Иаков пробудился ото сна и сказал:
истинно Б-г присутствует
на месте сем, а я и не знал.
Бытие, Гл. 28
Наверное, Вы думаете, что сочинять короткие истории легче, чем длинные романы. Уверяю Вас, это не так. Длинный роман - вещь сюжетная, цепь событий тащит автора за собой, правда, часто попадаешь не туда куда метил, но это уже издержки профессии. То есть романист – это безусловно профессия не хуже любой другой, и некоторых даже кормит, и некоторых даже неплохо кормит. Но что удерживает меня от написания романа (помимо врожденной неспособности долго следовать какой-бы то ни было линии), так это место моего теперешнего проживания. Когда печатаешь на английском киборде русскими буквами, твердый и мягкий знак просто путаются под руками. Было очень мудро на переломе эпох, а проще сказать, когда ломали старую жизнь как полено об колено, отменить, вместе с чертой оседлости, букву "ять". Была такая священная буква в русском алфавите. И ничего, прекрасно без нее обходимся. Вы, конечно, скажете, что можно обзавестись русским кибордом, и будете, как всегда, правы. Вы исправите мой англицизм на "клавиатуру" (тоже так себе русизм) и будете правы вдвойне. Но, – всегда это "но" как иголка в жопе, – я записываю свои истории на работе, и босс очень бы удивился, увидев такую штуку на моем столе. Мой босс родился в Филадельфии лет так восемьдесят назад и как-то привык обходиться без великого и могучего. Так что не писать мне романов в обозримом будущем, тем более что обозримое прошлое вряд ли позволит.
– Привет, Мона, – сказала Черная Лея, пробегая в проходе между столами. – О, ты опять чего-то сочиняешь. Смотри, Джордж увидит, настучит Сэму, замаешься обьяснять, что это ты делаешь тут в рабочее время.
– Привет, Лея, – кивнула Мона, – я уже почти закончила, просто я сегодня рано пришла, а тут уже никого нет, ну и вот, сейчас скину на флоппи и все.
Мона поднялась, сунула флоппи в карман и стерла свой текст из памяти компа.
– Ну-с, приступим. Что, опять полно бумаг, и пыли, и мусора, и прочего всякого?! Эй, бочечка, поехали работу работать! – и она выкатила из стенного шкафа большую, почти что с нее ростом, бочку на колесах, растянула в ней черный мешок для мусора, прихватила пачку мелких серых мешков для урн и розовую метелку для пыли из шерсти ламы.
* * *
– Выходи в коридор, – сказал Мистер Сэм. – Встань у стены. Чего испугалась, не бойся, не укушу. Так, смотри в камеру. – Он сделал снимок. – Это так, на всякий случай, если чего сопрешь. Пошли обратно в контору. Так кем ты была там в своей стране, говоришь?
– Я преподавала в колледже, читала курс финансов, экономики, – повторила Мона. Она смотрела на мордатого Сэма и думала:
– Ну раз потратился на фотографию, наверное, возьмет. Хотя кто его, чухонскую морду, знает. Фамилия на табличке длинная, финская, невыговариваемая не под каким соусом, вот тебе и Мистер Сэм.
– Ты у нас уже третий профессор, и чего вам дома не сидится?! А муж что делает? Ясно. В ночную смену пойдешь? С одиннадцати вечера до шести утра? Час на доллар дороже, восемь значит. Ну так как? Дам хорошее место, рядом с метро.
– Спасибо Вам огромное за предложение, но никак не могу. Иду учиться с сентября. Занятия днем, так что ночью надо спать. Мне нужна работа вечером. – Мона говорила короткими предложениями, медленно подбирая слова, опасалась за свой английский, но Мистер Сэм вроде ее хорошо понимал, по крайней мере не раздражался.
– О'кэй, я тебе позвоню через пару дней, скажу где и когда. – И Мистер Сэм махнул рукой, указывая на выход.
Мона шла по улице и радовалась, берет на работу, все-таки берет! Денег, правда, совсем мало, но с маминым пособием они выживут, ничего, может, раз уж пошла такая пруха, еще удастся найти что-нибудь на субботу и воскресенье, тогда вообще заживем!
Через пять дней Мистер Сэм позвонил и сказал, куда и когда выходить на работу:
– Работать будешь с 6 до 10 вечера, 7 долларов в час, на чек, значит, будут вычитать налоги. Как придешь, спроси у Пола, портье, где найти Джорджа, он тебе все покажет и расскажет.
Место оказалось замечательно удобное, в трех минутах ходьбы от метро, в самом центре, рядом с площадью Колумба. Патентная компания Ладас энд Парри занимала шесть этажей и подвал в здании на тихой боковой улице. Джордж, молодой высокий оливковый латинос с золотозубой улыбкой (золотые мосты у него во рту висели на крючках, зацепленных за здоровые зубы, ну как будто ему эти мосты в Донецке строили, а не в Сальвадоре), долго говорить не стал:
– Привет, будешь убирать пятый и шестой этажи. Это Карлос, он тебе все покажет и расскажет, я потом подойду, – он похлопал по плечу чернокожего мужчину лет пятидесяти и убежал по своим делам. Карлос коротко улыбнулся и повел Мону к лифту. На шестом этаже он открыл большой встроенный шкаф:
– Смотри, это все твое хозяйство, – он широко распахнул двойные двери. Внутри шкаф оказался довольно большой, просторный. В нем стоял большой вертикальный пылесос, пластмассовая бочка на колесах, и лежали картонные коробки с разным имуществом, чистящими и моющими средствами и прочими нужностями.
– Вот пылесос, смотри, здесь включается-выключается, вот так будешь снимать мешок, когда тянуть перестанет, значит, надо чистить. Эти маленькие мешки будешь натягивать на урны, а старые с мусором бросай в эту бочку. Она на колесах, так что тяни ее за собой куда пойдешь. На бочку будешь натягивать вот эти мешки, они большие, тебя спрятать можно. Как бочка наполнится, ты мешок завязывай, вытаскивай из бочки и складывай возле лифта. Чего говоришь? Тяжелые, конечно, так никто не заставляет тебя их подымать. Ты завяжи мешок сверху хорошенько, а потом навались на бочку и повали ее на пол. Вот, правильно. Чего говоришь? Ничего, тут ковровое покрытие, полная бочка тихо упадет, никто и не заметит. А теперь, когда бочка лежит на боку, тащи из нее мешок. Правильно, и так волоком до лифтовой кабины. Вот, и когда закончишь работу, все мешки, сколько наберется, надо вытащить на улицу и положить в кучу перед зданием, потом сама увидишь. Чего говоришь? Ничего? Это правильно. Теперь пошли по кабинетам. Вот, все кабинеты на этом этаже ты должна убирать каждый день, собрать мусор, oбмахнуть пыль вот этой метелкой. Она из овечьей шерсти и очень хорошо собирает пыль.
– Так, вот это конференц-зал, этот стол надо протирать полиролью, если есть отпечатки рук (а они всегда есть, дерьмовое покрытие, как и все тут, должен тебе заметить). Посуду не мой, на это есть другой человек. Просто сложи в коробку и все.
– Никогда ничего не бери в кабинетах, кроме мусора, учти, тут везде видеокамеры, так что смотри. Теперь вот, эти большие копировальные машины надо отодвигать и за ними тоже убирать и пылесосить. Они на колесах, ничего, сдвинешь как-нибудь. Да, после того, как соберешь мусор и обметешь пыль, ты должна пропылесосить весь этаж, и все разгородки в холле тоже. После этого – ноги в руки и на пятый этаж, там все тоже самое. Учти, на все-про-все у тебя четыре часа, так что шевелись.
Мона слушала длинную речь Карлоса, молчала и думала:
– Это же каторга настоящая, на каждом этаже не меньше тридцати кабинетов по периметру и еще с десяток в разгородках в холле, я и один этаж не успею за это время убрать!
Вслух она сказала:
– Очень много работы, я не успею.
– Так не все и не каждый день, не боись, – успокоил Карлос. – Главное, чтобы на виду не было мусора, чтобы урны были чистые и чтобы не было жалоб, а там сама смотри. И Василика на первых порах поможет. Она убирает третий и четвертый этажи. Если что не понятно, можешь у нее спрашивать. Пошли, я вас познакомлю.
Они нашли Василику на третьем этаже, сначала увидели бочку в проходе, а потом и ее саму. Василика оказалась маленькой изящной женщиной лет пятидесяти, довольно нарядно одетой, в туфельках на небольшом каблучке. Все что она делала, она делала легко и быстро.
– О, новенькую привели, снова мне учить ее надо, – недовольно встретила она Карлоса и Мону.
Карлос ушел, и они остались вдвоем. Василика пошла по кабинетам, Мона следовала за ней, но после первых двух офисов все стало ясно, и Мона ушла на свой этаж и принялась за работу. Через три часа ноги у нее гудели, спина отнималась напрочь, а пылесосить второй этаж она еще и не начинала. Василика, прибежавшая на помощь, только руками всплеснула, схватила пылесос и в двадцать минут все закончила – пропылесосила кабинеты начальства, собрала бумажки в проходах, опорожнила несколько незамеченных Моной урн, спрятанных под столами.
– А, такая же показуха, как и в моей гимназии. – И на Монин немой вопрос пояснила, что она была директором лучшей в Тиране гимназии, а здесь никак не может выучить язык из-за проблем со слухом.
– Не слышу я их, и все, на самом деле не слышу. Делала операцию, ничего не помогло, все равно слух падает, так что мне здесь самое место. Да ладно, давай мешки вытаскивать. Ты иди на свои этажи, и грузись в лифт, встретимся внизу.
Мона таскала мешки и думала, что Василика говорит ну просто очень хорошо по сравнению с ней. Да все говорят лучше по сравнению с ней, даже дети в колясках, Мона всегда слушает их с завистью. В метро так это просто катастрофа, ни одного слова не понятно, пока разберешься, где, куда и как, часы уходят.
Сейчас дома начинаются занятия в академии, она бы читала новый курс в эти дни. Что я, дура такая, сделала, плакала Мона, стоя под душем, черт меня понес на эти галеры.
* * *
Мона убирала кабинет мистера Келли, толстого мужика с вечно недовольной рожей, никогда не здоровавшегося и не отвечавшего на приветствия. Мона никак не могла привыкнуть к положению бессловесного робота, и продолжала автоматически здороваться, входя в кабинет.
Урны Келли всегда были забиты програмками музыкальных вечеров и концертов классической музыки. Было похоже на то, что на работе он целый день только и делал, что читал музыкальные ревью, вместо того чтобы патентовать все, что еще не запатентовано. Сегодня в его урне оказался толстый журнал, вот это да, National Geographic!
Мона вытащила журнал и отнесла в свой шкаф, почитать по дороге домой, а в нем оказался подписной купон. Много лет назад, на школьном уроке географии Михаил Егорович приносил бутылки с водой из Нила и Амазонки и рассказывал, что есть такой журнал в Америке, где пишут про дальние страны, и про зверей и птиц, и про дикие народы, и про все на свете. Так надо его выписать, и читать или хотя бы картинки разглядывать, все веселее жить на свете.
В кабинете у Рея Мона достала свой кофе из ящика стола и засыпала в кофеварку. Гайанец Рей разрешал Моне пользоваться его кофеваркой, когда он сам отсутствовал, и вообще разговаривал с Моной как с человеком, а не придатком к пылесосу. Рей любил белых женщин, заводился на каждое новое лицо.
Мона заварила кофе и села на кресло передохнуть. Рей неожиданно вошел в кабинет. В руках он держал роликовые коньки, видно, опять катался в Центральном парке.
– Я сейчас уйду, извините, – сказала Мона, поднимаясь с кресла.
– Ничего, ничего, сиди, я только на минуту, оставить коньки и взять портфель. Как дела? – спросил Рей, усаживаясь. – Как-нибудь я приглашу тебя на обед, хорошо?
– У меня только пятница свободна, с полудня до пяти, – ответила Мона, – а так я или работаю, или учусь. Как-нибудь, когда-нибудь, ладно, почему нет.
Однажды вечером Рей появился поздно, около десяти. Мона как раз тащила черные мешки с мусором из лифта на улицу. Рей поднял брови и молча смотрел, пока Мона не перетаскала все двенадцать мешков. После этого он перестал говорить о том, что как-нибудь пригласит Мону на обед, а затем монин кофе неожиданно кончился у него в ящике, как он сказал, он его выпил, и кофеварка перекочевала со стола в шкаф. А жаль, это была хорошая разговорная практика. Кроме него, с Моной разговаривали всего несколько человек: библиотекарша Катрина, канцеляристка Габи, толстяк Эванс и патентовед Боб Камбик, чех из деревни Малинка, и этого непродолжительного обмена репликами конечно же было недостаточно.
* * *
– Видела, за Василикой опять ее друг приехал, – сказала Лея. Они с Моной и Мирцей только что подтащили последние мешки к куче перед зданием и попрощались с Полом. Черная блестящая машина разворачивалась на углу. – Он каждый день за ней приезжает, возит ее домой. В ее районе не очень-то походишь ночью одна, сразу кто-нибудь потащится следом. Она говорила, это ее земляк.
– У нее муж есть, – сказала Мирца. Они уже дошли до Бродвея и стояли на перекрестке, ждали светофора. - Они такие.
– Кто они? - спросили Лея и Мона хором.
– Они, сербки, - отвернулась Мирца.
– А ты откуда знаешь? - удивилась Мона.
– Она из Албании, и я албанка, да. У меня там семья в деревне, я им деньги посылаю. У нас нельзя быть с чужим мужчиной, за это будет очень плохо, всем. А эти все проститутки.
– Вау, - сказала Лея. - Трудно у вас в Албании. У нас в Гарлеме легче.
– Ничего не трудно. Надо соблюдать закон, и будет не трудно.
– Какой закон?
– Закон пророка Магомета.
– Так ты мусульманка?
– Конечно, я мусульманка. Албания – наша страна, а эти поналезли, везде в начальстве сидят, командуют, и заставляют наших детей нарушать закон.
– А когда ты пришла, Василика тебе помогала.
– Они и тут командуют, я ее не просила мне помогать. Гляди-ка, грамотная она. Муж сказал: если она хочет, пусть делает твою работу, тебе меньше останется. Я пойду, мне на другую линию. – И Мирца побежала вниз по лестнице.
* * *
Черная Лея, расправляя желтые резиновые перчатки на худых черных руках, выглянула из туалета.
– Как твоя школа, - спросила она, - все путем?
– Ай, не знаю я. Сегодня одна женщина мне сказала, что я с моим английским никогда не найду работу. Представляешь? Я расстроилась, конечно. Что же мне, всю жизнь с этой бочкой обниматься? – Мона говорила, автоматически двигаясь по офису, наклонялась к урне, вынимала мешок с мусором, накопившимся за день и бросала его в бочку, и тут же надевала на урну новый пустой мешок. Она делала шаг к следуюшей урне, подкатывала за собой бочку, и цикл повторялся снова и снова.
– Кто эта женщина, – спросила Лея, – учительница?
– Да нет, такая же студентка как и я, только не иммигрантка, родилась здесь.
– Она никто. Я каждый день тебя вижу, иду с тобой на метро, еду пол-пути домой, и ты говоришь лучше и лучше день ото дня. Ты найдешь работу раньше, чем она, вот увидишь! Забудь о ней, не думай. Лучше посмотри на мою малышку, – Лея достала из кармана комбинезона фотографию.
Мона обтерла руки о бока, обтянутые джинсами, и взяла фотографию. На нее смотрела веселая девочка лет трех, кудрявая, значительно светлее кожей чем сама Лея.
– Ой, какая хорошенькая! Сколько ей?
– Три с половиной. Вся в своего отца. Все просит у меня байк, мамми, мамми, купи мне байк! Как будто у меня деньги есть. Сама знаешь, сколько нам тут платят, как раз чтоб не сдохли. Мне мать обещала дать денег на байк, она получит бонус на следующей неделе.
– Такая киска! А что ее отец, помогает?
– Ну да, о чем ты говоришь, его и след простыл давно. Нас трое, я, дочка и мать, вот и вся семья. Ну ладно, пойду работать, а то не успею. – И Лея скрылась за дверью туалета.
* * *
– Я подвинул бумаги, теперь легче пройти? – спросил Хью Вотерспун. Мона тащила пылесос через его кабинет между островками бумаг, лежащих на полу.
– О да, гораздо легче.
– Как Ваша мама, нашлась тогда, она в порядке? – вспомнил Вотерспун.
– Спасибо, она в порядке. Просто по-английски не понимает, и не брала телефон, так что я зря волновалась.
– Откуда вы приехали? И как давно здесь? Как Вам Нью Йорк?
– Мы приехали из Украины, здесь уже пять месяцев, кажется, вечность. После маленького украинского города здесь очень шумно, и вонько, и мало что понятно.
– Да уж, после маленького английского городка здесь тоже не очень-то разберешься.
– Так вы здесь тоже чужой?!
– Ну не так чтобы совсем, я бывал здесь и раньше, а сейчас у меня контракт на два года. Работы много, это хорошо. Была бы карта, я бы показал мой город.
– А знаете, в кабинете у мистера Эванса есть карта Европы, если хотите, можно это сделать.
– Как-то неловко, я его не так хорошо знаю.
– А его уже нет, я там только что пылесосила. Так что, хотите?
Они вошли в кабинет Эванса. Старая большая карта в раме стояла на полу у стены. – Видите, какая старая карта. На ней еще Сталинград и Сталино, и Мариуполь, – показала Мона.
– Какая большая страна Украина. – Вотерспун встал на колени перед картой и погладил рукой в верхнем левом углу. – А моя Англия такая маленькая.
Он стоял на коленях, водил пальцем по карте. Мона постояла и ушла, работа не ждет.
Через три дня карта из кабинета Эванса оказалась на улице, на куче мешков с мусором. Мона хотела было взять ее себе, раз уж никому не надо, но кто-то разорвал карту в верхнем левом углу, да и рама была уж очень тяжелая и большая, не с руки везти на метро.
* * *
– Мона, идем скорей! – Лея перекричала пылесос. Она посерела, на высоком лбу, оттянутом сотней косичек, выступил пот.
– Господи, что случилось? – побежала за ней Мона. Они сбежали по лестнице на третий этаж и влетели в дамский туалет. К запаху дорогих кремов примешался какой-то другой аромат. Лея распахнула дверь в первую кабинку – на полу посредине лежала аккуратная куча говна.
– Они думают, если я черная, так со мной все можно! Суки, проклятые суки! Я не стану это убирать! Пусть сами за собой гребут!
– Вот это да, кто же это мог сделать? На этом этаже никто меньше 250 долларов в час не берет, не люди – корабли в тумане, что они, обалдели?! – Мона остолбенело смотрела на кучу.
Джордж заглянул через плечо Леи и сморщился, как от лимона:
– О, бэби, ну и дела! Жаль тебя, киска, но придется тебе это убрать, ничего не поделаешь.
– Я не стану это убирать! Никогда! Пошли, Мона, - и Лея вышла из туалета.
Куча пролежала три дня, накрытая крышкой для торта, а потом исчезла, и вместе с ней исчезла и Лея. Карлос сказал, что ее уволили. Фамилии Леи никто не знал, телефона тоже.
Прощай, Лея! Имя твое – имя нелюбимой жены Иакова, родившей ему шесть сыновей и оставшейся нелюбимой, и умершей от жажды возле воды. Пей свою воду, Лея, холодную ключевую воду, источник чист и он твой.
* * *
Эванс сидел на своем кресле и ел круассан, запивая кофе. Крошки сыпались на его толстый живот, обтянутый жилетом, на кресло между его толстых ног и на ковер. В отсутствие Эванса вместо него на кресле оставался треугольник из крошек. Рядом в углу стояла соломенная кукла Хилли-Билли в полный рост. Если куклу дернуть за руку, у нее в глазах и в носу зажигались лампочки, и раздавалось хриплое пение. Когда Эванса не было в кабинете, Мона так и делала, но сегодня она только сказала:
– Добрый вечер, мистер Эванс, как насчет уборки?
– А, сегодня не надо, мне еще долго тут сидеть, видите, опять кучу бумаг навалили. Как Вы, о'кэй?
Вместо того, чтобы ответить как всегда – прекрасно, Мона вдруг сказала:
– Никак не могу найти работу.
– Это всегда завтра, – сказал Эванс и засунул последний кусок круассана в рот.
– Завтра. Может быть, завтра, – и Мона пошла к следующему кабинету.
В стороне от идей добра и зла
есть поле. Я встречу тебя там.
Джеладдин Руми, 1275
– Так вот, – сказала Черная Лея, – был у меня один итальянец.
Подружки устроились в креслах вокруг кофейного стола. Кафе было уютное: стены обиты деревом медового оттенка, мебель кожаная, мягкая, цвета бельгийского шоколада. Желтые стеклянные грушеобразные светильники свисали над столами на длинных шнурах. Пахло хорошим свежемолотым кофе и пряностями, в витрине стойки на маленьких тарелочках, покрытых кружевными салфетками, лежали крошечные итальянские пирожные. За стойкой улыбался высокий черный кофейщик в длинном зеленом фартуке поверх коричневой униформы, разливал горячий шоколад по белым фарфоровым чашечкам, стоящим на серебрянном подносе. Вот он наполнил все чашечки и подошел к подружкам.
– Желаете ли каких-нибудь пирожных? – спросил он, расставляя чашечки по столу.
– Я бы хотела маленькую тарталетку с малиной и взбитыми сливками, – сказала Толстая Грета.
– Мне, пожалуйста, тоже самое, – обрадовалась Длинная Зина. Она всегда радовалась, когда кто-то делал за нее выбор.
– Я ничего не буду, я на диете, – гордо сказала Красивая Маша и села прямо, расправив свои шикарные плечи.
– А я буду, мне эклер принесите, или даже два, – худенькая Черная Лея откинулась на спинку кресла. Она сделала глоток шоколада, облизала тонкие губы длинным, как у змеи, языком, и сказала:
– Станете Вы меня слушать или нет? Так вот, был у меня один итальянец...
За окном тихо шевелилось море на полуденном солнце, холодные брызги прибоя взлетали вверх и опадали веером вниз, в серебристый зимний песок, а здесь, в кафе, было тепло.
– Интересно, а как теперь в Италии, тоже зима? – спросила Длинная Зина. – Какого цвета там песок на пляже зимой? Хотя мне говорили, что Средиземное море теперь замерзает в январе, и там снег, и они ходят на лыжах в Грецию...
– Ну что ты несешь, подумай сама, ну какая Греция, какие лыжи?! Мой итальянец и не знает, где она, эта Италия, и куда они там ходят на лыжах. Он родился в Городе на Церковной улице и говорит на уличном жаргоне. Он даже гетто не может говорить, – рассердилась Черная Лея. – Долго вы будете меня перебивать?
– Ладно, девки, ша все разом, – скомандовала Тостая Грета. – Пусть Лея расскажет. Давай, Лея, выкладывай, где ты его подцепила?
– Вот именно что – где, – заторопилась Черная Лея, - я тогда работала в видеосалоне по выходным, фильмы выдавала. Хозяева решили, что черная работница за стойкой - это круто в ирландском районе, ну и наняли меня за пятерку в час. А я всего пару месяцев как приехала из своей Данзании, по-английски еще не очень, понимаю лучше, чем говорю, а понимаю половину примерно из того, что слышу.
Ну вот, стою я за стойкой, всем улыбаюсь. Там система была номерная, на каждой кассете свой номер. Кассеты у меня за стойкой на стеллажах стоят, а в зале для клиентов - только коробочки пустые, с картинками и номерами по торцу. Клиенты мне номер говорят, я должна быстро найти и подать, зарегистрировать, деньги получить или в долг записать, на карточку. Если не понимаю, чего хотят, прошу на бумажке номер написать. Некоторые сердятся, ругаются, что за чучело поставили, а другие ничего, добрые, улыбнутся и напишут номерок, а я уж пулей по стеллажам, быстренько найду и подам с поклоном, ну они и довольны.
Время идет, клиенты ко мне попривыкли, я – к ним. Стали разговаривать со мной, некоторые даже мне уроки делать помогали, по-английскому, я на курсы пошла, на бухгалтера решила выучиться. Образовался у меня воскресный клуб из постоянных клиентов: придут, фильмы возьмут, а уходить не торопятся. Облокотятся на стойку и давай болтать со мной, и между собой, а то и подежурят за меня, пока я в соседнюю пиццерию сбегаю.
Люди разные ходили. Была пожилая пара, он белый, а она черная, еще черней меня. Очень дружные были, никогда по одному не приходили. Было человек пять русских мужчин, одинокие, видно, и не очень-то удачливые, грустные какие-то, уставшие, совсем невеселые. Ходил один старик-итальянец по субботам, тот брал две порнушки, всегда одни и те же, а если их на месте не оказывалось, он расстраивался сильно. Так я стала эти порнушки для него приберегать. Он придет к открытию, я в полдень открывалась, возьмет одну порнушку и пропадет часа на три. Потом принесет ее обратно и возьмет вторую, и часа через три, смотришь, несет сдавать. Любил их очень, но по отдельности, не хотел, чтобы они встречались.
Совсем даже не запрещены порнушки, смотри сколько хочешь, если тебе двадцать один уже исполнилось. У нас в салоне была специальная комнатка для порнушек, за занавеской, некоторые мужики там часами сидели, картинки рассматривали на коробочках. Вот женщины никогда там не засиживались, как-то у нас все иначе устроено, мужикам труднее.
Нугзари был русский, но какой-то неправильный, не такой. Другие русские его не любили, говорили, что он бандит. Да он и сам их не любил и говорил, что никакой он не русский, а просто русские захватили его страну много лет назад и заставили всех выучить их язык, потому как сами другие языки учить не хотели.
– Моя страна – совсем маленькая, лежит в горах под русским пузом, – говорил Нугзари, – они на нас навалились и нефть сосут, и пока у нас нефть есть, они нас не отпустят. А как нефть кончится, мы им не надо станем, и они дадут нам вольную. Да только нефти той много, и никак она не кончается, и нет нам от них покоя.
Он приходил каждое воскресенье, всегда один, высокий, поджарый, как гончая собака, темноволосый, слегка небритый. Сначала подходил к стойке, здоровался со мной и с завсегдатаями, потом отходил к стенду с новинками, изучал их внимательно, затем обходил стеллажи со старыми фильмами. Порнушками он не интересовался, даже в комнату эту специальную не заходил. Выбрав несколько фильмов, с коробочками в руках подходил к моей стойке. Получив фильмы, всегда платил сразу и аккуратно ставил коробочки на место.
Я любила смотреть, как он двигается между стеллажами, проходит по салону от входной двери до стойки и обратно. Он вел свое тело, как гонщик формулы-один свою машину – стремительно и точно, сплошные кривые без углов, плавно переходящие одна в другую. Вот остановился у стеллажа, взгляд скользит по названиям, заинтересовался чем-то; уголки губ приподнялись в легкой улыбке, рука согнулась в локте, длинные пальцы взяли коробку, повернули, отложили в сторону. Знаете, как мужики обычно: весь перекосится, сопит, в носу ковыряет, в паху чешет, руки и ноги треплются в разные стороны. Нугзари был само динамическое совершенство. Я думаю, он и стрелял так же точно и красиво, как ходил - никогда не промахивался. Со мной он обычно перебрасывался парой-другой безразличных фраз, коротко улыбался и стремительно уходил, обтекая на ходу людей, детские коляски, стеллажи.
Так продолжалось несколько месяцев.
Как-то воскресным вечером, уже после десяти, я закрыла салон, заперла входную дверь, опустила засов, погасила свет, только за стойкой оставила лампу, и стала считать кассу. Обычно я подсчитывала выручку, забирала свою зарплату, записывала все в журнал, а деньги прятала в коробке за стеллажом. Хозяин на другой день приходил, проверял журнал и забирал выручку. Так у нас было заведено.
Тишина в тот вечер упала такая, что слышно было, как листья шуршат на тротуаре под легким вечерним бризом. Я закончила считать, сложила деньги в стопку и протянула руку за резинкой - перетянуть. Поднимаю глаза – передо мной стоит Нугзари. Стоит молча, блестит глазами, руки вниз свободно свисают, а сам весь как взведенное ружье - сейчас выстрелит.
– Как ты вошел, я ничего не слышала, – говорю ему, а душа моя в пятки упала и лежит там себе не поднимается. Испугалась я очень, но знаю – нельзя страх показывать.
– Ты оставила дверь открытой, вот я и вошел, – отвечает Нугзари. – Я не знал, что ты здесь.
– Как же не знал, когда я вся на виду, за стойкой стою, – говорю я и смотрю ему прямо в глаза, а у самой от страха зубы сводит, как-будто я ледяную воду пью из железного ковша.
– Это верно, – говорит Нугзари, – ты и правда вся на виду.
Он протягивает руку и гладит меня по голове, проводит ребром ладони по овалу лица до подбородка. Рука у него на удивление теплая и мягкая.
– Не бойся, я ничего тебе не сделаю, – говорит Нугзари. – Я сейчас уйду.
– Больше так не делай, – говорю я, – не приходи так незаметно, я могу испугаться.
– Не приду, – говорит Нугзари. – Прощай, душа моя Лея.
Он поворачивается и медленно уходит, останавливается перед выходом:
– Скажи хозяину, чтобы сменил замок. – Он открывает входную дверь, выходит и тихо прикрывает дверь за собой. Замок щелкает, запираясь. И опять тишина, слышно, как листья шуршат по асфальту.
* * *
Черная Лея замолчала, помешивая остывший шоколад маленькой ложечкой на длинном черенке. Подружки переглянулись, потом Красивая Маша осторожно сказала:
– А дальше? Что было дальше?
– Дальше – все. Ничего не было. Я никогда его больше не видела. Пропал. Как корова языком слизала, – ответила Черная Лея.
– Как же он вошел, если ты дверь закрыла? Видно, ты и вправду оставила открытую дверь, иначе как бы он вошел? – успокоительно сказала Длинная Зина.
– Дверь я хорошо закрыла, и засов опустила, я это отчетливо помню. – Черная Лея поднесла ложечку с шоколадом к губам, лизнула язычком: – Холодный! – и обратилась к кофейщику:
– Джо, нельзя ли это подогреть?!
Лея помешала шоколад ложечкой, зачерпнула, поднесла к выпуклым, изогнутым подобно натянутому луку фиолетовым губам, лизнула розовым язычком:
– Вот теперь хорошо, спасибо, Джо!
Она взяла оставшийся эклер, откусила кусочек, запила шоколадом и откинулась на спинку кресла. Подружки выжидательно смотрели на нее, занятые своими пирожными.
– Хотите другую историю? Так вот вам еще одна.
Слышали ли вы про страну Афганистан? Большая страна, больше Франции, а находится она на севере, в Азии, между Россией и Индией.
Да нет там никакой нефти, вообще ничего такого нет, что можно продать, песок да камни. Это такая страна-коридор, между Севером и Югом. Я и сама ничего про нее не знала, пока мне Талиб не обьяснил.
Появился у меня постоянный клиент, парень лет двадцати семи. Приходил он каждую субботу, всегда в одно и то же время. Посмотрю в окно – да вот он идет, среднего роста, темно-русый, кудрявый, смуглокожий, плотный. Одет всегда в костюм и белую рубашку, но галстука не носит. В руках портфель, в нем – кассеты. Когда регистрировался, я спросила имя, чтобы записать в карточку, он сказал – Талиб.
– А фамилия как? – спросила я. Он сказал, что у него нет фамилии, только имя, так у них в стране принято.
Талиб обычно долго стоял у стойки, разговаривал с завсегдатаями и как-то незаметно стал своим, привычным. Вскоре он начал помогать мне с уроками, особенно с упражнениями по грамматике. Когда я спросила, откуда он так хорошо знает язык, он сказал, что был учителем английского в своей стране и преподавал в школе, а здесь водит такси, чтобы заработать на жизнь. Наверное, это было правдой – он и выглядел как провинциальный учитель, со своим портфелем, костюмом и белой рубашкой.
Я иду на метро после работы и останавливаюсь у ночной овощной лавки, чтобы купить что-нибудь на утро – из-за моей спины к кассиру протягивается рука с деньгами: это Талиб хочет за меня заплатить.
– Что ты делаешь, – говорю я ему, – мне это не нужно, я сама за себя плачу, – я отвожу его руку и расплачиваюсь за покупку.
– Тебе нужен кто-то, кто бы тебя поддерживал. Ты слишком много работаешь, – Талиб идет за мной, – тебе нужен мужчина.
– Твоя правда, – отвечаю я ему, – но почему ты решил, что этот мужчина - ты?!
– Ты мне нравишься, – идет рядом Талиб.
– Как я могу тебе нравиться, если я гожусь тебе в матери? – я пытаюсь его урезонить.
– Это моя проблема, не твоя, – отвечает Талиб. Мы стоим у входа в метро. – Моя мать совсем старуха, а ты молодая и желанная.
Я прощаюсь и ухожу, спускаюсь в метро. На платформе всего несколько человек, я оглядываюсь, все выглядит спокойно, вот и мой поезд, захожу в средний вагон, устраиваюсь поближе к купе кондуктора, достаю книжку – мне ехать часа полтора, спать нельзя, вот я и читаю английские книжки, повышаю свой языковой уровень. Книжки я выбираю такие, которые читала в Данзании, в переводе, и знаю их содержание, так что словарем я не пользуюсь – что-то понимаю, с каждой книжкой все больше, об остальном догадываюсь. В один из таких вечеров я вдруг обнаруживаю, что мне понятно, о чем говорят люди, сидящие в вагоне рядом со мной. И знаете, что оказалось? – Да они такие же, как я: работают с утра до ночи за гроши, еле сводят концы с концами и мечтают выиграть миллион по лотерейному билету!
Я выхожу из здания курсов и направляюсь к метро – надо ехать на мою вечернюю уборку. Тороплюсь, учитель Гросман задержал нас сегодня дольше обычного, я опаздываю. Кто-то трогает меня за плечо. Это Талиб со своим учительским портфельчиком, привет, привет! Он уже сдал смену и хочет ехать со мной. Об'ясняю ему в очередной раз, что я еду на работу и у меня нет ни минуты свободного времени.
– Это ничего, – говорит Талиб, – я с тобой поеду, провожу тебя.
В тесноте вагона он садится рядом со мной, молчит, его тепло волнует меня - я одна уже очень давно. Стоящие вокруг люди смотрят на нас, что-то есть, возникло в окружающей нас атмосфере. Но я этого не хочу, нет, только талиба мне не хватало ко всем моим проблемам. Натянувшуюся нить надо немедленно оборвать; я достаю тетрадку по английскому и предлагаю ему сделать мое домашнее задание. Он обиженно спрашивает:
– Это что, тест? – берет тетрадку, что-то пишет, зачеркивает, пишет снова.
Моя остановка, я забираю тетрадку, прощаюсь, выхожу, вот моя работа, сегодня, как и вчера, и завтра, мне надо убрать туалеты на шести этажах в офисе, заваленном бумагами, мешки, горы бумаг. Я забываю о Талибе, работаю как автомат, думаю о том, как приеду домой, встану под душ, смою с себя этот бесконечный день. Потом лягу в постель, закрою глаза и усну, и проснусь у себя дома, в Данзании. За окном моя любимая пальма, попугаи кричат в зарослях тамариска.
Утром я просыпаюсь в своей постели, за окном вопит пожарная сирена, Город шумит как нанятый. Сегодня суббота, надо ехать в видеосалон.
В салоне у входной двери уже ждут клиенты, два парня лет двадцати – двадцати трех. Открываю салон своим ключом, поднимаю жалюзи, включаю свет, занимаю свое место за стойкой. Парни здесь впервые, я хочу их зарегистрировать, но они говорят, что они друзья Талиба и он разрешил им брать фильмы на его карточку. Да вот и записка от него! Они подают мне клочок бумажки, на которой почерком Талиба написано несколько слов.
– Ладно, – говорю я им, – раз такое дело, выбирайте! А как же все-таки вас зовут?
– Талиб, – отвечает один из них, тот, что пониже ростом.
– А Вас? – перевожу взгляд на высокого.
– Талиб, – отвечает высокий.
– Как это может быть? – удивляюсь я. – Вас всех зовут одинаково? Ваши родители дали вам одинаковые имена?
– Нам дало имена наше дело, – говорит высокий.
Они идут в комнату за занавеской, через несколько минут выносят коробку, молча подают мне. Я выдаю им порнофильм, они расплачиваются и уходят.
Через три часа фильм приносит совсем незнакомый мне парень, одетый в холщовые штаны и такую же длинную рубаху без воротника с разрезами по бокам.
Как его зовут? – Талиб, отвечает он, не задумываясь.
Несколько суббот подряд талибы приходят за фильмами, берут только порно и возвращают в тот же день. Первый, главный Талиб появляется на четвертую субботу. Он выглядит очень усталым. Он заговаривает со мной, и речь его неожиданно груба, прежней нежности нет и в помине.
– Кто, ты думаешь, ты такая, чтобы отвергать меня? – говорит Талиб.
– Я здесь зарабатываю на жизнь, это моя работа, – говорю я ему сухо. – Будет лучше для всех, если ты оставишь меня в покое. Мне не нужно от тебя ничего.
Он бросает кассету на стойку и уходит из салона. Несколько недель подряд молодые талибы по-прежнему приходят по субботам, берут и возвращают порнофильм, каждый раз новый, но всегда только один.
Наконец наступает суббота, когда талибы не появляются вовсе. Завсегдатаи говорят, что они все уехали, собрали вещи и исчезли в один момент, даже хозяину квартиры ничего не сказали, и он не знал три дня, что у него больше нет жильцов.
Подружки переглянулись, помолчали. Красивая Маша сказала, пожав плечами:
– Тоже мне история. Походил, повстречал, сделал домашнее задание, ерунда какая. Даже не поцеловались не разу. И ты его, конечно же, больше не видела? Ну это в твоем духе!
– Отчего же?! Видела, – Черная Лея вскинула подбородок и косички с вплетенными в них жемчужными бусинками опахнули ее голову черным веером. – Помните, в Афганистане расстреляли Будду? Ну того, самого старого, ему было две тысячи лет или даже больше?! Я смотрела по арабскому каналу. Показали артиллерийский расчет, как они закладывают снаряды в орудие и стреляют. Так знаете, кто командовал - "Огонь!"?
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »