***

 Во времени все больше вещества,

 оно густеет, принимает формы

 окна ночного,

                          ветки,  

                                       рукава

 висящей куртки,

 бабушкиной торбы

 

 с пучками трав от хворей и от ран…

 И вот однажды в нежилом тумане

 ты обретёшь спасительный каштан,

 невесть откуда взявшийся в кармане.

 

 И если что-то липы гнёт окрест -                        

 прозрачное и жгучее, как солнце, -

 так это ветер из нездешних мест,

 так это вечность над тобой несётся.

 

***

 В стареющем небе все больше земли,

 на ней в тишине и дремоте

 у кромки заката стоят журавли,

 не помня о скором отлёте.

 

 А те, кто хлебнул леденящей тоски,

 чьи в хламе пылятся ботинки,

 летят  - беспечальны, чисты и легки -

 в лазури родного суглинка.

 

 

 ***

 А ведь так хотел невесомо жить -

 над бедой скользить, над водой кружить,

 и лететь над мглистым родным двором

 золотистой стружкою, белым  сном,

 братом быть и музыки, и огня,

 что горит в печи на исходе дня...

 

 Только все острее и тверже страх,

 тяжелее воздух в студеных снах, 

 где на мерзлой ряби ночной воды

 все ясней, светлее мои следы.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             

 

 ***

 И захочешь осени пустоты,

 чтоб душе - прохладно, светло, просторно,

 чтобы листья падали с высоты

 и потёртый ворот касался горла.

                                             

 Чтоб картошку позднюю собирать,

 сердцевину знобкую ощущая

 тишины,

 в которой отец и мать                       

 вносят старый улей во тьму сарая.

 

 

 ***

 Каждодневное мужество жить-

 сигарету искать по сусекам,

 дымоход почерневший чинить,

 пить вино с овдовевшим соседом,

 

 видеть гулкие горькие сны,

 плакать в них, ощущая потерю,

 утеплять в ожиданье зимы

 пересохшие окна и двери,

 

 всё латать прохудившийся быт,

 где, дымя ввысь трубой обветшалой,

 трёхоконное время стоит

 над провалом…

 

 

 ***

 «А рубаху мне ты не ту надел…» -

 говорит ему покойный отец.

 Дом во сне его невозможно бел,

 на столе разложен  чабрец -

 

 на газете старой, и пахнет им

 так, что сыну  впору глотать слезу.

 И стоит в передней пастуший дым,

 тишину держа на весу.

 

 А потом – темнеет, и дверь скрипит,

 и отцовы меркнут во тьме  слова…

 Лишь в углу у шкафа горит…болит

 белизна холщового рукава.

 

 

 ***

 Сны и память входят в осенний быт,

 где дым, фасоль, виноград…

 И тот, кто напрочь тобой забыт,

 идет вдоль кривых оград,

 

 тебе улыбаясь издалека

 и тая среди теней.

 И ты замечаешь, что облака

 все тоньше и все светлей.

 

 И жизнь истончается, словно ткань

 висящих в свету рубах.

 И если ты встанешь в слепую рань,

 невнятный почуешь страх,

 

 шагнешь с порога – и пустота…

 И лишь стародавний снег

 перстом тебе охладит уста,

 коснется горячих век.

 

 

 ***

 В конце всех концов ты сидишь на пороге

 и смотришь в пустой огород.

 Не зная осенней тоски и тревоги,

 там ярко капуста цветет.

 

 Летают над нею последние пчелы,

 наверно, для них это сад –

 сияющий, влажный…

 И в воздухе голом

 они все гудят и гудят.

 

 Ботвою хрустя, подойдешь ты поближе

 и скудную сладость вдохнешь,

 стараясь запомнить и тучи, и крыши,

 и веток ореховых дрожь,

 

 и этих соцветий живое свеченье…

 И к ним сотворишь ты потом

 в пределах посмертных и воздух, и тени,

 и бледный родительский дом.

 

***

Мы ждали снега, а его все нет.

 Вокруг такой непроходимый свет,

 что белого за ним не видно света:

 деревьев, огородов и домов,

 над крышами изогнутых дымов,

 собак в листве, которым снится лето.

 

 И нет мне утешения ни в чем!

 И, раздвигая медленно плечом

 хрустящее сиянье сухостоя,

 я все пытаюсь разглядеть за ним

 печальный сумрак с кругом золотым

 домашней лампы и лицо родное.

 

 И плачет тонкокожая душа,

 оберткою конфетною шурша -

 из детства – с незабвенным Гулливером.

 И хочет беспризорная она

 не знания, где свет и тишина,

 а бестолковой жалостливой веры.

 

 

***

 «И увидел я новое Небо и новую Землю…»

                                             «Откровение»

 

 Дети в траве – Елена и Александр…

 И тут понимаешь: времени просто нет,

 есть лишь подсолнух этот, попавший в кадр,

 птицы полет, сияющий велосипед.

 

 „Nikon” опустишь, подумав, что щелкать им –

 бледным сачком ловить повсеместный свет

 или же горстью черпать пастуший дым.

 Времени нет, а значит, и смерти нет.

 

 Сын машет палкой, смеется, чему-то рад,

 дочка, присев, склонилась над муравьем.

 Новое небо вплывает из тайных врат,

 ну, а земля –

 на ней мы и так живем.

 

***

 - Папа, может, хватит, пойдем домой.

 Видишь, не летит он… ну, не летит!

 Я машу отчаянно головой,

 сын в ответ мне что-то под нос бубнит.

 

 Говорю:

 - Ну что же ты не летишь,

 Вот…еще немного…давай…давай...

 Но в провалах ветра такая тишь!

 - Папа, может, хватит…

 - Иди, играй.

 

 Да и воздух нынче уже не тот,

 тот был так упруг, что лоснился аж.

 Змей пиратской кошкой впивался в борт,

 и мы брали небо на абордаж!

 

 Это очень важно, чтоб он взлетел.

 Это как во сне, где я к морю шел

 по песку, что был раскален и бел,

 и без силы падал на серый мол.

 

 Что тебе, мой Боже, Всесущий мой,

 безделушку пеструю – да в зенит?!

 - Пап, уже темнеет, пошли домой…

 - Подожди, взлетит он… сейчас взлетит…

 

***

Гений места селится в тишине,

 и свистит, строгая корявый посох.

 И пчелиным воздухом по весне

 наполняет здешние абрикосы.

 

 Знает все о грозах и о траве,

 и, росы не тронув, во тьме гуляет,

 и ночные бабочки в голове,

 как стекло прозрачной, светясь, порхают.

 

 И однажды в горестном сентябре,

 прошагав уныло сухой крапивой,

 ты найдешь то место на пустыре

 меж прудом заглохшим и старой ивой.

 

 И в стихи пытаясь сложить слова,

 ты заснешь на куртке под веткой голой.

 А во сне из посоха – все листва…

 А во сне из воздуха – пчелы, пчелы…

 

 ***

 Есть луковка и талая вода,

 вино в кувшине и пригоршня снега,

 есть хлеб и соль, и кружка,  и звезда                                                        

 для грустного ночного человека,

 

 есть все, чтоб тихо жить и умирать.

 Пройдя крещенье в светоносном слове,

 моим вещам по силам просиять

 и быть со мной во мраке и безмолвье,

 

 и быть со мной повсюду и везде…

 Хотя они теперь живут иначе –

 дано быть зрячей гаснущей звезде,

 а луковице – певчей и прозрачной.

 

***

В белый сон вторгается чёрный бык,

тяжко дышит, лижет горящий иней…

Её будит собственный острый крик,

от быка оставив лишь пару линий.

 

 «Мама, он мне снится, опять, опять…».

 Мать её целует, берёт на руки

 и качает, зная, что умирать

 час пришёл кому-то в глухой округе.

 

 Так не раз бывало…

 Во тьме она,

 убаюкав дочку, о чём-то немо

 молит Бога, смотрит в проём окна,

 где зима несёт нам молчанье неба.

 

***

Ничего не будет за порогом –

только озарённая дорога,

ввечеру омытая дождём,

да закат холодный и далёкий…

И всё смотришь напоследок с койки

ты в дверной незыблемый проём.

 

 И полынь ползёт к твоей постели,

 пахнет пылью и овражной прелью,

 и цветёт багульник в полумгле…

 В тишине распахнутой и волглой

 ты и сам становишься дорогой

 с дождевой водою в колее.

 

***

 Где перо кружит посреди двора,

 и мерцает льдинка на дне ведра,

 где листок летит в пустоте ветвей

 и уже не помнит тоски своей,

 человек живёт – одинок, тяжёл…

 И зима приходит в притихший дол.

 

 Человек зимой молча топит печь,

 человеку хочется просто лечь,

 и смотреть как рядом с его тоской,

 с тишиной немыслимой, с темнотой

 вещи легче…легче…

 И снится дом,

 где повисло яблоко над столом.

 

***

 Возьму ль туда свою печаль

 и свой несытый страх,

 когда защёлкает свеча

 в остынувших руках?

 

 Как ларь тяжелую слезу

 в заботе и тоске

 в простор я смежный понесу

 иль буду налегке

 

 нестись, что тонкая стрела,

 качаться на ветрах,

 крушить слепые зеркала

 в твоих неверных снах,

 

 и плакать в ярости немой

 в усохшей тишине…

 И все же рваться на постой

 к темнеющей земле,

 

 где остро пахнут резеда

 и копоти щепоть,

 и ржа, и прошлая беда,

 и прах земной, и плоть,

 

 где тянет песнь свою сверчок

 в сухой траве, незрим,

 и мир еще не изречен

 и неисповедим.

Комментарии читателей: