Снова капитан Немо

 

Капитан Немо открывает собой электрический век;

паровые котлы машут дымом из труб, прощаясь.

В гидросферу выходит первый, сухой человек,

он стоит в водолазном костюме, всему улыбаясь.

 

Капитан Немо бодро ходит под круглой водой,

за ним тянутся длинные шланги, дающие воздух.

Пузырьки углекислого газа встают над его головой -

он идёт, водолаз. Он шагает, обутый, по звёздам.

 

Электрическая подлодка за ним следом плывёт.

Нет, он тащит её за собой на растянутом тросе.

Проплывающим рыбам он смотрит в раззявленный рот.

Чешут ржавые спины киты, как железо в коросте.

 

Капитан Немо, смотри, как горят городские огни,

цивилизация сохнет, как будто бельё континентов.

Двадцать тысяч лье среди рыб - мы остались одни,

"Наутилус" мотает круги колоссальной, подводной ракетой.

 

Капитан Немо давит кораллы, идёт по песчаному дну;

иногда он выходит наружу, сверкая начищенным шлемом.

Посмотри, капитан, как из прошлого времени люди бегут,

новому веку навстречу бегут - меж землёю и небом.

 

Вытянув клешни, Европа лежит, словно краб;

империи свили гнездо и сидят на воинственных яйцах.

Как подводная лодка, над Европой летит дирижабль,

и соборы тыкают вверх указательным пальцем.

 

Капитан, постой. Послушай меня, капитан, не спеши.

Оставайся всегда в золотом, девятнадцатом веке,

на исходе его, на задворках, в деревенской глуши,

где о жизни простой не забыли и верят ещё в человека.

 

Капитан Немо, замри. Ещё шаг и уже не вернуть

ни гармонии сфер, ни механических взглядов науки.

Лучше в море вернись, продолжай под водою свой путь:

всем кингстоны открыть и задраить железные люки.

 

Но, увы, девятнадцатый век на исходе. Пар своё отмахал.

Вдалеке канонерки дымят наподобие паровозов.

Капитан, он выходит во вне, покидает святой океан.

Сняв резину с себя, он кричит в окружающий воздух.

 

Капитан Немо выходит - за ним тянутся вслед провода,

земноводные трубы бегут от него, в глубину пропадая,

а на том конце электричества разгораются в ночь города,

аэропланы, жужжа, как стрекозы, громоздко летают.

 

Девятнадцатый век, прощай. Мировая война на носу.

В иллюминатор субмарины смотрит Жюль Верн бородатый.

Девятнадцатый век незаметно подходит к концу

и Жюль Верн всё подробно заносит в бумажные карты.

 

 

Беспробудный Будда

 

Под деревом сидит далёкий Будда,

на голову его облетают листья багряные.

Нереального Будду никто не разбудит.

Он гуляет, довольный, своею нирваною

 

в чём мать родила. Раздвигая ступнями

горячую листву родной опавшей Индии,

он по ландшафту движется упрямому,

состоящему из одной сплошной линии.

 

Развивая научную скорость света,

он растягивается в пространстве и времени.

Преодолевает незаметный барьер смерти,

дышит звёздами и свежими Вселенными.

 

А в реальности он сидит.

                  Его ушастая плоская морда

лоснится улыбкой безнравственной Азии.

Вокруг него шумит плечистая Природа,

брачные птицы ему о любви рассказывают:

 

      Буда, Будда, кто тебя разбудит,

      обыкновенное сердце вложит тебе в груди?

      Кто принесёт с собой ритуальное блюдо

       и водой глубокою обмоет твоё чудо?

 

Вокруг Будды пляшут люди, изгибаются в танце,

играют на инструментах неизвестных истории.

На солдатах скрипит твёрдый панцирь,

короли обнимаются с девами голыми.

 

А другие люди завзято стреляют из пушек,

машут капающим флагом революции.

Бегает на тоненьких ногах Пушкин,

Чаплин шатается улочками узкими.

 

Вокруг Будды встает и падает солнце,

дети раскрашивают Будду толстыми красками.

А Будда сидит, не шелохнётся

и все старания людей выглядят напрасными.

 

      Будда, Будда, ну скажи хоть слово.

      Тебе хорошо в нирване или хреново

      и как туда, скажи, загнать всех поголовно?

      Но молчит бесконечный Будда -

      паскуда.

 

Птицы его клюют, словно буханку хлеба,

насекомые по нему безнаказанно ползают.

Из полного ведра поливает его небо.

Мокнет Будда под дождём куклою раскосою.

 

Спи спокойно, беспробудный Будда.

Зайцы тебе в ладошки мелко какают,

Чарли Чаплин показывает комедию,

верующий гоняет ворон сучковатой палкою.

 

Тсс-с. Тише. Беспробудный Будда медитирует.

 

 

Следы

                    

                          Вдоль берега идут трое детей.

                              "Пляж" Ален Роб-Грийе

 

У самой кромки моря

на котором ни единой морщинки

по плотному сырому песку

двигались следы.

 

Раньше они были людьми

держались за руки

и смеялись навстречу взаимному солнцу.

 

Иногда следы останавливались

и некоторое время стояли друг против друга -

мужчина и женщина целовались.

 

Следы неудобно молчали

пока их хозяева занимались

своими влюблёнными ртами.

 

Дотягиваясь до поцелуя

женщина вствала на цыпочки

почти не касаясь

жёлтой круглой планеты.

 

Казалось любой посторонний звук

испугает следы -

мужчина и женщина убегут

параллельно друг другу.

 

На отдельных участках следы пропадали -

влюблённые обнимались

превращаясь в лежащие на песку тела.

 

Потом поднявшись Он и Она

снова становились следами

человеческих ног.

 

История мира закончилось.

Время остановилось.

Мужчина и женщина

будут идти бесконечно

пока не уйдут.

 

Куда вы движетесь следы?

Взявшись за руки

что ищете вместе?

 

Уходя вдаль

которая только для двоих

не хлопайте громко закатом.

 

Шахнаме, Шахнаме

 

Шахнаме, Шахнаме. Оттого ли, что я с Украины,

или в силу какой-то другой

неизвестной причины,

все, что было в прошедшей стране,

в зороастрийском, что было Иране,

я всё вижу, как будто во сне,

мне всё видется будто в тумане.

 

Шахнаме, Шахнаме. Хорошо быть ничейным,

за столом чай хлебать

и хрустеть престарелым печеньем,

и внимать под огонь

догорающей скрюченной спички,

может двух, может трёх голосов,

на воздушных путях, перекличке.

 

Шахнаме, Шахнаме. Вы держите за руки

мой надкушенный косный язык

и мои безполезные звуки,

что хотят на Восток

улететь, словно хитрые осы,

где на рёбрах играет Хосров

и слащаво поёт Фирдоуси.

 

Шахнаме, Шахнаме. Север тоже неплохо,

но от севера горло рассохлось

и в гортани язык дребезжит.

Ветер ходит начальником вохра,

охраняет с берданкою жизнь.

 

 *   *   *

 Шахнаме, Шахнаме. География всюду живёт,

даже если не веришь,

даже если не знаешь.

Ты в Иране Отчизну найдёшь,

отрастишь падишахский живот

и от нег манихейских устанешь.

 

Шахнаме, Шахнаме. И тебе и, конечно же, мне

шах и мат. Суши вёсла, приплыли.

Ни о чём не мечтай, всё равно

безобразная Родина стынет в окне.

Где же ты золотое руно? -

далеко-далеко, в дорогой Украине.

 

Шахнаме, Шахнаме. Да минует меня

и тебя эта полная горькая чаша.

Лучше выпить и выпить до дна

лжеклассического сухого вина

и заесть древнегреческой кашей.

 

*   *   *

Шахнаме, Шахнаме. Я родился и вырос

вдалеке от балтийских болот,

как разумный папирус.

(не грызи меня гнус, не кусай меня вирус)

А камыш всё шумел

и деревья тревожные гнулись

в Междуречье седых деревень,

на проспектах дорических улиц.

 

Шахнаме, Шахнаме. Жить в узорном Иране,

свою жизнь, словно нить,

заплетая в персидский орнамент -

не такой уж великий подарок -

убивающий львов сасанид

и пластичный живот персиянок.

 

Шахнаме, Шахнаме. Ветер дует из шапки

и слетает на голову мне

журавлиный десантник.

Парашют высоко в синеве,

как беременный купол Софии.

И гнедые арабы летят на коне,

вынув сабли кривые.

 

 

Два строителя

 

                                     Не вели бы деды обо всякой культуре-мультуре речь

                                     Наскребли бы муки по сусекам, нагрели печь

                                     испекли бы себе колобка, - преполезную в доме вещь.

                                      morverad  "Дровяная квантовая печь с турбонадувом"

 

На риштовках сидят два строителя

попивают ангельское пиво,

о "культуре-мультуре" балакают,

время от времени смотрят вниз и слюною капают.

 

Руки у них грязные

на лицо весёлая классовая сознательность.

Политически подкованные сидят,

высотные материи обсуждают. Возлияние совершают.

Пиво не кончается.

 

Хорошо было в античности - говорит один -

без теории относительности, без квантовой физики.

Люди оливковой олией натирались,

клевали зерновые культуры. Печень здоровая. Философия развивалась.

Знай себе лепи соблазнительные амфоры

да рисуй фигуры в стиле "ню" на разную тематику,

совмещай теорию с практикой.

Чудо, а не время.

 

Нет - говорит другой - в Киевской Руси было лучше.

Прямая линия - диковинка. Математика ждала своего часа.

Рыба постоянно ойкала.

Куда не пойдёшь - бежит за тобой бочка потная с квасом.

Выйдешь в лес, зарубаешь хвойное дерево

и хватит тебе тепла, аж до самого конца Севера.

Солнце с разноцветными кривоватыми протуберанцами,

никакой постоянной Больцмана,

одна пустая гравитация.

 

Тьфу. Индия - вот это я понимаю.

На игле сидит йог, уколовшись религией,

совершенствует третий глаз. Ганг пахнет книгами.

Хороша Индия особенно ближе к вечеру.

До нирваны рукой подать,

можно заниматься Кама-сутрою с гигиенической женщиной,

изобретать маленький круглый ноль,

дышать правильною праною,

не обязательно носить ноги в сапогах.

Как сказал один гуру толковый:

что Атман, что Брахман - всё равно. Восток, одним словом.

 

А чем тебе наш пространственно-временный континуум не нравится -

жуём категорический императив, не паримся.

Снизу половые люди скачут, сверху зевает вечный Бог -

бытие хорошо с пивом. Универсум неплох.

Правда всеобщая стагнация, регресс и упадок нравов,

но они ни чем не хуже, чем во времена безкультурных галлов.

Не услышал бы прораб излияния наши на подобные темы,

а то лишит тринадцатой

и редкой замечательной премии.

 

Беда с этими итээровцами.

Трезвый образ для них норма. Не любят пьяненьких, бьют рублём.

Не понимают нашего брата - гегемона. Фишки не рубят

в голове у них одни швеллера да шестиметровые гнутые трубы.

Культура для них пустотелый звук,

а когда стучишь по дерево, то понимаешь, что это дуб.

Выйдешь бывает из вагончика - прораб летит.

Сохнут исторические портянки.

Пропал аппетит.

 

А мы рабочие отличного качества

видим Вечность за каждым мгновением,

сидя на подмостях, наблюдаем, как пухнет красноватая Вселенная,

цитируем беспринципного Сартра,

переживаем за Анну Каренину.

Ой, кажется, пиво завершается

и приплюснутая тарань уплывает обратно

в пресноводную Киевскую Русь, наверное.

 

                                 

Герберт Уэллс. Начало века

Весёлая вдова управляет аэропланом,

министр финансов осматривает выгодную лазурь.

Европа египетских банков и ресторанов,

солнечных ванн и мокрых процедур.        

В шаре из кейворита я пролетаю,        

открыв неудобную книгу, сижу - зеваю.

Женский бокс посещают британские денди,

они клюют китайский кокаин и смотрят в монокль.

Утренний чай и бутылка вечернего бренди,

взрывы злачного хохота и декадентский вопль.        

Я лечу в аппарате последнего слова        

науки, слушаю музыку из патефона.

Немцы пьют пиво на своих дирижаблях

и мочатся сверху на английские корабли.

В подворотнях Африку нещадно грабят,

пробковый шлем садится в автомобиль.        

Я лечу сквозь слои атмосферного газа,       

в шаре из кейворита томится мой разум.

Женщины в храбром галифе осваивают небо,

над Германией клубится металлургический дым.

Всплывают субмарины за свежим глотком хлеба,

все телеграфные линии обязательно ведут в Рим.        

Я смотрю на планету и мне всё видно -        

на коленях моих раскрытая книга.

Дредноуты ходят как часовые казённого моря,

Метрополии вычёсывают колониальных вшей.

Мужчины с томностью в пресыщенном взоре,

женщины с гирляндами жемчуга вместо ушей.        

Летательный аппарат мчится лазурью,        

я лечу на Луну - несу культуру.

Философы в креслах-качалках курят сигары

и слушают по длинному радио новенький джаз.

По бульвару гуляют электрические пары,

ходит смерть по следу, одев противогаз.       

Пролетая, я шорохи воздуха слышу снаружи -        

подо мной облака из брюссельских кружев.

Из планеты Земля отправляются первые люди

в артиллерийском снаряде - узнаём из газет.

Пока спящий спит, и его никто не разбудит,

будущее не наступит. Будущего, считай, что нет.        

На летательном аппарате пробивая тучу,        

я над пыльной книгой сижу - мне скучно.

     

Exlibris

 

О, Мадонна с глазами просящими,

окружённая шутами и паяцами,

эксгибиционистами,

римскими папами,

готическими шприцами,

собачьими запахами

абсолютной монархии,

соборов Осоавиахимами,

пластилиновой мимикой и алхимиками,

Прагой рабиновичей, зеркалами Венеции,

куртуазной интеллигенцией,

тяжёлой бронетанковой кавалерией,

антисанитарными флиртами и адюльтерами,

парижскими эпидемиями,

мужскими спичками инквизиции,

крепостными стенами,

прокажёнными лицами,

коридорною системою,

доспехами консервными,

поддатыми турецкоподданными любовниками,

облизанными поварами

и их половниками.

 

*  *  *

Хорошо в средневековье

рубать компот из сухофруктов,

слушать колокольчики коровьи,

сено сгребать под знаками Зодиака,

стрелять по католическим ангелам из рогаток,

подставлять к звёздам,

словно на сеновал, лестницы,

шпрехать постные немецкие песенки,

приносить от белки подарочки:

орешки да огнестрельные жёлуди -

кушайте девочки, кушайте мальчики,

только не умирайте с голоду.

Ждать сказочного Апокалипсиса,

второго волшебного пришествия,

то ли радоваться, то ли каяться,

то ли кануть в круглое путешествие

вместе с итальянцами и португальцами

ухватившись за хвост цеппелина

сребролюбивыми пальцами.

Да только не отпускает меня Коломбина,

держит за узкую штанину

в обратную сторону тянет.

 

Красная Куба, жёлтая China,

до свиданья.

 

 

Юная космонавтика

 

Дети играют в космонавтов.

Они взбираются на деревья и отправляются к звёздам.

Дерево - это первая ракета

посаженная добрым садовником Королёвым.

 

И я тоже был деревянным космонавтом

взбирался по веткам на свою советскую ракету

и свесив ноги

болтал ими во время космического путешествия.

 

Я мечтал всё свободное время

которое приносил с собою из школы

в портфеле полном неинтересных уроков.

 

Пропадая целыми днями

на растении последнего слова техники

я злоупотреблял своей любовью к космонавтике

так что матери иной раз приходилось

отстранять меня от межпланетных полётов

и увольнять из доброй знакомой ракеты.

 

- Иди обедать - кричала она в сад

но находясь за сотни парсек отсюда

мой слух прятался словно улитка

в спиральное ухо галактики.

 

Ракеты бывают яблочные

сливовые

вишнёвые

ореховые.

У меня было дерево Андромеды - старая груша

которая благодаря анамезону Ефремова

уносила меня вдаль звёздных миров

ещё никем не написанных

ещё никем не прочитанных.

 

Мама мама -

где теперь старые фантастические деревья -

чудеса научно-технической мысли советских детей -

где они?

 

Куда они улетели

какие исследуют уголки Вселенной

звёзд каких достигли их ветки и стволы корявые?

 

Увы их давно уже нет -

космических кораблей моего старого детства.

Некоторые спилили на уютные зимние дрова

другие рухнули от ржавчины времени

неумолимой

ко всей деревянной технике будущего.

                    

                    

Миледи

                                                             Борису Гребенщикову

 

Миледи, мы знакомы давно - вы были значительно тоньше.

Культурный слой Петербурга заносят морские пески.

Вам к лицу это жёлтое аморальное солнца,

вуаль Гончаровой и телесного цвета чулки.

 

Миледи, вы помните, как мы смотрели на зимнее море:

люди выдалбливали кирками фрегаты, не дожидаясь тепла.

Мы расстались -

но нас продолжает преследовать общее горе

и ностальгия по грузной, негабаритной фигуре Петра.

 

Миледи, восемнадцатый век, всё-таки славное время.

Мы уходили в болото за клюквой и целовались в засос.

Мы любили друг друга. Нас окружали прямые деревья,

как корабельная артиллерия, они стреляли в сторону звёзд.

 

Миледи, скажите, вы помните вспышку сверхновой,

неестественно озарившую наш исторический секс.

На праздник Борис и Глеба, вы ходили по берегу голой

и сошедшая с кораблей матросня озиралась окрест.

 

Так будьте добры, опустите свой пистолет, Миледи -

мы знакомы давно, вы были тоньше, но это не повод стрелять.

Этот город из уральского камня и пушечной меди,

Екатерина взяла к себе на колени, как добрая мать.

 

Иногда я вас вижу, Миледи, в серебре своих сновидений.

Вы смеётесь, как борзая декадентка, предчувствуя адюльтер.

Прикрывая российскую грудь, вы являетесь, молча из тени,

вам к лицу эти чёрные шпильки и толстенький револьвер.

 

Всё пропало, Миледи. Вращается музыки сфера,

с неба Пётр наблюдает Россию в подзорную, щурясь, трубу.

Лучше бросьте машинку увесистого револьвера,

не кривите веснушчатый носик и не морщьте губу.

 

Миледи, у меня больше нет к вам конкретных вопросов.

Наше общее прошлое нас накрывает, как жадная тень

и отчалив, парусный флот всё выходит в мистический космос -

Юрьев день сегодня, Миледи.

                                        Просто сегодня Юрьев день.

 

Марика Рёкк

 

Последний светлый день МарИки Рёкк,

история преподаёт очередной урок

и одуванчик раздувает свой десант:

группенфюрер СС Розенкранц

группенфюрер СС Гильдебрант.

 

Война кончается, хватается за жизнь

отчаянный готический парашютист,

а на том берегу, у берёз, не спеша,

Любовь Орлова разбирает ППШ.

 

Германцы смотрят свой последний сон

Марики Рёкк к лицу комбинезон,

хрустальным башмачком она стучит,

о плоскость твёрдую могильных плит.

 

Марика Рёкк, нам напоследок спой,

пока не кончится весь этот геморрой,

пока архангелы в орудия трубят,

пока Любовь Орлова целится в тебя.

 

Марика Рёкк прекрасна в эти дни,

звучит её мотив среди руин

и гитлерюгенд подпевают ей вослед -

тем веселей, чем дальше от побед.

 

Марика Рёкк летит на Фау-2

и не болит у фрау больше голова,

гудит над Лейпцигом её ночной полёт.

Марика Рёк сегодня всем даёт.

 

Марика Рёкк танцует в небесах,

над Родиной горит последний сбитый ас,

задравши хоботы зенитки, смотрят вверх.

Марика Рёкк умрёт, но не для всех.

 

*   *   *

Марик Рёкк одень свой парашют,

я выброшу тебя за несколько секунд

до полного крушенья Рейха -

над кладбищем танцующая девка.

 

А позже дёрнешь за кольцо или рванёшь чеку,

подставишь ветру свежеиспеченную щеку

и может быть, останешься на небе,

как и предвидел виноватый доктор Геббельс.

 

 

Кругосветка

 

Слышишь, милая, нам пора на подлодку.

Эти страшные люди - они нас не любят.

Не уйдём, начнём глушить водку,

вытирать рукавом по-крестьянскому губы.

 

Милая, давай совершим кругосветку,

глубоко под водой, где нас никто не увидит.

Возьмём любовь с собой и сигареты,

крутящуюся музыку и толстенькие книги.

 

Давай убежим с кашалотами вместе,

будем скитаться с бесконечными китами,

на капитанском мостике горланить песни,

носить с собою кофеиновую память.

 

Пора, душа моя, нам уходить в пространство.

Налив колени, сядем по сто грамм на груди.

Убавим под водой назойливую яркость,

сведём на нет бездарную рутину будней.

 

Давай оставим наши споры с этим миром.

В анналах будущего всё равно о нас ни слова.

Не плачь, не плачь, давай уйдём отсюда с миром.

Опять упала на ладони ржавая подкова.

 

Наша субмАрина давно уже созрела,

давно поспела жёлтая наша подлодка.

Давай захлопнем герметично двери,

Задраим кованые люки плотно.

 

А разноцветные флажки воинственно-морского флота,

махая, будут провожать нашу "дорогу жизни".

Давай отсюда уплывём бесповоротно,

сбежим к чертям, без всякой задней мысли.

 

Любимая, давай обратно не вернёмся.

Дельфины нас с тобою рядом похоронят.

Мы вытрем носовым платочком солнца

слёзы. Откроем в океаны все кингстоны.

 

Нам незачем всплывать, мы задохнёмся разом.

Притащат крабы твёрдые нам на могилу якорь.

Не плачь, душа моя - услышат водолазы.

Вода морей солёная и так, не надо плакать.

 

 

Яйцо ангела

 

Будущее неизвестно

прошлое неинтересно,

ангелы куда-то улетели,

оставив незакрытыми входные двери -

на пороге лежит яйцо.

 

Сохрани его, девочка, оно того стОит -

сказали ангелы,

отлетая в небо голубое.

Перекрикивая звук реактивного воя.

 

Сохрани его? Оно того стОит?

А вдруг яйцо мёртвое,

а что если оно пустое?

 

Овальный предмет у меня в руках.

Кто-то дрожит за выпуклой перепонкой.

Я маленькая девочка

похожая на японку.

Из драгоценного глаза капает запонка.

 

Легко сказать: сохрани его.

Что мне сделать - лечь на сохранение?

пойти налево или пойти направо?

разбить яйцо? -  я имею полное право -

приготовить из него яичницу

или согреть, свернувшись калачиком,

пока яйцо не станет личностью.

 

      Стою на распутье

      покатым яйцом распухшая,

      словно беременная.

      Несчастная дева я.

 

Я приложу яйцо к тонкому уху,

но внутри никакого движенья - глухо.

Зачем это мне и что оно значит?

Яйцо ангела - дар или проклятье?

Маленькая девочка в простеньком платье

сидит на скамейке, плачет.

 

Скажите, сколько стоит яйцо ангела?

В евро, в долларах, в юанях?

Не сегодня-завтра меня забанят

и я уйду из жизни непризнанной,

так и не дождавшись

вторичных половых признаков.

 

Что находится внутри яйца?

Непобедимые слёзы матери, потная улыбка отца.

Х-хромосома. Y-хромосома.

Тысяча страниц четвёртого тома,

Инь и Янь в диалектической схватке,

Миллиард файлов собранных в одной папке?

Что находится внутри яйца

без начала и без конца?

 

У меня остался последний советский рубль

неконвертируемый, деревянный.

Я куплю на него "люблю",

первое застенчивое "ню",

материнства Марианские впадины и овалы.

 

      Я куплю себе девять месяцев

      жизни, мне не надо больше.

      В животе моём поместится

      небо и конопатое солнце.

 

      Я положу яйцо себе на живот.

      Пусть яйцо толкается,

      пусть эмбрион живёт,

      ангелы разветвляются.

 

Чья-то нежность в моём животе.

Чья это нежность в моём животе?

Чья-то надежда в моём животе.

Чья это надежда в моём животе?

И вообще, чей это живот?  А живот общий -

для одной из райских зигот

внебрачная жилплощадь.

 

Маленькая девочка с ангельским лицом.

Маленькая девочка с ангельским яйцом.

Солнце с рыжею бородой

над беременной молится,

охраняет малолетку религиозная Троица.

 

Люди услышат, наверняка,

как треснет всемирная яичная скорлупа,

добрые подарки завалят Россию -

не пройдёшь, не проедешь -

со скрипом выйдет голенький Мессия,

и запоёт на идиш.

 

Над головой японки заблестит нимб,

закончится эволюция у передовых рыб

и поднимется атомный американский гриб.

 

Сыновье

 

Алло, отец, ну, как ты поживаешь?

К тебе всё тяжелее, с каждым годом, дозвониться.

Мне верить хочется, что ты там не скучаешь,

в иллюминатор смотришь и читаешь лица.

 

Алло, алло, отец, звоню тебе на небо.

Твой телефонный номер в Библии не сыщешь.

Крошу стихи и крошки письменного хлеба -

подбрасываю ввысь - ты ловишь мои мысли.

 

Я, кажется, устал, отец. Какая тяжесть

быть неудачником под шорох этих листьев.

Подует ветер - ты его отвяжешь,

гулять среди правобережных украинцев.

 

А помнишь речку? Как всё изменилось.

Теперь на нашем месте голенастый страус.

Скажу: из сына твоего не получилось

ни хрена. Прости меня, отец. Я извиняюсь,

 

за то, что кровь твоя кончается со мною -

всё меньше нежности для женщины, всё больше желчи.

Отец, ты словно в детстве машешь мне рукою,

а я стою на этом берегу - никчемный человечек.

 

Отец, отец - кричу тебе, но ты не слышишь.

Опять порвались провода с небесным царством.

Ложится солнышко на шиферные крыши,

уходит время, падает пространство.

 

Смотрю на верх, туда, куда нас закопают.

Осеняя лазурь - посмертная жилплощадь.

Вороны громко звякают ключами рая,

траву Европы жадно догрызает лошадь.

 

Эй, там, на облаке, Отец, какого чёрта

ты всё молчишь, молчишь - скажи хоть слово.

От всех стихов моих осталась только корка

и птицы режут воздух где-то над Босфором.

 

Отец, мне грустно. Что бы в этой жизни сделать

такого, что бы развязался трудный узел сердца.

Прошла ещё одна бездарная неделя.

Ночь одинокая восточноевропейца.

 

 

 

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: