Илья Картушин «Лимон»

Илья Картушин

 


       С недавних пор лимоном стали навеличивать миллион рублей. Чирик, катенька, штука, арбуз, капуста, бабки — это, пожалуй, всё, что известно мне про жаргон на тему денег. В этом же ряду и лимон. И чуточку на особицу. Потому что, кроме поверхностного созвучия, кроме ударного сокращенья иноземного слова и обрусенья (если можно так сказать с точки зрения высокой филологии) — слово лимон в отличие от прочих словечек деньги не принижает — приземляет, это да, но никак не принижает. Даже наоборот, в известном смысле, наоборот — облагораживает, возвышает неким золотисто-солнечным сияньем, неким волнующе-нежным ароматом, делает домашним, доступным, как чай с лимоном, чуть ли не символом такой вот домашности, почти панибратства… Так ведь и это не так, если помнить, что для России — по большей части — это фрукт экзотический, что новое даёт совпаденье: примерно в тех же долях и цифра в миллион рублей — точно та же для россиян экзотика. А если притянуть за уши желтизну и овальность плода к желтизне золотых монет, то можно будет признать, что полублатное словечко легко легализовалось в среде добропорядочных граждан, вдруг и с немалым на то удивленьем обнаруживших себя — миллионерами — что и впрямь смешно, если не сказать — грустно.

       Впрочем, здесь мне хотелось бы пару слов сказать про лимон, который в чай, а не про тот, которого нет.

Раньше и этого — настоящего — тоже не было. Это плохо. Ещё хуже то, что я всё меньше и меньше помню то, что было раньше. И это смерти подобно, ибо всё, что остаётся сейчас — это как раз то, что было раньше. И получается, чем меньше, чем мельче вчера, тем скучней, тем короче сегодня, а про завтра и думать не хочется. Так ведь вся эта круговерть и свистопляска со временем настолько хорошо и давно (главное — давно, в чём можно сыскать надежду) известна, что превратилась в присказку, в якобы обязательный — для настроенья — зачин, или того хуже, в обязательное перед исполненьем ломанье… Оставим. Так вот — выкатился из памяти лимон. Так бы я начал, будучи романтичным лириком. Однако, будучи суровым реалистом, я должен признать, что фрукт сей не выкатился, а именно выдавился.

А давил я его с глухого похмелья, про которое тоже ничего нового не скажешь, настолько это интимно и больно. И в то же время настолько общеизвестно, что любое описание будет отдавать спекуляцией, даже пошлостью, как и любая банальность, из которой состоит наша жизнь.

Так вот — лимон.

Это всегда так: глухое, чёрное похмелье превращает ничтожную серятину быта в ослепительный страх и ужас, в упоительный ужас и страх. Перегоревшая именно в этот день и час лампочка сродни ядерному взрыву, а отраженье в зеркале вызывает то же самое отвращенье, как и подавленная блевотина в слове “вурдалак”, а пропавший ни с того ни с сего комнатный тапок самое малое становится знаком рухнувшей под откос жизни, и чёрные под ногтями дуги как приговор, как бесчестье, как оскал сатаны, и беглый взгляд за окно вдруг натыкается на непоправимо новое время года… Э-э, да что объяснять. Не надо тут никаких объяснений. Дрожащие пальцы судорожно выдавливают в чай половину лимона, который едкими брызгами, вяжущим соком устремляется куда угодно, только не в чашку, в глаза, сквозь пальцы, на стол, на пол, только не в чашку, а потопленная, смятая плоть лимона словно бесплотная медуза подло ускользает от гарпуна-ложки, умудряясь ошпарить кипятком и нагло издеваясь, дразня своей доступностью, близостью, обжигающим предчувствием кислости в поганом погребе рта.

Тогда я просто достаю эту живучую тварь из чашки, просто лезу в кипяток рукой и хватаю обмякший лимон, и просто начинаю жевать его, выкачивать мякоть, спотыкаться на косточках и плевать эти склизкие косточки, и терпеть горечь прокушенной кожуры, и запивать всю эту бурду раскалёнными глотками, и с тихим восторгом слушать, как лопаются в голове тончайшие плёнки боли, безумия, мрака, одна за одной, одна за одной, и это только начало восторга, потому что — вот, вот — радужным разноцветьем, зыбким миражом, золотистым объятьем наплывает предвосхищенье невинной коньячной соточки, которая — вдруг — как порох, вспыхивает страхом — деньги! где деньги? — и лихорадка поиска — до первой сладчайшей затяжки, до первого, чуть ли не со стоном, мочеиспускания, откликается колкой шероховатостью мятых бумажек или, того пуще, нежной округлой твёрдостью припасённой в дурмане бутылки…

Так вот, о лимоне. Вторая половинка в обрамленье коньяка и сигареты, кофе, телевизора, дремоты, умыванья, снова сигареты и снова коньяка и тяжести содеянного накануне — уводит с каждой солнечной долькой прочь, в сторону, мимо раскаянья, уводит по касательной в безопасное далеко, где никогда не посмел бы я столь варварски обращаться с лимоном. Лимон тогда был символом праздника. “Да-а, видела бы она…” — с полупьяной сентиментальной кроткостью клоню я голову перед возвышенной и пылкой школьной любовью — учительницей английского. Кроме английского, она обучала нас, оболдуев с городской окраины приличным манерам. Манеры давались легко, даже весело, эка невидаль, ложка-вилка, дама-кавалер, здрасьте-пожалуйста. Так же легко манеры манкировались, когда дама-шалава из соседней пятиэтажки, прикурив от твоего бычка, вливала в пунцовый свой рот бормотуху, закусывая ядрёным наречием, слабым переводом которого пусть служит слово “зашибись”, и с ласковой мутной отстранённостью смотрела, как булькает следующая в стакане порция, и подпирала левой рукой локоть правой, делая выше и без того небедную грудь, и с покушением на элегантность расслабленно поводила кистью, и вовсе уж светской львицей красиво выставляла ногу (пардон — ножку), кокетливо отклячивая зад (ещё раз пардон — бедро), тем самым подтверждая самые смелые прогнозы насчёт того, что бормотуха расходуется не в пустую.

А звали англичанку Римма. Римма Борисовна. И не могло быть у такой дамы, с таким бюстом, с таким запахом, с такими блузками, и каблучками, и яркими полушерстяными костюмами, и алым ртом, и незамужней бездетностью, и порывистой плавностью линий, жестов, шагов, не могло быть другого имени, в котором в разное время, с десяти до семнадцати, слышалось мне внятное эхо невесомого камнепада: мама, бедро, стремнина, она, браво, вина (и как существительное, и как родительный падеж другого родственного существительного), но явственнее всего, пренебрегая фонетической параллелью, выпукло и душисто, царствовало одно из первых английских слов: apple, яблоко. Первородным грехом, мягким губошлёпством на удивление схожее с русским яблоком, нежнейшей округлостью и завершённостью — это было именно английское apple, закрытое, недосказанное, чужое, имеющее лишь схожую сердцевину с простодушным открытым яблоком по-русски.

Я не о любви, я о лимоне. Я о манерах, о похмелье, об улыбке сегодня насчёт безнадёжно далёкого вчера, которое почему-то всегда оказывается ближе и понятней, не то что календарного вчера (чур меня! чур!), но даже вполне, вроде бы, надёжного сегодня, а может, и завтра. А может, и всегда. Что всегда кротко изумляло: как же так, а как же часы, календари, зеркала, времена года, вдруг выросшие дети, наконец, кладбища? Куда деваются предметные метки строгой линейности времени, если всё это мгновенно и невесомо растворяется в лимонном вкусе настоящей жизни, где сдобная англичанка мимоходом поведала якобы скованному, якобы застенчивому вьюноше (который и впрямь смущался и всё-таки каким-то непонятным сейчас макаром умудрялся это смущение дозировать, совершенно цинично обращать себе на пользу, холодно его в себе фиксировать, можно сказать — продавать) о том, как английская королева вынуждена была покинуть торжественный приём в честь космонавта номер один, когда этот самый космонавт стал давить в чайной чашке лимонную дольку.

“Странно, — подумалось мне в этой связи, — очень странно…” — и я задумчиво зажевал очередную лимонину, демонстрируя полное внимание, понимание, прилежание. “Даже сахар в чашке, — сладко пела сладкая сирена, — следует помешивать беззвучно, медленно, двумя-тремя скромными движениями. Не говорю уже про хлюпы, или дуньё, или, упаси бог, наливание в блюдце…”

Ну, про это всё я и сам знал, а про королеву, космонавта и лимон — запало. У меня были марки с профилем английской королевы, словно иллюстрацией слова-исключения, слова-диковинки, слова-загадки — длинношеее. С изящной и внятной короной над канонически правильным чудным профилем, сравнимым по знаменитости разве что с лысым профилем вождя или сказочным профилем Ниффертити. Я помнил радость свою, когда мы высыпали на улицу, и все почему-то улыбались или хохотали, и не знали, во что воплотить эту радость — советский человек в космосе — это было как залог, обещанье то ли жизни вечной, сытой, красивой, то ли рая на земле под названием коммунизм.

И вот два значительных этих явленья, можно сказать — два символа, вдруг пересекаются в лимонно-жёлтой точке любви или ненависти. (Любое чувство во мне дымилось, как солнечная энергия, собранная в жгучий пучок мукой любви).

Так вот, лимон.

Звонкое и ласковое это слово рядом со словом гусенично-мохнатым, медленным и пошлым, и таинственно свистящим по-змеиному — дефицит. Словно что-то другое хочет сказать человек, может быть, более благозвучное, более умное, нежное — ан нет — зубы выбиты, и высвистывается скабрезнейший — дефицит. Проще сказать, лимонов не было, лимон был диковинкой, баловством, праздником, неким знаком, даже символом жизни иной, вальяжно-праздной, аристократической. Рядом с лимоном помещался коньяк, отнюдь не чай, но именно столь же диковинный из-за дороговизны коньяк. Никто не голодал — избави Бог — ели просто и сытно: картошка, капуста, мясо, компот, молоко. По праздникам — торт. Ананасы и рябчики сжевали буржуин с Маяковским. Апельсины водились в Москве. Там же росли бананы. И запросто шастали негры.

Теперь всё по-другому. Не сказать, чтоб я сразу привык. Однако привык. Теперь я лимон даже чищу от кожуры. Даже отрезаю бесполезную попку, даже не содрогаюсь во гневе, когда лимон выдавливается в сковородку или кастрюлю. Теперь лимон так же обычен, как яблоки и даже картошка.

Теперь я злобно давлю лимон в кипяток с вареньем и не думаю ни о чём таком лимонном, кроме одного — всё, всё, всё, всё, всё, всё, всё, всё, больше никогда, всё, всё, никогда, гад буду, всё, никогда, всё.

 

1998




Комментарии читателей:



Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.