Александр Митрохин «Персидский балкон»


Утро 

Утро встретило серым небом, нависшим своей неопределенностью над легкими. То ли есть пространство в нем для того, чтобы дышать, то ли его нет. Неопределенность в своем совершенстве предстала во всех гранях этого утра, сквозя в редких бликах серых теней на горизонте, и будто бы боясь что-то поменять в этом мире, в нерешимости что-либо изменить небо застыло. Застыло серой печалью рождения нового дня.

В комнате было также холодно, как за окном, будто это детальное отражение природного естества в красках интерьера. Все оттенки серого, лаконичность форм, непреклонно правильные линии кололи взгляд везде, куда бы он не ложился. Простые цвета оседали в тебе, заражая меланхолией и равнодушием. В комнате повис застывший воздух. Трудно было вздохнуть, чувство неопределенности съедало. Глаза не хотели видеть окружающее пространство, они закрывались периодически от действительности, оставшейся от прошлой ночи. Чувства покинули меня, как краски покинули это утро.

Тем временем небо продолжало глядеть на меня ужасающей безразличностью. Я встал с постели, окинул пейзаж с высоты десятого этажа. Эмоций не осталось. Как будто их по капле тонкой иглой выкачивали из меня во время сна. Удивительнее всего то, что только со сменой декораций, ты начинаешь понимать всю прелесть прежних, или же так — только с потерей чего-то ты осознаешь всю ценность ушедшего, только через мытарства и душевные терзания раскрывается вся прелесть спокойствия и отрешенного созерцания действительности. Как был глуп я, как заблуждался.

Ночью было предательство. Предательство одной из личности во мне живущей другой. Опьяненная горячим телом в обители хрома и глянцевых поверхностей, она забывала про себя саму, и будто бы отдавалась потоку вечности чередующихся лет в наслаждении моментом. Получив свое, утром ее уже не было, она ушла задолго до пробуждения, оставив непереносимый привкус разочарования, без намека на его причину в моей голове.

А небо все продолжало съедать, оглушать беззвучностью. Хотелось застрелиться от его непонятной тяжести. Мне нужно было уйти, пока оно меня окончательно не поглотило.

Сначала ушла тяжесть телесная вместе со струями воды в душе, потом ушел я, прикрыв за собой дверь, не разбудив ее…


Николоз

Проснувшись в девять часов, я заказал такси и после утреннего душа, выпив кофе, вышел из дома. Отправившись на местный вокзал и доехав до него за десять минут, я сел в пригородную электричку по направлению в Боржоми. Предстоял четырехчасовой путь по гористым пейзажам, сменяющимися выжженными солнцем полями, обрамленными на горизонте молчаливыми глыбами. Смотря в окно и наблюдая за каменными бурыми утесами без единого намека на что-либо живое как снаружи так и в их глубине, мне передавались их внутренний одинокий холод и мертвое безразличие сопряженные с внешним раскаленным теплом от палящего солнца. В открытое окно то и дело залетал проносящийся вдоль всего поезда ветер, он трепал мои волосы, роняя их на лицо и заставляя время от времени их поправлять. В один из таких моментов мой взгляд упал невзначай на сидящую по соседству пару.

Девушка была в белой тирольской шляпе с широкой черной лентой вокруг, в легком свободного кроя кремовом платье перевязанного на талии тонкой нитью того же цвета и похожего больше на длинную тунику. Ноги ее были невероятно тонки, но не болезненно худы, а с лоснящейся кожей и элегантностью танцовщицы и обуты в кожаные сандали. На шее было небольшое цветное украшение из перегородчатой эмали в форме круга с тремя зайцами внутри бегущими друг за другом по кругу. Вещь по-видимому была дорогой, потому что серебряных нитей в медальоне насколько я мог увидеть было несчетное количество, что требовало особо кропотливой работы от мастера. Каждая деталь ее одежды была тщательно продумана и лаконично сдержана, цвета не кричащие, гармонирующие с окружением, как показной признак аристократизма, и даже цветной медальон не выделялся из общего образа, а лишь подчеркивал элегантность неглубокого выреза холщового платья. Потому как она держалась было видно, что она совсем недавно познакомилась с сидящим рядом и держащим ее за руку мужчиной, и желала как можно дольше продлить это знакомство. Ее движения были отточены годами тренировки для общения с особо импонирующими ей мужчинами. Она явно рассчитывала на продолжение их знакомства, и наверняка уже придумала имена их совместным детям, фантазируя как они будут выглядеть и сколько их будет. Женщины могут определить с первого взгляда на мужчину, готовы ли они выйти за него замуж, родить от него детей и сколь целомудренными они бы не были переспать с ним или нет. Каждый ее жест будто бы был отрепетирован, или же я мог ошибаться и ее поведением заправляла кровь как Маргариты у Булгакова. Улыбка не покидала ее лица, она негромко смеялась ответом на его короткие реплики, не долетавшие до моего уха. Несомненно она была в предвкушении предстоящего загородного отдыха, явно удовлетворенная своим выбором. Когда так стараются, бесспорно хотят самого лучшего исхода ожиданий.

Не показывая вида, я внимательно наблюдал за ними, пытаясь уловить каждую деталь в их образах будто смотрел на картину художника. Мужчина был лет сорока. Высокий, на сколько я мог судить, потому как он сидел, и он несомненно нравился женщинам. Его ровно подстриженная с рыжетцой борода, была по последней моде формы. Смотря на него я невольно вернулся в прошлое, к своим восемнадцати годам, когда первый раз сидел в вагоне парижского метро, направлявшегося в район Монмартра. Напротив меня также как и сейчас сидел мужчина примерно таких же годов с горящей будто солнцем бородой. Я был в темных очках, поэтому бесстыдно разглядывал его, разглядывал каждый волосок на его лице, будто оценивая работу парикмахера. Я был тогда перевозбужденным юнцом, готовым подойти к любому понравившемуся мужчине на улице, особенно в Париже и тогда, наверное, подошел бы, но рядом с ним сидела женщина и что-то мелодично шептала ему на ухо французским журчащим языком. В вагоне метро смотреть было некуда в отличие от пригородной электрички, поэтому там можно наблюдать за людьми и разглядывать их не опасаясь ответных взглядов, именно по этой причине, и также по причине внутреннего вызова недалекого юнца бросающего его всему миру, меня ничего не останавливало.

Мужчина был похож на русского императора Николая второго. Те же русые волосы слегка поднятые и зачесанные набок, тот же прямой нос, узкие брови, а его борода придавала больше щеголеватости его моложавому лицу, чем старило. Словно написанное художником дилетантом лицо с отсутствием асимметричности. Очарование накрыло меня, как платок голову восточной девушки, не оставляя свободного места в голове для других чувств. Впиваясь глазами в каждый мускул и каждое еле уловимое движение его лица, я не мог оторвать взгляда. Как наркоман, я не знал предела моему визуальному наслаждению, глаза хотели все больше и больше. Каждый капилляр в его глазах, каждая паутинка волос, каждая трещинка на губах были изучены мной по несколько раз.

Завершая свои наблюдения, я пришел к мысли, что по-истине красивых людей не так уж и много. В большинстве своем в них красива лишь молодость, и только чьи лица сохраняют ее с годами, можно назвать по-настоящему красивыми. Молодость сама по себе уже совершенна: нетронутая годами кожа без видимых изъянов от морщин, не погрубевшая от солнца, высушивающего ветра и внешних факторов воздействия, тело источающее лишь приятные запахи, незамаскированные посторонними ароматами духов, лишенное лишнего веса, не успевшее набрать его за годы холодных зим проведенных в замкнутых клетках, в которые люди запираются создавая иллюзию безопасности, красота в изящности форм. Любой недостаток в молодости можно преподнести как индивидуальность. Но стоит пройти десятку лет и из ста человек, только на одного мы сможем смотреть с внутренним восторгом и вожделением, мечтая о его губах на своем теле. Красота, как острый ум, как отпечаток бога или генной мутации дана немногим, для созерцания непреклонной разницы между людьми. И ни одни попытки человека в стремлении подарить красоту людям путем покроя элегантной одежды, создания разных стилей и моделей красоты, модных причесок, популяризация татуировок и всякой другой мишуры, не исправят ничего, потому как даже во всеобщекажущейся заурядности действительно красивый человек будет способен останавливать на себе взгляды истинных ценителей и во стократ будет желаннее по моде одетого, стильно подстриженного мужчины или женщины, потому как после тридцати, а от кого-то может даже и раньше, от него не ушла красота. Лучше всего сказать, что от большинства уходит молодость, потому что только она была их спутницей в период поиска себе партнера, в детородный период, когда биологический импульс наиболее сильно подталкивает нас к его выбору.

Я пришел к этой мысли, когда рассматривал других мужчин в вагоне и сравнивал их с напротив сидящим нечаянным спутником. Он был воплощением моей теории. Изъянов у него не появилось со временем. Я уверен он становился только привлекательнее, и доказал бы это покажи мне его ранние фотографии. Он также, как сапфировое стекло швейцарских часов не имел признаков времени, и только мастер собиравший их знал год выпуска. Подлинная красота вне времени, она навсегда и останется в истории, может и не будучи фундаментальной.

Пара продолжала держаться за руки. Они прожили в браке наверное уже не один год. Каждый был погружен в свои мысли, может даже и неглубокие: что сварить на ужин, какое вино выбрать по случаю приезда тещи, почему сегодня не завелась машина, не сходить ли им в кино. И как будто в подтверждение моих догадок мужчина показал на висевшую афишу фильма. Улыбнувшись, жена молча кивнула.

Я вышел на станции Маркаде, обернувшись на продолжавшую сидеть пару, запечатлев ее еще раз в памяти, как мою первую осознанную встречу с красотой. Конечно потом были и другие встречи, более запоминающиеся, более фееричные, вдохновляющие, но это была как первая любовь, как первый в своей жизни снег для южан, как розовый фламинго прилетевший на твою террасу и бесцеремонно расхаживающий по ней как у себя дома. Какой бы она не была — она будет первой.

За этими воспоминаниями я не заметил как мои случайные сегодняшние спутники вышли из электрички и я погрузился в сон от разморившей меня духоты в движущемся по раскаленной равнине поезде.

Проснулся я на конечной станции. Вагон уже был почти пуст. Я взял свою дорожную сумку — она была почти пуста, ведь я приехал всего на несколько дней с деловым визитом и решил заехать и сюда, где знал о том, что меня всегда ждут. Сойдя на перрон меня встретил Николоз с не отпустившей его красотой и молодостью за годы разлуки и с как всегда безупречно подстриженной бородой...


Персидский балкон

Каждый вечер город приглашал меня на беседу. Мы разговаривали друг с другом образами. Темное небо с далекими бликами говорило со мной тихо, почти молча, неразличимо бессвязно. Желтые огни в вертикальном порядке несли к моему сознанию скрытую мысль. Каждый вечер случался этот таинственный разговор с вечным, многолетнестоящим мерцающим великолепием. И был он в содержании своем скорее бессмысленным, но направленчески подталкивающим к внутреннему ответу или даже решению.

Каждый вечер огни зажигались в одно и тоже время, в одинаковом порядке, с одинаковой яркостью, и в этой симфонии света и теней я находил неповторимое очарование, не способное увидеть прошлой ночью. Синий цвет неба был настолько глубоким, будто бы способен взять тебя мягкой ладонью за руку и увести в глубокое себя к бесконечно далеко светящим звездам. Они готовы были открыть мне тайну. Каждый вечер я доходил до предела, за которым вот-вот она должна была открыться, но ускользала от меня, заставляя с постоянной периодичностью возвращаться к ним своим взором. Как контрастом им на земле теплым желтым светом наполнялся город. Фонари и окна заполняли его. Эти огни были ярче, чем одинокие звезды, поэтому город на их фоне казался пестрым в пламени искусственного света. Они начинались высоко в горах на уровне глаз, и созерцая их с высокого балкона, казалось что они создают собой черту, грань между необъятной глубиной и осязаемой близостью, и заканчивались прямо у моих ног, даже за мной, в моей комнате, я был в них, я был частью этой фантасмагории огней. Они стелились по всему городу, заполняли его улицы, укромные подвалы, просторные мостовые, проспекты, одевали своими красками деревья и многовековые соборы, придавая их стенам еще больше величия, вечности, прятались в придорожных палисадниках и появлялись вновь одевая невесомым покрывалом все, что в состоянии окинуть был мой взор. Город стоял, мерцая будто живой в своей непоколебимой недвижимости, ведя со мной молчаливый диалог.

Каждый вечер я был у него на исповеди. Пытался найти ответы вместе с ним на вопросы, буравящие меня изнутри мелкими сверлами, пытаясь пробиться единственно правильным решением. Я стоял будто Александр на персидском балконе, и окидывал взглядом завоеванный новый мир, принадлежавший ему одному, любовался чужой культурой, нашедшей отражение в каждой арке внутренних двориков, в каждом портике маленьких церквей, крестах на соборах, резных перил на балконах домов, в каждой узкой улице этого города. И также как и он, я был тогда одинок в окружении людей, сколько бы их не было. Они ничего, безвоздушное пространство меня окружающее — дотронься и ничего не почувствуешь, ни мягкости, ни теплоты, ни формы, ни очертания — бессвязная субстанция, не выраженная ничем для чувственного восприятия. Со временем она как будто проникала во внутрь заполняя все, делая меня похожим на нее, наполняя страхом однажды меня растворить в себе.

На протяжении последней недели я вел параллельный диалог, вернее мое тело вело диалог еще с одним. Роза выходила за мной на балкон после телесной дискуссии в спальне, в порывах доказать зачем-то кто лучше и выносливее из нас в сладострастных самоистязаниях, прижималась своей полной, увесистой грудью к моей спине, передавая мне часть тепла, рассылая его по всем концам моего наэлектризованного городом и произошедшим действом тела. Стоя так она наблюдала за моим взглядом устремленным к каждому зажегшемуся этой ночью огню, всегда говоря как ей нравиться мой прямой профиль. Так мы стояли часами, наблюдая она за мной, я за городом в ее объятьях - два неразделимых тела. Так мы наслаждались друг другом, она — мной, я — ей с благодарностью за то, что дает возможность наслаждаться городом. У меня был помимо романа с ней еще один с эти каменным величием, одетым в мерцающие гирлянды. Город обнимал меня, как и Роза, будучи с противоположной стороны, глядя мне в глаза. Этот любовный треугольник создавал вокруг меня кокон тепла из телесных объятий женщины и теплого дыхания южной ночи.

В последний вечер моего свидания в теплом сумраке, когда я мог насладится моим любимым спутником, меня больше не обнимали бронзовые руки Розы, обычно скрепленные у меня чуть ниже живота. Город тогда окутала мелкая водяная пыль так, что было видно не дальше соседнего квартала. Редко трескалось небо, издавая резкий звук грома в нем, порождая в своей глубине будто взрыв звезды. Вместо света, как обычно бывало, в этот вечер меня опутывал звук. Налив в бокал горули мцване и взяв сигарету в зубы, я как и прежде вышел на балкон. Горько затянув дым с тяжелым влажным воздухом глубоко ложащимся где-то в легких и оставшимся там после выдоха, ощутив вместе с ним тоску по ушедшему отпуску и ласкам молодой девушки из чужой страны, я думал, что предстоит долгий перелет обратно в обыденность с повторяющимися посторонними рыбьими взглядами повседневности. Если бы можно было не только запечатлеть этот треугольник в памяти, но и остаться в нем.

Шел сентябрь. Солнце редко выходило из-за серой пелены, но было тепло и без намека на дождь. Я заказал индивидуальный тур на винодельню в Шато Мухрани. Путешествовать я привык один. Ни семьи, ни детей на тот момент у меня не было. Не то чтобы закоренелый холостяк, просто тогда не получалось. Даже если и желание было, то как-то не складывалось с девушками. Встретив меня в одиннадцать часов в усадьбе, где располагалась винодельня, Роза начала свой экскурс, начав с непростой истории этого места, как оно возникло, недолго просуществовало, потом после тяжелой болезни погубивший урожай и виноградники было заброшено, а относительно недавно восстановлено с участием зарубежных инвесторов. Беседуя мы дошли до плантации, которая располагалась тут же в Шато, мы попробовали разные сорта, и повернули обратно. На фоне обоюдного увлечения темой вина, ее молодости и моего возраста (взрослым мужчинам с добрыми глазами обычно доверяют юные особы), мы разговаривали будто друзья, слегка смеялись и флиртовали. Хотя быть может она со всеми излучает солнечный свет приветливости. Я не стесняясь смотрел на ее бархатистую, слегка подкопченную солнцем кожу, ловил себя на мысли о том, что сравниваю ее грудь с налитым соком виноградом в лозе.

После мой провожатый по долине вина повела меня на производство, проведя сначала по погребам, где зрело вино в дубовых бочках, набирая букет вкусов, которым сможет порадовать нас за ужином с любимой при сумраке свечей или же просто в одинокий вечер перед телевизором в провинциальном городке. Говорила она медленно, будто бы рисуя своим голосом на поверхности застывшего воздуха каждое произнесенное слово, создавая будто мороз узоры на заиндевелом окне. Голос лился как из идеально настроенного музыкального пульта, иногда прерываемый моими расстроенными голосовыми связками. Она вела меня дальше через ряды испускающих хмель бочек в цеха, где под прессом жмут только что собранный виноград, слегка пряча свой взгляд, будто бы не замечая моего исследовавшего все ее тело. Ростом она была чуть меньше метр семьдесят и хорошо себя чувствовала под давящими пролетами погреба.

Выйдя на свет мы оказались в производственном цехе с еще более острым ароматом в воздухе. Запах стоял кислого винограда с примесью дрожжей. Интересного было мало в стальных чанах, прессах и перегонных кубах — проза в отличие от поэзии живого виноградника или уже налитого по бокалам белого вина. Мы прошли дальше, завершив наш разговор о том, как из виноградного сока получается вино, уже в дегустационном зале. Рядом со мной оказалась еще группа немцев, для которых Роза тоже проводила дегустацию. Мы обменивались между собой насколько мне позволял мой английский яркими впечатлениями полученными от прогулки и от местного вина. Сидя за столом и вдыхая ароматы предложенных вин, из всей линейки я особо запомнил вкус, с которым позже сравню ее губы, единственно тронувшей меня за последние годы, давшей возможность видеть прекрасное, разбудившей меня и также подарившей спокойный сон.

Через полчаса я отправился в энотеку за покупками и несмотря на слега захмелевший ум (может поэтому у меня и не складывалось до этого с девушками) моя нерешимость не дала мне попросить телефон у Розы. Но тогда она к счастью сама была в полной решимости мне его дать вне зависимости порошу я его или нет, и вместе с купленными бутылками шардоне, муската и саперави протянула мне свой номер написанный на визитке Шато.

Вечером я набрал ее после того, как она уже должна была вернуться с работы и мы условились о встречи. Место выбирала она, потому что я практически не знал местных ресторанов и кафе. Перед выходом я заправил постель, потому что провалялся весь день от дневного хмеля, прибрался, закинул вещи в стирку. Затем принял душ, подстриг ногти, почистил уши ватными палочками, подровнял слегка распушившуюся бороду, сбрызнул кожу туалетной водой купленной в дьюти фри, причесался. В общем обычный холостяцкий туалет мужчины на четвертом десятке перед свиданием. Сварил себе кофе и как будто для храбрости выпил его почти залпом.

На улице воздух был прозрачен. Казалось все цвета играют по другому, будто мир пропустили через графический фильтр. Дышать было легко. Я приехал в винный бар чуть раньше нее, но заказ на вино пока не делал. Решил, что выберем вместе.

Без пяти семь она вошла в зал. На ней было кружевное платье до колен зеленого цвета полностью закрывающее грудь до шеи, но дающее надежду, оголяя спину. Она знала, что этот цвет идеально подчеркивает ее слегка смуглую кожу и каштановые волосы, которые она распустила и дала свободно спадать на крохотные плечи. Она знала о своем превосходстве над другими женщинами, но не кичилась им, это ее скорее смущало. Ловя на себе взгляды мужчин, она скромно прятала глаза.

➢ Привет! - крякнул я от волнения сорвавшимся голосом.

➢ Привет! - улыбаясь ответила Роза.

Мы обменялись сначала дежурными фразами об этом месте, о том как я добрался, потом перешли к заказу и продолжили общение уже в русле разговора повседневной дружеской встречи. Спустя какое-то время нам подали Горуле Мцване Дю Принс, сегодня хотелось лучшего, затем местные сыры, немного легких закусок и кролика в сметанном соусе как основное блюдо. Я говорил о том, что не женат, чем занимаюсь в привычном городском ритме и как я ненавижу это делать, но что я всегда понимал, что работа это всего лишь способ приобретения мебели, техники, гаджетов, порнухи, алкоголя — всего того, что захламляет твою жизнь, и от этого немного грустно. Рассказал о том, что люблю вино и из-за своей страсти к нему езжу по странам, где его производят. Происходило интервью под названием первая встреча. Мы что-то скрывали от друг друга, где-то играли, сверкали мокрыми от тусклого света глазами, но в большинстве своем говорили правду, потому что априори каждый из нас не строил совместных планов. И если они и были, то краткосрочные.

Так прошло два часа и две бутылки Горуле Мцване были опустошены. После них мы отправились в мою квартиру и занялись сексом, заранее зная об этой неотъемлемой части вечера. Каждый из нас внес этот пункт в свой внутренний распорядок еще до того как пришел на свидание. А после мы вышли на балкон полностью обнаженные, разгоряченные после секса, созерцать город.

Так прошло шесть дней в вербальных и невербальных диалогах с телесными продолжениями, но на седьмой она не пришла по причинам, о которых я тогда и не думал. Мне казалось нас связывало только мимолетное страстное влечение, обусловленное химическими процессами в наших телах и словесные узы, которыми мы как пауки опутали друг друга. Глотнув последний глоток вина и затянувшись влажным городом, его мокрым запахом, мое тело будто бы само без посторонних усилий перегнулось через перелила и упало с пятнадцатиэтажной высоты съемной квартиры в чужой стране.


Спутница

Я пролетаю над морем будто покрытым пенкой остывшего киселя, будто блестящий глянец покрыли жирные отпечатки пальцев. Пыль покрыла все бытие: и материальное, и невесомо бессознательное. В лучах заходящего остывающего вечного деятеля жизни я прилетаю в другую страну. Меня будто нет в этом самолете. Я словно в 2002 году под звуки Hello нахожусь в своем переломном прошлом сплетенным с сегодняшним.

Мы опустились на алюминиевых крыльях в аэропорту Фьюмичино. Прошли недолгую процедуру паспортного контроля и зашли через коридор в чужую страну. Так легко, как будто перешли в другую комнату.

В каждом визуальном облике новых мест я все равно ищу ностальгическую нотку моих прежних воспоминаний, будто ищу в чужом языке знакомые звуки и знакомое их чередование. Включая музыку своих прошлых лет в подземке новой страны, я думаю прежние мысли, которые кажутся для меня откровением. Лишь малая часть нас перестает чередоваться, другая стремится к вечному повтору — особенно память. Память о знакомых звуках воспринимаемых слухом стремится постоянно их воспроизвести вновь, потом улучшить, будто движение вперед априори успешно, и закрепиться в образах окружения.

Я вновь приехал в страну, где хотел потеряться в чужой истории, где как я думал, она поглотит мою собственную, кажущуюся мне поблекшей. История это невероятное откровение, постоянно меняющий калейдоскоп чувств, событий происходящих с человечеством - он не нов, он цикличен. И как и ностальгия она стремится к повторению будь та трагична или нет. Главным кажется пережить вновь те мимолетные пусть даже микроскопичные эмоции, которые когда-то в определенный момент потревожили тебя, пусть это даже простой видеоряд твоего короткого переезда через железнодорожный мост под руку с другом, или первый мелкий снежный вихрь под осенним деревом, или не загорающаяся спичка, из-за которой ты не можешь прикурить, или погасшие разом фонари на мостовой через Тибр.

Меня никто не ждет ни в одной стране, куда бы я ни приезжал, потому что я приезжаю ни к кому и ни с кем, поэтому все мое одиночество находит такую точку совершенства в чужой стране, которую бы никогда не достигло в моем городе. Я прихожу в кафе и заказываю графин белового кортезе и на вопрос вы будете один, уже несколько лет отвечаю: «Да». Это как неотъемлемое меня составляющее. Но в этот раз я не был одинок. Меня дома ждали. Ждала жена и собака. Но раз в год я привык уезжать в одиночество. Слишком долго оно было со мной, поэтому пока я не готов с ним расстаться. Оно моя спутница, моя любовница - сладострастница. Я люблю, чтобы она взяла меня невесомой рукой в кафе на Трастевере, случайным порывом направила в мою сторону сигаретный дым, закрыла томной пеленой мне усталые от солнца глаза, наблюдала причудливое сплетение плюща на заплесневевших камнях домов и скрылась вместе со мной по первой моей прихоти в тени узких улиц.

Я истинно полюбил ее. Этот долгий роман, тянется уже долгие десятилетия. И в самолете она сидела все время через ряд. Она села видимо вместе со мной на борт еще в Москве, и только как я увидел голубые глаза моря под белыми кудрями, она пересела в кресло рядом. Взяла бокал белого вина и обхватила мое запястье. На этот раз я понял, что мне ни куда не уйти от нее, не убежать, не скрыться ни в другой стране, ни с кем-то другим и не забыть про нее. Любая попытка — эта словно безуспешный порыв летнего ветра сорвать сочную зелень с плакучей ивы. И нужна ли она, в этот раз мне стало понятно.

По новым камням я вышагивал со старой любовницей и был счастлив. Старина мостовых и брусчатки города обхватили меня. Она и город будто дополняли друг друга, красили, обнажая все шероховатости превращая их в достоинства. В окружении потертости, ветхости, знакомых цветов, запахов и близкой подруги город наполнился родственностью старого друга, будто я с ним уже проходил эти тропы.

Долго путешествуя по разным местам, лица стираются — не людские, а городские. Становится все монотонно-блекло-цветным одновременно. Мы перестаем чувствовать боль, когда она изо дня в день напоминает о себе, не ценим любовь, когда ее ежеминутно наблюдаешь. Мы несовершенные люди, что можно еще от нас ожидать. Мы дети привычки. Несовершенство превращаем в достояние, уродство в красоту.

Я еду в подземке и вижу лица таких же людей, что и дома. Мы космополиты не различаем ни цвета кожи, ни разрез глаз, ни отчетливого говора, ни броских фраз, ни расовых принадлежностей, ни национальной аутентичности — все стерлось. На первом плане индивидуальность вне зависимости от классовых и расовых принадлежностей. Но ее слишком мало в нашем мире плагиата и цифровых возможностей.

Под руку мы доехали до нужной станции метро. Через метров сто мы были в съемной квартире. Еще через два я был в кровати с сигаретой в зубах и с головой спутницы на своей груди. Она сдавливали ее так, что становилось немного тяжелее дышать. После сигареты я уснул.

Через два часа я проснулся уже один. Не было ни беспокойства, ни тревоги, ни поисков кого-то в пустой квартире. Был душ, белые полотенца и горький кофе. Под окном после открытых ставней шелестели листья, еще не желтые, но и не свежие как оно бывает в середине лета. Пахло тихо надвигающейся осенью. Она вот-вот должна была со мной поздороваться. А пока только показывала свою перчатку, обозначая свое близкое появление. Это время как кокетство молодой девушки в баре слегка бросившей на тебя взгляд. Это обычно нравится мужчинам, оно разжигает фантазию, ты можешь вообразить все что угодно, потому как даже не слышал голоса бросившей взгляд — она может оказаться кем угодно и пойти на все. Она может стать и страстной итальянкой, и строгой пуританкой, и матерью твоих детей, и любить, и ненавидеть. Так и осень может оказаться разной — с серой вуалью или золотым кокошником. Пьешь кофе и представляешь какой она будет для тебя на этот раз.

Я ушел из квартиры. Покинул ее. Сбежал. Устал думать. Устал от накрывающей шелестящей меланхолии. Обратился к меланхолии тесных улиц. Все дороги покрыты брусчаткой, булыжником. Повсюду люди. Улицы узкие до клаустрофобии. Когда выходишь на просторную площадь после коридоров облупившихся, побуревших стен, чувствуешь облегчение. Рефлекторно вбираешь грудью воздух, весь какой смогут вобрать легкие. Садишься на мраморные ступени у фонтана Треви и успокаиваешься купленным в соседнем кафе Апероль. Всовываешь между зубов сигарету, в уши льющуюся мелодию Hello уже другого десятка двухтысячных и вновь берешь ее за руку. Так случается, что она вдруг внезапно оказывается рядом с тобой — будь то занятое кресло в театре или пруд в центре Виллы Боргезе. Она с тобой и готова поддержать тебя. Она слушает, то что нравится тебе и смотрит твоими глазами на голубую воду струящуюся от статуи Нептуна. Тебе не нужно одобрения от нее или подтверждающих кивков, потому что ты знаешь — ей от тебя вообще ничего не нужно, просто быть рядом и видеть то, что доступно только тебе. Она влюбилась в меня уже давно. Тогда я ее еще не замечал рядом. Она постоянно скрывалась в тени окружения, будь даже это окружение и я сам. Но стоя всегда за моим плечом и читая строки тех же книг, я бессознательно ощущал чье-то присутствие, неразрывно с кем-то теплилась связь. Заходя в подъезд после очередного сокрушительного удара по моей вере в идеалы бытности юношества, я находил ее сидящей на ступенях и присаживался рядом, думая довериться постороннему без утяжеления смыслом откровения.

Сегодня я пришел в тратторию и заказал графин белого, попросив два бокала. Наливая его в первый, я понимаю, как должно быть эта привычка кажется странной для окружающих, если они видят меня не в первый раз. Поэтому я не изменяю своей традиции - не посещаю заведения дважды. Но в этот раз на второй бокал пришла Вера, будто на зов незримого аромата майская пчела. Она просто села за стул напротив. Сказала, что посидит и уйдет через пару минут, что хочет избежать встречи с кем-то. Но пара минут затянулась на пару часов, а затем на всю ночь.

После ее вопроса про второй бокал я сначала начал сожалеть, что сегодня не увижусь со спутницей, которая я знал, придет неожиданно и для нее я хотел по-первой налить бокал. Но тоска сменилась со временем сладостью непринужденности и глупых разговоров.

В вербальном общении с новой спутницей я постоянно испытывал дефицит невербальной близости. Вера видимо понимала это и постоянно улыбалась в ответ на молчание, пытаясь раскрасить улыбкой серое окружение стен, полов и самого меня. Может это и способствовало более быстрому сближению нас в постели.

Мы ушли в постель после эспрессо. Погрузились будто в мягкое небытие тел друг друга. Мы знали, что и зачем нужно нажимать. Ей было тридцать, она была с хорошими формами и жгуче черными волосами и так сладко говорила по итальянски, что казалось, что это единственный язык, на котором можно было бы разговаривать в этом мире, находясь в постели. Я редко бываю с женщинами, когда остаюсь наедине со спутницей. Обычно мне бывает ее достаточно, она совершенная женщина, которую можно желать на всем белом свете. Она не просто женщина. Она Вивальди в мире скрипичной музыки, Арановски в кинематографе. Она и поп-дива и изгой в мире красоты. Я всегда вижу ее на горизонте, когда солнце опускается и небо становится розовым с белесо-голубыми оттенками. Я вспоминаю ее, лучше сказать она всегда вкладывает свою руку в мою, когда облака манят меня своими формами и напоминают фантастических героев. Она всегда со мной, когда я, посмотрев в окно, неожиданно для себя открываю новую прелесть белой манной крупы на тротуаре и заледеневших карнизах. Она порой держит меня за руку, когда за другую держит меня моя жена, обнимая длинными ногами сзади и почесывая другой голову.

Я не смогу их познакомить. Они не поймут друг друга. Я один здесь, и совершенно другой там. И неважно кто здесь, кто там. Чей облик передо мной в зеркале, чей рядом. Я думаю о ней каждый раз, как колкая ледяная пыль оседает на лице, когда горький сигаретный дым забирается в легкие, когда вкус яблока от Шабли проникает в мою душу. Она вечная моя страсть, как вечный синоним зимы Вивальди. Поэтому и эта ночь стала всего лишь разочарованием от рефлекторных движений тела, смыслом которых было всего лишь удовлетворение физическое. Прости меня и ты, и ты, и город, и я …

В последний день там, раздался звонок и на том конце мне сообщили, что я стал папой, но все равно возвращаться домой приходится как после расставания с мечтой всей жизни. И единственным утешением становится знание возвращения и встречи в следующем году в другой стране, где мы условимся запечатлеть наши глаза в друг друге, хотя в этот раз уже не знаю на сколько скорой она станет.


Город

Мы курили как паровозы. Выдыхали дым из легких, как приветственный крик локомотивов проезжающих навстречу друг другу. Мы словно киты выбрасывали сотни капель соленой воды, всплывая на поверхность холодного северного моря. Курили, задыхаясь словно это был наш последний вздох, наслаждаясь каждой каплей никотина попавшей в нас. В рассветном рождении нового дня мы сидели на мокрых камнях на берегу и думали каждый о своем непринужденно, включаясь иногда в интимные мысли друг друга. Я чувствовал, что каждый сияющий луч долетающий до меня далеких, только что потухших звезд несет частицу ее, будто она побывала на них. Она будто откровение для меня, частицы ее самой невесомо прозрачные. Будто она их творение или их белесый свет.

Для нее я был будто солнцем. Желтый свет не яичного цвета, а бело-желтый был мной. Все мое было им. Я проникал в толщу светло-бирюзового озера и ложился на дно, где она явно видела меня. Она способна была увидеть меня там, где я думал что скрылся навсегда от людей.

Как только стало явным, что новый день наступил, мы сели в машину. Мы ехали по мосту с огромной буквой М, а на противоположном берегу город был будто нарисован. Словно это эскиз, в который мы въезжаем становясь его частью. Все растворялось в нас, а мы в нем. Ее рука лежала на черном рычаге коробке передач, моя — сверху. Блеклый эскиз приближался к нам. Мы въезжали в странный город будто из сна, хотя явно понимали — его делает таким наш уставший ум и предрассветный летний туман.

Мы встретились с Настей совсем случайно сегодня, несколько часов назад. Она наблюдала реку, там где обычно я любил придаваться этому же занятию. А чуть погодя она повезла меня домой. Я твердо верил, что домой, хотя и не знал к кому.

Мы пересекали туман по звенящей от шин жесткой дороге. Жгли колесами остывший асфальт, то отпуская газ, то давя на него сильнее. Ехали и думали, что вот-вот нас настигнет город грез. Мы в него въедем и окажемся далеко за пределами томных мыслей, сложных разговоров, мы думали, что въезжаем в город двадцатилетних. Будто он вообще существует. Будто утопический рай, где нет отягчающих мыслей о сложностях, экзистенциальных мыслей, только дуновение всеобъятности , непомерности сознания, меланхолии, декаденства, любви к грусти и растекающейся томности в суставах. На минуту мы стали дорогой. Были ей и слились с колесами стремясь в этот рай.

Мы проехали середину моста и подняли глаза вверх. Время стало недвижимым. Город по одну и другую сторону водной границы стал наблюдать за нами, а солнце медленно продолжало подниматься вне времени, и только мы оставались недвижимыми, и наша сиюминутная преданность друг другу и этому рассвету было абсолютом. В нас родилась вера. Вера в любовь, вера в друг друга. В святость долгую, протяженную, настоящую. Мы ощутили эту любовь от города, который нас приветствовал на том берегу. Он нас влек и открывал новость мира, которую мы не знали . Мы полюбили его. Светящуюся искру внутри него, светящийся изнутри свет. Он проступал сквозь туман, увлекая нас в себя.


Мы въехали в него

Оказались внутри, где нас встретил мой родной город, мой дом со знакомыми машинами и линиями домов, смешанные запахи летней редкой зелени, пресной воды с медленно теплеющим асфальтом. Часто, когда люди пресыщаются визуальными образами и устают слушать ушами, они начинают ощущать пространство в его запахах. Они становятся вторым миром, в котором ты можешь жить и ассоциировать свою реальность. Сидя порой в ресторане вдыхая запах Шабли Ля Рош, ты невольно возвращаешься к тому поцелую, который в годы студенчества оказался внезапно на твоих губах будучи на берегу соленого моря. Или вздохнув аромат сухой травы на поле после сенокоса, ты забываешь о привычном ритме жизни, в который каждое утро тебя низвергает город. Ты пытаешься его поглубже вобрать в себя, чтобы он как можно дольше остался с тобой или даже прыгаешь в стог сена, чтобы с головой погрузится в него, утопиться в нем. Такая тщетная попытка суицида в пруду запахов меланхолии.

Настя давно меня знала — добрые 15 лет. Ее формы открывающие ее как женщину для других меня не трогали. Она была гендерно не принадлежащей ни к одному полюсу. Будто лайнер курсирующий от одной стороны к другой. Нет, ее женственность не требовала вопросов, просто для меня она пока никак не раскрывалась. Она, ее женское начало было явным, но для меня не значимым. И только зияющий предрассветный огненный город раскрыл эту женственность для меня. Она будто обрела новые оттенки, словно старый черно-белый фильм раскрасили цветной графикой. Стало все таким смысловым и понятным. Грудь стала грудью, а волосы будто стали пахнуть утренней свежестью до того сильно, что захотелось захлебнуться в ней и каждый день начинать с нее. Мое сознание будто сделало открытие подобное открытию сверхновы. И это стало таким потрясением для уставшего меня, будто я опьянел. Вся машина словно заполнилась ею. Будто я был внутри нее — готов был гулять в ее глубинах, открывая все мироздание новой открывшейся вселенной.


Мы приехали

Я не знаю, что чувствовала она. Мы знали друг друга много лет, но всегда сторонились тем близости. Мы рассказывали интимные моменты своей повседневности, делились не скабрезными подробностями, а именно историями развития собственных мыслей. Может это и стало причиной столь долгой дружбы.

Только переступив порог квартиры мы опять закурили. Дым становился все плотнее, все больше окутывал нас, смешиваясь с распыленным сознанием. Я предложил кофе, но кофе не хотелось. От надвигающегося груза утренних мыслей могло спасти только белое вино. После первого глотка было непонятно, почему мы раньше не обратились к нему за помощью. Ведь люди так часто делают. Берут бокал на тонкой ножке, откупоривают бутылку Шардоне и смешивают аромат пьянящих фруктов с повседневностью. Это помогает убить одиночество на час, может на два, пока его не убьет сон. Мы прибегаем к его помощи, потому что сами не в состоянии справится с нависшим гнетом печали от невыносимых разговоров, вопросов постоянно требующих ответов, постоянно ищущих женщин, постоянно ищущих политиков, бюрократов, казнокрадов, философов, писателей-экзистенциалистов. Мы никогда не найдем того, что ищем. Это уже понятно ясному уму. Мы всего лишь в попытках, в содроганиях нашего ума, бытия, внутренностей. Мы не можем завершить то, что начали, да и начали может не сами. Мы недоноски, недостатки, недоделки, мы все с приставкой не. Не начали — не завершили. Так уж случилось. И завершится оно когда-то не нами. Мы смогли только все испортить — еще там, миллионы лет назад в райском саду, из-за чего сейчас и мучаемся от грусти охватываемой в золотистой дымке при въезде в утро. Каждый раз сейчас приближая минуту созвучную с эти райским садом, мы все равно понимаем, как все это бесполезно и глупо. Бессознательно пытаясь приблизить его, мы все равно понимаем всю иллюзорность, всего лишь недостойное подобие его. А на утро все это моральное похмелье сжирает нас так, что мы корчимся в желудке мира захлебываясь в его желчном соке. После очередной минуты приближения к совершенству, как тебе кажется и казалось мне сегодня с дорогой подругой на плече, ты все равно понимаешь, что все недостижимо. Недостижимо будь ты одинок или женат. Поэтому сегодня, чтобы не портить визуального ряда утра, я уснул с запечатленными его образами в моих глазах, так как все это бесполезно.


Искренность

Я поднялся на пустую улицу. Все безжизненно, холодно и печально, и все во мне: будто город осел всем своим грузом в глубине моего сознания. Все запахи и образы всплыли и запечатлелись единым моментом. Всколыхнулось все, что казалось утраченным, забытым, далеким, невесомоилюзорным.

Я поднялся в город из душного подвала. Всюду был холод. Только что опустилась зима на брусчатку. Я был рядом с запахами, был практически ими в ночном городе. Колкий морозный воздух проникал в пазухи, ассоциируя все происходящее с забытым прошлым. Оно поглотило меня, накрыло всем своим весом. Легкий туман сознания находился в резонансе с ясной морозной ночью. Я поднес сигарету к губам и, зажигая огонь от спички, почувствовал забытый запах серы. Горечь тихо начала обжигать гортань. Горький вкус смешался со сладким ожиданием никотина.

После потухшей спички город заполнила тишина. Под звуки Israel Kamakawiwo город стал прислушиваться к отголоскам в моей голове. Все мое существо содрогалась от падающего на меня белого снега. Легкое черное драповое пальто медленно покрывалось слегка желтоватым от фонарей невесомым покровом. Поднимая свой взгляд на небо, я наблюдал как тихо, совсем беззвучно падают хрупкие частицы бога на мое лицо.

От этих прикосновений я начал расплываться, образовывая воронку в неосязаемости морозной ночи. Моя глубина становилось всеобъемлющим пространством способным поглотить все, что только находилось в тот момент около меня.

Выйдя на свет фонарей в полночный час, я почувствовал резкий запах в городе, будто опустилась булгаковская зимняя ночь. Но его зима скорее революционная, белогвардейская, а у меня какая-то призрачно романтическая. С легким движением ветра до меня долетел вкус перрона, я будто бы оказался на нем одинокой и промозглый. Будто я ступаю по нему и снег хрустит по сапогами. Всюду образы переносили меня в имперскую Россию моего деда. И эта непонятная ностальгия каждый раз охватывает меня на железнодорожном вокзале. Каждый раз накрывая постигает печаль. Как путника накрывает грусть от непостижимого путешествия впереди, от неизвестности.

Тогда ступая по бывшей купеческой улице города, улице, бывших богатых особняков и пассажей, сегодня частью разрушенных, от которых остались лишь фасады, с сигаретным дымом, меня окутывала печаль, как дым окутывал локомотив на железнодорожном вокзале. Манимый призрачными отголосками прошлого я направился в сторону откуда исходил запах поездов. Я оставлял позади деревья сбросившие летнее покрывало сочной листвы. Их голые руки возведенные к небу, будто просили бога подарить им милость и сократить их мучения, прислав к ним хотя бы чуточку солнца. Остался позади Петропавловский собор, освещенный одиноким сиянием фонарей. В безмолвности ночи проступали все трещины на фасаде, облезлая штукатурка и старая кованная ограда охраняла все это спокойствие. Как перст одинокая колокольня провожала меня своим одиноким сломанным глазом циферблата.

На улицах в этот час уже никого не было. Только стены своими историями составляли мне компанию, в окружении которой я незаметно дошел до механического, громко клокочущего сердца города, от которого словно по аортам в разные стороны направлялись железные стрелы, заменяющие неживому, искусственному организму кровяную жидкость.

Пытаясь добавить в вихрь запахов, что-то свое, я закурил идя по перрону до своего вагона. Билет на поезд я взял только что, в пригородной кассе, еще утром я не подозревая, что буду ночевать на железных колесах и казенном белье. Движимый своим эмоциями и потакая им я вошел, ступая с перрона, в тесную клетку испускающую изнутри свет.

Сознание и четкость мыслей вернулись ко мне как только моя нога перешагнула порог купе заиндевелого поезда, оказавшись в нем с японской туристкой.

Я мечтал раньше побывать на ее родине, как ребенок обычно мечтает о том, что кажется таким далеким. Казались недосягаемыми берега этой страны, зовущие пейзажи своей утонченностью форм природы и люди такие непохожие на нас. Поэтому встретив девушку из страны цветущей сакуры, она показалась в своей простоте еще больше недосягаемым далеким миражем своей близкой действительностью, хотя все ее существо представлялось столь знакомым из-за избитых клеше: маленькое хрупкое тело, белоснежная кожа, миндалевидные глаза по традиции сужающиеся ближе к уголкам. И в русском морозном воздухе это казалось чудом, остановившемся временем, прыгнувшим в пространственную воронку. Ее черты словно небесные тела — далекие, непознанные, но всегда обозримые при направлении на них телескопа и из-за этого такие противоположно-близкие.

Глаза могли лукавить в тусклом свете купе и пробиравшихся тенях от фонарных столбов за окном, поэтому главными в тот вечер стали запахи. И если бы не последние тогда, я бы не увидел перед собой откровения, выйдя час назад на покрывшуюся белым влажным ворсом брусчатку, я не вспомнил бы ничего: ни Японии, ни забытого колыхания внутри живота, которые, как казалось, я забыл. Образы встают перед человеком в сочетании с материальными компонентами испускающими незримый аромат.

Тогда желтый искусственный свет, проступающий сквозь постоянно падающий снег, запах жженого угля напомнили мне семнадцатый год. Дед часто рассказывал мне эту историю в тайне от бабушки. Сейчас уже и не скажешь, было это правдой или нет, ведь он постоянно шутил по ходу. Из него мне запомнилось больше всего, что в его истории было больше не сюжетности, а настроения, которое он стремился передать, положить на слова его чувства, всплывшие на поверхность из глубины. Он говорил, что действительность и предметность конечно важна и ее, пожалуй, материально больше в этом мире, но устремления искренности неожиданно рожденной, способны иногда словно кистью художника рисовать недостающие детали, дать смысла и откровения больше человеческому существу, чем любой философ древности сможет ответить на вопросы бытия.

➢ Посмотри на художника. - говорил мне он. Он рад своему жалкому существу, в тесной каморке под крышей, снимаемой в доходном доме. Он мало ест, плохо одевается, почти не следит за собой, тратит последние деньги на холсты и краски. И все-таки он счастлив, потому что его искренность не перестает не покидать его. Искренность постоянно хочет пролиться красками в его работах. Его материальное поменялось местами с духовным. Жаль, что только в наше время никто не ценит это и не дает им возможность творить в хоть каком-то достатке, а не так.

Дед рассказал, как в нем родилась искренность еще до знакомства с бабушкой. Он был тогда вместе с нечаянной пассажиркой поезда сначала на перроне, а потом, по счастливому случаю, в одном купе.

➢ Добрый вечер, если его можно таким назвать, - поприветствовал мой дед.

Он покидал в спешке город, предчувствуя, что тот вскоре станет свидетелем страшных событий.

➢ Добрый вечер! Я Наока.

➢ Я прошу прощения за то, что нам придется ехать в одном купе, но обстоятельства таковы, что мест в поезде больше нет. Я Александр.

➢ Не стоит извинятся. - ответила она с легким акцентом. Это будет самым малым огорчением от этой страны.

➢ Надеюсь это все-таки не станет огорчением, а будет еще одним знакомством с русской культурой.

Ночь опустилась белым махровым покрывалом и обняла город, приняв в свое необъятное тело идущий к ней поезд. Повсюду раздавался запах дыма от двигателя. Голос колес был аккомпанементом вьюжной ночи, потрескавшиеся морозные стекла окон становились неотъемлемой частью интерьера темноты. Все безгранично расплылось в пространстве. Они пили ледяной Моэт и Шандон в ледяном экспрессе — последние остатки белой роскоши, и казалось тогда, что им враз изменила их память о вещах и времени, так же как сейчас со мной. Будто они попали во временную петлю и перенеслись на сто лет назад, когда женщины, старались быть как можно утонченнее, а не пили водку закусывая огурцом, наравне с мужиками красногвардейцами, когда они носили исключительно длинные юбки скрывая фигуру до пят, когда фразы томили и разжигали будущее, а не убивали наповал своей грубостью и косноязычием.

В тусклой полудреме от искрящегося шампанского дорога постепенно стала частью пассажиров, а они ее. После долгого вербального вечера Наока переоделась и легла спать. Тогда мой дед, как он любил говорить, в первый раз узнал тепло восточного солнца и запах японского моря под холодным русским небом.

А уже на следующий день, он долго смотрел в одиночестве как за окном оледеневшие пушистые капли превратившиеся в снег стремительно пролетают мимо мчащегося поезда на запад.


Остров

Снег струился под ногами будто живой, поднимаясь вихрем вдоль меня. Я хотел, чтобы он заговорил со мной, обнажив откровение. Снег хрустел, разносился грубым звуком по главной улице города. А я был его законодателем, его отцом. Хотел заглушить — заглушал, хотел родить — рождал. Я спускался мимо церквей, на чьих наличниках и куполах лежал изначально белоснежный, сейчас слегка охристый от тусклого освещения снег. Вдыхая колкий воздух, я выдыхал мягкий пар. Я шел вдоль канала, и хруст тревожил меня стелющимся шорохом. Свет фонарей падал на плечи и на откосы канала, и все мое естество устремлялось со звуками льющимися в уши в бесконечность. Мои уши будто открытый мир, открытый портал для бытия. Что есть бытие? Бытие — невозможность. Мы в нем. Мы есть. Мы бытие. Мы абсолют. И мы ничто. Мы непознанность. Мы неизвестность. И эта неизвестность рождает музыку, мир, преграды, границы познанного и непознанного.

Я всегда думал, что мой причудливый, придуманный мир любви предстанет передо мной невероятным откровением. Я думал, что оно обрушится на меня как переломный аккорд композиции. Я рассчитывал, что все это станет удивлением. Я предвкушал его.

Читая Пруста я думал, что основную мелодию, которую так не мог вспомнить один из главных героев, я уж точно узнаю, когда она зазвучит. Но вышло так, что только долго вслушиваясь, я услышал и понял ее.

После тридцатой долгой зимы родного города, я почувствовал свет некалендарного весеннего солнца. Тепло коснулось земли, меня и моего естества не легким лучом еле заметного, скрывающегося за облаками солнца, а солнца способного пробудить жизнь — будто медленно раскалялась сковорода с оливковым маслом, и аромат растекался всюду: аромат тепла, солнца и свежего лаврового листа.

В один из дней, в которых я тогда блуждал, я забрался намного южнее, в маленький провинциальный городок. Хотел забыть темные будни, водочное сплетение улиц, меланхолично-музыкальное очертание знакомых линий, поэтично-навязчивое движение моих идей. Мое естество искало новых форм, будто нового языка искали древние племена, налаживая связи с соседними, новых линий в каллиграфических узорах, пытаясь понять смысл чужой культуры.

Я взял машину в аэропорту и уехал блуждать по городу. Под высоким звездным небом никто не стоял на дороге, никто не ловил машин, никто не шел мимо. Природа и дороги словно призраки раскинули сети одиночества повсюду, в которых я все больше и больше запутывался.

Я ехал в невесомость, в непознанность и неопределенность. Я был как в расстроенном фокусе — размытое пятно. И это пятно сидело на кожаном кресле и давило педаль газа. Я остановил на автозаправке мой Porshe 911, который мне одолжил на время отпуска мой друг. Выйдя из автомобиля, я увидел женщину лет сорока с пышной грудью и округлыми формами. Черное платье и легкая кожаная куртка были не по погоде. Видно было, что ее слегка бил озноб. Она сдерживала агрессивность, сквозившую в жестах, мозг оказывал первую помощь ее чувственности, не давая эмоциям одержать верх. Что было у нее внутри сложно было предугадать.

Я смотрел и думал как моя рука готова коснуться ее слегка раздавшейся талии, к слегка нависшим над ней бугоркам. Я не поклонник больших форм, но естество исходившее от нее было чарующим, словно его аромат ударил мне в нос, будто Петербург после дождя накрывал художника едким ароматом прелой марихуаны.

Она заправила машину, засунула пистолет обратно в автомат, села за руль и тронулась с места. Включив Abel Korzeniowski, я помчался за ней. Ветви деревьев словно говорящие вторили моим мыслям об убегающей машине и смотрели вперед. Километр за километром я ехал и скрипичным смычком разрезал дорожное полотно, становясь еще одним музыкантом в бесконечном ночном оркестре.

Она ехала на своей малолитражке, я за ней. Все теребило время: картины, звуки. Я будто видел перед собой не отпускающий образ молодой зимы из которой приехал и оседающий снег ритмично сбиваемый дворниками машины уходящий в пустоту. Время было одновременно в моем родном городе и здесь, в моем сознании и в ней, вокруг меня и в ее машине, время как какая-то материя, субстанция нас сближало. Само олицетворение нашего единения в простых истинах физики нас окружающей зияло в черной мгле слегка освещенной фарами машин на дороге. Воздух один, он нас укрывает и эта наша непреклонная, не требующая подтверждения связь.

Я ехал неспешно. Она не могла заметить, что я ее преследую, она одна в потоке темноты следовала в направлении известному только ей. Ее машина шла за невидимым светом в кромешной тьме, а я за ей. Мы долго и у порно накручивали пробег на спидометре. Мимо шли уже пустынные из-за скорых холодов галечные пляжи обрывающиеся каменными утесами. Проплывал теплоход, горящий и сияющий, будто бы из буниновской эпохи — видимо последний в этом сезоне. Мне представилось, что дамы там были в шляпах с большими полями и в белых легких меховых накидках. Казалось это был рейс, на котором замужние пары теплили надежду освежить свою жизнь, а незамужние особы разнообразить свою внезапным романом. В одиноком водном пространстве будто двойное свечение двойной надежды.

Я проплывал над ними по мосту на своей сухопутной лодке 911, словно маячащий номером своей машины всем стоящим на палубе. Звоните, пишите — я с вами, я ваш, я должен быть на том же лайнере, что потонет близ берегов мнимого спасения, к которому вы плывете. Я сигналил, бил в истерики мой клаксон, будто бы желая их спасти от той же участи, что нависла и надо мной. Будто бог спустился надо мной, а я над ними у скалистых берегов, и пытаюсь их предостеречь.

Я проехал мимо них, проехал и опустил крышу кабриолета. Из-за накрапывающего дождя стало невыносимо холодно. Я любил эту модель автомобиля, и в своем городе у меня была такая же, но с приближением зимы как правило я ставил ее на долгие месяцы в гараж. Здесь тоже пора было бы уже это сделать, но сейчас холодный воздух не так сильно меня беспокоил.

Спустя часа полтора за рулем мы оставили позади захудалый соседний городишко с футуристическими очертаниями построек. Уже в предрассветной дымке он казался словно сломанный конструктор из деталей лего разных цветов. Некоторые дома огромными пустыми глазницами глядели из далека с каким-то внутренним криком, задаваясь вопросом, кто поставил их здесь в бескрайнем поле и обязал нести эту бессмысленную вахту.

Спустя еще полчаса я понял по тому, как она заметно снизила скорость, что мы подъезжаем к пункту назначения. Я опасался, что она заподозрит, что-то неладное — по широкой дамбе ехали только две наши машины. Судя по всему, мы ехали на остров. Он возвышался над водным пространством, на сотни метров окружившим нас. Будто круглая голова великана спрятавшегося под землей выглядывает на поверхность. Медленно приближаясь, я увидел белокаменные стены чуть ли не вплотную стоящие к обрыву. Их очертания, стиль, бойницы, оборонительные башни выдавали их возраст, такая говорящая архитектурная летопись времен.

Я увидел, что та за кем я еду проехала шлагбаум и поднимается на остров вдоль береговой линии. Мне же пришлось оставить машину на стоянке у берега и подняться по высокой лестнице наверх к каменным стенам. Обернувшись на последней ступеньке назад, я впал в оцепенение. Прохладный влажный воздух с запахом пресной воды обхватил меня, дополнив богатство момента принесенными к моим глазам красками. Далекое водное пространство разрезанное надвое отсюда кажущейся тонкой линией дамбы, светло-желтые блики солнца на горизонте, на котором покоятся все еще сонные берега с темными лесными шапками отражались в моих зеркалах души. Лицо подставленное ветру, обдающему легкой прохладной шалью, невозможно было повернуть в противоположную сторону, и только лишь память о другой красоте, увиденной несколько часов назад, помогла мне это сделать и пойти на поиски.

Я не понимал, где я нахожусь. То ли это город, то ли деревня. Если деревня, то почему здесь были столь величественные здания? Монументальность исторических строений контрастировала с убогостью жилых. Вдоль улицы стояли одноэтажные избы, часть из них были еще времен моей бабушки из грубого сруба посеревшего от многолетних дождей, с покосившейся кровлей, местами с мхом на бревнах, другие были будто из каталога, двухэтажные и отдавали свеженанесенной краской, с новыми резными наличниками, с современными стеклопакетами за ними. По бокам дороги, тут и там были колонки с рычагом — опять привет из прошлого. Забор у всех домов был одинаковым, словно кто-то обнес им весь остров, но за ним тут и там маячил старый, где то сломанный, с ржавыми замками и опирающийся на нового брата. Кое-где были припаркованы дорогие немецкие автомобили. Часть придомовых участков поросло бурьяном, где-то был постелен газон. Среди такого пестрого окружения русской глубинки, среди нарочитого достатка и бедности, стояли старые церкви столичного размаха, крепости времен древней руси, возвышающиеся над всем островом. В этом утреннем сне могло показаться, что кто-то огромной силы и невероятных размеров, может даже тот великан, что спрятался под круглой горой, перенес сюда эти памятники зодчества пока люди дремали долгие сотни лет и похоронил в глуши, чтобы эту красоту никто не смог разрушить.

По мощеным бетонными плитами дорогам, я обошел практически всю площадь этого маленького островка, правда только не спускался к воде. И в этом живописном месте, где одна церковь, как Аль-София в Константинополе, из красного кирпича, со световым барабаном и множеством сводов спускающихся к низу, другая как древнерусские аскетичные царские палаты, беленые, из грубого камня, а третья как русская изба с крыльцом, окруженный синей водой и спокойствием, как защитным куполом, я потерял то за чем ехал сюда, найдя другую красоту...


Безликие люди

Я беру в руки маленький сверток счастья. Разворачиваю его медленно, будто боясь сломать. Вдыхаю его запах, каждый волос в носу запоминает на долгие минуты его въедающийся в эпителий аромат. Жадно смакую его и вдыхаю снова. Я пытаюсь продлить, продлить не только ежеминутное наслаждение, но и оставить его в памяти, увеличить его будущность. На утро это все покажется далеким, но низ живота будет колоть приятным ознобом от этих воспоминаний.

Как конфету я разворачиваю в тот момент, оттеняя и отодвигая минуту экстаза. Я пытаюсь сделать наслаждение далеким и неприступным, чтобы долгие мысленные шаги к нему томили меня. Ожидание придает сладость любому моменту, красоте каждой линии, стоит лишь только понять твое окружение, пространство тебя охватившее.

Я все делал медленно. Каждый жест нарочито вычурно, в киношно замедленном ритме. Мое нутро диктовало скорость моим рукам. И так происходило раз за разом. От подножия к вершине, от величия к опустошению. Утро не сулило мне новых побед, и только вечер манил новыми ощущениями. Я был зависим. Зависим новыми преградами, новыми потерями, ожиданиями, новым уже казалось бы изведанным, но все же новым. Я был никем, всего лишь какой-то непоколебимой частью моего эго. Я точка под твердым нажатием грифеля готовым обратить ее в запятую, крохотная песчинка, на белом поле, на старте стремления под снежным потоком в лучах тепла скатится сточными водами по склону горы.

Я никогда не хотел быть таким, каким я вижу сегодня себя, рассматривая голого человека в зеркале во всю стену, с широкой грудью, припорошенной русыми волосами, с руками диаметром с головку маленького ребенка, со слегка выдающимся вперед животом готовым собраться по первой команде. Я наблюдал как капли собирающиеся в мелкие ручейки в бороздках мышц сползали вниз. Я нравился женщинам, был на вершине своей физической формы. Но внутри меня эти формы были полыми, будто дутое золоченая статуэтка, урони на пол и она разобьется. Я был таким уже на протяжении шести лет, после одного короткого четверостишия обрисовавшего малыми поэтическими крючками вязи катакомбы наших человеческих чувств, когда глубина наших глазных яблок стала вдруг общей, смешавшись в одну, стала осязаемой предметными формами, но недолговечной. Короткие тексты наших мыслей мы смогли читать только на протяжении нескольких месяцев. Не знаю как так получилось, но все завершилось инертно, как-то запланировано, но с оставшейся печалью в сердце, осевшей как потонувшая подводная лодка на дно и ждущая мастеров-водолазов с огненно-металлическими скальпелями, чтобы диагностировать причину катастрофы. Но это давно забытое мной и кажется еще не до конца понятое время уже давно ушло.

Я наблюдал как фигура в зеркале смотрит мне в глаза и пытается заглянуть поняв изменения происходящие со мной, увидеть, что станет с надеждами и судьбу заложенного потенциала. Я был вне памяти, вне пространства, вне времени и вне себя понимания. Я принимал дозу за дозой чужого тела не ограничивая себя, я делал так как хотела физиология — умно-глупая наука животного. Я предавал своим инстинктам первостепенную роль. Доза была важнее всего. Я всех благ превыше ставил это благо. Мое естество хотело удовлетворить меня многообразием форм отраженных в других. Я принимал раз за разом обличенную тебя в чужом теле и не видел этому предела. А иногда даже и толики не было схожих черт.

Люди разные. Наблюдаю за ними на улице, я понял, что большинство бегающих, шаркающих ногами, испускающих газы, ругающихся дома после ругани на работе, верящих в свою исключительность — безлики. Смотришь вдруг в случайное лицо, разглядываешь каждую пору, ямочку, ресницу, все детали, собираешь это все воедино, и ужасаешься на сколько оно безлико. Парадокс, тавтология - безликое лицо. Оно как будто пусто. Безо всякого крючка, неспособное остановить на себе взгляд. Не лицо, а белый чистый лист и белый цвет тут не как мать всех цветов, из которого способны вырасти все краски, а бесцветный. Все неживое, все опустошенное. Это странно и скорбно. Люди с таким лицом невидимы. Как невидимы все краски для дихромата кроме некоторых. И драма состоит в том , что в таких людях сложнее увидеть все грани, все особенности, всю прелесть. Они, нет, не инвалиды. Просто так суждено им было родиться с безликим лицом. Они будто бы есть, и их нет в то же время. Они могут быть счастливы, с детьми, в браке. Но они безлики. Для некоторых они как вторсырье, еще один выброс из конвейерной машины жизни. Так и для меня большинство из них было этим выбросом.


Прошлой весной я сидел в автобусе после этих шести лет имитаций и визуализацией чужих тел в другое, смотрел в окно, подставив лицо неуверенно поднимающемуся солнцу. На остановке двери открылись и в них зашла молодая пара. Я увидел девушку. И может красота ее была вовсе не в самой красоте линий лица и тела, а всего лишь в ее возрасте, но причина мне не была важна. Я наблюдал следствие вдохновения природы и не думал о его сути. Она была одета в сочно-синее пальто, видимо купленное совсем недавно. На лице были очки рэй-бан и абсолютный ноль косметики, ну может быть слегка природные румяна здорового молодого тела. Она была с стильным в татуировках парнем. И разговаривали они о невнятных, непонятных мне вещах поверхностного значения. Кто, когда напился, что увидел, что сказал. Они были молоды. Свет весеннего солнца — золотистый, теплый играл на их лицах, в каждой ямочке, ложбинке, забирался и украшал каждую нишу их лиц. Они были олицетворением молодой весны, будто они и есть сама весна, пришедшая после бесцветной зимы. Я смотрел на них, на рекламные афиши за окном, перебрасывал взгляд опять в салон, проходил глазами по головам других и затем снова к ним. Их легкость так и притягивала к ним взгляд всех окружающих. Они были полны. Их лица были полны жизни, полны всех красок, всех эмоций, которые только могли зарождаться в их головах и сразу проявляться морщинками между бровей, в уголках губ, они говорили руками, поглаживая друг друга по волосам, теребя пальцы друг друга. Их слова, несмотря на всю их повседневность, были будто музыкой для ушей. Я полюбил их в тот момент, как только они зашли. Всей непошлой , чистой любовью, которую только можно себе представить. Я хотел слиться с ними воедино, быть частью их гармонии, прикоснуться к их счастью, и даже пусть оно будет недолговечным, но это уже вторично. Я хотел их любить и любил тогда. Они казались мне совершенством всего в этом мире. Слова утратили смысл. Я слушал только мелодию внешних звуков, шума, которые заполняли и не оставляли ничего кроме чувственности и невесомости.

Я полюбил их, после того неудачного четверостишия шесть лет назад.







Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.