Незваные гости
Повадились к нам что ни день два гостя наведываться. Братья. Чернявые такие, симпатичные. Ну, вроде как близнецы. Характером веселые, добродушные. Улыбаются всё. Слова дурного от них не услышишь. Да они вообще всё больше молчат. Приходят молчком и уходят так же.
В деревне они у нас недавно. Пришлые. Откуда эти братья, какого роду-племени, кто родители, никто не знает. О себе ничего не рассказывают. Может, скрытные, а может, просто скромные. Ну и мы с расспросами не лезем.
Гости эти немножко беспардонными нам показались. Всё-то им любопытно, любознательно. Всё хочется осмотреть, потрогать и… даже понюхать. Ну что с них возьмешь — молодежь зеленая. Воспитания-то никакого. Всё больше уличное.
Так вот, зачастили они к нам. Да и как не зачастить? Мы ж не звери какие, с пониманием. Коли гости на порог — значит, угощать надо чем богаты. Мы и угощали всякий раз. И промежутки между этими «разами» всё короче и короче. Ну, думаем, скоро и вовсе к нам переселятся, насовсем. А братья во вкус вошли. Прямо с утра стали за вкусненьким к нам приходить незваны-непрошены. Не спят вовсе, что ли?
Ну, ходят они к нам, ходят, значит, молчком гостят да и отправляются восвояси. Ни тебе «спасибо», ни «пока». Не воспитанные ни разу, что ж поделаешь. Да это бы ладно. Но стали мы примечать, что после наших кунаков вещи стали пропадать. Поначалу-то пропажи эти с братьями никак не связывали. Что ж сразу-то, без суда и следствия…
Первым пропал тапок. Якобы из замши. Новый почти. Ему всего-то лет шесть было. Его лишь раз зашивали. В общем, смотрим: один тапок на месте, а другого в сенцах нету. Ну, думаем, может, сами ногами куда запнули. Или в комнате под диваном прячется. Везде заглянули, только в кухонном буфете не посмотрели. Да и как он туда. Высоко ведь. Поискали-поискали, нигде нет. Пришлось хозяину тапков вместо них по дому в калошах ходить. Обувка, конечно, не домашняя, а деваться-то некуда.
Ладно. Гости наши, значит, так и ходят к нам. Мы их так и принимаем, ни сном ни духом не ведая, что у них на уме. Насчет пропажи на них не грешим.
Через несколько дней гости за порог, а мы глянь — калоши одной нету. Вот те раз! Куда это она запропастилась? Или с тапками дружна была, разлуки не выдержала да искать пошла?
Шутки шутками, а нет, как и не было вроде калоши той. Дом весь обыскали, раз они вместо домашних стали. В сенях все углы облазали, заодно и паутину сняли. В крытом дворе смотрели, на улице. Ни-где! Да, калоши эти, еще когда парой жили, прохудились. Одна растрескалась напрочь. И что за качество нынче? Всего-то три года ношены, и на тебе. Так вот пропала-то та, что поцелее была. Какая жалость, не представляете!
После второй пропажи у нас сомнения появились насчет гостей наших, что к нам как на работу ходят. Да еще и без выходных и праздников. Неужели, думаем, нечисты на руку? Да нет, сами себе говорим, быть такого не может. Глаза-то у них вон какие добрые и невинные. Такие врать не могут. Но осадочек все же остался.
Поскольку пропали и тапок и калоша, что его заменяла, стали думать. Можно было «поженить» оставшиеся без пары тапок и калошу, да жаль, они на одну ногу оказались. Делать нечего. Пришлось купить-таки новые тапки. Хорошие. Добрые. Аж за полтораста рублей. Тапки новые очень понравились: в виде шлепанцев, легкие, негнущиеся, сплошная пластмасса, серенькие, немаркие. Красота! Эх, думаем, и заживем мы теперь — с такими-то тапками! Но радоваться обновке пришлось недолго. Дня два. Или три. То ли прослышали про покупку наши братья, то ли по привычке, но пришли они поглазеть на чудо-шлепанцы. А нам что — не жалко. Смотрите! И даже бесплатно.
Гости глядят, языками причмокивают: одобряют, стало быть, покупку. А мы-то и рады. Даже бдительность потеряли. В улыбке широченной расплылись и давай угощать. Погостевали братики у нас да домой засобирались, дела у них вроде.
Ушли.
Я, как обычно, по хозяйству шуршу, а хозяин-то с устатку еще при гостях отдохнуть прилег. А как встал, ноги-то с кровати на пол скинул, а под одной ногой холодно что-то. Ах ты, ешкин кот, шлепанца-то второго и нет. Тут уж на обоих разом озарение не просто снизошло, шмякнулось, чуть не пришибло. Так вот, значит, кто у нас обувки утаскивает. Братья эти! Ах они воришки мелкие! Ах они негодники! И как же им не стыдно-то, а? Мы их как родных почти принимали, хоть и не звали ни разу, взашей не прогоняли, кормили, а они?
Тапок на всякий случай поискали везде, но не нашли. Бегом на улицу. Ни у ворот нет его, ни по дорожке. Ой, а там что сереется, под березой? Он, родимый, шлепанец. Бросили, видно, второпях или обронили, поганцы. Ну, попадитесь нам еще! Выдадим по первое число! Будете знать, как обувь тырить в доме, где вас привечали!
С тех пор ворота во двор да двери в сени закрывать стали, а гостям нашим незваным, чернявым братьям дворянского происхождения, от ворот поворот указали. И обегают они теперь наш дом стороной, лишь глазом кося: как бы не схлопотать за свои проделки. Ну а грозимся лишь для порядка. Мы ж понимаем: какой спрос с… глупых щенков!
Она всегда приходила под утро
Она всегда приходила под утро и будила Федора бесцеремонно, по-хозяйски.
В это время был самый сон и просыпаться жуть как не хотелось, и потому такая бесцеремонность раздражала его до крайности.
Он ругался, говорил, как ему это надоело, пил валерьянку и грозился в отместку позвать соседскую Машку. Даже руку поднимал. С молотком. Но Федькины угрозы и рукоприкладство игнорировались, а сон снова улетучивался на рассвете.
Думаете, что эта нахалка при этом старалась вести себя тихо, ходить на цыпочках, не шуметь? Да ничуть ни бывало! Напротив, ее шаги, возня раздавались в предутренней тишине особенно отчетливо и громко.
«Боже, ну когда же это прекратится?!» — вопрошал Федор по утрам, снова злой и невыспавшийся.
А нарушительница его покоя в это время сладко дремала, ни капельки не мучаясь угрызениями совести.
Какие муки совести?! Еще чего?! Она тут хозяйка и будет приходить, когда захочет. И вести себя будет тоже, как хочет. И шуметь. И плевать она хотела на его угрозы. Подумаешь, Машка!
Машка? Ах, Машка! Так значит вот кто у него на уме. Машка! Она всегда недолюбливала эту рыжую бестию, которая хотела казаться ласковой и пушистой. Думала, что обманет ее. Как же! О намерениях Машки она была осведомлена очень хорошо. Еще ее мама предупреждала о коварности этой Машки: не связывайся, мол, та еще стерва.
А Федор-то, Федор… Чуть что — сразу «Машка»!
«Не ценит он меня. Не любит. Сам не ведает, чего хочет! Вот уйду к другому — будет знать. Ему ведь от одиночества будет не хватать меня. А я ни за что не вернусь!
Хотя нет, что это я буду уходить из собственного дома? Пусть он уходит! Да хоть бы и к Машке своей разлюбезной! Думает, что Машка будет под его дудку плясать? Гулять не будет? Как же, не будет! У нее вон сколько хахалей: и Васька, и Борька, и этот, как его, всё забываю его имя. Заграничное такое. Ах да, Леопольд! Умереть не встать — «Леопольд», а усы, ну, точно как у нашего Степки.
Нет, милый, никуда я от тебя не уйду. Да и тебя не отпущу. Будем и дальше вместе век куковать — ты да я...» — твердо решила... мышь, живущая за обоями Фединого деревенского дома.
Сотовая связь
Теплый июньский день, погожий и ясный, словно умытый. Солнце пригревает, но несильно. Легкий ветер погоняет свое стадо белоснежных кучерявых баранов по голубому небесному полю. Всё вокруг в буйном цветении полевых растений. Названия большинства из них мне, увы, неведомы, ведь я родилась и выросла совсем в других краях. Голову кружит от сложного пряного аромата. Пахнет скошенной и уже слегка повядшей травой в смеси с лютиками и почему-то немного карамелью... А еще угадывается легкий свежий аромат белого шиповника — это с огромного куста у дома.
Птицы заливаются — заслушаешься. Вот это, слышите, кажется, соловей. Точно, он! Его трели не спутаешь с другими. Надо же, а я раньше думала, что он только по ночам поет. А это... Увы, сказала бы, да не могу, мои познания певчих птиц ограничиваются соловьями. Их пение слушала бы и слушала… если бы не нахальный вороний гвалт, доносящийся со стороны старых могучих ветел. Как они галдят. Полная какофония! Ну совершенно не попадают в ноты!
Я сижу в саду, под яблоней, и слежу за пасекой. Выполняю важное поручение: сторожу... кого бы вы думали? Конечно же пчел. Нет, красть их никто не собирается. Посмотрела бы я на того, кто б на такое решился! Я сторожу пчелиный рой, который может вылететь из какого-нибудь улья. Для тех, кто знает о жизни этих насекомых еще меньше, чем я, поясняю: рой — это возглавляемая своим матриархальным «главарем» — маткой — пчелиная семья, которой становится тесно в домике, и потому она его покидает в поисках «лучшей жизни». Ну, или хотя бы более просторных условий проживания.
Читала, что в дикой природе такой рой в итоге находит свободное дупло и там осваивается, а в окультуренной хитрый пасечник развешивает для таких случаев на ближайших деревьях привои — миниатюрные деревянные крыши домиков. Вот туда-то рой и летит со своей «мамкой», кучкуется вокруг нее, надеясь, что она о них дальше позаботится. Но и тут эту роль выполняет тот самый продуманный пасечник. Дождавшись, когда вся семья будет в сборе под крышей и немного успокоится, он снимает домушку с пчелами с дерева и ловко ссыпает их в роевню — следующее временное жилище в виде сетчатого барабана с крышкой. Там рой, будучи убранным в темный прохладный угол в сарае, пробудет до вечера, когда хозяин пасеки определит его дальнейшую судьбу.
Она, кстати, вовсе не так однозначна, как может показаться несведущему. Далеко не каждой семье, «отпочковавшейся» от основной, будут предоставлены отдельные «апартаменты». Как правило, таковые ждут только большой сильный рой. А если семейка вылетела так себе, хиленькая, ее либо вернут в лоно основной фамилии — скинут на «свояка», либо с ее помощью добавят «свежей крови» какой-нибудь другой несильной семье. Это делается так: рой высыпается на прилетную доску улья. Вы не знаете, что такое прилетная доска, хотя и догадываетесь? Да, именно так: пчелы, приближаясь к своему домику, не пробираются прямо в щель-леток, а садятся сначала на прилаженную к этой щели доску.
Интересно наблюдать, как они плюхаются на нее, тяжелые от нектара или пыльцы, «переводят дух» и лишь потом движутся к парадному входу. Так вот, скинутая на эту доску пришлая семья начинает исполнять ритуальный «танец». Что за ерунда, какие у этих полосатых насекомых могут быть танцы, возмутитесь вы. И я бы не поверила, если бы сама не наблюдала его. «Подселенцы» не прут нахально в чужой для них дом. Они начинают неспешно, с остановками, двигаться по направлению к летку, подняв заднюю
часть туловища и усиленно работая крылышками. Ну чистое «Кин-дза-дза». «Ку», одним словом. Они будто демонстрируют свою толерантность и согласие с уставом. Таким образом просятся в новую для них коммуналку, куда их, после прохождения «фейсконтроля», благополучно принимают. И попробуй не сделать «ку»…
Вообще, пчелы — существа удивительные. Их трудолюбие просто поразительно. Неслучайно наиболее работящих из человеческих особей именуют «пчелками», ну, а лентяев — «трутнями».
Первое впечатление при взгляде на пчел внутри улья, что его обитатели охвачены какой-то беспорядочной суетой. Но это лишь на первый взгляд. На самом деле в пчелиной семье все организовано очень четко и логично. Матка откладывает яички, из которых «вылупляются» детки. За детками, как и положено, ухаживают няньки, кормят их, поддерживают нужную температуру в домике — малышня не должна перегреться. Кстати, любопытно наблюдать за работой «живого вентилятора». Эту функцию выполняют сидящие у летка пчелки, которые усиленно работают крылышками, выгоняя таким образом более теплый воздух из улья наружу.
Рабочие пчелы отстраивают соты, нанося в одни ячейки пыльцу, в другие нектар. Именно из него после переработки ими получается мед. Это солнечного цвета лакомство — итог их трудов. Такова сущность этих насекомых: сладкое угощение они заготавливают для себя, чтобы прокормиться большому семейству. Но, как заведено мудрой природой, припасают они больше, чем могут съесть. Вот этот «излишек» пасечник-рэкетир у них и отнимает. Он — их «крыша».
Кроме матки и рабочих пчел есть еще и трутни. Да-да, те самые, которые в человеческом сообществе бессовестные лоботрясы. Эти бездельники крупнее своих работящих сестер, но, увы, совершенно не приспособлены трудиться: у них короткий хоботок и нет корзиночки для переноски пыльцы, потому питаются они только готовым медом. Тогда зачем нужны эти дармоеды — спросите вы. А ведь нужны! Они оплодотворяют маток. Происходит это в полете, во второй половине дня, в безветренную пору. После короткой «любви» с маткой трутень погибает — такова его судьба. И вообще, нужны эти мачо только во время размножения семей. Позже их безжалостно изгоняют из ульев на улицу сами пчелы, где герои-любовники и погибают от бескормицы — «Мавр сделал свое дело, Мавр может уходить».
На самом деле природа с трутнями явно перестраховывается. Для оплодотворения одной матки нужно всего штук до пяти этих «орлов», а их появляется на свет с огромным переизбытком, чтобы уж наверняка.
Впрочем, рассказывая о жизни этих удивительно интересных насекомых, я отвлеклась от порученной мне роли пчелиного сторожа и чуть не пропустила нужный момент: пасека загудела. Наконец-то началось! Пчелы как ужаленные торопливо выскакивают из улья, кубарем катятся по прилетной доске от наседающих сзади, взлетают и тучей кружат в воздухе. Потом, когда эта туча достигает приличных размеров, она некоторое время мечется по пасеке, перетекая от одного дерева к другому в поисках наиболее удобного временного пристанища. И вот выбор сделан — рой направляется к одной из «ловушек», развешанных на яблонях. Пчелы садятся на ветви, листья дерева, часть сразу устремляется в привой. Они громко гудят, и мне даже становится немножко страшно, хотя в моей экипировке — в специальной куртке, непрокусываемых штанах, резиновых перчатках, а главное, с маской на голове, — бояться вроде нечего.
Пересилив страх, с любопытством наблюдаю за процессом вместе с пасечником, вызванным из дома по сотовому: ну до чего прогресс дошел! У него с собой ведро с водой и веником, которым он смахивает приземлившихся не там пчел. Постепенно гул начинает стихать, почти вся семья собирается вместе. Бесстрашный в отличие от меня, трусихи, пчеловод голыми, без перчаток, руками снимает с дерева привой с пчелами, аккуратно скидывает его содержимое в роевню и относит в сарай. Пока рой наслаждается там прохладой, нужно подготовить для новой семьи улей, где она будет жить дальше.
А потом, когда придет время, соты и в новом домике, и в других заполнятся янтарным нектаром, пахнущим солнцем, летом и цветами. Ох как же он мне нравится! Особенно за то, что в нем есть крохотная капелька и моего, пчелиного сторожа, труда. И пусть я не пчелка, но я ведь тоже старалась.
Вот такая она — «сотовая связь».
Спасибо вам, пчелки, за нее!
Случай в дачном поселке
— Пошла, пошла вон отсюда! Все гряды мне истоптала, гадина! — визгливые крики похожей на пугало женщины неслись вслед собаке, трусящей по тропинке. Изможденная, с выпирающими ребрами, пегая сука с пустыми темными сосками, болтающимися туда-сюда в такт движению, испуганно оглядываясь, бежала прочь. Подальше от тетки, что плевалась руганью. Прочь от этих людей. Бежала к другим, кто, может, не прогонит. Даст еды, а если повезет, то и немного уже подзабытой ласки.
Камень, брошенный орущей дачницей, больно ширкнул по тощему собачьему боку.
Боль, голод, а еще тоска, почти неотступно преследовавшие последние недели, мучили собаку уже не так остро, как в первое время после того, как не стало хозяина. Коренастый, бородатый, пропитанный запахами пота, давно немытого тела и затхлостью одинокой жизни, он однажды лег спать и не проснулся. Собака тыкалась влажным носом в большие мозолистые руки старика, пропахшие табаком, смотрела в заросшее седой растительностью лицо и все ждала, что он вот-вот откроет глаза, проморгается и произнесет как всегда чуть виновато и хрипло: «Альма, девочка моя, опять ты раньше меня проснулась. Погоди, сейчас покормлю».
Но старик лежал молча и не шевелился.
Альма, справив нужду в конце заросшего бурьяном огорода, вернулась в дом, посмотрела на спящего хозяина и свернулась кренделем на пыльном домотканом половике подле кровати. Но сон не шел. Что-то непонятное тревожило, не давая спокойно дремать. Время от времени она поднималась на ноги, взглядывала на старика, ожидая, что и он посмотрит на нее, однако всё оставалось по-прежнему. И только вязкая тишина в доме становилась всё ощутимей.
Часы на стене, и те перестали тикать. Остановились.
Собака подошла к плошке с засохшими остатками вчерашней еды. Смачивая слюной, тщательно вылизала чашку. Запила водой из ведра, стоящего на полу у печки: знала, старик за это не заругает.
Так прошел день. Уже смеркалось, а хозяин все не просыпался. Альме хотелось есть, но еще больше, чтобы старик наконец встал, заговорил с ней, потрепал за ухом. Потом они, может, выйдут с ним во двор. Хозяин сядет на скамейку под навесом, а Альма устроится около его ног. Старик скорее всего закурит, глядя задумчиво вдаль: на поля, на лес у околицы деревни, и будет гладить ее по голове.
Ночь прошла всё в той же гнетущей тишине. Не было слышно храпа старика, его кашля и привычного кряхтенья. Обычно он вставал пару раз за ночь, выходил на крылечко, где, сидя на ступеньках и ежась от прохлады, делал несколько затяжек. Альма, конечно же, выходила с ним. Потом в избе пил воду и снова ложился, бормоча: «Господи, прости грехи наши тяжкие… Эх, Люба моя, и зачем ты поспешила…»
Утром Альму разбудил голос соседа: «Петрович, а Петрович, спишь, что ли? Что это тебя не видать второй день?»
Потом старика увезли куда-то на машине, а дом заперли. Собака не уходила со двора и всё ждала возвращения хозяина. Но того всё не было и не было.
Когда объявились «наследники» – толстомордый лысый мужик с блестящей на солнце золотой цепью на груди и женщина в широкополой шляпе, брезгливо осматривавшая дом и большую запущенную усадьбу, Альма поначалу обрадовалась людям. Соскучившаяся по исчезнувшему старику, собака с надеждой ждала от новых хозяев если не любви и заботы, то хотя бы какого-никакого прокорма. Ведь сама она готова была служить и дальше, справно охраняя хозяйское добро. Однако приехавшим из города дальним родственникам «старая сука, которая, наверное, еще и больная» была не нужна, и Альму прогнали со двора.
Собака не сразу поняла, что этот дом отныне чужой для нее, что сторожить его теперь будет не она, а молодой поджарый доберман, который при первой же встрече дал понять, кто тут хозяин.
Дальше была череда дней, наполненных поисками еды, бегством от людской жестокости, холода и голода. Эти дни, когда надо было выжить любой ценой, слились в один бесконечно долгий — без радости, без любви, пропитанный отчаянием одиночества и собственной ненужности. Даже троим своим щенкам из последнего помета она перестала быть нужной, не найдя их в заброшенном полуразвалившемся сарае, где оставила спящими, когда вернулась с поисков съестного.
Так прошло еще какое-то время.
В начале лета прибившись к небольшому дачному поселку у дороги, Альма, исхудавшая до анатомических подробностей скелета, на трясущихся длинных ногах ходила от участка к участку, с надеждой взирая на их хозяев, заглядывая в равнодушные лица. Люди спрашивали друг у друга, чья эта доходяга, шатающая как новорожденный теленок, отводили взгляд от ее печальных почти человечьих глаз, а кто и прогонял тут же сердито, оправдывая нарочитой черствостью собственную беспомощность: «Нечего приваживать!» И никто не позвал ее к себе, никому не было дела до этой старой псины. Даже те, что подобрей, бросая ей из жалости кусок хлеба или косточку, переживали, как бы она не привязалась к ним. Но собака не обижалась и упорно шла к людям. Сдержанно виляла хвостом, словно знакомым, улыбалась по-своему, располагающе, всем видом будто говоря: «Я не буду вам обузой, только позвольте остаться», и все равно ни один человек не захотел обременять себя лишним беспокойством.
«Пошла, пошла вон отсюда!» Под крики женщины собака дотрусила до дороги, по которой проносились машины. Одна, другая, третья… Вдруг Альме почудился голос ее старика-хозяина: «Альма, девочка моя, иди ко мне». Он послышался как наяву, словно доносился с другой стороны дороги. Собака встрепенулась, завиляла хвостом и, забыв в тот момент обо всем, что с ней произошло, радостно бросилась наперерез асфальтовому полотну, потеряв всякую осторожность. Бросилась, не видя приближающегося автомобиля.
……………………………………………………………………………………………………...
— Мама, собачка жива? Мама, ну скажи, что она будет жить. Пусть она не умирает! Ведь она поправится и будет жить с нами? Правда? Мамочка! Ну почему же ты молчишь, мама?!
— Похоже, ей больше некуда спешить, доченька…
Гроза
Электричество отключилось как всегда не вовремя, хотя чего-то такого Анна и ее муж Василий все-таки ожидали. Гроза — с сильнейшим ветром, ливнем, сверканьем и грохотом — буйствовала уже минут двадцать. Потоки воды низвергались сплошной стеной, как в каком-нибудь водопаде. Бешеные порывы ломали ветви деревьев, крутили их в воздушных водоворотах и швыряли оземь. В печной трубе завывало и стонало. По крыше стучало, барабанило, грозясь унести легкий дачный домик, ходивший ходуном, как в «Волшебнике Изумрудного города». И вряд ли в страну Оз…
Замершей у окна Анне казалось, что очередная молния, спустившись с черного гремящего медными тазами небосвода, ударит прямо в стекло, разобьет его, пронзит ее насквозь или застрянет во плоти. И останется от нее на теле дымящаяся точка…
Аминь…
Женщина тряхнула головой, сбрасывая наваждение. Отголоски страха перед грозой, первобытного, заставлявшего когда-то в детстве прятаться под одеяло, вызывавшего дрожь и оцепенение, жили в ней и теперь. Ей, давно уже взрослой, бояться было неловко и даже нелепо. Она сердилась на себя за такую слабость, но перед мощью и диким своенравием этой природной стихии все равно робела как маленькая.
Василий, наблюдая за реакцией жены на безобидную, по его мнению, грозу, тихо похихикивал в усы. Он знал об этой смешной, как ему казалось, странности супруги, и не отказывал себе в удовольствии подначить ее порой. Вася не раз с серьезным видом рассказывал о якобы реальных случаях, когда шаровая молния залетала в дом в открытую форточку, убивала всё живое, включая кошек, котов и мышей, и вылетала обратно… Аня округляла в ужасе глаза и наивно верила, напрочь забывая, глупая, как любит иногда подшутить ее муж.
Анна, уставившаяся как завороженная на творящееся за окном, не услышала шагов мужа, который подкрался сзади и молча коснулся ее плеча. От неожиданности она вскрикнула, резко обернулась, и в этот момент темноту комнаты осветил белый слепящий высверк. Он исказил лицо Василия, придав ему дьявольское выражение, а его хохот только усилил жуткое сходство.
Нежные нервы трусихи не выдержали, и Анна лишилась чувств и сползла бы на пол, не подхвати ее вовремя муж.
— Глупенькая, ну чего ты испугалась? — говорил Вася, когда она пришла в себя. — Ты же в безопасности. Успокойся, поспи.
Под ласковый шепот мужа женщина незаметно для себя задремала.
Когда Анна проснулась, вдруг, словно, кто-то толкнул ее в бок, то долго не могла понять, где она и что с ней случилось. В комнате было по-прежнему темно, но за окном уже все стихло. Только по водосточной трубе бежала вода и капало с крыши. Гроза прошла. Затихающий вдали шум дождя напомнил женщине о жажде. В горле пересохло, шершавый язык тяжело ворочался во рту. Во всем теле ощущалась непривычная слабость. Подташнивало.
— Вася, — окликнула она мужа тихим, чуть хриплым голосом. — Вася, ты где?
В ответ — тишина.
Анна пересиливая дурноту и головокружение, поднялась с кровати. Вязкий мрак, окутавший комнату, казалось, проникал в поры ее светлой кожи, выкрашивая ее в чернильность ночи. Держась за стену и покачиваясь на потерявших твердость ногах, женщина дошла до входной двери, распахнула ее и ступила на крыльцо. Свежий и влажный воздух ударил в ноздри, разом ее отрезвив, придал сил. Она вздохнула полной грудью. Огляделась. Глаза, постепенно привыкшие к отсутствию света, начали различать очертания, кустов, деревьев, соседских домиков.
— Вася, — снова позвала Анна мужа уже громче, — Вася, ну где же ты? Мне страшно.
И снова никто не отозвался, лишь хрипло и басовито забрехала собака сторожа у въезда в дачный поселок.
В просвет туч на несколько мгновений проскользнула луна и осветила ближние к дому окрестности. Этих мгновений хватило, чтобы Анна успела разглядеть странную дорожку из выгоревшей травы, принятую ею сперва за лунную. Начиналась она в десятке метров от домика и обрывалась у сетки, разделявшей участки, будто споткнувшись — обо что-то большое и темное, валяющееся на земле. Осторожно спустившись по ступенькам, женщина подошла к заборчику из рабицы и тут только поняла, что это «большое и темное» — ее муж Василий. Он лежал ничком, в неудобной позе, и, казалось, крепко спал. Вася не шевелился. Его волосы были опалены. Пахло жженой тканью и еще чем-то, знакомым, но с тошнотворным оттенком. Это был запах горелого мяса.
Анна отшатнулась. Ее короткие волосы встали дыбом. Сознание помутилось, и она упала без чувств тут же, рядом с телом мужа.
Лай сторожевой собаки, сменив тональность, перешел в вой, наводящий жуть и тоску.
…Гроза, теперь совсем не страшная, громыхала уже где-то далеко…
Два дня тишины
— Максимова, вы хорошо подумали о возможных последствиях? Это ваше окончательно решение?
Нина Петровна, грузная пожилая врачиха, взглянула на пациентку. «Господи, ну чисто воробышек. Нахохлилась. Сидит на самом краешке... вот-вот вспорхнет и улетит. Эх, милая. От себя не улетишь…»
Максимова, молоденькая испуганная девушка, поежилась от вопроса, хотела что-то сказать, но не решилась и лишь кивнула.
Нина Петровна заглянула в карточку, хотя и так помнила, что в ней написано: Ирина Максимова, восемнадцать лет, беременность первая, семь-восемь недель, без патологий, анализы в норме. «Глупенькая. Не понимает, что детей может и не быть больше. Как у моей Кати…»
Мысль о бездетной дочери шевельнулась тревожной занозой и непреходящим чувством вины, с которым, видно, жить теперь всегда.
— Даю тебе, девочка, два дня, — сказала Нина Петровна неожиданно мягко, словно давно знакомая. — Подумай хорошенько. Взвесь всё. Жизнь — штука длинная, к тому же полосатая. Наладится всё, даст Бог. Мир не без добрых людей. Вот тебе номер моего телефона. Передумаешь, звони.
***
Ирина вышла из женской консультации. Тихое спокойное утро было чуть влажным и прохладным. Таким бывает белье, занесенное с мороза досыхать в тепло. Оно пахнет свежестью, чистотой и чем-то неуловимо приятным и по-домашнему уютным. Ира любила в детстве прижаться к нему лицом и мечтать… Как вырастет. Как поедет учиться в большой красивый город. Как встретит там парня — самого лучшего на земле. Влюбится в него. Ну, и он, конечно, тоже влюбится. Она ж не уродина какая. Не зря же Вовка Пестрецов еще в третьем классе подбросил ей записку: «Ты самая красивая. Давай дружить. Вова П.». Причем «дружить» написал через букву «ы» — «дружыть».
Из тех наивных мечтаний пока сбылось одно — Ирина выросла и поехала в «большой красивый город». Остальное пошло не по плану. Для поступления на бюджетное не хватило баллов, а учиться платно не на что: отец к тому времени несколько лет как умер, а мама одна поднимала двоих сыновей-погодков. Пришлось, помыкавшись в поисках работы, устроиться мойщицей посуды в ресторан, куда брали без прописки.
Когда исполнилось восемнадцать, Ирину перевели в официантки. Благо девушка она привлекательная, ноги шустрые, руки умелые — подносы с едой носить тоже сноровка нужна. С новой должностью и чаевыми жить стало полегче, так что экономная, не привыкшая шиковать Ирина смогла откладывать на учебу и даже немного матери отсылать.
Обитала Ирина у своей тети, одинокой и болезненной женщины преклонных лет. Сговорились, что платить за проживание племяшка будет «по-родственному» — только за коммуналку, ну, а питаться, естественно, отдельно: у тетки-диабетчицы — строгая диета. Ирину это устраивало. Главное, было где ночевать, а поесть она могла и на работе.
И всё бы ладно, если бы не предательство Игоря…
***
Детство Кати, дочери доктора Нины Петровны, как ни странно, нельзя назвать счастливым. И это притом, что она была не только единственным ребенком в семье, поздним и долгожданным, но и единственной внучкой бабушек и дедушек с обеих сторон, жаждавших принять участие в ее воспитании. Катю закаляли, не давали сладкого, не баловали, держали в строгости, на ее будущее возлагали надежды — разумеется, на самое блестящее. Ну, а сигареты, спиртное и ранние половые связи даже не обсуждались при Катюше: их «девочка — выше всего этого низменного и порочного».
Но не зря кто-то из мудрых заметил о сладости запретного. Когда домашняя барышня Катя, студентка-второкурсница вуза, оказалась беременной и призналась в этом матери, новость возымела эффект не просто грома среди ясного неба, а извержения Везувия. Чтобы избежать «гибели Помпеи», Нина Петровна приступила прежде всего к допросу. С пристрастием, конечно же. Оказалось, виновник дочкиного незапланированного интересного положения — «не пойми кто», приехавший в столицу из глубинки (раньше таких, помнится, называли лимитой). «Надо же — охранник ночного клуба! — возмущалась Нина Петровна. — Вышибала… и моя дочь. Это же неслыханно! Да как он посмел?!» И никакие слова Кати, что ее Митя — хороший, что он работает и учится на заочном, что они любят друг друга, у них всё серьезно и они обязательно поженятся, не смогли переубедить мать. «Аборт! Немедленно! Пока не узнали папа и твои бабушки с дедушками». И как ни плакала Катя, как ни умоляла маму, беременность прервали. Как выяснилось позже, прервали неудачно, так, что на деторождении был поставлен жирный крест с названием «бесплодие». А ведь всё могло быть иначе, если б в тот момент в Нине Петровне доводы матери не взяли верх над врачебными.
Катя после той истории провалилась в жутчайшую депрессию, попала в клинику, а когда выписалась оттуда и поехала в клуб, где трудился ее молодой человек, оказалось, что тот там больше не работает и где он, никто не знает.
Позже Катя вернулась к жизни, во всяком случае внешне. И лишь Ирина Петровна чувствовала, что в дочери словно сломалось что-то внутри и что винит она в этом ее, свою мать.
Годам к тридцати Катя вышла замуж за ученого-физика и уехала с ним за границу. На родину не рвалась, была всего несколько раз. Постепенно общение с дочерью, особенно после смерти ее отца, сошло на нет.
***
Там же в ресторане Ирина и познакомилась с барменом Игорем. Симпатичный, шебутной, заметил ее, когда она еще посудомойщицей работала. Он всё называл ее Золушкой. Проходил мимо и подсмеивался: мой-три, Золушка, придет и твой час, встретишь своего «прынца». А когда она впервые вышла в зал уже в качестве официантки, стройная, тоненькая, в красивом форменном платье, сначала даже не узнал ее. Золушкой больше не называл, стал настойчиво ухаживать. Дарил цветы, милые безделушки, слал смс-ки… Ну, Ирина и влюбилась. Вот, думала, тот самый «принц», встречу с которым Игорь обещал. Стала мечтать об их с Игорем будущем. Нет, замуж, конечно, она не торопилась, но это
были ее первые серьезные отношения, и ей хотелось, чтобы они длились долго-долго и, может быть, закончились свадьбой.
Однако у Игоря были совсем другие планы и в них пока не входили ни обязательства, ни женитьба, ни даже совместное проживание с девушкой. Он вообще не любил, когда на него давили и хоть как-то ограничивали его свободу. То, что Ирина «втюрилась» в него, поначалу забавляло, потом стало напрягать, а там и вовсе бесить, и он не знал уже, как от нее отвязаться. Обстоятельства подсказали — как. Ирина призналась: она, «кажется, беременна». Это было уже и вовсе не по «сценарию». Игорь дал ей денег на аборт и сказал, что она ему надоела и между ними все кончено.
***
Наступило утро второго дня срока, отпущенного врачом из женской консультации. Сидеть дома было невмоготу, и Ирина решила немного пройтись.
«Ну, вот зачем мне эти два дня? Что они изменят? Куда я с этим ребенком? У мамы и так два рта. И Игорь меня бросил. Какая же я глупая, что повелась на его слова: «Золушка, моя принцесса…»
Ирине стало так жалко себя, что глаза мигом заволокло слезами. Она продолжала идти, сморкаясь и вытирая глаза платком, пока ее не обогнала девочка лет пяти, которая вприпрыжку побежала по дорожке, весело крича:
— Видите, как я умею! Мам, пап, догоняйте!
Ирина машинально оглянулась, готовая посторониться на неширокой аллее, чтобы пропустить родителей девчушки. Оглянулась и… так и застыла, не в силах оторвать взгляда. По дорожке ехали мужчина и женщина. Именно ехали, а не шли — в инвалидных колясках. Хотя слово «инвалид» совсем не вязалось с теми, кого увидела Ирина, — такими улыбающимися, лучащимися были лица этих людей. В их глазах, устремленных на дочку, плескалось столько любви и нежности, что девушка даже позавидовала. Жалости, которая появляется обычно сама собой при виде калеки, тут просто не было места. Жалеть людей, которые так безмерно, так безоговорочно счастливы?! Да они сильны этим чувством так, как не всякий здоровый человек может быть силен.
— Доченька, осторожно, не упади, — забеспокоилась мама.
— Не волнуйся, родная. Ничего страшного, если и упадет, — успокоил жену папа. — Упадет и поднимется. Мы же рядом.
Девочка и ее родители были уже далеко, а Ирина так и стояла на месте, глядя с улыбкой вслед девочке и ее родителям. Удивительно, но на душе ее стало вдруг очень спокойно и тепло. И даже уверенность появилась: всё теперь будет хорошо.
Ирина вытащила из кармана телефон, набрала номер и решительно сказала:
— Нина Петровна, я буду рожать!
О вреде телевизора, особенно на ночь
Семен Семенычу снова не спалось. Не помогла ни рюмочка самодельного портвейна на ночь, ни две котлеты с картошкой и квашеной капустой перед сном, ни жена Зинаида. «Да и какая от Зинки польза, — ворчал Семен Семеныч про себя, — вред один — опять наготовила как на ораву, вот и ешь всё подряд, чтоб не пропало. Еще и холодильник поставила так, что мимо никак не пройдешь, обязательно заглянешь. Прямо как пивнушка в молодости — в какую бы сторону не пошел, она всегда по пути».
Семен Семенычу опять не спалось. Жена уже с присвистом похрапывала в спальне, прогнав его, как обычно, на кухонный диванчик: «Не спится тебе, так мне хоть не мешай со своим теликом. Сам же в передаче слышал, как профессор английский сказал: у нас, у женщин, мозг так устроен, что для сна нам больше времени требуется». «А что делать? — думал Семен Семеныч, — лишние знания, лишние печали. Хорошо хоть профессор тот не сказал, мол, никак не обойтись этому женскому мозгу без новой шубы или супер-пупер мультиварки. Хотя бабы наши и без этого британского ученого кому угодно мозг вынесут, если им что-то нужно».
Устроился Семен Семеныч на диванчике, телевизор включил, звук убавил, глаза закрыл, чтобы лучше засыпалось, и начал настраиваться к Морфею в гости отправиться. Что в тот момент шло и по какому каналу — Семен Семеныча не особенно-то и интересовало. На какую кнопку нажалось, то и слышалось сквозь дрему. «Ящик» же, когда ни включи — что-нибудь да показывает, хотя смотреть-то чаще всего все равно и нечего. Так что и разницы нет, подо что засыпать. Это же не песня, когда не под каждую охота застрелиться.
Незаметно для себя Семен Семеныч провалился в сон.
…Энтропия увеличивалась. Она ширилась, росла, захватывая всё новые пласты и слои общества, крушила мосты и смычки, рвала устаревшие связи. Сила и мощь энтропии сметали все препятствия на пути. Она готова была поглотить и само общество, и Семен Семеныча, как нечего делать. И ведь не поперхнулась бы, ей, энтропии, пальца в рот не клади, по локоть отхватит… Хорошо хоть на пути этой заразы встала грудью новая парадигма мира, меняющая его восприятие членами сообщества, когда всякие прежние понятия становятся всего лишь трюизмами, которые так любят сентиментальные дамочки навроде Зинаиды. Но парадигма одна бы, пожалуй, с энтропией и не справилась, вон как ее центробежные силы воронкой затягивают в себя всё встречное-поперечное. «Всё, — подумал в страхе Семен Семеныч, — каюк мне пришел, — и никакая сингулярность сознания не поможет. И будет теперь Зинка жить одна, вся в когнитивном диссонансе, ревмя реветь да точку бифуркации искать… А ее ж, не знаючи законов гносеологии, и не найдешь. Особенно если ты агностик, как Зинаида. Она ж к тому же, дура, апологет натурфилософии. Ну кто же в наше время ее придерживается?! Одно слово — дура, хоть и сложно у нее мозг устроен». То ли дело он, Семен, ему не до глупостей, он, экзистенциалист, думает о смысле жизни уникальной человеческой личности, о ее индивидуальном способе бытия. «Эх, Зинка, Зинка…»
— Зин, Зина, — кричал сквозь сон Семен Семеныч, — спасайся, не то и тебе каюк…
Зина, заспанная, с всклокоченными волосами и в мятой ночной сорочке, прибежала на зов мужа, растолкала его и отправила в спальню со словами: «Опять ты, дурень, включил этот канал «Психология и философия». Сколько раз говорила, не спится — смотри что-нибудь нейтральное, про рыбок, например. Хотя нет, про рыбок тоже не стоит… лучше про огороды и сады, всё на даче будет больше пользы от тебя летом, — и отправилась спокойно досыпать, как требовал того ее сложно устроенный мозг.
Мечтательница по имени Ракета
«Ох, годы, мои годы!.. Суставы болят, спина ноет, вся кожа в морщинах, и ноги уже не такие прыткие, как в юности… С таким-то здоровьем даже из дома выходить никуда не хочется. И не мудрено — возраст. И чем старше становлюсь, тем чаще возвращаюсь мыслями в детство. Ностальжи… Тогда ничего не болело, всё было впереди, а в голове ветер так и свистел, так и свистел. Прямо как в тот день, когда я появилась на свет.
Вспоминаю, как, родившись в теплый ветреный день, подняла я голову и увидела что-то синее-синее. Откуда-то пришло слово – «небо». И так оно мне понравилось — это небо. Захотелось разбежаться, взмахнуть руками и… взлететь. Но взлететь не дали. Мои сестрички и братья, а еще куча другой малышни, торопясь и толкаясь, куда-то побежали. Ну и я тоже. Интересно же!
Прибежали, а там еще одно небо — только под ногами и мокрое. Мне объяснили: это — океан. Я взмахнула тем что было и подумала: ну, сейчас точно полечу, но оказалось, что я умею плавать. К тому же с открытыми глазами. Ух ты, неожиданно!
Эх и глупенькая я была в молодости… Всё в ту пору было для меня ново и интересно, манило чем-то неизведанным, таинственным. Несколько раз мое природное любопытство чуть не стоило мне жизни. Однако страх потерять ее не умерял жажды познания.
Потом жизнь закрутила, завертела… Извечные поиски пропитания, спасительного укрытия, позже — смысла. Хотя нет, первые полвека было не до смысла. В те времена я жила, радуясь, что просто жива.
Повзрослев, я поняла, что любовь, о которой мечталось так же сладко и томительно, как о полетах в небо, чаще всего заставляет страдать. А ведь я мечтала встретить одного единственного, на всю жизнь, хотя мои более опытные подруги говорили, что так не бывает, что все мужики — сво… свободны от обязательств и оков. И правда, попадались всё не те, пылкость их страсти гасла быстрее, чем свет звезд поутру, и я снова оставалась одна. Точнее, с кучей потомства, рожая которое, всегда плакала — безотцовщина…
Казалось, разочарования в устройстве личной жизни сделали меня непробиваемо-равнодушной, толстокожей и циничной. Но всё это было лишь щитом, внешним панцирем, за которым пряталась по-прежнему нежная и трепетная душа мечтательной девочки, которая грезит о полетах в небо.
Однажды, теперь уж и не припомню, сколько мне тогда было, задремав после обеда, я привычно унеслась мыслями в другой, нездешний мир и блуждала там меж звездами. Возвращаться не хотелось. Однако в действительность меня вернули слова: «Какая симпатяга! Самое то для моего сорванца».
Так я попала к сорванцу Вовке, а потом в школу, к детям, и для меня началась новая, совершенно непонятная жизнь. Но очень скоро я разобралась, что всё складывается весьма удачно. Я вкусно и сытно ела, причем добывать еду мне не приходилось. Никто не пытался лишить меня жизни. Со мной играли. Гладили по спине. Говорили ласковые слова. Носили на руках. И даже имя мне дали — Ракета.
Кажется, что еще нужно для счастья?!
Но почему же так тянет меня туда, где родной дом, где растут мои детки, где простор, воля, где опасность и трудности. Туда, где жизнь…»
Так думала старая черепаха, которую школьники оставили на подоконнике у открытого окна, забыв отнести после игры в вольеру. Ракета неспешно взобралась на нижний переплет, взглянула вниз, и у нее захватило дух — от высоты и ветра, что свистел за окном. Почти как на родном острове. Сердечко ее заколотилось, глаза увлажнились — то ли от ветра, то ли от воспоминаний. Но теперь это было не важно.
Черепаха перевалилась через карниз и… полетела.
Мечта ее наконец-то сбылась.
Комментарии читателей: