Блюз от Бегемота
Когда Бегемот погружался в блюз –
он словно от страсти слегка рыжел,
тогда отстранялся от прочих дел:
краплёных картишек, бильярдных луз.
Он рвал шестиструнку, почти до ран,
присев на балкон, лапы свесив вниз.
Из банки под рыбку не пил до риз,
в закусках и блюзах он был гурман.
Он пел так надрывно, как все коты
поют по весне, в брачный месяц март.
И звуки трагичных почти что мантр
летели по следу его мечты.
Он грезил под блюз – уносился прочь
мечтой в тишину – всей душою ввысь!
Посмел бы ему кто-то: «Рыжий, брысь!..»
…На город спускалась фатою ночь.
В деревенском пятистенке
В деревенском пятистенке
вечер. Тени всех оттенков.
Нет давно хозяйки в доме,
крыша, словно решето.
Убежали в поле мыши.
Пусто, сумрачно и тише,
чем в мертвецкой.
Вещи в коме –
не тревожит их никто.
Запах горя и полыни.
Печь, озябшая до глины.
Рамы маются без стёкол,
и гуляют сквозняки.
Сеть паучья плотно свита.
Мурашей пройдётся свита.
Лунный свет потоком стёк бы –
щели пола широки.
Позабыт журавль колодца,
леший тенью не крадётся.
Раздирает ветер паклю,
во дворе – чертополох.
Не снуют к застрехе птицы.
Дом с крапивою роднится.
Жизнь к закату...
Вся иссякла.
Мелет времени
молох...
Волшебный трамвай
Трамвай катился меж домов
на склоне дня,
взлетал по радугам мостов,
нутром звеня.
Колеса выбивали дробь
на стыке рельс,
без керосина и без дров
справляя рейс.
Огней разбрызгивался свет,
стекал волной.
Был стар трамвай-кабриолет,
окрас – гнедой.
Он дребезжал, скулил, хрипел,
но рвался в бег.
Волшебный ты, трамвай-пострел –
поспел в наш век…
Вези меня, мой старый друг –
седьмой маршрут
(готов ещё пойти на круг –
не нужен кнут).
Вези меня по руслу грёз,
в мечту закинь,
ты верный друг, служивый пёс,
резвись!
– Дзинь-дзинь…
А в октябре у нас еще весна
В тех странах в октябре – ещё весна…
А. Городницкий. Деревянные города
А в октябре у нас ещё весна
и у смородин набухают почки.
В речушках хищник – упадёт блесна –
готов схватить – беспечен и порочен.
Летит по ветру паутинка-сеть,
сплетённая стратегом-бокоходом,
и хочется на солнышке присесть,
почувствовать, что ты отсюда родом.
Где каждую весну поёт капель,
где в осень торжествует Бабье лето!
…Холодный ветер окунёт в купель –
от декабря простуженным приветом.
О ветрах
В далё…, далёком прошлом
(Всё замело порошей)
У двух ветров на Севере
Родился ветерок.
Студёный папа-ветер
Ругался: «Доннерветтер!
Кого?.. Зачем посеял я?..
А, впрочем, буря – впрок!»
Он был буян из нордов,
Валы гонял по фьордам.
А мама, из зюйд-весточек,
Дождём сбивала пыль.
Крылом мальца ласкала,
Отогревала в скалах,
Сдувала с чада веточки
И усмиряла пыл.
И плод любви игривый,
С роскошной дивной гривой,
С раскосыми глазами рос
И был силен, как бес.
Поклоны слал зюйд-вестам,
Перенимал их жесты.
Его прозвали душка-Ост,
Он дул всегда на вест.
И забегал во фьорды,
Барашков пенных орды
Гонял в проливах между скал,
Горбатя водный вал.
Но стоило лишь Ньёрду
Взгляд бросить на фиорды,
Час тихий гладью заступал,
И ветер засыпал.
Странная поездка
События далёкой странной встречи с годами, словно пруд, покрылись ряской.
Садилось солнце. Опускался вечер…
Он ехал в будни на трамвае тряском, одетый не богато, даже просто, светловолос, ничем не выделялся – мужчина средних лет, отнюдь не толстый, с чертами тонкими и взглядом ясным.
Зачем сошёл на тёмной остановке, плутал по незнакомым переулкам?
Но город вмиг исчез…
На месте новом блуждал он, кровь в висках стучала гулко. Домина вдруг возник из мрака ветхий, похожий, как близнец, на замок старый. Колонка на углу торчала вехой, из окон дома лился свет неяркий.
Три древних бабки под окном сидели на старой провалившейся скамейке. Их тайн не ведая, шумели ели.
Вздохнув, одна бабуся, как бы мельком, сказала, чтоб купил стакан волшебный, напиться дал бы каждой бабке вволю – наградой будет чудный птичий щебет, исчезнут злое колдовство и боли – старушек бедных мучают столетья, мешая возвратиться к жизни вольной, летать стремительно под небом летним и наслаждаться дивной птичьей долей!
Стакан простой достав, (из рукава ли?), бабуся, чуть похожая на птицу: «Спаси нас, милый! Столько куковали! Воздаст за до'бро дело Бог сторицей!»
Решив помочь, наскреб остатки денег, купил стакан, истратив всю наличность.
Не сознавая, был ли вечер, день ли, и подносил ли воду бабкам лично.
Картина смазалась! Но замок ожил, вспорхнули в небо три волшебных птицы!
…Кондуктор – по плечу: «Проспать так можешь!»
Трамвай трясло, за окнами – зарницы.
Блуждала на губах его улыбка, стакан вертел, из «ниоткуда», лишний! – Мужчина ехал на трамвае хлипком, по крыше барабанил градом ливень.
37-ой
Сенокосная страда
у безносой, что с косой.
Арестантская орда.
Может, вынесет конвой
в путь далекий.
Предстоит
пролететь через тоннель.
Яркий свет в конце – магнит.
Мотыльками – точно в цель.
Все от рая ждут ключи
в очереди на постой.
Жертвы тут и палачи
в прошлой жизни непростой.
Обвинённый, тройка есть,
посредине вертухай.
Разотрут, размажут честь…
Лихом их не поминай.
Крови выльются моря.
Дремлет бог, молчит немой –
сенокосная пора:
год пошёл.
37-ой.
Бумажный ангел
Бумажный ангел на моем окне…
Дымок из труб закрасил лунный бубен.
Над Вифлеемом луч звезды во мгле,
волхвы спешат, их путь тернист и труден.
А за окном толкаются дома,
кружат в замысловатом хороводе –
нас разделила, что стеной, зима
да тайны, что ночами колобродят.
Едва-едва забрезжит Рождество,
как чудом ангел оживёт бумажный.
Я вновь услышу смех и голос твой.
Была стена?..
Теперь совсем неважно.
Последний вторник
Зима. Декабрь. Последний вторник.
Снег за окном сугробит впрок.
Стоит с лопатой Ваня-дворник,
Угрюмо глядя на восток.
Что скрыто там за плотной тучей?
О чём печалится душа?
– Эх, грамм бы сто, закуски жгучей, –
Да за душою – ни гроша.
За пеленой белесой видит:
В атаку повели «телят»…
Он не философ, не Овидий:
– А в тех ли прадед-то стрелял?
Отбросит мысли бесовские,
Лопату выставит как штык,
И, словно на бильярде кием,
Скоблит булыжник – «ширк-да-ширк».
Ещё чуть-чуть, буквально, днями
Семнадцатый нагрянет год.
И снова память облаками
Куда-то в прошлое несёт…
Тоска
И, поволокой рамы серебря...
Б. Пастернак. Сон
«И, поволокой рамы серебря»,
ложился иней в предрассветной рани.
Предвестником зимы и декабря
прибрежный тонкий лёд хрустел и ранил.
Туман стелился – липкая тоска –
стерню рваньём своим пытался кутать.
Понурый ветер жухлый лист таскал,
скрипела на ветру предсмертно рухлядь.
Тенётами повисли облака,
пытаясь рассмотреть в стеклянных лужах,
что с ними станет завтра.
А пока
скулила осень
жалобно, натужно.
Пока меня не раскусили
Пока меня не раскусили,
что я заядлый графоман,
строчу, рифмую без усилий,–
такой в характере изъян.
Когда свеча чадит угрюмо,
дорожку гладью шьёт луна,
налью абсента каплю в рюмку
и выцежу её до дна.
Пока не высохли чернила
и есть гусиное перо,
коряво буквы словно клинья
на лист посею.
В небе рой
унылых звёзд, шуршит бумага,
пишу: "Не слышен плач ягнят", –
лишь не залить бы вирши брагой –
потомки вряд ли мне простят!
Временное
Тихо ходики стучат:
– Тики-тики, чат-чат-чат, –
в предвкушении зимы,
клянчат снег у ней взаймы.
Стрелки медленно ползут,
ось испытывает зуд,
цифры мушками сидят –
то ли дремлют, то ли спят.
Стрелка-радиус в пути,
время – к мушке подойти,
спрятав острое копьё,
клушей – цифру под крыло,
словно курочка цыплят.
Снега звёздочки летят.
Тихо ходики стучат:
– Тики-тики, чат-чат-чат.
Глухомань
Не помню, как попал я в глухомань:
я брел в беспамятстве, и травы ноги
вязали, не давая мне дороги.
В спасение не верил, как Фома.
Тропа змеёй к болотцу привела,
камыш толпился, и росла осока –
заждалась жертвы – крови вместо сока.
Тянулась к ряске старая ветла.
Я думал, что пропал, но лай собак,
вспугнув, поднял на крылья стаю уток.
Зеленые глаза, с прищуром, чутко
смотрели на меня, и я обмяк.
С тех пор не то во сне ли, наяву
в объятиях колдуньи я живу.
Ах, непросто
Ах, непросто мне, Арина,
Если сказок не глаголешь.
Я теряю чувство ритма,
А без красок рифмы голы.
Огурец теряет сочность,
Отдает первач сивухой.
Ты постряпала бы сочни…
Да задвинь немного вьюшку.
За окошком вьюга воет,
Заузорило окошко.
Пальмой мнит себя алоэ,
Кот мурчит в мечтах о кошке,
Да трещат поленья в печке..
Пряжа тянется и время –
До снегов на Чёрной речке
Годы, годы и неделя…
Мгновенье
Зелёная вода с оттенком голубым,
стекает лес с холма, как стадо к водопою.
Стоишь нагая, только плотный ил
щекочет пятки, словно губкой моет.
Не шелохнётся воздух, бархатист,
застыли облака молочным покрывалом.
И тишина звенит,
да малахит
готов залить ковёр
из маков алых.
Песок в часах не льётся – невесом.
И ветер задремал – дракон крылатый.
Ударит жерех по воде хвостом –
помчится время вскачь,
как всадник в латах.
Сегодня хочется побыть одной
Сегодня хочется побыть одной:
пасьянс раскинуть, погадать на картах,
да просто погрустить, листая Канта,
и письма сжечь, мешая их с золой.
Сегодня хочется побыть одной –
на одиночество имею право!
Побыть одной – вне времени и правил, –
пусть старомодной, чуточку иной.
Следить, как тени пляшут на стенах,
и слушать в тишине мурчанье кошки.
Смотреть, как ветер облака полощет,
пытаясь их собою спеленать.
Расчертит небо, падая, звезда.
Желанье загадать? – не стоит, право.
И рдеет горизонта клин кровавый.
И карта снова выпала не та…
А письма пеплом опадут в огне, –
ты пишешь в них, что любишь и скучаешь.
Я заварю себе покрепче чая…,
Вдруг карты врут?!
И ты спешишь ко мне…
Бумажное
На то и бумага – стерпит:
и правду, и даже ложь,
чужого дыханья трепет,
неровную перьев дрожь.
Без разницы, что прольётся,
окрашивая анфас.
Лететь ли потом ей почтой,
калифом ли стать на час.
Бумаге совсем не важно,
какой в ней заложен смысл,
писал ли поэт отважный,
прочтут ли потомки, мы…
Чернила застыли кляксой,
остыла и ссохлась кровь,
размазались слёзы плаксы, –
бумага – надёжный кров!
Случалось лететь листовкой,
затоптанной быть в грязи,
хранить чьи-то тайны стойко,
глумиться, порой язвить.
Служила лихой фальшивкой,
чужой нацепив наряд.
В костре полыхала книжкой!
А рукописи горят?
На то и бумага – стерпит:
что будут черкать, писать.
Рассыплется пепел серый,
но будут расти леса!
Пьедестал
Подмётки рвал я – лез на пьедестал,
царапая гранит по вертикали,
рассёк ладони, вены набухали,
сворачивалась кровь...
Но влез и встал!
Усталым взглядом посмотрел вокруг –
и не заметил ни костров, ни трупов,
и не орал никто над ухом в рупор,
и места не просил:
– Подвинься, друг!
Оглохнув будто, не услышал звон –
когда кувалдой кто-то выбил клинья.
Сорвался вниз... и, проскользив по глине,
уткнулся в грязь…
И жалок, и смешон.
Хрустальный башмачок
Хрустальный башмачок – не каждой ножке впору.
Не каждой тыкве быть каретой для принцесс.
Не всякому дичку стать яблоком раздора.
Не всякий чёрт в аду достоин званья бес.
Надеть ли башмачок, когда справляют тризну?
Звенит ли там хрусталь, где топот сапога?
Горчит вино свинцом в угаре трезвой жизни.
И трудно шаг держать, когда болит нога.
В палате – тридцать семь – волками воют норды.
Хрустальной ночи звон – чернее и страшней.
Сметает смерч войны палаческие морды.
Разносят ветры стон – беде не быть ничьей…
За шторами времён две дуры-Дыры вечно
гоняют время вал – до нас дойдёт едва ль…
Хрустальный башмачок рассыпался на Млечном,
не соберет его космический мистраль.
Судьба копилки
Копилка шептала и слёзно звала:
– Подсыпьте мне мелочь!–
и жадность её разъедала, что тля,
да зависть к дебелым.
Она возбуждалась от звона монет,
как муха от сала;
как в танце испанка под стук кастаньет –
душой воскресала.
Монеты ссыпались в удушливый плен
и тихо бренчали…
– Разбить бы пора, да купить гобелен,–
решили за чаем.
Комментарии читателей: