНЯЗЬ ПОЖАРСКИЙ. Записано от 70-летней старухи в селе Слобода Боровского уезда Калужской губернии [Песни, собранные П.В. Киреевским, VII,21–23].

Еще одна песня из сюжета «Минин и Пожарский» [Исторические песни XVII века, № 76–77, 344–345]. Пленение Сузмунда (короля Сигизмунда III) – типичное эпическое преувеличение. Отказ князя Дмитрия Пожарского от выбора в цари в пользу Михаила Романова только подчеркивает благородство главного героя песни.

ИСТОЧНИКИ ПУБЛИКУЕМЫХ ТЕКСТОВ

Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899 – 1901 гг. с напевами, записанными посредством фонографа. Том I. – М., 1904.

Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899 – 1901 гг. с напевами, записанными посредством фонографа. Том II. – Прага, 1939.

Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899 – 1901 гг. с напевами, записанными посредством фонографа. Том III. – СПб., 1910.

Архив Географического общества СССР.

Беломорские старины и духовные стихи. /Собрание А.В. Маркова. – СПб.: ДБ, 2002. –(Памятники русского фольклора).

Боевые песни русского солдата. Сборник 123 военно-исторических песен. /Собрал и с голоса на ноты положил 122-го пехотного полка поручик Г.М. Попов. – СПб., 1893

Былины в записях и пересказах XVII–XVIII веков. /Изд. подгот. А.М. Астахова, В.В. Митрофанова, М.О. Скрипиль. – М.–Л.: Изд-во АН СССР, 1960. – (Памятники русского фольклора).

Былины и исторические песни из южной Сибири. Собрание С.И. Гуляева. /Под ред. В.И. Чичерова. – Новосибирск, 1952.

Былины Печоры и Зимнего берега (новые записи). /Отв. ред. А.М. Астахова. – М.– Л.: Изд-во АН СССР, 1961. – (Памятники русского фольклора).

Былины Пудожского края. /Подгот. текстов, статья и прим. Г.Н. Париловой и А.Д. Соймонова, предисл. и ред. А.М. Астаховой. – Петрозаводск: Гос изд-во К-ФССР, 1941.

Великорусские песни из записок бакалавра Ричарда Джемса. // Известия Императорской Академии наук по ОРЯС. – СПб., 1852. Т. 1. Прибавления. 6–10.

Гребенцы в песнях. Сборник старинных, бытовых, любовных, обрядовых и скоморошных песен гребенских казаков с кратким очерком гребенского войска и примечаниями. Собрал подхорунжий 1-го Кизляро-Гребенского полка Ф.С. Панкратов. – Владикавказ, 1895.

Догадин А.А. Былины и песни астраханских казаков, вып. 1. – Астрахань, 1911.

Донские областные ведомости, 1875, № 84.

«Записки Терского общества любителей казачьей старины». – Владикавказ, 1914.

«Известия Академии Наук», Прибавления, 1854, т. III.

Исторические песни XIII–XVI веков. /Издание подготовили Б.Н. Путилов, Б.М. Добровольский. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1960. – (Памятники русского фольклора).

Исторические песни XVII века. /Издание подготовили О.Б. Алексеева, Б.М. Добровольский, Л.И. Емельянов, В.В. Коргузалов, А.Н. Лозанова, Б.Н. Путилов, Л.С. Шептаев. – М.; Л.: Наука, 1966. – (Памятники русского фольклора).

Исторические песни. /Составление, вступительная статья, подготовка текстов и комментари С.Н. Азбелева. – М.: Русская книга, 2001.

Калеки перехожие. /Сборник стихов и исследование П. Бессонова. – М., 1861.

Лермонтов М.Ю. Сочинения в шести томах. Т. 2. – М.–Л., 1954.

Листопадов А.М. Донские исторические песни. – Ростов-на-Дону, 1946.

Миллер В.Ф. Исторические песни русского народа XVI–XVII вв. – Пгр., 1915.

Москвитянин, журнал, издаваемый М. Погодиным. Часть IV. № 8. – М., 1842.

Народные песни. Доставлены Г. Мацкевичем. // «Воронежская беседа» на 1861 год. Исторические материалы. – СПб, 1861. 156-166.

Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 4-е изд. Т. 1. – М., 1949.

Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 4-е изд. Т. 2. – М., 1950.

Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г., 4-е изд. Т. 3. – М., 1951.

Онежские былины. /Подбор былин и научная редакция текстов Ю.М. Соколова. Подготовка текстов к печати, примечания и словарь В. Чичерова. – М., 1948.

Орнаменты на памятниках древнерусского искусства. – М.: Издание Н.П. Сырейщикова и Д. К. Тренева, 1916.

Ончуков Н.Е. Печорские былины. – СПб., 1904.

Песни оренбургских казаков. Собрал сотник А.И. Мякутин. Т. I. – Оренбург, 1904.

Песни, собранные П.Н. Рыбниковым, изд. 2-е. Т. I. – М., 1909.

Песни, собранные П.Н. Рыбниковым, изд. 2-е. Т. II. – М., 1910.

Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. VI. – М., 1864.

Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. VII – М., 1868.

Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. VIII. – М., 1870.

Песни, собранные П.В. Киреевским. Новая серия. /Под ред. М.Н. Сперанского, вып. II, ч. 2 (песни необрядовые). – М., 1929.

Русская старина. Карманная книжка для любителей отечественного на 1825 год, изданная А. Корниловичем. – СПб., 1825.

Русские былины старой и новой записи. Под ред. Н.С. Тихонравова и В.Ф. Миллера. – М. 1894.

Русские народные былины и песни, собранные П.В. Шейном. Из III-й книги «Чтений в Обществе истории и древностей российских при Московском университете». – М., 1859.

Русские народные песни, собранные Петром Киреевским. Ч.1. Русские народные стихи. – М.: ЧОИДР, 1848.

Русские народные песни, собранные П.В. Шейном. Песни былевые. – М., 1877.

Русское национальное песнопение.Ч. I. – М., 1809.

Сборник Кирши Данилова. Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. /2-е доп. изд. подгот. А.П. Евгеньева и Б.Н. Путилов. – М.: Наука, 1977. – (Литературные памятники).

Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. – Тифлис: изд. Управления Кавказского учебного округа.

Сборник песен Самарского края, составленный В. Варенцовым. – СПб., 1862.

Сказитель Ф.А. Конашков. /Подготовка текстов, вводная статья и комментарии А.М. Линевского. Под ред. А.М. Астаховой. – Петрозаводск, 1948.

Собрание народных песен П.В. Киреевского. Записи Языковых в Симбирской и Оренбургской губерниях. Том 1. /Подготовка текстов к печати, статья и комментарии А.Д. Соймонова. – Л.: Наука, 1977. – (Памятники русского фольклора).

Собрание разных песен М.Д. Чулкова, части I–III, 1770–1773. // Сочинения Михаила Дмитриевича Чулкова, т. I. – СПб.:, 1913.

Старинные великорусские песни, записанные священником Е. Фаворским в селе Павлове Нижегородской губернии. // Известия Имп. Академии наук по ОРЯС. – СПб., 1852. Т. 1. Прибавления.

Этнографический сборник. Вып. VI. – СПб. 1864.

Якушкин П. И.. Народные русские песни. – СПб., 1860.

ЛИТЕРАТУРА

Абаев В.И. Скифо-европейские изоглоссы. – М. 1965.

Абрамов И. Старообрядцы на Ветке // Живая старина. 1907. Вып. 3.

Аверьянов К.А. Сергий Радонежский. Личность и эпоха. – М.: Энциклопедия российских деревень, 2006.

Азбелев С.Н. Новгородские былины и летопись. // Русский фольклор, т. VII. Материалы и исследования. – М.–Л.: Изд. АН СССР, 1962. 44–51.

Азбелев С.Н. Историзм былин и специфика фольклора. – Л.: Наука, 1982.

Азбелев С.Н. Запись духовного стиха о святом Георгии в Рукописном отделе Пушкинского Дома. // «Русская литература». СПб., 1995. № 1.

Азбелев С.Н. Ранний фольклор о Ермаке Тимофеевиче и его предшественниках-казаках соотнесении с письменными историческими источниками. // Русский фольклор, т. XXX. Материалы и исследования. – СПб.: Наука, 1999. 101–119.

Азбелев С.Н. Русские исторические песни. // Исторические песни. /Составление, вступительная статья, подготовка текстов и комментарии С.Н. Азбелева. – М.: Русская книга, 2001.5–32.

Азбелев С.Н. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. – СПб.: «Дмитрий Буланин», 2007.

Альшиц Д.Н. Начало Самодержавия в России. Государство Ивана Грозного. – Л.: Наука, 1988.

Амелькин А.О. О времени возникновения песни об Авдотье Рязаночке. // Русский фольклор, т. XXIX. Материалы и исследования. – СПб.: Наука, 1996. 80–85.

Аничков Е. Христианские легенды в народной передаче. // Народная словесность.

Артамонов М.И. История хазар. – Л.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 1962.

Астахова А.М. Илья Муромец в русском эпосе. // Илья Муромец. /Подгот. текстов, статья и комм. А.М. Астаховой. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1958. – (Литературные памятники).

Балашов Д.М., Новичкова Т.А. Русский былинный эпос. // Свод русского фольклора. Серия «Былины в 25 томах». Былины Печоры. Том 1. – СПб.: Наука, М.: Изд. центр «Классика», 2001. 21–78.

Богуславский В.В., Бурминов В.В. Русь. Рюриковичи. Иллюстрированный исторический словарь. – М.: Изд-во «Познавательная книга плюс», 2000. – (Серия «Иллюстрированные словари»).

Бонгард-Левин Г.М., Грантовский Э.А. «От Скифии до Индии». – М., 1974.

Бонгард-Левин Г.М., Грантовский Э.А. Скифы и славяне: мифологические параллели. // Древности славян и Руси. – М.: Наука, 1988. 110–114.

Буслаев Ф.И. Народный эпос и мифология. / Ф.И. Буслаев, сост., вступ. ст., коммент. С.Н. Азбелева. – М.: Высш. шк., 2003. – (Классики литературной науки).

Былины. / Сост., предисл. и коммент. С.Н. Азбелева. – Л.:, 1984. – (Библиотека народно-поэтического творчества).

Вернадский Г.В. Киевская Русь. / Пер. с англ. Е.П. Беренштейна, Б.Л, Губмана, О.В. Строгановой. – Тверь: ЛЕАН; М.: АГРАФ, 2004.

Вернадский Г.В. Монголы и Русь. / Пер. с англ. Е.П. Беренштейна, Б.Л, Губмана, О.В. Строгановой. – Тверь: ЛЕАН, М.: АГРАФ, 2004.

Веселовский А.Н. Разыскания в области русского духовного стиха. Вып. 4: I. Румынские, славянские и греческие коляды. II. Святочные маски и скоморохи. // Записки АН. Т. 43. № 1. 1881. Приложение.

Веселовский А.Н. Южнорусские былины. – СПб., 1881.

Веселовский А.Н. Из лекций по истории эпоса: Историческая поэтика. – Л. 1940.

Веселовский А.Н. Былина о Волхе Всеславьевиче и поэмы об Ортните (публ. С.Н. Азбелева). // Русский фольклор, т. XXVII. Межэтнические фольклорные связи. – СПб.: Наука, 1993.273–312.

Владимирский летописец. Полное собрание русских летописей, т. 30. – М.-Л., 1969.

Власова З.И. Скоморохи и фольклор. – СПб.: Алетейя, 2001..

Геродот. История в девяти книгах. Пер. и прим. Г. А. Стратоновского под общ. ред. С.А. Утченко. – Л.: Наука, 1972.

Гладкий В.Д. Славянский мир: I – XVI века: Энциклопедический словарь. – М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2001.

Горелов А.А. Кирша Данилов – реальное историческое лицо. // Русский фольклор, т. XXVIII. Историческая жизнь народной поэзии. – М. – СПб.: Наука, 1995.97-110.

Горелов А.А. Заветная книга // Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. / Под ред. А.А. Горелова. – СПб.: Тропа Троянова, 2000. – (Полное собрание русских былин. – Т. 1). 4-40.

Горелов А.А. Разговор с биографами Кирши Данилова. // Русский фольклор, т. XXXI. Материалы и исследования. – СПб.: Наука, 2001. 76-90.

Горелов А.А. Кирша Данилов: «Вот эта улица, вот этот дом…» // Русский фольклор, т. XXXIII. Материалы и исследования. – СПб.: Наука, 2008. 121-131.

Горский А.А. Москва и Орда. / А.А. Горский; Ин-т российской истории. – М.: Наука, 2005.

Горский А.А. Гибель Михаила Черниговского в контексте первых контактов русских князей с Ордой. // Средневековая Русь. Вып. 6 / отв. редактор А.А. Горский. – М.: «Индрик», 2006.

Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. – М.: Айрис-пресс, 2002.

Длугош Ян. Грюнвальдская битва. / Издание подготовили Г.А. Стратановский, Б.В. Казанский, Л.В. Разумовская. – Л.: Наука, 1962. – (Литературные памятники).

Дмитриева С.И. Географическое распространение былин. – М.: Наука, 1975.

Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию (осада Пскова) и дипломатическая переписка того времени, относящаяся главным образом к заключению Запольского мира (1581–1582 г.). – Спб., 1867.

Емельянов Л.И. Поэзия факта и поэтика обобщения. // РФ, т. XXVIII. 15–19.

Жданов И.Н. История русской словесности. – СПб., 1893.

Жданов И.Н. Русский былевой эпос. Исследования и материалы. – СПб., 1895.

Железнов И.И. // Русский вестник, 1858, т. XX.

Захаров В.А. Что означает «до кур Тмутороканя» в «Слове о полку Игореве»? // Труды отдела древнерусской литературы. 1976. Т. XXXI.

Зимин А.А. Россия на пороге нового времени (очерки политической истории России первой трети XVI в.). – М.: Мысль, 1972.

Иван Слободской. Летописец. 1716 год. // Устюжские и Вологодские летописи (Полное собрание русских летописей. Том XXXVII). Л.: Наука, 1982.

Ипатьевская летопись. (Полное собрание русских летописей. Том второй.) – 2-е изд. – М.: Языки славянской культуры, 2001.

Казанская история. /Подготовка текста и перевод Т. Ф. Волковой, комментарии Т. Ф. Волковой и И. А. Лобаковой. //Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, А. А. Алексеева, Н. В. Понырко. – СПб.: Наука, 2000. – Т. 10: XVI век.

Карамзин Н.М. История Государства Российского: XII томов в 3-х книгах. /Послесловие, комментарии А.Ф. Смирнова. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2005. – Книга 1, т. I – IV; книга 2, т. V – VIII; книга 3, т. IX – XII.

Карпини Иоанн де Плано. История монголов. – М.: ТАУС, 2008.

Кузьмин А.Г. Руги и русы на Дунае. // Славяне и Русь: Проблемы и идеи: Концепции, рожденные трехвековой полемикой, в хрестоматийном изложении. /Сост. А.Г. Кузьмин. – 4-е изд., испр. – М.: Флинта: Наука, 2001.

Кулагина А.В. Балладные песни. // Баллады. – М.: Русская книга, 2001. – (Б-ка русского фольклора).5–26.

Лаврентьевская летопись. (Полное собрание русских летописей. Том первый.) – 2-е изд. – М.: Языки славянской культуры, 2001.

Липец Р. С. Эпос и Древняя Русь. – М.: Наука, 1969.

Лобода А.М. Русский богатырский эпос. – Киев, 1896.

Лурье Я.С. Переписка ивана Грозного с Курбским в общественной мысли древней Руси. // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. / Текст подготовили Я.С. Лурье и Ю.Д. Рыков. – М.: Наука, 1993.

Летописи и хроники. 1980 г. В.Н. Татищев и изучение русского летописания. – М.: Наука, 1981.

Лященко А.И. Былины о Соловье Будимировиче и сага о Гаральде. // Сборник в честь профессора А.И. Малеина, т. II, Пг., 1922.

Майков Л.Н. О былинах Владимирова цикла. – СПб., 1863.

Макарий. История русской церкви. Изд. 2-е. Т.1. – СПб., 1868.

Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. I. – М., 1897.

Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. II. – М., 1910.

Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. III. – М., 1924.

Миллер Вс. Экскурсы в область русского народного эпоса. – СПб., 1892.

Миллер Вс.Ф. Народный эпос и история. / Сост., вступ. Ст., коммент. С.Н. Азбелев. – М.: Высш. Шк., 2005. – (Классика литературной науки).

Миллер Г.Ф. История Сибири. Ин-т этнологии и антропологии им. Н.Н. Миклухо-Маклая. – М.: Вост. лит., 1999.

Морозов А.А. К вопросу об исторической роли и значении скоморохов. // Русский фольклор, т. XVI. Историческая жизнь народной поэзии. – М. – Л.: Наука, 1976.С. 35-67.

Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX – XII веков. – М.: Языки русской культуры, 2001.

Народная словесность. Сборник статей. – М.: Издательство «Крафт+», 2002. (По изданию: История русской литературы. Т. I. Народная словесность. М., 1908. Издание И.Д. Сытина).

Никитин А.Л. Основания русской истории. Мифологемы и факты. –М.: АГРАФ, 2001.

Никифоров А.И. Фольклор и «Слово о погибели Рускыя земли». / Публикация С.Н. Азбелева // Из истории русской фольклористики. /Ответственный редактор А.А. Горелов. – Л.: Наука, 1978. 189–198.

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. (Полное собрание русских летописей. Том третий.) – 2-е изд. – М.; Языки русской культуры, 2000.

Новгородская четвертая летопись. (Полное собрание русских летописей. Том IV. Часть 1.)– М.: Языки русской культуры, 2000.

Новгородские былины. / Изд. подгот. Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий. – М.: Наука, 1978. – (Литературные памятники).

Новичкова Т.А. Антропонимы в песенно-эпической традиции: к интерпретации былинных имен. // РФ XXX. 92–100.

Об истории Иоакима епископа новгородского. // Татищев, т.1, Глава четвертая.51–70.

Орнаменты на памятниках древнерусского искусства. – М.: Издание Н.П. Сырейщикова и Д.К. Тренева, 1916.

Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. / Текст подготовили Я.С. Лурье и Ю.Д. Рыков. – М.: Наука, 1993.

Песни уральских казаков. Записали Александра и Владимир Железновы. СПб., 1899.

Пискаревский летописец. // Московские летописцы (Полное собрание русских летописей. Том XXXIV).– М.: Наука, 1978. 31–220.

Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. – М.: ООО «Фирма СТД», 2005.

Платонов С.Ф. Смутное время. Очерк истории внутреннего кризиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков. – М.: АИРО-XXI; СПб.: «Дмитрий Буланин», 2007.

Плетнева С.А. «Амазонки» как социально-политическое явление. // Культура славян и Древней Руси. – М.: Наука, 1998. 529–537.

Повести о увозе Соломоновой жены. // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Часть 3. П–С. – Л.: Наука, 1987. 47–51.

Повесть временных лет. (По Лаврентьевскому списку). // Художественная проза Киевской Руси XI – XIII веков. /Сост., переводы и прим. И.П. Еремина и Д.С. Лихачева. Вступит. статья Д.С. Лихачева. – М.: ГИХЛ, 1957. 3–146.

Повесть временных лет. (По Ипатьевскому списку). /Подготовка текста, перевод и комментарии О.В. Творогова. // Библиотека литературы древней Руси. Том 1. XI – XII века. /Вступит. статья Д.С. Лихачева. Под редакцией Д.С. Лихачева, Л.А. Дмитриева, А.А. Алексеева, Н.В. Понырко. – СПб.: Наука, 2004. 62–315.

Подлипчук Ю.В. «Слово о полку Игореве». Научный перевод и комментарий. – М.: Наука, 2004.

Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал, книга 8. 1922. 30–60.

Поэзия скальдов. / Издание подготовили С.В. Петров и М.И. Стеблин-Каменский. – Л.: Наука, 1979. – (Литературные памятники).

Пропп В.Я. Русский героический эпос. Изд. 2-е испр. – М.: ГИХЛ, 1958.

Путевые записки Эриха Лассоты, отправленного римским императором Рудольфом II к запорожцам в 1594 г. /Пер. и примеч. Ф Бруна. – СПб., 1873.

Пушкарева Н.Л. Женщины Древней Руси. – М.: Мысль, 1989. – (Библиотечная серия).

Разрядная книга 1475–1598 гг. /Введение и подготовка В.И. Буганова. – М.: АН СССР, 1966.

Разрядная книга 1550–1636 гг. Т. 1. – М., Наука, 1975.

Рамбо А. Живописная История древней и новой России. – М, 1898.

Ранняя русская лирика. Репертуарный справочник музыкально-поэтических текстов. /Составили Л.А. Петрова и Н.С. Серегина под редакцией А.А. Амосова и Г.М. Прохорова. – Лениград: БАН СССР, 1988.

Рапов А.М. Княжеские владения на Руси в X – первой половине XII в. – М., 1977.

Ригельман А.. История Польши. Летописное сказание о Малой России. – 1847.

Русские былины старой и новой записи. Под ред. Н.С. Тихонравова и В.Ф. Миллера. – М. 1894.

Русский фольклор, т. III. Материалы и исследования. – М.–Л.: Изд. АН СССР, 19.

Русский фольклор, т. VII. Материалы и исследования. – М.–Л.: Изд. АН СССР, 1962.

Русский фольклор, т. XVI. Историческая жизнь народной поэзии. – М. – Л.: Наука, 1976.

Русский фольклор, т. XXVII. Межэтнические фольклорные связи. – СПб.: Наука, 1993.

Русский фольклор, т. XXVIII. Историческая жизнь народной поэзии. – М. – СПб.: Наука, 1995.

Русский фольклор, т. XXX. Материалы и исследования. – СПб.: Наука, 1999.

Русский фольклор, т. XXXI. Материалы и исследования. – СПб.: Наука, 2001.

Русский фольклор, т. XXXIII. Материалы и исследования. – СПб.: Наука, 2001.

Рыбаков Б.А. Геродотова Скифия. – М., 1979.

Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. – М.: Изд-во АН СССР, 1963.

Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. – М.: Наука, 1981.

Рыбаков Б.А. Язычество древней Руси. – М.: Наука, 1988.

Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжестваXVII – XVIII. Изд. 2-е, дополненное. – М.: Наука, 1993.

Рюссов Бальтазар. Ливонская хроника // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Том II, 1879.

Савельев Е.П. Древняя история казачества. – М.: «Вече», 2002.

Симеоновская летопись. (Полное собрание русских летописей. Т. XVIII). – М.: Знак, 2007.

Сказание о Борисе и Глебе. // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. I (XI–первая половина XIV в.). – Л.: Наука, 1987. 398–408.

Скафтымов А.П. Поэтика и генезис былин. Очерки. – М.,Саратов, 1924.

Скрынников Р.Г. Иван Грозный. – М.: Наука, 1975.

Скрынников Р.Г. Сибирская экспедиция Ермака. – Новосибирск: Наука, 1986.

Скрынников Р.Г. Россия в начале XVII в. «Смута». – М.: Мысль, 1988.

Скрынников Р.Г. Царство террора. – СПб.: Наука, 1992.

Слово о погибели Русской земли. // Памятники литературы древней Руси. XIII век. – М.: Худ. лит., 1981. 130–131.

Слово Софония Рязанца (Задонщина). Реконструированный текст, в основу которого положен список Государственного исторического музея в Москве (Музейное собрание № 2000). Подготовил к печати В.Ф. Ржига. // Повести о Куликовской битве. /Изд. подготовили М.Н. Тихомиров, В.Ф. Ржига, Л.А. Дмитриев. – М. : Изд. АН СССР, 1959. 5–26.

Смирнов Ю.И. Былины. Указатель произведений в их вариантах, версиях и контаминациях. – М.: ИМЛИ РАН, 2010.

Снорри Стурлусон. Круг земной. / Издание подготовили: А.Я. Гуревич, Ю.К. Кузьменко, О.А. Смирницкая, М.И. Стеблин-Каменский. – М.: Наука, 1980. – (Литературные памятники).

Соколов Б.М. Большой стих о Егории Храбром: Исследование и материалы. / Подг. текста, вступит. статья, комм. В.А. Бахтиной. – М., 1995.

Соколов М.Е. Песни А.С. Пушкина и крестьян Саратовской губернии о Стеньке Разине. Саратов, 1902.

Сочинения князя Курбского. Т. 1. Сочинения оригинальные. // Русская историческая библиотека, т. XXXI. – СПб., 1914.

Сычев Н.В. Книга династий. – М.: АСТ: Восток-Запад, 2006.

Татищев В. История российская: [в 3 т.]. – М.: АСТ: Ермак, 2005. /– Т. 1, часть первая; т. 2, часть вторая; т. 3, части третья, четвертая и пятая. – (Классическая мысль).

Тихомиров М.Н. Куликовская битва 1380 года. // Повести о Куликовской битве. /Изд. подготовили М.Н. Тихомиров, В.Ф. Ржига, Л.А. Дмитриев. – М. : Изд. АН СССР, 1959. 335–376.

Тысяча лет русской истории в преданиях, легендах и песнях. /Сост., вступ. статья, коммент. С.Н. Азбелева. – М.: Русская книга, 1999.

Тюменцев И.О. Смута в России в начале XVII ст.: движение Лжедмитрия II. – Волго-град: Изд-во ВолГУ, 1999.

Флетчер Джильс. О государстве русском. СПб.: Издание А.С. Суворина, 1906.

Феофилакт Симокатта. История. /Пер. С.П. Кондратьева. – М., 1957.

Фризе Хр.Ф. История польской церкви. Т. 1. – Варшава, 1895 (пер. с немецкого издания 1786 г.).

Шаскольский И.П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII–XIII вв. – Л., 1978.

Шаскольский И.П. Известия Бертинских анналов в свете данных современной науки. // Летописи и хроники. В.Н. Татищев и изучение русского летописания. – М.: Наука, 1980. 43–54.

Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908.

Путевые записки Эриха Лассоты, отправленного римским императором Рудольфом к Запорожцам в 1594 г. /Перевод и примечания Ф. Бруна. – СПб., 1873.

Шлихтинг Альберт. Краткое сказание о характере и жестоком правлении московского тирана Васильевича. / Пер. А.И. Малеина // Новое известие о времени Ивана Грозного. – Л.: Изд-во АН СССР, 1934.

Шмидт С.О. Продолжение Хронографа редакции 1512 г. // «Исторический архив», кн. 7, 1951.

Штаден Генрих. Записки о Московии. В 2-х томах. Том первый. / Публикация немецкого текста: Е.Е. Рычаловский. Перевод: С.Н. Фердинанд. Редакция перевода: Е.Е. Рычаловский, при участии А.Л. Хорошкевич. – М.: Древлехранилище, 2008.

Янин В.Л. Очерки истории средневекового Новгорода. – М.; Языки славянских культур, 2008.

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: