Кишинёв
Двенадцать лет, и лето нараспашку.
Вспотевший двор хрущёвской трёхэтажки,
рукастые каштаны
в балконные карманы —
без спроса.
Чу! Из казанов —
вишнёвое стаккато: Ки_ши_нёв.
Вирджил Васильевич выносит мусор —
румянец и послеинсультный шаг,
фанат Вертинского и женских бюстов;
как выпьет, плачет, кроет Сибирлаг
и русских: тех, что увели корову
и папу — ни за что и навсегда.
Опять бушует рэбе со второго!
Поёт, кричит ли, молится?..
Седа
в его окне колючая джида.
За гаражами тень, и три девицы
гадают на сыпучих лепестках:
останемся, уедем, что случится?..
Всё будет хорошо
А будет так:
вот этой, с левантийскими глазами,
цвести, толстеть и соблюдать шаббат;
вот этой, длинноногой, в Алабаме
рожать разнокалиберных ребят;
а этой вот, молчунье близорукой,
ходить за словом, за вишнёвым звуком,
неузнанной маруськой
по памяти по узкой,
оттуда,
где был русский мир
натянут между «доАмне» и «вэй'з мир».
-
доАмне - [’dwam-ne] боже мой! (с румынского)
вэй'з мир - боже мой! (идиш)
День-одолень
день, день, день, день —
плещется слово в строчке.
словно и не был апрель, апрель,
вымолчанный в рассрочку.
тенькает где-то: разлей, разлей,
легче нести пустое.
день-одолень, день-одолень —
на посошок и стоя.
где упала ничком перекатная дрожь,
неоплатная ложь,
/отвернись и не трожь/
я живу и не верю ладонным,
и в трясучих держу перочинный стальной,
/завиток золотной
да слеза над скулой/
а в закушенных русское слово.
ничего тяжелей перевитых корней,
перебитых стеблей,
/всё о ней да о ней/
ничего ненадёжней заслонов.
и святых не отместь, и земных не отвесть,
и весенняя взвесь,
как дочерняя месть —
вперекор, вперехлёст, по ладонным.
как сойти с убегающей улочки
и не встать соляным в перекрёстке,
если речь не по месту получена,
и места небесам не по росту...
перемелется ли, перебродится,
я вернусь ничего не забывшей,
приложить подорожником родину
к этой незаживающей жизни.
Сайгак
Я слышала бубен растущего льда
на поздней реке
и знала что будет и что — никогда.
Как пела мне ночь горловую звезда
на сколотом с волн языке...
Холщовая степь, каменистый убор
и небо в ногах.
Я знала, что север — откуда простор.
Там медленный дом, там предел и повтор,
там белый танцует сайгак.
Я помнила танец и танец ждала,
терпела родство
и знала, что ближний куёт удила,
что белого мяса хотят вертела,
а дальние ждут моего.
Как бубен звенит и окрепла вода...
Танцует сайгак.
Я знаю что было и что — навсегда:
река горловая, степная звезда
и север — так молод и наг.
Апрельские зарисовки
«а у меня всего лишь карандашик
в моем чехле»
Константин Кроитор
прилетал перепончатый гнев
иерихонский
горланил и выкал
полугусь-полулев-полублеф
полный хоботов на мотоцикле
ах, савранский, – славянский авось
по весне так роскошно и хлябко
и так надо, чтоб громко жилось
мятый фантик – гусиные лапки
***
лестничный такт и фермата двери,
целая нота глазка,
тридцатьвторыми: до_ре_ до_ре_ми,
пауза.
издалека:
– кто там? – тарелки, железная дрожь.
– я! – оборвётся струна.
так поиграешь, и снова живёшь.
родина, что ли, весна?..
***
У заправочной, по весне
лёг на лавочку
и запел
непотребный, осоловелый
на ветровке – «Walt Disney»
Шла чужая
да обошла
видно выплакана до дна
но хватилась его
родная
ухватила
за обшлага
***
сыр и киндзмараули
яблоки
переулок
в дождике набекрень
хрумкает сны
апрель
в ящике из-под света
тесно
собака, детка
чур меня
тишина
сборчата и длинна
***
где нет звонков, и писем нет
ты гладишь трещину на чашке
она причудливо причастна
к моей вине, к моей весне
потом придумываешь быть
и про безбашенность апрелей
и ставишь чашку на тарелку
чтоб не разбить
***
ни гром не грянул, ни славянка,
во облацех светла вода,
и одноногий оловянный
стоит, влюблённый, у пруда.
летают хищные стрекозы,
обмякла на весу сирень,
и хлещет востроногий воздух
ручных людей и дикий день.
мужчины сходят на галеры,
а женщины вершат супы.
их спины потные от веры,
их плечи на покат судьбы,
их солнцу солоно и вкусно
крыло ребячьего утра,
в котором лебеди и гуси,
и оловянный у пруда.
Дунст 11-12
опять стучатся к нам слова,
опять не спится,
и кычет чёрная сова,
и лунной спицей
всё тычет ночь в большую шаль,
всё вяжет, вяжет:
петля — любовь, петля — печаль,
узор лебяжий.
***
когда уходишь от себя,
устав с собой родниться,
и прах словесного тряпья
хоронишь на границе
чужих резонов и своих
позорных оправданий, —
погода ровная. вали.
дожди — нежданны.
***
вселяйтесь в опальные домики
где птицы гнездятся в гардинах
штудируйте воздух искомканный
играйте его андантино
кружитесь держитесь за музыку
смотрите в рассвете незваном
как стены становятся узкими
а птицы становятся вами
***
Взрывала тысячи шутих.
Напасть, гордыня, шалость —
пленив себя, пленять других
и верить, что случалось.
Потом лежала в тишине,
костров не разжигала,
и вознесенское кашне
так полыхало в вышине,
на васильках Шагала.
***
что так похоже на тепло
протяжное, грудное
/как жалко, господи, могло
могло ли/
дрожит в заклеенном окне
черёмуховой гроздью
и жалко, господи, что не
что поздно
Персики
каждое лето
в нашем саду родятся персики
бархатистые
и тугие
щекочут нам губы
и мы улыбаемся
услаждают языки
и мы говорим золотые слова
дерево же
просто живёт
материнское счастье бесхитростно
Стихи для папы
наутро, после светлой пасхи.
пуэр без сахара, пиано джаз,
дрожащий холодком на мочке уха.
дитя — лови/пусти/бобо/на руки,
пятно на скатерти — павлиний глаз.
и глаз весны — из цвета абрикоса,
и глаз дождя косит на голубей,
и пёс в коленях — грузный, мокроносый,
и крохи сна роятся на губе,
и в спину мне — в мою банальность, в счастье, в утро:
«ты знаешь, дочь,
а я скатился в детство.
рисую всяких там щенков глазастых
с большими бантами на раскудрявых лбах,
то в травах, то под вишней.
...а то в дверях — дворца или сарайки
/но непременно с круглым дымом на макушке крыши/,
и лето в крупных бабочках.
как будто это вам с маришей — маленьким.
потом выбрасываю, чтобы не прознала мать.»
и я захлопнулась, свернулась и разбилась
на жалость и расплавленный желток
в ломте пасхального апреля.
о, сколько это длилось?!
мы смотрели
и видели себя: поток
одних — горячих, многоцветных, плотных,
других — прозрачных, бережных, простых,
седьмых, десятых, сотых... самых первых.
...и родинку над рыжеватой бровью,
и на плече зарубцевавшийся стежок.
Шелкографичное китайское кино
лидуша кряхтела.
не так много места между snoopy и папой,
но без них не заснуть.
дед смотрел на её возню.
я смотрела на деда,
на детку,
на собаку с заштопанной лапой
и дышала в стишок,
чтобы как-то согреться.
ничего не начнётся,
пока не разорвётся сердце.
***
я говорю тебе обо всём.
например, о том,
что внутри дождя тепло,
там живёт водяная собака
с тонкими длинными лапами,
базиликовыми глазами
и плавниками.
её имя начинается на «о»
и поётся,
примерно, как joe dassin
или mon chagrin.
/тут важно хорошо утопить назальное «эн»./
когда кончится дождь,
собака закроет собачий рот,
скажет себе: охохо, —
и уснёт.
её сон совсем не похож на человечий,
потому что идёт наоборот.
спящую водяную собаку не видно,
а она видит
тебя, неусыпную /мама, ещё!/,
меня, говорящую обо всём.
например, о том,
что внутри дождя тепло,
там живут водяные овечки.
***
пробраться в сон степенной кобылицы
где молоко
вперёд иголкой пришивает жеребёнка к степи
и ждать волчка
и чтобы полночь близится, волчка всё нет
он пропадает, мама, пропадает
его тысячерукая спасает
а у меня колени, пах, живот
дунай-дунай по горлу — плыть не переплыть
а что дунай? лишь оправданье берегу
и птичий рай
***
шелкографичное китайское кино.
пионовая дева, размягчённый солнцем пруд.
золотые рыбы на лепестковом кимоно
грызут сладковатые луковицы сердец.
когда сердец не останется,
острые рыбьи кости спадут,
проткнут расписную тишину,
и жилистая песня всплывёт на поверхность.
потом придёт петя, мы нальём себе чаю,
станем дышать в узкие губы китайских кружек,
иногда посматривать на видеоняню.
так музыка становится ненужной.
***
правды не будет.
случился сверчок.
все живут на реке,
носят большие фланелевые уши
с дырочками для песен.
суок, суок,
замри на «о».
всенощная
до лета.
Разноглазая хаски
«а там – дельфины»
Егор Мирный
«синие маленькие гоночные автомобили, лето, школа»
«тёмное стёклышко, вставленное в железное забрало»
Сергей Тимофеев
Собака бежит по южному снежному городу.
в одном глазу шелковица,
в другом — можжевелина,
в каждой шерстинке ветер,
в каждой шерстинке ветер,
север в ноздрях.
понимаешь, север.
в кухне темно и кофейно,
надкусано яблоко,
густо клубится верлибр тимофеева,
а там —
дельфины:
синие маленькие гоночные автомашины,
тёмное стёклышко, вставленное в железное забрало,
рижский /парижский/ вокзал
и кит даунз...
/ — кажется, кита, всё же, там не было.
— как же... из джаза, с любовью./
я выбираю лето и школу.
из лета выходит курчавый дассен,
снежным комом,
вернее, монро
в белом люстриновом фраке.
пуговиц нет, но блестящие ягоды:
вот шелковица,
вот можжевелина.
троллейбусный визг.
свист молодого эвенка
где-то на севере.
О ловчих и певчих
Шум человечий, чешуйчатый снег.
Выключи звук.
Боже, как вычурно машут руками актёры.
Видишь — стоит, смотрит на всех,
будто бы хочет нащупать — который.
Снег превращается в свет, если молчать, —
в солнечный брют.
Это для порченых нежностью,
а уцелевшим —
чай /брокен/
и сказку о ловчих и певчих:
как собирались и ночь demi-sec
пили из рук.
Пот над губой, распашные колени актрисы,
музыка рыбья, чешуйчатый свет.
Антониони —
от века и присно.
Антониони
и снег.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
Елена
01.05.2015 14:37:53
стихи все со своим особым колоритом, языком, стилем - особенные, и этим мне понравились
Комментарии читателей:
Елена
01.05.2015 14:37:53
стихи все со своим особым колоритом, языком, стилем - особенные, и этим мне понравились
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »
Елена
01.05.2015 14:37:53
стихи все со своим особым колоритом, языком, стилем - особенные, и этим мне понравились