Звук падающей воды раздражал.

Вода лилась на кухне, выбивая из металлической раковины неприятную звенящую ноту. Это продолжалось уже второй день.

Сегодня обещали прислать слесаря из домоуправления, но времени не назначили, поэтому было неизвестно, когда его ждать. А часы показывали четверть третьего, и Анна Фёдоровна подумала о том, что надо собираться в поликлинику: быстро ведь она не дойдёт.

Она вздохнула и поднялась со стула. Прошла на кухню и - уже в который раз - попыталась закрутить кран. В результате горячая вода хлынула в раковину под сильным напором, разбрызгиваясь на пол. Анна Фёдоровна испугалась. Она торопливо прижала кран и, осторожно закручивая его, добилась того, что вода потекла, как прежде, непрекращающейся, но всё же достаточно тонкой струйкой.

Она вышла в прихожую. Сняла с вешалки ветхозаветное демисезонное пальто… В груди шевелилась боль. Словно неугомонный зловредный зверёк вгрызался в сердце. «Осенняя депрессия у вас, бабушка, - быстро подыскала имя этому зверьку задёрганная молодая врачиха в поликлинике, даже толком не выслушав жалобы пациентки. – Ничего страшного. Попейте «Персен форте». Лекарство хорошее, из травок: валерьянка там, мята и всё такое…»

Анна Фёдоровна купила упаковку рекомендованных таблеток и послушно пила их до вчерашнего вечера. Лекарство закончилось, а облегчения никакого. Без нового похода в поликлинику никак не обойтись.

Стараясь как можно меньше действовать левой рукой, Анна Фёдоровна оделась. И, открыв дверь, остановилась на пороге. Ей почудилось, будто она что-то забыла, и теперь надо непременно вспомнить это, забытое, наверняка важное, чтобы потом не возвращаться с полдороги.

В последние годы её стала подводить память. Это началось вскоре после смерти мужа. Она забывала имена и даты, тщетно силилась вспомнить, куда положила кошелёк, нитки или хозяйственную сумку, порой никак не могла найти книгу, которую - она знала точно - ещё минуту назад держала в руках. И ничего нельзя было с этим поделать.

Анна Фёдоровна, приложив ладонь к сердцу, стояла на пороге своей квартиры и напрягала память в поисках забытого. И чувствовала свою совершенную беспомощность, поскольку в её сознании не было ничего, кроме одиночества.

Она поняла, что ничего тут не дождётся, только опоздает в поликлинику, поэтому надо идти, не мешкая. И, выйдя на лестничную клетку, захлопнула дверь.

На улице подмораживало. Лужи затянуло тонкой ледяной коркой, а на поникшей траве газонов и ветвях обступавших тротуар клёнов лежал иней. Резкие порывы ветра вздымали с асфальта стайки пожухлой листвы.

Она шла медленно, внимательно глядя себе под ноги и поминутно останавливаясь, чтобы отдышаться. Слава богу, до поликлиники было недалеко. Но силы быстро покидали её. Порой Анне Фёдоровне казалось, что она не дойдёт. И тогда хотелось лечь прямо здесь, на холодном щербатом тротуаре, и умереть, чтобы не умножать своих страданий в бесплодной, заведомо обречённой на проигрыш, а потому не имевшей смысла борьбе с этим грузным, одряхлевшим, никуда не годным телом, которое чудилось совершенно чужим и почти не вызывало у неё жалости.

Ох, соврала молодая терапевтичка! Не пожелала возиться с безденежной бабкой – вот и отмахнулась, списав её недосказанные жалобы на сезонную хандру… Впрочем, осенью одиночество действительно чувствуется острее, как же тут не барахлить изношенному сердцу.

Ветер то ослабевал, то возобновлялся с порывистой яростью. Он швырял Анне Фёдоровне в лицо сбитую с деревьев ледяную пыльцу, раскачивал провода и струил мимо стен девятиэтажек вперемешку с рыжей листвой невесть из каких щелей выметенные фантики от конфет и жевательной резинки, смятые трамвайные и троллейбусные билеты, обрывки газет и похожие на медуз прозрачные тела целлофановых пакетов… А она шла, согнувшись, стараясь сжаться в комок, и её нисколько не заботило то, что вся её грузная фигура в результате этих стараний приобрела нелепый, гротескный вид. Её мысли переполняло иное, горькое и жгучее. Это была обида. Непонятным образом возникнув, она ширилась, хотя вроде бы и не существовало для неё особых причин. Да и не в характере Анны Фёдоровны это было - обижаться.

Судьба не баловала её с самого начала. Отец погиб на фронте. Мать подолгу болела, и жили они вдвоём скудно даже по тем нелёгким временам. Поэтому после окончания восьмилетки не видела она иной дороги, кроме как на завод. Работала сборщицей электроприборов на конвейере. Не сказать чтобы очень нравилось, зато спокойно, и зарплата для женщины вполне приличная. А это, она понимала, самое главное, поскольку мать вскоре слегла, и за ней, парализованной, требовался уход, и продукты были нужны, и лекарства, о которых только говорилось, что они при социализме дешёвые, а на самом деле попробуй-ка достань, да ещё по врачам помыкайся, и каждому – дай. И за уколы медсестре - то коробку конфет, то цветы, то шоколадку в знак благодарности… это, между прочим, не считая денег - не то обидится и ходить на дом перестанет: где её, новую, найдёшь?

Впрочем, были у неё и радости, как же без них. Была и любовь. Вспыхнула, внезапная, опалила девичье сердце, да и улетела в далёкий северный край, сгинула, оставив пепел в душе... Да и что это было, любовь ли, молодая ли глупость - кто теперь разберёт: прогуляла, прокружилась сумасшедший летний месяц с парнем, который казался ей тогда дороже всех на свете, а потом... Потом его арестовали. И на суде она услышала страшные вещи. О том, что он грабитель, и что была у них целая преступная группа, и что занимались они своим нечистым промыслом много лет. Сердце не хотело верить. Но вспомнились ей тогда вечера в ресторанах, и щедрость её возлюбленного, и его пренебрежительное отношение к людям, денег не имеющим, казавшееся ей до поры лишь бравадой, беззаботной удалью молодого, не битого судьбой человека, а теперь представшее в новом, беспощадном свете.

А потом умерла мама.

Вот когда начала она понимать, что такое настоящее одиночество.

И потекли годы, серые и монотонные. В ежедневных тягуче-однообразных хлопотах. Без радости, без надежды.

…Но всё-таки счастье улыбнулось. Неяркое, неторопливое, когда жизнь уже добралась до середины четвёртого десятка - оно пришло после встречи с Михаилом.

Его назначили мастером к ней на участок. Три года они работали вместе, а их чувства, робко и нерешительно разгоравшиеся, торили двум сердцам дорожку друг к другу. Казалось, никогда не посмеет она ответить согласием на его предложение. Однако судьба привела их к тому, что было предначертано, и Анна Фёдоровна всегда будет благодарна ей за те полтора десятка лет, которые были озарены тихим светом её счастья... Единственное вот: детей у них не получилось. Но здесь винить некого. При таком позднем замужестве откуда им взяться, детям?

Одиночество… Со страшной силой навалилось оно на Анну Фёдоровну после того, как умер Михаил. С тех пор вся её жизнь – сплошная осенняя депрессия… И никакими лекарствами здесь не поможешь.

Мысли путались, ускользали вёрткими холодными змейками. А тут и белокирпичная коробка поликлиники надвинулась на неё сразу из-за поворота. И тотчас всё её внимание поглотило старание пройти короткую аллею, пролегавшую между двух усеянных бумажным мусором цветочных клумб, не упав, добраться до знакомой стеклянной двери с массивными железными ручками… Анна Фёдоровна даже удивилась, когда, очнувшись от этого состояния болезненной целеустремлённости, будто со стороны увидела себя посреди лестничного пролёта, ведущего на второй этаж. И потом ещё больше удивилась, очутившись перед дверью своего участкового терапевта. Однако сознание работало вяло, отчего даже удивление вышло каким-то бледным и чужим.

Перед кабинетом терапевта собралась длинная очередь, путаная, без начала и конца. Большой враждебно-молчаливый узел утомлённых человеческих ожиданий.

Она взялась за ручку двери.

Женщины завозмущались. Сухощавый старичок с орденскими планками на груди даже попытался схватить её за рукав пальто. Но Анна Фёдоровна, чувствуя, что её покидают последние силы, не стала вступать в пререкания: она просто открыла дверь и вошла.

В кабинете за столом сидела всё та же молодая женщина-врач с равнодушным, точно взятым напрокат лицом. Перед ней, на стуле - мужчина средних лет. Он удивлённо взглянул на вошедшую.

- Подождите минутку, пока я освобожусь, - сказала терапевтесса, недовольно забарабанив по крышке стола ногтями с ярко-алым маникюром. - Видите, у меня пациент!

- Мне плохо, - сказала Анна Фёдоровна.

Женщина оторвала взгляд от разложенных на столе бумаг:

- Фамилия?

- Савченко, - ответила Анна Фёдоровна.

Врач быстро просмотрела стопку амбулаторных карт:

- Здесь нет вашей карточки.

Анна Фёдоровна прислонилась к стене и тихо сказала:

- Я брала утром талон...

Терапевт поморщилась, потом вымученно улыбнулась:

- Но без амбулаторной карты я не могу... Вероятно, из регистратуры забыли принести. Сходите, возьмите – и я вас приму.

Сидевший на стуле мужчина отвернулся. Врач снова озабоченно склонилась над своими бумагами.

Анна Фёдоровна, немного помедлив, заставила себя оторваться от стены. И вышла из кабинета.

- Выгнали, - злорадно бросила из очереди широконосая старушонка с пышным париком на голове. – И правильно!. Ходют без очереди, понимаешь, хворыми прикидуются. А как из магазину - так полны сумки тащут!

- Поразвелось хитрожопых, - добавил хмурый парень в синей спецовке. - Тут не знаешь, как с работы на час отпроситься, а они всё лезут и лезут…

Коридор казался бесконечным. Она двигалась как в тумане. Люди и окружающие предметы расплывались перед глазами… А боль не отпускала ни на секунду.

…У окошка регистратуры - новая очередь. Но то ли вид Анны Фёдоровны достаточно красноречиво выдавал её состояние, то ли очередь здесь оказалась терпимее, чем та, первая, перед кабинетом терапевта: на сей раз её пропустили без скандала.

- Амбулаторная карта? - переспросила хрупкая белокурая девушка. - Савченко? Сейчас посмотрю.

И упорхнула. Через минуту её миловидное личико вновь появилось в проёме регистраторского окошка:

- Вы вчера были у окулиста?

- Да, - ответила Анна Фёдоровна.

- Правильно, - удовлетворённо кивнула девушка. - Значит, ваша карта там. Сходите, заберите её. А оттуда отправляйтесь к терапевту.

- Но я… - сказала Анна Фёдоровна, - мне...

А её уже оттеснили от окошка, и взгляды стоявших в очереди опять устремились на белокурую регистраторшу.

- Мне плохо… - непослушными губами прошептала Анна Фёдоровна.

Никто её не услышал.

Кабинет окулиста находился на третьем этаже. Она направилась к лестнице. Покорно, слепо, почти ничего не различая перед собой. Сделала несколько шагов - и тут невидимый зверь, которому надоело сдерживаться, сомкнул, наконец, свои челюсти. Невыносимая боль пронзила ей сердце. Она охнула. И, вытянув вперёд руки, тяжело упала на пол.

Где-то вдалеке послышался женский крик - протяжный, постепенно переходящий в гулкий кровеносный прибой, в топот ног, в невообразимую мешанину звуков, сквозь которую едва прорывались голоса:

- Женщине плохо!

- Позовите врача!

- Скорее!

- Онапотеряласознаниеврачаскорееженщинеплохо...

Потом её поднимали, перекладывали на носилки, куда-то несли.

А безжалостные клыки зверя продолжал разрывать левую половину ее груди на части. Она ничего не видела; её спрашивали, но она не понимала, о чём; над ней склонялись люди в белых халатах; а ей хотелось покоя; она желала абсолютного, беспросветного, холодного мрака, в котором можно было бы спрятаться от боли, и она звала его: звала, не открывая глаз, не распечатывая губ; а мрак всё не приходил, и люди в белых халатах не отпускали её тело, непрерывно производя над ним какие-то суетливые, бессмысленные манипуляции, которые не приносили ничего, кроме дополнительных мучений, возле неё переговаривались короткими отрывистыми фразами, которые были непонятны; и только одно, привнесённое извне, легло на слух, и хотя не дошло до сознания, но было в нём нечто знакомое: «инфаркт»... оно тотчас оказалось отброшенным, поскольку не давало ничего усталому телу, а сознание ни в чём более не нуждалось, потому что в сердце всё глубже и глубже проникали клыки этого ненасытного, неотвязного, безжалостного зверя…

А потом вдруг она поняла, что надо сделать лишь небольшое усилие - и боль пройдёт; и станет явью то, что медленно надвигается и светит впереди... Едва уловимое усилие - сквозь голоса, сквозь руки, глаза и иглы этих равнодушно-деловитых людей, сквозь боль, сквозь непонимание и одиночество, - навстречу зверю, который на самом деле вовсе не враг ей, поскольку нет у неё никого ближе, поскольку он – единственный, кто может забрать её отсюда.

И она сделала это усилие.

И тогда всё прошло. Настали тишина и мрак. Мрак и пустота. Они были освобождением - лёгким, очищающим. И прекрасным. Ибо если человек не находит в жизни милосердия, то в смерти, слава богу, оно есть всегда.

Комментарии читателей: