СМЕРТЬ
Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая,
незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста, –
но вдруг ушла, закончилась внезапно...
...Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
...И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт, –
её уснувшей темной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар, – для Смерти всё равно.
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща…
...И до утра, до спазм, невыносимо
немеет ниже левого плеча.
Мир взъерошенного детства
Мир взъерошенного детства,
босоногости и неба, –
прямо здесь, на этом месте,
только чуточку дрожит;
рыжекудрая соседка
с золотой краюхой хлеба,
и сосед, негодник редкий, –
нацепил невинный вид.
Наша старая лошадка
взглядом умным, невесомым
мне сказала: «Мир наш наткан
и бесплотна эта шаль», –
и свои большие крылья
вознесла над нашим домом,
чтоб заботливо укрыли
то, чего до боли жаль.
Лишь моя седая мама,
улыбаясь грустно-грустно,
всё сидела, глядя прямо,
что-то видя там, вдали,
и они с лошадкой нашей
изъяснялись не изустно,
и смотрели дальше, дальше –
где терялся край земли.
ШТОРМ
Барашки волн, истрёпанные в клочья,
летят в испуге, с ветром наравне.
Нежданный шторм истошен, озабочен
свирепостью, уверенностью в ней.
Одни – стрелой ныряющие – чайки
вершины волн уверенно насквозь
пронзают, и легко необычайно:
как острый нож – бумагу или воск.
Взлететь готова старая палатка, –
не удержать распоркам и крюкам.
Морская пыль – солёная на сладком –
стекает с виноградного листка.
Взрастает сила в выдохе и вдохе,
размахом шторма лёгкие полны…
Лишь маяка далёкие сполохи
надломят ожиданием вины.
Не входи в зелёное пространство
Не входи в зелёное пространство,
пусть оно колышется вдали...
Усмири Летучего голландца,
задержись у краешка земли.
Посмотри на домик у дороги,
на фонарь, мерцающий в окне,
где в безмолвье комнаты убогой
стали тени глубже и длинней,
обойди рассохшееся кресло,
загляни в тетрадку на столе, –
чтобы в новой памяти воскресли,
не забылись в сутолоке лет…
Посмотри без трепета на руку,
на пол уронившую перо,
не забудь глаза, их лёд и муку,
головы последний поворот.
А когда уйдёшь, с собой простившись,
не гаси мерцающий фонарь,
со стола листок четверостиший
унеси на призрачный корабль.
До утра уснёт безмолвный город,
море к небу выгнется дугой.
Обернись в пути: в окне за шторой
до восхода теплится огонь.
В селе под вечер дочка заболела
В селе под вечер дочка заболела:
«Мне, папа, жарко. Душно, и тоска
сидит во мне». Лицо белее мела,
и пышет жаром слабая рука.
А во дворе рекою самогонка:
племянник тихий в армию идёт.
Прости-прощай, родимая сторонка.
Привет, Афган, страны громоотвод!
Пугающие запахи лекарства
и колдовство непьющего врача
важнее грубой силы государства.
Для жизни щит надёжнее меча.
«Ну что, Оксана?» – «Лучше, слава Богу».
А Костя-врач, смеётся: «Будет жить».
Сереет утро. В дальнюю дорогу
племянник мой не хочет уходить.
Пропели песни. «Сын, служи достойно!» –
и кто заплакал, кто запел и смолк.
Спросила дочь: «Зачем на свете войны?»
И я ответить дочери не смог.
Под тихий плеск вечернего прибоя
Под тихий плеск вечернего прибоя,
под сонный свет загадочной луны,
струила можжевеловая хвоя
разлив благоухающей волны.
Цикады захмелевшие шумели,
их песни долетали до небес,
и ты на самом краешке постели
сидела в ожидании чудес.
Окно раскрыто, штора недвижима,
негромко кто-то пел на берегу,
а время, пролетающее мимо,
чуть медлило у плеч твоих и губ,
и мягко можжевеловые лапы
касались подоконника слегка,
где в свете серебристом очень слабо
твоя светилась лёгкая рука…
Стреножит холод. Время распылится
…Стреножит холод. Время распылится.
Внезапно, без намёка, без причин –
поселятся морщины в руки, лица,
переставляя метки годовщин.
Простое вдруг окажется сложнее,
всё неприступней лестничный пролёт...
...В один из дней осенняя аллея
к себе неудержимо позовёт,
и ты пойдёшь. Слетят и лягут листья
на землю, замирая у плечей.
Вперёд, вперёд – и не остановиться,
как будто бы летишь один, ничей,
под крики улетающего клина
и взмахи провожающих вершин
деревьев без листвы, наполовину
свершивших обнажение души.
…Белёсые туманы будут реять
и влагой проливаться на поля,
на стебли придорожного пырея,
на озеро, что плещется дремля.
А сверху – нависающие звёзды,
бесцельно и как будто без труда
из космоса подсвечивая воздух,
откроют путь, не скажут лишь – куда.
В пять утра без будильника солнце
в пять утра без будильника солнце
прорвалось из-за дальних холмов
рыжий кочет на крыше колодца
прокричал что он жив и здоров
рощу ветер погладил по кронам
свистнул сыч в ожидании сна
и страну покрывалом зелёным
застелила к восходу весна
у ворот самодельную флейту
в руки взял деревенский пастух
под мелодию близкое лето
тополёвый приветствовал пух
он вздымался кружился вертелся
и носился легко по дворам
а совсем не имеющий веса
плыл пастух и на флейте играл
Мой скромный ангел, странница морей
Мой скромный ангел, странница морей, –
ты помнишь переливы птичьих трелей,
скамью на пляже галечном, в апреле,
у двух забытых морем якорей?
...Твоей руки свет нежный акварелен,
такой бывает только акварель...
…Я гладил шрам – след бури на крыле
(на море ни минуты нет покоя,
над бездной забывается мирское
и лишь маяк, мерцая на скале,
разметит мир – из туч и ветра скроен, –
на жизнь и рифы чёрные во мгле).
...Поманит берег запахом сосны
из прошлого, не канувшего в лету,
где шорох крыльев ангельского цвета
и старый шрам, заживший до весны...
Твой образ тает, не успев ответить,
зачем на свете ангелы нужны.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »