Илья Картушин «Эпистолярный жанр»

 

Молодых привезли недавно. Приставили к ним сержанта, составили отдельное расписание, выделили в спальном помещении особое место — живите, осматривайтесь, привыкайте.

Наблюдая за ними исподволь, мы с удивлением отмечали непохожесть, неуловимую какую-то их обособленность. Дело даже не в том, что новенькое, нестираное обмундирование сидит несуразно и сапоги колом, и шейки тонкие — нет, не в этом дело. Есть и еще что-то: зыбкое, притягательное... И курят как-то не так, держат сигарету не в горсти, и разговаривают другими словами, о других городах, о битгруппах толкуют, горячатся. Из-за чего горячиться-то? И анекдоты у них странные какие-то, скучные. Гоша вот Акопян второй год анекдотец про козу и бабку травит — хохочем! А походка у молодых. ...Или посмотришь, как нетопырь этот битых полчаса с подшивкой воротничка разнесчастной возюкается — душу воротит. Рванешь у него куртку, пришьешь в секунду, а он, остолоп, назавтра опять, как проклятый, ковыряется.

Скорей бы по взводам их разбросали, в наряды бы ставили — враз пообтешутся. И нам видней будет, кто есть кто, на службе-то»? упряжке одной — все наружу вылезет. А пока в столовой да в курилке встречаемся. А курилка и есть курилка.

...Сидим после ужина в курилке, смолим, ни футбола, ни волейбола, ни шахмат, ни писем — на молодых смотрим. Гитаристы к инструменту ни-ни; это, мол, и не их гитара — надоело под завязку, молодые пусть таланты кажут.

И обязательно найдется хмырь какой-нибудь, по струнам треньк-бреньк, и шпарит с надрывом про ментов-падлюк, про старушку маму и воровскую долю фартовую — блатной, короче.

Сидим, слушаем, курим — ждем. В стартовой батарее сержант есть, Димка Ботенёв, так он без блататы этой самой прямо жить не может.

А вот и Димыч, как муха на мед, нарисовался,

Лицо акулье, шнобель торчит на версту, глаза навыкате чуть, словно все ему удивительно. Ростом не очень, узкий в кости, но здоровья... потягайся, попробуй! Пристроился Димыч рядом с певцом, головой в такт подергивает, сигаретку стрельнул по-простецки, прижег, хоть и не курит.

Мы ерзаем — будет кино.

Димыч, дождавшись аккорда последнего, восхищенно тянет:

— Ништя-а-к.

И лицо при этом придурковатым как бы становится. Протягивает сигарету свою певцу, и тот почтительно ее принимает, все-таки сержантский чинарик.

— А еше знаешь? — спрашивает Димыч.

— Знаем,— польщенно и с готовностью кивает хмырь.

— Сбацай, зёма, будь другом!

Мы начинаем потихоньку повизгивать, предвкушая, а молодняк косится: что, мол, за смех такой напал.

Песня кончается, Димыч встает перед парнем, ладонь сует:

— Митюха.

Парень пытается было приподняться, как вежливость того требует, но не может, Димыч навис, по плечу похлопывает, приходится парню сидя руку пожать.

— Петя.

Сам-то он, в простоте, вряд ли кумекает, что творится: фамильярность неслыханная, сержант — рядовой, словно забулдыги в подворотне: «Митюха — Петя», да еще сидя...

Димыч кладет на плечо Пети руку, объявляет фальцетиком:

— Петюха — мой кореш! Войска, вас касается, усекли?

Мы киваем, плечами жмем, мол, какой разговор, словом — подыгрываем. Но молча, боясь сфальшивить, спугнуть, испортить кино Димычу.

И верит, и не верит подвалившему счастью Петя, улыбается, струны тихонечко трогает...

— Слова спишешь? —спрашивает Димыч подобострастно.

— Конечно.

— Дело, — довольно откидывается на скамейке сержант. Вдруг подается к «корешу», шепчет горячо: — Сам-то где разучил? Там, поди, на нарах? — Выразительно скрещивает растопыренные пятерни.

— Да нет, — мнется Петя, — ребята пели.

— А-а, ну да, ребята, — снова расслабляется Димыч, — на гражданке, значит, кореша... А может, здесь уже, в карантине?

— С гражданки.

— Расскажи, расскажи про гражданку-то, — подначивает Димыч. — Кликуху, поди, имеешь?

Тот торопится уведомить:

— Лупой звали. Потому как Лупов фамилия.

— А перышко было?

Лупов, видно, в терзаниях, но курилка молчит, и сержант открыто так улыбается, подмигивает, руку на плечо положил... И отпускает понемногу скованность, задирает Лупов локти на спинку, сплевывает смачно между сапог.

— Перышко я заныкал до дембеля, — признается он, и потверже звучит голос: — Клевое у меня перо, сам в цехе вытачивал, ручка из плексигласа синего, с ободком...

— Такое? — показывает длину кухонного ножа Димыч. Лупов, не замечая издевки, наводит ясность:

— О, примерно, о, — склоняет голову, щурится, глядя на расставленные ладони, словно и на миллиметр не желая обманывать дружка нового. — Мы кодлой всегда ходили...

— Цыть! — обрывает Димыч возникший было «в зале» шумок.

Признаться, притомила нас уже вся эта бодяга с «корешем Лупой», уже все стало ясно, а Димыч тянул-тянул, мурыжил, паясничал — добился все-таки.

— Пивбар там у нас рядом, — продолжает ободренный и властным «Цыть!», и внимательной тишиной Лупов, — мужики нажрутся до соплей, выйдут и давай друг дружке права качать. Кодлой подвалим, вроде дружинники, бах, одному по кумполу, бах, другому — с копыт! Нормально балдели.

— Ништя-ак, — снова тянет Димыч и хлопает, в знак симпатии, «кореша» по колену. — А ремешком владеешь?

— Ремешком? Не доводилось. Так, подручными больше средствами, — жеманится Лупов, сжимая кулак и хлопая им выразительно по ладони.

Кулачок у него средненький, даром что крупный парень, но — рыхловат. Ничего, похудеет... Ох, и икнется ему это «подручное средство», и перышко икнется, и то, что сплюнул.

— Научу! — ликует Димыч. — Секи науку. — Снимает свой ремень и, держа за пряжку левой рукой, ребром правой хлестко, с подтягом, подсекает нижнюю треть, и конец ремня мертво захватывает ладонь. — Во, — поматывает ремнем, — убить можно. — Протягивает Лупову. — Пробуй!

Тот пробует — неудачно. Возвращает.

— Учись, чего там, кореш, — щедро разрешает Димыч. Лупов кое-как, наконец, наматывает.

— Способный! — изумляется учитель. — О! Теперь ты, можно сказать, армейский блатной. Встань-ка.

Лупов послушно встает, а Димыч расстегивает ему крючок и две верхних пуговицы куртки, снимает с него ремень и, отпустив порядочный кусок, сам же его и застегивает, сгоняя при этом складки на живот, потом, присев, делает на сапогах гармошку. Отступает на шаг, любуется, наносит последний штрих — пилотку, словно тюбетейку, напяливает на уши.

И стоит Лупов, чучело чучелом, краснеет, улыбается, бледнеет, понять ничего не может, но какое-то подозрение закрадывается у него... А мы, не выдержав, взрываемся хохотом.

Только Димыч молчит. Приводит себя в порядок, выдергивает из руки рядового ремень, садится.

И когда Лупов, выходя из столбняка от жуткой своей догадки, хочет было проделать то же самое, останавливает его, а заодно и ржачку нашу резкой командой:

— Смир-НА!

Лупов, растерзанный, вытягивается по стойке смирно.

Димыч рассказывал, как десять дней кормили через капельницу его старшего брата, десять дней не знала семья — будет ли жить. Не захотел брат расстаться добровольно с шапкой и часами. Рассказывал, как и его, тогда школяра сопливого, шпана местная пинками гоняла по кругу — рубля не «занял» до «получки»... У каждого было подобное, или могло быть, если и не было, все равно был страх, гнусный, омерзительный страх перед возможностью оскорбления, унижения, избиения, увечья...

— Ну что, Лупа, — заговорил Димыч нормальным голосом, без кривлянья, — как же ты промахнулся, лягаша от кореша не отличил? А я лягаш, лягаш... от глагола лягать — и полягаю же тебя, голубу. Образцового воина из тебя делать буду. Матери когда писал? — спросил неожиданно.

— Недавно, — пожав плечами, промямлил Лупов, лоб его заметно покрылся испариной.

— Точнее?

— Четыре дня назад.

— Из карантина, значит, отсюда еще не писал. Вот сегодня и черкнешь — запоминай: «Дорогая мама...». Нет, лучше, — мамочка. «Дорогая мамочка, попал я служить в подразделение, которое дислоцировано в глухомани, нет здесь даже увольнительных. Но это меня радует, меньше соблазнов вернуться к прежней жизни, с которой я порвал окончательно...». Повтори, — скомандовал Димыч.

Опустив голову, Лупов молчал.

— Рядовой Лупов, повторите! — снова скомандовал сержант, и было в его спокойном голосе такое, от чего утихли мы окончательно, а Лупов, морщась и запинаясь, чуть слышно забормотал:

— Дорогая мамочка...

— Пойдет. Слабовато, правда, но для первого раза... На уставах память разовьем, — заверил сержант. — Дальше диктую, запоминай: «Ребята здесь служат замечательные, стараются помочь во всем, опекают». — Димыч призадумался на секунду, продолжил: «Вот только попался сержант один вредный, не взлюбил меня почему-то, загибает по-черному...». Нет, загибает по-черному — вычеркнуть: жаргон солдатский, подумает мама бог весть что об армии, лучше просто: «Заставляет много работать, говорит, мол, человека из меня делает, как будто я и так не человек». — Димыч снова приостановился, — «Но ты, мамочка, не волнуйся, я стараюсь быть исполнительным, а сержант, он, кстати, на акулу похож, осенник, через каких-то полгода демобилизуется, вот тогда я вздохну свободно». — И Димыч с заметным облегчением изобразил этот вздох. — Запомнил?

— Да.

— Отвечайте согласно строевому уставу. Запомнили?

— Так точно.

— Голоса не слышу.

— Так точно!

— Эту часть письма покажете мне. О какой воинской специальности мечтаете?

Лупов молчит, боясь ляпнуть невпопад, и сержант берет инициативу на себя.

— Отлично — желания совпали. Будете служить в стартовой батарее, в моем расчете. Надеюсь, на собеседовании командир откликнется на горячие ваши просьбы. Как считаете?

— Так точно! Откликнется!

— Комсомолец?

— Никак нет.

— Не приняли? Исключили?

— Не вступал.

— Вступим. Думаю, торжественное это событие произойдет в ноябрьские праздники, и я успею, по этому случаю, пожать вам руку. Нагрузками обеспечим. Боевую выучку беру на себя. Кстати, есть слух, есть голос — запевала. Не слышу!

— Строевые песни в карантине учили?

— Так точно!

— Все помните?

— Почти.

— В армии существует «так точно» и «никак нет».

— Никак нет!

— Перед завтраком доложите тексты пяти строевых песен.

— Есть перед завтраком доложить тексты пяти строевых песен!

— А пока, за нарушение формы одежды — в распоряжение дежурного.

Явно обрадованный, что неприятная история, похоже, подошла к концу, Лупов живо повернулся и двинулся к казарме.

Димыч поморщился.

— Вернитесь!

Лупов вернулся — растерянный, смущенный, сбитый с толку. Сержант молча, выжидательно смотрел на него.

— Рядовой Лупов по вашему приказанию явился! — доложил он, вспомнив освоенный недавно курс молодого бойца.

— Являются к девушке на свидание. Ошибка типичная, не огорчайтесь. Доложите по форме.

— Рядовой Лупов по вашему приказанию прибыл!

— Повторяю: отправляйтесь в распоряжение дежурного. Передайте мою личную просьбу обеспечить вас оружием системы ТТ.

— Есть распоряжение дежурного и передать просьбу обеспечить оружием системы ТТ, — приложил руку к пилотке. — Разрешите идти?

— Идите.

Мы смотрели Лупову в спину, и не было у нас ни жалости, ни сочувствия. Коллектив — не «кодла», и древний армейский принцип «Не можешь — научим, не хочешь — заставим» не пустые слова.

Да и Димыч знает что делает. Кому-кому, а нам это хорошо известно. Писем он получает порядочно, причем из разных, как говорится, уголков страны... Мастак он в этом, как его — эпистолярном жанре.

Лупов тащился через плац, готовясь принять в руки боевое оружие молодого воина (ТТ — тазик, тряпку), поправлял на ходу пилотку, перетягивал ремень, застегивался, расправлял куртку, и только гармошку не надо было ему выправлять — на новых сапогах гармошка не держится.



Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.