Между

Какое время на дворе?..

Сухие листья гонит ветер.

Заметьте:

на небе выстелен апрель -

земля завязла в ноябре.

Торопит обновленья высь,

где в синих лёгких воздух новый.

Знакомо:

что прошлое, то тянет вниз.

А облако к весне готово.

 

 

Руан

 

Руан,

зачем ты свой туман

так долго сберегал

для зыбкого Моне,

зачем ты свой собор

в готической броне

под синее ребро

вонзил в небесный бок..

О, как ты мог

дождём не затопить,

не смыть

безумнейший костёр,

что мерно пожирал

светлейшую из Жанн

К чему тебе собор,

Руан?..

 

 

Балтика

 

янтарь -

волн тонкостенный ларь

полон.

соло

пенной виолончели.

парусник на качелях.

берега жёлт Клондайк.

ветра литой кулак

щёки полощет.

роскошь

вне преходящих цен:

в синем дворце

с дюнным порогом

комнат янтарных

много.

 

 

Н. Н. Гончаровой

 

пара туфелек узких на лентах:

кукольные? или к балету

заготовкой пуантов из лепестковой ткани,

для кокетства с паркетом в мазурке и падеспани,

облачение крошечных стоп сильфиды,

котильонные лодочки для Киприды

петербургских балов – миг услады сноба,

горсть пыльцы, эфир, а не обувь.

дунешь – взовьются палевой бабочкой.

разве в таких уместятся пальчики,

пяточки - что-либо плотски плотное,

разве что отзвуки волн – кстати, вот они:

волосы Мойки под гребнем моста изогнутым

вьются к гранитным плечам берегов под окнами.

было ль шуршание платья и лёгкое эхо голоса,

рука под браслетным кораллом розовым,

взгляда неясный вектор, лиана талии,

чистая строгость ликов мадонн Италии,

мрамор ключиц в прожилках тончайших вен -

всё, что сводило с ума, уводило в плен,

то, что отплакав и отстрадав, превратилось в тлен,

вздох лишь оставив свой, лотос над дельтой Леты -

туфелек узких пару на узких лентах.

 

 

Снег

 

крылышками трепещут,

тычутся носами

белых шмелей горсти - vivo assai

снежную ванну тополь примет с осиной вместе

сколько же этих юрких в воздухе влажных бестий

  

 

Безвременье

 

Безвременье. Ни осень, ни весна.

Бесснежие. Бесцветие. Безлистье.

Дрожит от ветра голая копна

костистых веток. Вспарывает глиссер

безлёдную, но ледяную гладь

рябой Невы в гранитном капюшоне.

И руки из карманов вынимать

не хочется… И свищет кто-то в кронах:

скелеты подготовив к Halloween,

текут ветра сквозь остовы деревьев.

Тумана манна - белый влажный дым

похож на души скинувших отрепья

кленовых, тополиных мертвецов…

И кажется: никто здесь не готов

принять нокдаун жизни благодарно.

Но время, как и ткань вселенной, тварно,

и вот, пока усыпана земля

уликами простой победы тленья,

пока трещат сосновые поленья

в зубах каминов, за щекой в печах,

пока чернильный шарик темноты

всё белое замазывать стремится

и ночь растёт, толстеет, злится, длится

до солнечной бессильной немоты,

мы к снежному становимся готовы,

мы белого равно спасенья ждём,

и мрачные бессветные оковы

взорвать пушистой миной – декабрём

вполне созрели. Так падений ад

скрывает возрожденья снегопад.

 

 

Облачение

 

берётся яйцо телесного цвета,

хрупкое, голое – как человечек.

бульк в кипяток – и в ризы одето

снизу до самых плечиков,

выпархивает, сияет

кармином, лазурью, золотом -

плодами недели ваий,

победой над холодом,

смерть и мрак попирая,

свидетельствовать готово

кесарю, детям ли

ab ovo.

  

 

Тот не узнал...

 

Тот не узнал телесный вкус любви,

кто не был воздержанием испытан.

Кто у разбитого корыта

надолго не завис, пытаясь сделать вид,

что, мол, готов принять рассохшиеся стенки.

Кто лоно пустоты не выбирал,

отвергнув пресный хлеб чужих ключиц, коленок

и прочей плоти - стылой, как металл.

Кто небу не протягивал руки,

стараясь примириться с чьим-то планом.

Кто не благословлял буйки

и не благодарил за раны.

Кто не был ожиданием придавлен,

кто счёт не вёл на годы, на века,

и, наконец, все счёты не оставил,

дав высохнуть краям платка.

Кто нежность не растил из луковки тюльпанной,

храня её от караванов

случайных, чуждосердцевых гостей,

готовя для иного тронный зал -

тот не узнал…

 

 

 

Марка

 

марка

обречена стать маркой,

приняв на своё лицо

чёрным клеймом кольцо

штемпеля – прямо

на щёку румяную.

ни кружевной чепец перфорации,

ни сияние глянца

не спасут красну-девицу:

с чёткой отметиной

в душном вагоне, в трюме ли

средь конвертов, гружёных думами,

вынуждена целоваться, дышать в затылок

в сутолоке, тесноте свальной,

где кто-то всегда слишком пылок,

пылен, нахален,

тереться висками, лбами;

сверкнуть под солнечными лучами,

не думая о предстоящем,

глотнуть кислород мгновение -

и в гроб почтового ящика

попасть, ожидая тления.

 

 

 

Утро

 

Солнце по лужам босыми пятками

Шлёпает, улыбается.

«Стопы не мёрзнут, чудо косматое?..»

Огненно-белой палицей

Брызги в глаза выбивает, хитрое,

Глазки по-лисьи щурятся.

Нёбо лазурное неба намытого

В утреннем

        смехе

      улицы.

 

 

 

двух-петров-град

 

так сколько же петров колдуют над тобой,

столица берегов, пронзённая Невой?..

кто пестует тебя, над шпилями паря,

кто тянет вглубь трясин, схватив за якоря?..

ты так же двухголов, как неудачный герб,

задевший роковой багряно-белый нерв,

ты двойственен как он и так же обречён

на битву двух начал, двух судеб, двух сторон -

ты город двух петров: один святой, другой

отец твой и тиран, мучитель и герой.

мостами разделён, ты столь же лев, сколь прав.

рябой речной водой написан твой устав.

приписан к небесам, а сложен из камней

взлелеянный волной магистр теней.

 

 

 

Молчание

 

Когда звенящим празднословьем   

набит впритык мешок пространства,

копеек медных поголовья

(чужое царство)

я избегаю: хлеб и посох -

вот всё, что нужно в сказке странствий.

И птицу неба светлым просом

молчания кормлю – мой способ

с ним побрататься.

 

 

 

Певица

 

Жить лёгкой песней - человекоптицей.

И умереть не женщиной – певицей.

Быть с воздухом на ты. Движеньем губ и связок

сводить миры с ума, растягивая фразы.

И полоскать бельё летучих нот,

стиральною доской приладивши октаву.

В букетах исчислять прижизненную славу.

Бояться сквозняков, ангин, икот.

Работать только ртом, всего лишь звук рождая.

Потоки гласных лавой извергая,

на лошадиной «и» распев установить,

дав шанс не самой популярной букве

вибрировать, как тетива на луке,

стать микродрожью тронутой струны.

Быть стрекозой, что пела зимы, лета

(а муравьи гонялись за билетом,

чтоб окунуться в голос немирской)

и умереть – нет, улететь в тугой,

как парус, лепесток небес далёких

и там звучать вне времени и сроков.

 

Люстра

 

Пять матовых рожков, зеленоватый свет.

Круги на потолке то есть, то нет.

Сквозь мутный блеклый дым советского стекла

на стены не спеша струится мгла.

 

Случайное окно, шальной, случайный взгляд:

там люстра - из времён, где тени говорят

и бабушка жива - из детских зыбких лет,

где Андерсена ждёт любой предмет,

 

там стаи гребешков и веер расписной,

пуховка прилегла в коробочку с луной

и белые мазки салфеток в кружевах -

круглогодичный лёгкий снег в углах,

 

упругие холмы подушек в полстены,

манящая страна - Тибет цветастых книг

и подрояльный дом - царицыных палат

аналог, где хранишь свой детский клад...

 

То прошлое, чей шов распорот на земле

(нет описи вещей, нет сданных в фотоплен), -

мгновений тёплый пух, растаявших навек,

лишь память бережёт под крышкой век.

Зима патриарха

 

Мир от-мирает, когда у-мирают друзья.

Первый -

возникает дыра.

Второй третьего ведёт за собой -

это уже не сбой,

это тенденция.

От дыры уже свищет так, что держись,

чтобы тебя не сдуло

со стула.

Ткань жизни в прорехах, для которых не существует заплат.

Ты ещё жив, но уже не так рад.

Фильмами вымирают актёры,

ты уже без Ульянова, без Лаврова,

Абдулова и Янковского.

Объёмные тени прошлого перевешивают плоское

настоящее, когда четвёртый

потерял контакт со своей аортой.

Потом привыкаешь слышать: жена Додика, Миша,

Слава, муж Верочки…

Ходишь по отпеваниям как на работу, ставишь свечки.

К диагнозам привыкаешь: рак, инфаркт, инсульт -

до вмятин затёрты самые популярные кнопки пульта

выключения жизней. От многократного повторения смертельных слов

уходит страх, остаётся вялая примирённость с ходом событий.

Твоё личное мироздание лишается перекрытий.

Там уже больше любимых, чем здесь.

Пресным становится хлеб насущный днесь.

Ритмы чужие, одежды, сленг,

известный с детства язык тает как снег

под солнцем новых понятий -

даже за ним не угнаться. Понимаешь – хватит,

но пуповина никак не рвётся.

Что остаётся:

растягивать силы на день, сон на ночь,

больше таблеток есть из баночек,

чем еды из тарелки,

реже смотреть на стрелки,

чаще на тень от листвы, наконец различая

лучшее, что несёт дорога земная.

В новостях повторяют чужое слово «полиция»,

антресоли забиты ситцами,

которые никому не нужны

(как и сукно шинельное),

но, главное, лица кругом – катастрофически молодые,

молодостью одной чужие,

и твой ровесник теперь – только век,

а с людьми ничего общего.

Каждый вечер ты ждёшь, когда принесут чек,

и в обнимку друзья доведут до престола Отчего.

Вехи

 

Владеет миром

тот, кто высшие силы

привьёт стране.

И был Владимир

и кровь бродила

в мятежном теле.

Первая проба: кроме Велеса

шесть идолов

ставит он

над Днепром

шесть столпов

для своей короны

шесть кумиров

своей опорой

Володимер

вбивает в землю

всем велит

этих корней держаться

вкруг них сплотиться

но то - пролог,

что был недолог,

а впереди

сквозь дым кадил

что гром, что молонья -

в славянские крови

вливание Византии

чужие крылья

своей земле:

Проба вторая - вспять

Русь повернул, взяв

браком Константинополь

новостью вызвав вопль

тех, кто привык чтить Род.

Гладь изумлённых вод

толпы вобрала,

белою чешуёй

тел засверкала -

Киев в один присест

принял на сердце крест

однако где крест - всегда

готова к нему спина.

Ох княже, княже

веротрясеньем страшным

землю свою потряс

в храмах пишется Спас

всё же своё родное

будто в кровавом гное

проклято враз

выплеснуто и стёрто

названо мёртвым.

Новою быть Руси

бескорневою

место на небеси

встанет на вое.

Кто из царей

русских мощней?..

Славные племена

в свежие стремена -

и по иной орбите

новую жизнь робить.

Русью Руси не быть

ей распахнули двери

в судьбу империи.

Новгород и Ростов,

Муром, Чернигов -

новую книгу

вам уготовал

летописи творец,

установивший ларец

с истинами чужими

князь Владимир.

 

Век двадцатый

весь полосатый

зеброй кровавой -

выношен и рождён

новым вождём

тем, кто высшие силы

выкинул из России

и соль земли вслед за ними -

иной Владимир.

Снова конь на дыбы

право - на дыбу

русло нации - вспять.

Опять.

Выкинуто, как "ять",

сердце породы.

Новообразование народа.

Нам до сих пор не встать.

 

 

Улитка

 

надев свой домик

с моделью мирозданья,

галактики спиралью,

ползёт улитка.

её улыбка -

след вязкий на земле

бесскоростного хода,

её природа -

сквозь почвы аромат,

сквозь щиколотки трав

чуть голову подняв,

порою видеть синий

воздушный шар Земли.

что в жизни не смогли

догнать в своих болидах,

у ней с собой всегда:

румяные стада

восходов ежедневных,

безгрешный вкус дождей,

левкоевый музей,

квинтовые напевы

арктических ветров,

мохеровый покров

пушинок тополиных,

и нет боязни длинных

ноябрьских вечеров -

коль время вроде глины.

чего страшиться ей

с Вселенной на спине?..

 

 

Комментарии читателей: