Змея

На тропе лежит убитая змея, ее раздавленная голова венчает тело, покрытое лучистой кожей в чешуе. 

Муравьи, как в печальном шествии похорон, выстроились вдоль тела змеи, пытаясь сдвинуть её, унести из-под ног прохожих, тут же вьются шершавые с зелёным отливом мухи, они тревожатся о том, что не хватит желанного места в траурной процессии, больше похожей на праздник…

Прерванная песня

Вышли мы на небольшое плато у основания остроконечной цепи гор. Здесь раскинулось верховое болото, пышное, кучерявое, с ровным ковром морошки среди чахлых берёзок. С одной стороны болота высилась отвесная стена, переходящая в зубастые вершины, с двух других загородилась густым приземистым кедровником. А наша тропа выскочила со склона, поэтому с этой стороны открывался удивительный вид на долину и цепь останцев под магическим именем Иглы Тайжесу. 

Морошка оказалась на редкость крупной, перезрелой и под щедрым летним солнцем Сибири, ягода занежилась и слегка забродила. Пряный вкус сильно отдавал лёгкой медовушкой, да и после хорошей порции настроение просветлилось, а уж через полчаса мир казался настолько прекрасным, что и представить трудно. Мы с моим другом Пашей уже не могли перебираться от куста к кусту, а лишь растянувшись лениво переползали, как два насытившихся змея. Неожиданно Паша с сонной ленцой проговорил: 

− Смотри, мы тут не одни, на край поляны вышел кто-то, на мужика похож.

− Откуда, место не проходное, мало кто его знает, − я приподнялся, всмотрелся. Мужик был головастым. В шапке что ли? Ан нет, после поворота головы в лучах проходящего солнца высветились два характерных шерстистых лопуха. − Да медведь это.

− Надо же, и его потянуло на сладенькое.

− И на хмельное.

Медведь, видимо, также как и мы уже основательно набил брюхо забродившей ягодой, уселся в куст и водил лапой по верхушкам кустарника, раскачиваясь.

− Смотри, точно набрался, кажется, будто песню затянул.

− Как бы он по пьяному делу к нам не пристал, разговор то будет не слишком приятный.

− Тогда вставай, покричим ему. Он ведь нас так и не увидел, ветер то в нашу сторону.

Мы поднялись, стали кричать. Медведь развернулся, приподнялся на задних лапах, вскинул голову, поводил ею из стороны в сторону, лениво опустился и, ворча, поплёлся в сторону кедровника.

− Мне кажется, кроет он нас последними словами, мол песню испортили, поганцы, − засмеялся Павел.

− Хорошо хоть не накостылял, − заметил я.

Перевал

Двигатель машины надрывно рычит, вытягивая своё железо на пыльный глинистый перевал. Жирная глина, смешанная с чёрной почвой, смытой с пригорка, приобрела странный серый оттенок, а из-за того, что её постоянно взбивают колёса проходящих автомобилей, превратилась в пухляк, словно свежевыпавший снег. Стоит лишь слегка её задеть и в воздух поднимается сизоватая дымка, а уж за автомобилем она будет густо клубиться. Неожиданно на самом перевале, где уже проглядывает слом и за ним видна другая долина, наш старый газончик захлебнулся, дёрнулся и остановился. У него под капотом шумно заурчало и потянуло свежезапаренным, банным, с двигателя потекло. Закипели. Водитель чертыхаясь кинулся открывать капот, вытащил из кабины старую фуфайку, накрыл двигатель и опасливо крутанул крышку радиатора. Под старой ватной курткой забурлило и наружу вырвалась струя перегретого пара. Вытащили бидон воды, налили в ведро и стали заливать в горловину. Вода булькала, выплёскивалась через край, но через некоторое время двигатель затих, и теперь изредка издавал характерный звук, словно довольный мужик после косьбы припадает к доброму ковшику с колодезной водой.

 Я отошёл от машины и опешил. Вокруг стояли свинцовые деревья, листья покрыты шерстистым слоем пыли... Песни птиц глухо теряются в пыли с тяжким хрупким скрипом... а широкие лучи азиатского солнца выжигают последние вздохи.

Дорога в Джубгу

Дорога асфальтовой рекой вьется среди распадков, куски тумана рваными подушками повисли на вершинах деревьев, дворники автомобиля скачут по стеклу в неудержимой гонке с дождевыми потоками. А я постоянно выпадаю из жизни, смотрю сквозь дремотный волчий туман на сырые куски холодного дня, простроченные в косую полоску пунктиром дождя. С удивлением прислушиваюсь к слову Джубга, желтоватому с гранатовым отливом, пытаясь попробовать его на вкус, но оно вязнет во рту и неожиданно пропадает, видимо, срывается с крутого откоса в свинцовое море… 

Карандашный рисунок

Студенистый холодный воздух обжигает голое тело. Серый полог палатки слезится на тесно расставленные раскладушки,  которые скрипят своими блестяще-трубчатыми костями под  тяжестью скрюченных фигур людей. Ледяные голенища сапог  хватаются за ноги и несут наружу продрогшие останки.  Осеннее солнце, поглаживая своими лучами бархатное  одеяло инея, лукаво щурится на палаточный городок. Пахучая каша с нитками мяса, густой чай с языкастой  сгущенкой, немного нудных наставлений и снова тайга.  Она  хватает тебя рукастой тропой за драную куртку, кричит желтизной берёз, игриво плюётся росой и по-медвежьи,  помахивая еловой лапой, манит в сумрак не проснувшегося леса.  Дружно чавкают подошвы по болотине, вокруг лохматятся отарой кочки. Вдруг  треск и на прогалине появляется лосиха.  Оценивая  своими  глазами сливами странные фигуры, по-женски вскидывает голову и, грациозно выбрасывая каблуки копыт, растворяется в мелком осиннике. Меха лёгких еще не успели выкинуть  восторженный  воздух, как в затылке засвербило от  пристального  взгляда...  на тропе возвышается громадный сохатый. Равнодушно кинув  взгляд в нашу сторону, шумно ухмыльнулся  ноздреватым  воздухом  и, горбатясь, перебирая мышцами под полинявшей шкурой,  небрежно обошёл людей и, не торопясь, взгромоздился на  шуршащую тропу.  Презрительно выпятив свой широкий зад, он постоял у старой ели, встряхивая ушами, прислушиваясь к звукам тайги. Потом степенно двинулся дальше и словно растворился в прозрачном воздухе. Сухая тишина таежной осени вновь опустилась на землю, цепляясь за рваные клочья уходящего в лог тумана.

Веснушки 

Приближалась весна. Она с большим трудом, но терпеливо с удивительной настойчивостью отбирала у зимы ветреные морозные дни. И вот как-то раз, неожиданно на всех пахнуло такой свежестью смешанной с солнцем, что стало понятно, теперь зима не устоит. А солнечные зайцы уже играли на осевшем снегу, прыгали по мшистым пням, раскачивались на еловых ветках, когда с них падал снег, заглядывали в окна домов, стоящих под тяжелыми снежными шубами сугробов на крышах, путались под ногами игривых собак, захлебывающихся собственным лаем, и, разбиваясь о края слезливых сосулек, радужной россыпью высыпались веснушками на лицо озорной девчонки. Веснушки как акварельные точки только-только появились с расплывшимися краями, будто художник коснулся кончиком кисти ноздреватой бумаги.    

Немного Монголии

...звёзды в Монголии очень близки, во всех своих проявлениях: в свечении, в рисунках, мерцании, в ощущении бесконечности куполообразного пространства... 

...лучше спать без палатки, прямо на земле,.. смотреть друг на друга, звёзды на тебя, ты на них, смотреть просто, без восклицаний, без удивлений, а так... вот и встретились называется... 

...высота в этой стране около 1000 метров над уровнем, а иногда бывает и до двух и выше, воздух чист и кристально прозрачен, ...облака невозможных форм,  непредсказуемые оттенки закатов и восходов, шальная палитра утра и вечера − предвестников дня и ночи, словно заливает чистую скатерть, без единой помарки, без дымки и смога, без упрёка и лжи, без раздумий и укора... без чего и ничего... от этого переходишь в иное душевное состояние, которое невозможно описать, просто безумство вечного полёта, паришь в себе, над собой и над всем, и в тоже время стоишь, идёшь и боишься захлебнуться красками, чистыми, до безупречного сумасшествия. 

...нет пьёшь, и вновь пьёшь, а остановиться нет ни желания, ни возможности, лишь время как старый истукан с червивой узловатой палкой постукивает за плечами, и под её мерный перестук меняются краски, но чистота всегда, пока не надумает придти дождь, он даже когда подумает, уже тучи собираются, краски сереют, но всё равно чистота сохраняется в свежести, дышать трудно, лёгкие жадно хватают целебный воздух и живут без тебя, сами по себе, отдельно, пытаясь выскочить за пригорок, куда ушло солнце, или в купол − звездеть вместе... 

...Млечный путь распластывается двумя кусками ткани, один конец цельный, другой распадается в два оголтелых куска, и вновь бесконечность, ...очень трудно смотреть, но легко не столько понять, сколько на мгновение ощутить незримость чисел и пространства, их безмерность и конечность в движении взгляда...     

Билеты на концерт

На королевской даче в заповеднике вечерело. Неспешная беседа под душистый плов прерывалась дальними раскатами грома. Мой друг и наши собеседники, таджики и туркмены, собрались идти в дом, но я отказался. На улице тепло, лучше буду спать под навесом, чем на полу, застеленном ковром, дышащим лёгкой затхлостью. Меня принялись отговаривать, что мол будет ливень, да рядом старица, где много лягушек, а их любят кобры, но я лишь махнул рукой.

Ливень начался неожиданно. Открылись все небесные заслонки, и сплошной поток ринулся на уставшую от солнца землю. Вместе с ливнем пришла ночь, её крепкое темное покрывало разрывали молнии. Кроны туранги скрипуче гнулись, джигида ершилась, а тамариск пьяными тряпками веток подметал землю. 

Последний гром прозвучал совсем рядом, перед этим яркая вспышка молнии прошлась над водой и всё затихло. Невероятная свежесть и запахи мокрой земли окружили меня. Я блаженно растянулся на струганном полу, прикрылся спальником, не люблю залазить в мешок, но не успел закрыть глаза, как в дальних тугаях шакал затянул свою песню. Тягуче, высоко, ему тут же вторили различные голоса вокруг. Похоже, это целое семейство решило поддержать своего вожака. И не успели они закончить своё выступление, как с противоположного края им вторил другой, его также поддержали сородичи. Через пару минут вокруг дачи шумел разноголосый концерт. Я с ужасом подумал, что сегодня я точно не усну, как шакалий хор затих, оборвался на высокой ноте. Тишина была на редкость пронзительной. Начал дремать, но тут сквозь пелену первого сна прокрались странные звуки, лёгкое урчание с переходом в высокую область крика. Что же это? Подскочил, сел, повертел головой и тут понял,  лягушки, несколько видов. Орали дружно, да так, что я слегка ошалел. В мощной разноголосице, улавливались короткие раскатистые голоса жаб. Теперь я окончательно убедился, что сон ко мне не придёт. Хотя через короткое время стал погружаться в забытье, лишь помню о своём страстном желании, чтобы пришла кобра, а лучше несколько. 

Утро было тихим, свежим, в воде старицы отражались кудлатые ивы, навевая спокойствие. Ко мне подошёл наш доктор наук Сергей, стрекозятник и охотник, присел рядом с деревянным настилом, на котором я спал и, что-то рассматривая, сказал:  ̶ А сегодня ночью к тебе приходила одна фигуристая дама, с чудной заманчивой походкой.

̶  Не городи ерунды, кроме лягушек и шакалов, кто может придти.

̶  Думаю молодая блондинка, сам посмотри.

Я наклонился и увидел на земле шакальи следы. 

̶  Хм, точно блондинка.

А когда стал одеваться, то не нашёл своих носков. Всё перерыл, в каждый уголок заглянул, пусто. Видимо, блондинка была местным контроллёром, и носки спёрла в качестве билетов за концерты, левый – за шакалий, а правый – за лягушачий.

Воспитание человека

Вчера в нашей группе настояли сварить вечером манную кашу. Я её на дух не переношу, видимо дальнее детство сказалось, когда в меня впихивали это чудо кулинарии чуть ли не насильно. Остался голодным, сгрыз пару сухарей с чаем, с этим и уснул. Так что проснулся первым, а вокруг серое плотное утро. Небо пыжилось и иногда брызгала мелким, отчего на душе было также сыро и мрачно. От кострища с замокшими углями тянуло тоской, ничего не хотелось делать. На камне стоял мятый котелок с застывшей кашей, я её вывалил на этот же камень, брезгливо поглядывая на трясущиеся края кашных блинов. Развёл костёр, подвесил чайник, решил сварить что-нибудь путное, но неожиданно почувствовал какую-то осязаемую неприязнь. Будто кто-то сверлит взглядом твою спину. Поворачиваюсь и вижу бурундука, сидящего рядом с кашей. Он с завидным усердием так набил свои защёчные мешки, что они оттянулись и легли ему на плечи. Бурундук рассердился, когда я стал двигаться, пришлось замереть и тихо ему сказать: − Да по мне хоть всю её забирай, не жалко.

Зверёк не на шутку обозлился и попытался выговорить мне нечто неприличное, но у него получилось лишь невразумительное фырканье с выплёвыванием каши. 

− Ой, да уймись, не трону я тебя.

Бурундук приподнялся, гневно глянул на меня, утробно буркнул и побежал к рядом лежащему вывороченному комлю кедра, где под широким корневищем у него была нора. Он хоть и был тяжёл, но шустро подбежал к норке, а вот дальше пролезть не смог. Тогда зверёк жалостливо пискнул, сел рядом, лапками поправил свои щёчные мешки, развернулся и попытался пролезть задом на перёд. Конечно, тело его вошло в норку без проблем, а вот как дошло до щёк, то они сложились в два пушистых мешка и даже прикрыли ему глаза. Бурундук от возмущения заверещал, выскочил и обругал меня на чём свет стоит, при этом расплёвывая кашу вокруг себя. Немного успокоившись и облегчив свои мешки, он вновь кинулся к норке. В этот раз ему удалось проскочить заветное отверстие. Не зря ругался. Я же чтобы его не травмировать, взял застывшие манные блины и положил их у комля. Через некоторое время бурундук высунулся, понюхал воздух, затем полностью выскочил, сел рядом с кашей, глянул в мою сторону, сердито пискнул, мол, давно бы так, и принялся набивать щёки заветным лакомством. Я не стал ему мешать, пошёл за дровами, а когда вернулся, то вместо каши увидел только сырое пятно. Вот что значит правильно провести воспитательную беседу, даже человека можно уму разуму научить.

Коварное масло

Красив Саклаяз. Особенно в верховьях, где он собирается среди альпийских лугов, усеянных цветами. Бурлит его вода, чистая, хрустальная, насыщенная запахами цветов и земли. Чуть ниже, у порога леса, начинаются кедровники. Широкоствольные, приземистые, с надвинутыми кронами, как у сибирских мужиков шапки, так и видится, улыбаются они сквозь щетину хвои, хитро щурятся.

К корневищам одного кедра прижался ручей, забурлил, замыл крепкий корень. Я подошёл к нему и привязал небольшую сетку с сливочным маслом в полиэтиленовом мешке. Студёная вода Саклаяза не хуже твоего холодильника, в самый раз для масла. Правда может нагрянуть гость, жадный до этого лакомства, хозяин медведь, но, подумал я, вряд решиться, ведь запах дыма, да громкие голоса отпугнут его. 

Утром пошёл за маслом, пора чаем побаловаться, маслецо в самый раз к столу. Подхожу к ручью, наклоняюсь и вижу обескураженного бурундука, сидящего на крепком стволе корневища, у самой сетки с маслом. За ночь вода немного спала, поэтому часть сетки торчала над водой, а по крупной верёвке можно было до него легко добраться полосатому. Вот он и набил свои заветные защёчные, сел поправить ношу и растерялся. Слишком уж горячее тело у зверька, масло быстро начало таять. А он, горемышный, ничего понять не может, сидит лапками мешки прижимает, а они спадают. Часть масла течёт ему в утробу, другая сквозь зубы на брюхо. Испугался бурундук, заверещал, похлопал ещё раз по щекам, да вновь кинулся к сетке. Наклонился, наскрёб, набил рот, вскочил на сук, да опять сел, оторопело щупает, как оно тает, да пропадает. После третьего раза, зверёк истерично верещал, брызгался масляной слюной, дёргал хвостом и вскидывался столбиком. Жалко мне его стало, вытащил я початую пачку с печеньем, развернул, выложил у корня, отошёл. Пока я выкладывал мучное, бурундук уже охал, как больной старикашка, я даже удивился, что он может такие звуки издавать. 

Зверёк увидел печенье, пробежал по корневищу, сел рядом и стал лихорадочно набивать свои мешки. Потом осторожно пощупал, нет не пропадают, издал утробный писк и, радостно вздёрнув хвост, кинулся к соседнему кедру, где меж корней была у него норка.

Прохладная мечта (сентиментальное)

Вот и закончилось короткое сибирское лето, подкралась осень. В этом году осень удалась, она зажирела на летних дождях, на холодном лете и сейчас ведёт себя как толстый перекормленный кот. Лениво подёргивает хвостом, разбрасывая пожелтевшие листья, дышит первыми заморозками, выпадающими инеем на землю, мокнет в лужах бурыми листьями, похожими на пожёванные арбузные корки, но главное, осень принесла прозрачную прохладу. Сижу у костра. Задремал, и на границе реальности и сна, почувствовал, что я купаюсь в утренней свежести, наполненной морским прибоем и криками чаек. На холме, за высоким берегом притулился небольшой уютный рыбацкий домишка. Через мгновение вижу себя сидящим за столом с кружкой прохлады, густо крошу хрустящие иглы льда в замёрзшем песке, рядом неугомонный пёс. Я треплю его кудлатую голову. Неожиданно картина меняется, я иду на скалы, ловить рыбу... меня бы приветствуют бакланы, раскинувшие свои крылья для просушки, а у косой песчаной отмели, мне лениво машет бы плавником морской котик, глава семейства. В серповидном заливе стоит бы лодчонка под косым парусом, и вдоль моря идёт медведица, не звёздная, обычная, сердясь на своих медвежат, виновато хлюпающих лохматыми лапами по морской воде... 

Капли 

Тяжёлые дождевые капли скользили по жестяной крыше, отражая в своих изогнутых плоскостях вымокшие деревья и старую ворону, водрузившуюся на антенну. Ворона иногда покачивалась под порывами ветра и была похожа на странный флюгер в вымокших перьях. При скольжении капель дождя по крыше появлялись странные звуки, подобно древнему трамваю, карабкающемуся по склону. Дождь видимо был волшебным, так как, капли отрываясь от крыши, тут же преображались в  призрачные образы, разные, но довольно удивительные, так одна капля растянулась и из неё выскочила небольшая стайка простуженных драконов, со скрипом махающих своими чешуйчатыми крыльями. Другая, слегка замедлив свой бег у рваной жестяной кромки, выскочила сутулой фигурой в нахлобученной широкополой шляпе, с краёв которой, также падали капли. Иная в игривом беге пересекалась с другими каплями, сталкиваясь с ними, и разлеталась яркими брызгами огней ночного города. Были и такие, в образе стеклянных фруктов, что выкладывают на белоснежные хрустящие салфетки, и в их белесых отражениях пряталась тайна, с глубоким пряным цветом волшебного ожидания, с тёплой надеждой у сердца. Капли срывались в сырое пространство черёмуховых объятий, смешивались с белоснежными лепестками, и звучно распластывались мокрой цветочной белизной на чёрной жирной земле. А вверх, навстречу тяжёлым облакам, поднимались запахи старого сада.

Дорожное

Вечером ехал из посёлка Ташары. Три сытых тяжёлых солнца отражались в стёклах заднего вида, смазывая  отражённым светом дорогу и блёклые огоньки отставших автомобилей. Через некоторое время, солнце устало опустилось к горизонту и щедро окрасило удивительное смешение облаков. Фоном были раскиданы маслянистые нити широкой кистью, а поверх них мастихином затяжные ленты нервной рукой, вбирающие все оттенки вечернего. Под таким небом обязательно должны раскинуться травные холмы с угловатыми домишками на фоне остроконечных башен, чернеющего замка. Или тяжёлое полукруглое строение, брюхатое с оттопыренной крышей, колотой скорлупой взывающей к чужой галактике, а вокруг бугристая пустыня, настороженно ожидающая очередную тревожную ночь, предвестники которой уже надрывно хрипят в затенённых углах каменных развалин где-то за чахлым кустарником. Но под этим небом хамски развёрнута картонная серая стена из берёз и осин, пожирающих цвет, рождая мглистую грязно-синеватую дымку. Воздух уже наполняется упругой свежестью с легким дымным замесом... в машине с легкой хрипотцой, но глубоким голосом поёт Нино... а впереди, за очередным поворотом осень.

Городское

С утра лил сумасшедший ливень. Ночью он притаился за тучами. Немного сбрызнул легким дождиком ночной асфальт, так, чтобы все расслабились, мол сегодня погода наверняка удастся. А он после девяти сорвался словно с цепи... хотя какая может быть цепь у ливня, может серебряная или из добротного платино-титанового сплава. Вряд ли какой либо металл может удержать небесные потоки. Нет, он именно притаился, засел среди мягких туч, насупился, тихо сдерживая бульканье, а потом чихнул далёким громом и неожиданно выскочил сизой бесшабашной шавкой. «Ага! Вот и я! Не ждали, расфуфырились, расбушлатились, а вот вам!» 

Поплыли потоки по лобовому стеклу, стекая на тротуары и дорогу, сливаясь в шумливые бурливые струи, взбивая пену у края захлёбывающихся дорожных колодцев... Причудливым бугристым зеркалом расстилаясь на асфальте и мутной лужей расхлёбываясь в низинах, поднимая щуплые малолитражки, заливая по самые фонарные глаза горбатые фуры и сгребая под их бампер речной дровяной мусор, а там уж и бревенчатый... 

В городе возникло короткое замыкание катастрофы...

   Страхи

   

   Вслед за последним лучом солнца, скользнувшим куда-то за высокий берег реки, из своих мест полезли Страхи. Одни, поскрипывая и охая, другие, чертыхаясь и шумно ломая сучья валежника, шли напролом, третьи взлетали, гулко ухая и хлопая совиными крыльями, растворялись в еще сером небе. И только ночь, как строгая хозяйка, могла утихомирить их, накрыв своим черным покрывалом. Тогда Страхи перешептывались в траве, вздыхали за черемуховым кустом и, недовольно попискивая, возились в стогу сена. Страхи собирались вокруг костра, у которого грелись путники, окружали их плотным невидящим кольцом ночи, плясали длинными неуклюжими тенями на глинистом берегу.

   К утру, они развеялись, как  дым костра, разбрелись в кустах тальника, осели зеркальной росой на листьях деревьев, оставив легкий туманный след в памяти, как несбывшийся сон. 

Флаг Гоби

 «Хонгорын Элс…» песчаный великан прочищает глотку. На самом деле за столь хриплым названием скрывался удивительный край самых больших барханов Монголии… По пескам лучше всего идти в одних носках, достаточно удобно и даже приятно. 

Ноги мягко вязли в податливом песке, и я поднимался, любуясь невероятными изгибами линий, поражающих своей безупречностью. Наверху открылся потрясающий вид. Вдалеке над цепью гор сгрудились тёмно-синие облака, затеняя склоны. У подножия робкими желтоватыми волнами поднимались небольшие барханы, резко вздымающиеся в гряду. 

Солнце склонилось к горизонту, свет изменился, краски загустели. Я ушёл от нашей группы в сторону по гребню, с подходящей точки сделал серию снимков, потом сел на песок и стал наслаждаться цветовой игрой, ожидая появления нужных оттенков.

Неожиданно начался ветер. Он быстро набрал силу и к верхушкам барханов потянулись песчаные ручьи, словно многочисленные змеи, сплетаясь в сплошной поток и срываясь с гребней. Пришлось прятать аппаратуру, закутываться в арабскую куфию и двигаться в сторону лагеря. Для этого мне нужно было вновь пройти одну из самых высоких вершин. Когда я забрался наверх, то обомлел. Ветер дул в спину, гнал песок, ближе к вершине бархана это уже был сплошной поток, только в отличие от воды он не срывался вниз, а вздымался вверх с самого края гребня. Передо мной стояла живая стена, песчаная плоскость с причудливыми разводами, в струящемся потоке тяжёлые песчинки срывались вниз, они стекали словно капли воды, часть из них скрывалась за краем. Ничего не было видно. Протянул руку, она свободно прошла через песок. Тогда я наклонился, мои плечи погрузились в стену, и передо мной открылась долина. Внизу наши палатки жались к машинам. Я откинулся назад и всё повторилось, сплошная завеса и лишь странный звук живого песка, лёгкое шипение со слегка слышимым потрескиванием. Трудно передать своё состояние, я словно попал в одно из сказочных путешествий Синдбада, хотелось сохранить эту магическую таинственность и тихий восторг. Я поводил рукой по стене, песок ласково обтекал мою ладонь, струился вверх сквозь пальцы. Через некоторое время я с криком прыгнул в это очарование пустыни и, пролетев несколько метров вниз, погрузился в бархан. Надо мной шипел громадный флаг пустыни Гоби, срывающийся с высокого гребня и уходящий в небо. Я лежал на склоне, не хотелось подниматься, но с долины уже потянуло холодом, темнело, пора было идти. 

Пролетая над Бразилией

С левого борта самолёта видна большая кофейная река. Извивается жадной змеёй, миандрирует резкими изгибами, скидывая уже ненужные куски тела старого русла, в виде кривых озёр стариц. Это верховье Амазонки. Про неё можно сказать, что она утопает, хотя несуразно говорить про реку, про воду, что она утопает. Амазонка захлёбывается среди нескончаемого моря зелени, пытается вырваться на свободу, но лишь вязнет в топких берегах. И хотя мы на высоте почти в одиннадцать тысяч метров, а забортом крепкий мороз, как отражение дыхания космоса, я почувствовал плотный спрессованный воздух джунглей, сырой, наполненный тихими всплесками неторопливого весла  и резких криков птиц, постанывания обезьян с их древесной деловитостью…

Первая ночь в Перу

Уже второй день мы постоянно убегаем от ночи. Вчера она настигла нас в Москве. В этот раз мы её встретим в Лиме. Она придёт мокрая, запыхавшаяся после дорожных хлопот, усталой собакой ляжет под окнами отеля. И город с мягким мармеладным именем Лима, будет кормить её сырыми запахами, украсит бусами ночных огней. Ночь нас догонит, но время на моих часах будет перебираться по сибирским отметкам, оно в циферблатной круговерти забудет о разнице в двенадцать часов и главное не сразу можно будет понять – где утро, а где вечер, пока не услышишь шорох платья ночи, буэнос ночес, или не увидишь степенное солнце, вальяжно поднимающегося из-за горизонта, буэнос диес…

Душевная встреча

У основания горы Иикту лежит ледник Большой Талдуринский. Его широкое тело резко обрывается, и из под ломанных сломов льда вырываются шумные воды реки Талдуру, которая быстро теряет свой норов в широкой долине. Тут она лениво распадается на множество рукавов, не редко образуя широкие лужи-озерца. Подходя к одному из них, заросшему по берегам мелким кустарником и в ряде мест сочной высоко травой, я спугнул самку огаря, красивой рыжей утки с ржаной шеей и головой. Она шумно взлетела гортанно выкрикивая своё картавое «аррара» и, тяжело накренившись, устремилась в сторону левого склона хребта. Рядом с ней сидели три птенца, они как по команде кинулись в разные стороны, вырисовывая на ровной глади воды линии, идущие в углы призрачного треугольника. Двое из них быстро укрылись в кустарниках, а один направился в мою сторону. Я замер, смотря, как оголтелый утёнок ошалело загребая лапами, разбрызгивая воду, подгрёбает ко мне. Он сунул клюв между моих ботинок, закрыл глаза и быстро успокоился. Его тёмная окраска с палевыми пятнами, позволяла хорошо прятаться среди трав и обросших камней, но тут он был как на ладони. Видимо, он закрыв глаза, посчитал, что окончательно укрылся от опасности. Также маленьким детям кажется, что они спрятались, когда забираются в кресло и закрываю ладошками лицо. Я потихоньку присел, наклонился и осторожно пальцем погладил его по голове. Он открыл глаза, искоса посмотрел на меня и от увиденного открыл клюв, но лишь на секунду, после чего развернулся и с писклявым криком бросился в сторону кустов, где быстро скрылся.

...даже и не поговорили, а так всё хорошо начиналось, и серая дождливая погода как раз располагала к душевной беседе.

   Чем пахнут лужи

   

    Конечно, легкими облаками, желтыми листьями, потерянным  мячиком, языком вислоухой собаки и по утрам  хрустящей  корочкой   льда...

       ... наверное, скоро зима?

Сердитый сурок

И какого лешего нас понесло в этот распадок, вдоль высохшего ручья, весной несущего свои воды в шумный Бугузун? Не знаю, но наша старая «Газель» надрывалась от непосильной ноши и крутого склона. Двигатель уже задыхался и, мне казалось, что я тащу на своей горбушке этот железный хлам. Неожиданно перед бампером машины проскочили два сурка. Причём один из них явно помоложе и полегче убегал от другого, матёрого, вдвое больше его. Молодой сурок занырнул в нору у дороги, а старый подбежал к входу, но не стал залезать, а принялся хрипло то ли кашлять, то ли каркать в нору. Именно такой странный звук он издавал, что-то среднее между кашлем тяжело больного человека и карканьем простуженной вороны. Явно старый выговаривал скрывшемуся в норе своё к нему неуважение, а также напоминал о степных законах и почитании старших. Он был сильно возбуждён и рассержен. Я резко остановил машину, чтобы не наскочить на скандалистов, высунулся из окна и заметил: − Ты не слишком поторопился, дружище? Может зря ты его так?

Сурок повернул ко мне голову, изогнулся и дерзко выкрикнул нечто в мою сторону. После этого не спеша перешёл дорогу и, закидывая свою толстую задницу, двинулся к своей норе, где и скрылся, демонстрирую своё презрение к невоспитанным прохожим. Мои спутники радостно принялись переводить с сурчиного. Я даже не подозревал, что со мной было так много переводчиков с этого редкого языка, хотя судя по количеству разных трактовок, они явно лукавили. Хотя в целом можно было не сомневаться, что именно хотел выразить сурок по отношению ко мне. Правда, раньше я только слышал лишь различные варианты посвистов сурков, но чтобы они могли так бурно выражать своё недовольство, ни разу.

Кошки Иерусалима

В Иерусалиме чудесные кошки, их тут море. Они сосредоточены на своих делах, очень целеустремлённые, всегда куда-то спешат, лавируя среди пёстрой кричащей толпы. Такое ощущение, что для них это стороннее окружение подобно кустарнику или высокой траве. «Да, − думают они, − сегодня опять нудный  ветер, всё раскачивается, мельтешит, вокруг суетятся крикливые людишки,  машины шипят широкой резиной, надо успеть увернуться и нырнуть за нужный камень, найти немного еды и тёплое прогретое солнцем пятно на асфальте». Они не столько высокомерны, сколько недосягаемы. Мерзкое «кис-кис» воспринимают как шарканье многочисленных ног. Хотя могут обратить внимание на зовущего, требовательным зовом, и беспрекословным потиранием о штанину, мол чеши, коль назвался, чего стоять посреди улицы? Голубей спугивают походя, пробегая и небрежно меняя свою траекторию движения. Они давно властвуют над этой частью мира, видимо ещё в дофараоновую эпоху. Кошки вне людей, хоть последние и считают их зависимыми. Степенно сидящая кошка на скамейке, смотрит на играющих детей словно философ на бегущие морские волны.

Три встречи 

С ним мы встретились в начале лета. На небольшом повороте у колка смешанного леса. Он выскочил на дорогу, нырнул в траву и после нескольких прыжков остановился, приподнял голову посмотрел на нашу машину и с интересом принюхался к цветку. Уши Лисёнка слегка просвечивали в контровом свете, чистая рыжая шкурка отлива чуть серебристым. Он неторопливо двинулся в поросли, подныривая головой под высокие пучки травы. Второй раз мы с ним встретились в конце лета. Удивительно, вспомнили про него, позвали, негромко, «Лисёнок», и вот он уже бежит по дороге, по низинке, где густым щетинистым ковром раскинулось пятно из крапивы и конопли. Лисёнок пять пробежав не много, остановился, сел и с любопытством посмотрел на нас. Потом неторопливо, деловито вытянув хвост, трусцой двинулся к березняку. В этот раз подъезжая к тому же самому повороту, шепчем «Лисёнок, Лисёнок», и вот он, ...растерзанный лежит у края дороги, сломанные лапы и куски шерсти, голова запрокинута, открывая беззащитное белое, глаза остекленели, верхняя губа приподнята, оголяя ряд зубов... Видимо, попал он на прицел в день открытия охоты, когда в это место приезжают толстозадые охотнички и после смачной выпивки палят по сторонам, радостно гогоча. Наверняка потом натравили своих собак...

Вот такая третья встреча.

«Лисёнок, Лисёнок», слова сухим шёпотом повисли над осенними кустами...

      Гриб

   

     Рос один гриб, должно быть съедобный,  но  ворчливый,  как старые ворота без смазки. И то ему не так, и это не на  месте, и солнце светит неправильно, и дождик моросит уныло.  А зверюшки всякие, так те просто пираты лесные, все  топчутся, топчутся и все вынюхивают, высматривают, чтобы этакое  вынюхать, высмотреть, вытоптать и съесть.

     Вот так и рос один гриб, должно быть  съедобный,  пока  не вырос в

             ... обыкновенную ПЛЕСЕНЬ.

   

   Пугливая обезьяна

   

     Идет обезьяна по лесу и с  опаской  оглядывается  на  свои следы на тропе. А вдруг оживут, да как побегут за ней с визгом, с уханьем. Догонят ее и за пятки, за пятки цап - цап...

     ... нет, лучше ходить по деревьям.

   

     Парoвоз

   

     На станции, в тупике, заросшем ивняком, тихо погружался  в землю старый Паровоз. Колес его уже не видно, высокая  трава еще немного и достанет до перил. Паровоз устал за  всю  свою долгую жизнь, даже стоять ему было тяжело и он наклонился на бок.   Но вот по старым ступенькам, держась за облупленные перила, стал подниматься мальчуган. Вскоре его руки коснулись  рычагов в кабине паровоза. Наш старик вздрогнул от неожиданности, и забытая ломота  упругого пара прошлась по его дырявым котлам.  А  ручонки  бережно открыли створки топки. Теплым детским дыханием  наполнилось  сердце Паровоза, и шершавые колосники по давней привычке стали  разогреваться. В проеме окна показалась голова мальчугана, и по-хозяйски блеснули лукавые  глазки.  Старик как-то подобрался и выпрямился. Он ликовал. Тут мальчишка потянул за остаток висящей проволоки. Что-то надо сделать, но что...забыл. Неужели забыл! Вот старость  –  не  радость, как же так. Нет, вспомнил, надо... загудеть.  И  из  тупика раздался хриплый надрывный гул, наполняя воздух горячей пылью с улицы.

      Старый Паровоз долго еще прислушивался к испуганному  топоту босых ног.

     ... – Вот надо же – напугал...

   

   Муравей

      Нет, это не щепка, конечно же нет. Разве  не  видно,  что под кленовым парусом, взбивая пену за кормой, по  озеру  идет корабль. А имя ему - “Летящий муравей”...

      ... стояла осень.

   Сказка для одного лица

   

     Зажгли паяльную лампу луны, собрали в млечный мешок  звезды и дружно зашептали: «Вол...» – это крутолобое слово  шариком во рту забивается под зубы, «...шеб...», во  всех  щелях зубного забора мелькнули бородатые отблески затухающего пламени языка, «...ство!» – разрез волчьих глаз в  серой  шерсти ночи с душераздирающим воплем.

    А теперь еще раз: «Вол...шеб...ство!»

   Все! Я волен в своих поступках и ограничен единственно  убогой фантазией. Для начала сверну свое Я в бараний рог, налью в него и выпью, затем скомкаю его в теплоту неостывших  следов и разбросаю по всем дорожкам, под неспешное хлопанье босых ног, растолкаю его по щелям старого дерева,  брошу  камнем в звенящий ручей, накручу на колесо  старого  трамвая  и пусть оно стучит по утреннему городу, скрипя тормозами,  повешу его одиноким фонарем на улицу  и  пусть  оно  сосулькой растает во рту и густым туманом упадет на тихое озеро, и тогда пойду спать ...      можно быть спокойным за свое Я ...

   

   Философ

   

       В сумраке кухни вздрогнул холодильник, спросонья хрюкнул и, спохватившись, пристыжено заурчал хриплым басом. Неожиданно проснулся водопроводный кран и у него из носа  закапало  горячим.  «Вот, опять просквозило прокладки», – и он угрюмо уставился  в  белеющий кафель  стены. «Просквозило,  просквозило», –  радостно  зазвенели чашки на полке, они недолюбливали кран и  считали  его  скрягой, постоянно жалеющим воду. От этого шума сонный  ножик  свалился  в открытую кастрюлю с коротким комментарием: «Бац». Нож был не  словоохотлив, но его призыв поддержал хор ложек,  которые  виртуозно исполнили сольфеджио. «Буф-ф-ф», – буркнула толстушка – банка и  с нее слетела крышка, затем показалась высокомерная, но очень любопытная простокваша. Испуганно заскрипел старый стол, крякнул стул и уперся спинкой в плиту. А она, не  долго  думая,  включила  все конфорки. Запахло жареным ножиком и пустой кастрюлей. Вдруг холодильник поежился и умолк. Плита смутилась и выключилась. Все  уснули, только легкое поскрипывание пера и шуршание хлебной  крошки нарушало тишину ночной кухни. Это работал старый таракан Поликарпыч. Сегодня он записал в дневнике: «Все течет и капает, все  изменяется, а тараканы вечны!» 

   ... – Хорошо, – произнес  он  и  от  удовольствия зашевелил усами.

   

   Агент

   

       Сегодня Санька был разведчиком. Его забросили  в  тыл  к противнику. Надо создать агентурную сеть, передать пароль  и взрывчатку. Санька, он же агент нескольких нолей и пятнадцати единиц, пробирался сквозь заросли стульев в большой  комнате. Потом ему пришлось проползти минное поле, где он  собрал всю пыль под диваном. Наконец установил агентурную  сеть в прихожей. Сеть была хоть старой и рыболовной, но надежной. После проделанной работы забрался в засаду (старый  черный шкаф) и стал терпеливо ждать, когда придет связной, он же бабушка, и через агентурную сеть можно будет передать пароль и взрывчатку. Агенту  Саньке пришлось долго  ждать  и,  когда пароль – китайский леденец – почти растаял во  рту, а  взрывчатка – большая зеленая муха в коробке – совсем  затихла  и глаза предательски слипались, из прихожей  донеслись  оханье Бабушки и звук битого стекла. Санька быстро выкарабкался  из шкафа и побежал на встречу со связным.  Связной  был  прочно опутан агентурной сетью, облился молоком и, тихо постанывая, возился в уголке прихожей.  Агент  нескольких  нолей  и  каких-то единиц сунул связному в  руки  взрывчатку,  проглотил остатки пароля и убежал на кухню. Из  прихожей  стали  доноситься тихие всхлипывания и жужжание большой  зеленой  мухи.

   Агенту  Саньке стало жалко связного, он  решительно  перестал быть агентом и смело бросился выручать теперь уже  просто Бабушку. Радость освобождения отмечали сгущенкой со свежим батоном. 

   «Да, хорошо когда  есть  Бабушка, –  подумал  Санька, – правда, она неважный связной, но ничего

   ...  завтра мы ее  отправим в разведшколу».

   

   Собака

   

   Однажды, когда я жил на этом свете, у нас  завелась  собака. Раньше в доме, где я грелся на батарее, обитали только  наглые  и очень глупые тараканы.  Один раз заезжали клопы. «На  гастроли», – как они потом сказали, после чего выпили весь дихлофос и скрылись в неизвестном направлении. Иногда на подоконник садились облезлые голуби или взъерошенные воробьи, но чтобы собака?! Она  появилась так неожиданно и была такой странной, что все  забыли  удивиться, всплеснуть  руками  и  сказать:  «Ой,  ой,  ой,  это  как    же?»

   Невероятно, но про собаку напрочь забыли, ходили, дудели в  трубы и хлопали в ладоши, а ей даже имя не придумали.  Она поселилась в прихожей, ела чужие ботинки и по утрам  выла  в  унитаз,  нагоняя тоску на соседей.  Собака часто убегала  в  городской  парк,  где любила зарыться в кучу с листьями и  наблюдать  за  прохожими.  А если кто-нибудь подходил  к  ней  очень  близко,  то  она  быстро выскакивала и гналась за любопытным. Загонит его на дерево, сядет и  скулит:  «Жалко-о-о,  высоко-о-о».  Боялась   собака    только милиционера, наверное, потому, что сапоги у него были с гвоздиками и пахли прокисшей гуашью.

      И вот как-то раз слышит наша собака, идет кто-то.  Подходит  к ней и  голосом  маленькой  девочки  говорит: «Собака,  какая  ты красивая.  Хочешь, будешь со мной ходить? – и протянула бутерброд с сыром. – Подкрепись, шагать  нам  далеко».

     В  первый  раз  собака попробовала бутерброд, он  был  намного  вкусней  любых  ботинок. 

   – Будешь Пальмой, –  сказала  девочка, – без  имени  нельзя  жить, страшно и одиноко.

    ... до сих пор они  где-то  ходят,  едят  бутерброды  с  сыром  и придумывают имена всем, кто одинок.

   

   Путешественник

   

   У всех  путешественников, знаменитых, именитых, и так, просто известных каждому и всякому, все случается однажды. У нашего Путешественника все, что не случалось и не происходило, то случалось и происходило МНОГОНАЖДЫ. Да, да я не ошибся, именно МНОГОНАЖДЫ, потому что наш Путешественник не любил, просто терпеть не мог слово многократно. От этого слова веяло каким-то ржавым домкратом – серьезное основание, чтобы не любить его. Так вот, МНОГОНАЖДЫ наш Путешественник прошел по своему Большому Атласу через Чрезменное Пространство и с помощью своих замечательных Часов через Незримое Время и остановился  у заброшенного колодца за старой калиткой. Потом крикнул в колодец свое «У-у-у» и с зеркальной черной глади, пронизанной  вечным холодом звезд, ему ответило разноголосое ЭХО. Путешественник сел на траву и аккуратно записал все, что услышал. Посидел немного, погрыз карандаш с плюшкой и подумал:

   – Эх, долго мне еще придется составлять «Толковый словарь Эхов и Эхунчиков».

   Неторопливо встал и пошел искать новый колодец, бредя через Пространство и Время ... 

   

   Ожидание

   

   Где-то над бескрайними морскими просторами закружился ветер. Он вскинул ввысь соленые воды, сорвал горьковатую пену и полетел в лесные  края. По дороге схватил пригоршню жаркого африканского песка и, лихо завывая, помчался  дальше.

         Ветер ждали. С утра все  замерло под Замшелой горой. Тишина повисла на паутинке ожидания. Вот-вот ей не хватит терпения и она рухнет в Высокогорный ручей. А он,  бедолага, тоже как-то притих, умерил свой пыл, только на перекатах  глухо порыкивал, как медведь после простуды. Тропа  по-кошачьи, изредка сухо похрустывая хвоинками, вела на Пихтовый гребень, где под перевалом на краю курумника  стояла избушка скрытня Голондая. Старик знал, что сейчас налетит Большой ветер по имени Ураган, знал и наслаждался тишиной ожидания …

   

   Потерялось

   

   Одно Существо, одинокое до стеклянной прозрачности, забрело в лес Пролазней. Забрело и в суматохе ломаных сучьев, радостных  криков  и беспорядочном топоте стертых копыт ...  потерялось. Теперь сидит  оно среди шума и неспешно думает, – как ему найтись…

   

Пустяк

   Один Пустяк застрял в двери. Не то чтобы застрял, так, за гвоздь зацепился. Да не просто зацепился – повис, безнадежно свесив ноги. Нет, не подумайте, он как добропорядочный Пустяк с серьезными намерениями пытался освободиться. Пыхтел, дергался, от напряжения несколько раз менял цвет лица – бесполезно. А в одно теплое время года, дверь покрасили, вместе с ней обильно залили краской Пустяка. Потом очень тихо, как-то из подтяжка, вытащили гвоздь. Теперь, казалось, уходи, никто не мешает, так нет – висит без гвоздя. Ответственный Пустяк, на ответственном посту, ведь если уйдешь, то пятнышко останется. Вроде пустяк, а неприятно важношагающим, быстроснующим, степенношествующим, с радостным криком прыгающим и другим, а также прочим созданиям…  вот и висит Пустяк, занимая важное место.

Притягательны привокзальные кафушки 

Вот сидит пара, ему лет тридцать пять-сорок, он в седле жизни, да причём тут седло, он чувствует себя даже не столько седоком, сколько жеребцом, несущимся по жизни, не понимая, что жизнь уже затянула поводья и путь его только в одном направлении, как бы он не метался, сколько бы он не рвал узду, путь ему в душное стойло, с тесными затёртыми стенками, где совсем недавно сдох его предшественник, и ему не вырваться, ему придётся ткнуться мордой в затхлые ясли наполненные подгнившим сеном, а на дне его остатки от предыдущего покойника. Да и запах  терпкой волной обдаёт бока, затхлый, отдающей прокисшей капустой. 

А она…  уже прошла её молодость, ей за сорок, модная причёска, дорогое платье (можно бы и дороже, но …), глубокие впадины вдоль рта, дорога к прищепкам, стягивающих складки кожи, но её ещё тешит надежда его иллюзорной любви, словно дым кальяна, замутняющий разум, но трезвая действительность давит под ложечкой и хочется быть обманутой… «ты меня любишь?» «Странный вопрос…».  Значит нет, где же пачка с сигаретами? Конечно с дорогими...

«Нам пора» − он лениво встаёт, мнёт плечами свой модный пиджак и смотрит сквозь неё. Трудно, пронзительно больно, будущее ясно, но трудно отказаться от него, хотя всё определено… и ему лететь в душное стойло, а ей… в пустоту.

Официантка Диана

 Армянка Диана, стеснительно ломающая слова, подобно грубой стамески, стружки летят со слов, падают под ноги, их топчут вновь входящие посетители, а она водит своими полными плечами, притягивает уже полнеющим телом взгляды сидящих, и пустыми глазами озирает окружение … лишь короткие телефонные звонки, с приседанием за стойкой, роняют короткие искры, но слишком короткие, чтобы оживить эти долгие, топчущие часы работы… 

остаются бесконечные мечты, тёплыми руками, ласкающие душу девушки… 

к вечеру грубые ласки, больше схожие с похлопыванием породистой лошади хозяином кафе, терзающим плоть своим остывающим телом… грязный алюминиевый стол, заполненный запахами чуть тронутой баранины в складках мягкого металла, упёртые руки с мерзостным чувством пустой толкотни секса… 

Странности

Странно писать письма, которые стираются почтовиком, растворяются в мыле мыла, чувства и эмоции уже выплеснулись, а ты пытаешься что-то написать, но уже другое, но то, что написано, уже растеклось по столу, и даже салфетки потерянности не могут их всецело впитать…

Просто вокзал

Удивительный мир, сидят трое парней, не больше двадцати двух, сыпят пошлостью и банальностями, а две простушки млеют под их взглядами, портя окружение дурным смехом…

ДЖИН

(В.И.Буданову) 

Говорят, что джины всесильны, что их возможности сотворения и разрушения безграничны. Многое что говорят, но истина, как обычно, лежит где-то на поверхности, нужно лишь её разглядеть, осмыслить, перестроить своё зрение и свой мозг, чтобы в простоте камней увидеть красоту, ощутить время, и прикоснуться к зёрнам сокрытых событий. 

Джины сильны окружением, к примеру, выдерни болотного джина из его трясущейся сущности, смердящей газами и испускающей ночные мертвецкие огни, и он превратится в трусливого прихвостня из очередной жёлтой газетёнки. Или стоит разрушить величественные цепи гор, синеющие на горизонте и подпирающие небо своими остроконечными останцами, и горный джин испустит дух, погружаясь в житейскую суету шумных кварталов Каира.

Когда-то было очень много джинов, их разнообразие не подчинялось исчислению, так как каждый из них считал для себя позорным любую статичность, застой, остановку. Это сейчас из тех немногих оставшихся на Земле джинов, основная часть домоседы. Хотя понятие дома для каждого своё. Одно характерно для всех, они устали от неумолимой гонки времени, гонки в которую когда-то по легкомыслию вступили в своё очень давнее тысячелетие. И теперь, наконец, поняли, что со временем никто не может тягаться, что оно всесильно. 

Время может рушить горы, высушивать бескрайние болотистые просторы, засыпать песком города. Никто не может устоять перед мощной поступью времени, оно как неумолимый железный локомотив идущий по дороге, способно снести любое препятствие. Но старый джин знал, что и время можно изменить, что русло, по которому оно течёт, это не ровная равнинная стрела, уходящая за горизонт, русло времени извилисто. И, как это ни странно, изгибы времени не линейны, они уходят в другие измерения, и может статься, что где-то есть перекрёстки, где можно попытаться уйти в сторону, или вернуться на старую дорогу. Вот только одна беда, что время не просто течёт в каком-то направлении, оно проходит через каждую песчинку, каждую крупицу жизни, унося с собой нечто, позволяющее ощущать жизнь всем своим существом, радоваться ей. И вдруг ты выскочишь на тот свёрток, когда ты был зелёным подростком, тёр прыщавую щёку в глубоких сомнениях выбора своего пути. Да, туда можно попасть, но ты уже будешь иным, время источит твоё бренное тело, ты уже будешь представлять собой не пытливое существо, а усталое, насытившееся нечто, и, главное, неспособное удивляться и радоваться с той пылкостью и влюблённостью.

Да, джины не смогли устоять перед временем, и оно их унесло с собой, раскидывая по своим берегам мелким галечником. 

Плетущий небылицы

Стремительно по мокрому асфальту, озирающийся на проходящий трамвай, весело выкрикивая прохожим ласковые пожелания, бежал человек плетущий небылицы. Он ничем не отличатся от окружающих, и от тех кто плетёт корзины, вяжет шерстяные носки или узлы на рыбацкой сети, и от тех, кто просто сидит в кафе, прячась за чашкой ароматного кофе, и от читающих новости в серых квадратах компьютеров, он лишь сплетает кружева небылиц. Вот он остановился и пристально смотрит на рождающуюся сосульку, она ему поблёскивает солнцем, отражая в своих отвисших каплях улицу и его самого, кошка подошла к нему и трётся о штанину, он приседает и гладит её, придумывая ей имя и новую историю, где у неё всегда будет чашка молока и весёлая бумажная мышь на верёвочке, а  вон там сидит усталый прохожий, вокруг которого собрались густой сетью сплетни, наполняя воздух густым запахом плесени, но наш знакомый срывает свою шапку и весело подкидывает её под самое солнце. Шапка падает к нему в руки, и усталый прохожий видит, что её края обуглились от весеннего солнца. «Надо же», − говорит прохожий и его настроение словно борзая вскакивает и разгоняет эти плешивые сплетни. 

Вот так он  бродит среди нас, улыбается, покупает мороженное, а в это время к нему приходят замысловатые истории, с ним разговаривают его герои. А что творится во сне? Тут уж целые вереницы небылиц топчутся на пороге его снов, беспардонно толкаются, тихо переругиваются и как только им разрешат войти, влетают, попадая под его тонкие пальцы, сплетающие из небылиц сказочные реальности, в которых так хочется жить.

     

     Желание

     

     Как хочется ощутить свободу, пусть даже в падении камня с вершины горы…

*  *  *

Прорваться сквозь пелену собственных предрассудков, оставить оболочку комплексов, безумство и гнев души, выскочить в пространство чистой комнаты размером с вселенную, совершенно иную, чем там, где ты родился и вырос. Ощутить легкость собственной поступи, и увидеть тускловатый, чуть мерцающий свет жизни, ещё не наполненной ошибками, неудачами и обидами. Пройтись по холодному полу, залитому первым весенним дождём, ощутить запах свежести простых досок, и присесть у открытого окна, через которое ничего не видно, кроме всепоглощающего солнца, разбитого на квадраты оконной рамы.

     

    Дождь

    

    Наконец пошел дождь, разрывая материю воздуха, нарушая порядок, он возносился ввысь, наполняя бегущие серые облака сыростью ожидания. Водяной поток, как перст указующий показывал, что время повернулось вспять и несется в неопределенное и потерянное место пространства, плутая по своим безумным коридорам. Вслед дождевым каплям, расписывающих косыми росчерками улицу, дома, мокнущие крыши и одинокого кота, полетели твои оскорбления, шумно захлебываясь в порывах ветра из ниоткуда. Слова как стая пуганых ворон, взъерошась, садились на фонарные столбы, где они металлом звенели, смешиваясь с электрическим потоком, кристаллизуясь обидой на тонких прожилках проводов, готовых лопнуть от напряжения и тяжести обвинений. 

    Наконец пошел дождь, взрывая пыль с асфальтовой мостовой, унося с собой ошибки и напрасные обиды, теряясь в тяжелых серых облаках. 

    

    Сухорукое дерево

    

    С любовью, трепетно наслаждаясь и восхищаясь каждым своим движением, оценивая их как бы со стороны, он украшал свое одиночество мишурой пустословия, бренными побрякушками значимости проделанной работы, прожженной тканью времени с редкими всплесками прекрасных секунд озарения,  банальными мыслями, текучими, как ртуть, хрупкими оправданиями на шатких ножках безделья. При этом он алчно смотрел с каким-то наслаждением кровожадного людоеда на свой талант, который подобно песчаным струйкам, утекал сквозь пальцы, падая в бездну небытия. Он смаковал с напускным равнодушием последние дни своей жизни, когда он будет вещать как птица Гаруда на каждом перекрестке о бесцельно прожитом. С маниакальным упорством менял, обменивал, изменял все вокруг себя и в себе, бросал начатые дела, закидывал в дальний угол пыльной памяти планы – грандиозные и так себе без претензий, с презрительным раздражением отказывался от предложений, избавлялся от окружающих его друзей и любимых, окружая себя праздно сочувствующими и простодушными попутчиками, со страхом скрывающимися за стенами собственного равнодушия. В потоке времени он превращался в некое сухорукое дерево на берегу пересыхающего ручья, с редкими одинокими листьями непосредственности, больше напоминающие глупость старика, впавшего в детство. 

    Сон

    

    Ты пришел к спасительному ложу, где всегда пытался укрыться от терзаний за стенами призрачного сна, когда когтистые лапы отчаяния слабнут, и ты в состоянии вырваться в туманную действительность по ту сторону сознания. Уже засыпая, ты предвкушал тихую свободу, но как часто бывает, пришел Давний Сон. Он, кряхтя, сутулясь, пришептывая и поправляя край одеяла, присел на край лежанки, раскрыл потрепанную книгу все на той же странице, где ты бредешь по крошеву осеннего снега, смешанного с жирной глиной и пожелтевшими листьями берез, проваливаясь в студеную воду рытвин, в холщовой рубахе, босой, с отощавшим щенком за пазухой и душой изъеденной одиночеством…

    

     Тьма

     

     Тьма стелилась по земле, как сырой туман. И там, где она  проходила, сохли деревья, замолкали ручьи и зверь падал на землю мертвую. И сохли губы, и скрежетало в груди, и смерти  хотелось,  как спасения, но жив ты был, и горело всё. И слёзы текли по лицу твоему с глазами твоими, но видел ты и слышал, хоть и  пепел  остался от тела твоего. И слышал ты слова страшные, слова истины. Но  верил ты, верил, что придет спасение, и оно в тебе самом…

    

    Душа

    

    Они гнали бездомную душу, упиваясь погоней, в победном крике глотая слова, травили собаками как дикого зверя, захлебываясь от восхищения собственной силы. Загнанную, дрожащую от страха, ее посыпали оскорблениями крупного помола, окунали в мерзкие лужи унижений, заставляя глотать горечь отчаяния, и снова гнали, не зная пощады. Гнали по грязным улицам заброшенного города и коридорам темной памяти под свист безумной толпы и равнодушие друзей, гнали до тех пор, пока она не попала в твои объятия…

    Душа свернулась, затихла и уткнулась в теплые ладони, иногда вздрагивая и поскуливая, впервые покойно засыпая под твое дыхание.

    

Книга снов

Ты видишь книгу снов. На обложке изображена вчерашняя луна с беспредельной силой, поглощающая лучи. Она странного оттенка дорожной пыли и запахом давленого подорожника. Не стоит ее открывать, не стоит к ней прикасаться, в ней спрятаны сны. Они словно змеи свернулись в плотный клубок и готовы разматываться, перехлестывая друг друга событиями, впечатлениями, ужасами, надеждами… Раскрытые страницы, словно крылья странной птицы…  

Смотри

Смотри, опадают листья, хрупкие, с нервными прожилками… размытыми мазками отражений они дрожат в зеркальных лужах. 

    

    Лёгкость

    

     Как легко раствориться в лабиринте зеркал, обрести одиночество в серой толпе...

    

    Раскрытая ладонь

    

    Твоя кожа пропитана солнцем с примесью степного ветра. Запах, запах мятой травы и дикой строптивости, смешанной с нежностью, такой неожиданной и такой желанной. Когда ты расслабленна, твои губы как ласкающая морская волна, слегка солоноваты. Они осторожно скользят по моему лицу, притягивая своей беззащитностью и рождающие желание, желание спрятать тебя в своих объятьях, чтобы тепло, рожденное любовью и страстью, не угасло под прессом страха, что тебя ударят, ударят раскрытой ласкающей ладонью…   

    

    Пыльный лес

    

    Свинцовые деревья, словно серые уличные тумбы, в мрачной задумчивости выстроились вдоль дороги. Листья покрыты толстым шерстистым слоем пыли. Вокруг роятся пыльные слова, непонятные следы в пыльном узоре застыли на сухой серой земле, тут же плутают пыльные звери. Они медленно двигаются, погруженные в сонный сгусток времени, с осторожностью, боясь стряхнуть драгоценные пылинки, с грустными глазами и воспаленными веками. Песни птиц глухо теряются в пыли с тяжким хрупким скрипом…  

   Мармелад

   

   Любители вы мармелад лимонные дольки? Ах, только не говорите, что ни разу его не пробовали. Конечно, детство, даже юность, скажем студенческая, там чай, хлеб и дешёвые сладости. Однако вот о чём вы, наверняка, не задумывались, а именно о подсохших дольках мармелада. Особенно они хороши, когда вылёживается в тени южных ночей. Да, по вашим глазам я читаю сомнение, откуда тени ночью? А вы посмотрите, ночью тени оживают, они порождения тьмы, и вполне очевидно она за нами всегда следует. Может, поэтому люди столь противоречивы, поэтому в них сложные клубки зла, добра, великодушия и мелочности… Ох, я опять соскочил с мысленной линии, так вот подсохшие, и пропитанные теплыми благоуханиями южной ночи, наполненные ясными шорохами и обласканными мягкими тенями, дольки столь очаровательны, что можно на короткое мгновение подумать, что вон оно счастье, вот, вы его держите в руках. А, собственно говоря, не счастье ли ехать в поезде, смотреть на убегающие огоньки, и вдыхать нечто возвышенное, заключённое в маленьком кусочке радости, да, да, вспомните сколько радости приносили вам эти дешёвые сладости, а тут ещё и подсушенные в таких местах…

   

   

   Путешественник

   (Моему  сыну  Сергею)

   

   У всех  путешественников, знаменитых, именитых и так, просто известных каждому и всякому, все случается однажды. У нашего Путешественника все, что не случалось и не происходило, то случалось и происходило МНОГОНАЖДЫ. Да, да я не ошибся, именно МНОГОНАЖДЫ, потому что наш Путешественник не любил, просто терпеть не мог слово многократно. От этого слова веяло каким-то ржавым домкратом – серьезное основание, чтобы не любить его. Так вот, МНОГОНАЖДЫ наш Путешественник прошел по своему Большому Атласу через Чрезменное Пространство и с помощью своих замечательных Часов через Незримое Время, остановился  у заброшенного колодца за старой калиткой. Потом крикнул в колодец свое «У-у-у» и с зеркальной черной глади, пронизанной  вечным холодом звезд, ему ответило разноголосое ЭХО. Путешественник сел на траву и аккуратно записал все, что услышал. Посидел немного, погрыз карандаш с плюшкой и подумал:

   – Эх, долго мне еще придется составлять «Толковый словарь Эхов и Эхунчиков».

   Неторопливо встал и пошел искать новый колодец, бредя через Пространство и Время ... 

   Ожидание

   

   Где-то над бескрайними морскими просторами закружился ветер. Он вскинул ввысь соленые воды, сорвал горьковатую пену и полетел в лесные  края. По дороге схватил пригоршню жаркого африканского песка и, лихо завывая, помчался  дальше.

         Ветер ждали. С утра все  замерло под Замшелой горой. Тишина повисла на паутинке ожидания. Вот-вот ей не хватит терпения и она рухнет в Высокогорный ручей. А он,  бедолага, тоже как-то притих, умерил свой пыл, только на перекатах  глухо порыкивал, как медведь после простуды. Тропа  по-кошачьи, изредка сухо похрустывая хвоинками, вела на Пихтовый гребень, где под перевалом на краю курумника  стояла избушка скрытня Голондая. Старик знал, что сейчас налетит Большой ветер по имени Ураган, знал и наслаждался тишиной ожидания …

   

   Потерялось

   

   Одно Существо, одинокое до стеклянной прозрачности, забрело в лес Пролазней. Забрело и в суматохе ломаных сучьев, радостных  криков  и беспорядочном топоте стертых копыт ...  потерялось. Теперь сидит  оно среди шума и неспешно думает, как ему найтись…

   

  

Часы

Сломались старые часы, их оставили на облупленном подоконнике, где они предавались воспоминаниям, по привычке отстукивая ход времени, но уже собственного времени, подобное ровному течению, вскрывающему старые берега памяти... 

    Если…

Если примерить ствол пистолета, воткнув его как стилет под сосок, и ощутить биеньем сердца наконечник пули, застывшей в створе … А может приложить вороненое железо к виску и попытаться понять тоску, скучающего патрона, или пальнуть в небеса, пугая ворон безумьем глаз, вырывая куски небес на мятые погоны, проходящему менту в сапогах из свиной кожи… 

Художник

Нарисуй мне печаль

Вздохи, шорох и запах росы

Нарисуй разговор…

По лицу пробежала дрожь и скрылась за огромными ушами. Рыжий чуб нехотя привстал, растопырил непокорные пальцы волос и, отливая золотистым солнцем, пальмой уставился в серое полотно. В глазах появился ужас и закапал на край кисти, которая дикой лошадью сиганула по степи-полотну, оставляя красочно-грубые следы горькой радости и миндального страха с солёным привкусом крови. Мгновение, его рука остановилась, и кисть повисла куцым хвостом, но только на мгновение. Неожиданно он ударил себя по лицу корявой пятернёй и стон бессилия и отчаяния вырвался наружу, распахивая потрескавшиеся ворота губ. Глаза брызнули на краски бесцветной печалью, и он вновь слился с кистью в дикой гонке по полотну.

И вот уже комнату наполнил запах свежего ветра, водорослей и морской воды. Ещё мгновение и яростный крик чаек слетел с полотна и устремился в открытое окно. Он спешил, боялся потерять всё, что выливалось красками, разбегалось цветными разводами моря, солнца, облаков… смех… Он слышит, как это чудо переливается, срывается с обветренных губ, вязнет среди кончиков пальцев, цепляется за волосы, в которых задумался ветер.

Еще мгновение и его лицо потемнело, громадный ком восторга барахтался в его узкой груди. Он не мог поверить, что с полотна на него кидалась, дыша красками, сама жизнь, − громадная в своём великолепии, невзрачная и грязная в своей откровенности и наготе, с ажурными надеждами на будущее, настолько хрупкими, что приходиться хвататься за ветки неверия, подавляя в себе крики отчаяния…

− Нет! Нет, я не мог создать подобное! − шершавой мыслью колыхнулась темнота его души.

− Нет…, нет…, нет…, − отбивало кузнечным молотом по его телу. И тут восторг вырвался разъяренным криком, и его захлестнуло волной чёрной зависти. Глаза потемнели, и он кинулся на картину, размахивая кистью, словно мечом как смертельно раненый воин. Он метался по разлитым краскам, рычал, стонал калеченным зверем, и бросал, бросал на полотно комья зависти цвета корицы и угля, глыбы беспробудно чёрной зависти и с изуверской унизительностью поливал это месиво жёлто-лиловым ехидством.

Мгновение… и какие-то чудовищно разлапистые руки схватили его за горло. От растерянности он начал нервно вырисовывать на них прожилки оправданий и, задыхаясь, рухнул на пол, где затих, заломив руки за голову…

А из окна доносился смех и крик чаек, который стелился над кроной осенних берёз…

Нарисуй мне печаль…

Схватка

Свое отражение в глазах, налитых кровью и яростью, видишь перевернутым. Рождая нечто реальное, напряжение переходит все границы, способное пригвоздить остатки дня к перемешанной грязи под ногами. Тучное тело придавливает тяжестью копыта и, они разъезжаются, прокладывая жирную борозду в грязи. Мгновение словно ножи, могут порвать мышцы и плотную кожу, окрашивая кровью рыжую шерсть. 

Кошкой идешь, медленно, пытаясь зайти сбоку, перебираешь пальцами, примеряясь к одутловатым ноздрям на квадратной голове. Он первым не выдержал,  бросил свое тело, словно потертый тулуп на бревно. Ты перехватываешь его, пальцы проникают в теплую сырую полость ноздрей. Тянешь голову вверх, слегка поворачивая… Скользишь, и ужас бьет горячее тело. Не успеваешь убрать ноги, его копыта тяжелыми жерновами придавливают твои ботинки, и, переступая, втаптывают твое тело в земляное месиво… 

Свежая кровь ложится киноварью на матовые куски вырванной почвы с примесью травы и рваными лоскутами кожи, она темнеет,  притягивает мух… и лишь равнодушная жужелица пробегает мимо…  

Когда…

Когда у тебя рождается решение уйти от меня, оно заполняет пустоту пространства, и возникает поступок, в сумерках на грани исчезающих суток, отсчитывая часы, несущие экспрессом к разлуке. Туда, где вянут цветы, не успев попасть в твои руки, туда, где глаза, наполняются влагой, и душа от отчаяния сохнет, теряясь в серых днях, железом обыденности скрепя…

    * * *

    Когда ты идешь по тропинке вдоль старой крепостной кладки, обвитой плющом  с танцующими причудливыми знаками на пожелтевших камнях, потрогай кожистые листья рододендрона и его ствол, обросший бородатым мхом, стряхни росу с тяжелых метелок мятлика, прислушайся к ровному дыханию моря у подножия горы, остановись, задержи дыхание и обернись – ты увидишь, что за тобой крадется тень, собирающая тепло твоих следов… не удивляйся, это я.

    * * *

Когда ты уходишь, прикрываясь ложью как старым одеялом, пряча глаза и рассыпая обещания вечной любви, жженая горечь тоски, иглами пронизывает, вырывая боль из тела, как из трута огонь, согревающий лишь одиночество…

Последний марш...

Старуха Бленда уже который день смотрела в глаза смерти, но не решалась переступить тот порог, куда беззубая её манила. Они обе уже утомились, но никто не мог уступить друг другу, но неожиданно на пыльной дороге грянул бравурный марш красавцев уланов. Старуха от неожиданности схватилась за сердце, резко приподнялась и глянула за занавеску. В это время её сердце оказалось в руках Смерти и не столько от боли, сколько от обиды губы Бленды скривились, она рванула на себя занавеску и навек затихла... В душной комнате прозвучал лёгкий вздох облегчения, беззубая дождалась своего часа...

Вопросы

...и почему для меня искренность всегда ассоциировалось с брызгами звёзд, с искрами бенгальского огня, такого свежего и новогодне-радостного, а непосредственность с прохладной свежестью ландышей, томящихся в тени леса и от этого эта тень благословенна своим сказочным таинством действия... запах ландышей всегда действо, всегда окутывающая заботливость лесных фей, сыроватость вечерней сказки после теплой кружки молока... ???

*  *  *

... метания между прошлым и будущим. Железные рамки, складывающиеся в клетки, куда какие-то люди с потными волосатыми руками бросают объедки нравоучений, поучений, самовлюблённости и жлобства. Как жить в этой клетке, - пытаться её разбирать или достраивать своими слабыми потугами на оригинальность...?

   Пришло время

   

    Откуда взялись чужие глаза, нет сил смотреть через них. Откуда появились чужие руки с грубыми одутловатыми пальцами. Откуда это противное тело… Видимо, осталась только душа, загнанная в жесткие грязные стенки постороннего. Пора всё выкинуть и только надо сделать одно – позвонить и сказать… но что?

Краска

Взять оттенки собственной тени, смешать с утренней росой и детской улыбкой, добавить блёстку летящей мысли и падающего луча на мраморный пол пустого храма, где вселенская пыль свивается в клубки змей памяти.

Пространство и время

Пространство и время − узел несовместимостей, стремящихся в бесконечность. Их причудливые изгибы, рождающие перекрёстки противоречий и сплетение судеб. Иногда они словно клубки, сотканные из невесомых паутин космоса, а нередко подобно лучам солнца в кронах светлого леса, рвутся сквозь причинные препоны и теряются в потоках незримой материи чудес и волшебства. Пространство и время своенравны и подчиняются законам, постичь которые невероятно трудно в своей простоте и совершенстве. Единство пространства и времени, словно гармоники совершенства, динамичны и взаимопроникающи, бурлящие в котле воображений и фантазий, существующих в замысловатых мирах, влияющих друг на друга, соединённых незримым потоком идей, вещей и, нередко, героев. 

Пространство и время сплелось в неразрывный сгусток спиралей и витиеватых петель. И где-то в этих немыслимых переплетениях нас кто-то ждёт, в надежде обласкать и обогреть, надо лишь не проскочить этот поворот, этот маленький уголок космоса, чтобы не остаться в полном одиночестве…

Ктоя…

Ктоя, ктоя, ктоя… в многократных повторах рождается имя женщины. Да, если это имя пропустить сквозь пыльный ветер южнорусских степей, то оно приобретёт мягкость и будет больше похожа на имя Хлоя. И тогда оно потеряет шероховатость, и будет напоминать лапу елки, где вместо иголок пена шампуня, со стойким запахом дешёвой синтетики. Женщина, девушка Ктоя, она звёздная жительница, кочующая по пыльным дорогам Млечного пути… Я выбираю на берегу студеной реки камень, что поплоще, обтираю его, смотрю на его рисунок и мысленно записываю на его шершавой поверхности послание, ей, живущей среди звёзд и чужих миров, также смотрящей на звёзды и повторяющей моё имя на красивом языке ночи. Затем резко, с силой кидаю его в звёздное пространство, вкладываю всё, что у меня накопилось, до пронизывающей боли в плече. И камень летит, иногда прикладываясь к звёздам, вокруг которых тут же разбегаются круги из печального месива темноты. А я стою и считаю «блинчики» погасших звёзд. Вот в очередной раз он так и не долетел, но, сколько потухло звёзд, сколько погасло душ...?

Сейчас

Сейчас время трудное, сырость, грязь, хмура, так и хочется присмотреть себе фонарный столб... но впереди солнце и зелёная весна, весна с легкой радостью и мягкой акварелью распустившихся почек, с жизнерадостной водой и запахом сырой земли, тёплым пряным запахом, ...как я это всё люблю... и из-за этого хочется жить... Скинь своё настроение, посмотри с другой стороны, даже на чай со сгущающимися сумерками.

Нить

Вьётся нить судьбы человека диковинным плющом, цепляясь за могучее древо жизни, пускает отростки детей родных и наречённых, детей обученных и спасённых…

Память

Память о детстве тёплым молоком напоит твою душу, томящейся под старой дерюгой затхлой тюремной камеры… 

*  *  *

...подобно медовому хмелю путают воспоминания твои нежные прикосновения...

*  *  *

   Запахи свежескошенной травы делают тело легким и невесомым, воспаряющим над лугом...

   

Дождевой портвейн

По стеклянным лужам затерянных душ сумасшедшей пляской дождя портвейна прошлых дней. Гладкая поверхность не морщится, не пенится, не взрывается под ударами капель, она лишь отблеск зеркал и на ней винные капли прошлого в кроваво-красных потёках. Музыка дождя фальшивит на ржавых струнах старой гитары, усталая рука отбивает ритм костяными чётками, разрывая прошлое, откуда на всех смотрит смерть из пасти будущего...

   

   Лотос

   

   Лепестки лотоса словно твои прикосновения, с влажной тревогой трепетно касаются моей руки... в лучах угасающего солнца...

   

Потерянные письма

     События, что нити в добром ковре, вплетенные в узловатые узоры нашей жизни… а стоит ли бежать за звездой, парящей над вершинами гор…? 

*  *  *

Всегда, когда я смотрю на голубое небо, передо мной возникают твои глаза. Они подобны небесной сини, наполняются солнцем в ясный день и искрятся, когда ты смеёшься. А с наступлением ночи, звёзды засыпают небосвод, и их лучи, словно взмах твоих ресниц, играют в холодном пространстве, напоминая мне о счастливом времени рядом с тобой. Хоровод звёзд сливается в весенний танец цветов персика, и я вижу твой легкий бег по тропинке, усыпанной лепестками и утренней росой. Помнишь, как я любовался тобой и тогда даже не мог представить, что наша разлука так скоро случится и моё сердце превратится в горестное пристанище отчаяния и одиночества. Знай, я найду тебя, что бы мне ни пришлось для этого сделать.

Твой блуждающий в потёмках...

*   *  *

     Не ведомо грядущее человеку, идущему по дороге, и лишь надежда, словно путевая звезда не оставляет его, освещая стремление к жизни... скорбью и печалью наполняется моё сердце вдали от тебя. И никакие опасности не страшат меня как разлука с тобой. Верь в мою звезду, и я буду жить вопреки злу, создающему смертельные преграды на моём пути, и будет тверда моя рука, разящая врага.

     *  *  *

     Ты спросишь меня, что есть моя жизнь? И впору задуматься, хотя сразу же предстаёт лишь один образ – дорожная пыль. Да, только с этим презренным предметом мира  могу я связать нынешнюю мою жизнь. Может еще, стоит примешать к ней холод и жару, пот коней и крики гибнущих, радость общения с близкими тебе людьми и гадостное отвращение от жадности, жестокости и беспробудной глупости окружающих,… но это лишь жалкое дополнение к дорогам, бескрайним как звёздное небо и безмерным как моя тоска по тебе…  Любящий тебя...

     *  *  *

     Без тебя тяжесть уныния сдавливает грудь, рождая тупую боль отчаяния, но время как мутный весенний поток, смешивает всё, и я боюсь, что не замечу, как жизнь потечёт по другому  руслу... Твой навсегда потерянный...

     *  *  *

Насколько редки цельные люди, кто в состоянии делать и принимать решения, не оглядываясь, отдаваясь полностью своим чувствам, кто не выбирает между чуть-чуть и наполовину... Когда бродишь по свету и встречаешь таких, то садишься рядом с ними и просто слушаешь, как они умеют молчать. Это сродни слушать звёзды, для тебя многое проясняется и тьма бездны становится очевидной, хотя всё равно есть тайное, глубокое, непонятое никем. Тебе зябко от одной мысли, что ты стоишь в этой же толпе непонятливых, слепых, тянешь руки, пытаясь хоть прикоснуться, но тонешь в пустоте. И твой разум вырывается из рамок сущего, ибо он не в состоянии осознать, что такое возможно... А он вот рядом сидит, тихо курит, и сквозь него видна бездна миров, но он молчит,  и ты не знаешь какой ему задать вопрос, хотя их мириады... и неожиданно с ним я вижу тебя. Ты садишься, неуклюже тянешь под себя ноги, смотришь на  землю, и тоже молчишь... этот сон уже который день меня преследует, и нет ему конца, а может это была не ты, а смерть? Твой страдающий...

*  *  *

Я знаю, что пишу в пустоту, в ту поглощающую бездну, где гаснет солнечный свет, где теряются следы и сгорают письма. Я знаю, что всё, чтобы я не сделал бессмысленно, но почему я пишу, почему я не могу унять эту боль? Нужно замолчать, отстраниться, забыть, но мне очень трудно сделать такие шаги, и трудно сдержаться. У меня нет уже надежды ни на что, нет ничего, чтобы могло меня хоть как-то согреть, я слился со словом "НЕТ", и на его перекладинах висит моя душа, сохнет как старое застиранное бельё. Мне нечего ждать, и не на что надеяться, я просто пишу, пишу, отправляя эти письма похожие на беспомощность, затерянную в бесконечности одиночества...

Листья

Листья, складываются под ноги как потерянные ладони, оторванные от нашей жизни... Они несут тепло встреч, искрящую радость твоих глаз, улыбку и нежность прикосновений... Они берегут ночи ласк и объятий, планов и мечтаний, словно шёпот песка на бархане... Они хранят нас от стужи, жёсткого преследования воспоминаний, способных резать плоть как битое стекло... Они пытаются остановить бессмысленность расставания, но бессильны в своей ломкости неприятия... Они не могут докричаться до тебя, лишь шорох, пугающий своей глубиной, какой-то космической беспредельности... Они пытаются подсказать, что будет за следующим поворотом, за тем, откуда не видно обратной дороги. Тихо, словно шорох звёзд, они просят обернуться и посмотреть на пройденное, и спросить, зачем?  ...а за поворотом лишь томительное ожидание, которое может ничем не сменится, так и останется на всю жизнь, что вот ещё один поворот, ещё один зигзаг и мы будем у края бездны, поглощающей всё… 

*  *  *

Листья многое помнят, чувствуют ещё больше, они могли бы тебе рассказать какие томительные ночи наваливались на одиноких,  даже в присутствии рядом сидящих, великих в своём ничтожестве и равнодушии, ...сколько они ждут, и сколько нашли, теряя…

*  *  *

Листья чувствуют фальшь, ломаются, стирая прожилки похожие на линии жизни, теряют свою плоть от безрассудных решений и спешки, теряют свой цвет, переходящий в бледно-бурый, цвет потерь и отчаяния... листья скоро сгниют, стирая память, как оконную пыль, …оставляя лишь глубокие раны на истерзанном сердце, ...выбором, сделанном в порыве надменности и нетерпения...

Снег

Скоро неделя как сверху сыпет снежной крупой, застилая неприглядную постыдность сырой осени шероховатым дешёвым одеялом. Странно, снег выпадал только ночью, а днём небо пыжилось серым, давило сырой прохладой, падая рассеянным светом на  продавленные следы живности, обитающей в этом захолустном уголке Земли. Следы каждую ночь засыпало, и казалось, что это Ночь сшивает новую книгу Зимы, где стоит её открыть и история каждого дня предстанет со своими застывшими запахами, смятыми вскриками, остывшим сопением, скрипом вновь рождающегося следа. Не пройдёт и месяца, как эта книга разбухнет, наполнится новыми историями, новым счастьем, страданием, трагедией и смешливой весёлостью утреннего солнца, вытаивающего края следов, превращая их в странных чудаковатых существ. 

А потом, по весне, солнце растопит эту книгу, всё смешается с прелой прошлогодней листвой, парной землёй, занесёт золотистым песком прыгающие следы зайца и смертельно раненного лося, следы любовных встреч и спешные, удаляющиеся, продавленные в носках, твои следы, ведущие в серую безвестность. Всё смешается и потечёт радужными ручьями, раскинется утлыми лужами, заполнит глубокие колеи, и к лету выпарит в голубизну, чтобы зимой вновь выпадать свежими выбеленными листами...

Что можно сказать человеку…

Что можно сказать человеку, от которого разбегаются тени. Вот он идет, и серая угловатая тень киоска начинает метаться подобно пламени, с каждым его шагом она рвется на части и кусками растворяется в соседней тьме, наконец, последний кусок, самый большой, отрывается и скользит по освещенной стене дома. А человек  мрачной грудой движется к остановке, где россыпью бесформенных камней застыли фигуры ожидающих транспорта. Их тени, словно жалкие собаки, жмутся к ногам хозяев, дрожь бьет их призрачные плоские тела, они, охваченные судорожным страхом, пытаются выскочить на тротуар, но тут же растворяются в агонии выброшенной на берег рыбы…  

Что можно сказать человеку, когда каждое сказанное слово, словно обломок дерева может застрять в его лице и кровавым укором напоминать тебе о собственном пустословии и равнодушии… 

Что можно сказать человеку с растерзанным телом, потерянной памятью, обманутой душой… человеку, которого связывает с настоящим только его одиночество, подобно ниткам хирурга стягивающих непокорные края рваной ножевой раны…

Пепельный человек

Мне страшно стать сущим, обрести реальное тело, принять в себя боль ощущений, понять страдания и радость. Да, я жалкий, не стоящий даже внимания серых теней, в предвечерних сумерках. Мой образ, сотканный из пепла событий и вещей, не может распасться на мелкие части, чтобы меня снесло на край обочины, где можно смешаться с грязью и навечно исчезнуть. Нет, мне предрешено, предписано и определено − восстать из пепла, принять чей либо образ, любой, какой выпадет на игральных костях случая, но невозможно остаться в выпавшем образе, нельзя сорваться и развеяться, нужно лишь идти по дороге с зажжённой свечой в ожидании телесного, когда огонь ласковыми языками будет лизать тварное. И вот тогда в огне, сгорая, я смогу понять и на миг ощутить себя живым существом, но лишь на миг, на большее у меня нет сил... 

Существо (сказочно)

В те времена, когда любая история, даже сказочная,  была реальностью, родилось Существо. Оно долго жило на Земле, но не  видя конца своих лет, не ощущая радости от жизни, не способное делиться с рядом стоящим, не ведающая чувства любви и одиночества, бродило по болотистым перелескам. Но в один день произошло нечто, разорвавшее небо яркой вспышкой, ослепляя смотрящих, и озаряя затаившихся, и после этого события Существо пронзила режущая боль одиночества. И вот оно бредёт, ломая ветки и обгладывая кору на тонких стволах осинок, иногда останавливается и с отрешенностью утопленника рассматривает свои волосатые руки, угрюмо кося водянистыми глазами, наполненными тоской и болью, на пожелтевшие листья деревьев. Впереди Существа раскинулась прогалина с мертвецкой мочажиной. От неё веяло такой жгучей тоской и безнадежностью, что даже чахлые деревья и жухлая трава не росли по берегам, лишь горькая соль засыпала вязкую глинистую землю. Существо, не останавливаясь, двинулось к топкому берегу, сопя и с трудом передвигая желтоватые ступни, погружаясь в смертельное месиво. С всхрапыванием оно разгребало мутную жижу, уходя в неведомое. Неожиданно на берег выскочил щенок, с весёлым хвостом   караликом, черный как зёв барсучьей норы. Он радостно

припрыгивал с лапы на лапу, иногда кружился на месте. Существо увидело собаку, остановилось в неумолимом стремлении к смерти и, тихо погружаясь, смотрело на невольного свидетеля своей гибели. Вдруг щенок заметил голову Существа и лохматые руки, раскинувшиеся в стороны, как крылья поверженной птицы. Щенок заскулил, припадая тонкой мордочкой на передние лапы, потом вскочил, сел и, закинув голову к небу, протяжно завыл. Тоска, страх и горечь потери вязкой болью проникали в его душу. Захотелось жить, дышать осенним чуть морозным хрупким воздухом, бегать по лесу, ломая ветки, плескаться в озёрной воде, не такой мутно-смердящей, а хрустальной, чистой, со звонкими всплесками на туманном берегу. На Существо нахлынул страх, страх потерянной жизни. Оно с глухим рёвом рванулось к собаке, но лишь глубже ушло в гнилую муть болота. Холодная вода, как костлявая рука смерти, подступила к горлу. Существо закрыло глаза, откинуло голову, напряглось и последний раз рванулось ввысь. Оно почувствовало как рвутся жилы под напором железных мускул, как лопается кожа и клочьями разлетается жесткая шерсть. Рёв существа придавил щенка к земле, он с испугом сунул свой нос в пахучие листья и хотел уже закрыть глаза, как увидел, что из бурлящего месива болотины вылетела серебристая

птица.

Желания

Желания, стремящиеся в некую трубчатую бездну проводов телефонной связи... летящие вопросы, страсти, ожидания, но лишь короткие гудки, как капли с сыреющих проводов в бездну, падающие и рождающие круговые волны, расходящиеся по сторонам, пронизывающие время, сквозь другие миры, ломаясь в их плоскостях и вновь преображаясь в желания чужих людей, живущих в неведомом нам... но мире ли?

Линии Жизни

Линии природы, как отражение жизни, её следы, как сплетение пространства и времени, − несовместимостей, стремящихся в бесконечность. Причудливые изгибы Жизни словно клубки, сотканные из невесомых паутин Космоса, нередко подобны лучам солнца в кронах магического леса, пробиваются сквозь препятствия и теряются в потоках незримой материи чудес и волшебства. Линии жизни могут сплетать узор в потоках воды, в нескончаемых песчаных струях ветра, в застывшем камне, в прыжке хищника, на руках человека, или в его творениях. Линии своенравны и подчиняются законам, понять которые невероятно трудно в своей простоте и безупречности. Единство линий, сплетающихся в пространстве и времени, словно гармоники совершенства, динамичны и взаимопроникающи, бурля в котле воображений и фантазий, существующих в замысловатых мирах, влияющих друг на друга, соединённые потоками идей, вещей, людьми, животными, растениями... 

Цепь

Цепь событий разрывается  и в голове начинают оседать отдельные звенья, сплетающиеся в скрученное кольцо с притягательной силой в центре. И вот скачешь по нему в который раз, уже всё начинает терять смысл, лишь череда ошибок выпячивается, но исправить ничего невозможно, нужно идти дальше, но это сплетение из рваной цепи держит, сдавливает, начинает уходить воля и желания... хочется попасть в другой мир, в мир других запахов и красок, хочется насладиться новизной открытия, прикоснутся и впитать в себя свежесть... но ничего не приходит, даже во сне, где вновь выстраивается бессмысленность в своей строгой черноте, затхлая, словно крысиная каморка в дальнем углу заброшенного двора, заваленного ненужными и брошенными вещами из твоей жизни... и нет оттуда дороги, ...даже когда бежишь по дороге и понимаешь, что снова уткнёшься в этот заброшенный угол, стоит лишь остановиться... вот я пытаюсь убежать от себя, но результат един...

Письма в пустоту

Я знаю, что пишу в пустоту, в ту поглощающую бездну, где гаснет солнечный свет, где теряются следы и сгорают письма. Я знаю, что всё, чтобы я не сделал бессмысленно, но почему я пишу, почему я не могу унять эту боль? Нужно замолчать, отстраниться, забыть, но мне очень трудно сделать такие шаги, и трудно сдержаться. У меня нет уже надежды ни на что, нет ничего, чтобы могло меня хоть как-то согреть, я слился со словом «НЕТ», и на его перекладинах висит моя душа, сохнет как старое застиранное бельё. Мне нечего ждать, и не на что надеяться, я просто пишу, пишу, отправляя эти письма похожие на беспомощность, затерянную в бесконечности одиночества...

Грань

Где найти ту грань, определяющую блеск лучшего часа... искать нужно долго, пытливо, засоряясь потерями и суетой, чтобы потом неожиданно понять - это было тогда... то...(когда-то), но вот сейчас пришло осознание...

Сей час

Сей час, сей, засевай этот час, воскуряй смоляные палочки событий, относящих лёгкий дымок наших душ для других миров, где этот дым сложится в чудодейственные костры неведомых праздников и непонятных богов... дымок, отдающий новыми запахами и красками... а какие могут быть краски в других мирах, а может быть там не столько краски, сколько наше видение расширяется, или ссужается, смешиваясь в неведомые спектры, и тогда мир становиться другим... а может краски остаются, но наше нутро начинает их воспринимать совершенно по иному, сносит чуткий ветер краски в сторону запахов и вот они не только блистают, но и чудотворно пахнут, исцеляя наше существо, а иные... отравляют, рождают ужасы и монстров из наших снов, которые на утро становятся тварными... 

Старость

Она вышла, тяжело расставляя одутловатые ноги, в стоптанных тапках и приспущенных чулках. Её грузное тело двигалось как старая лодка с просевшей кормой из грузной смоковницы, а скрипучие вздохи напоминали звук ржавых уключин... следы несли запах смерти.

А давай!

....а давай писать строчки и буквы на лепестках цветов. Задует ветер, понесет всю словесную чехарду и где-нибудь сложатся пироженные-предложения, мороженное-стихотворения и маленькие рассказы - варенья в банках из под соленьев. А осенью будем писать хорошие строчки на листьях и, смотришь, сложиться лёгкий солнечно-жёлтый стишок про лужу или ярко-красная песенка про прошедшее лето...

....а давай ловить блики оконные, лужные, в пруду и реке, на спинке жука и мокром коне. Заглям в глаза серой корове...

Продавец строчек

− Свежие строчки, берите свежие строчки, ещё не залёжанные на газетных мятых колонках и не пропылившиеся на пожелтевших страницах никому ненужных  книг. Берите, только что испекли, только что слепили, не пожалеете! 

− Эти откуда?

− С астраханских плавней, видите слегка тиной отдают, не подумайте это не плесень, это ихнее, доморощенное... продам по рублю за десяток...

− Эк хватил, дороговато, да и мне надоть с морозцем, с хрустом, а эти ж квёлые, видать заветрились...

− Окстись, всё сегодняшнее, а с морозцем, пожалте, вот вам архангельские, вот с Нарыма, а это что ни на есть якутские, вот уж где мороз, так мороз, а хрусту, до самых звёзд...

− Хорошо, беру эти... в дупло заверните, да выбери по старее... не жадничай!

Твоя жизнь

Позавчера ездил за город, в тайгу, на заимку. День был сумрачный, но тёплый, когда разливал водку блеснуло солнцем, а при допитии уже ушло, обиделось, оно к нам с распахнутой душой, а мы горькую... Потом ехал по полям, перелескам, в добром подпитии (редчайший случай, никогда такого не позволяю, но тут тайга...никого, ...эх, разрешил себе, почти как в Монголии, там это можно). На лесных дорогах шугал глухарей, они сизые, большие, лениво уходят под перелесок, или тяжело взлетают, распуская свой хвост, как веер, лопатно подгребая им сырой воздух... сбился, выскочил на зелёнку, и среди скатов сена гнал напрямую по ДжиПеЭсу, благо экран большой... Приехали на заимку, а там пресс охотников, завалили медведя и уже сварили,... вскоре они уехали, а мы спустились с холмов в деревню, растопили печь, я уснул, когда проснулся все уже отмечали наш приезд... водка вышла глубокой ночью и пришла тоска под руку с одиночеством... до утра ходил за пустыми мыслями по кругу, и повторял, повторял одни и те же слова, потом оказалось, что хожу вокруг старого засохшего дерева, и услышал голос :«Это твоя жизнь!», а на ней, на жизни сухого дерева, висят золочёные бирюльки счастливых минут, и старые рождественские игрушки, затёртые, засаленные, с облупленной краской, ...− вот тебе и дни твои. И тогда я устал, сел под это дерево и уснул, и во сне ко мне пришёл милиционер и сказал, что я пьян и всю тайгу забодал на своём джипе, и что он сейчас отберёт права и напишет козульку. Я засуетился, и пытался позвонить куда-то начальству, но не мог войти в контакты, всё мимо жму и тут вдруг увидел, что он сам-то выпивший, поэтому пишет по диагонали... проснулся. На улице снег, в доме горячий завтрак... потом опять дорога, засыпанная талым снегом, скользко, машина загребает колёсами, но не может выбраться на холм, пришлось включать хапы, а потом мост, поехал. Чувствую, что очень уж она не устойчиво стоит на дороге, так и соскальзывают колёса, и всё норовит нырнуть под откос. Ехал напряжённо до трассы, а там асфальт и столько машин, что растоптали на черном снег, превратили в воду... Ехал, и опять ночной кошмар, и опять забрёл к старому дереву, а на него кто-то повесил стеклянный шар, с блёстками изнутри и колотым боком, а там дырка, и в нём видно всё моё детство, ...так вот почему ты такой несчастный!

Пока ехал, сломалась печка, замёрз, приехал, залез в горячую воду, лежу, тело согрелось, а кости промёрзли, и чувствуешь их все, весь свой скелет...

Немного сравнений 

Её большое животное тело всегда сливалось с одеждой, ...и как прямая речь продавщицы овощного киоска, с точками, словно толстые бочонки селёдок, вопросительными знаками, набор хищных крючков для ловли губастых мужчин с потёртыми глазами, и восклицательными знаками – жезлы милиционеров, желающих остановить весь мир в преданной позе.

Стук влюбленных сердец

Красноватый отблеск невидимых светильников падает на каменный пол, усыпанный почерневшими листьями каштана. В центре стоит колонна, за которой вытянулся ряд таких же колонн с серым стальным оттенком, с выщербинами и полустертыми старыми рисунками. Чувствуется сухой запах пыли заброшенного дворца. Из-за передней колоны доносится звук странного биения в такт мерцающему свету. С каким-то бережным трепетом ему вторит эхо, скользящее вдоль стен, с трудом просматриваемых в темноте...

Отчаяние

     Сыпучий бархан, вздымающий свое тело к солнцу, под редкими белесыми кусками пустынного неба. Песок извивающимися змеями наполняет душу скрипучим шелестом уходящего времени. Горячий ветер сушит раскаленным воздухом. Вереница полузасыпанных следов на глазах стирается неумолимым ветром, но взгляд успевает пробежать по ним и рядом с вершиной бархана неожиданно проступает тень человека, стоящего на коленях, с откинутой головой, в выжженной солнцем одежде, иссушенными руками, потрескавшейся кожей. Его лопатки как ломаные крылья ангела выпирают на спине через лохмотья. Потерянной тревогой, безысходностью и отчаянием наполняется воздух...

     

   Мокрые шорохи

   

Сырой зеленоватый  туман плотной пеленой  стелился под пологом тропического леса, который  топит в своем теле звуки, оставляя травяные шорохи, сопение на ветках деревьев, всхлипывание и топкие вздохи, мокрый шелест следов человека и подушечные шаги слонов, жадно ловит в свои вязкие сети гулкие выкрики с вершин деревьев, хмуро сгущает бормотание в дуплах, с осторожностью скрадывает всплески на озере скрытом листвою и яркими красками замысловатых цветов.

Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:

Текст комментария:

Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.