Настроение фламенко

 

Из страха или суеверья

 загаданное утаю.

 Не зря сутулые деревья

 еще пугает память вьюг.

 

 Но растопырит радость ветку,

 когда забродит липкий сок.

 И легкомыслия беретку

 я лихо сдвину на висок.

 

 И вновь подумаю о лете,

 забыв прогнозы о войне.

 Фламенко, дерзкое как ветер,

 исполнит бабочка в окне.

 

 

 Тифлис

 

 Фаянса жар, неспешность чашки чая

 меняем на пластмассу "кока-колы"...

 Восток мой грешный, я уже скучаю -

 твоей мятежной крепости осколок.

 

 Ты был непредсказуем, часто - дерзок,

 в усмешке пряча каверзу вопросов,

 и странный мир зурны, ковров и фресок

 был простодушен, как души набросок.

 

 Не заходите в дом, где жило время

 под ритм шаири, дробный стук туты...

 Евроремонт. И кто теперь поверит,

 что пел с рассвета под дудуки ты?

 

 

У Церкви Петушиного Крика

 

Здесь не бывает слишком поздно.

 Здесь небо, патокою звездной,

 стекает с кромки куполов.

 Всему свой срок. И несерьезно.

 нам теребить котомку слов.

 

 Что время? Спрессовалось с нами:

 кому-то крест, кому-то  знамя -

 все стает с криком петуха…

 Светает. Тот, чье имя «камень»,

 поймет нас. Он - не без греха.

 

 

Каунас. Концерт колоколов

 

 «В шесть без пятнадцати он будет.

 Маэстро. Гений». Скользкий снег.

 А город, в ледяной простуде,

 не мог поднять замерзших век.

 

 Готическая колокольня

 сосулькой в небо проросла.

 Он шел с трудом. И было больно

 смотреть, как сильно он устал.

 

 Старик в ушанке, так привычно

 сутулясь, варежки снимал.

 И было все - не артистично,

 толпа, а не концертный зал.

 

 Дверь колокольни, легче тени,

 ему открылась. Не для всех.

 Крутые, как года, ступени

 вели наверх, наверх, наверх…

 

 Но распрямилась вся сутулость,

 когда, перешагнув предел,

 он ощутил, что все вернулось.

 И, показалось, полетел.

 

 И билась тонкая фигурка

 так высока, как никогда,

 и голос колокола  гулкий

 назад отсчитывал года.

 

 И медь звенела о разлуке,

 прощаясь и прощая всех.

 И тонко жаловались звуки

 на жизнь, слепую от прорех.

 

 И выше – ничего не будет,

 лишь с неба - мерзлая крупа.

 А там, внизу, стояли люди.

 Я помню - люди. Не толпа.

 

 И память - мудрая копилка -

 хранит (отбросив всякий вздор),

 и руки, в старческих прожилках,

 и  детский - варежек узор…

 

 

Перисцвалеба

 

Тифлис изнемогает от жары,

 и тает так, как тают карамельки.

 И взгляды одуряющие – мельком -

 не дразнят горожанок, до поры…

 

 Жонглирующий яблоками Спас

 сухие взгляды переполнит медом,

 лукаво переломится погода…

 Тогда гляди. Не опуская глаз.

 

 «Перисцвалеба» - говорят у нас.

 Да, ПЕРЕХОД в иную гамму цвета,

 иной тональности, чем огненное лето…

 

 Преображенье. Плоскости пространств

 на миг пересекутся до восхода.

 И облако – знаменье перехода...

 

(перисцвалеба - дословно - переход цвета)

А мы теперь - по разным городам

 

А мы теперь – по разным городам.

 Я чувствую жару Иерусалима

 в тбилисских облаках, летящих мимо.

 Пускай летят – я дождь вам передам.

 

 Смотри, калифорнийские холмы

 так по-грузински бережно покаты…

 В горячем их дыхании: «Ну, как ты?» -

 растает снег моей сырой зимы.

 

 И так, по кругу, все, чем мы  богаты,

 разделим поровну. И выправим погоду.

 А все вокруг подхватят эту моду -

 Дарить. И ждать. И спрашивать: «Ну, как ты?»

 

 

Просьба

 

Дыхание открылось... Не прерви.

 Мне не нужна избыточность надежды.

 Как прежде, в старый город, до зари

 пускай бредет мацонщик... Белоснежный

 качнется над хинкалями колпак...

 Закончатся разъезды и разлука.

 

 А если будут слезы – только так:

 от доброго вина и злого лука…

 

 

Параллельный мир

 

Ну, наконец, не разминулись…

 Пространство выгнулось так резко,

 как будто в мир забытых улиц

 порывом сдуло занавеску.

 

 И вот он - солнечный проулок,

 акаций одурь и смятенье,

 щемяще-детский запах булок,

 родные лица…Воскресенье.

 

 Из старой книжки телефонной

 не вычеркнуто ни страницы…

 И те же песни, тем же фоном,

 мечтательно меняют лица.

 

 Все рядом, все еще здоровы,

 и мы с отцом бредем по лету…

 Я знала, что найдется снова

 пропавший мир тепла и света.

 

 Так, значит, все же, вы вернулись,

 я точно чувствую - вы рядом.

 А звездочеты обманулись,

 вас спутав с летним звездопадом.

 

 

Тем, кто за мной

 

Рука легка. И вверх, река

 несется радостно и слепо...

 Все так, пока. И жизнь сладка.

 И перышко слетает с неба.

 

 Но этот дар – ожог глотка -

 те, в ком дано нам повториться.

 Граненой памяти стакан

 в них наши обнаружит лица.

 

 

Тбилисский подвальчик

 

                        Одноклассникам

 

 Под сводами старинной кладки

 ни тени фальши. Звуки тише…

 Поводья сброшены. И сладко,

 и бесшабашно время дышит.

 И мы - страницы из тетрадки,

 где фальши нет. Поверь, бывает.

 Смешные жесты и повадки –

 единый взмах единой стаи.

 

 Но, как тетрадь ни берегу я,

 листы все чаще убывают.

 Закладки памяти воруя,

 нам жизнь из прошлого кивает.

 И лупит влет. И нет ответа -

 не наваждение ли это?

 Взлетают души из рассвета,

 как одуванчики  из лета...

 

 А нас пока спасают своды -

 крылом, взметнувшимся отвесно.

 Над тем столом, где в непогоду

 еще нам, слава Богу, тесно.

 

  

В Тбилиси прошел песчаный дождь

 

 Пришли песчаные дожди -

 засыпать прошлого обломки,

 и нам никак не защитить

 мотив прощания негромкий.

 Дожди, синонимом тоски,

 в рассвет прицеливались блекло

 и аравийские пески

 чужим напевом били в стекла.

 Пустынь забывчивых моря,

 желтея, шелестели шелком...

 И книжек пыльный караван

 куда-то шествовал по полкам.

 

 

 Это лето

 

Лети, воланчик бадминтонный,

 над летом, детством и игрой...

 Лимит июльский и бездонный

 нам выдан нынешней жарой.

 

 Нам выдана лесная воля,

 и ряска призрачной реки,

 и взгляды, что важней пароля,

 и верность маленькой руки,

 

 мельканье пяток вслед за змеем,

 вспугнувшим стадо облаков,

 и хохот в липовой аллее,

 в усадьбе -надцатых веков.

 

 Не верь, что будет без ответа

 годами прерванный сюжет,

 что все пройдет, как это лето,

 к концу летящее уже,

 

 и переклички расставаний,

 под хвоей подмосковных дач,

 и на продавленном диване -

 ракетки, тенниска и мяч…

 

 И, замороченное светом,

 насквозь прогретое лучом,

 с шипеньем в речку ухнет лето.

 Не забывая ни о чем.

 

 

***

 Летящий вереском - Нисан!

 "Тот не поймет, кто в рабстве не был…"

 Теперь ты все решаешь сам,

 но посмотри – какое небо!

 

 Не задохнуться бы ветвям,

 из сини черпающим силы…

 И лист – из почки – как слова:

 «Свободен! За тебя – просили».

 

 

Кофейных бдений запах у Куры...

 

Кофейных бдений запах у Куры…

 Где бродит тень уверенности прежней,

 что жар дымящих чашек - до поры.

 Потом нас охладит пломбир с черешней.

 

 Все завершит глоток воды со льдом -

 притушит споры, примирив все вкусы…

 Так тесно дружбы детское пальто:

 и жалко сбросить, и оставить – трусость.

 

 Пора идти. Но вечных ссор азарт

 так крут, как эта лестница поката.

 Здесь мы сидели (триста лет назад!),

 помешивая ложечкой закаты…

 

 Нам не лишить друг друга этих прав:

 вниз головой струиться в отраженье

 и, словно воробьи на проводах,

 галдеть базаром в птичьем окруженьи.

 

 К ночной кофейне мудрости плоды

 не принесет река в предсонной лени.

 И мост, устав мирить, как поводырь,

 вернет нас всех на прежние ступени.

 

 

Двор детства

(На юге во дворах сушат и взбивают перины)

 

Там гибкий кизиловый прут

 взвивался над шерстью пахучей,

 там было не легче - но лучше,

 ни память, ни двор не соврут.

 И были перины - как пух,

 и руки, натруженно-жестки,

 дворняги любимая шерстка

 и солнцем пригретый лопух,

 и гаммы, сквозь уличный гам,

 и запах тягучий - ткемали…

 

 А прутья певуче взлетали,

 сродни дирижерским рукам.

 

 

Бессонница

 

Слушать шорохи и ветры,

 с тенью прятки затевать,

 по полуночным приметам

 угадать, что лишь к рассвету

 сны слетаются в кровать -

 старомодны и небрежны,

 все - из пряничной страны,

 где слова и адрес прежний,

 почерк - ясный и прилежный,

 с закорючкой старины.

 Эти сны и эти бредни

 обращают память вспять,

 оживает мир портретный -

 тихо тушит свет в передней,

 чтобы мне как в детстве спать.

 

 

Как просто осень одурачила

 

Как просто осень одурачила

 зеркально-преломленным светом!

 С безумием богачки трачу я

 тепло, накопленное летом.

 

 И, нерасчетливо и радостно,

 ветрам швыряю сокровенное:

 цветной охапкой - море Красное,

 и Черное, и Средиземное…

 

 Дни – расписными скоморохами...

 Крахмал зимы хрустит все ближе.

 Пускай моря мои, со вздохами,

 судьба на ниточку нанижет!

 

 

Твой поворот, и минарет

 

Твой поворот, и минарет.

 Гордыня врет себе во вред,

 и слово бьет – сплеча, в осколки.

 Восток поет в печальном шелке…

 Остановить бы ту печаль,

 остаться на крутой брусчатке…

 В стаканах винных - горький чай.

 В судьбе – Майдана отпечатки.

Письмо в  Питер

        

И снова питерская сырость -

 в душе, как патины осадок…

 Верни мне, Питер, сделай милость,

 сюжет Таврического сада.

 

 Там - «и Тотоша, и Кокоша»,

 и та же чопорность - "на Вы".

 И я - на тридцать лет моложе,

 и ветер, росчерком, с Невы

 

 подхватит и направит - "К блинной!»

 И в окнах гам - пивбар «Медведь»…

 Там жизнь казалась длинной-длинной

 и звонкой, как Петрова медь.

 

 Любовь со сфинксом – было дело,

 зрачок сощурив, в цвет реки,

 он спросит: «Как ты? Не болела?

 У вас в Тбилиси – сквозняки...»

 

 Я сяду на гранит ступени.

 И, пусть весь мир сойдет с ума -

 мы будем рядом: свет и тени,

 Тбилиси, Мойка, кутерьма…

 

 

Наконец!

 

Снег случился под вечер,

 в ожидании марта.

 Город выпрямил плечи

 куража и азарта

 

 и поднялся на цыпочки,

 сбив коленкой года.

 Снеговые записочки

 кто-то с неба кидал.

 

 Чтобы, хоть напоследок,

 южной слякоти ночь

 мы могли, свежим следом

 белизны, превозмочь.

 

 

Подмосковье

 

Так неспешна была эта женщина-лето,

 простодушна, уютна. Как защита крыла.

 И меня, с суматошной моей сигаретой,

 и жалела, и баловала. Берегла.

 

 Угасала в ненастье. Так листья уносит,

 что послушно и молча стерпели жару…

 Кто теперь о печалях моих расспросит,

 отогнав их, как дачную мошкару?

 

 И хрустящая простынь, и с чаем веранда,

 запах дома, и гном, охранявший крыльцо

 утешали так искренне, так не парадно…

 Как она, кулачком подперев лицо.

 

 

Конец декабря

 

Не ври, что завершают декабри

 настой густой из горя и полыни.

 Плесни осадок из бутыли синей

 на угли. И, пугливо - затвори.

 

 Пусть там творится  вечная возня

 огня и веток, горести и смеха,

 и всполохи, и плач… И чье-то эхо

 так далеко, как певчий оклик дня.

 

 Весь мир - как снеговая западня.

 Соври про лето сказку для меня.

 

 

Помнишь?

 

Все началось тогда, на пляже.

 Сухумский вечер плыл легко -

 он был с младенчества знаком…

 но воздух стал как слезы влажен

 и, почему-то, в горле - ком.

 

 И - началось. И понеслось -

 вражда и ложь, слепые войны,

 развал, разруха - словно волны

 кромсали судьбы вкривь и вкось.

 Дома - пусты, вокзалы - полны.

 

 За кем-то вслед плелась беда,

 кого-то грели власть и злато…

 И мы - иные, чем когда-то.

 О чем я плакала тогда?

 Ах, да… о красоте заката.

 

 

Минутное настроение

 

Мы выпали из жизни как-то вдруг.

 Хотя казалось – все еще на месте…

 И сладко лгал восточных вин бурдюк,

 и липким был в своей привычной лести.

 

 Он умолял: " Ты только сбереги,

 не отрекись... смотри - какое небо,

 твой  детский шаг у берега реки –

 вот драгоценность. Остальное – небыль ".

 

 И двадцать лет, упрямых двадцать лет

 как нищий - в торбу прятала приметы:

 морщинки этих улиц, лиц, легенд...

 И пазл сложился. Только нас там нету.

 

 

Мы будем жить теперь иначе

 

Мы будем жить теперь иначе -

 как осенью прилично жить.

 Смотри: ведь дерево не плачет,

 что лист обратно не пришить.

 Ему лететь легко и долго,

 мы ж затаимся до весны.

 Лишь позавидуем иголкам,

 вечнозеленым, у сосны.

 

 

Генетическая память

 

Когда захочешь говорить один,

 вождем, судьбу предсказывая прочим,

 припомни зим ослепших многоточье,

 немой озноб ночей: «Что впереди?»

 и день, летящий комом вдоль обочин.

 

 Там - фраза «От тюрьмы, и от сумы...»

 с утра дробится в бабушкиной ступке.

 И оторопь звонка, и дверь-скорлупка,

 орехи, тмин, беспамятство зимы...

 И – да, непредсказуемость поступка.

 

 

Дуэль

 

Резной револьвер под названием «осень» -

 он просто обязан был выстрелить в цель.

 И мир, оглушенный, стал тих и серьезен,

 как гулкий, петляющий в зиму, тоннель.

 

 Прикинуться «бабьим» - смешная уловка,

 хватило на два календарных листа...

 И, вскинуло лето ладошку неловко,

 роняя к барьеру дуэльный устав.

 

 

Дом на слом

 

В его распятое окно

 смотрю и пристально, и долго.

 Там жизни терпкое вино

 еще хранит резная полка,

 

 там было шумно и тепло,

 и вечно не хватало места,

 сосед буянил за столом,

 пока жена месила тесто...

 

 Всех унесло. А дом - на слом.

 Но, с первым звуком благовеста,

 чуть всхлипнув, треснуло стекло.

 Я думаю, что в знак протеста.

 

 

Вокзал - всегда дорога к морю

 

                         Сестрам

 Вокзал – всегда дорога к морю.

 Так было в детстве. И потом,

 вильнув вагоном,  как хвостом,

 врезался в гору поезд скорый.

 И темнота, тоннелем-ртом,

 пугала нас - до слез, до горя.

 

 Так было в детстве. И тогда,

 волнуясь и готовясь к чуду,

 стаканы звякали повсюду,

 в «титане» булькала вода…

 «Сдавать белье, сдавать посуду!»

 -  прощальный окрик поездам.

 

 Махнув вагоном, как хвостом,

 он вырывался на свободу  –

 в рассвет, на свет, из темных сводов…

 Морским детенышем, китом

 хотелось сразу прыгнуть в воду.

 Потом? Вся жизнь была – потом.

 

 Заплыв из детства – в несвободу.

 

 

Я тебя поднимаю. Я тебя понимаю

 

Я тебя поднимаю. Я тебя понимаю,

 с неразборчивых слов отпечатки снимаю.

 И сплетение рук - неразрывней и крепче,

 онемевшим кольцом на затекшем предплечье.

 

 Так когда-то, часами, чтоб - воздух с веранды,

 нянчил ты на руках мою корь, мои гланды.

 И, горячим колечком со спутанной речью,

 я спала на твоем онемевшем предплечье.

 

 

Предновогодние размышления

 

Уходит год, забрав с собою

 потерь сложившийся пасьянс.

 Но карте, меченой судьбою,

 пока, как видно, не до нас.

 

 Для нас (припомни!) были, были

 смычки надежд и тот момент,

 когда, полетом, без усилий

 звучал в ночи парад планет.

 

 Когда распахивались души

 как надоевшее пальто,

 чтоб потрясенно слушать, слушать,

 запоминая:  это – то,

 

 вот это – то, чего мы ждали,

 о чем просили год назад,

 когда из Вифлеемской дали

 звезда слепила нам глаза.

 

 Но на прощанье хрустнет гравий

 и смысл нам не объяснен.

 И список тех, кого поздравим,

 бедней на несколько имен.

 

 И список наших просьб не долог:

 чтоб не болезни, не война…

 А время пишет мартиролог,

 перебирая имена.

 

 

Этот город, где умирают

 

Этот город, где умирают…

 То - друзья, то - дома. Вышел срок.

 И терпенье его без края

 - выше, чем болевой порог.

 

 Знать, в других городах обитают,

 или, с горя, уехали в глушь

 те, что лечат и те, что латают

 крыш прорехи и трещины душ.

 

 Только я сюда в срок вернулась,

 чтоб меня не устала ждать

 переулков этих сутулость,

 их невыплаканная нужда.

 

 И друзей не согнувшихся строгость

 мне поможет спину держать:

 то балкон уцелевший потрогать,

 то учиться без слез провожать.

 

 

 Зачем-то заболеть заботой о былом

 

Зачем-то заболеть заботой о былом,  

 забыв все бытовые передряги,

 любовно пролистать лоснящийся альбом,   

 где предки спрятаны в мундиры и во фраки.

 

 Придирчиво черты родства искать,

 и пристально следить: росли,  любили.

 Чем призрачнее замки из песка,

 тем круче путь - сраженья, ссылки, гибель.

 

 И гордый ряд крестов их и наград

 в ломбард снесут потомки, чтоб согреться,

 и стершаяся надпись: «Милый брат!

 Манглиси, детство…» -  саданет под сердце.

 

 Они ушли. Последней пряжи нить

 дрожит, и все же, тянется за ними…

 Не дай нам, Боже, ту же жизнь прожить.

 Не дай нам, Боже, быть совсем иными.

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: