История кровати
Застели мне постельку, золотце,
сухопутные ноженьки вымой - пора отдыхать.
Шемаханское солнышко половцев,
снова бухнулось, набухавшись, в кровать.
Украина, Марьяна, голубушка.
Я, кажется, оглох, блаженные слова.
Закружилась префиксом, закружилась суффиксом,
закружилась суржиком голова.
Знаем истину мы подноготную,
не свернём, продолжая затоптанный путь.
Ты приляг недалече античной эротикой,
моя девочка - без тебя всё равно не уснуть.
А в окошечко наше-то тянет историей,
над кроватью за веком проносится век.
Мы с тобою лежим безголовые, голые.
Ты единственный, золотце, мой человек.
Мы с тобою лежим посреди демократии,
блага цивилизации прыгают в рот.
В нас показывают пальчиком начальники.
Нет, ничто не забыто и никто не умрёт.
Слышишь, золотце, лускают семечки,
облетают герои античности шелухой.
Никого не боись, беспонтовая девочка.
Нет, никто не забыт и я тоже живой.
Мы лежим. Кашалоты всемирные
держат ножки кровати на спинах своих.
Проплывая, нам машут прадавние римляне,
смотрят тёртые греки из мраморных ниш.
Вновь соборы костлявые колются
и торчащему небу не спрыгнуть с иглы.
Мне не жить без тебя, моё золотце,
мне не хочется жить без тебя, мне не хочется жить.
Мы лежим, мы касаемся душами
и в замочную скважину смотрит народ.
Византийцы и турки дерутся подушками
и темнеет над ними реликтовый свод.
Дышим воздухом мы католическим -
ты и я. Пахнет Библией яблочный сад.
Не играйся ты мужскими спичками -
вновь костры цивилизации,
инквизиции костры горят.
Я не помню тебя, моё золотце,
кто ты? сколько времени так мы лежим?
Лезут в рот мне твои поседевшие волосы
и скукожилась родинка у тебя на груди.
Боже, Боже, спаси мою девочку.
Осень кальция детского, известковый скелет.
Море бьётся о чёрные быльца настойчиво
и Вселенная давит окурки своих сигарет.
Бедный Йорик и Сальма Хайек
1
Не грусти, Сальма Хайек.
Сальма Хайек, танцуй.
Два грузина нахальных,
Сальма, съели твой поцелуй.
Видишь смерть за тобою,
Хайек, ходит в чёрном трико.
Под последней землёю
разлила ты своё молоко.
Ты целуешь скелеты,
Хайек, со скелетами спишь.
Два ствола пистолетных,
ритм энд блюз и гашиш.
Не спеши, Сальма Хайек,
за тобой всё не могут успеть:
представитель народности майя
и кривой сингулярный ацтек.
2
На пустой растаможенный берег,
громоздясь, набегает волна.
Так возьми же мой сахарный череп -
черепная коробка без дна.
Так прости же меня, бедный Йорик.
Образ твой переплыл океан.
Вдалеке от балтийских историй
расплескался всемирный стакан.
И не спят по ночам, Сальма Хайек,
и танцуют твои мертвецы
мексиканцев и мексиканок,
рассыпая любовь и цветы.
И наполнен конфетами череп,
пиротехника бьёт в небеса.
Бедный Йорик латинских америк
пляшет с Сальмой во всех новостях.
Бедный Йорик и бедная Хайек.
Аномалия жизни и смертный час
пляшут всё по периметру шара,
на щебёнке земных государств.
3
В жестяную трубу мексиканцы
трубят и гремят в жестяной барабан.
И за руки скалистые взявшись,
смотрят в душу скелеты всех стран.
Я, словно Ахиллес
Я так хочу, чтобы лето не кончалось
сл.И.Резника муз.А.Пугачёвой
Июнь, июль. Бегу я по траве
и Пугачёва исполлняет песню в голове.
Меж будущим и прошлым, посредине,
я, словно Ахиллес, бегу по Украине.
Июнь, июль, скажи куда бежать,
на чём лететь, скажи, кому рожать?
Куда идут столбы высоковольтных линий
и что в конце пути нам обещает Плиний?
Ах, лето, лето, останься насовсем.
На дереве - орёл, в траве - телец и лев.
Беги, Ахиллес, пока не закончатся рельсы,
пока над головой твоей гудят авиарейсы.
Беги пока не свистнул зимний рак,
в буденовке эпических гомеровских атак.
Сентябрь и август нагоняют сзади.
Беги по Атлантиде, беги по Илиаде.
По сгорбленной столице, по густой Москве,
по женским ягодицам, по мужской спине,
куда-нибудь, опережая скорость жизни,
разламывая рёбра в семицветной призме.
Беги, Ахиллес, по земной кривизне,
беги, Ахиллес, наружу. Беги, Ахиллес, извне.
Беги по заглохшей июльской планете.
Лети, Ахиллес, на советской ракете.
Все звёзды нужные уже сошлись.
Беги, Ахиллес, быстрее. Быстрее плыви, Улисс.
Мотай круги свои, улыбчивый Гагарин.
По бездорожью Родины перебирай ногами.
А впереди Надежды очень добрый мыс,
античный полис, детский коммунизм,
а впереди стоит глухой стеной Россия.
Держи, бездушная, меня, буржуазия.
Лови меня, святой капитализм.
Дружи со мной гав-гав, люби меня кис-кис.
Мне очень хочется, чтоб лето не кончалось -
пространства дофига, а времени так мало.
А впереди ещё вся география Земли
и вся история планеты тоже впереди.
Беги, пока не захлебнулись звуки песни.
Религия в конце пути расчёсывает пейсы.
Мальчик и Западная Европа
Мальчик смотрит на Западную Европу.
По Западной Европе ползает жук.
В преисподнею захлопнут
канализационный люк.
Мальчик смотрит на Западную Европу,
зима кусает его за хрупкие уши.
За горизонтом Константинополь
погибает. Отдаёт Богу душу.
Мальчик смотрит на Западную Европу
и Западная Европа в глазах ребёнка
принимает вид изощрённого рисунка
нацарапанного иголкой:
напряжённые башни,
семь подвижных сфер Вселенной,
сладко выгнутые интриги,
ангелы раскрытые, словно книги.
Мальчик смотрит на Западную Европу,
он наблюдает вокруг всё подробно,
а ты возьми полюби, попробуй,
когда вокруг так недобро,
когда вокруг всё бредово.
Усевшись мальчику на ключицу,
птицы исполняют прелюдию к фуге.
Мальчик смотрит на улитку.
Мальчик смотрит на убийцу.
Над мальчиком жестикулирует флюгер.
Средневековье и маленький мальчик,
он любуется витражами Европы.
На лице его солнечный зайчик.
Мальчик вытирает разноцветные сопли.
Мальчик смотрит, но что бы увидеть
мало читать негабаритные книги,
рассмотреть всё внимательно что бы
надо разбить венецианское стекло Европы,
расколотить итальянскую витрину,
надо зайти с чёрного польского входа.
Хватит заглядывать в сказочную
средневековую замочную скважину.
Мальчик смотрит на Западную Европу,
Западная Европа смотрит на мальчика:
на Микеланджело Буанаротти,
на коммисара Плачедо.
Кто ты, мальчик, и что ты здесь делаешь
среди "Отче наш" и сплошного "покайтесь",
заблудившийся во времени,
потерявшийся в пространстве?
Что ты ищешь взглядом эпилептика
в мире, где хочется постоянно плакать?
По солнечной эклиптике
ходят злые знаки Зодиака.
Средневековье и маленький мальчик,
что главней человек или вечное время.
Палачи рабочие плечи калечат.
Папа римский стрижёт овечек.
Калейдоскопический Арлекин не плачет.
Всюду готика канцелярских товаров,
небо дует в щербатые зубы соборов.
Мальчик смотрит устало,
мальчик смотрит с укором,
мальчик пристально смотрит
в глазницы бубонной Европы.
Чёрное
Потому что мы не видим,
потому что мы не видим ничего.
Не читаем на ночь книги,
от безделия не смотрим в сонное окно.
Тянется Отчизна наша,
тянется Отчизна наша бесконечно вдаль.
Мы на ощупь варим кашу,
смотрим пальцами железо, щупаем печаль.
Страшно Родина темнеет,
страшно Родина темнеет под землёй.
Жмутся мертвецы теснее,
плотно прижимаются друг к другу тёплой стороной.
Тёмной ночью к нам приходит,
тёмной ночью к нам приходит старый Кант,
бледно освещает каменные своды.
Приседает свечка восковая у него в руках.
А за ним приносит Гегель,
а за ним приносит Гегель спичек коробок.
Он подносит спичку жадно к небу.
Вместо неба тянется над нами толстый потолок.
Здравствуй, Кант, и здравствуй, Глинка.
Здравствуй, бедный Глинка, и прощай.
В глубине родимого суглинка
из корней Отчизны грязный мы завариваем чай.
Сморщенные руки наши,
сморщенные руки наши трогают лицо.
Здесь нам кажется всё старшим.
Громко по руде железной катится кольцо.
Эта местность не Тоскана,
нет, конечно, не Тоскана и, само собой, не Рим.
В залежах слоистых камня
нет различий между мертвецами и людьми.
В нашем городе играют,
в нашем городе играют чёрный рок.
Мертвецы живут, не умирают,
вместе с ними моет ноги постиндустриальный Бог.
Господи, прости нас грешных,
Господи, прости нас грешных, всех кто жил.
Пахнет мокрою землёю Вечность.
Машут рыбы плавниками из распахнутых могил.
Дон Кихот осенний
А. Акимовой
Деревья синеют ближе к вечеру,
звёзды осенью крупнее обычного.
На закате Человечности
Дон Кихот сидит набычившись.
Ему холодно. Дождик мочится,
тополя гудят островерхие.
Далеко, на краю Одиночества
Дон Кихот ржавеет доспехами.
Рядом липы туберкулёзные.
Поперхнувшись, ветер закашлялся.
Санчо дует щекастым воздухом
на костёр дымящийся.
Листья липнут к доспехам раздолбанным,
мелко капают ветки сопливые.
Осень в обнимку с сырою Природою,
люди стоят под раскисшими ливнями.
Осень жизни уже не кончится.
Дон Кихот и Санчо вяленный
от прогорклого дыма морщатся,
греют руки над едким пламенем.
Как же грустно в Европе, о Господи.
Время машет прочитанной книжкою,
с неба тянутся влажные простыни,
воздух дышит промокшим мальчишкою.
Ветер гонит прогорклую Азию,
горизонт насыщается будущим.
Дон Кихот одиночество празднует,
Санчо Пансо играет на дудочке.
Вместе встречают они Апокалипсис.
На лугах туманы глубокие.
Возгласы птиц пролетающих
густо стелются над Европою.
Да Винчи 2000
Элли Мэнсону
Леонардо да Винчи моет культурные руки.
У него очень плотный слух, к нему не доходят звуки
трупов, что вывернувшись наизнанку, лежат перед ним.
Леонардо да Винчи курит турецкий дым.
На резиновые пальцы он натягивает перчатки.
Тайна жизни известна ему, она не играет с ним в прятки.
Он доподлинно знает на каком волоске всё держалось.
Мне страшно, очень страшно - я проваливаюсь в хаос.
Смерть просто так не возьмешь, её лучше не трогать.
Леонардо да Винчи - патологоанатом от Бога.
Мессер Леонардо на лицо одевает повязку.
Дойдя до изнанки всего, он вдруг обнаружил там мясо.
В раскрытую клетку грудную зияет сырая душа
и ноги лежат. От Леонардо да Винчи не убежать.
В руке у да Винчи блестит нержавеющий скальпель.
Ни одна из Джоконд не уронит по мне своих капель,
не покинет Парижа, не приедет с любимым проститься.
Здесь, конечно, не Лувр, да и я невысокая птица.
Энтропия густо воняет в лицо. Медсестра, отвернись.
Мне стыдно, мне очень стыдно - у меня кончается жизнь.
Мессер Леонардо, любопытство тебя непременно погубит.
Отовсюду к нему приближаются интересные трупы.
В голове его свила гнездо седая от соли наука.
Я к нему докричаться хочу, но между нами нет звука.
Он сидит в тупике всех известных Природе дорог.
Леонардо да Винчи построил всемирный морг.
Мона Лиза, не ссы. Продолжай, продолжай улыбаться.
Залетают мухи мне в глаза и откладывают яйца.
Падает с изящных инструментов капля сукровицы.
Умереть проще пареной репы - главное не возвратится.
Да Винчи докуривает ночь. Эпоха скрипит, как кровать.
Над нами безлюдное небо - мне есть куда умирать.
Да Винчи, не торопись. Да Винчи, постой.
На прощанье махни мне стерильной рукой.
Синьоры, нас всех ожидает геологический слой.
Леонардо, смотри - над нами нейтронное солнце.
Я не знаю, кто из нас прав, и кому повезло из нас больше.
Все дороги на небо от крови промокшей раскисли.
Мона Лиза в белом халате стоит, ухмыляется жизни.
Сквозь решётку блестит подвенечный заснеженный сад.
Леонардо да Винчи рисует чёрный квадрат.
Он за работой. По рукам его ползают черви.
Я давно не последний твой труп и, конечно, не первый.
Звуки "Led Zeppelin" из тоннеля в наш мир долетают.
У меня закончились честные зубы и слова выпадают.
Мне очень грустно лежать на железном столе.
Леонардо да Винчи включает пепельный снег.
Он любуется из окна флорентийского морга
на то, как кончается Свет, как на землю слетает погода,
как мочатся люди в продрогших подъездах планеты.
Он молча вдавливает палец безымянной сигареты.
Из столицы кремлёвское время в голову ему бьёт.
Леонардо да Винчи встречает двухтысячный год.
Константину Калиновичу
На толстую шапку слетают снежинки,
драконы горячее вымя сосут у Бурёнки.
Под небом инкрустированным житель
стоит, вытирает немецкие сопли.
С неба свисают худые сосульки,
синички клюют пожелтевшее сало.
Скрипят на снегу молодые поступки
и валенки ходят по миру устало.
Крестьяне жуют рождественский студень,
Папа римский над миром звенит в колокольчик.
На плоской земле обнимаются люди:
французы смеются, целуются польки.
Колючие звёзды над жизнью желтеют,
гудит в трубу жестяную архангел.
Пространство, нарисованное Птолемеем,
идёт, спотыкается среди башен.
* * *
Зима. Средневековье. Бесконечность.
Марко Поло примёрз к железной дороге.
Стеклянные птицы садятся на плечи,
от музыки сфер менестрели оглохли.
Крестьяне путешествуют за плугом,
за ними женщины вокруг земли рожают.
Домашней колбасою пахнет Брюгге.
и феодалы скучно капают ножами
С вершины горы в море прыгает солнце,
сорока летит с серебреной ложкой.
Земля обрывается где-то за Польшей,
время коптит монастырскою плошкой.
И куда не пойдёшь, всюду чешется Запад,
охраняют границу бульдог и мальчик.
...Кровь не перестаёт капать.
...Сердце не перестаёт, плачет.
* * *
Лёд обгрызает зубатая лошадь,
звёзды ложатся на мятый панцирь.
Падают первые хлопья в ладоши
Гильдестерну и Розенкранцу.
Любви, любви - кричит жестянщик
и ножницами режет лист железа.
Уходят латники на праздник,
стреляют лучники из бездны.
Ворон распугивает звук органа,
хрипит механизм небесной системы.
Скрежещет кавалерия металлом
ржавым где-то на краю Вселенной.
Над кровлей монархии машут драконы,
рыцари скачут в доспехах на голое тело.
Мальчик опирается на подоконник.
Люди умирают в небо постепенно.
Прощай, Дионис
Прощай, Дионис. Здесь нет огня,
твоя бесхитростная радость покинула меня.
Я давно уже не читаю прокисшего Ницше -
увы, всё оказалось гораздо прозаичней.
Прощай, Дионис. Закончился урок,
на шестерёнках времени скрипит песок.
Мы выросли давно и нас уж не догонит
ни крик вакханок, ни звуки "Роллинг стоунз"
Прощай, Дионис. Выпить бы сто грам,
да виноград скатился по сырым усам
и Моррисон не греет боле душу.
Весь мир, как яблоко брезгливое, надкушен.
Прощай. Цивилизация вошла в азарт.
Прощай Динамо Киев, да здравствует Спартак,
и залпы выстрелов доносятся до слуха -
Дионис мёртв. Асфальт да будет тебе пухом.
Весёлый Бог, спокойно почивай:
ни пей, ни пой, ни смей, ни наливай
и не блядуй, не балуй более, не обнажайся,
и радость показную не высасывай из пальца.
Прощай. Искрящийся персидский кот
рассыпал электричество у кирзовых сапог,
на тумбочке захватанный стакан и крошки хлеба.
Я заедаю жизнь куском фламандским неба.
О, где ты, где ты, старый добрый виноград,
Константинополь где, и где ты Ленинград,
где эрогенная лоза и незагаженная юность мира.
Ушла заря под худенькие звуки клавесина.
Эректный, аморальный Бог, гудбай.
Вино закончилось, остался жёлтый чай,
простреленные бублики и Шпенглер на закате.
Навозный жук наш мир куда-то катит.
Прощай, прощай. Нас больше нет.
Над нами млечности и горний интернет,
бежит по небу гибкий босоногий трафик,
где гонится за Гамлетом разутый Сафин.
Прощай. Я выстрелю себе в бездонный лоб,
Европа улеглась в декоративный гроб
и римские каникулы куда-то укатили.
Блудницы продают свой рот на Пикадили.
Всё кончено, прощай. Взмахнул Улисс.
А для кого-то (для меня) ещё не начиналась жизнь,
но всё равно: бывай, адью, мой Бог, ариведерчи.
Ты мёртв, я тоже, что ни год, всё далее от женщин.
Тридцатые
Борису Поплавскому
Дети перестали плакать и весна осЫпалась.
Вот и лето. Можно купаться в судоходной реке.
Люди в пляжных костюмах собрались под липами,
пьют оранжад и читают судьбу по понятной руке.
Двадцатые годы переходят нежно в тридцатые.
Ещё мы так молоды. На скамейке постель из газет.
За забором работает кран, и спешат за зарплатами
люди. На витрине, как настоящий, блестит пистолет.
Лимонады ярко стоят на запыленном столике,
южные девушки радостно машут под тентом кафе.
Сквозь окошко радио плывёт из тёмной комнаты.
На дирижабле весна эмигрирует - лето уже.
Мы мечтаем, глядя в лазурь. Нам хочется выспаться,
но мир вырастает на наших глазах, как солнечный гриб
и души взбираются ввысь по верёвочным лестницам.
На асфальте скользкие тени, как будто от рыб.
Второго июня каштаны держат в руках пятисвечники.
Вокруг так прекрасно, так пусто, что хочется спать.
И платье Эйфеля шатается, надетое на плечики.
С аттракциона, что на бульваре, доносится мат.
Эпоха чиста, как слеза. Русскоязычные беженцы
наблюдают с набережной, как купается молодёжь.
Небо трогает ласточек, словно боясь, что порежется.
Покидает ночлежку простой фиолетовый бомж.
Солнце жарит вовсю. Ещё далеко так до вечера.
Из моста пешеходного неудачники прыгают в смерть.
Крутит шарманку солдат на войне искалеченный.
Ветер рвётся прочь из истории. Пыль начинает лететь.
Бродяги Парижа смеются над эмигрантами.
Сеной ходят гружёные баржи. Зеленеет вода.
Сороковые года являются вслед за тридцатыми.
Но мы слишком молоды - мы не увидим их никогда.
Человек среди книг
Человек среди книг. Что может быть печальней?
Его единственная радость - в окошке звезда.
Он редко занимается любовью в своей спальне,
а точнее сказать, а точнее сказать, почти никогда.
Человек среди книг листает чужие страницы,
он отчётливо понимает, что лучшие годы его позади.
Он разжал свою горсть, и оттуда вспорхнула синица.
Больше нет ничего. Ничего больше нет в его скромной горсти.
Человек среди книг, он по жизни наклонной уходит,
у него за душой кроме книг, кроме книг, увы, ничего.
Он боится, назад оглянувшись, итожить прожитые годы.
Вкруг него встали прочные книги Великой Китайской Стеной.
Человек среди книг нуждается в женском участьи,
но прекрасная половина пренебрегает такими, как он.
Это книги сделали его, они сделали людей несчастными,
это книги во всём виноваты, они - человек не при чём.
Человек среди книг - прекраснейший неудачник
из всех, что когда-то коптили расширяющийся небосвод.
Музыка сфер умолкает, когда человек этот плачет.
Он живой или нет. Нет или да. Человек среди книг не поймёт.
Человек среди книг, погрязший в своём одиночестве,
он давно ничего не читает. Библиотека - тюрьма.
Кроме жизни ему ничего, ничего, кроме жизни,
не хочется, но вокруг простирается вдаль,
в бесконечность, сплошная стена.
Человек среди книг. Он однажды себя укокошит,
всё по полочкам разложив, он себе продырявит висок.
В его жизни царит, в его жизни царит непроглядная осень.
Человек среди книг улыбнётся, спокойно нажав на курок.
Ёжик, похожий на Кафку
Осенью туманы становятся гуще и в них пропадает
всё то, что летом считалось Восточной Европой.
Все проходите в туман, не толкайтесь.
В тумане хватит места для всех -
людей, мертвецов и животных.
Спускаясь с горки пологой,
ёжик несёт узелочек с вареньем для тех,
кто считает рассыпанный космос.
* * *
У нас в Восточной Европе ёжикам строго приказано быть
отзывчивой мягкой скотинкой с яблоком на голове,
бояться щекотки, и кричать ради эха в колодезь уснувший
разные глупости, вроде "Слава КПСС".
Нас не берут в армию стран Варшавского договора
по причине доброй души - даже в смешной стройбат.
В Восточной Европе все ёжики рано седеют,
а на голове вместо яблока у нас вырастает сладенький нимб.
Может быть завтра все мы умрём,
но как, однако, чудесно натолкнуться в тумане
на неожиданный доисторический дуб.
* * *
Плохо нам, интеллигентам, в Восточной Европе -
ежевечернее чтение книг не стало народной традицией в этом тумане.
Ёжик, похожий на Кафку, идёт по траве высоченной
и шепчет одними губами: мне страшно. Мне страшно.
Мне страшно. Он заглядывает под каждый листик
в надежде найти там хоть каплю уверенности в своих силах.
На голову ему падает осень. Ёжик, прикрывшись руками от страха,
разговаривает сам с собой: Боже мой. Боже мой.
Иногда ёжик встаёт на цыпочки и с осторожностью смотрит,
как зубатая лошадь кусает траву Нечерноземья.
* * *
С приходом осени в Восточной Европе
все начинают хвататься за сердце и искать валидол в аптеках опавшего леса.
В туман нельзя открыть дверь, чтобы оттуда не забежала соседка
с полной авоською документальных слухов.
Но даже здесь есть место для маленьких радостей жизни -
разопревший самовар, дымок можжевеловых веток,
вьющаяся мошка вокруг пузатенькой керосиновой лампы,
у которой скрежещет пером ёжик, похожий на Кафку.
Когда осядет туман, над Европою загораются звёзды.
Ёжика - налево от печной трубы, направо - медвежонка.
Филострат
Наверно, там сейчас играют авлетриды.
Козлиная песнь. Константин Вагинов
Здесь, хозяйка, у вас, словно в башне расшатанной:
круг знакомых людей, пыльные разговоры о прошлом.
С похорон возвращаются люди с кривыми лопатами.
Погасите свечу. Конец Света темнеет в окошко.
А над миром закат - падение римской империи.
Ласточки вдребезги бьются о мёрзлую землю.
Молодые вакханки уходят из нового времени.
Мир погиб - только мы всё не верим в эту потерю.
Хозяйка, налейте нам лучше цикуты немножечко.
Декорации мира с грохотом падают, падают в пропасть.
Неизвестный поэт крутит жидкость серебряной ложечкой.
Над Россией снежок. Он заносит загробную область.
А помните юность: Вергилий бежал за кентаврами,
распугивая в стороны кузнечиков сухие брызги,
и громко Рождество хрустело звёздами костлявыми
Всё это было. Было ... но в другой какой-то жизни.
Жёлтый чай пригубив, поэт вдруг сказал неуверенно:
наверно, где-то там сейчас играют авлетриды.
Хозяйка обмахнулась тоненьким бумажным веером -
от воздуха свеча запрыгала, зашевелились книги.
Хозяйка, не спешите жить. На улице конец истории.
Люди в кожанках из револьверов стреляют по звёздам,
они входят в столицу империи вместе с коровами.
Закончилась красная осень и скоро ударят морозы.
Нам страшно, хозяйка. Из рук наших валятся
озябшие флейты Античности и кисточки Ренессанса.
В Петербурге повсюду кровавые флаги шатаются,
Человек с трёхлинейкой обходит пустые пространства.
Что делать, как не наблюдать в окно открытое
на то, как рушатся замедленно коринфские колонны.
Закат и неизвестное столетие. Большевики небритые
стоят, за ними блещет мир - холодный и бездонный.
Худые авлетриды выдувают музыку бездушную,
на лицах их темнеют трупные, египетские пятна.
Мы ждём Филострата, хозяйка - спокойного, гибкого юношу
с ресницами как у красавиц Туркмении.
Мы ждём Филострата.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »