Владимир Попович «404»



Среда. Вечер


Сколько ни придавай заветным чертам обтекаемости, гладкости, жизни, у них всё равно будут разногласия с гармонией.

Окно начинало щуриться в её комнату. За шорами фиолетовых занавесок проступала шуршащая тишина. Старый запах гипса. Нужно встать и включить свет. Уже холодно, это октябрь. Совсем скоро всё будет укрыто первым в очередном году снегом. И станет похожим на… лучше этого не знать заранее. Но и сейчас нечем любоваться. Так сыро, так обыденно. Так бездарно. Как можно называть этот застывший белый силуэт заменой настоящим дням. А возвращение ночей – личным временем.

В дверь позвонили. Кто там ещё? Зачем? «Это я. Открой».

- Привет. Не ждала?

- Влад, неожиданно ты как-то.. Ну, заходи. Что случилось?

- Да ничего. Решил вот заскочить. Как дела?

- Хорошо.

Она смотрела ему в глаза. Потом съехала на скулы. Он вытянул шею.

- Всё со своими набросками? А, ну да, твоя будущая профессия. Знаешь, Ириша, моя опять на своих курсах в Хельсинки. Дался ей этот финский. Ещё два дня там пробудет. Вот я и захотел к тебе. Помнишь, как…

Когда он говорил, его уши чуть заметно поджимались и бледнели, а ноздри оставались неподвижными. Вроде бы раньше этого она в нём не замечала. И ещё он почти не разжимал губ.

- …потом на набережной будем считать звёзды, как ты любишь. Или уютно где-нибудь посидим.

- Что?.. Нет, я не хочу. Уходи.

- Почему, дурашка? Ну, что ты такая… Стала.

Что-то крепкое и холодное обхватило её кисть. Но она не могла отнять руку.

- Нет, не нужно.

- Как? Я же ради тебя…

- Потому и уходи.

Этих глаз ей не забыть. Хотя они и стали другими.

- Позвони мне. Когда сможешь.

- Пока.

Он уходил шумно. Как будто пародировал самого себя.

Она щёлкнула выключателем, и комната обнажила одинокую сырую фигуру, окружённую инструментами для лепки. Ей никак не удавались черты лица. И высота лба. И подбородок. И ещё шея. Она продолжала гладить и скоблить, покашливая от пыли. Она понимала, что будет по нему скучать. И работала ещё активнее. Выравнивая с особенной осторожностью виски, она поначалу не обратила внимания на лёгкий полукруглый с продолговатостью выступ под глазом. У переносицы. Затем кое-как заметила. Забавно вышло, подумала она. Пусть будет родинкой.



Рябинники


Пахнуло сухим холодом, и тучи над крышами домов заметно заторопились. В их жалобной давке без вести пропадали не то небесные, не то живые тела. Близкие, как вещий летаргический сон.

Я спустился по верёвочной лестнице из окна четвёртого этажа и ступил на пушистую землю. Поднял глаза. На ветках с окоченевшими горькими ягодами резвились пернатые дети, молочношоколадные рябинники. Они разбрызгивали вокруг себя снег, что щекотал их лапы, и он смялся вместе с неугомонными дроздами, словно в последний раз. И вот одна ягода сорвалась и упала на маленькую бесцветную пустыню под деревом.

У перекрёстка, ожидая настроение светофора, всегда можно повернуть назад. И это не будет считаться плохой приметой. Но гораздо интереснее придумывать приметы самому. Подчас не остаётся иного способа вызвать к себе доверие.

На той стороне дороги, стоя спиной к «Храму Всех Святых», считаешь маршруты: 955, 265, 15. Иногда появляется трамвайная «тройка», столь робкая, что пугается сигналов едущих сзади, по её железному пути, и вздрагивает всем нутром.

Но вот подъезжает она, белая, с тонированным даже люком в салоне. Там полагается полумрак. Желательно даже не шевелиться.

Трогается, как с низкого старта. Едет стремительно. Беспрепятственно. Лихо.

И сразу же будет остановка «Городское кладбище». Оно совсем рядом. Оно переполнено, как ночная лампа мотыльками. Не успеваешь опомниться, едва устроившись, как:

- На остановке, пожалуйста!

Отлаженный скрежет выдвижной двери. Бледно-розовые стены. Ворота внутрь.

Она трогается вновь и уплывает в знакомую неизвестность. В разгорячённых руках перевозчика пляшет мелочь.

Покачивается сепия за стёклами. Сейчас повернём, почти на взлётную полосу.


Одиночество


С тех пор, как от жителя квартиры № 96 дома № 14 на ул. Ленина ушла жена, он стал совершенно спокоен.

Всё так же рано уходил на службу. Обедал в уютной столовой с запахами пареных котлет и разлитого чая. Возвращался в 17:30. Наблюдал за разлагавшимся вечером. Или плавно перемещался по городу, пока не соображал окончательно, что никого не хочет видеть.

В выходные дни любил листать телефонную книжку. Электронную. Бумажную. Самую старую. Выезжал на скачки и на соревнования по тайскому боксу. Только зрителем. Был на выставках собак.

Как-то задумался крепче обычного. И решил что-то изменить в окружающем пространстве. Перемещал мебель, словно огромные шахматы. Стал менять каждый день бельё, не стирая носовые платки. Навестил старого друга. При встрече узнавали один другого полчаса. Говорили о красоте казахстанской природы.

Иногда ему звонили родители, а он понятия не имел, как у него дела и о чём спрашивать в ответ. Приезжать не собирался. Не объяснял почему. Успел удивиться вездесущности свежих новостей. Ухо к телефону сильно не прижимал. Не любил шума.

Совершенно не выносил спиртного и сигарет. Соблюдал режим дня. Ел мало. Вспоминал о том, что называется детством. Недоумевал. Видел сквозь невидимость, как мимо проходит супруга и, щекоча, задевает его плечо каштановыми кудрями. Что-то читал, бормоча вслух, как ранее ей. Сбивался и не начинал сначала.

Интересовался историей своей страны. Изучал соответствующие книги. Никто не знал, что он о них думал. Намечал написать сценарий фильма о правлении самого первого императора.

Спустя два года стал выезжать на десять дней в другие страны. Отпуск пролетал быстро и впечатляюще. Он делал множество фотографий и хотел представить их на каком-нибудь тематическом конкурсе.

Он знал пятьдесят способов разбогатеть, но никому не давал советов. Листья возрождали деревья и опадали, а он оставался. Возможно, молодым. Возможно, собой. Город его покрывался всё новыми рекламными щитами и их читателями. Но ему это было не то чтобы неинтересно.

Он стал смотреть множество трансляций матчей по теннису. И даже купил себе ракетку. Но про мяч забыл. Искал соперника.

Он был весьма пунктуален и незлопамятен.

Он умер от разрыва сердца во время очередного отпускного путешествия. По пути в Бангладеш.

2002-й


Две тысячи второй год


Ты стал отправной точкой в перманентное прошлое, в котором теперь я сомневаюсь.

Ты был две тысячи вторым у Христа, а мне было 14, и я ещё не знал истоков амортизации времени.

Ты промелькнул метельным вязким январём, когда я оказался в самой западной точке своей не-жизни, и простучал печатной машинкой поезда по началу лета, переписывая заново все последующие страницы моих глаз.

Ты никогда не спрашивал меня о том, как я провёл одну за одной нескончаемые осени. Мы делали с тобой вид, что продолжаем созваниваться и, по старинке, каждый отправлял окаменевшему адресату прозрачные письма. На самом деле один из нас был пристанью.

Я видел твою уходящую спину вместе с пирамидальными тополями, стоящими больших загадок, чем смог бы отгадать сам Сфинкс.

Ты же видел после, как я истончаюсь, твёрже шагая по земле подаяний и просьб о беспощадности. Как я несу на плечах книги, о которых забываю до их прочтения, и взваливаю их на себя снова и снова, чтобы дальше питаться забвением. Как тянут меня за рукав те, что ведут от тебя. Не спрашивая, поменялись ли мы с тобой местами или ты отказался от меня ради лжи, святой лишь для тебя. Ради тупого чувства неизбывности, опрометчиво посеянного наперёд.

Ты исчезал вместе с бесчисленными леденцами; я разгрызал их, как лишнее сознание. И вспоминал о пользе терпения. И учился ценить пользу и самому быть полезным. А ты только посмеивался сквозь пустынные степи.

Благодаря тебе я, возможно, понял одно: для предательства двоих слишком много. Неизъяснимого предательства. Изначального, nn-вым хромосомом засевшего в нашем потайном генотипе. Так первейшим инстинктом становится страх свободы. А смерть кружит вокруг него язычником у обрядового огня.

Не напоминай мне, 2002-й, что после ничего не происходило. И я уверюсь, что ты нем, точно последняя ночь. Что утро наступило как ни в чём не бывало, не смущаясь своего избитого образа. Вот только одностороння сделка с совестью не прощается нипочём.

Ты всё ещё вглядываешься в позеленевший листок – от времени ли, от предчувствия того самого несбывшегося лета – в надежде подделать мою подпись.


На пороге


Рек начал собираться. В комнате зашелестело, зазвенело, защёлкало. Его огромный дымчатый мейн-кун, направившийся на кухню, остановился и стал принюхиваться к высоким нечищеным ботинкам, обшитым рыжими нитками. Рек вышел в прихожую и на мгновение задумался, стоит ли надевать шапку.

И вот он уже распахивает подъездную дверь. В этот день, перенесённый неведомо откуда в компанию к праздничному вторнику, Рек шагает, не замечая луж, в сторону реки. В его городе спуститься к ней можно минут за 40. Также Рек хочет заглянуть в банк, посетить какую-то экспозицию художников обновлённого реализма и побродить по книжным магазинам. Он не чувствует ноября, ведь на улице +5°С.

Потянув ручку двери, Рек понимает: банк, нужный ему, сегодня не работает. Сквозь стекло белеют клетчатые ворота, за которыми сгорбилась в полусне фигура охранника. Уши совсем онемели, и даже не накинуть капюшон.

На экспозиции никого. Вон там скрывается парочка, греется в лучах искусства, крепче обнявшись. Рек всматривается в полотна, в то, что лежит за ним, перед ними, внутри них. В подписи авторов. Наконец, в причёску девушки, очевидно студентки-энтузиастки, работающей смотрительницей в зале с заветными рисунками. Рек хочет знать её имя, но его не разгадать.

Рек не спускается к реке. Поворачивает назад. Вспоминает, что должен пополнить баланс мобильного-сотового. Хотя он и редко им пользуется. Он вообще не любит лишних разговоров. Потому что постоянно в них участвует. Терминал четыре раза выплёвывает купюру, а затем с брезгливым визгом принимает.

Книжных в городе ровно на пальцы двух рук. Как раз не разучишься считать. Меньше, чем книг, в них только воздуха. Рек уходит от погони полок с детскими играми, блокнотами, раскрасками и значками. Такими цветастыми, что кажется, это компенсация за перманентный траур в облике прохожих. Вот и отдел с... Со всем остальным. Рек хочет лишь одного: чтобы сюда попал хотя бы один читающий парижанин. Эдакая фантасмагоричная попытка справедливости. Да, и ещё здесь «1984» в оригинале.

Остаток возвращения Рек преодолевает на автобусе. Тот через Столичное шоссе огибает здешний небоскрёб офисоторговли. Его зовут «Шпиль». Крышу его лепестками пластмассового цветка по периметру занимает решётчатая перегородка.

Рек сходит на улице Титова, и разу же издалека виден «Шпиль». С которого Рек не сводит глаз. Тротуар сворачивает у транспортного кольца левее. Рек замечает на вершине лепестка точечную фигуру, замершую перед извивающимся жерлом города. Фигура отрывается от лёгкой опоры и со скоростью ветра в ветре летит, летит мимо матовых окон. Что-то срывается с её головы. Рек немного удивлён. В городе осенняя тишина.

Рек на всякий случай кладёт шапку в карман куртки и выходит, позвякивая ключами.


Ярмарка


«Мы познакомились пять или семь лет назад в социальной сети. Генератор случайных друзей как-то предложил твою страницу. С тех пор ты стала единственной неизвестной, которую я и не пытался вычислить, разгадать. Ты рассказывала в сообщениях то немногое, обыденное для тебя, без чего я перестал бы представлять другую жизнь: интересную, незамутнённую моими матричными безысходными установками. Из культурной столицы ты упоминала о сказочных видах своего города или о поездке на учёбу в Англию, о своих поэтических опытах, о странностях прошлого, не отпускающего тебя. И никогда не спрашивала, существую ли я на самом деле. Ты доверяла неясности, будучи ею сама, Влада»

«Я мог не напоминать о себе несколько месяцев, особенно когда мне казалось, что со мной наконец происходит что-то непреходящее, о чём я ещё успею поделиться. Но утро наступало слишком часто, и я спешил. Сегодня я был уверен в том же, в чём и вчера, а именно: ни в чём нельзя быть уверенным. Деревья, окружавшие меня, почти всё время были костлявыми, а скорость перебора по клавишам была тем выше, чем больше я делал опечаток. Как-то я позвонил тебе, и с тех пор пытался воспроизвести твой голос, как отравленный диктофон. Ты слышала совсем не то, что я говорил, Влада»

«Иногда мне предлагали собрать воедино мои записки, словно аквариумных рыбок в сачок, и выпустить книгу. Никогда мне такая идея не нравилась. Издательства? Ни об одном из них я толком не знал. Они же просто замена всеслышащих ушей. Странные русские слова с многозначительными дефисами. Наконец я согласился, хотя должен был внимательнее ознакомиться с условиям. Ты написала, что это же издательство выпустило книгу твоих стихов и переводов»

«Помню, получил приглашение на книжную ярмарку. Она должна была пройти в твоём городе, Влада. На ней были бы представлены товары основных издательств, а значит и наши с тобой сборники. Вся последняя майская неделя отводилась под вавилон самопрезентаций. Мне это было неинтересно: изначальная себестоимость книги равна нулю, доказывать обратное я был не готов. Зато подумывал о втором высшем образовании»

«Я попал точно к началу ярмарки. Запахи чернильной бумаги омывали многолюдный выставочный зал. Разговоры были нескончаемые и торопливые, а я считал, что говорить по-русски стоит не спеша. Что-либо рассматривать у меня выходило лишь с оглядками. К моему невыразимому удивлению я нашёл стеллаж с зарубежной поэзией. Я пробыл на ярмарке до самого закрытия, Влада, но так и не встретил тебя»

«Мой самолёт стал разворачиваться, и подали свежую прессу. Кресла от страха прижались к пассажирам. В окне красновато-жёлтые огни старались сложиться в слова на непонятном языке. Но я всматривался всё упорнее»



Хорал


Орган залепетал свою мелодию в самую высь, и лютеранская церковь потянулась туда плавно, осторожно, словно пар от воды. Концертный зал был так минималистичен, что сдавалось, будто здесь излишен потолок: только на нём красовалась простая линейная лепнина в обрамлениях. Крыша могла открыться, и слушатели, точно из короба чудаковатого странника, смогли бы узнать замершее лиловое небо. Музыка переливала оттенками смыслов, которых чуть прежде и не существовало вовне. Она возвращала к первичным вопросам и накрывала их волнами необязательного, несрочного разрешения. Она не вела за собой, поскольку мы окончательно равнодушны, а подменяла ежесекундную косность последней важностью и – смирением.

Вот грянула напряжённее, ближе, ярче. Бросилась на головы слушателей, заметалась, зарделась. Обмакнула распущенными волосами слёзы. Стала озираться, томиться, молить о пощаде, избавлении, о покое, сне, смерти. О нетронутой памяти. О радости, чистой, неодолимой. Общей.

Затаилась отшельницей в лесах, дремучих, как грехи. Заговаривая прежнее и настоящее, зажмурилась. Остановила дыхание. Слышалось лишь приглушённое сердце, несвободное. Вышла из ветхого скита, накинув шаль. Заторопилась, чуть сутулясь, в сторону моста. Сейчас зазвучат колокола, и она спасётся, ничего не разгадав.

Отражение в окне показывало, что исполнитель сидел на балконе, а прямо за ним, глаз не сводя с его рук, - ведущая концертного вечера. Пирамидками на нишах вдоль стен горели низкие, почти плоские свечи. И одна непрерывно помигивала. Её охватило необузданное веселье. Агония счастья. Фигура в отражении делала несколько попыток выпрямиться, но музыка ревновала его, и исполнитель снова и снова кланялся ей.

В зале собрались самые разные люди. Внимание привлекала совсем юная пара. Они слышали совсем не то, что остальные. Он украдкой приобнимал её, спохватывался. И снова. Чуть крепче. Девушка поворачивалась к нему, но оба раза невпопад. Наконец сошлись взглядами. Эти лица не спутать ни с чем. Недавняя ночь любви, кажется, первая в их жизни, сблизила их невыразимо. Вот они перестали притворяться, и она тихо положила голову на его правое плечо. Мягкое, сильное. Они крепко держали друг друга за руки. Парню ещё что-то хотелось ей прошептать, но музыка и без того переполнила нас всех.


Заселение


Андрей въезжал в очередную съёмную квартиру. С утра он перетащил сюда все свои вещи, а к полудню медленно прикрыл за собой дверь. Стоя в прихожей, из-за чемоданных баррикад всматривался в единственную комнату, в её жёлтый, видавший виды диван. В наспех выкрашенный, скорее всего очень скрипучий пол. В люстру, неправдоподобно прозрачную. Хотелось повернуть назад. Или позвонить.

Тут сзади раздался стук.

- Дружище, помоги снести барахло. Сейчас ещё двое подойдут. Покидаю я вас.

Крепкий бородач на вид лет шестидесяти. Лицо раскрасневшееся. Фамильярность его пришлась кстати, и Андрей вышел за мужиком, оказавшимся соседом по этажу.

Его холостяцкий скарб они вдвоём одолели часа за четыре. Обещанные грузчики явно запаздывали. В подъехавший грузовик с контейнером им всё помог загрузить шофёр.

- Ну, пойдём. Есть давно охота.

Расплатиться соседу Андрей не позволил. Они сидели у него на кухне, где, кроме дежурных стола и двух стульев, уже ничего не осталось. Бутылка пустела медленно, за закуской соседу пришлось сходить ещё раз.

- Не-е, не могу я здесь больше оставаться. Я ведь сам отсюда, из Малышевки. Молодость пролетела махом, даже не помню, когда разошёлся. А уж когда женился.. Чё делал? Да водилой всю дорогу проработал. А потом… Недаром говорят: «Пенсия тебе пришла», в смысле всё, каюк… И вдруг подумал: ну чё я тут маюсь? В деревне моей ведь мать ещё живая. Дом приведу в порядок, хозяйством разным обзаведёмся, а там, глядишь, и…

Андрею вспомнилась его Анюта. Она любила гулять одна по осеннему пляжу вечерами. И в полумраке, говорила она, оборачиваясь, ты видишь серые фигуры людей, и не понимаешь, приближаются они или удаляются. Он уставился на правую ножку тяжёлого сколоченного табурета под собой. Руки тяжелели. Приближаются, удаляются. Удаляются, удаляются.

- …далеко-далеко, это… возил меня дед на рыбалку. И давал плавать сколько хочу. Учил верхом ездить… Не спишь? Да, помню, ехали мы с ним как-то в колхозный сад за яблоками. А яблоки там – знаешь! – во, сочные, хрустят так, что забываешься и зубами лязгаешься, кусая. И мы, значит, на нашей старой мотоциклетке подкатили с самого дальнего краю…

Вечерние сумерки обволакивали, и повеяло тёплой сыростью запоздалой осени. Песок, мокрый и липкий, словно выталкивал подошвы. Хотелось ступать аккуратно, чтобы не разбудить сигнальные буйки. Им сегодня снова в ночь. Через мгновение они зажгутся.


Дикие утки


В одно утро я решил отправиться на охоту. Взял необходимое снаряжение, поудобнее оделся, подкрепился как следует. Я обул свои походные сапоги и под старческое ворчание крыльца вышел прочь, не прикрыв калитку.

Горизонт, разбавленный облачными пенками, был ещё прохладен и зеленоват и прятался за ячменным полем, как пугливое привидение. В этот час не спали одни грачи, сторожившие неизвестно от кого огородные посевы. Птицы перекликались вполголоса и не приближались к деревянным домам, многие из которых опирались на свои окна и напоминали огромных пучеглазых осьминогов, спрятавших щупальца в донном иле.

Я оказался на берегу озера, где меня ожидала моторная лодка. Мне нужно было переправиться на остров посередине. Там часто прятались дикие утки. Когда я завёл мотор, мне казалось, мою лодку слышно за семь вёрст. Мне и в голову не приходило, что я могу распугать всех птиц, но другого выхода не было. Остров стал неуверенно приближаться.

Сойдя с лодки, я укрылся в зарослях со своими охотничьими пожитками.

Часов у меня с собой не было, и потому я не знал, когда выбрался сквозь полусухие языки тростника к воде. Я настрелял несколько уток и теперь соображал, куда их можно будет определить. Но сначала я долен был найти свой причал. Наконец я погрузился в свою бедную лодку и стал её заводить. Сначала у неё что-то не ладилось, но всё же через полчаса мне удалось её уговорить, и мы тронулись в обратный путь. Когда до берега оставалось ещё метров двести, она замолчала и больше не издавала ни звука, несмотря на любые мои отчаянные усилия. Она в ответ лишь поглаживала угрюмую сентябрьскую рябь озера.

Постепенно я выбился из сил и ненадолго прилёг на свои тёплые вещи, оставив полуживую дичь в ногах.

Я никого не различал на берегу озера, сколько ни ждал. Меня некому было отбуксировать. И когда сверчки стали зазывать поздний вечер, я понял, что остаётся добираться вплавь. Я сбросил сапоги, гимнастёрку и нырнул. Вода уже была остра, как ледяной первач, но я быстро стал грести к ближайшей мели, разгоняя кровь. Вскоре мне были слышны только глухие удары по воде и ласковые замирающие всплески.

Меня спасли местные мальчуганы, оголтелой оравой проезжавшие на велосипедах вдоль озера. Я отделался лёгким бронхитом.



Эмиграция


10 ноября ****г.

Секретно

ЦК ОП СиНГ

О попытке бегства за границу О. И. Шевцова

Комитет по физической культуре и спорту при Совете Министров Сплочённого и Неделимого Государства полагают необходимым внести свои предложения относительно недавнего более чем вопиющего случая, имевшего место быть с трёхкратным чемпионом СиНГ по спортивной ходьбе О. Шевцовым. Последний 20 ноября с.г. был задержан на аэродроме г. Карабахчи при попытке незаконного вылета самолётом с целью добраться до Австралийской Президентской Республики, которая, как известно, придерживается несовсместимой с СиНГ идеологической и общеэкономической политики, активной поощряющей прогрессивно-гражданский субъективизм.

Прислушиваясь к твёрдому мнению общественности, выразившееся как в телефонных возмущениях, так и в актах негодования в письмах и в прессе, полагаем вполне приемлемым лишить Шевцова всех спортивных званий и наград Объединённой партии Сплочённого и Неделимого государства, не допускать впредь занятия им спортивной ходьбой и направить его в принудительном порядке на пожизненные работы на Завод шарикоподшипников г. Куйбышева, начиная с должности помощника токаря. При этом никакие почётные общественные обязанности на него возлагаться не смогут. На неопределённый срок ему будет запрещено покидать пределы города.

Просим согласия.

Председатель Комитета

С. П. Легиров

*

12 ноября ****г.

Секретно

ЦК ОП СиНГ

К вопросу о взысканиях, долженствующих, по мнению Комитета по физической культуре и спорту при Совете Министров СиНГ, наложенных на О. И. Шевцова

Комитет Особой Личной Бдительности СиНГ располагает данными о том, что Шевцов, намереваясь, перебраться контрабандным способом в Австралийскую Президентскую Республику, впоследствии собирался любой ценой переманить к месту своего нового пребывания свою семью (жену и дочь), о чём она была предварительно осведомлена и к чему вела подготовительные работы. В настоящее время с Шевцовым ведётся следственная работа с целью выяснения всех подробностей, обстоятельств и мотивов, связанных с его несбывшимся намерением покинуть пределы СиНГ. Шевцов, по его словам, не понимает, в чём он обвиняется.

Сообщаем в порядке дальнейшего выяснения информации.

Председатель Комитета

Я. Б. Силицын

*

13 ноября ****г.

Секретно

В ответ на новые раскрывающиеся подробности о попытке бегства за границу

О. Шевцова


Комитет по физической культуре и спорту при Совете Министров Сплочённого и Неделимого Государства принял к сведению совместные коварные планы семьи несостоявшегося перебежчика Шевцова и его самого. В связи с таковыми, принимая во внимание всю тяжесть совершённого им преступления и нежелание Шевцова и его семьи признать свою вину и публично раскаяться в полной мере, полагаем целесообразным, с соблюдением ранее изложенных мер, сослать в г. Куйбышев Шевцова вместе с его семьёй без права дальнейшего трудоустройства жены Шевцова, а также их развода. При этом дочь Шевцова не сможет окончить более 7 классов Учреждения для Получения Первоначальных Знаний, вследствие чего не сможет в дальнейшем занимать управляющие должности и на постоянной основе будет выполнять лишь низкоквалифицированную работу.

Данное предложение может быть растиражировано в центральном изданияи СиНГ «Подлинные новости» с целью выяснения общественного мнения.

Просим согласия.

Председатель Комитета

С. П. Легиров

*


14 ноября ****г.

Секретно

ЦК ОП СиНГ


О путях вынесения взыскания в отношении О. И. Шевцова


Комитет по Особой Личной Бдительности СиНГ закончил все следственные мероприятия в отношении трёхкратного чемпиона СиНГпо спортивной ходьбе

О. Шевцова. Последний подтвердил вполне о сознанное желание поселиться для постоянного жительства в АПР, а также тот потенциальный факт, что его семья, без которой, по его словам, он не представлял в дальнейшем своей судьбы, вскоре должна была перебраться к нему туда же спустя некоторое время.


В то же время Отдел Добровольного Общегражданского Самосознания ЦК ОП СиНГ, участвуя в выяснении подробностей и нюансов попытки бегства Шевцова за рубеж, выразил мнение, согласно которому данное намерение Шевцова могло быть связано с его преступным желанием отделиться от СиНГ в гражданском и идеологическом отношениях и начать, по его собственным словам, некую «новую жизнь».

Считаем, такой шаг О. Шевцова заслуживает самого строго отношения и наказания ЦК ОП СиНГ. В связи с этим КОЛБ и ОДОС ЦК ОП СиНГ, при очевидной поддержке КФКС, а также руководствуясь общегуманными соображениями, считают целесообразным принудительно выселить из СиНГ семью (жену и дочь) Шевцова в Австралийскую Президентскую Республику на постоянное место жительства с возможностью начать столь желаемую ими «новую жизнь» за пределами СиНГ, а самого Шевцова направить на принудительные пожизненные работы на Завод шарикоподшипников г. Куйбышева, начиная с должности помощника токаря, с лишением его всех спортивных званий и наград ОП СиНГ, а также почётной возможности нести общественные обязанности и покидать пределы г. Куйбышева.

Сообщается в порядке информации.

Председатель Комитета

Я. Б. Силицын


Домофон


Поезд играл, как сумасшедший барабанщик. Ему не хватало такта. Душные каюты покачивались вместе с уходящими пейзажами. Овраги и посадки. Посадки и гнилые селения с калитками, открытыми на облысевший пригорок вдали.

- Ну, вот так я и съехал. В два часа вещи собрал – и прощай. Вернусь к себе, заживу…

- И даже скучать не будешь?

- Может, только малость… Да мало их! Я ещё мужик молодой, всё могу... Время не покалечит!

Сосед Мартынюка ухмыльнулся, глядя на него захмелевшими глазами, как на своего. Хрустнув зелёным луком, густо посыпанным солью, и налив себе и Мартынюку ещё по трети гранёного, он откинулся назад и сложил на груди руки.

- А ты, значит, что, так и едешь к своей? Всё бросил, и к ней, да?

Мартынюк в третий раз кивнул настойчивому вопросу.

- Писала, ждёт хоть? Или ты так, с бухты-барахты?

- Это моя первая и единственная любовь.

- А она что?

- Не знаю.

- А если она… Обратно вернёшься? Есть куда?

Мартынюк пожал плечами и уставился на деревянно-пыльное дно пространства между стёклами окна. Сосед стукнул пустым стаканом об стол. Мартынюк уловил хрустнувший запах луковицы.

Наутро Мартынюк засобирался, когда до его станции оставалось два часа. Он привёл себя в порядок: лицо его было выбритое и свежее, одежда и обувь начищены, он поминутно проверял в кармане брюк нетронутый носовой платок.

Сойдя на перрон, первым делом он спросил, как попасть на вокзал и который час. Это майское утро было прохладным, и Мартынюк ускорил шаг, направляясь к здешним пробкам из такси.

Её адрес был прост и напоминал о юности. Особенно второй номер её дома…

Марытнюк поднялся по лестнице к подъезду и сразу же нажал кнопку её квартиры.

Три. Четыре. Пять игривых переливов заполнили двор. Похоже, что…

- Да! Кто это?

- Простите, а Юлю можно?

- Какую Юлю?

- Как? Которая…

- А, Юлию Николаевну?

- Да…

В десятые доли мгновения в грудной клетке у Мартынюка сверкнула немая дуга и погасла.

То ли женский, то ли детский голос. Да какая раз…

- А она уехала.

- Куда? (Как это?) Когда?

- Вчера утром.

- А Вы кто?

- Мы новые жильцы. Только заселились.

- Так она продала? А куда она?..

- Я не знаю. Говорила, к любимому человеку. Куда-то на север. Всё быстро продала, и к нему. Говорила, что обратного пути ей уже нет… Извините.

Домофон охрип и задохнулся. Мартынюк всё ещё думал над тем, что скажет первым делом, когда позвонит. Как по инстинкту достал мобильный и удалил её номер. Стоял и смотрел в дисплей. Позже заметил, как завалилась набок, едва не падая с подъездного постамента, его дорожная сумка.

Раздались суетливые позывные, тонкая серая дверь распахнулась, и повеяло сырым теплом и слепотой, прерываемой бирюзовым рукавом куртки выходящей девушки. Подозрительно и мельком взглянувшей на незнакомца и капризно засеменившей по лестнице.

Нет, всё же совсем не похожей на неё.


День рождения


Лифт сегодня особенно спокойный. Как после бури. И костяшки каблуков стучат по гулкому кафелю.

Снег почти сошёл. Только его клочки ещё сжимаются посреди двора и в палисаднике. Не испачкать бы полы этого бардового бархатного пальто. Как всё-таки пахнет! Корой клёнов у окраин аллеи. Галдящими птицами, вернувшимися каждая из своего рая. Талой землёй. И сладковато-кислой свободой. Вроде бы тушь размазалась. Показалось.

У старого ларька больше не поглазеть на любимую пачку с предвкушением. Растём над собой.

- Тонкие «Вог», пожалуйста.

- Пожалуйста.

- И… Билет. Лотерейный.

- Билет? Какой?

- «Золотой ключик».

- Сколько?

- Один… Давайте два.

Как ни пытайся, не угадаешь. Надо было под куртку что-то поверх футболки надеть. Ещё побриться забыл. Но так тоже ничего вроде. Да и перед кем там красоваться. Кроссовки вчера удачные взял. Лишь бы не забрызгать. А то ездят тут всякие по колдобинам в лужах.

Сегодня нужно многое успеть. Сначала к другу №1, чтобы скинуть несколько треков и фильмов. Потом смотаться на боулинг. Вечерком можно будет зависнуть у друга №2 или №6, или вообще съездить в клуб на окраине. Он только открылся. Название интригует. «Агуэро».

Сигарет не осталось. Надо взять.

Целых 70 секунд. Всё-таки главная улица. И зелёный долго не зажигается. Так лёгкая грусть прижимает терпение. По бокам стоящие рванули на встречный, чуть менее решительный поток. Хоть бы уступали дорогу. Джентльмены. Это такой забавный, в дерматиновой курчонке, с рыжей щетиной. Губы посинели. И руки в карманах, конечно. Заметался на секунду. Какой длинный переход.

Ветер аж пронизывает. Перчаток бы тоже не мешало. Все обгоняют. Не Зимний же берём. На нас как будто охрана стеной наступает. Блондинка в красном как уверенно держится. Вокруг одна челядь. Хотя – нет, глаза какие застывшие. Смотрит будто в сторону. Ну вот, замуровали. Настроение сегодня что-то не очень. Да ещё этот жёлтый пустой взгляд.

Можно вызвать такси. Подруга очень обидчивая. Правда, ничего не скажет. Но неудобно. Собираемся ровно в четыре. Она сегодня стала совершеннолетняя по международным стандартам. Должна успеть. Ветер какой поднялся. Всё переполошил.

Бабушка с протянутой рукой. Мёртвый сухой ковш. Пора бы вынуть из левого кармана руку, сжимающую мелочь.


Триумф


- Алло! Оленька, милая, как ты там?.. Знаешь, я победил.. Да, их было много. И все интересные. Достойные… Со мной всё хорошо. Я возвращаюсь завтра утром. Давай встретимся в шесть. Да, снова там. Приезжай! Буду очень тебя ждать, моя белочка…

Дорога к Казанскому казалась бесконечной, как её пробуждение воскресным утром, под треск нетерпеливой кофемолки. Нет более осязаемого одиночества, чем ожидание заветного поезда, пребывающего через 10 минут. Его понимает лишь обледенелая щебёнка под отвесом перрона.

С этого дня жизнь станет лёгкой, открытой. Когда расстаёшься с последней, казалось бы, тайной и обещаешь себе отныне приравнять естественное течение сознания к полёту будущего, твоё время недоумевает. Пятится. Огрызается небывалому успокоению, предчувствию радости и новизны. Декорации окончательно оживают, облекая собой.

Он прибыл в город, и ничто его не тревожило угрозой бесполезности, кондовости, скуки. Особенно участившиеся звонки и сообщения с отзывами, пожеланиями, приглашениями. А начало зимы убаюкивало предстоящие холода.

Около шести он бродил по странным мозаичным знакам на пересечении Чапаевской и Ленинградской. Её любимые ирисы, привезённые знакомым флористом невесть откуда, смущённо поглядывали по сторонам, с предвкушением.

Так стемнело окончательно. Он ходил вперёд-назад поперёк Ленинградки, вспоминая первые шаги. Улица осыпалась и редела. Холодной побелкой. Силуэтами пар. Чей-то отклик вдалеке прокрался и взметнулся над крышами исторического центра города. Фонтаны - один, другой, третий – светились гирляндами зеленовато-белыми, всё ярче каждый. Поочерёдно. За первым, вторым кварталом, за чёрными в бликах витринами, за осиротевшими скамейками, едва слышащими неритмичный шорох. Тающий.

Машина мчалась, как умалишённая, удивляясь скользким поворотам. Та, что была за рулём, проклинала наручные часы в который раз. Душила педали онемевшими ногами. Косилась в зеркало заднего вида ежеминутно. Гладила себя по волосам, точно по весенней первой траве.

Наконец синим разбойником из кювета выскочил ошалевший указатель. Блёстки инея выдали:

«Самара»

120 км







Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.