Наверное, это может показаться блажью, но предисловия всегда для меня были значимей собственно текстов. Именно предисловия… хотя пишутся они, разумеется, после написания текстов, и честнее было бы ставить их в конце книги, и называть соответственно послесловиями… однако послесловия нахально лезут вперёд, и есть тому вполне логичное объяснение. Всё-таки послесловие — удел безнадёжных зануд, которые наивно верят, что опусы их будут прочитаны, и ещё более наивно стремятся себя же прокомментировать, чего-то там досказать, пояснить, дополнить, полагая, будто это возможно вне художественного пространства. И в этом смысле послесловие напоминает смачный хозяйский поцелуй после  дружеского застолья, уже на пороге, в приливе наисветлейших чувств, после чего гостя окончательно и бесповоротно  тошнит. А в предисловии автор неизбежно пытается извиниться за последующий текст. Ибо любой нормальный автор, сколь бы ни лукав он был, в форме скромничанья или бравады, но приносит читателю свои нижайшие, заранее понимая: ничего, в итоге, не получилось, весь труд насмарку, он вновь разминулся с божественной истиной, ради которой… Предисловие ещё можно сравнить с ледоходом, взламывающим лёд стыда, чтобы провести караван текстов. (Кучеряво, конечно, сказано, но и вычёркивать жаль).

       В общем, предисловие, как и фотография автора, как и полиграфия, то есть обложка или переплёт, цвет и качество бумаги, иллюстрации или отсутствие оных, как и выходные данные — тираж, цена, объём, издательство — и прочие, прочие, вроде бы, малозначительные детали — всё это для истинного книгочея всегда было неотделимо от начинки, от содержания. А мостиком между чувственным, физическим восприятием книги как предмета и её волшебной эфирной наполненностью, и служит именно предисловие, именно тот жест учтивости, которым миляга-автор невесомо пожимает умозрительную читательскую длань, приподнимает котелок-с и, мелко кланяясь, вдруг растворяется в шелестении страниц, лишь изредка выныривая из текста, дабы сморозить очередную сентенцию. И если говорить об одёжке, по которой встречают, то предисловие можно считать не столько сюртуком, не столько речью, сколько улыбкой, взглядом, косноязычным э-э между сюртуком и речью, даже запахом — одеколона иль табака, иль, упаси бог, спиртного…

Так вот, в этой книге собраны рассказы, которые в своё время были опубликованы там и сям, в газетах, еженедельниках, журналах, сборниках. Там и сям, разумеется, подлейшим образом растерялись, растворились, сгинули в бытовом хламе, а ничего другого за душой нет. Поэтому и собрал эти рассказы до кучи с единственной прикладной целью — иметь вещественное доказательство собственного существования, которое можно будет при случае сунуть под нос пока ещё гипотетическому внуку, когда тот начнёт вполне реально хамить, самоутверждаясь за счёт ветхого деда, точно так же, как проделывал это и дед его, когда не загадывал ещё превращаться даже во взрослого, не то чтоб там в отца или — ёлы-палы — ажно в целого деда. Отчётливо помню, перспектива жизни в редкие минуты осмысления её разворачивалась только по восходящей, только вперёд, только вверх, к сияющим сахарным вершинам, где на облаке-перине возлежали разнообразнейшие прелестницы, томясь в ожидании сладострастия, которое, собственно, и есть так называемая жизнь, настоящая жизнь, неподвластная докучливой скуке времени и пространства… Изначально был не согласен с линейным течением времени, которое как раз и не спрашивает никакого на свой счёт согласия, снисходительно допуская любое о себе толкование и всё-таки делая, делая извечное своё дело… Впрочем, о чём-то подобном автор пытался уже рассуждать в другом, более подходящем месте.

       Так вот, я о том, что бечёвка, которой перевязывают газеты и журналы для вечного хранения и с честной мыслью когда-нибудь всем этим заняться — эта бечёвка колдовским каким-то образом превращает бумагу в окаменелость с последующим загадочным исчезновением не только с глаз, но и из памяти давно уже ничем не изумляемой публики.

       Книга же поживучей будет. Никогда, слава богу, не питал я иллюзий насчёт качества собственноручных текстов, но всегда нерушимо верил и верю, что любое мало-мальское проявление культуры способно постоять не только за себя, но и за ближнего своего. А кто же ближе мне будет, кроме домашних моих и друзей моих. И кроме того, ведёт меня вполне заурядное, можно сказать, простодумное соображение насчёт того, что любое человеческое существование должно иметь компактное и, по возможности, необременительное материальное воплощение (даже если это, положим, дворец, или азбука Морзе, или портрет на купюре — одно не исключает другого), и нет в этом желании ничего, ровным счётом ничего предосудительного — просто слишком долго в нашей стране жили и умирали как-то второпях, чуть ли не на бегу, почти на скорую руку — не по-людски.

       Теперь о названии. Я долго колебался — «старые новые» или «новые старые»? — и там и там есть свои переливы, оттенки, как принято говорить, нюансы. Но когда попытался кое-что перечитать, ясно стало, как божий день, — всё-таки «старые» для этих текстов слово ведущее. Как ни крути, а знаменитое испытание временем не пустой звук. Любая скоропись, очерковость, в итоге аукается омертвлением. И не было б в том большой беды (её и нет), если бы не помнилось мне то ясное, бесприместное, азартное чувство, которое потряхивало, жгло, выносило во время работы! Великая всё-таки штука — самообман. В какую прорву всё ухнуло. В том горечь и утешение, судьбу на мякине не проведёшь, литературную судьбу тем более. Именно поэтому я вновь настаиваю на том, что данное издание является фактом личной биографии, вполне попадая в разряд семейной хроники, не замахиваясь, не претендуя, не участвуя, тем не менее — существуя. Так что, прощевай, брат-читатель, не поминай, как говорится, лихом! И привет тебе, поросёнок, внучок высооколобый, не вздумай деду хамить, не вздумай, а то все уши пообрываю…

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: