***
Вечность свернется ракушкой,
и уснет перламутровым сном.
И если выйти на улицу,
будет Париж.
И − слышишь,
как с этих красивых мансард и крыш
сходит на город
сливовый вечерний
тон?
Дышит летний пряный аккордеон.
Слышишь, спичка вспыхивает,
трепещет, манит,
и выходит выпить двойной бурбон
кто-то, чрезвычайно похожий
на Модильяни?
Знаешь, как черно кружево листвы
на самом кончике дня,
на светлом атласе
в ночь глядящего неба,
помнишь, как эти мостовые горьки,
видишь, как ощупью я изучаю
шершавые стены,
и голубям подаю
крошки
белого хлеба?
Сладость моя − рук твоих не коснуться,
несказанность главного,
неразрешенность объятий и тем,
и странное, нервное счастье это −
знать, что та, похожая на Эбютерн,
вышла за кофе,
и они
не разминутся.
КРОНШТАДТ
Время увело наше
лето,
конокрад.
Но последние ночи августа
оказались на удивленье теплы.
Крутятся у лампы мотыльки.
Я смотрю на нее долго,
и желтые пляшут перед глазами огни.
Давай отложим дела
и поедем в Кронштадт.
Там − море подходит
к краю земли,
и так прекрасны тени
чугунных оград.
Расскажи,
как ты загорал на крыше
и плавал в пруду,
и ободрал колени,
залезая в соседский сад,
расскажи,
как было тебе двенадцать -
плюс-минус, −
и какой приносила
мама с базара
виноград,
и какой свет
освещал
твою улицу
по утрам...
покажи мне
Кронштадт.
Бог, сочиняя нам жизнь,
был изобретателен
и чудаковат,
и если окажется
меж нами суета
взаимных утрат,
и если чистого
- ничего,
только чертова
эта игра,
только этот
женско-мужской
предикат,
губы сохнут
и свет отступает
назад,
тогда −
возьми меня за руку
и отведи
в Кронштадт.
Здесь, на краю земли,
ветер дает
чистоту основ,
и море подходит
близко,
и смотрит в глаза,
и так прекрасны тени
чугунных
оград.
***
И кровь, отхлынувшая,
как вода,
обнажит мою внезапную
бледность.
Я хочу держать тебя за руку,
рядом уснуть
и слушать,
как дождем осыпается
вечность.
В кафе у
Казанского
я выбираю
маленький столик
у окна.
Я остаюсь
одна.
Смотри, какая нынче
большая луна:
мерный круг
завершает
счастливую божью
щедрость,
и терзает меня
шумная земная
вселенность,
и я плачу от того,
что необъяснима
вся эта чертова
красота.
Я остаюсь одна.
Я выбираю
маленький столик
у окна.
Пахнет теплой глиной
черная густая вода,
мы не заметили,
как перешли на нежность,
и слишком быстро
сыпется дней
трафаретность,
и скоро осень,
и листья желтые
уже находят свой
утренний путь
в города.
Я выбираю маленький
столик
у окна.
Я улетаю
одна.
***
Жизнь − это крик,
жизнь − это бег
по мостовой
вниз с горы,
по узким улицам,
мимо домов,
проклятых красотой.
жизнь − это вдох,
и боль в сплетении солнечном,
и смятение,
и смех,
разрывающий рот,
жизнь −
это вот,
это вот этот
твой дьявольский взгляд,
первый −
не знаем еще имен, -
но в нем -
твоя власть,
и сладость моя,
и смерть,
и крик,
и бег,
и взлет,
и ветер,
и вдох
остановленный −
сорван
рычаг
на скорости полной,
и поезд
свистит по рельсам,
и ломается невидимый
лед,
и красный
течет
по лицу мед,
и ощупью
чью-то берем ладонь,
и запомнится
только -
твой взгляд,
и смех,
и руки крыльями,
и придорожный
цветок,
и утренний
питерский свет,
и дверь,
болтающая головой,
с надписью
"входа нет".
***
Я найду тебя у берега,
как находят камушек на память
в последний день отпуска
выходя к морю,
и соль вдыхают
и надышаться не могут
и обещают вернуться,
хотя знают,
что − никогда.
Не бойся,
мне − не надо многого,
только подержать
тебя за руку,
только поболтать
о вечном,
только улыбнуться тебе,
и вишенки последние,
на самой верхушке,
на рассвете
тебе показать.
У меня есть
сережки похожие,
красные, круглые,
прохладой тяжелой
у белой кожи −
коралловые
плоды.
Я знаю,
в другом,
ненашем августе,
ты увидишь
алые капельки
в вершине садового дерева,
и вспомнятся
мои вишенки,
но не мои
черты.
***
Кому теперь, милый, вся эта трава − -
такая счастливая, жирная,
вскормленная щедро
дождем,
и запах ее,
и тяжелеющая голова
цветка, уходящего
в ленивый медовый сон?
Кому теперь, милый, вся эта благость
кленовых глыб,
вся эта небость, и сочность,
и зеленость чудная
это вся?
И стаи дней, как стаи заблудших рыб,
носами тычутся в окна мои,
приюта прося.
И я лежу на дне
в аквариуме своем,
а море зеленое
вышло из берегов,
и затопило пряностью
пустующий город и дом,
и горький сок пустило,
и растворило кровь.
Кому теперь, милый, масляный этот свет
на листья стекающий щедро
из солнечного ведра?
С кем теперь преломить мне
теплый полуденный хлеб
и выпить тягучего, желтого
одуванчикового вина?
Кому теперь, милый, дарить мне
этот земной клубок,
эти большие сосны, море это и трав
недолгодневный, пугающий
сладкий летний рок,
и нежность свою,
на которую
уже
не имею
прав?
***
Твои пальцы будут измараны графитом, как кровью −
черной и мягкой. Свидетельство боли твоей,
свидетельство злости твоей,
свидетельство страсти.
Твои пальцы будут пахнуть пастелью, как смертью −
простой и ясной, и снимешь с них
отпечатки
чужих предательств,
свидетельства слепости,
свидетельства муки,
пятна краски.
Твои руки будут смешны и красивы,
как вечность,
и ты будешь сам удивляться их загадке,
и пальцы марать,
и рисовать, и страдать, как дурак,
и ощупью божьи
искать подсказки.
Твои пальцы станут тоньше времени,
стиснут огрызок какой-то,
брошенный чертом,
и матерясь и ноя,
как старый ворот,
мир обернется и глянет
с холста, −
и к рукам твоим
губами
припадет.
***
Жизнь окажется под ладонью
теплой и шершавой,
красивой и ржавой,
деревянной и резной,
пахнущей
осенью и весной.
А смерть будет
сладкой,
сладкой и гладкой,
в ложбинках нежных,
каменной и цветной,
пахнущей летом,
летом и пеной
морской.
И мы с тобой будем
не умирать,
не умирать,
а высыхать,
как галька у берега,
как желтый песок,
как стеклышка маленький
водой обточенный
кусок.
И мы с тобой будем
не забывать,
не забывать,
а терять
краски свои
постепенно,
как душу свою
истончать,
и ничего не любить,
и ничего
не желать.
И не жалеть никого,
разве что этот свет,
странный и тонкий,
как будто знакомый,
и шаг
волны на берег,
и отступ ее назад,
и камень какой-то,
который красивым
был на берегу,
но вот ты его взял,
домой принес
в кармане,
а он стал серым
и мертвым,
и ты плакал
и клялся,
но жизнь
в него
не вдохнул.
***
Тебе приснится город,
в котором ты будешь счастлив,
ты узнаешь разломы тротуара у берега
и ветер узнаешь, и свет.
И даже то чувство,
с которым ты шагнешь на мостовую
в кедах на тонкой подошве,
и даже свой вдох и выдох,
и угол любимой улицы,
и запах вкусный −
то ли булочек,
то ли конфет.
Баюкай душу свою,
укачивай,
сердце свое
к сердцу прижимай.
Тебе приснится человек,
которого ты искал всю жизнь,
а может быть, немного дольше,
немного дольше,
чем существует свет.
Ты узнаешь его улыбку,
и голос, конечно, тоже,
и сердце твое узнает его,
и это будет очень
хороший человек.
Баюкай душу свою,
укачивай,
сердце свое
к сердцу прижимай.
Но когда ты проснешься утром,
ты вспомнишь,
что никогда не видел
своего единственного человека,
и в городе,
в котором ты будешь счастлив,
ты никогда не бывал.
Баюкай душу свою,
укачивай,
сердце свое
к сердцу прижимай.
***
Свет мой, настанет день,
и я буду знать все языки,
и буду жить во всех городах,
на всех улицах,
и в этой пыли
в низком
вечернем луче.
Свет мой, свет,
настанет счастливое время,
и я буду качать на руках Землю,
и я буду всякой простой мелочью,
и я стану каждой тонкой веточкой
и каждой правдой стану,
и каждой ракушкой,
и каждой ленточкой,
на память повязанной
в самых любимых местах.
Свет мой,
я буду петь
всю лучшую музыку,
я обниму все дома красивые
и буду сидеть
на солнечном подоконнике
где-то в Берлине и Праге
и гладить кота рыжего
на пороге старого
томского дома
с резными ставнями,
любить камни,
морем облизанные,
и каждую запятую
масляного
мазка.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »