Как деревья в лесу, как в поле простор, окружают нас символы, значение которых мы силимся разгадать, будто разгадка приблизит нас к пониманию жизни, против воли нашей тоже символом ставшей, отчего и проживем ее — символически.

Простое то понимание дано мне было, как все та же символическая палочка колхозного трудодня.

Дело было так. (Стоп машина. Какая все-таки непролазная ложь в невинной по виду фразе, какая постыдная бодрость якобы включенного для рассказа моторчика. Какое там к лешему — «дело» — голимые враки, опустим. «Было так» в остатке. Но — так ли? С чего бы сытая столь уверенность — именно так? И так и сяк оно было. Вот что в итоге всегда непреложно — было. Равное себе, то есть не-было. Потому как раз не-было, что было-то — все. И вновь символична эта рефлексия будто бы полного от искусства отказа, синдром чистых рук. Но раз отказываешься — молчи, коль открыл уже рот — ври дальше. Продолжим).

В телогрейке, в сапогах, с глухого похмелья ехал я в троллейбусе через город Новосибирск помогать товарищу в разборке старого двухэтажного барака, из которого десять хозяйственных мужчин загадывали выстроить десять добротных дач, непременно чтоб с банями. Месяц стоял апрель, самый пакостный в нашем городе месяц. Снег почти сошел, трава еще не взошла, грязь, пыль, холод, вся требуха наружу. Ленинский субботник по-тихому упразднился, ельцинский еще не ввели, и без того грязный город был вдвое гаже обычного. И житель ему под стать. Похмелье давило, трудовые подвиги давно уже стали скучны, сапоги тупо жали (чужие сапоги, другого товарища, сапогами, гад, откупился), мелочь для билета пришлось выискивать по карманам, сдувая табачные крошки со случайных монет, те крошки подло летели в глаза, стоит ли говорить, что глаза слезились, и, конечно, в бессильной злобе… Короче. Все это вместе отвратительно было похоже на скверный анекдот, на плохую литературу, что во сто крат еще плоше, чем та же плохая жизнь.

Я уткнулся в окно, не желая, чтоб на рожу мою глазели, не желая оскорблять своим дыханьем людей по тогдашнему моему понятью приличных. Да и сам никого не мог видеть, догадываясь про их догадки на похмельный мой счет. Я говорил себе… Ладно, это уже о другом.

На очередной остановке, обозревая из окна чужие ноги (опять же, чтоб взглядом ни с кем случайно не встретиться), обнаружил я рядом с обычным городским сором то, что прохладные и свежие девушки в аптеках не без профессионального шика скромно именуют словом «изделие», а на табличках под стеклом значится — противозачаточные средства, а бесстыжая молодежь звонко меж собой колоколит — гондон, непременно добавляя для куража — штопаный, а спокойные взрослые циники используют растяжимое значение слова «резина», а обыватели вроде меня в тех редких случаях. Когда необходимо все-таки впрямую обозначить предмет, мужественно проговаривают — презерватив, подразумевая, что иностранное слово несет в себе некий оттенок научности, отстраненности, хотя бы частично оправдывающей вульгарную нескромность смысла. На том остановимся.

Лежит себе и лежит, как бы ни назывался. (Тут, кстати, напрашивается некий пассаж на тему смысла и слова, на тему понятия и определенья его, на тему зависимости мира от слова и слова как сути мира, на тему, которую мне не поднять, и Бог с ней, в чем, видимо, все и дело…)

Троллейбус уже уехал, согласно своим проводам, равно равнодушный и к презервативу во вне, и к моральному облику пассажира внутри, который задумался вдруг, что, замечу, происходит со мной не часто, а если и происходит… Проехали.

Задумался ж вот о чем. С какой бы это стати лежать презервативу на тротуаре, в людном, получается, месте? Вспомнилось присутствие презервативов в самых неподходящих местах, цветут себе, понимаешь, городские ромашки, любит — не любит… И как это связано с общим течением жизни?

А никак, сказал я себе, не желая умственно возбуждаться, здраво сознавая, что пошлое мое похмелье не дает мне ни единого шанса ответить на столь серьезный — судьбоносный, как говорят патриоты — вопрос.

Задним числом кипятиться не след, значит, следуем по маршруту.

Объехав грозную надолбу из «течения жизни», притормозим у развилки: я ли стал так испорчен, вижу вокруг только грязь, да те же поганки презервативов, или то почва такой теперь стала, прет из нее всякая дрянь? Другой вопрос: с каких бы это шишей все эти плевки на асфальте рождали во мне неприязнь? Почему бы, положим, не радоваться им как очередной примете развития, цивилизованности, культуры межполовых отношений? И я тогда получаюсь брюзга и зануда, дикарь получаюсь, ханжа. А зачем мне такая слава? Ребром вопрос: презерватив — хорошо это или плохо это? Ну вот, так и знал, опять про это.

По тормозам — эк заносит — впереди неприступный маячит мент, «Крейцерова соната» уже написана, а человечество по-прежнему (даже если считает оно, что по-новому) совокупляется не токмо для продолжения рода, как принято оно среди прочих живых существ. Так что не надо, не надо — ребром-то.

Тронемся помаленьку: откуда они вообще берутся на улице? Сильно рискуя окончательно пасть в глазах добропорядочной публики, могу я допустить наличие использованных презервативов где-нибудь на пленэре, на травушке-муравушке то бишь, духмяным летом под трель соловушки… Ладно, однова живем, еще более рискуя, буду снисходителен даже к парку, мало ль поздним вечером укромных там уголков?.. Да чего там, даже в подъезде — о времена, о нравы! — куда тут денешься… Но при чем здесь, помилуйте, затрапезная троллейбусная остановка, при чем здесь прочие людные места — в толк не возьму! Откуда презерватив под ногами? Загадка.

Так и не разгадав ее, вильнул малодушно я в сторону, сказав себе, не бери, старик, в голову, буквальной отгадки тайна сия не имеет, а есть она просто символ, частичка малая общего жизни абсурда, в коем плывем мы, дыша через раз, держась за корягу бессмыслицы. Зато плывем, не тонем.

Далее происходят события, к нашему тексту отношения почти не имеющие, хотя чертик так и толкает под руку увязать ради символа ломку-разборку барака (можно сделать описку — бардака) с государственным переустройством, что я великодушно передоверяю более вдохновенным сочинителям, которые, уверен, дважды себя просить не заставят. Пользуйтесь, упыри.

Сейчас о другом.

На чердаке барака, разобрав крышу, в шлачной засыпке были обнаружены две кошачьи мумии, рядышком, бесцветные, сухие, воздушные трупики, с предсмертным оскалом у одного и странно вздутым животом у другого.

Первое, а может второе, а может и без нумерации, что я подумал, так это про мумию вождя в мавзолее, про бывшую нашу святыню, со злобой про то подумал, но и с печалью, по свежему определению, светлой, ибо гордость от всеохватного якобы значения не сумела еще проникнуть в то место, где тихо увядала вера моя. Я подумал про несовместимость идеи и тяжесть жерновов для ее воплощенья, про механическое созвучие фараона и фанфарона, про пошлость безмятежности, про исторический светлый путь, непременно, бля, предначертанный, в черточку превращенный меж дат на чужой пока что могилке. Про жизнь я подумал без оценки, но с чувством, про свою жизнь, не прожитую и прожитую не свою, с каких теперь кошек мне спрашивать!

Еще со стыдом я подумал, что вот я какой вурдалак, не сумел я подумать про трупики кошек возвышенно, мол, влюбленные они были и умерли в один день, тогда почему один плоский, а другой вздутый, это лебеди, говорил я себе, от любви да тоски помирают, а про кошек другой базар, орут они дурниной под окнами, весна потому что, вот и орут.

Еще про мужиков я одобрительно думал, не без зависти думал, будут домовладельцы, и молодцы, и товарищ мой, прекрасный, между прочим, стилист, молодец, а самому мне ничем не хотелось владеть, решительно, опоздал во владельцы, отдайте мне только тайну, которую оставил живущим Фет: где это — там, где человек сгорел. Но тайна эта настолько ясна, настолько прозрачна, что проходим мы сквозь нее, словно (упыри поберут сравненье).

Сколько мусора в голове, сколько мумий на чердаке, а на карнизах — дело ленина вечно — слово и дело, тело и дело, и вечность, дубье, пристегнули. Как легко теперь сравнивать трупики, какая-то неясная в этой легкости подлость, очередной мыльный пузырь, на презерватив похожий, суем мы в него головы, думая уберечься, брызжа слюной обличений, сопли пуская, обесплодив жизнь символами, тоже в символы превращаясь. Пускай даже лом этот, ломающий руки, не столько деловая железка, сколько цитата из присловья навязшего, против лома нет приема, и жизнь прожить, и слово не воробей, и ты давно уже не человек, ты только символ Ленина, и как деревья в лесу, как в поле простор, окружаем мы, символы, самый главный наш символ, трупик дела Ленина, даже если плюем в него сквозь мутную пленку (тьфу! Некрофилия какая-то получается).

А вокруг и еще и уже море разливанное живой смачной жизни, где не понять, что горше, что бессмысленней, витийствовать вокруг презерватива, болеть с похмелья, ломать барак или понимать себя символом, трупиком, что уж больно похоже на плохую литературу, которая во сто крат еще плоше, чем та же плохая жизнь, о чем я, впрочем, уже говорил.

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: