Главы из книги 

Вано.

 

       Голова тяжёлая, в глазах нудная боль, тело просит покоя... Домой, на диван. К чёрту ужин, просто упасть и уснуть даже не тратя сил на раздевание. Или прямо здесь, в машине... Спать... спать....

       Нельзя спать! Не смей! За дом платить нужно, правый амортизатор потёк и в рулевом люфт. Не спать! Не спать... не спа....................................................................................

 

       Залитая утренним солнцем туманная Алазани[1], густой и сырой аромат зелени, вкус свежего шотис пури[2], тихая мелодия «Ласточки», которую напевает штопающая его штаны мама:

Гапринди шаво мерцхало...

 

-       Нана[3]... нана... - шепчет он, - какая ты молодая и красивая, нана...

 

-       Эй, Вано! - стук в окно доносится, словно через подушку, - Проснись, Вано!

       За окнами мутный рассвет. Проспал! Все рейсы проспал!

 

-       Вано, тут людям в Кемерово нужно, дают всего три тысячи, может, ты поедешь?

-       Поеду, - как не поехать? Чем за дом платить будет?

 

       Маленький, сухой, пегий от седины мужичок с характерным «кавказским» носом, на старенькой, видавшей виды «семёрке».

-       Твоя колымага до Кемерово-то доедет? - презрительно морщится холёный парень с запахом дьюти-фришного виски.

-       Фу, Саня, а получше машины нет? - кривит губы вульгарно накрашенная блондинка.

-       Платите шесть тысяч и езжайте на «Опеле»! - резонно отвечает им один из аэропортовских таксистов, - А за три тысячи только Ваня согласился ехать.

 

       Вано молча мнётся. Очень хочется достойно ответить этим жлобам, но ему так нужны эти деньги!

-       Поехали! - наконец решается «Саня».

 

       Утреннее солнце бьёт в уставшие глаза сквозь морозную дымку. Не спать. Не спать!

       Дорога бежит под колёса однообразной серой лентой. Пассажиры храпят. Из уголка рта «Сани» стекает отвратительная струйка слюны. Лучше бы болтали, ругались, ссорились, как в начале пути, — это не даёт уснуть. Не спать! Не спать...

 

       Дорога вьётся и вьётся впереди, мотор гудит ровно, на одной ноте. По бокам поля сменяются стенами деревьев. Вот птица полетела, интересно куда?

       Любая ровная поверхность отбрасывает блики, режущие глаза. Обочину обступают многоэтажки, навстречу мчится автобусная остановка.

 

       Вано резко вдавливает педаль тормоза. Вокруг дороги лишь редкие деревья. Уснул. Уснул за рулём с открытыми глазами. Усталый мозг просто отключился, дав волю призракам подсознания.

-       Эй, командир, не дрова везёшь! - недовольно ворчат с заднего сиденья, - Чего встал?

-       Сейчас, я на минуту...

       Вано выходит из машины и яростно растирает лицо колючим снегом. Главное — не спать!

 

       После третьей остановки пассажиры долго смакуют приключившийся у водителя «энурез». Смейтесь, смейтесь — главное не спать!

 

       Смех окончательно разбудил пассажира,и парня потянуло на разговор:

-       Хорошо в Тайланде! Тайцы все улыбаются, жизнь стоит копейки. Вот, например: на такси от аэропорта до Бангкока всего сотня бат. Сто рублей на наши. А вы дерёте!

 

       Ну да, дерём, - думает Вано, - только в Тайланде можно ходить в одних шортах и питаться на сотню рублей в день, а мне за дом платить нужно, - и косится на свои осенние туфли, совсем не подходящие для 30 градусного сибирского мороза.

-       ...какие девки сговорчивые, - доверительным шёпотом продолжает Саня,  искоса поглядывая замаслившимися глазами в сторону вновь уснувшей подруги, - вылижет тебя с ног до головы и за пивком сгоняет. Ох, и оторвался я, пока Светка на пляже вялилась!

 

       От густого запаха перегара Вано мутит.

 

-       Отдохнули, что надо! Косарей в двести обошлось. Пропили больше, чем ты за месяц зарабатываешь!

 

       «Пропили», - зло думает Вано, - «а нормально за такси заплатить - денег жалко!»

 

       Кемерово появляется на горизонте, как спасение.

 

       Обратный путь всегда веселей. Кажется, что машина, словно собака, радостно бежит домой к удобной подстилке и полной миске. В животе урчит, но Вано терпит — дома поем.

       Внезапно басовитое пение двигателя прерывается кашлем, а потом и вовсе смолкает, и семёрка останавливается, неловко уткнувшись в сугроб на обочине.

 

       Ветер легко выдувает последнее тепло из-под капота, накопленное уснувшим двигателем. Пальцы начинают замерзать и терять гибкость. В чём же причина? Почему двигатель не заводится?

       Ноги в осенних туфлях уже не принадлежат ему. Их нет. Пальцы сгибаются с трудом, всё тело колотит дрожь. Нужно срочно согреться.

 

       Он выходит на трассу. Машин немного, но они есть. Он машет им, машет...

       Холод становится невыносимым. Никто не останавливается. Теплые, сверкающие фарами и хромировкой островки жизни проносятся мимо, весело взрёвывая моторами.

       Нужно согреться.

 

       Хорошо, что в багажнике есть топор, но до деревьев метров пятьдесят глубокого снега.

       Снег обволакивает, не пускает, словно пытаясь оставить его здесь, у трассы, но Вано не сдаётся. Пятьдесят метров даются с огромным трудом, но зато тело немного согрелось.

 

       Лёгкий топор с трудом берёт звонкую, перемёрзшую древесину.

 

       Обратный путь ещё более мучителен: снег сухой, сыпучий словно песок. Вано кажется, что это не снег, это песок в Батуми. Солнце ласково треплет его мальчишеские вихры, а из тёплых волн машет нана...

 

Гапринди шаво мерцхало...

 

       Не останавливаться. Не спать. Жизнь вот в этом десятке метров сыпучего снега, в этой маленькой охапке дров. Не останавливаться.

       Руки замёрзли. Проклятые руки! Никак не могут зажечь спичку. Он засовывает руки под мышки, не обращая внимания на то, что мороз обжигает оголившуюся грудь.

       Наконец, в руках просыпается ломящая боль, пальцы снова начинают двигаться.

       Спички тухнут одна за другой, задуваемые коварным ветром. Руки деревенеют. Он ложится на снег, телом закрывая от ветра небольшую пирамидку веточек.

       Маленький, слабый огонёк перепрыгивает со щепки, на щепку набирая силу. Вано закрывает его всем телом, словно наседка птенца.

       Он буквально прячет под собой костерок. Огонь лижет его потерявшие чувствительность руки. Потом будут ожоги, но это потом, - сейчас главное согреться.

 

       Немного отогревшись, он снова выходит на трассу. Наконец, проезжавшая мимо «Газель» мигает поворотником и останавливается.

-       Что случилось?

-       Нннеззнаю. Ннне ззаввводится.

-       Пьяный?! - ставит диагноз водитель «Газели»

-       Ззаммёрз. Ддёрни, а?

 

       Семёрка заводится «с пол оборота», словно и не была только что грудой мёртвого металла.

-       Дарагой, проводи немного, а то вдруг снова заглохнет, - просит Вано, протягивая газелисту фиолетовую пятисотрублёвку, - заплачу, сколько скажешь.

      

       Метров через пятьсот семёрка снова глохнет. «Газель», не останавливаясь, уходит вдаль.

 

       Второй костёр отнял остаток сил. Обожженные руки, дымящиеся ботинки, слезящиеся от дыма глаза, а холод не отступает. Маленький костерок прогорает на ветру очень быстро, до деревьев далеко... Запаска! Сколько раз он слышал, как другие, спасаясь от холода, жгли колёса?! Конечно, запаска! Увидев человека, который жжёт колесо у стоящей на обочине машины, каждый поймёт, — случилась беда. Поймёт и остановится.

 

       Запаска кажется неподъёмной. Совсем ослаб. Нужно выпустить  воздух, иначе взорвётся.

       Пальцы с трудом удерживают спичку. Воздух всё шипит и шипит, прорываясь сквозь отверстие ниппеля. Кажется, что это никогда не закончится, что он так и замерзнет, пытаясь выпустить весь воздух из баллона.

 

Гапринди шаво мерцхало...

 

       Жирный дым горящего баллона покрывает густой копотью лицо, руки, куртку, но это ничего. Потом отмоюсь. Главное — тепло. Главное — дым видят другие. Кто-нибудь остановится.

 

       Сквозь лозу, обвивающую беседку зелёной овчиной, едва пробиваются солнечные лучи. Там, в изумрудной прохладе, нана собирает на стол. Ему впервые доверили подготовить угли для шашлыка, и он старательно раздувает пышущие жаром виноградные косточки. Ароматный дымок смешивается с дразнящим запахом свежих лепёшек, а жар солнца с жаром  горящих косточек винограда.

 

Гапринди шаво мерцхало...

 

       Какой жар идёт от косточек! Вай, нана, какой жар!

 

       Он пришёл в себя оттого, что загорелись волосы, и отшатнулся от костра. Наверное, именно это его и спасло — запаска всё-таки взорвалась, разбросав уголья и остаток дров.

       Болели обожженные руки и лицо, ныла замёрзшая спина, и ног он не чувствовал. Впервые за этот день Вано испугался. Испугался, что умрёт здесь и сейчас, на обочине оживлённой трассы, просто замёрзнув. Умрёт из-за людского равнодушия. Новый костёр ему просто не осилить. Ах, нана, нана...

 

Гапринди шаво мерцхало...

 

       В отчаянии, он просто упал под колёса проезжающего микроавтобуса.

 

 

-       Знаешь, - рассказывает Вано, - человек оказался хороший. Настоящий человек. Он бы и сам остановился.

 

       Маленький, интеллигентный, пегий от седины человек рассказывает свою историю тихим голосом:

-       ...он мне стакан наливает. Я водка пиль, как вода. Стакан пиль, другой пиль, бутылка пиль, — ничего. Он меня снегом тёр, я сам не мог. Час, больше грел, пока я в себя пришёл. Больше ста километров со мной рядом ехал, провожал. Совсем молодой парень, а хороший человек. Я ему в ноги упал, говорю: деньги бери, все бери! Ещё заработаю, ещё дам! Ты мне жизнь спас! Он не берёт. Говорю: зачем обижаешь? Бери, говорю. Кое-как тысячу ему дал. Вот какой человек! До сих пор дружим. Если бы не он, я бы замёрз.

 

 

       Он стоит у входа в терминал аэропорта, заглядывает в глаза выходящим и спрашивает тихим голосом:

      

-       Ехать нужно?

 

       У него всё та же старая «семёрка», и ему снова нужно платить за дом. И он снова и снова говорит себе: не спать! Не спать. Не спа...

 

Гапринди шаво мерцхало...

 

 

 

Жилец

 

       Хмурый осенний день. С неба как-то подленько сыплется мелкая морось, которую язык не поворачивается назвать дождём, неся промозглую сырость и воглость.  Очередной заказ приводит меня в квартал старых, чуть живых трёхэтажек. Из подъезда появляется парень бандитской наружности, бережно ведя под локоток сухонькую, на ладан дышащую старушку. Бережность, с которой парень обращается со старушкой, вызывает в памяти надписи на упаковке особо хрупких товаров: «не кантовать», «осторожно, стекло!».

       «Вот ведь — и бандитам не чужды нежные чувства» - приходит непрошеная мысль. Я вспоминаю добрые, высушенные возрастом руки своей бабушки, которой так и не успел сказать последнее «прости» и невольно завидую парню, который может вот так бережно поддерживать свою, а не оставляет,  на возможно несуществующее «потом».

       Парень всё так же бережно усаживает старушку в машину, справляется удобно ли ей, не беспокоит ли что-нибудь, а потом садиться сам.

-       Шеф, в Ленинский кожвен.

       Я в некотором недоумении. Конечно, я понимаю, что в кожно-венерологический диспансер ходят не только с неприличными болезнями, но само сочетание сухонького одуванчика-старушки и диспансера, вызывающего стойкую ассоциацию с блудом, какое-то неправильное.

       По дороге парень покупает пиво, чем вызывает лёгкую неприязнь на фоне моих ностальгических воспоминаний и сожалений.

-       Подожди нас, потом посчитаешь, - на панель ложится купюра.

       Мне что? Я подожду...

 

       Всегда нравилось наблюдать за людьми. Народу в диспансер идёт на удивление много — кому-то нужно проходить комиссию, кому-то лечиться. Мужчины держаться независимо-отрешённо — защитная реакция. Женщины более разнообразны в эмоциях — кто-то заливается румянцем при одном взгляде на табличку с надписью «Кожно-венерологический диспансер», кто-то ведёт себя вызывающе, но большинство — просто усталые, и равнодушные ко всему труженицы, привычно идущие на необходимую комиссию.

 

       Вот и мои пассажиры.

 

-       Вы поняли? Сладкого Вам нельзя! Ни конфет, ни шоколада, ни чая с сахаром! - настойчиво и заботливо втолковывает парень бабушке. Надо же! У них в семье сохранилась эта замечательная традиция говорить «Вы» старшему поколению! Парень нравится мне всё больше.

-       Удачно? - задаю я дежурный вопрос.

-       Удачно. Слава богу, просто реакция на сладкое. А то я испугался, когда увидел, что бабушка вся коростами покрылась. Совсем запустили старушку!

-       Некому присматривать? - недоумеваю я его несколько отстранённому высказыванию о бабушке.

-       Почему некому? И дети есть и внуки. Только все собой заняты. Всем некогда.

-       А ты ей кто? - моё недоумение становится всё больше.

-       Никто. Я у неё комнату снимаю. Только нельзя же её совсем бросить?! Вчера с работы пришёл — прямо испугался, так она выглядела. Хорошо  сегодня выходной — созвонился с врачом, приехали.

 

       Моё недоумение сменяется восхищением. Парень уже не выглядит бандитом, просто хороший парень. Мелочи, на которые не обращал внимания, отбрасывая, как не соответствующие образу первого впечатления теперь ясно рассказывают: деревенский, приехавший в город устраивать свою жизнь, искать лучшей доли.

 

-       Шеф, давай завернём к парку — мы с бабушкой на лавочке посидим немного, а то она совсем из дома не выходит.

 

       Хмарь и морось уже не кажутся беспросветно унылыми — от вида крепкого парня, «прогуливающего» по аллее хрупкую старушку становится теплее.

 

 

 

 

Петька

 

-         Куриного супа нет. Можете взять гречку с курицей или капусту.

Петька тоскливо разглядывает меню придорожного киоска питания. Язва, заработанная ещё в армии, даёт о себе знать, но есть-то что-то нужно.

- А каша рисовая…

- Нет. Возьмите гречку или капусту.

 

Настойчивое предложение продавщицы объясняется просто – больше ничего нет, но объяснять это Петьке ей почему-то лениво.

Продавщица молодая и толстая, напоминающая неопрятный кочан капусты своими несколькими, одетыми одна поверх другой кофтами, обтягивающими многочисленные жирные складки. С одной стороны сейчас ночь, ей хочется спать и лень даже говорить, с другой – на смене скучно, почти никто не останавливается, и симпатичный, вежливый Петька – это приятное развлечение. Потом она сможет фантазировать о том, как этот самый парень в неё влюбляется, обнимает, и говорит: ты моя хорошая. Дальше её фантазия буксует, рисуя лишь смутно-розовые нечёткие перспективы, но эта приятная сцена может прокручиваться в голове бесчисленное количество раз, рассматриваться с разных сторон и доставлять ей немалое удовольствие, дополняющее все то кофе и выпечку, которые постоянно скрашивают её досуг.

       - Давайте гречку.

       Гречка сухая, плохо проваренная, но зато горячая и менее вредная.

       Петька терпеливо ест невкусную гречку, подцепляя небольшие порции пластиковой вилкой и тщательно пережёвывая. Кто долго жуёт, тот долго живёт, это Петька усвоил с детства.

       Петька вспоминает мамину гречку, такую рассыпчатую, залитую холодным молоком. Потом вспоминает мамины руки. Он вспоминает её глаза, как она сидит, подперев щёку ладонью, и смотрит, как он ест.

Почему-то он никак не может вспомнить её целиком, всю, вместе с улыбкой, голосом, старым халатом. Он помнит халат, его запах, и как хорошо и уютно, если к нему прижаться, чувствуя тепло маминого бока.

       Мамы не стало, когда он был там, в Чечне.

Петька тяжело вздыхает, отгоняя не прошеные мысли и продолжает бережно подбирать пластиковой вилкой невкусную гречку.

 

О Чечне Петька старается не думать, хотя именно там он чувствовал себя на своём месте. Там было просто – чехи и наши, враги и свои. Здесь, в «нормальном мире», такой ясности нет. Здесь всё перепутано и поменяно местами.

Об этом Петька тоже старается не думать, иначе в голове начинает шипеть, как шипит падающая прямо на тебя мина, боль разламывает виски, и хочется взять автомат и рвать пулями эти сытые, наглые...

 

Врачи говорят – последствия контузии.

В фирме пока терпят редкие Петькины срывы – план везёт исправно, за машиной следит, аварий нет. Пара напуганных «папенькиных сынков» не в счёт.

 

Петька отставляет в сторону пустой пластиковый контейнер и пьёт отдающий химией чай. Пьёт не спеша, тщательно, как будто выполняет не очень приятную, но необходимую и ответственную работу.

Вообще, в работе Петька ответственный и тщательный. Положительный, педантичный и нудноватый.

Петька мысленно подводит итоги смены: план, проценты, бензин, мойка – это для фирмы.

Как там в песенке? «Эта долька для слона…».

Большая долька.

 

Эта «долька» для Ленки.

Ленка – сестра.

У Ленки муж-пьяница и двое ребятишек.

Пельмешки.

Петька светлеет лицом, вспоминая племянников. Пока он был в армии, Ленку с мужем обманули – забрали квартиру в обмен на развалюху в глухой деревушке.

Петька даже себе не признаётся в том, что сестра просто профукала родительскую квартиру. Поменяла на видеотехнику, шубу и старенькую тойоту.

 

Теперь они живут в его «однёшке», куда Петька заезжает лишь помыться-постираться.

 

Ленка не любит, когда он приезжает.

Ленка ругается, что он, её брат, не может помочь поднять детей, а только пожрать –объесть приезжает.

 

Зря она так.

В племянниках он души не чает.

Петька вздыхает и добавляет в Ленкину кучку пару бумажек для племянников.

Сигареты, телефон. Надо бы новые джинсы купить, но на это денег пока нет.

 

От приличной кучки бумажек осталась одна.

 

Безнадёжно одинокая денежка.

 

Петька вздыхает и достаёт из бардачка коробочку от автомобильного модулятора.

Хорошая коробочка. С магнитным замком. Коробочка с тайной надеждой.

 

В этой коробочке Петька хранит будущее.

 

Здесь лежит большой и удобный дом, полный счастливых детских голосов.

 

Его дом.

 

Петька на несколько минут погружается в мечту. Его охватывает сытая сонливость, ароматный сигаретный дым заполняет салон и рисует картинки из будущего – большой, добротный дом, стоящий на солнечном пригорке у реки; весёлая, красная черепица на крыше и зелёный низкий забор – ему незачем скрывать своё счастье. По дому и ограде с весёлым шумом носятся дети.

Детей будет четверо или пятеро. Хотя, может быть и больше – чтобы не скучали, чтобы друг за друга заступались, чтобы были дружной семьёй.

И их мама.

За занавеской, прикрывающей кухонное окно, лёгкий и стройный силуэт; нежный голос что-то напевает неразборчиво – толи «без тебя солнце темнее», толи «ландыши», толи ещё что.

Даже в фантазиях Петька не отодвигает занавеску.

Он знает, кого там увидит, да только в реальности этого быть  не может – не дождалась она его. Но мечты упорно рисуют такой знакомый силуэт за занавеской. И он  снова не отодвигает её, чтобы не ставить точки над «и».

 

Наконец Петька тушит сигарету, аккуратно кладёт её в пластиковый стаканчик и идёт к урне. Петька не понимает тех, кто выбрасывает мусор из окна машины – зачем загаживать собственный город?

 

- Петька, ты?.. – останавливает его до боли знакомый голос.

Он не спеша выбрасывает мусор и медленно поворачивается, пытаясь собрать разбегающиеся под напором одного слова-крика мысли: Светка. Светка!

- Я, - его голос охрип, словно от простуды.

 

Они обмениваются ничего не значащими дежурными фразами. Два знакомых, мимолётная встреча, пара фраз и разбегутся на годы. Вот только разбегаться не хочется.

- Помнишь, в десятом… - Петька не договаривает – не нужно. Они оба прекрасно помнят тот вечер, когда вот так же не хотелось расходиться по домам.

- Знаешь, я с мужем развелась…

 

Петька достаёт из багажника маленькую, твёрдую подушку и тонкий плед, укладывается на откинутом сиденье. Через четыре часа начнётся новый день, новая смена, но ему не спится. Петька лежит и улыбается, вспоминая разговор со Светкой.

Это ничего, что та собралась уезжать в Москву. Главное – она свободна. Терпения Петьке не занимать – не зря он был командиром взвода снайперов и как-то выиграл двухдневную дуэль с «чехом».

Он победит, без сомнения.

 

Тихая улыбка на лице спящего.

 

Сегодня во сне он впервые отодвинет занавеску.

 

«…она хотела бы жить на Манхэттене…» тихо пророчит магнитола.

 

 

Я люблю Вас, люди!

 

       Я люблю вас, люди. Я люблю вас, люди. Я люблю вас…

 

       Жизнерадостный «Каприз» Паганини понемногу разгоняет остатки сна. Для кого как, а для меня утро ассоциируется именно с «Капризом», стоящим в качестве мелодии будильника.

Приоткрытая дверь лоджии впускает бодрящий холодок солнечного весеннего утра.

Снова звучит «Каприз».

 

- С добрым утром, любимая!

- С добрым утром, любимый! – звучит из далёкой Алма-Аты такой родной голос.

……………..

- Хорошего тебе дня.

 

Холодная вода дарит ощущение искристой свежести. Залитая светом лоджия. Тяну в себя, внутрь, густой, холодный воздух с моря.

 

Эх, хорошо!

 

Ещё бы закурить, но я бросил. Третий месяц не курю.

 

Какое чудесное утро!

 

Осталось меньше двух недель, и машина моя! Выкатал!

 

Весь мир словно разделяет мою радость.

 

Даже голуби не гадят прицельно, с  пикирования, на головы прохожим, а картинно вспархивают, расправляя отсвечивающие на солнце розовым крылья; напоминая, что они не только городские бомбардировщики, но и символ любви и мира.

 

Люблю:

Солнечное утро

Свежий воздух

Вкусный завтрак

Запах нагретой солнцем машины

Любимую

Маму

Дочку

Вон ту случайную прохожую

Дворника тоже люблю

И людей…

Я люблю вас, люди!

 

Утренняя пробка воспринимается нормально – ну есть и есть. Стою, как и все. Когда есть возможность – ползу.

 

В приоткрытое окно со стороны обочины влетает несколько капель грязной воды – Лексусу ждать «западло». Лексусу надо быстро.

 

Чертыхнувшись, прикрываю окно и достаю салфетки.

«Х – пятый», «Ауди» и разбитая шестёрка с молодым «жигитом» отмечаются грязными разводами на помытом с вечера стекле.

Пробка ползёт отвратительно медленно.

«Мимо пролетают дорогие лимузины…» - обочина живёт своей жизнью.

Время начинает поджимать – меня ждёт соц. заказ – бабушка или дедушка с группой инвалидности, которых не ждут, но принимают в больнице.

 

Таксист я, или как?

 

Таксист.

 

Акселератор в пол, руля вправо и по обочине, сразу попав в категорию тех, «кому на всех наплевать».

Простите, люди, но мне действительно нужно. Я вас лю… ну, вы в курсе.

 

 

Молодой пассажир повязал свою инвалидность на знамя, и несёт его гордо. От описания того, что у него болит, и какие процедуры он проходит, начинает тошнить. Вспоминается пассажирка – бабулька, с почти не действующими ногами, слепая на один глаз, но задорно травящая анекдоты; смачно, со вкусом, ругающая других водителей и шутливо пристававшая ко мне. От её жизнерадостности и жизнелюбия просыпалось что-то большое, тёплое.

Эх! Я люблю вас, люди!

Ну, почти всех.

 

Выезд из двора. Молоденькая девчонка на «Вице» с наклеенными на фары ресничками никак не решается выехать в плотный поток.

Моргаю фарами: проезжай.

Сзади нетерпеливо сигналят: чего встал!? Нечего всяких куриц пропускать – пускай дома сидит или на общественном транспорте ездит.

 

Давно ли сами под буквой «У» потели от страха?

 

- …не буду платить за ожидание! Какие пять рублей в минуту? Меня не предупредили! Ну и что, что ждали тридцать минут…

 

- …не борзей, командир – тут ехать всего ничего. От маршрута почти и не отклонимся. Заберём человека и всё. Какая доплата?

 

 - …ну что тебе, жалко, что ли? Довези пятерых.

- …я плачу, поэтому могу делать, что хочу. Хочу и буду курить, и музыку включи…

 

Мерседес, летящий за сотку, моргает фарами и непрерывно гудит, требуя пропустить. Интересно, и куда я, по-твоему, должен деться? Ну, перепрыгни!

 

Ахтыжгадмаршрутный!

Чуть меня под Камаз не загнал!

 

Опа! Ни фига себе! Через четыре ряда поворачивает! Дружно провожаем ошалевшими взглядами девушку на «Инфинити». Она ещё и по телефону разговаривает…

На замешкавшегося удрать из-под её колёс «жигулёнка» красивые губки вываливают тонну нецензурщины. Пожалуй, я, со всем своим строительно-шоферским опытом, так сказать постеснялся.

 

Что за мода пошла - ставить на машины «ревелки»? У них самих от этих прямотоков голова не болит?

 

- Ну что, нарушаем? Почему остановились в неположенном месте? Документы…

- Командир, я инвалида привёз, он еле ходит.

- Это не повод нарушать…

 

День понемногу пробивает бреши камешками брани, неудач, хамства в воздушном шарике моего радужного настроения.

 

Я люблю… я люблю Вас, люди?!

 

Суета города понемногу входит в меня тупой усталостью. Мозг почти спит, пока тело автоматически управляет машиной, доставляя очередного пассажира в пункт назначения. Сумерки понемногу размывают очертания бетонного муравейника, который для нас «Родной Город»

 

- Уважаемый, Посёлок знаешь, да? Улица Матросова, да? – гость из южной республики бывшей большой страны явно чуть «под шафе», - Сколько, а?

Эти всегда на базаре. Сколько бы я сейчас ни сказал, он всё равно поцокает языком и скажет «дорого».

- Четыреста! – луплю, не имея особого желания его везти.

Быстрый торг и договариваемся на трехстах.

Южный гость что-то бросает в сумерки и с ближайшей лавочки поднимаются трое его соплеменников пьяных, что называется «в кондиции», когда ноги уже пританцовывают, а мозг ищет приключений на седалище.

- Таких не повезу! – это уже принцип – хочешь меньше проблем – не вози пьяных и наркоманов.

Со стороны пьяной троицы отчётливо доносится «пошёл на…» - маты давно стали самым интернациональным языком.

- Ты что там сказал, мразь?! – мгновенно взрываюсь, даже не осознав, что происходит. Рука непроизвольно тянется к лежащему под сидением, как раз для таких случаев, баллоннику.

- Всё, всё командир – он просто пьяный! – сразу трезвеет первый.

- А мне пофиг, базар пусть фильтрует! Масть пиковая… – без умения использовать «феню» таксисту не обойтись – наглая, приблатнённая манера разговора порой помогает гасить конфликты в зародыше.

«Южане» откатываются обратно на лавочку, а я еду дальше. В душе всё кипит и лейтмотив «понаехали» самый мирный. Вспоминаются рассказы приятеля-адвоката об участившихся преступлениях с участием «южан», об их стайной манере нападения – вчетвером уделали бы меня и всё – поминай, как звали.

 

Моя злость растёт и ширится. Я зол на «этих» за их хозяйское поведение в моём родном городе, я зол на наших, позволяющих втаптывать нас в грязь в погоне за благосостоянием, зол на окружающее хамство, на продажность и скаредность, на…

 

- Сссуки! Сссукиии! – непроизвольно рвётся сквозь стиснутые зубы, - Я вас…людиии…

 

Ненавижу:

Город

Серые дни

Пыльный, загазованный воздух

Запах нагретой солнцем машины

Всяких отморозков

Хамоватую молодёжь на дорогих машинах

Дорогие машины

Вообще машины

Вон ту случайную прохожую

Дворника тоже ненавижу

И людей…

Я ненавижу вас, люди!

 

 

Заглушив двигатель пару минут сижу с закрытыми глазами прислушиваясь к потрескиванию остывающей машины. Нужно выпустить из себя этот день в мегаполисе, это «Ссссуки!», до сих пор звучащее где-то на дальних планах моего сознания. Зачем нести это домой? Да и люди, в основной своей массе, хорошие.

 

Вспоминаю чистую, яркую, словно блик на воде, улыбку девчушки, гуляющей с матерью. Улыбку просто так, всем, ни за что.

 

Вспоминаю «сидельца» с синими от наколок руками читавшего дорогой стихи.

 

Вспоминаю парня на чёрной Мазде, остановившего поток машин, чтобы поднять с проезжей части щенка и положить его на газон.

 

Вспоминаю всех тех людей, которые оставили в моей жизни след из светлых воспоминаний и меня «отпускает».

 

- Я люблю Вас люди… устало шепчу этим воспоминаниям.

 

Ужин. Трель Скайпа.

 

- Добрый вечер, любимая…

- Добрый вечер, любимый… - веет теплом из далёкой Алма-Аты.

 

 Я люблю Вас, люди. Я люблю Вас…

 

[1]     Долина одноимённой реки в Грузии

[2]     Хлеб

[3]     Нежный вариант грузинского слова мама (дэда)

Комментарии читателей: