Пересечение эпох

 

Далёкий свет? Быть может, близкий мрак.

Одно из двух, но точно неизвестно.

Ума загадка. Тот ещё дурак

болтливый ум – нелепый и болезный.

Вдали Олимп. Иди, рукой коснись.

Жасминный цвет, червонные гранаты

в белёсой дымке. Снись мне, осень, снись,

и тихие развалины Эллады.

Дрейфует лист по луже, смертный сон

в прожилки вписан лёгкими мазками,

по облаку ступает тучный слон,

но облако зыбучими песками

становится и призраков небес

глотает неразборчиво беззвучно.

Вот белый тлен – узорный арабеск.

Вот ловко бьёт по цели статный лучник –

не свойственны сомнения ему,

пусть цели недоступно бесконечны.

Но нищенка-печаль в свою суму

бесцельный миг кладёт, как будто нечем

играть ей на досуге. Полный вдох.

Заоблачного знания пробелы.

Плывут в пересечение эпох

земные отражения Нефелы…

 

 

Три приметы

 

Вечер сложен в три приметы,

три приметы за окном –

красный плащ на клён надетый,

голубь мёртвый, новый дом –

он неспешно в небо тянет

быль элитную и вес.

Нет смирения в смутьяне,

нет в элитности чудес.

Но красив, фактурен, важно

крышу целит в облака,

чтобы бредить поэтажно,

стекленеть издалека…

Вышел кто-то из подъезда,

а из красного плаща

вышло тело, и одежда

клён не греет, трепеща.

В три приметы сложен вечер –

голубиным клювом вниз.

Голубь смертью человечен,

вечер жизнью неказист.

 

Филателистка

 

Она слюнявит марки языком,

а после языком катает слухи.

Она из них катает снежный ком,

но в холоде словесной завирухи

лишь множится тоска. Колода карт,

сандаловый божок и пёстрый веер

который год выслушивают март,

на столике бамбуковом мертвея.

Ей пишет тонкой ветвью по окну

в письме поднаторевшая берёза

о связи слов, не сказанных в канун

пасхальный, – с прямотой Паскаля Блёза,

о ряби незаметной на лице

от сил, зачавших бремя втихомолку –

когда и в самом искреннем лжеце

мелькнёт вдруг паутинно хищность волка,

срывая с неотправленных депеш 

чужие лица – знаки именные...

Так короток проявленный мятеж,

но санкции болезненны, штрафные,

но кости – от досады, словно в дождь,

хворают долго, ноют недовольно.

И тронь Её – в ответ такая дрожь,

что видишь, даже крепким нервам больно.

…Она слюнявит марки языком,

глотая липкий клей чужих историй,

и с каждым отболевшим позвонком,

как с вечностью, – смиряется и спорит.

 

 

Отраженье

 

Уходящий вдаль подставляет спину,

выходящий вон закрывает двери.

Если ждать, когда все преграды сгинут,

не успеть себя теплотой измерить.

Не успеть с речистости снять… не пенку –

жирный шум заборных, подгнивших досок,

где в древесных клетках сучи`т нетленкой

неформатной сути пустой набросок.

Обжигает пламя металл и глину,

но не всякий обжиг кому-то в жилу –

насади свистулек на крестовину

и в огне заохают: быть бы живу!

Заскрипят костями палёных клювов,

из лакун язы`ки повыпирают,

а сними с креста – захохочут, сплюнув

красной струйкой глины, – в любовь играя…

Уходящий вдаль открывает окна

не умом, не силой – одним движеньем,

и воздушный абрис в живых полотнах

ещё долго тянется – отраженьем.

 

 

 

Когда нет первой строки

 

Когда нет первой строки,

летящей

с просторной шляпы святой горы,

и слишком острые локотки

рутины

пусть и стары,

но больно бьют

в твой надуманный неуют, –

смотри на море.

 

Сказал мне вечер.

 

Над тихим морем вселенский воздух

не жжёт, не дразнит –

в нём сказок отзвук.

Родник эпистол, он независим.

Нет лучше писем,

чем плеск сердечный –

тому, кто Вечен.

 

Вот след гондолы –

пером скользящий по бурой коже

венецианских каналов.

Доджи –

играют в прятки с тобой и миром,

а мир до вечности перестиран.

На бельевых верёвках – город,

не твой, ничей,

увлажнённый порох

домов, рождающих гондольеров и…

лицемеров.

 

Что лик, когда карнавальны маски?

Любой рождённый способен к спору

с самим собой –

будешь ты в Дамаске,

Москве, Одессе – увидишь, впору

тебе улыбка иль блеск оскала.

Лишь пластилиновые бахвалы

меняют знаки сердечных писем

ещё в эскизе.

 

Сказал мне вечер…

 

…А плен морской

ароматно холост.

Рисует ветер – тепло и холод,

людей на алом закатном стяге,

их имена.

Для любви-бродяги –

волну и крепость небесных литер

на лазурите.

 

 

За окнами воздушное зерно

 

 

За окнами воздушное зерно –

пути открыты в яблочную осень.

Косицы облаков ветрище косит,

чтоб дерзко не кудрявились.                        

В дверном

                  проёме незатейливый мираж –

в жабо тирренском – праздничный Неаполь.

Входи и будь… но рвутся связи.

На` пол,

               летит янтарно-солнечная блажь,

меняя тон, играя на свету`.

Мне кажется, сирена Парфенопа

поёт – и всласть.

Но гасит звук синкопа,

и плуг вселенский режет пустоту.

Осенний день отбрасывает сон

на чёрный лик ночного отраженья,

без устали, но не на пораженье, –

как тень на стол – услужливый гарсон.

 

…За окнами дождливое кино

снимает Бог. Ему сегодня грустно.

Мне кажется, великое искусство

похоже на проросшее зерно,

на праздный путь, ведущий к нищете,

на старый камень, не залитый кровью,

на песенку сиротскую и вдовью –

о Божьей, человечьей доброте…

 

Так грезит впрок бессрочная душа,

а Время предъявляет постулаты,

рассчитывая меру для расплаты

в пределах уставного миража.

 

 

Неизменность

 

Их сажали вблизи границы в большие гнёзда.

Их боялись, им вили сны, их лечили миром.

Иногда отправляли вдаль на прогулку – к звёздам,

ограждая их путь от лешего и сатира.

Возвращались они, как прежде искали небо,

предстоящий утренний свет их совсем не трогал.

Забывались они, укрывшись овечьим пледом,

созывали в обед на вече ЕдиноБога,

преломляли в Нём хлеб души, говорили: жертва,

без сомнений съедали плоть молодых героев,

а затем неизменно жгли, открывая жерла,

заполняя пустоты дня пламенистым роем

несгораемых слов, рождённых от вечной битвы.

Было много в них лиц, подсвеченной алой краски,

и была в них одна лишь точка в конце молитвы,

но они продолжались вновь – военные сказки…

 

Из сна стареющей минуты

 

Из сна стареющей минуты

сочится сукровица мира,

но флёр величия ампира

смягчает прошлого маршруты,

остатки всех цивилизаций,

ролей провальных, самомнений.

Театр жив, покуда Гений

купается в тени оваций.

Покуда путь ведёт по кругу –

из проходных дворов в больные

стихи – стихии проходные,

навстречу новому недугу –

до вкуса смешанных наречий,

где сок кунжута с черносливом

в моло`ки свежие, для силы,

добавят – с кровью человечьей.

Свет для замочных скважин

 

*

уходящий из дома налегке

потерян

для замочных скважин,

но вернувшийся

обременён пустотой

их бесконечного отражения

 

 

*

море целует

подошвы неба во сне

но, просыпаясь,

ищет привычную твердь

 

щенок пьёт

будущую судьбу из радуги

но, вырастая,

воет на луну

 

 

*

не говори со мной

о родословной

 

люди – живые слёзы Бога

на карманном платке времени –

сочатся из материи,

пока не испаряются

 

 

*

хочется быть

на расстоянии в один солнечный день

от настоящего,

когда последняя боль вороны,

растерзанной дворовыми котами,

бросается под ноги

вмёрзшим в лёд остатком крыла

 

 

*

молчи или

забивай гвозди словами

твой день – сумма уравнений

или плаха

 

твоя ночь – мёртвое тело дома

или восхождение мысли

на огненный эверест свечи,

где тепло даже привидениям…

 

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: