Николай Васильев «Черно-зеленая ночь»


***


стержневая сбывается боль, сказка дивная точно,

этот голос отплытия, голос отчаянья мой - 

и циничное время приходит на нежную почву, 

попирая её и опоры не зная другой


снег лежит, как попало в меня, 

не поправишь зелёнкой устои -

но за ворот пальто, в засердечную шаткую тьму:

как бы я ни кровил тут, а сердце не столького стоит,

чтоб его никому не отдать,

не отдать самому


а душа это я, произволу дыханья подсуден,

ветер носит посев и поёт, как матрос, на дворе - 

то ли будет ещё, страх и трепет, а то ли не будет,

на подставе монетка стоит, на изъятом ребре


холод гнётся к весне, и вопрос призывает к ответу - 

пред предметом молитвы, который так незамалим,

жизнь пустая стена меж окон, жёсткость вешнего света,

и карниз для цветов, и посуда для дальней земли



  ***

я эти посмотрю порой ладони, 

желая что-то выжать и сказать: 

высотки у простых небес на фронте, 

в ничьих июля выжженных глазах 


и если б я был должен не рождаться, 

то верно, отказался бы собой - 

без горестных мозгов и принцев датских 

и без теней, а просто, как любовь 


но след от самолёта всесожженья 

и так над тем и только тем, где мы - 

и слово "кто" ничто ещё свежее 

и с большей тягой по огню дымит


***


вот Женя смеётся, по лестницам катят ключи, 

и солнце складское над пыльной развязкой, как будто 

до края подвыпивший смех яснозвучен в ночи 

и кажутся слёзы - во сне, под рабочее утро 


но в тех же потёмках ещё: ты о чём, да не злись - 

вот этому в нас, что помято конкретным злодейством, 

Москва-всего много припрячет нормальную жизнь, 

под фальшью и жестью достоинство здешнего детства 


каких-то резервов мелькнёт человек и опор 

затратной улыбкой, пропащей военной заслугой, 

что искренним жиром небесным светла до сих пор 

вершина горчащего млека, сияющий угол


***


о том, как любит нас Господь, воззванье 

подсмертной лодки с жуткой глубины, 

где мир - давно, всегда пора признанья 

свободы непроглядной и вины 


и между жутью собственной и сутью, 

как между тридцать первым и вторым, 

захлёстнуты поднявшимся распутьем, 

мы в детский день и тонем, и горим 


навстречу вместо цели и причины 

с распахнутыми сладостней, чем мирт, 

идёт единокровная вершина, 

и оползень в сандалиях гремит 


об это всё, чего навек нас хватит, 

пружинит сердце эпицентр свой 

на середине жилы, на канате, 

чёрно-зелёной ночью на Тверской


***


что мои метастазы тебе, потерявшая сына

и вины моей в том ровно глины сочащейся ком - 

скорбь вцепилась в него, бредит мясом несчастная псина

и дрожит, я люблю тебя всем запустевшим нутром


потроха похорон - дыбом, берегом гнёт позвоночник

за размотанной бухтой глядит несказанный, святой

ад в глазах у тебя над моей наготой полуночной

и полуденной и полнокровной моей наготой


сколько помню себя пять минут на укоре у горя,

матерь Божья, наверх мою душу кнутами свистать:

одичавший матрос посреди непомерного моря - 

не смотри меня так, не смотри, не смотри меня так


  ***

я знаю, всё сожги, оставь тоску одну лишь

несбыточный позор с лопаты, без следа

в дымящуюся топь, где поздно мы проснулись,

но лучше, докажизнь теперь, чем никогда


но что-то говорит отдельному кому-то

( угрюм-бодряк с реки, и небо по нутру

скрежещет в дальний путь) - ты знаешь ли, Иуда,

кто ты такой, пожар смолящий на ветру?


тебе с гремучих крыш Фавора ли, Синая - 

всего лишь дикий свет на рану, синий йод

по фильтру ад и рай, когда твоя вина я

и на твоих губах - дыхание моё


***


раз вместо топлива пылают тормоза - 

покуда в пропасти, остановить нельзя 

живые камни музыки и голоса 


и приближается, что я хочу сказать - 

моё лицо у моего глагола 


тот самый свет в ломящейся близи 

в способный дом, в ломаемый язык, 

и обоюдоострое зрит около - 


объятье дня в разломе жалюзи, 

бесплотном этим скомканным обломкам 


обьятье круглосуточное, дночь, 

куда самокатящееся прочь 

всё катится, само собой продлённое 


и колесу неотвратимый рок - 

лишь импульс, как-никак определённость 


а что судьба, да смена вечных мест 

всему, что было, и на всё, что есть, 

грамматика мутации и синтаксис - 


и островов-прыжков куда-то звезд 

архипелаг пути неугасимый


***


ни Летова, ни СПб, ни Лену 

давно не стоит,не за что, ты что, 

как безработную исписанную стену 

и с воротом отпоротым пальто 


не брат я мне, а кто я мне, Бог знает, 

куда сбываться детству моему, 

но в памяти по ящику зияет 

скрип колеса, откуда, почему 


да это всем послышался, хоть тресни, 

сберёгшего безумья Мандельштам - 

и скрипка рыжая бежит, схватив, из песни 

по верной встречи брошенным местам, 


где облака волнуют кровь, и щемит 

тупой, как ветер, но ещё смычок 

беззвучную натянутую шею 

в запёкшейся политике дорог


***


ночного центра курят на крыльце

и вдруг фасад меняется в лице,

но ничего не разорвут на части - 


не вымолчать из глубины глуши

набрякшего презрения души, 

несбыточного, как к войне и власти


с полночной репы прётся музыкант,

успеет ли до третьего звонка

на тихо раскаляемую ветку - 


попытка, боль, стремящаяся фальшь,

подкожный свет, закатанный в асфальт,

и ясно темноте весны, как свету:


силён тебе твой враг, поскольку враг,

но пальцы жмутся в ля-минор, в кулак

(терновое орудие на руку)


и мозг-фонарь на спутанных кустах

и дождь апрельский бьётся, не пустяк

и не родня внимательному слуху


***


Снег летит, будто нить за иглой, за чистилищным светом,

догоняющим рай, как пославшую, сжавшую персть


и пронзённый снежком да стежком, я так странно вот это

знаю: скоро весна, и немного нам времени есть


может, близкий тридцатник проглатывает эту зиму,

ледяной бутерброд перед пеклом, дорогой, весной - 

и совсем за углом темень в окнах б/у-магазина

смотрит зорко-тепло, как глаза из-под шапки цветной


лишь конец ноября, а над нами решённое небо,

на зарплату делимый одну, три-четыре, и край - 

перед чуть ли не Богом, под скровом, покроем и снегом

собирающий вещи февраль


всё так быстро истлело,спеклось, пустота - пустотает,

землю корни твои, как бумагу с признанием, рвут


и могила моя - резонатор, и я нарастаю,

дальний грохот копыт, и бужу потихоньку траву


***


свет звезды долетел до меня - и чего теперь, Катя,

я не знаю, конец или просто всё полностью есть

и какая-то смерть, на краю этих дел, на подхвате

беспризорное целое примет на грудь и за честь


мир открыт, как пустующий дом для влюблённой прогулки,

для ночной безднадёги, и мне распахнуло глаза - 

и не сразу догнал, крепко спящая ты или гулкий

мрак окраин дыханье к сознанью прижал


свет зажёг и сижу, глубиной ощущая невнятной,

почему про тебя, но не только на звёзды когда - 

на изнанку предплечья, где древний и шероховатый,

красноватый озноб из меня никуда 


хочешь истины - ладно, да ты не подашь ведь руки ей

ну а если серьёзно, то вот она, самая та:

на полночном ходу товарняк сходит с рельс - 

на другие


и прямит твою спину разряд моего хребта


***


люди спят в нерабочем приделе, безуютный весьма приют,

и кого-то на самом деле голоса говорят, поют

( он чужими скажет губами, на предельный попав вокзал:

помоги мне, Господня мама - видишь, подвиг меня объял)


где-то между молчаньем и криком, на окраине центра речь

незнакомое солнце в зените, ровно между "сберечь" и "сжечь" 

на качелях кружит девчонка - что случилось, ногами ввысь - 

это где он, окликнувший сердце - не поймёшь, но остановись


на разлуку души и тела - "как же я без тебя теперь"

глина в горле, вода в стакане превращается в водку, пей

и ладонь накрывает крышей, как фундамент открытый, рот

и по улице губ сомкнутых допотопный трамвай ползёт


содрогнувшийся жгучий воздух над свечой, как простор, нагой

из разлуки души и тела, яко ветер или огонь,

вырывается твердь на карте, в изначальном её углу,

где снимают Адам и Ева этот ржавый пожар вокруг


***


живой я там не нужен никому

живой я там пройдёт и не заметит,

где полицейский углядел жену

мою, искавший понятых на свете


фальшивая пятёра, свет ночной, 

соседи у неё полубандиты

сады-колодцы семени Сенной

по циркулю рассеяны, разбиты


дерьма и сказки помесь по ножу,

едина дрожь луны и Грибанала

мне не было с тобою хорошо,

а что осталось, то и оставалось:


реальности сомнительный залог,

не жить-не быть её крутых намерений - 


тоска, неисцелимая, как зло,

покуда в горизонте не уверена


***


за стеклом у столицы кружится контуженный снег

о любви и воде раскрывается рот темноты

и "сейчас", будто рана со швом, совпадает с "навек" - 

или череп с лицом, или вечное счастье с простым


или вечное горе с фантомным, обратно даря

отсечённое третье крыло - я ведь чую, что не

человек, если где-то не плачет в подушку петля

пилотажа лица, над бездонной землей, обо мне


но контуженный держится снег, без гвоздя и крыла,

на гудящем весу криулями, винтами ведом - 

что-то помнит пилот и кружит над землей, как земля

без посадки и дна - 

над своей несмиримой звездой


***


я поэт теперь и живу здесь, и деревья в лицо посёлку

вопрошают, едва стемнеет: кто такой и зачем сюда?

и в какую-то ночь лихую знаю: змеи, пантеры, волки

потихоньку снуют и рыщут по дворам писательских дач


я не знаю, зачем вся эта сказка на ночь тебе, принцесса,

ты помянута будь не к ночи, и не к ночи счастлива будь - 

но спасение есть похуже: трубный голос из комы леса

разгоняет зверьё с концами, а зачем искушать судьбу


в фонарях на краю деревьев он там виден, живой и чёрный,

и кричит, поднимая бивни, на пантеру, волка, змею - 

время тёмное суток застит, как живые смертные шторы

от любви и гнева не меньше, а по душу точно мою


***


петлёй подбородок её и глаза её - к верху

и воспламеняют верёвку ладони её

противно и сладко, как тащит горчичную веру

на свет через всё сокровенное это гнильё


из неба прорезанный крест распахнувшейся чайки,

на чистом глазу до ума доведённый зрачок - 

так рыба и птица встрепещут в его чрезвычайке,

как будто и впрямь существуют уже и ещё


так улица лепит дома, и дома за домами,

пробраться к проспекту Победы, и сим победим - 

трава под грохочущей нефтью, стихи под стихами,

а девочка мутит водичку под сердцем сухим


тому, что ты любишь, нет плоти, любви этой кроме - 

греть голод, безумное "есть", беспросветное "быть"

и пот, словно брызги от шторма, горит на Хароне: 

предсмертному хочется женщины, Господа, пить






Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.