Мы решили сходить в театр на танцевальный спектакль. Нам случайно понравилась афиша в метро, а потом мы с Дашкой услышали об этом спектакле от одногруппницы Риты, которая считалась (т.е. считала себя) большим специалистом в области изящных искусств. Ее подружка должна была принимать участие в постановке. Рита являлась заинтересованным лицом, так что не стоило ее слушать, но мы развесили уши. Тем более – нам понравилась афиша. Короче, нас ничто не остановило. Даже то, что цены кусались – ну, не то чтобы больно кусались, но все-таки тяпали за пальцы, – а костяк труппы составляла юношеская сборная из театрального института. Режиссером же постановки внезапно оказался грек Кантимопулу из Англии (бывает так). Каким образом он и труппа нашли друг друга, мы не поняли, но настроились оптимистично, что на нас вообще-то было непохоже. Наверное, весна подействовала на наши умы расслабляюще, и мы потеряли волю к критическому восприятию.
Покупал билеты Федя, а это многое значило. Федя привносил неповторимый колорит в любое наше начинание. Удивительные события следовали за ним по пятам. Поэтому мы совершенно не удивились, когда он принес нам билеты и в дальнейшем разговоре между делом небрежно так сообщил:
- Только на них не указаны места.
Мы пристально изучили обе стороны билетов. Места действительно пропечатаны не были. Андрей поразмыслил, как бы получше сформулировать свою мысль, и ласково спросил Федю:
- А зачем же ты купил билеты без мест?
- Все остальные уже разобрали, – предположила я.
- Нет! – сказал Федя, оскорбленный в лучших чувствах. – На них не указаны места, потому что так положено.
Мы впервые слышали о подобном обычае. Мы сильно сомневались, что сумятица и разборки в зале одобряются почтенными театрами. Но, учитывая режиссера-грека, следовало готовиться ко всему. Кто разберет этих иностранцев! И мы решили не торопиться с выводами. Возможно, Федя и впрямь сделал все, что мог.
В назначенный день мы отправились в театр. Мы плелись в него рано и понуро. Рано, потому что у нас не было мест. Понуро, потому что стояла плохая погода. Мы шли, преодолевая холод, снег и шквальный ветер. Ситуацию усугубляло то, что наши зонты были слабы. Их всячески трясло, колотило и дергало. Они принимали странные позы, в результате которых мы оказывались частично беззащитны перед ненастьем. Но сам театр выглядел бодро и опрятно, внутри него все сияло, билетеры были с нами любезны, и постепенно мы утешились.
До начала оставалась уйма времени. Люди релаксировали на диванчиках и никуда не торопились, так что мы пока прошли в буфет. Он провоцировал на траты. К тратам склоняли блюда с пирожными, кружева на столиках и шарики мороженого. Официанты не давили на нас, но смотрели жалостливо и с надеждой. Мы не устояли и выпили кофе. То есть мы с Дашкой просто и без затей выпили кофе, а Федя с Андреем никогда не искали легких путей. После долгих денежных терзаний Федя приобрел три бисквитных сооружения с шоколадными ободками, а потом его одолела печаль, так как эстетическое чувство Феди восставало против разрушения красоты. В итоге голод явил его темную сторону, и он принялся крушить свои пирожные, как Годзилла. Андрей же купил салат «Боярский», бутерброды с копченой колбасой – и стал пожирать это с такой жадностью, словно до сих пор видел еду только на картинках. Нам пришлось сидеть в буфете до третьего звонка. Бросить едунов мы не смели, поскольку предстояла битва за места, а в этом деле Федя с Андреем могли оказаться нам полезны. Наконец Федя облизал ложку, а Андрей запихал в себя последний бутерброд, и мы тронулись в зал.
Оказалось, впрочем, что трогаться нужно не в зал. Зал мирно почивал, запертый на все замки, а люди двигались в противоположную сторону и ныряли под присмотром капельдинеров в неприглядную дверку. Мы тоже нырнули и оказались в сумрачном коридоре, по хрустящим опилкам которого прошли во вторую дверку мимо нагромождений труб и груды хлама с серой дерюжкой сверху. Поднялись по ступенькам и вырулили в нечто.
Нечто было большим, темным и мигающим. В нижней его части скромно высились ряды красных стульев. Над стульями в мрачных высотах гнездились огоньки. Под потолком виднелись громоздкие махины приспособлений. Свободных мест в первых рядах не осталось, но нам и не хотелось светиться в авангарде. Мы уселись в седьмом ряду и принялись рассматривать сцену. Она была вполне себе сценой. Правда, отсюда, из нечта, она выглядела не лучшим образом. С другой ее стороны мы обнаружили пустынный зрительный зал с одинокими бархатными креслами. Он взирал на нас сурово и неодобрительно. А мы смотрели на него из-за кулис, как отражение в кривом зеркале, и над головами нашими что-то тяжелое свисало и поблескивало в темноте. Мимо нас, занимаясь своими делами, прохаживались неформалы в рваных одеждах. Они вылезали из-за черной ширмы и там же скрывались. Они болтали друг с другом и нас как будто не замечали.
Спустя какое-то время мы заподозрили, что это артисты. Их внешний вид наводил на такие мысли. Вряд ли кому другому пришло бы в голову шастать по театру в клетчатых гетрах, толстовках и шортах, длиной подобных нижнему белью. При всем том им не делали замечаний, что было даже обидно. В общем, атмосфера царила странная. Я не испытывала удовольствия от вида зала, в котором мы не сидели. Облик артистов меня тоже не вдохновлял. Меня стало одолевать ощущение фантасмагоричности происходящего, как если бы в подвале дома мы собрались на полуночное представление бродячих кошек. У меня заболела голова. Андрей зевал и обмахивался билетом. Федя сидел, насупившись. Дашка озабоченно щупала свой стул.
- Как совок на ножке, – сказала она, закончив исследование.
- Так нынче принято, – глубокомысленно заметил Андрей, разглядывая механизмы, нависающие над нами. – Современные веяния.
Дашка огрызнулась:
- Можно еще на помойке спектакли ставить.
- Может, уже скоро и поставят, – сказал Андрей. – Получилась бы очень даже социальная постановка. Проблемная.
Но тут включился звук. Из динамиков полился скрежет, отдаленно напоминающий шум поезда. Потом вступили прожекторы, и свет судорожно заплясал в наших глазах. Его метание по зрительному залу, возможно, имело прообразом мелькающий в окнах ночной город, но, по правде говоря, иллюзия была так себе. Затем все кануло во тьму вместе с нами. Потом сцена проявилась вновь, и по ней пробежала лохматая дама в лифчике, черных колготках и розовой пачке. Судя по всему, она пробежала не в образе – просто взбрело в голову и решила пробежать. После этого справа налево прошествовала другая лохматая дама, в драных джинсах и мятой борцовке. Дама подошла к левой кулисе и принялась подпирать ее собой, периодически почесывая о кулису спину.
Откуда ни возьмись выскочили сразу три девицы и принялись весело скакать по сцене. Они не заморачивались с грацией или там координацией. Скакали, как получалось. Но тут из правой кулисы вырвалась группа агрессивных парней в косухах. Они обвели нас злобными взглядами, дружно упали на пол и принялись отжиматься. Этого мы никак не могли ожидать, так что внимание переключилось на них, а девицы спрятались за портьеру. Кариатида в борцовке, безразличная к окружающему миру, продолжала почесываться. На смену девицам явилась дива в трико из стразиков. В волосах у нее тоже блестели стразики. Вообще вся она была как один большой стразик. Сверкая и переливаясь, дива вышла на середину и принялась извиваться, вызывающе на нас глядя.
- Тьфу. Противно, – сказала Дашка, неприязненно разглядывая ее.
- Тебе противно – не мешай, – наставительно сказал Андрей.
Появление дивы вызвало отклик в агрессивных парнях, и все они, кроме одного, немедленно упали замертво. Уцелевший тут же встал на голову и принялся лихо на ней крутиться. Но крутился он недолго, а затем поднялся на ноги и принялся нарезать круги возле дивы, изображая лицом страдание. Тут его батарейка села, и он рухнул тоже, а дива неторопливо удалилась в тень. Все стихло. Мы переглянулись.
Судя по количеству безжизненных тел, на наших глазах разыгралась драматичная сцена. Но режиссер не хотел будоражить нас столь мощным накалом эмоций, поэтому спустя мгновение грянула бурная музыка и со всех сторон, прямо как в «Вие», повыпрыгивали танцоры. Они принялись колбаситься кто во что горазд, причем каждый выписывал кренделя, не имеющие ничего общего с кренделями других. Это был, образно выражаясь, последний крик танца. Руки, ноги, волосы, кеды – все смешалось в доме Облонских.
- У меня ощущение, что танцуют они не очень, – сказал Федя.
- У меня ощущение, что зрители им не особо нужны, – сказала я.
- А у меня ощущение, что мы выбросили кучу денег на ветер, – сказал Андрей.
Самый практичный из нас, он попал в яблочко, и нам взгрустнулось. В этот момент музыка оборвалась тошнотворным лязгом, и танцующие повалились гурьбой на пол. Образовалась куча мала, не считая парней в косухах. В ответ на это из глубины зрительного зала прибежала девица в бикини и стала носиться по сцене, исторгая леденящие вопли. Носилась она торпедой. Даже глаза уставали за ней следить. А меня интересовало, как скоро она наступит на кого-нибудь из лежачих, так что следить приходилось. Но она так ловко петляла между телами, что ни разу ни на одно не наступила. Да, у нее определенно был талант. Только я это подумала, как девица тормознула у первого ряда и уставилась на нас взглядом Маугли, попавшего в метро. Люди занервничали. Мы тоже почувствовали себя неловко. Человеку явно требовалась помощь, а мы сидели и не принимали никаких мер.
- Щас шептать начнет, – сказал непробиваемый Андрей. – Авада там, кедавра…
Но девица шептать не стала, а заорала во все горло и бросилась обратно в зрительный зал. Тут же отмерли все поверженные и с гиканьем разбежались, а на площадку вновь заступила девица-стразик. Извиваться ей наскучило, и теперь пришла фантазия поговорить с залом. Но вот беда – микрофон куда-то задевался, и минут пять труппа сообща решала эту проблему. Наконец микрофон нашли, приладили, и лишние лица неторопливо покинули сцену. Тогда девица в трико сделала лирическое лицо и проникновенно поделилась с нами:
- Я с детства мечтала быть актрисой.
Аудитория на заявление не отреагировала.
- А я хотел быть дрессировщиком, – сказал Федя.
- Вы доказали, что не все мечты сбываются, – сказала я.
Девица пустилась в воспоминания о своей первой роли в детском саду.
- Я в первом классе играл фонарь, – сообщил Федя. – У меня был карманный фонарик, я стоял на сцене и светил им. Все очень смеялись.
- Умница, – сказал Андрей. – Выйди на сцену. Народ должен узнать об этом.
Федя выходить не захотел, и девица благополучно закончила краткий обзор своей биографии. После этого она перешла от слов к делу и продемонстрировала фрагмент лунной походки, но быстро поняла, что до кулис не дотянет. Так что она удалилась обычным способом, изображая руками что-то вроде попытки задушить саму себя.
Ее сменил дистрофик в шляпе, темных очках и наглухо застегнутой куртке. Он вышел на сцену деревянным шагом, отчего путь его показался нам вдвое длиннее. Достигнув, наконец, середины, дистрофик развернулся к нам лицом и долго оставался неподвижен. Видимо, он определил себе лимит неподвижности и собирался выдюжить полное время, но был потрясен смешками в зале и начал нервно дергать ногой. А смеялись все из-за мальчика-самолетика, который явился из левой кулисы и поплыл, поворачиваясь вокруг себя, – такая мирная, безобидная галлюцинация. Самолетик достиг правой кулисы и, к счастью, скрылся. Тогда пробил час дистрофика. Он разомкнул уста и объявил:
- Я хочу любить!
И начал раздеваться. Он снял шляпу, потом очки, потом куртку. Потом стащил футболку и начал расстегивать брюки. Тут четыре пожилые женщины и две девушки встали и покинули зал. Не обращая на них внимания, дистрофик снял-таки брюки. О счастье! На нем были трусы! Все вздохнули с облегчением. Смотреть, прямо скажем, было не на что. Но он, похоже, не догадывался об этом. Ни один прямодушный человек не открыл ему правды. Оставшись в сем сомнительном виде, дистрофик принялся выражать свою боль, бросаясь на пол и корчась в конвульсиях. В это время резкий луч, взявшись из небытия, ударил нам прямо в глаза. Это возмутило меня и вывело из душевного равновесия. Глаза, обескураженные темнотой, восприняли свет как акт агрессии, и я подумала, что этого организаторам точно не прощу.
Но так же внезапно свет погас. Раздевающийся мальчик собрал фрагменты своего костюма и покинул нас с достоинством. А я вдруг почувствовала, что голову заволокло туманом и что-то изнутри колотит меня по уху. Странные люди на сцене плохо влияли на мое самочувствие. Мне захотелось выйти на воздух. Или хотя бы в фойе.
- Может, и мы пойдем? – спросила я. – В смысле, насовсем.
Тут вынесли шест, и особа в леопардовом купальнике принялась ползать по нему вверх и вниз. Это было последней каплей для нас с Дашкой. Андрей, напротив, воспрянул, но особу на шесте сменил юноша в плавках с бабочками. Андрей плюнул и сказал:
- Чтоб я еще раз сюда пришел!
И мы удалились.
Андрей не поленился – нашел в фойе книгу отзывов и записал в ней:
«В данной связи уместно рассуждать о проблемах театра двадцать первого века в частности и современной культуры в целом, но вышеупомянутые темы требуют обсуждения на ином уровне. Желаем коллективу профессионального роста».
А Федя приписал внизу:
«И попыток совершенствования».
После чего мы вышли из театра.
Темный мир остался позади. Жизнь заиграла свежими красками.
И все-таки осадок оставался еще долго. Инфернальное закулисье со вспыхивающими лампочками и ломающимися артистами преследовало меня в кошмарах. Встреча с современным искусством окончилась провалом и взаимным непониманием.
Неделю я размышляла, в ком из нас крылся изъян.
Мне кажется, я знаю ответ. Но молодежи нашего театра он бы, скорее всего, не понравился. Впрочем, у меня нет близких знакомых из театрального института. И, если только я не стану театральным критиком, едва ли им случится узнать мое мнение.
Так что все в порядке.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »