Владимир Захаров «Мы»

(Сто верлибров)




Мы


Ю. Манину


Мы,

прикованные к формулам,

распятые на исписанных листах бумаги,

неожиданно понимаем,

что могли бы быть неплохими офицерами

в какой-нибудь старомодной

справедливой войне.



Утро


Еще не начинало солнце жечь

и утро было свежим как цветы,

которые в то утро распустились,

и вся дневная пыль еще спала.


И улица была разделена

границей тени и дневного света,

и он шагнул из тени в этот свет.


Давным-давно он не вставал так рано!

Вчера ему хотелось умереть,

сегодня – нет. Он тихо засмеялся.


Он понял, что свободен от любви.



За синью неба


За синью неба,

за этой жгущею несокрушимой твердью,

еще один бескрайний полдень длится,

там, может быть, долина или берег

реки, в песчаных вьющейся холмах,

там сосны на песок роняют иглы,

шуршит осока и останки птицы,

растерзанной, валяются в кустах.


Среди пространства камышей свистящих

вдруг заскрипит песок о днище лодки

и ветер вдруг смешает запах дыма

и голоса…



Дом


Дом стоит на холме,

перед домом посажены астры,

отражается в стеклах осеннее солнце

и блестит под коньком объектив телескопа, нацеленный в небо.


Много желтого в травах,

выпал снег и растаял, травы снова подсохли,

колеи на дорогах заплыли,

день разрезан на множество узких лучей,

астр пятно голубое на склоне

видно издали блеклым размывом.


Дверь открыта и хлопает. Звука не слышно,

непорочная грязь на дороге в сорочьих следах,

лес прозрачен внизу, к набегающей речке

спускается в желтой листве, не скрывающей почву.

Наверху серый гравий, штакетник в облупленной краске,

крыша, редкие тучи над крышей и на крыше вертушка-флюгарка

ловит ветер, послушная ветру, стрекочет и ерзает, словно живая.



* * *


Река с невысокими берегами,

уходит в камыши треугольный след от лодки,

вытягивая шеи, плеща крылами, взлетают утки,

им пора собираться на юг.


Летом в этих местах высокие травы,

а сейчас они высыпали из коробочек семена

и наполнили воздух запахом горьким,

по утрам на осоке вырастают пальчики льда,

но они еще слабы, чтобы шею реки охватить.


Как быстро зеркало реки распрямляется!

Никто не шагает по ней, как посуху...

А если б прошел – как быстро бы гладь залечилась!

Человек погружает в воду ладонь

и паук-водомер от него убегает.


* * *


Галечник есть, виноградник,

столики, тощие кошки,

ветер с зеленой горы

светлым вином заливает

румянец волны голубой.


Что это? Или геты и даки

снова вернулись и в облачном виде

своих загоняют овец розоватых?

Что это? Или флейтист поднебесный

луч над холмом распрямил словно флейту?


Видно уж нам

пора выбираться отсюда, Овидий…

Солнце над крабиком мертвым садится,

ломтик лимона мильон пузырьков о6лепляет,

трезвый фотограф выручку рядом считает

и над углями бьется огня язычок.



* * *


День творчества

начинается,

день разрушения.

Субботнее жгучее солнце,

почему по субботам и воскресеньям

такое неприятное солнце?

Главное – не останавливаться

и вычеркивать лишнее.


Самоубийце было шестнадцать лет.

Он висел на узком школьном ремне,

согнутые руки

придавали ему вид бегуна,

а их неподвижность

доказывала, что он не сошел с дистанции.

Он был тонкий, негнущийся и упругий,

мы с трудом положили его на кровать.

Над кроватью обои

пестрели цитатами из Достоевского.


Засохшие цветы в двух вазах,

одна – тяжелая, из глины и глазури,

другая – легкая, из тонкого стекла,

еще сухая синяя бутылка

из-под воды Арзни, с надорванной наклейкой.



Киев


Памяти математика Бориса Николаевича Делоне,

по мотивам воспоминаний которого написано это

стихотворение


Как траурный гусар лежал в шинели,

об этом помнят годовые кольца,

большие куклы взрослыми любимы,

старухи черный берегли стеклярус,

морщины старика подобны трещинам коры,

он сединой напоминает зиму.


Все выжившие липы на бульваре

хранят в себе свинцовые отметки

старательным ученикам войны,

они припоминают сквозь дремоту,

как хлопает оторванная ставня,

как дико стынет месяц над предместьем,

когда с пустых просторов победитель

уносит жертвы уличных боев.


На карте в кабинете у отца

наколот был театр военных действий,

красавица сестра шуршала бантом,

большая кукла пряталась в шкафу.

Она сумела рассмешить матроса

и всех спасла,

когда пришли расстреливать семью.



* * *


Он был плохой и странный человек.

Когда он умер, многие об этом

не пожалели. Он внезапно умер.

Все умерло – глаза, лицо и сердце,

но раньше,

как говорит наука, умер мозг.


Лишь пять минут понадобилось смерти,

чтоб совершить работу разрушенья,

огромные спалить библиотеки

и клетку пленной мысли превратить

в дерьмо. А узел гордиев страстей

был даже не разрублен, а расплавлен,

и в мире увеличилось ничто.


Да, вряд ли повторится этот мозг.

Он вечно звал куда-то, но куда?

И многие пеняли справедливо,

что нету у него своей программы,

что он пути отнюдь не предлагает,

а только зря смущенье вносит в души.

Звал – никуда. И сам вдруг стал – ничто.



В больнице


Комедийный артист, клоун, фрак и улыбка,

грациозно подняв котелок, грациозно смотрит с афиши.

Устарела афиша, концерт отменен, мастер умер,

мы уже не услышим знаменитых шуток с эстрады.


Входит в белом халате сестра, я в больнице,

но болезнь на исходе, мне приносят цветы и газеты,

мне приносят бинокль, чтобы лучше увидеть из окон

мир, куда я вернусь,

когда этот, больничный, покину.


Только сон мне приснился сегодняшней ночью...

Мне приснился мой друг, любимый, недавно погибший:

он был он, и он же – артист знаменитый,

и одет как с афиши, с бутоньеркой и тростью.


Мы идем по аллее

прозрачного, ясного парка,

может быть, рая...

Мимо статуй, куртин,

Сан-Суси или Павловск?

Этот сон был цветной,

под ногами красная крошка.


Говорят, что мертвые снятся живым живыми,

я же знал, что мертвы

и мой друг, и актер, и улыбка...

Все равно говорил, говорил, говорил без умолку:

– Значит, ты…

Но молчанье в ответ.

– Значит, он…

И опять мне молчанье.

– Значит, вы…

Колотилось сердце

от нежданного счастья, но уже наступала развязка.


Впереди было озеро, здесь обрывалась аллея,

я без страха вступил в эту мелкую теплую воду,

продолжая бессвязную речь:

– Значит, все не так страшно…

И мой спутник вступил,

но когда замочились подошвы

его лаковых туфель,

болезненно вдруг искривился

и растаял, исчез:

прежде ноги одни до колена,

после фрак, бутоньерка...

Лишь воздух горячий остался

и в ушах еще крик:

– Мы не можем к воде прикасаться!


Почему это мертвым

нельзя к воде прикасаться?



Весна в Алуште


Не может ветер выдуть аромат,

со всех сторон плывущий на веранду,

в тумане зацветающих глициний

жужжат большие черные шмели,

лежит внизу как голубая кожа

морщинистое море под скалой

и солнце лишь слепит, не обжигая.


Зажмурь глаза и внутреннее солнце

начнет слепить и голову кружить,

невольную улыбку вызывая

и мысль, что в это утро человек,

действительно, мерило всех вещей.


Вчера весенний лес в горах

встречал нас мокрой прошлогоднею листвой,

какими

полутонами слов возможно описать

коричневость его набухших почек,

роскошество ростков новорожденных,

хруст под ногами и дымок на Яйле.


Я спутников моих почти не знал,

но состоялся праздник, разговор

такой свободный, полная открытость.

Вернувшись, я обдумывал слова,

которые потом и произнес:


«Когда Творец установил пределы,

расставил горы, расплескал моря

и повелел скитаться облакам,

он, Демиург, заботился о нас,

и мы должны благодарить его.


Но мы должны заботиться о Том,

кто робко, неуверенно пролил

нам в сердце как щемящий эликсир

к случайным близким быструю любовь,

и каждый миг переливать в Него

избыток весь душевной полноты».



Суд


Шесть членов суда внутренней партии республики Вильмиазор

в принятой со времен Орвела черной парадной форме

за длинным столом приговаривают меня к смерти.

А ведь всех шестерых я знаю по именам!


Вот – Гальбуд. Мы с ним играли лет в десять,

бегали вместе по улицам в городе Сюсюазане,

он был из простых, последний в огромном семействе.

Впрочем, все его братья окончили институты,

сестры же вышли замуж за офицеров,

младшую я припоминаю, но несколько смутно.

Помню, маленький Гальбуд говаривал мне,

что возчиком быть доходнее, чем извозчиком.

Странно видеть его теперь в генеральском мундире!


Вот – Гильбуд из города Мальвиенска,

вот уж не думал, что снова его увижу.

Был он прекрасный спортсмен – как летал на катке!

А теперь – язва желудка.

Ах, последние школьные годы, мальвиенские скверы!


Что же, и Вальбуд здесь? Это уже забавно.

Впрочем, в республике нашей нравы давно изменились,

нынче никто не глядит на известные пункты в анкете.

А ведь в столице, в студенчестве, мы с ним делили и дружбу

и любовь Лиорины. (Где ты теперь, что с тобою?)

Да, неожиданно, Вальбуд, ты здесь оказался.


Вильбуд, радость моя! Поэт! Последний внук Гумилева!

Помнишь ли наши попойки в городе Мильвиазоре,

как ты кричал: «Вакханалия!», рюмки хозяйские в угол швыряя?

Помнишь ли аромат литературных скандалов?

Рад тебя здесь приветствовать, старый дружище.


Мильбуд и Мальбуд, скажу о вас ровно полслова:

каждый зрелый мужчина подобных друзей имеет,

жизнь не праздник, пирог невелик, трудное дело карьеры

нужно спокойно творить – не скажу вам ни слова укора.

Кстати, вы главные здесь – прокурор и защитник!


Впрочем, теченье суда, как всегда, остается за кадром

и приговор предрешен – отдадут на съедение крысам

за то, что я вовремя не успел помереть под забором.


Я согласен с тобой, это звучит грубовато,

но обличье новое я принять отказался,

нужно ведь вовремя стать и лососем упругим,

и моряком в Атлантиде и петухом на заборе.

Я же оставил гарпун в теле тюленя.


Господи! Ты музыку создал, консерваторий настроил,

есть и нас консерватория в Вильмиазоре.

Музыка – отпусти мне мои грехи напоследок...

Ты же сыграй мне еще, сыграй мне еще, дорогая!


Похороны


Похороны в маленьком городке

привлекают всеобщее внимание, потому что

отовсюду слышны звуки оркестра

и отовсюду видна красная лодка,

медленно проплывающая над толпой.


Это навеки от нас уплывает

бывший чоновец, подполковник запаса,

уже вывешен у магазина

ватман и тушью залита рамка.

Пойду, погляжу, правильно ли я угадал.


Я в детстве очень любил плотный ватман,

теперь он мне напоминает о городах с почерневшим снегом,

об утренних толпах, о бесконечных заборах,

о меланхоличных охранниках, о зеленой подушке

с гелием – я на ней засыпал, укрывшись халатом,

ковриком и прочим лабораторным тряпьем.


Все-таки, правильно я угадал или нет?

Оказалось, что – нет! Умер человек моих лет,

ватман пачкал, на машину копил,

потом взял да времена собою скрепил,

мост из себя сделал, два времени соединил.


Люди – скрепы времен. На зеркальной поверхности их

отражаемся мы как мосты, выгибаясь дугою.

Если б не было скреп этих в смерти, в рожденье нагих,

отражало бы зеркало лишь облака над рекою,

отражался бы в нем только радуги праздничный взлет.

Время таянья кончилось, время дождей наступило,

в травах заяц скрывается, по небу ястреб плывет,

время быстро течет, вот и озеро ночью застыло,

и морозен рассвет и лосося окончился ход,

и гусей перелет и олени трубят на полянах.

Разве можно себе предоставить тот слабенький лед?

Чуть отвлекся – он в трещинах, в длинных зияющих ранах.



Дарьял


Когда человечество

воскресит динозавров,

отрубленные головы обратно приставит,

каждое разбитое сердце уврачует,

оно не задержится долго на Земле,

будет в Космос распространяться со скоростью света.

Там хватит места всем:

живым,

воскрешенным,

и тем, кто игрой случая

не смог на свет появиться,

справедливо будет

и их воссоздать во плоти.


Но что делать с теми,

кто при жизни считал,

что убить человека –

все равно, что зарезать барана,

кто с легкость относился

к превращению человека

в заурядное мясо?


Я, человек городской,

увидел как режут барана только вчера

на тридцать седьмом году жизни впервые,

съели того барана за милую душу.


Как прекрасен Дарьял!

Казбек накрыт туманом,

замок царицы Тамары издали виден,

Терек здесь не суров,

коровы его вброд переходят,

вода над валунами курчавится,

с гор осыпаются каменные черепа.



***


Стать младенцем мерзлых деревьев,

ветра вороньего варежкою потерянной,

ребенком на улице, маленькой звездою

или последней елкою в феврале,

чудом удержавшей елочные игрушки.


Это должно будет произойти

в городе с беленным Кремлем, с крепостною стеною,

где есть хотя бы одна булыжная мостовая,

хотя бы одна неразрушенная церковь,

хотя бы одна книга с папиросной прокладкой внутри.


Открывается коробка для ветра с подарком,

цокая в стыки рельсов, гудят вдалеке паровозы,

к мерзлым стеклам прикрепляются дни стебельками,

юрскими аммонитами глубокой печати,

девонские дни, силурийские дни,

масляные огни, керосиновые огни.



Воспоминание о двух поездках


Ю. Кононенко


Перед тем, как не проснуться однажды

синим утром в постели,

хочу еще раз побывать весной

на берегу Каспийского моря.


Хочу еще раз посмотреть

как плавает гюрза – охотится в голубой воде,

а после греется

на солнышке на камнях.


Как говорил Заратустра?

Нужно, проткнувши под ребрами тонкими спицами грудь,

в храме огнепоклонников

лечь на глиняную лежанку,

каждое утро будут рядом качать золотую курильницу,

раз уж по ту сторону добра и зла оказался,

поживи теперь так.


Или ты, может быть, дервишем станешь

и пойдешь травами к смутной реке – горизонту,

старые знакомые будут тебе попадаться,

времени хватит со всеми поговорить.


Хочу еще раз

в январе под Воронеж приехать,

там снег лежит на дубах – эоловых арфах,

под красным и синим закатом

с вокзала уйдет электричка.


О, торжество монастырское дружбы!

Комната на двоих желточным наполнена светом,

Юрий Ильич над картоном склонился, фломастером мажет,

я же свищу и свищу, и желудь священный в кармане,

ночью свеча на рояле и танцы,

тесно, волшебно, прекрасно,

стыд и страх отступают

и время исчезло…



Раковина


Внутренний гул, перекатывающееся слово,

описание любви, смех Господа Бога,

застывшие на картоне линии изображают море.

Выпьем, друзья, за художника, создавшего это!


Нам остается все меньше времени для промедлений.

Друзья! Пусть будет у нас подобие монастыря:

устроим совместные трапезы, презирая земную славу,

выберем символом раковину с ее внутренним шумом.


Слава Богу, он не вмешивается в наши дела.

Слава Богу, величия на свете не существует.

Слава Богу, есть еще дом, где я могу отдохнуть в дни моих странствий,

где нарисованная раковина шумит неумолчно.




ГОРЯЩИЕ САМОЛЕТЫ


* * *


Мне снились горящие самолеты...

Только что кончился дождь,

липкими огородами,

мокрыми виноградниками,

мимо цветов оранжевых,

мимо темной веранды,

где мужчины пили вино

из молдавских светлых бокалов,

тропою южных сумерек

я прошел

посмотреть на Икара-десантника,

догорающего в мазуте,

посмотреть на дым и пламя,

поднимающиеся к небесам.



После


Маленькая ящерица выскользнула

из трещины в серой бетонной плите

погреться на солнце, слепящем

сквозь ажурные формы

покосившейся ржавой решетчатой мачты,

под которой

в мелком весеннем озерце

плещутся плоские щитни,

отражаются облака.


Невысокие березы, невысокие,

они даже ниже красноватых кустов,

а ведь скоро они эту пустошь закроют

и недавняя длинная бесконечная просека

зарастет и подымится в уровень с лесом.



Стихи о строительном мусоре


Ю. Овсиенко


Франция производит четыреста сортов сыра.

Генерал де Голль сказал:

Народ, производящий четыреста сортов сыра, неуправляем!

Генерал де Голль умер, он больше в Москву не приедет

и поэтому из новых кварталов

не вывозят строительный мусор.


Страна моя! Меня волнует мусор,

который ты повсюду оставляешь

беспечно на откосах новостроек,

он застарел, на нем играют дети

и расцветают желтые цветы.

Увы, мои друзья не понимают,

как много может причинить он боли,

они привыкли к мусору, и это

меня волнует более всего.


Страна моя, поговори со мной!

Ты помнишь – ты мирволила, журила,

потом прочла, теперь уж не забудешь,

поставить памятник – не соберешься.


Ты больше любишь старших сыновей,

когда они гуляют на просторе,

на море с берегами из бетона,

ты к ним щедра на пиво с бастурмой.

Когда они поутру спят с похмелья,

их веки тяжелы как веки Вия,

тогда над ними кружит кошка-смерть

и с Вием говорит по телефону.


Теперь в Париже новый президент...

У нас же на просторах Подмосковья

такие одуванчики цветут,

что новых президентов нам не нужно.

У нас в девичьей зелени бульваров

выходит юность новая на смену

стареющим беспутным сыновьям,

еще плетущим кружево поступков

как сеть, чтоб ею время удержать.

Но время удержать им не удастся.


Не надо и удерживать его,

оно меняет все – и адреса

и номера старинных телефонов,

пестрят в газетах траурные рамки.

На время нынче вся у нас надежда:

мы веруем, что мусорные горы

течением естественных процессов

должны однажды так преобразиться,

чтоб вдруг произросли на них цветы

не хуже, чем в каком-нибудь Париже!


Не при моей, конечно, жизни

случится это. Но пускай мой дух,

узнав, что с дома моего проклятье снято

и кончился тысячелетний сон,

переселится в бабочку. И в мае,

перелетая подмосковный лес,

сквозной, с серо-зелеными стволами

осин, качающих младенческие листья,

порхая, оседая на траву,

влетит в великолепие окраин

и где-нибудь под аркою резной

иль на плющом опутанном балконе

окончит круг земного бытия,

своих печальных перевоплощений,

и в нежном майском воздухе растает.



Колокольчики


Колокольчики глиняные, керамические,

на гончарном круге вытянутые,

звук незвонкий у них.

Колокольчики каменные,

из нефрита полупрозрачные...

Колокольчики тоненькие, фарфоровые,

колонковой кистью расписанные.

Удивительные деревянные колокольчики

из особого, очень твердого дерева.


Колокольчики длинной цепью нанизаны

в три ряда на блестящий шелковый шнур

на груди велосипедиста отважного.

А он едет по проволоке,

даже руками руля не касается,

а под ним не арена, не огромный ковер,

и нет Ниагары с хрустальными брызгами,

и уличной нету пестрой толпы,

над пустынею проволока протянута,

в оба конца – конца не видать,

ветер свистит, песок шелестит,

колокольчики деликатно позвякивают.




11 апреля 1980 года, пятница


Первая страница газеты «Правда»

№ 102(22532)


Еще в полях лежал снег,

а в совхозе имени Энгельса

было все готово к поливу,

прежде всего, овощных,

которые здесь занимают

восемь тысяч гектаров.


Вышел в свет первый номер

бюллетеня коммунистической партии

герцогства Люксембург,

он открывается заявлением,

содержащим решительную отповедь

западной пропаганде

в связи с событиями в Афганистане.


Да – миру и разрядке!

Товарищ Алексей Николаевич Косыгин,

примите мою сердечную благодарность,

так говорил Эдвард Бабюх,

председатель совета министров

еще не взбунтовавшейся

Польской народной республики.



Пыль


Человечество построило города,

из гостиницы выйди ночью:

тебя обступит

незнакомо жаркая сушь,

на тебя не посмотрит

однорукий афганский герой.

Большинство городов лежит

в теплой зоне Земли.


Вот твоя неожиданная прогулка:

площадь расставила стены фонтанов,

развесила нити и бусы фонтанов,

вырастила циклопические цветы фонтанов,

все изнутри наполнила светом,

только над недостроенным мавзолеем

Шарафа Рашидова – тьма.


Не строй себе иллюзий,

ты чужой в этой чуждой стране.

Что за пыль хозяйничает в переулках!

Большинство городов лежит

в пыльной зоне Земли.


Эта пыль не чета твоей

ленивой российской пыли,

та – лишь вчерашняя грязь,

в которой вязла тройка Чичикова,

она вовсе не брезгует

проходящим мимо поэтом.


А здесь – прах дехкан,

выкормленных лепешками и урюком,

их худых коричневых тел

с залитой потом грудью,

прах красавиц в цветастых платьях,

умерших от дизентерии,

костяная мука,

ее заготавливали

Чингисхан и Тимур,

а потом Буденный

при помощи пушек.


Пыль живет своей жизнью по переулкам,

занимается торговлей,

устраивает свадьбы,

ханская гвардия фонтанов,

подняв водяные мечи,

не пускает ее во дворец.


Такова правда, но не вся правда,

это еще и прах тысяч восточных поэтов,

прах Рудаки,

прах Омара Хайяма.

Ты хотел иметь друга – восточного поэта?

Нету у тебя друга – восточного поэта,

так что садись в поезд, чужеземец,

уезжай отсюда, и поскорее.


Где-нибудь на широте Сталинграда,

ты посмотришь отрезвевшим глазом в окно

и придет мысль, что земля плоская,

плоская-плоская

до самого Ледовитого океана.


А на самом деле

она опасно закругляется к экватору

и там –

что Ташкент! –

там города,

города с дворцами,

с тысячелетними мозаиками,

города с базарами,

с толпами смуглых людей в белых одеждах,

там тепло,

там можно ночью спать на камне,

и там пыль, пыль,

неукротимая пыль.



Стихи о красных кхмерах


Ну ты, не очень зазнавайся!

Сказала атомной бомбе

простая бамбуковая палка.



Жалость к маленькой звезде


Птичий ком взлетает в небо,

рыбий клан скользит в глубины,

косяками, косяками

сны летят над облаками

и теряют звезды имя

в страшном мире наших дел.

Потерявшая призванье,

позабывшая названье,

покатилась как монетка

с неба павшая звезда.

Пожалей ее, малютку,

между креслом и диваном

опусти свободно руку –

что-то нежно щиплет пальцы,

что-то мягко жжет ладонь.


Птичий ком взлетает в небо,

а у рыб уже стемнело,

труп пространства уж ободран,

смертным время по домам.

Барабаны скоро грянут

на разборках уголовных,

полетят заре навстречу

в мерседесах палачи.


Впрочем, нашим нимфоманкам

мало будет огорченья –

кратко мы грустим о мертвых,

утро даст большой банкет,

солнце белым ятаганом

облакам разрежет брюхи

и на землю изольется

драгоценная икра.


Лучший ты из нуворишей!

Потому что образован,

ровно в меру беспощаден

и удачлив, как Гвидон,

ты хорош с премьер-министром,

у тебя друзья в газетах

и к тому ж тебе знакома

жалость к маленькой звезде.


Это – правильная жалость!

Рыбий клан скользит в глубины,

от глубин до тверди синей

нынче все потрясено.

Так все стало незнакомо,

непривычно, невесомо,

и совсем уж трудно звездам

удержаться на гвоздях!



* * *


Беспечность рек, необозримость моря,

все это в прошлом: ныне острова

друг друга ненавидят. И глаза

у будущего грустные, змея

роскошная пригрелась на опушке

и не спешит ползти обратно в лес,

скользить зеленой тоненькой рекою,

гордиться ядом, думать о любви.


Беспечность рек, текущих как моря,

что могут острова смывать и строить,

несущих пену и пучки травы,

испытывать у пароходов волю,

когда широкодолгими мазками

закат себя рисует над водой,

все это – в прошлом, Господи, прости…

У будущего грустные глаза,

и нужно замолчать, но трудно, трудно…



Барабаны или ленинградское дело


Январской ночью

тысяча девятьсот сорок девятого года

происходило заседание Политбюро

и Сталин сказал:

мы пошли на смелый шаг,

разрешили православную религию для беспартийных,

но теперь члены партии им завидуют,

нужна религия и для коммунистов,

несколько религий.

Для высшего руководства ВКПб

религией станет

вудуизм.


Вудуизм зародился в черной Африке,

расцвел на Гаити.


Сталин помолчал, раскурил трубку и сказал:

вам пора знать,

я – барон Суббота,

верховный жрец вудуизма.


Вошли одиннадцать красивых кремлевских курсантов,

внесли одиннадцать больших барабанов

и Сталин сказал:

эти изделия –

из Гаити,

но скоро мы будем делать собственные барабаны,

у нас есть Аскания-Нова.


Выяснилось – никого не надо учить,

все согласно грянули в барабаны.


Грянули барабаны

и вся земля услышала их голос,

звуки барабанов проникли в глубину океана,

где кашалот, держа в зубах кальмара,

уходил от подводной лодки,

звуки барабанов унеслись в стратосферу,

где кристаллики льда сбивались в серебристые облака,

даже юная пара снежных людей,

что лежала обнявшись

в пещере на плоскогорье Тибета,

услышала их голос.


Звуки барабанов услышал рикша

в далеком Харбине,

еще раз пересчитал

заработанные трудом юани

и решил вложить их

в подпольную партийную кассу,

к городу подходили войска Мао Цзэ-дуна,

он был умный человек, этот рикша,

его внуки давно

долларовые миллионеры.


Звуки барабана услышал сенатор Маккарти,

отдыхавший на своем ранчо,

и решил, что нельзя больше медлить,

нужно остановить коммунистическую заразу,

а будущий знаменитый молодой академик

в закрытом поселке,

услышав гром барабанов, проснулся,

начертил проект новой атомной бомбы.


О! Это – жемчужина человеческой мысли!

Она до сих пор на вооружении.


Я до сих пор помню

грохот тех барабанов,

мне было девять лет,

мы жили в нищем деревянном доме

чуть не в центре Казани,

огород, сосед-уголовник,

русская печка,

отец – беспартийный,

но он не ходил в церковь,

чиновник невысокого ранга.


В ту ночь мне приснился сладостный сон:

Сталин обнял меня одною рукой,

в другой – девочка Мамлакат,

внизу – море флагов,

Красная площадь.

Утром я написал

первые в жизни стихи,

до сих пор их помню.


Мой отец восхитился,

переписал канцелярским почерком,

отослал в Пионерскую правду.


В газете мне оказали немалую честь,

не поверили, что я – автор,

на этом все и кончилось, слава Богу,

там была опасная глупая строчка:

вечно мы будем бороться за мир!

И как отец, человек, немало страдавший,

ничего не заметил?


Не все оказались столь удачливы.

Только под утро

закончилось заседание политбюро

и Кузнецов, уходя, сказал Вознесенскому:

не есть ли это особо изощренная провокация ЦРУ?


Маловеры!

Жалкие рационалисты!

Закономерно

оба умерли скоро

жестокой насильственной,

вудуистскою смертью,

по слухам,

один получил

крюк под ребро,

другой

крысу в живот.

Amen.



Подмосковные вечера


Сначала цветет черемуха,

потом сирень,

море сирени!

Он стоял и курил

на балконе двухэтажного деревянного дома,

роскошь по тем временам.

Приближалось утро.


Шептал про себя:

три недели,

ты, конечно, все уже подписал.

А помнишь Азов,

офицеров тех белых,

мальчишек гордых, горячих.

Ах, Азов, Азов,

это ведь зов!

Вот когда пришел ко мне

этот зов!


А еще – вспомни Кронштадт,

матросов с их полоумными клешами,

больше мы с тобой не увидимся,

очных ставок у нас не делают.


Ударил тут соловей,

царь лесов и полей,

весь мир наполнил свистом и щелканьем,

призывал подругу,

обещал

быть верным мужем,

защитником, покровителем,

угрожал сопернику.


Жрать хочет, потому и поет,

и вспомнился Зощенко,

тихий такой, пригожий,

хорошо, что мы его не шлепнули,

хотя ты и настаивал.


Пройдет некоторое количество времени

и как раз в этих местах

будут написаны

«Подмосковные вечера».



Дизентерия


Молодой, красивый, загорелый,

за месяц в горах основательно отощавший,

я съел люля-кебаб на улице в Ташкенте

и вот она, дизентерия!


Раньше целые армии она выкашивала

и многих великих людей

из жизни она увела.


Вообразим себе бриллиантовое

ультрамариновое Карибское море,

полный штиль,

еле маневрируют

английские линейные корабли,

а в адмиральской каюте

на нечистом ложе

распростерт сэр Френсис Дрейк.


Это он, сын псаломщика,

обогнул мыс Горн,

ограбил беззащитные испанские колонии в Перу,

это его галионы

едва не тонули,

доверху наполненные золотом,

это чтобы его наказать

Испания снарядила Великую Армаду,

но господь не позволил…

Это его имя

прославляют матросы во всех кабаках!

А теперь последний здоровый матрос за ним ходит

и скоро уже

праздничный фейерверк в Сарагоссе.


Больному дизентерией

трудно сохранить достоинство,

это удалось

Веспасиану Деньги не Пахнут,

он сказал: император должен умереть стоя,

иисполнил.

А Каракалла

долго истязал весь цивилизованный мир,

страдая дизентерией

в хронической форме,

пока, наконец,

в жестких кустиках Месопотамии

не был поражен в спину

собственным телохранителем,

кровь на мече смешалась

с жидким дерьмом тирана.


Я пишу все это,

потому что против насмешек

над научно-техническим прогрессом!

Вот подхватит Парщиков, не дай Бог, дизентерию,

будет глотать левомицетин

как миленький!



Осенняя элегия


Были два ворона Кых и Рапах,

а мир был юным,

маленьким, как яйцо.

Я хочу пить! – вскричал Кых,

клюнул мир в его тоненькую скорлупку.

Излилась вода и стал океан.


Полетели Кых и Рапах над океаном,

полетели вороны над новеньким миром.

Мы, ракетные инженеры,

мы, как техасские земледельцы,

доверяем только тому, с кем выпьем,

пиво в холодильнике,

водка и пряности на столе.


Прилетели Кых и Рапах в мерзлую тундру,

клюнул Рапах мерзлую тундру,

излилась нефть и газовый конденсат.

Мы, ракетные инженеры,

уникальные в мире специалисты,

должны чаще собираться вместе

и говорить о наших делах.


Кых и Рапах думали, что они мудры

и никогда не поссорятся,

блюдя свои интересы.

Но поссорились Кых и Рапах,

разодрали друг другу жесткие груди,

кровь обагрила их

драгоценные черные перья,

а кто кого убил, я не знаю.

Мы, ракетные инженеры,

подвергаемся ныне обращению столь дурному,

что стремительно возрастает объем пространства,

где наших интересов нет.


Тем более что запахло антоновскими яблоками

маленькое исцарапанное пространство,

а когда бритоголовые золотошеи

вскочили на трофейные самокаты

времен третьей чеченской войны

и с ревом удалились неизвестно куда,

стало и совсем хорошо.

Каждый имеет право быть счастлив,

имея карго антоновских яблок

на своем бывшем в употреблении

жигуле.


Поговорим еще про Елисавету Петровну,

не про ту

легкомысленную дщерь Петрову,

а про ту, что стоит в очереди в сберкассу.

Медленно, лениво движется очередь,

шумит за окном золотая осень,

березы роняют желтые листья.

Подходит очередь Елисаветы Петровны,

замученно улыбается ей кассирша,

выдает полумесячную зарплату,

триста рублей.


Вы устали, милочка,

говорит Елисавета Петровна,

достает из сумки упаковочку анальгина,

вручает кассирше совершенно бесплатно.

Вот какова Елисавета Петровна,

она санитарка в соседней больнице,

ей ведомы человеческие страдания,

она может совершенно бесплатно

предложить вам анальгин.



В МОРЕ СТРАНСТВИЙ



В море странствий


Душа моя изготовилась совершенно

отправиться в бесконечное море странствий,

она построила себе нечто

из улыбок школьных подруг,

из пустых бутылок, выпитых вместе с друзьями,

из водяных гиацинтов,

затянувших зеленою сетью

тропические пруды.


Вот я лечу по Луизиане:

слева и справа

как бревна

торчат из воды крокодилы,

на корягах лежат

грациозные черепахи…

Нечувствительно въеду я

в бескрайнее море странствий,

вот тогда и понадобится это,

с любовью построенное из взглядов детей,

из свежераспиленных досок,

из запчастей для дрянного автомобиля,

переплетенное и соединенное вместе

водяным гиацинтом,

который есть самый жадный для жизни

сорняк.


Уже выведены специальные рыбы,

они питаются водяным гиацинтом,

их потом продают на базарах.

Надеюсь, они не встретятся мне

в неизведанном море странствий,

иначе на чем будет держаться

мое утлое плавательное средство,

построенное из справедливых упреков жены,

из несправедливой ругани продавщиц в магазинах,

из гениальной живописи

на стенах моей квартиры,

скрепленное, укрепленное водяным гиацинтом,

у которого такие

невзрачненькие цветы.



Путевые заметки просвещенного коммерсанта


I.


Мир стал мал и понятен.

До конца света

будет вращаться

на алмазах своих Амстердам,

заводимый каждую ночь ногами

голых девиц

в аккуратных и чистых притонах.


Когда прилетаешь сюда из края,

где еще обнимаются рубль и Чернобыль,

сверху аэродром похож

на препарированный на уроке зоологии

лягушачий труп

или на торт, в который воткнуто

много сотен свечей.

Чей день рожденья мы отмечаем сегодня?


Отовсюду встают

разлюбившие нас времена.

Можно сюда приехать и поездом

и подсмотреть

как последним усилием лета

догорает настурцией

наклонный маленький огородик

у железнодорожного полотна.


II.


Меня обманули, подставили!

Я доверился не тому человеку!

Пора уже мне выучить истину,

что нужно первому целовать Иуду!


До конца света

будет ездить по небу Илья-пророк,

в этих местах он пересаживается на велосипед

и от этого особенно хорошо цветут

толстые гиацинты под каждым окном.


III.


Я приехал сюда без шума

отдохнуть от моих хлопотливых дел,

потихоньку обдумать все в одиночестве.

Вот завтра пойду к букинистам,

там ждет меня Эзра Паунд,

прижизненное издание,

улыбнусь:

он мечтал стать владельцем

маленького табачного магазина.


И буду медленно читать Cantos

в городе, где так респектабелен лизинг

молодых неимущих влагалищ

за то, ради чего мы живем,

за то единственное любимое нами,

давайте уж признаемся честно,

зеленое и хрустящее,

заработанное торопливой опасной продажей

плохо лежащего цветного металла.



Над картой Европы


Весь мир – провинция,

а слава – сладкий мыс,

что возникает из-за горизонта,

когда плывешь вдоль южных побережий:

купальщицы и белые дома.


История – в ушах звенящий шум,

а карта, вот она перед глазами.


Был Салаши повешен,

Хорти – нет.

Милошевич –

об этом помолчим…

Истории жужжит кинематограф.


Был Салаши повешен,

Хорти – нет,

он долго и надменно умирал

у португальцев в собственном именье,

у многих новых русских там дома.


Подумать только, бывший адмирал,

а флота больше нет!

А кстати где

тот флот стоял?

Ага, вот здесь, в Риеке,

Хорватия, а северней – Триест.


Мой старший брат, он марки собирал,

одна была редчайшая, Фиуме,

я маленьким все на нее дивился:

да где же есть такое государство?


Так называлась некогда Риека,

до Первой мировой она была

морской столицей Австрии,

Д’Аннуцио

туда ворвался с бандой лаццарони,

не основал страну своей мечты,

но марку выпустил,

зиял на ней оскал

капитолийской сумрачной волчицы.


Поэзия, не поступайся ширью!

Уж ежели теперь в чести центонность,

поговорим о странностях любви,

представим Хорти бравым, молодым,

кадетом в академии военной!

Представим ту старинную Фиуме,

кареты, вальсы Штрауса, дворцы…


Как хорошо, что не плывут суда,

поскольку мост разбомблен в Новом Саде.



Происхождение добра


Скажи мне, как в наш мир пришло добро?

Быть может, через птиц? Они кричат

там, за окном, собравшись черной стаей.

Кто поручится, что не о добре?

Какая-то есть правда в крике их.


Добро к нам не могло прийти от рыб,

хоть их недооценивать не стоит:

и немы, и едва теплей воды,

но в день, когда лосось идет на нерест,

он полон столь неудержимой страсти,

что страсть берсерка перед ним – ничто.


Так, может быть, от ангелов оно?

Когда детьми, после войны, в Смоленске

играли мы в разбомбленных церквях,

их крылья там порою проступали

на скорбной закопченной штукатурке.


И все же я в священство верю мало.

Летел я из Америки в Россию

и два мои соседа были preachers,

они считали, я не понимаю

их разговор, и вовсе не стеснялись

и говорили только о деньгах.

И это пересказывать не стоит.


Так все-таки, откуда в нас добро?

Ответ таков: оно от крокодилов!

Конечно, крокодилы – каннибалы,

но в хвощовом болотистом триасе,

так, двести миллионов лет назад,

бугорчатые слизистые монстры

вдруг стали защищать своих детей.

И это были предки крокодилов

и наши тоже. Прав был Карл Моор.


Вот так Господь и посадил росток

добра в тот мир, где звезды, пожирая

друг друга, в черных дырах исчезают,

где бывший друг, профессор-нувориш,

планирует наемные убийства.


Ну, крокодилы по пути добра

недалеко ушли. Но до сих пор

в Австралии гребнистая мамаша

в зловонной луже щелкает зубами,

отпугивая бывших кавалеров

от шустреньких своих зубастых чад.


Я прочитал об этом в третьем томе

великой знаменитой книги Брема,

что приобрел для милых сыновей,

чтоб должное им дать образованье.



На статую Требония Галла

в музее Метрополитен в Нью-Йорке


Римские императоры третьего века

не правили подолгу, но от них остались

статуи, украшающие лучшие музеи мира.


Непреклонные солдатские обреченные лица,

мускулистые тела или строгие тоги,

искусство скульптурного портрета

достигало тогда неслыханной высоты.


Вот въезжает в Рим новый властелин вселенной

во главе поставивших его преторианцев

и некто в бедной тунике,

озираясь на обнаженные мечи,

пробивается к колеснице

и несколько истерически кричит:


О, божественный Август и Цезарь!

Ты принес в вечный город

долгожданные мир и порядок,

прикажи отлить свою статую в бронзе,

чтобы ты был с нами

во время своих многотрудных походов.

Закажи ее скульптору Приску,

он один во всем Риме достоин…


Император, улыбаясь, обращается к свите:

видите, римский народ меня любит,

дайте этому человеку десять сестерциев.


И тогда некто,

паразит во всех поколениях,

отпрыск плебеев

столетиями живших на бесплатном хлебе,

тщательно прячет десять сестерциев,

а потом заказывает в хорошей остерии

ужин и сорок унций вина –

Приск заплатит!

И тихо бормочет, загибая пальцы:

надо, чтобы Приск поторопился,

я родился при Септемии Севере,

с тех пор это уже четырнадцатый цезарь,

надо, чтобы Приск поторопился…



Утро


Лене Вул и Яше Синаю


Я стоял под венецианским окном

дома, опоясанного виноградом,

Сальвадор Дали, обнаженный,

проскакал на лошади мимо,

желтые огромные

открытые автомобили

выезжали из времен Великого Гэтсби

и дамы в кокетливых шляпках,

тропические бабочки эпохи джаза,

делали мне знаки, чтобы я спустился,

окунулся в их мир пармских фиалок,

побежденных морщин,

безошибочных разговоров

рядом с загорелыми,

стройными от игры в теннис

убийцами слонов и властелинами акций.


Но Иисус Христос

занимал уже половину неба,

свешиваясь с воображаемых гвоздей

с горы напротив.

И тогда я вспомнил,

что завтра выборы

и еще неизвестно,

кому будет принадлежать

эта гора послезавтра.


И еще я вспомнил,

что у меня есть сапоги-скороходы

и я уйду отсюда семимильными шагами

на громоздящиеся к небесам Гималаи,

радостно вдыхая

разреженный воздух высокогорий,

радостно не ощущая

недостаток силы и кислорода.


Здравствуй, Мэллори!

Вот я меняю

сапоги-скороходы

на забавные эти шекльтоны,

значит, мы возьмем с тобой Эверест сегодня…

Конечно, нас там ждут ледяные могилы,

где мы будем лежать совершенно нетленны

вплоть до прихода коммерческих экспедиций.


Но ведь это случится не раньше, чем завтра,

а сегодня у нас есть полчаса,

огромное время,

чтобы посмотреть сверху, сквозь дымку,

на узорчатые храмы Непала,

на висячие мосты над безумствующими реками,

попивая жирное молоко яков,

не жалея о мгновенно пролетающей жизни.


День


Многоногое существо дня

проснулось утром на горной вершине,

наскоро помолилось под открытым небом

и – вниз, вниз!

По верхушкам савойских сосен –

в город, в город!

К буйству рыбных базаров.


Там оно с удовольствием и со вкусом

рассмотрело на просвет

розовые пласты свежего улова,

поиграло в кубиках льда

на блюде креветок,

заглянуло в рюмки утренних пьяниц,

а потом уж улеглось

на искрящееся море.


Вставай, вставай!

Многоногое существо дня

тянет свои щупальца через штору.

Мы пойдем вниз по улице Медицен,

мы выйдем на променад дес Англе,

присоединимся

к его славному обществу,

одаряющему нас загаром.


А когда придет вечер

и остатки базара

сметет струя из брандспойта,

и молодежь,

чуждая предрассудков,

расположится на пляже,

чтобы поскорей заняться любовью,

смущенное существо дня

удалится в свое невидимое людям убежище,

постоит еще минуту,

чтобы с самой большой высоты

поглядеть на стремительно становящийся ночным город.


Так!

Прожит еще один день.

А теперь послушай:

мы ведь всегда старались

делать все по-хорошему, правда?

Так может быть и там

будут такие же дни?

Но только не в Ницце,

а в той стране,

что мы в младенчестве нашем

потеряли как самую дорогую игрушку

и с тех пор никак не можем найти.



Игры китов


Венеция в декабре,

город меховых шуб и ушанок,

собачьего дерьма на улицах,

голубей обнаглевших,

припахивающих каналов.

Купим детям в подарок

картонные клювоносые маски,

положим начало

домашней коллекции масок.

В соборе святого Марка

по-русски написано:

тишина!


А в Новой Англии, Новой Англии,

где Алая Буква,

капитализм тройной очистки

и самая невкусная пища на свете,

там, в Атлантическом океане,

начинаются игры китов.

И Леонардо да Винчи,

не меняя прически,

покупает билет от Милана до Бостона,

закрывает на замок свою мастерскую,

он не раз и раньше

отвлекался от живописи,

изучать особенности полета

птиц, стрекоз, мотыльков.

Сегодня его интересуют

игры китов.

Пусть недописанные мадонны

плачут взаперти

о своем несовершенстве!


Карты розданы, господа,

карты розданы!

Из ворот Падуи

выезжает многоствольная пушка,

волны-убийцы

гуляют по мелководью,

особенно они опасны

для новопоставленных нефтяных платформ.


Иельский университет,

бар Хеннеси,

названия тридцати коктейлей

выписаны цветными мелками,

нужно ведь приправить

протестантскую пресность жизни,

поэтому «ирландский чудик»

соседствует с «розовым соском»

и «английской шлюхой».

Воображение небогато,

на ум приходят смелые варианты…

Впрочем, маленькая рюмочка коньяку

называется неплохо: «укус акулы»!

Ее и возьмем

и укушенные акулой

выплывем в новоанглийскую ночь.


Небеса живут своей бурной жизнью,

скачут небесные всадники,

плывут небесные пароходы,

важные небесные особы

охотятся на небесных медведей,

для народа попроще

предусмотрена утиная охота.

В небесах,

как у нас в России,

не кончается праздник

Бобового короля.


Завтра утром

я сяду за руль арендованного автомобиля,

припаркуюсь на пристани в Кейп-Коде,

за тридцать баксов

взойду на борт маленького судна,

искоса посмотрю

как идет по зыбким мосткам

Леонардо да Винчи.

Мы плывем туда,

где здоровенные китовые парни

обхаживают здоровенных китовых девок,

выпрыгивая из воды

на всю длину тела,

выдыхивая в воздух

фонтаны белого пара.


Я не подойду к нему.

Он так хорошо смотрится

в своих джинсах и черной куртке,

с дорогим биноклем на шее,

в компании молодых оживленных геев,

вон тот, слева – наверняка, переводчик

и еще специалист

по кватроченто.

Качается на волнах маленькое судно,

свежеет, усиливается ветер с океана,

портится, определенно портится погода,

пора возвращаться назад.


Ставки сделаны, господа,

ставки сделаны!

К Флориде приближается

ураган Изабелла,

а другой ураган,

еще не имеющий женского имени,

зарождается в теплой голубой утробе

Тихого океана.



Брюссель


Выпьем за мир с его проститутками,

теми, в соседних барах,

из Конго, черными,

с симпатичными барменами,

подающими по первой просьбе бумагу и карандаш.


Выпьем за мир с его морями и реками,

с его неустройствами и раздорами,

с сумасшедшими спорщиками,

кидающими в воздух кулаки гнева.

Как же без них,

никак нельзя без них!


Выпьем за мир со скрывающимися террористами,

не к ночи будут помянуты,

и с политиками –

хорошо ведь быть политиком,

особенно первым лицом,

даже, если не в Риме,

даже, если не в Риме,

даже, если не в Риме…


Выпьем и хорошенько подумаем:

а где находимся, собственно, мы?

Мы ведь не на дне, слава Богу,

но мы и не на вершине,

это пожалуй даже и хорошо.


Мы посредине,

как Розенкранц и Гильденстерн

посредине тела Фортуны,

как Розенкранц и Гильденстерн

вблизи ее прелестей,

и может стать как и они

встретимся со смертью весьма неожиданно,

когда будем убеждены,

что совершили самое удачное,

самое главное в своей жизни предательство.



Квебек


Все это везли сюда морем,

сокровища Французского зала

музея искусств в Монреале,

портреты маркиз и маркизов

в трюмах парусных кораблей

переваливались с волны на волну,

нужно ведь было

не попасть на Тортугу к пиратам

или на дно океана.


Все везли сюда морем. И эти

расписные узорные сани

из родимой Тулузы

в обретенную ныне Канаду,

стиль рококо,

золоченные цельные волки резные

из далекой Тулузы

для румяных снегов Квебека.


Только в бесснежной Тулузе

могли и сварганить

бесполезную сию безделушку,

не летала она

по синим снегам Квебека

за бесстрашной лошадкой,

слишком субтильна,

а стояла она

в приемной

губернатора дальних провинций,

где косились на нее с изумлением

вожди гуронов,

получая за скальп

извечного недруга-ирокеза

или даже англоязычного недочеловека

целый доллар канадский,

что стоял тогда крепче,

чем паршивые доллары янки,

как впрочем и нынче.



Венеция


Каналы неважно пахнут,

Европа приходит в негодность,

мир ветшает,

но здесь хорошо:

прохладно, сыро,

а какой вид!


Так размышляет

пожилой российский литератор,

некогда процветавший,

ныне с трудом попавший в Венецию,

усаживаясь на скамейку на площади,

откупоривая винцо.


Молодой темнолицый рядом

недовольно хмурится:

тамильскому тигру высокого ранга

старик срывает явку.



На крыше храма


Утро,

легкомысленно смешанное с закатом,

смотрит на происходящее в мире

свысока.


Еще бы!

Ведь вчера,

или сегодня?

нет, все-таки вчера

я был на крыше

Храма Господня.


Там есть маленькая эфиопская церковь,

эфиопам,

самому бедному народу на свете,

не позволили спуститься пониже,

церковь на крыше

и то хорошо!


Сморщенный черный старик

с редкой бородкой,

такая была бы у Пушкина,

если бы он

как Зосима

отказался от дуэли, пошел в монастырь,

благословил нас книгою в форме креста,

собрал скудную милостыню,

кто дал шекель, кто два,

кто и попросту доллар.

А я безо всякой видимой связи

вспомнил строчки из Эзры Паунда

в собственном переводе:


«Цезарь строит планы против Индии,

на Памире полно римских агентов,

Тигр и Ефрат скоро будут течь,

подчиняясь нашим приказам,

в Иране уже молятся нашим богам,

на одном плотике через Ахерон

победитель и побежденный вместе,

Югурта и Марий вместе,

одна спутанность зыбких теней…»


Боже, это произносит Секст Проперций

и написано еще в семнадцатом году!


Стихотворение теперь почти закончено,

завтра, нет, сегодня, нет, все-таки завтра

мы поедем на Мертвое море,

сбудется моя детская мечта

покачаться на волнах,

не пускающих в себя человека.



Отранто


Льется с альпийских лугов трамонтана,

полощет флаги, флажки и прочие вымпелы,

преодолевает жару Апулии,

где море сияет голубоглазо.


От порта Отранто – путь на Левант.

А обратно с Леванта

этим путем

прибыл в Рим

на встречу с перевернутым злобно крестом

апостол Петр,

много позже – турецкая эскадра.


Следы ее деятельности увековечены:

вот камень,

на котором турки рубили головы,

вот головы –

выставлены за стеклом

в местном соборе.


Под высокий свод уносятся стекла,

восемьсот черепов,

витрины макабрического магазина,

неглубокие окна

в мир смерти.


Смеркается,

пора глазеть

на другие достопримечательности.


Авзонийская ночь,

в небесах сияют

италийские звезды,

внизу трепещут на ветру

каганцы наших жизней.



Гавайская элегия


Недалеко от мест,

где островитяне съели Кука –

кровил, раненый,

значит не бог!

есть пляж,

переживший тысячу извержений.


Тысячу раз

несдержанная богиня Пеле,

переевши магмы,

извергала лишнее в океан,

он же в ответ

только роскошно шипел.


Солнце светит,

птички щебечут,

пальмы листьями помавают,

а на песке

у самого края воды

спит безмятежным сном

океанская дева

и стыда никакого не признаёт.


Собственно, это молодая тюлениха.

Жизнь тюленя проста:

два часа охоты

в полном рыб океане,

потом –

лежи себе на берегу,

брюхо ластами ублажай.


Подслеповатый святой

Анатоля Франса

окрестил по ошибке пингвинов –

пришлось превращать их в людей.

А если бы

окрестил тюленей?


Тогда наша русалочка

стала бы американской гражданкой,

носила бы гордое имя Оушиана,

плясала бы лихао

в гавайском народном ансамбле.

Дьявол был бы тут как тут,

одел бы её соблазнительным образом,

а мордочка у неё и так хороша!


Слава тебе,

огненная богиня Пеле!

От твоей невоспитанности

возникли Гавайские острова.


Слава тебе, Океан!

Всё претерпел,

даже песочку на пляж нанёс.


Слава тебе,

зелёная, голубая планета,

летящая неизвестно куда!


Слава тебе,

Господь,

что позволил ей быть!



СТИХИ О ЧИСТОЙ МАТЕМАТИКЕ



Стихи о чистой математике


Не слонялся по притонам злачным

доктор Харди, чистый математик,

в Кембридже зеленом по лужайкам

он гулял – вдвоем с Рамануджаном,

больше же один. И все о числах

думал он, простых и совершенных.


Первая, Вторая мировая,

поднялись и рухнули эпохи,

но простые числа так же просты

и от совершенных не убыло

дивного, мой друг, их совершенства.


Есть же нечто прочное на свете!



Динозавры


Хорошо бы

проследить своего предка

по мужской линии

хоть до времени динозавров.

Он был маленький,

ростом не больше крысы,

но отважен, коварен

не хуже самых гордых потомков.

Рисковал всю жизнь, между прочим,

разгрызал динозавровы яйца

и окончил в зубах

молодого Tabolorurus Vulgaris.

А меня потому и тянет

сегодня на динозавров,

что я в Аризоне,

за окном моим кактусы и пустыня.

А по телевизору

на двадцать восьмом канале – секс непрерывно,

а на тридцать восьмом – динозавры

двадцать четыре часа в сутки.




Разговор с птичкой


Почему бы не поговорить с птичкой,

с этим присевшим на куст бурьяна

маленьким кардиналом

ярко-красной расцветки –

значит, самец!


Эй, парень!

Каково тебе там среди дикой природы?

Впрочем, дикой ее

можно назвать только условно,

ты живешь

на задах американских коттеджей,

в эвкалиптах,

где царствует аризонский ветер,

во дворах,

где хозяйничают собаки,

с диким лаем

бросаются они на заборы,

если рядом проходит

малохольный редкий прохожий.


Я всегда боюсь, что собака

вырвется и укусит.

Если, птичка, такое случится,

я подам на хозяина в суд

и выиграю процесс:

я ведь в Америке, а не в России,

здесь правосудие очень серьезно.


Да, да, именно так!

Уймитесь вы, скептики, мнимые патриоты.


Впрочем, я хотел поговорить с птичкой,

маленьким кардиналом,

но уже не получится – улетел.



Апрель в Аризоне


Ветер

царствует над эвкалиптами,

пара юных коршунов

плавает в небе над эвкалиптами,

они бросают друг на друга влюбленные взгляды,

а куропатки и кролики

жмутся испуганно по кустам.


Завтра коршуны начнут вить гнездо,

приносить в клювах сухие веточки,

а я поставлю треногу,

укреплю фотоаппарат,

вот –

ветер в моих волосах!


Хотите, называйте меня

Ветер в его волосах,

хоть я уж

немолод.


Кончились весенние каникулы,

начались факультетские party,

будем улыбаться друг другу,

пить вино из картонных коробок,

наливая его в пластмассовые стаканы,

здесь экономная протестантская страна.


Женщины привезут сюда

совсем еще новых младенцев,

достойные женщины

и которые так себе,

я различаю –

все-таки

ветер в моих волосах!


Но младенцы улыбаются совершенно одинаково,

все вокруг улыбаются одинаково,

ветер царствует над эвкалиптами,

завтра в кроне тополя

засвистит пересмешник,

здесь нет соловьев.



Цветение маков


Доктору Брендану Фиббсу, шефу кардиологии

в госпитале Кино, Тусон, Аризона


В пустыне Сонора

маки цветут

раз в несколько лет.

Мы поехали смотреть цветение маков

на заповедную гору Пикаччо,

было воскресенье,

одиннадцатое февраля.


За руль джипа

сел импровизированный глава

нашего клана,

человек, умеющий считать деньги

и спасать жизни,

ковбойская шляпа,

восемьдесят пять лет за спиной.


Я любовался на него и думал:

мы, сумасбродная молодая нация,

мы любим своих воров

и ненавидим начальство.

Положим, начальство не всегда говорит правду,

но разве воры

говорят когда-нибудь правду?


Зазвенел пейджер, мы изменили маршрут,

оказались в кирпичном госпитале Кино.

Там, в тесной комнате

на специальной кровати

стремительно умирала

не старая еще негритянка,

из шеи торчали разноцветные провода,

рядом толпились испуганные практиканты.


И тогда наш предводитель,

некогда первым из американских врачей

вошедший в Дахау,

сделал два-три неуловимых движения

и женщина перестала умирать,

задышала легко и свободно.


Она моя старая пациентка,

официантка в ресторане напротив,

сказал доктор Брендан Фиббс.


Он действительно умеет считать деньги

и давно знает:

если бы не вставал каждый день в семь утра,

не торопился к обходу

в эту больницу для бедных,

жил на пенсию, не платил налогов,

то имел бы этих баксов побольше.


Боже, спаси Америку!




Жалоба офицерской жены


Мой муж – танковый офицер,

он любит меня,

он любит играть в футбол,

но я родила ему мертвого ребенка.


Раньше мы стояли в Дюссельдорфе,

потом в Багдаде было очень опасно.

Куда завтра пошлют?

Неужели в Вологду или Махачкалу?


Лучше всего служить

на берегу Средиземного моря,

сухо как в родной Аризоне,

шелестят оливы.


Вечером приходит

мой усталый центурион,

гладит тщательно омытые лары.


О, Диана, покровительница рожениц!

Ты знаешь,

я лучшая на свете жена,

как же ты позволила?

Почему я родила ему мертвого ребенка?



На исчезновение Киро


Как бирюзовы аризонские сумерки!

Но, Киро,

тебя нет уже восемнадцать дней!

Напрасно Лиана

раскладывает в саду

сырые бифштексы свежие,

нежно зовет тебя по-испански:

«Котито, Котито!»

Тебя нет уже девятнадцатый день.


Неужели ты решил абреком стать,

уйти в национальный парк (благо, рядом!)

и жить отныне набегами?


Это все подруга,

приводил,

видели,

на бифштексы не посмотрела,

в миску твою из презрения мочою прыснула.

Гордая девушка, что и сказать!


А ведь бифштексами этими

еще маму твою прикормили

(мир ее памяти)

и ты родился вон под темкустом.


А еще говорят,

аризонские рыси неприручаемы!

Впрочем,

памятуя об этом,

никто не подходил к тебе ближе,

чем фута на три.


Киро! Знай,

мы о тебе горюем,

но никто из нас тебе не судья.

Дело твое молодое,

рысье,

дикокошачее.


Толькопомни,

не каждый в Тусоне

Гораций

или там, Эмпедокл.


Это только в России думают,

что американцы все одинаковы,

а здесь

Барри Голдуотер жил,

сенатор Маккейн живет

и другие столпы республиканской партии.

Повадишься куропаток ловить на их ранчо,

а у них винтовки с оптическимиприцелами…



Бедный крысенок


Бедный крысенок,

не стать ему взрослой могучею крысой,

превосходящей по хитрости человека,

не победить соперника

в беспощадном крысином бою,

не изведать

быстрой горячей крысиной любви,

а всему тому – я виною.


В Аризоне

нельзя оставлять дверь открытой:

заползет скорпион,

черный мохнатый тарантул,

или, не дай Бог,

толстый ленивый

оранжевый ядозуб.

Этот, если вцепится, не оторвешь, только убить,

выживешь, штраф заплатишь –

занесен в Красную книгу.


В прекрасный апрельский вечер

я принимал друзей на веранде,

и держа в руках «маргариту»

захотел пройти в дом

через еле видимую металлическую сетку.

Образовалась дыра,

вот и проник в дом

умный крысенок.


Он подождал, когда все разойдутся,

подпрыгнул, уцепился лапками, подтянулся,

перелез аккуратно,

безопасное место – под ванной!


Крысам нужно есть каждые два часа,

из кухни доносились чудесные запахи,

крысенок мужественно терпел до полуночи,

потом зашлепал влажными лапками

по фарфоровому полу,

как текрысы у Элиота

по пустым бутылкам на чердаке.

Предвкушал многое.


Самый способный в своем роду,

но не самый удачливый,

всех он в доме перебудил.

Захотел удрать,

тюкнулся мордочкой в стеклянную дверь,

но редко даруют боги! –

прозрачная стеклянная дверь

была задвинута.


Ах, эти стеклянныедвери,

всюду в мире они наставлены!

Самая толстая, непробиваемая,

наглухо закрыта дверь в прошлое.


Сталинское

тоталитарное время,

а свободу у людей не отнять!

Секс среди детей

цветет пышным цветом,

чему немало способствует

теснота коммунальных квартир.


В тринадцать лет я –

красивый образованный мальчик

и Марина, сестра ближайшего друга

решила – почему нет?

меня соблазнить.


Я возмутился – ибо был

мечтательный идеалист,

а Марине – одиннадцать с половиной,

уже опытная.

Где ты теперь,

девочка наша?


Но вернемся к крысенку,

голодный и перепуганный

будет прятаться под ванною до утра,

пока не придет Бето.


Бедный крысенок!


Бето мало похож на ангела смерти,

гомосексуальнейший соседский садовник,

мексиканец усатый,

плечистый такой, темнолицый,

очень добрый,

принес клетку,

в ней – дивно пахнущий сыр,

кто же откажется от бесплатного сыра!


Бето на своем драндулете

отвез крысенка в пустыню,

там кактусы, злые колючки,

наконечники стрел древних индейцев,

хозяева – сволочные койоты

пробираются ночью в город,

плачут под окнами как малые дети.


Конечно, они крысенка

тут же и съели.


Суровые протестанты учат:

каждый неверный поступок

порождает

раздувающееся как пузырь зло.


Не приди я в тот вечер

в восторженное состояние,

был бы крысенок

жив и здоров.


А так пошел он, меня проклиная,

в мрачный Орк за воробьем Катулла,

тем древним,

киммерийским,

докембрийским путем,

через зимний ночной Крым туманный,

минуя Артек, Аюдаг,

в косых лучах луны, протянувшихся от кустов дрока,

по этой дороге ползут

членистоногие со времен каменноугольного периода,

идут люди по три человека в секунду,

изредка, сохраняя достоинство,

прошествует лев или медведь.


Знаю, хитрый крысенок,

ты спрячешься меня поджидая,

своего злодея,

благо ждать осталось недолго,

в нужный момент кинешься и укусишь.

Только что толку?

Тени не больно,

когда ее кусает

другая тень.



Февраль в Аризоне


Размер существа не имеет значения,

можно быть маленьким

и очень храбрым.

Вот колибри,

что назван в честь нашего сына Алешей,

полностью завладел поилкой со сладким сиропом,

которую мы, неуклюжие великаны,

на ветке для птиц повесили.

Не дай бог, другой колибри приблизится,

тогда – дуэль двух вертолетов.

Но сегодня из поилки мирно пьют двое,

стало быть,

наступила весна.


А в Москве то оттепель,

то неслыханные морозы,

и наш Алеша,

весом в тридцать тысяч колибри,

борется с гололедом в автомобиле

на Крымском мосту.


Крымский мост

место мне не чуждое,

полвека назад,

когда автомобилей в Москве было еще мало,

я прошел по нему в феврале,

не замечая пронизывающего ветра,

повторяя про себя строчки Гейне

из его ранней книги

«Юношеские страдания».



Поэма о бомжах и нищем музыканте


Гремит бубен,

гремит бубен,

гремит бубен,

гремит бубен.


А в переходе под Ленинским проспектом

тщедушный старик

наполнил дивными звуками

огромный подземный объем

и глядит на мир водянистыми голубыми глазами.


Откуда в его старческих легких

столько силы?

Наверняка был известным джазистом

в прошлую эру.


Гремит бубен.


Девушка прошла грациозно,

бросила в футляр саксофона десять рублей,

я нащупал в кармане крупную мелочь,

бросил в футляр, зазвенело,

вообще-то подают мало,

русский народ

более жестокосердный, чем жестковыйный.


А бубен гремит в пригороде Кызыла,

в богатом особняке посреди соснового леса,

там шаман, похожий на Ельцина,

напялил козлиную шкуру,

нацепил турьи рога,

пляшет вокруг свежего покойника,

уже не пациента, а подзащитного,

его нужно безопасно провести

по страшному нижнему подземному миру,

его нужно привести в подобающее место,

этого уважаемого покойника,

друга сенатора Нарусовой.


Гремит бубен.


А то будет коротать вечность

в компании того вон нищенствующего музыканта,

который в нижний мир тоже скоро отправится

из своего подземного перехода.


Там

его уже сменил на рабочем месте

здоровенный малый с электрогитарой,

и жварит и жварит свою попсу,

вот этому я не дам ни копейки,

пусть я буду и жестокосердный и жестковыйный,

и дети мои ничего ему не подадут.


Гремит бубен

и жарко шаману в козлиной шкуре.


Жарко в Туве, жарко в Москве,

жаркое лето,

я недаром отдал старику

все что в кармане (не в бумажнике!) было,

ибо ощущал угрызения совести.


Вчера был

особенно душный июльский вечер,

на Садово-Триумфальной

около редакции журнала Арион

на меня как-то особенно посмотрела

высохшая обтрепанная бомжиха,

посмотрела с безумной надеждой,

будто увидела старого знакомого.


Неужели из новосибирского университета?

Или я встречал ее

у Славы Лена в башне на Болотниковской?

Лет тридцать назад?


Могло быть.


Я ускорил шаги,

зашел в ресторан,

заказал кружку ледяного баварского пива за двести рублей,

стал думать: что бы она с этакими деньжищами делала?

Водки-закуски купила?

Красивая была когда-то женщина,

но алкоголь и наркота, наркота…


Жаркое лето,

буддийское лето,

жарко на всей половине Земли,

обращенной к Солнцу,

душно на темной половине Земли,

только на кромке где утро

прохладно,

это как раз в Туве.


Зато в Тусоне, в Аризоне

расцвел полноценный дневной зной,

и туда, гляди, перебрался

тот, кто играл на электрогитаре,

надел ковбойскую шляпу,

отрастил бородищу,

стоит на перекрестке на видном месте,

пот течет по загорелой полуголой груди.

Держит в руках картон:

Не ел три дня!

Готов работать!


Ловит богатенькую вдову.

Это – особыйбомж,

ловец человеков.


Но зимой Тусон,

город посреди теплой пустыни,

столица настоящих бомжей,

божьих одуванчиков

со спальными мешками,

безмятежными голубыми глазами,

бывших хиппи, некогда

вкладывавших цветы в дула винтовок.

Они не предали свои идеалы,

поэтому не пойдут

в страшный нижний подземный мир.

Каждому сбыться должно по вере,

их ожидает нирвана.


В благодатные дни Рождества, когда

младенец спит в яслях,

звезда указывает дорогу волхвам,

я получаю по электронной почте

от неизвестного

послание –

целый рассказ.


Живет в Тусоне

одинокая женщина,

крохотный дом,

подержанный автомобиль,

вдруг находит в почте письмо,

прямоугольный белый конверт

безо всяких штампов:


буду у вас сегодня

иисус христос.


Бедная женщина заметалась,

в кошельке восемь долларов,

в бензобаке еще есть бензин.


Много ли купишь на восемь долларов?

Куриную грудку,

галлон молока,

французский батон,

ну, еще большой огурец.

А у дома уже дежурит пара бомжей,

cheesepersons, пахнущие рокфором

от ночевок под кустами

в руслах сухих рек.


Мэм, – говорит очень вежливо бомж,

мы два дня не ели и подруга моя простудилась.


Я бы рада помочь вам,

да вот, жду очень важного гостя!


Извините!


Женщина вдруг опомнилась,

догнала,

отдала пакет с провизией,

единственное пальто.

А дома уже новый

снежно-белый конверт:


спасибо

до новой встречи

иисус христос.


Значит, правда, что Христос

неразлучен со своей Магдалиной.


Да знаю я,

кто эта самая Магдалина!

Еду я в январе мимо вокзала,

где Акула Додсон ограбил почтовый поезд,

Боливару не снести двоих,

а у обочины стоит

неумытаяблондинка

пышных форм,

держит плакат:

Все, что мне нужно –

холодного пива и горячей еды.


Тут я

безо всяких угрызений совести

основательно газанул.

Чур меня, чур!

Я таких магдалин

в академгородке еще навидался,

в общежитии гуманитарного факультета.


И подумал, что она закончит

как та бомжиха на Садово-Триумфальной,

но ошибся, ошибся.


Если верить Евангелию от интернета,

жизнь ее полностью изменилась.



Ирисы Светлане



Две недели назад

было девять тоненьких зеленых прутиков,

а теперь уже пышные синие ирисы отцвели,

велик Господь, их создавший!


Некогда он создал

теплое силурийское море,

в нем плескались разнообразные трилобиты,

один из них исчез не вполне,

осталась окаменелость –

вот она!


Если бы я был фламандским художником

шестнадцатого века,

написал бы натюрморт

«Ирисы и трилобит».


Хорошо бы мы жили,

если бы я был фламандским художником,

основоположником жанра

цветочного натюрморта.

Цветочки бы рисовал,

инквизиции мы бы не боялись.



Ирландская королева


Что у меня общего

с тайными миллиардерами,

прячущими капиталы

по надежным знакомым?

Увы, меньше,

чем было с членами политбюро,

только то,

что мы смертны.


Ах, как постарел

рыжий кентавр осени!

Еще недавно

бодро скакал по холмам,

осыпая все листьями,

а теперь

зима, зима наступает.


Пройдет время,

человечество выпрямит земную ось,

сделает ее перпендикулярной

к плоскости эклиптики,

ни зимы, ни лета не будет,

одна сплошная весна,

не снежная как у Блока,

а прохладная и прозрачная,

круглый год будут цвести подснежники,

произрастать грибы вешенки,

мир превратится в Элизий.

Но люди останутся смертны.


Мой сосед,

великий старец

из зеленой страны,

где Кухулин

поражал мечем бушующее море,

там и сейчас лето

не больно отличается от зимы.


Был в чреве матери,

когда Йейтс,

друг семьи,

написал Terrible beauty,

отца де Валера любил,

с Патриком Пирсом

он был настолько близок,

что когда того расстреляли,

назвал новорожденного сына

Брендан Пирс Фиббс.

Сам уцелел потому

что отправился за Атлантику

собирать деньги,

закупать пулеметы

для нищей ирландской революции.


В Дублине есть

целый квартал Фиббсов.


У Брендана внучка

красавица, умница, успешница,

они с дедушкою – врачи,

она отдаляет смерть

с помощью лапароскопических роботов,

он ее побеждает

многознанием

и неукротимостью духа.

Война идет с переменным успехом.


А лицо у нее

со средневекового гобелена.


Мари-Клэр,

ты должна стать ирландскою королевой!

I will work in this direction,

смеясь, отвечает она.


Кстати,

Эймон де Валера,

самый старый

премьер-министр

за всю мировую историю,

был бессребреник

и когда умер

в семьдесят пятом,

в девяносто три,

в сейфе нашли

две тысячи ирландских фунтов.

И все!



Вервольф


Дорогая, любимая, милая,

как ты отнесешься к тому,

если я стану иногда

превращаться в волка?


Выпрыгну из-за стола,

заваленного бумагами,

оденусь в мгновение

серою шерстью

и в дверь!

Опасаясь автомобилей,

прямо на холмы

национального парка.


Вернусь вечером,

держа в зубах молодого вепренка,

это нам на завтра,

а сейчас спать,

душ принять

и снотворное.


Утром лекция.




РУССКИМПОЭТАМ



Русским поэтам


Русский язык

скоро станет древним, мертвым.

Конечно, останутся

немногие специалисты

по Достоевскому, Толстому, Чехову,

даже по Пушкину,

Боже, меня прости…


Но когда народ

совершенно исчезнет,

имя его не будет забыто,

помним же мы буртасов, невров,

кровь их бурлит в наших жилах,

может излиться в тёплую ванну,

если чего.


Поэты!

Имя вам – легион.

Вы – никчемные существа?

Это неправда – творите!

Громоздите Пелионы на Оссы,

возводите вавилонские башни

из текстовок

на будущем ископаемом языке!



Перед телевизором: Улус Джучи


Золоченое брюхо ханского вертолета

засверкало роскошно над заснеженным лесом,

велик, огромен Улус Джучи.


– Непобедима доблестная армия монголов,

прекрасно она вооружена!


– Хороша была армия и у японцев,

есть у них солдатская песенка:

Когда наша дивизия мочится у Великой Китайской стены,

над пустыней Гоби встает радуга,

сегодня мы здесь,

завтра в Иркутске,

а послезавтра

будем пить чай в Москве!

Перевод Аркадия Стругацкого,

случалось, он пел эту песенку

и по-русски, и по-японски.


– Вы были с ним друзья?


– Сильно сказано,

большая разница в возрасте.

Хотя однажды летним утром,

в одной квартире на юго-западе Москвы,

семь бутылок «Эрети»,

было такое грузинское вино,

дешевое, кисленькое,

но совсем неплохое.


– Смотрите же, как картинно

выпрыгивают всадники из вертолетов на снег,

сразу строятся в боевые порядки.

Куда они,

неужели штурмовать Рязань?


– Очень даже и может быть!

Пока мы тут с вами калякали,

наступила зима,

пооблетели листки календаря.

Какое сегодня число?

Пятнадцое декабря

тысяча двести тридцать седьмого года.



Трава


И Цезарю не до забавы,

И только уточка в углу

Ему милей сквозь зло и мглу

Всей власти, правды и отравы.

Е. Рейн


Расти, трава, на радость чабану,

как борода чеченского героя

иль трудности моей отчизны бедной.

Расти, трава! Раскинул над тобою

Господь шатер. Так будь благословенна

и присно и вовеки ты, трава!

Как зелена ты! Поутру роса

развесит по тебе свои брильянты,

то серьги ведь в ушах небесных дев,

что недоступны нечестивым взорам,

но если ты геройски пал в бою,

то в них тебе не будет недостатка.


Растет трава и с нею молоко

топорщится в коровьих выменах.

Так новые теснятся времена

в утробе разбухающей Вселенной,

им суждено родиться, прогреметь

и тихо отойти, как нам с тобой.


Вот тут бы и закончить. Только нет,

не спит сварливый старческий задор,

дух Фауста, сухой и моложавый.

Да кто ж тебя, трава, засеял так,

с драконьими зубами вперемежку,

и сколько тем зубам еще всходить?


В такое же вот солнечное утро

сбиралась Калидонская охота,

где как лань, обеспамятев,

гнал Аталанту к поляне Актей,

но только вот

в лесах теперь растяжки,

нехорошо и вепрю, и волкам.


Промчались дни мои как бы оленей

Косящий бег. И ты прав, мой друг,

об уточках сказав. Их созерцать –

не только есть для цезарей отрада.



Русь


Русь, ты больше не женщина.

Где мечта о женихах заморских,

любовь к дальнему,

любовь к Америке, Грузии?

Все в прошлом,

ты – Газпром,

у тебя мужское лицо.

Ты перестала быть прекрасною дамою,

женой Блока,

О, Русь моя, жена моя!

перестала быть боярышнею Волошина,

ставшей нищенкой,

Узкий след ноги твоей целую,

ты больше не мать,

посылающая на смерть своих сыновей.


Ты теперь менеджер,

и еще чемпион по стрельбе, ставший киллером.


У тебя мужское лицо.



Натуралист


Когда вешние воды нахлынули,

дерево и упало.

Верхушка в болото далеко завалилась,

но ствол, кора, камбий –

все к услугам моего интереса,

только надо соблюдать осторожность.

Там, в дуплах,

скрываются

окукленные,

известные по каталогам

боеголовки.


Разрешите представиться – Фабр,

да, да, из тех самых Фабров,

пять поколений натуралистов,

прапрадедушка мой знаменитый,

не только энтомологом,

но и художником был,

в популярных книгах можно видеть его шедевр:

дохлая крыса,

пожираемая личинками бабочек и жуков.


Я этих талантов не унаследовал,

но со мной прекрасная цифровая камера,

воображаю, какая будет сенсация,

когда в Nature появятся мои фотографии.

Никто никогда еще не наблюдал,

как из гниющего дерева

вываливаются ядерные ракеты.


Сюда на лошадке удобно ездить,

стреножу ее, пусть на травке пасется,

ежели волки – пальну из двустволки.

Целое лето у меня впереди,

до снега, надо думать, все кончится,

главное – не пропустить момент,

когда из дупел проклюнутся

и начнут шлепаться в болотную жижу

ядерные боеголовки.



Зелень


Разговор про зелень беспределен…

Юлиан Тувим


Реставраторы

утопающих в зелени

ливонских замков

находят в стенах

скелеты в цепях.


В те веселые времена,

когда кружка пива

достигала размера крещальной купели,

людей замуровывали,

предавали голодной смерти.


Москва, декабрь тысяча пятьсот тридцать третьего года,

умер Василий Третий,

молодая вдова в тревоге,

каждую минуту

за советом к дяде,

а он уже обречен.

Придет весна,

на деревьях набухнут зеленые почки,

и человека

изощреннейшего ума

закуют в цепи,

предадут голоднойсмерти.


Иоанну неполных четыре года,

он не заметит

исчезновения родственника.


В Европе холодно, в Италии темно,

на Свияге,

где будет гнездо моих отцов,

ловит рыбу, бортничает

совсем другой народ,

и там зелень, зелень,

неукротимая зелень.


Вот он,

ломтик счастливого детства,

царицын друг

Глинских ненавидел,

но маленького царя любил,

на могучих плечах таскал,

с ножнами позволял баловаться.

Возлюбленная чета

управляла хорошо государством,

войны выигрывали,

копейку чеканить стали,

златоглавые московские соборы

с их итальянскою и русскою душой

достраивали,

младших сыновей Ивана Великого,

Юрия и Андрея,

поочередно привезли в Москву,

предали голодной смерти.


Быть младшим сыном

не всегда сладко,

по себе знаю.


Но хорошее

все кончается,

Елена во цвете лет умирает

и конюшего боярина,

по-нынешнему

спикера Государственной Думы,

в ту же цепь,

в ту же vip камеру.


Самодержец Всея Руси

заступиться даже хотел,

теперь ему

восемь лет,

среди чужих грубых людей

с утра некормленый

смотрит мальчик на всех исподлобья

и понимает,

ах, как многое понимает,

дети – они умные!


Историки

лишены воображения –

какая голодная смерть!

Если человеку вволю давать пить,

без еды

он медленно угасает два месяца,

как те добровольные смертники, ирландские террористы

в комфортабельных тюрьмах у Маргарет Тэтчер.

Нет, эти

умерли жаждной,

весьма мучительной смертью,

как дочь боярина Орши,

чья голова потом дорого досталась Литве.


Жаждная смерть имеет свои преимущества,

можно без свидетелей,

без глупых надежд,

вглядеться в собственныепрегрешения,

на пятый день,

ползая в луже сегодняшних, вчерашних и позавчерашнихнечистот,

припомнишь – и как вишни соседские воровал,

как отцу такое сказал, что повторить невозможно,

как кошек с пятого этажа сбрасывал

не хуже маленького царя Иоанна,

слава Богу, все выжили,

это уже в Смоленске было.


Наконец, Господь насмотрится на твои страдания,

отпустит твои грехи вольные и невольные

и пойдешь ты

в светлый и благостный рай.


Разве лучше

получить пулю в затылок

от пузатого в отвислых усах и очках полковника,

этакого спившегося сельского учителя,

он потом хлебнет водки ковшиком из ведра и заорет в коридор:

следующий!

Имя тому палачу было Мягге,

он происходил из Ливонии.


К западу от Смоленска

царство темно-зеленой листвы,

на Волге пронзительно гудит буксир-толкач.


На Свияге

во время войны

расплодились волки,

охотничьи ружья-то были отобраны…


В тридцать седьмом

от ареста

мой отец ускользнул

в большое село Чулпаново,

леспромхоз,

древообделочная фабрика.

Главный инженер,

мать – учительница.


Ее подругу, тоже учительницу,

волки съели,

шла она зимой с бумагами из райцентра,

тогда больше пешком ходили,

одни валеночки и остались.


Отца взяли в сорок втором,

отправили в штрафники солдатом,

для начала на баржу,

в плавучую такую тюрьму,

поплыла она по матушке вниз, по Волге,

толкаемая звонкоголосым буксиром,

под широким закатом.

Из Казани

катер за отцом выслали,

но катер ту баржу не догнал.


У Грозного еще двоюродный брат оставался,

прожил на удивление долго.

Мать читала стихотворение

Алексея Константиновича Толстого,

из которого выходило,

что Иван поразил его ножом лично,

когда уже стал чудовищем:


И вспрянув тот же миг с улыбкой беспощадной,

Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной,

И лик свой наклоня над сверженным врагом,

На труп он наступил узорным сапогом,

И в очи мертвые глядел. И в дрожи зыбкой

Державные уста змеилися улыбкой.


Отличные стихи, однако, неточность,

князь Владимир Андреевич Старицкий

был принужден прилюдно принять яд за обедом.


Прожить бы отцу сапером или связистом

фронтовые свои две недели,

но разбомбили штаб кавалерийской дивизии,

срочно потребовался писарь.


Отец дослужился даже до старшины

в майской темно-зеленой Восточной Пруссии.

После войны командир дивизии,

генерал-осетин,

приезжал к нам в гости,

коньяк привозил,

это в Казани было,

потом уже мы в Смоленск переехали.


И еще о зеленой листве.

В разгаре той войны,

мне четыре года,

я увязался за старшим братом в лес,

отстал, заблудился, соседка случайно нашла.


Изо всех снов

сон о том зеленом лесе –

самый страшный,

самый страшный.


Я не люблю стихотворение Гете

«Лесной царь».



Чудо


Что – одно чудо!

Нам нужно много чудес.

Нам нужно,

чтобы каждый день воскресал Христос,

чтобы каждый день

Аарон высекал фонтан холодной воды

из раскалённой скалы,

вот тогда в нашей жизни

что-нибудь

и изменится.



Бабушка


Бабушка Мария Андреевна,

урожденная Игнатьева, дворянка,

никогда не работала, профессии не имела,

хоть воспитала четверых детей

пенсию получала ничтожную.

А в молодости была красавица.

Март, март, очень мокрый снег,

дедушка недавно умер от воспаления легких,

организм имел могучий –

долго страдал,

но нужны были антибиотики,

а где их взять бухгалтеру,

если не сказать – счетоводу,

в тысяча девятьсот сорок восьмом году?


Впрочем, некогда уважаемому менеджеру,

мосты по России строил,

домом в Петербурге владел.


Итак, бабушке шестьдесят пять,

мне восемь,

я – поздний ребенок.

После революции тридцать лет прошло,

но уголки старого быта еще остались,

в Казани есть такая замечательная булочная,

там подают кофе со взбитыми сливками,

две чашки кофе,

два круассана,

вот и вся бабушкина пенсия!

Дважды в месяц здесь собираются

женские обломки Империи.


Теперь-то я понимаю,

дамы полны еще были жизни,

но мне они казались морскими чудовищами,

зато кофе был просто красив,

белоснежный остров

посреди благородного коричневого океана.

Возникала мысль:

стану художником!

Однако долго в голове не держалась.

В том обществе

мне было томительно,

я отпрашивался на улицу,

где с удовольствием смотрел,

как пискливые драчливые воробьи

расклевывают дивно пахнущие яблоки

свежеуроненного конского навоза.



Марат и Гильотина


Для Революции нужно отрубить

еще 260 тысяч голов.

Из статьи Марата, Друга Народа


После октябрьской революции

была мода

называть мальчиков Маратами.

Почему девочек

не называли Гильотинами?


А так легко представить:

классная руководительница –

строгая Гильотина Петровна,

первая красавица в классе –

томная, загадочная Гиля,

девчонка во дворе бегает – Гилька,

очень удобно дразнить:

Гилька-килька,

Гилька-килька!


Мама Гильку любит,

но воспитывает:

Гильотинка,

марш на кухню посуду мыть!

На ночь укладывает:

спи, Гильотиночка,

спи.



О правозащитниках


Двое дерутся.

И ни один не прав:

такое не умещается

в честном мозгу правозащитника.


2009



Похвала невежеству


Ignorance is strength


Не завидуй богатому,

его жизнь тревожна.


Не завидуй сильному,

на него найдется сильнейший.


Завидовать

надо невежественному.


Красота увянет,

здоровье разрушится,

аневежество

останется до смерти с тобой,

круглое

как вселенная Парменида,

несокрушимое

как пушечное ядро.


– Я не помню,

что такое тангенс-котангенс,

не могу проставить валентность,

понятия не имею,

откуда берется ток,

кто такие гомозиготы,

историю своей профессии,

журналистики,

совершенно не знаю,

но совсем не страдаю от этого.


Вот слова

подлинного героя наших дней!



История по Фоменко


Пушкин все наврал

в Капитанской дочке,

а Платон

(Псевдоплатон, разумеется,

изобретение восемнадцатого века)

в Диалогах.


На самом деле,

Пугачев и Сократ –

одно и то же лицо,

оно не было четвертовано,

но испило цикуту,

тут Псевдоплатон был прав.


Тем же лицом был Фокион,

ярко описанный Псевдоплутархом,

враг Демосфена,

друг Александра Македонского.


Всякий культурныйчеловек знает:

Македонский,

Юлий Цезарь

и Наполеон –

одна и та же историческая фигура.

Также друг другу тождественны

Сталин и

Иоанн Грозный.


Академик Фоменко

это строго доказал

анализом последовательности

солнечных затмений,

изучением чередования

буквы «ы»

в дательных падежах третьего лица,

хронологией

взрывов сверхновых,

другими ясными

неоспоримыми аргументами.


Упомянутое историческое лицо

имело немалый авторитет,

находились желающие

быть казненными вместе с ним,

среди них Петр Гринев,

жаждавший умереть с Пугачевым,

но власти требовали

за чашу цикуты

такие деньги,

что Гринев,

проклиная их жадность,

уехал в Симбирскую губернию,

где, тут Пушкин был совершенно прав!

женился на Маше Мироновой,

произвел множество детей,

которые

приобрели привычку

менять фамилии.


Их сыном был математик Лобачевский,

внуком поэт Языков,

отдаленным потомком –

Владимир Ильич Ленин.


История – наука для любознательных.

Ей еще предстоит

определить всех наследников

той замечательной пары.

Я не теряю надежды

оказаться в их числе,

ибо тоже происхожу

из Симбирской губернии.



Крылья


Крылья бы мне, крылья!

Выйду на балкон на семнадцатом,

прилажу крылья

и,

плавно над городом,

летатлин, бэтмен,

большой махаон.


Снизу станут стрелять, конечно,

но, Бог многомилостив,

не попадут.



Псевдонимы


Поэты прошлого

выбирали псевдонимы:

Андрей Белый,

Саша Черный,

Максим Горький,

тоже поэт,

Демьян Бедный,

Михаил Голодный.


Эдуард Багрицкий,

Эдуард– это от англичан,

мог бы быть Эдвин,

а «Багрицкий» значит «кровавый»,

добрейший был человек,

но:

Если он скажет: солги – солги,

Если он скажет: убей – убей!


Макар Свирепый,

Иван Приблудный,

Олег Полярный –

расстреляны,

Павел Беспощадный,

не Бог весть какой был поэт,

убит на войне.


Сегодня подвизается

Авессалом Подводный,

мой уже не родственник,

был еще Вениамин Блаженный.


Вот неиспользованный

хороший псевдоним,

более подойдет для критика:

Азраил Равнодушный.



К поэзии


Поэзия,

шлюха ты моя ненаглядная,

с кого это

ты весь вечер глаз не сводишь?

Ага, победитель в жизни сей,

два универсама в центре города,

но ведь плюгав,

накачен как боевая мартышка,

слова сказать никому не дает.


Каких героев ты раньше любила –

греки, троянцы,

Гектор, Ахилл, Патрокл,

Эней!

И они любили тебя,

а этот – не будет.

Увы!


Старушка ты моя,

легкомысленная.



Власть и искусство


Гитлер рисовал,

Нерон был актером,

Гусинский режиссером,

Тухачевский изготавливал скрипки.


Все же, сильные мира сего

больше любят поэзию.


Сталин был поэт,

Геббельс – поэт, и весьма плодовитый,

Мао Цзэ-дун,

Хо Ши Мин,

здесь – древняя традиция,

ну и Туркменбаши,

Саддам Хусейн.


Луначарский, Суворов

сочиняли неплохие стихи,

Куйбышев, Андропов, Бухарин,

императрицы Елизавета и Екатерина вторая –

плохие,

Иван Мазепа

слагал песни и был любим,

Симон Петлюра –

известный украинский поэт.


Далее по восходящей:

Гарольд, Суровый правитель,

классик норвежской литературы,

воспел и бросил дочь Ярослава,

в 1066 году

он захотел завоевать Англию,

погиб,

там через восемьсот лет

великий премьер Дизраэли

будет печь роман за романом.


Читатель

охотно продолжит данный перечень,

но одно ясно:

воля к власти

и тяга к искусству

связаны, и хорошо,

иначе как бы Сталин

сумел пощадить Пастернака?


У властителей бывают другие пристрастия:

Чингисхан любил вспарывать животы беременных женщин,

а Филипп Второй поджаривать живьем обезьян,

но кто знает,

может быть и они

писали стихии, рисовали, сочиняли музыку?



Гималаи и Время


«Мы одни с тобой Гималаи!» –

говорил Сталин Бухарину.

Время его поправило,

прошептав однажды на ухо:

«Гималаи –

это ты и Гитлер».



После посещения сына плачу

в стиле княгини Урусовой

 

Дети мои, дети,

светы мои, светы,

внуки мои милые,

звездочки ясные,

что-то станется с вами,

когда

то,

что некогда было Россия,

превратится в пространство для битвы

между далеко продвинутыми,

технически оснащенными,

изощренными,

беспощадными

восточными народами

за земли Поволжья.

за нефть Сибири,

за чистую воду Байкала.



Cапожник


Брошу все,

займусь ремеслом сапожным.


Стихов писать не перестану.

Ганс Сакс в тринадцатом веке

был старшиной сапожного цеха,

и вот –

тысяча двести стихотворений

на старонемецком.


Заказывайте мне высокие сапоги

из крепчайшей буйволиной кожи.


Тогда вас не укусит в лодыжку

Великий Крыс,

пытающийся поднять

красные слезящиеся глаза

к небесам,

заметающий голым хвостом следы,

прячущий несметные сокровища

по сырым подвалам.



Кутузов и Наполеон


В профессию военного входит

легко относиться к смерти

близко знакомых людей.

Вечер двадцать шестого августа по старому стилю,

кончилась Бородинская битва,

Кутузов донесения принимает.

– Оценили потери? Как Багратион?

– Вряд ли выживет, Ваша Светлость.

Потери огромные,

в штабе Беннигсена подсчитывают.

Тучков четвертый

со знаменем в руках

погиб геройски на средней флеши.

– Жаль Сашу,

я его ребенком на лошадь сажал…


– Вот что, пусть Леонтий Леонтьевич

реляцию к утру подготовит,

подпишу – и к государю с фельдъегерем!

А сейчас ужин мне и бутылку вина,

и молдаванку мою позови.


Наполеону писать реляции было некому.



Самоубийство Маяковского


Выстрелил в сердце,

встал, душ принял,

белье свежее уже ждет,

рубашка странноватая,

водолазкой будет потом называться,

но сидит прекрасно.

Вышел на улицу,

умопомрачительный автомобиль,

шофер зыбкий такой, переливчатый,

водитель отменный,

мчит, никого не заденет.

– Куда путь держим?

– На Лысую гору!

Там шофер превратился в черного пса,

забегал, петляя,

а Владимир Владимычавстречает

козел огромный,

на задних ногах достойно держится,

переднюю для приветствия протянул,

и Маяковский рассеяно

копыто пожал.


– У нас тут хлопоты,

скоро Вальпургиева ночь,

как раз под ваш коммунистический

первомайский праздник.

Вы будете

самый почетный гость,

мы большую программу продумали,

с Аграновым повидаетесь, будет срок.


Помедлил минуту:

– Все на свете твердят,

что самоубийство – это не выход,

но мало кто знает,

что самоубийство – это вход.



Эмигрант

 

Вот оно,

богатство мое неразменное,

русский язык.

Спущусь в подвал,

крышки сундуков подыму,

свечи все запалю,

праздник себе устрою.

 

Тынянов

с его Вазир-Мухтаром,

Платонов,

Чевенгур,

Бунин –

выбирай

хоть Солнечный удар, хоть Чистый понедельник.

 

Бабель,

Смерть командира,

прочитал

и уже с начинкой,

а вот Цветаевой стихи искрометные,

о каждой строчке готов говорить.

 

И я – скупой рыцарь?

Никакой я не скупой рыцарь.

Эй, Альбер,

иди-ка сюда!

Возьми почитать

хоть Капитанскую дочку!

 

Да некогда ему!

Он daytraider.

 


Мельпомена


(Гораций: Оды IV. Ода 3)


Тот, на кого Мельпомена

при рождении благосклонно взглянула,

не стать ему ни футболистом,

ни футбольным тренером,


не стать ни банкиром,

ни финансовым аналитиком,

не выиграть ни разу с блеском

залоговый аукцион.


Поезжай на старом своём жигуле

в весенний лес,

посмотри, как берёзы и почки их

соками наливаются.


Возвращайся в царственный град Москву,

читай стихи в Билингве,

пусть молодость, глотая вино,

тебе аплодирует.


Славь Мельпомену, это она твою лиру настроила,

она и рыбу научит

петь лебединую песнь пред кончиною,

пока ты её на удочке вытаскиваешь.


Это она дала тебе редкий дар

и теперь ты любим народом

как кажется и я любим,

и нелюбим, как и я нелюбим,

собратьями по профессии.



РЫБАКИ



Рыбаки

Вот рыбаки,

они с небес закидывают сети,

чтоб уловить небесные слова,

что в лучший час мы говорим друг другу,

чтоб положить конец нелепой ссоре,

такое слово – золотая рыбка.


Единожды покинувши уста,

оно взлетает, а затем витает

неспешно над полями, над лесами,

как подобает рыбке золотой.


Но рыбаки

лучистые закидывают сети,

особенно утрами. Вот и все,

попалась рыбка!

Ей теперь в пруду

стеснительно, до вечности общаться

с сестричками из всех времен и весей.


Господь не неизменен. Он добрей

становится от наших добрых дел

и злей от злых. Подумаем об этом.

Господь не неизменен, и пора

ему уж разлюбить левиафанов,

что бороздя бескрайние моря

выкрикивают дерзости друг другу.


Но дерзости недалеко летают

и скоро тонут, как плохие птицы,

их подбирает великанша Хель,

бубня под нос с лицом багрово-синим,

она их в кадку, под охрану спрутов,

она хозяйка хуже Головлевой,

им неуютно, тесно и враждебно,

они гниют, и им судьба – забвенье.


Кто помнит нынче гуннские проклятья?


Практичный и неутомимый Дьявол

и тот их за ненужностью забыл.



Прошлое


Где прошлое,

частью которого

я стремительно становлюсь?

Где прошлое,

в котором я не только

ускользнул от лагеря,

но не был даже

исключен из комсомола?

Неужели оно окончательно,

непреклонно, непоправимо,

безудержно, бескомпромиссно,

просто так –

взяло и исчезло?


Никак не могу в это поверить!


Прошлое

притягивает меня как магнит.


В музее в Чикаго

выставлен полный скелет тираннозавра,

говорят,

это была юная девушка.


Прошлое притягивает меня как магнит!


Из берцовых костей юных девушек

буддийские монахи

делали музыкальные инструменты.



Кот и мышь в августе


Толстомордый, но грациозный,

белый с черным хвостом кот

давно считает

мой дачный участок

своим охотничьим угодьем.


Сегодня он,

закаленный,

драный,

играет с полевой мышью

на свежевыкошенном лужке.


Рядом огромным серебристым зеркалом Волги

медленно проплывают

беззвучные белые теплоходы,

солнце слабеет,

травы желтеют и коричневеют,

заходить в воду холодно,

уезжать еще рано.


Время подумать

на запретные тайные темы,

об Эдеме до грехопадения,

там ведь тоже водились и кот и мышь,

но были как ангелы,

мышь не ведала смерти,

кот – слизывал утреннюю росу.


Неужели во всем виновата праматерь Ева?


Ева!

Перед Господом Богом

я готов быть твоим адвокатом,

я найду правильные слова.

Что ты, в сущности сделала?

Захотела угостить яблочком любимого человека!


А он – то отпустит мышку для вида,

то снова когтит.

Вот они,

жестокие игры мира!


Ева!

Данной мне властью поэта

вызываю тебя – явись!

Вот и явилась,

располневшая,

со следами ослепительной красоты,

добрая – хочет приманить кота мясом от шашлыка.


Куда!

Он не расстанется

со своей мышью!



Свадьбы


Мы, девочки санок,

девочки резвой зимы,

девочки снежного поля и елок,

мы до рези в глазах

снегурочки, мы –

девочки сгустившейся вечерней тьмы.

Девочки посиделок,

ночных гаданий,

за ворота швырнем башмачок,

тайных шептаний, мечтаний,

дверь на крючок!

Не нужны нам лишние уши,

мы – девочки суши...


Вы же мальчики моря,

оно одно и то ж,

на всех горизонтах земли

тычется в берега ровно,

но сегодня в затонах

ваши стоят корабли,

крысы бедствуют в пакгаузах, безусловно.

Ваши походные звезды

стали просто звездами,

ваши бесконтактные пушки увяли,

снег засыпал палубу и паруса...

Но не завяла

ваша мужская краса,

так что повода нет для печали!



Море умерших глаз


Искусство резьбы по камню –

самое строгое, и художник,

изваявший в черном базальте

большого сокола,

бога Гора,

бога Гора,

в дни, когда Цезарь обнимал Клеопатру,

не мог позволить себе

ни малейшей ошибки –

раны, нанесенные камню,

неизлечимы.


Человеческое сердце не столь неумолимо,

в уголках моих глаз

плещет море умерших глаз,

умершие глаза крылаты.


Там качаются яхты

с белыми мачтами, белыми парусами,

их облепили

маленькие юркие птицы,

воздух наполнен их свиристеньем,

о чем они говорят?

О!

Они рассказывают друг другу

свои совершившиеся жизни,

они легко проникают

через борта саркофагов,

легко бросаются в море, растворяются в нем,

легко выпархивают обратно,

как брызги.


Скоро и наши глаза

к ним присоединятся,

давай же не наносить друг другу

болезненных излечимых ран.



Девкалионов потоп


Когда сошел потоп, остались двое,

Девкалион и Пирра. У костра,

среди водой поваленных деревьев,

от пищи разомлев и от вина,

удобно так устроились они,

внизу река,

вверху над ними звезды.


– Жена! – сказал тогда Девкалион, –

я радостен, твое лаская лоно,

но кто, скажи мне, выйдет из него?

– Цари! – ему ответствовала Пирра.


– Цари над кем?

Я рад, что больше нет

нелепых этих злобных великанов,

сто рук не заменяли им ума.

Но нет ведь и людей!

Пусть драчуны,

любители вина и чеснока,

кровосмесители и сыроеды,

но это были подданные наши,

унес их ледяной ревущий вал!


– Пора нам спать! –

так отвечала Пирра.


Приснился им один и тот же сон

и утром они знали, что им делать,


Вот взял Девкалион большой голыш,

обточенный водою круглый камень,

и попросивши помощи у Зевса

через плечо его легонько бросил

и очень осторожно обернулся.


Пред ним стоял довольно взрослый мальчик,

плетеная повязка из травы,

худой, но сильный, с умными глазами.


Тогда взяла голыш царица Пирра

и помолилась мощной Афродите,

и кинула через плечо,

и вот,

возникла девочка,

опять в одной повязке,

торчали дерзко маленькие груди,

в темных волосах алел цветок.


Возникшее неловкое молчанье

она спасла и за руку взяла

богами ей дарованного мужа,

и очень скоро двое побежали

стремглав туда, где зеленея лесом

стоял водой нетронутый хребет.


С тех пор прошли эоны и эоны,

но глядя на вечернюю зарю,

я знаю,

я – потомок этой пары.


Пускай другие род к царям возводят.

Нет! Мы идем от кремешков простых.


И в этом есть

плебейская гордыня!



На теплоходе


Улыбнись, ягненок гневный,

С Рафаэлева холста…

О. М.


Когда умру, меня забудут реки,

уставленная удочками Волга

забудет первой –

полдень, нужно плыть,

качая на раменах облака.


Они, мои рассеянные братья,

беспечные, до старости – младенцы,

они, увы, давно забыли время,

когда лежал я на руках Мадонны

и улыбался, безвиновным, им.


А где-то есть и рай для облаков!


Да, натоскуется сырой мой череп

в мечтах, всего скорей осуществимых,

в земле, всего скорее – подмосковной.



Старость


Старость

подобна войне,

вчера застольствовал с человеком,

сегодня

он пал в бою.


Со временем приобретается

бесценный, горький

похоронный опыт.


Теперь,

если друг твой многолетний

от тебя отрекся,

что на старости лет, увы, бывает,

знаешь что делать.


Запиши его

в длинный список ушедших.

Не особенно погрешишь против истины,

скоро оба там

и окажетесь.


Но, заходя в церковь,

не забывай ставить свечку

за его здоровье.


Старость –

это война,

война с самим собой,

с самим собой.



Три истории со счастливым концом


Я снимал комнату у людоеда,

мы с ним ладили,

наряжали рождественскую елку,

он был совсем без одежды,

покрыт рыжеватою шерстью,

каждый раз,

когда ко мне приближался,

сердце екало,

все обошлось благополучно,

после Нового Года я съехал.

Такова моя первая история.


Шел я по ночному Ленинграду,

встретил мальчика лет восьми:

– Дядя, проводитедомой!

– А дорогу знаешь?

– Знаю.

Мы свернули в сомнительный переулок,

вошли в подъезд неопрятного дома,

в коридоре пронзительно пахло стиркой,

сквозь закрытую дверь

доносился

пьяный рев мужских голосов.


– Дальше нельзя, дядя.

Там моя мать

и сестра.


Я на цыпочках пошел к выходу,

быстро скатился по лестнице,

вышел во тьму,

пошел наугад

и, чудо! –

оказался на Невском проспекте.


Такова вторая история.


А третья будет про сны,

про яркие цветные сны,

в одном из них

я – рыба,

стремящаяся стать человеком.


Большаярыба

в синем теплом тропическом океане,

за мной гонится морское чудовище

плезиозавр,

темная тень внизу и вдали,

неустанно работает ластами,

только я ухожу,

ухожу от погони!


Впереди остров,

белоснежный атолл,

там лагуна,

обломки кораллов,

у меня медленно вырастают

тонкие, человеческие руки.


Жабры мои превращаются в легкие,

я дышу, тяжело дышу,

выбираясь на берег,

влажным брюхом ощущаю блаженно

горячий песок

и ползу, ползу, ползу

к ярко-красным цветам бугенвиллей.



Ванны


Назым Хикмет сказал:

нелегка жизнь чайки!

Еще труднее жизнь

чугунной ванны,

летающей над морем.


У нее такие маленькие крылышки!

В дождь они намокают,

нужно прятаться в сухой док,

а за простой не платят.


Сравните –

чайка может нырнуть,

схватить рыбу, взлететь с криком,

а ванна,

ежели хлебнет воды,

непременно потонет.


Чайки летают над морем для пропитания,

а чугунные

белые изнутри ванны –

для заработка,

их наняла

благотворительная компания,

они носят легонькие такие шелковые плакаты:


Не пей по утрам!

Не делай необдуманного добра – пожалеешь!

Не ходи с пустыми руками к блуднице!



Друг


Я нашел друга

среди облаков

и очень этим горжусь.


Вот сидим мы на тринадцатом этаже,

лес потемнел, гроза подступила,

ливень хлещет, молнии в окнах,

гром, птицы мечутся,

а я говорю всейкомпании:

Не бойтесь!

Это мой друг выступает,

сегодня у него – первый сольный концерт,

нелегко ему было

этого добиться.


Помните вчера утром большой туман,

это он приходил ко мне на балкон советоваться,

мы с ним выбрали репертуар.

Что же, я жизнь прожил,

в делах людей разбираюсь,

неужели дела облаков не пойму!



Читая Элиота


Вот кафе,

чугунная кованная ограда,

широкая вьющаяся листва.


Здесь и прочтем

«Любовную песнь Пруфрока».


Ранняя осень в Москве,

воздух прозрачен, прохладен,

шум жизни вокруг

негромок.


Нужно подумать,

как провести оставшиеся немногие годы.

Латынь?

Вряд ли имеет смысл.

Теория чисел?

Хотелось бы,

но Времени –

я теперь пишу это слово

только с большой буквы –

просто не хватит.


Библию

следует прочесть.


Но главное – стихи!

Наступило,

наступило Время собирать камни.


Все эти коробки, тетрадки,

странички, листочки, салфетки...

Набралось их за полвека,

вот и стану

сам себе архивист.


А Пруфрок был забавен,

он хотел стать крабом

и поползти по песчаному дну океана,

не обращая внимания

на тени рыб,

проносящиеся над головой.



Говорит Тао Юань-мин


                «Я поставил свой дом

                В самой гуще людских жилищ...»


Поэты, вы – фруктовые деревья,

я счастлив,

что поставил свой дом в этом саду,

вырастил грушу,

под ней отдыхаю

в жаркие дни.


Дождь и солнце,

дождь и слякоть,

снег и ветер,

наконец – весна!


Во всякое время года

деревья

протягивают мне свои плоды.

Сорвешь, попробуешь,

а плод он вот, рядом,

опять на ветке висит.


Утро раннее,

солнце вешнее,

поэтические деревья – все в цвету,

то-то будет скоро много

новой молодой кислятины!

Я, Тао Юань-мин, признаю,

к старости полюбил

поэтическую кислятину.


Вот – живопись, каллиграфия

на стене моего жилища,

здесь –

тихая речная заводь,

камыши, утки парою,

тут –

горная река,

скачущая с камня на камень.

Поэту нужны реки,

одному

тихая река сочувствия,

другому

бурная река восхищения.


Жизнь поэта трудна,

мало в ней радости,

подвиг поэта

плохо вознаграждается,

разве что подвыпивший друг

скажет: ты – гений!


Пусть расцветают все цветы.

Пусть цветут все поэтические деревья,

пусть плодоносят,

как хорошо,

когда вырастает на ветке

нечто сладкое, удивительное, незнакомое.

Xочется подойти,

погладить дерево по колючей коре,

но нельзя,

требуются церемонии.



Камнерезы


Камнерезы, воюя со временем

при помощи остро заточенных стальных бивней,

твердо знают,

что проиграют.

Но!

Гонорары получены,

жены ухожены,

дети в школу пошли.


Между тем, воды вешние

проникают в трещины мрамора,

шелушатся квадратные латинские буквы.

Летний дождь,

осенняя плесень,

и т. д.,

как бы сказал Бродский.


А ты, поэт,

все кричишь:

нетленка, нетленка!

Мы

подобны школьным тетрадям,

открытым,

широко предъявленным

осенним дождям.



После Армагеддона


Краткое изложение

учения свидетелей Иеговы


Кому бессмертие не положено,

вступят в тёмную рощу,

на ветках сидят филины,

навстречу медведь –

улыбается,

насколько медведи улыбаться могут.

Один удар лапой – и всё,

полное небытие.

Вам ведь бессмертия не положено!


А мы избранные,

нас мало,

мы войдём в светлую рощу,

из-за деревьев выйдут друзья,

выйдут любимые женщины,

между ними – никакой ревности,

выйдут враги

и ты им порадуешься,

они – часть твоей прежней жизни.


Нам пора осваивать новую вселенную,

вот планета,

на ней леса, дожди,

реки, озёра, луга,

людей только нет.

Не займёшься ли здесь хлебопашеством?



Золотые волосы


– Мы будем бить бюргеров,

бить бюргеров!

Такие неразумные золотые слова

сказала моя возлюбленная,

вернувшись со сборища,

где изготавливали альманах «Синтаксис»,

год был тысяча девятьсот шестидесятый,

Кон-Бендит еще в школу ходил.


Потом она вышла замуж за моего друга,

потом родила сына от тренера по альпинизму,

был такой красавец тридцати пяти лет,

сын царского генерала,

потом на ее честной, буйной головушке

стали расти золотые волосы.


Да, да,

настоящие золотые волосы,

как у скандинавской богини Фрейи,

но недолго она на свою красу любовалась,

погибла в лавине,

через три года нашли.


Три года чистейшие подснежные воды

леденили ее некогда теплое тело,

уносили потихоньку золотые волосы,

по тем золотинкам малым

таджики, местные жители,

до саркофага ее и добрались.


Сына секция альпинизма, скидываясь по рублику,

кое-каквоспитала,

отдала в школу милиции,

стоял он с палкою полосатой на Рублевском шоссе,

теперь – полковник,

гены предков сказались.


Зайду-ка я в пиццерию «Заккария»,

закажу три стаканавина,

больше нельзя – за рулем,

скажу хозяину, симпатичному бюргеру:


Слушай, Дуглас,

я – Захаров,

ты – Заккария,

мы с тобой братья,

а знаешь ли ты, что отца Иоанна Крестителя

тоже звали Захария?

Стало быть, мы и с ним братья!


Знает, конечно,

они тут, в Америке,

библию насквозь изучили,

могу поклясться: в Америке

знают библию

много лучше, чем у нас

в России, на родине.

Такие дела.



Эрвин Шредингер


Вот сон: физическийинститут,

не кабинет – лаборатория,

значит, молодость!

Шумная жизнь,

не доплескивающаяся до утра.


Дверь открывается,

входит ватага младших научных сотрудников,

косоворотки,

гимнастерки как после войны:

– Тебя хочет видеть

Эрвин Шредингер.


Вот и он

в свежем костюме кремовом,

рядом сияющая комсомолочка.

– Владимир,

мне нравится Ваша идея

посмотреть на историю

глазами физика.


Тем временем

стол вкатывают,

скатерть расстилают,

открывают сундуки средневековые, таинственные,

в них кубки серебряные,

достают бутылки замшелые.


Шредингер:

– Друзья, я рад

посетить место,

где расцветает

цветок науки,

но сначала о кубке,

что у меня в руке.


А кубок древний, прекрасный,

с рунами и узорами.


– Помните у Гете:

Был в Туле король,

он из кубка любимого пил,

потом бросил его в море

и не пил уже боле.


Тот кубок был выкован мастером,

который жив до сих пор,

эти кубки им сделаны.

Мастера – не короли,

не умирают,

он теперь в Дагестане,

умелец по кубачинскому серебру.


Мне отвечать нужно:

– Дорогой Эрвин,

Вы не представляете,

как мы рады Вашему визиту,

мы все,

Ваши скромные ученики,

это Вы посмотрели на жизнь

глазами физика.


А про себя:

– Почему это он про кубок?


Вспомнил!

Мне подарили кубачинские кубки

на семидесятилетний юбилей,

вспомнил всю гирлянду

своих юбилеев,

но при том знал,

что я оглушительно молод,

ослепительно молод.


Я побывал в раю.



Стена


Мы отделены

стеклянной стеной

от другого мира,

на нее мало внимания обращают

все,

но только не я!


На своем садовом участке

я траву выкосил,

гравий подсыпал,

цветы посадил

вдоль дорожки,

что к стене ведет.


Лбом к ней прижимаюсь,

там деревья другие, погода другая,

и солнце – совсем другое.


Иногда человек подходит,

мы с ним,

получается, знакомы,

но поговорить не удается,

стена звуков не пропускает.



Никогда


Никогда больше моя нога

на горные не ступит луга,

где висят на цветах бриллианты дождя

и горят, и от них оторваться нельзя.


И не лягу я больше в густую траву

в абрикосовом, бескрайнем саду

на берегу шумной реки.

Как хорошо – лень, тень!

А наверху небо ультрамариновое упорное,

прокрадывается оно через сеть ветвей

и ясно, откуда взялся синий цвет

на мозаиках в Самарканде и Бухаре.


И не произойдет,

не произойдет еще раз

небольшое землетрясение,

когда земля под ногами

стала неверной на миг,

абрикосы с деревьев посыпались.

А с той стороны – град, град,

беспощадный каменный град

ринулся в воду, желая ее запрудить.


Но не заметила,

вовсе этого не заметила

широкая, бурная горная река.



Вечность


Что, если

переходя в вечность,

человек сам выбирает возраст,

в котором навсегда пребудет?


Если так,

то Сережа и Коля

остались

такими как ушли,

тридцать два, тридцать три,

что для мужчины лучше!


А вот Валя

захотела, наверное, стать помоложе,

хотя,

когда лавина её сглотнула,

она очень еще была хороша,

только, рыженькая,

обгорала на солнце очень.


Сидят они

у костра на берегу горной реки,

обо мне говорят,

меня поджидают,

но событий ничуть не торопят,

спешить им некуда.


Вот общество,

в котором лишним я

никогда не буду!








Комментарии читателей:



Комментарии читателей:

« Предыдущее произведениеСледующее произведение »

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.