Прогулки безумцев

В одиночке

Прогулки по периметру двора.

Прогулки пальцем по стеклу.

Прогулки

вдоль пыльных трещин пола.

Под полосатым небом

под Уорхола.

Прогулки без ботинок по стеклу.

О, сколько йогов надо для того,

чтоб научить меня терпенью, боли

служенью, чтобы в этой странной школе

я наконец ответила урок.

О, сколько стражей сменится бесполых,

дней сколько прошуршать должно бессонных,

чтоб не стремилась на прогулку я,

чтоб мне прислали лестницу и пилку

в буханке с продуктовою посылкой,

а я их съела, даже не жуя.

        

Aпельсины из Москвы

В дни, когда я считала,

что морошка - это небольшая такая морока

и все еще путала Сирано и сирокко,

на щеке или лбу иногда расцветал

черный ромбик со словом "Марокко".

 

Я болела за шкафом - как сладостно!

В новостройки вливались инъекцией сумерки.

Апельсинное тело истекало органными трубами.

Апельсинные трубы во рту моем сладостно лопались,

а замерзшие трубы в котельных отчаянно лопались.

Я брела по просторам моей третьей за зиму простуды.

За окном бился ветер. Он врывался всегда ниоткуда.

Был ли это муссон, суховей ли, самум ли, сирокко?

Всюду он проникал, он меня доводил до марокко,

он морочил меня,

одаряя ознобами, обмороками,

он меня заключал в черно-желтые клейкие ромбики.

Ну, а ромбик сулил

витаминов разгул в моем теле,

острый запах зимы

и Москвы с настоящей метелью.

Пламенело в гортани

простудное яркое зарево,

и рождалось в органе

проведение темы простуды,

его предзакатное марево.

 

Я лежала за импортным шкафом, и мне одиноко

не бывало в те дни, потому что мой гость из Марокко

отдавал мне себя и клеймо, и оно становилось

Холстомера тавром, или знаком ужасных трех лилий

в тайнике подключичном, пока я болела, читая,

одинокой чаинкой кружась по поверхности чая.

По ту сторону шкафа рабочие пол циклевали усердно.

Под тремя одеялами я расширяла усердно

лексикон, и судьбу вышивала, вынашивала до срока,

и новехонький дом наполняла тоскою предсмертной,

и наклейки копила с магическим словом "Марокко".

 

Мне казалось, что вдруг я умру - никогда не исполнится десять...

никогда не покину февральскую слякоть, задворки Одессы,

не видать мне Марокко, его апельсиновой дали.

Хорошо мне на этом конце говорить о начале.

Я простуду давно заменила другою болезнью,

я забыла о грелках, уколах, блаженстве,

о пыли наждачной,

но все помню о детстве, где было мне так бесприютно,

и былые шкафы из древесно-прессованной стружки

не дают мне укрыться от ветра, и память пока что

беспрокольно меня возвращает в февральское утро,

будоража иллюзией, что чай не остыл и морока

когда-нибудь снова уменьшится до морошки,

и Марокко из черного ромбика меня еще ждет немножко.

 

                                                     

Времена года. Исполняется опять впервые

 

Оркестр разогрелся только.

Вивальди в первом отделении.

Антонио, в рубашке тонкой,

Не знает об оледенении,

Таксистов сумрачных проклятьях,

Сусальных крыльях луж на улице,

И что скрипачка в черном платье,

Того гляди, совсем простудится.

Зима уж топчется в прихожей

(Течет с ботинок - наказание!),

Всех раздражая и тревожа

Дизайнерским своим касанием,

Все изменяя в интерьере.

Кто пригласил ее, несносную?

Но снег давно лежит в партере,

Шуршит бумагой папиросною.

Вивальдить дальше? Что в нем толку?

Все станет завтра грязным месивом.

А дома - консультант на полке,

Том мифологии увесистый.

Заносам снежным, ветра стонам,-

Всему найдутся объяснения.

Сержусь, как в детстве, на Плутона

Зa импульсивность поведения.

Но, хоть его объятья вязки,

Отпустит, никуда не денется.

Двенадцать месяцев на связке

У Прозерпины-коробейницы.

С утра - в окно: -Ну, как погода?

-Нормально! Ничего хорошего!

Я догрызу баранки года,

Его помесячное крошево.

Скрипачке жар лечить придется

(Позвольте опустить подробности)...

Ах, как мне нелегко дается

Признание неавтономности.

Ох, как я не хочу зависеть

Ни от погоды, ни от мнения,

Ни от прохлады (чьих-то) писем,

Ни от провалов в настроении.

Эх, как я не хочу признаться,

Что формируется зависимость

От бесконечных вариаций,

(а у Вивальди- от оваций),

От тем привычных и немыслимых.

Вивальди ждет, чтоб я привыкла

К рожденью-пенью -умиранию

До дыр заигранного цикла,

Непредсказуемого цикла,

За сорок пять минут звучания.

 

 

***

Мигрень

рабовладелицей врывается в день,

и вмиг

драму обладанья разыгрывает в лицах.

"Миг-" названия обещает миг,

но длится,

          и длится,

                     и длится.

Распорядок составила - я живу по нему.

Лишь нарушу - придет, по местам все расставит:

если вдруг я надумаю боль обмануть,

наказание ждать себя не заставит.

Буровая скважина - в правом виске,

правый глаз вороном склеван.

Медленно переворачивает мигрень

меня, к вертелу ее прикованную.

Боль наушниками ввинчивается в уши,

айПод проговаривает:

"Ай. Ай. Ай."

Пубертатной святоше,

садистке, склочнице

слышать это не надоедает.

Столько лет не устает от меня!- скуля, на пианиссимо

из дома в дом за мной следует,

напрашиваясь в спутницы.

Иногда пускает за руль, посторонившись,

позволяет безопасно переходить улицу -

приспосабливается к ситуации. Береже-ет.

Не считает, что один из нас - лишний.

Если я умру, то и она умрет.

Мой мозг - ее кров и пища.

 

Дайте ночи. Обмотайте голову ночью,

где черно небо и море, и лишь горизонт протерся белым на сгибе.

Нарисуйте дом и залейте черным.

-Что сегодня на ужин?

-Чернила.

Дайте влагу. Сквозь поры,

как почва,

я впитаю кожею ненасытной

ночь и влагу- они повязкой

обволакивают рану невидимую.

От этого никто еще не умирал. Мигрень-

это мщенье душе в неспокойном теле,

и выходит боль, прикрывая дверь,

чтобы снова вернуться

где-то в конце недели.

 

Записки из ураганных дней

 

Я пишу вам из последней комнаты,

на дверях которой крупно выписано от руки

слово "Женщины"- поперек плаката,

приглашающего на факультатив

"Искусство после наступления темноты".

Темнота наступила.

Вода наступает. Искусство покидает посты.

Последний свет излучая,

телефоны, наши мобильные квазиплоты,

быстро теряют контакты.

Наберешь - и гудки, гудки.

    

Те, кто открыл в себе жабры, давно уплыли в ночь.

Мир съежился до размеров детского одеяла.

Тут уже никому не помочь,

а ведь еще час назад призывали нас, ругаясь и проклиная,

умоляя не проплывать. Я и забыла, что бывает нужно так мало.

Двадцать семь взрослых и всего одного, не насытившегося летом,

pебенка еще удалось спасти, но это

племя обречено.

Я и не знала, как нас мало осталось.

Я пишу при свете неведомо чего,

я пишу светом.

Листья в окне мелькают, как поезда.

Времена года распадаются на фрагменты.

Рок сюда врывается грубо, как медсестра,

раскладывающая под металлическим светом инструменты

среди краткого больничного сна.

      

Я пишу вам с последнего незатопленного островка,

с последней смены перед посадкой в шлюпку без названия.

Родом из семьи, не верящей в Погоду,

я всплыла

в последнем прибежище, получившем бы звание

Убежища Года,

если б не отсутствие комитета,

оные премии присуждающего

оставшимся на плаву.

  

Вот уже сутки, как я живу

  в доме Ветра,

где во все горло могу последнюю песенку распевать,

пока хозяина нету дома.

Он работает над разрушением всего знакомого,

вырывает с корнем все, у чего хотя бы предположительно есть память,

что старше, скажем, ста лет, не позволяет впитываться слезам забвения,

текущим по снесенным городам,

туннелям, дорогам, домам и растениям,

выключает свет,

задувает недописанное стихотворение,

зали.... .....вод

.....................................

.........................

...........оре .....   .....ять

     

Найдено в Парк Слоуп Армори

29 октября 2012 года

 

                               ***

Здесь по городу бродят дикие петухи;

завалященький камень в британской короне прекрасной,

островок зачерпывает ложку прибрежной ухи,

лихо смахивая с усов саргассы.

Вольно ж биться о пристань притихшей, цепной волне!-

здесь суденышки названы "Храбый", "Решительный", "Гордый";

а морские волки с тайкунами наравне

наполняют пиратским духом город.

Всех секретов секретнее, неба аквамарин

вниз стекает, по стенам домов, и вливается в море.

Леденцовость его сталактитов и сахарность крыш

с облаками пытаются спорить.

Остров четко двуцветен, не-таен, и грядки постель

расстилают для роз, и брюссельской капусты, и для остролиста.

Вот, глядишь, здесь останусь, акварель прикупив и пастель:

не стихи ж, в самом деле, у пирса толкать туристам.

Здесь желания бродят по набережной; на постой

попросились лодки и яхты, и здесь уснули,

и соленые всхлипы раковины пустой

наконец заглушают головы моей улей.

 

В психушке пели Окуджаву...

   Катерине С.

   

                                    И всем казалось, что радость будет...

                                    А. Блок

 

В психушке пели Окуджаву,

И психи бледные глядели

Перед собой, а ветераны

Домашнее варенье ели,

Одетые в своё, вязали,

Порою подпевали тихо,

А новички, те не вязали:

В казенном, не вязали лыка.

Забитый косо гвоздик ржавый

Алел над столиком дежурной,

Которая, над Окуджавой

Вздохнув, с салфеткой в пальцах жирных,

Со всхлипом ела суп из банки

И проверяла, как там буйный,

Распятый на своей лежанке,

Мешает шарф вязать ажурный,

/Внимать мешает Окуджаве./

А буйный думал, как когда-то,

В любви счастливые моменты,

Мечтал бумажным быть солдатом,

А не последним пациентом,

Бредущим в муторном покое,

В транквилизаторном тумане

Над психотропною рекою,

Ища приют вдали от маний.

А в наркологии соседней,

Прислушиваясь, тосковали,

Троллейбус пропустив последний.

Они бы тоже подпевали,

Но депрессивная палата

Спевалась так непостижимо,

Качалась на волне Булата,

И, в нарушение режима,

Три психа пели, содрогаясь.

Лады, дыша, им пальцы грели,

И медсестре тогда казалось,

Она дежурит по апрелю.

 

Саломея

Как меня, иностранку, уродку,

Недотепу, невесту без места,

Не доверившуюся собственному народу,

Недостойную праздника уличного оркестра,

Бог выплюнул сюда жестом тромбониста,

Вытряхивающего воду из мундштука,

Обрядил в нью-орлеанское монисто,

Доверил тонкости чужого языка?

 

Я купила дом окнами на кладб Ище.

Мертвецы при виде меня снимают шляпы.

Здесь подаст мне любой, даже нищий.

Что ж до меня, старомодной растяпы,

То мои дaяния не заметят...

Муж неделю не покидал дивана.

Очевидно, бессмертье ему не светит,

Kак и прочим таким талантам в странном

 

Этом городе, росчерке безыскусном,

Где выживают лишь гады или герои,

A прочие либо тонут в безумстве, либо

Oвладевают, как я, избирательной слепотою.

 

Каково же мне, вот такой зануде,

Интерес находящей в пирогах и вязанье,

Выходить по утрам с головой на блюде,

будто имя содержит в себе призванье?

Будни Красной Шапочки

Я пишу по стихотворению

Перед каждым походом в лес.

Не о природе, не о прогнозе погоды,

Не о Красной Книге, в которую

Прямехонько направляется волк,

И не о Фредерике из Голливуда,

Растиражировавшем мою шапочку.

Не о пользе вкусной и здоровой пищи,

Не о прелестях навигационной системы,

Не о половой распущенности современной молодежи,

И конечно, не о волке,

Который - всего лишь больная собака,

Лишившаяся чувства реальности

В результате постоянной подкормки

С наших помоек. И отнюдь не о том,

Как хороши, как свежи были пирожки,-

Я пишу о совершенно других вещах:

Об ожидании предательства;

О путешествии через узкую волчью глотку;

О страхе быть спасенной снова и снова;

О режущем свете, отражающемся от лезвия над головой.

О женах охотников, говорящих, что

Я сама виновата;

О лжи; о предчувствии страха.

О невозможности выбора.

 

Бабушка боится одиночества.

Волк опасается несварения.

Я в ужасе от охотников.

И только охотники не боятся ничего.

Мать скрывается от бабушки.

Волк скрывается за деревьями.

Я скрываю, что уже отпила из бутылки,

Предназначенной бабушке, и долила ее водой.

Бабушка скрывается от общественного порицания,

Не жалующего симулянтов,

И только охотникам нечего скрывать.

Они прячут свои ножи лишь для того, чтоб вновь достать.

 

Мать притворяется, что верит в бабушкины болезни.

Я притворяюсь, что прогулка через лес

Уже не повредит моей репутации.

Волк притворяется бабушкой. Что за мир!

 

Кажется, опять звонит телефон. Что, вялотекущая пневмония?

...Волк скулит со сна. Волку снится,

Что он собака, затосковавшая по припозднившимся

Охотникам,  и так оно, видимо, и есть.

 

На языке Женевьевы

Лучший военный трофей моего отца-

это моя мать,

ужасный дар

Нормандии, полевая невеста,

женщина, которую никто у нас не научился понимать.

Речные пороги ее языка,

его прозрачное журчанье, его ажурное макраме

казались так неуместны на отцовой ферме,

одной из тех, которыми славится Техас,

и она замолчала.

В молчанье зачала,

молча родила нас.

Молчание было как завернутый в вату елочный шар,

шорох трав, доносящийся издалека.

Молчанье отца мне казалось иным,

тяжелым, как его рука.

Еще- она всегда ждала почтальона.

Глаза скользили поверх циркулярных реклам.

Маме

иногда приходили

картонки с черной каймой

в марках заморских стран.

Я, старшая, не помню, когда

я впервые услышала слова-

когда жеребенок в лицо по ошибке ткнулся губой?

Ко мне не раз обращались свиньи, откармливаемые мной.

Отец пару раз окликнул,

да однажды приехал на джипе сосед.

Кто помнит, заговорила ли я

в то утро, когда желтый автобус, пыля, подвез к зданию с мутными стеклами,

где я научилась просиживать по полдня.

Пол-жизни потом дразнили

за сильный французский акцент.

Я никогда

не заговорю, как кокни,

или как ведущая в теленовостях,

так глубоко язык моей матери пророс в меня.

 

Покровительница неродившихся детей

 

Джизо дремлет, ведь утро - это будущий вечер.

Джизо устала - как путник, что не отдыхает,

Как хворый, что, маясь, не умирает.

Три или четыре матери прибирают, зажигают свечи,

Садятся у ног ее. Как минимум две говорят тихонько.

Джизо слушает всех, даже тех, кто сюда не добрался.

На животике толстом сплетает пальцы.

Джизо слушает. Ей не больно. Не горько.

 

-Если б я тебя родила, это было б во время потопа.

Взбеленилась земля тогда, ветер яростно хлопал

По речной волне, и она наступала, взрывала,

Топя, выкорчевывала; стреляла

Током. Я бы осталась в домишке в низине,

ото всех отрезанная, в водах внеших и внутренних

И спасатели нашли бы нас через трое суток.

Ты, если не захлебнулся, то запутался б в пуповине.

 

-Если б я родила тебя, это было бы в поле.

Через десять месяцев лунных был бы сбор винограда:

В сентябре направляли. Дети и взрослые рядом,

Мы в вагончиках жили. Я работала в школе,

И нельзя укрыться от чьих-то взглядов,

А пожаловаться или врача спросить- тем более.

 

-Если б я родила, ты бы был у нас пятым лишним

В этой комнате, десять квадратных метров.

Твой отец прижимался ко мне незаметно,

Когда наконец засыпали детишки..."

Джизо слушает. Пламя свечей раздувается ветром,

Словно траурный снег, опадает белое с вишни.

 

Вы, аборты и выкидыши, мертворожденные, избежавшие

Боли, грязи, тоски, неисполненного, мучительного!

Мамы ваши - на приеме у бодхисаттвы незначительной.

Голосов так много, что они осязаемы даже:

 

-Ты, малыш, наверху теперь? Молилась украдкой,

Боль желтком в животе разливалась ярко

И кричала пронзительно санитарка,

По ногам заметая больничной тряпкой:

"Что, как трахалась, было небольно?"

В этот день отдавала тебя добровольно

Я, Маруся Петрова, подросток из Ровно...

 

Джизо, японская Мона Лиза, глядя вдаль, улыбается ровно.

Мне - и прочим, глядящим снизу,-

Не понять эту высшую несправедливость:

Почему доставалось не там, где просилось,

Почему они - в детсаду у Джизо.

...Поставлю к ногам фигурку, вполне во вкусе ее,

За своих неродившихся - и за Марусиного.

                    

Заменяющие учителя

их как будто выпускали по госту

стандартно пустые глаза

отводимые

чтобы не просочился наружу

страх

предательские трещины

на кожзаменителе их бедных портфелей

с тощими животами

вытертые воротнички стопанные каблуки

женских туфелек

 

проверяли сидение стула

привычным жестом

голову набок

склоняли над бутербродом

крошки стряхивали за окно

 

помню

затекающую в морщинку помаду

влажные руки

капли пота

Пятна Роршаха. Век 21

 -Что ты видишь?

-Сначала пусты листы.

Потом инструменты носы отращивают,

усы и хвосты.

Потом- двуцветный нотный ряд,

забывший

использовать красное, подряд

дышащий.

Потом- Театр.

-Анатомический театр?

-Женщину в зале:

лоно и младенец в матке

просвечивают, алые,

через наряд.

 

-Что ты видишь?

-Красногубое облако, губы-складки,

потянувшиеся за желтком

солнца, всасывающее

ежевечерний салат

из прохожих,

похожих

на разноцветный заряд,

выплевывающийся

из палитры

какого-нибудь Бесса или Уорхола.

Всплески

ворхаются,

протискиваются

сквозь идеограммы и замочные скважины

наконец потекло

и красное,

женское

стыдное.

 

Капли на платье

мужской безупречности

ежемесячной Герникой.

Довести до кипения-

и в чернично-варенное.

Снова, что ли, запретили аборты?

Мы- бл*ди?

Бл*ди даже не рифмуются с платьями,

особенно с этим, нежданно-жарким

осенним платьем.

Критерии стерты.

Нефтяные пятна

на поверхности твоих семяизвержений.

Черное выходит из отражений,

поглощая и белое, и красное.

 

Детски-красное,

радостное.

 

 

-Что ты видишь?

-Еще инкблоты, гроздь, завязь.

На сгибах отрываются, потерты,

открываются, выглядывают...

нет, показалось.

Проколы случаются.

 

-Что ты видишь?

-Мы с тобой ничем не отличаемы

от древесины, в которой

прорисовываются эфы,

взрезы, храмы.

Эфинг* эстеты.

Будущее- за кем угодно, но не за нами.

То, что мы знаем-

годовые кольца,

штукатурка-

осыпаются слой за слоем,

а под ними- опять-таки

петроглифы.

И на них- все те же мы,

не имущие сраму.

Мы с тобой ничем не отличаемся

от первородности первобытной.

Наши ребра, незамечаемо,

все так же по утрам омыты

кровью- изнутри,

снаружи- мылом

(однажды случается наоборот).

Смыло

волной номер три

Ногучи и Томлина, и,

усталые, но довольные, всей цивилизацией мы ушли.

 

-Что ты видишь?

-Перед пустым мольбертом

художник стынет,

грунтует,

соперничая с ветром.

Заклинило цикл.

Осмос не отличается

от пальца, проникающего под горжетку.

Эпителий под микроскопом

не менее притягателен, чем галактика.

 

-Что ты видишь

в чреве кита современного арта?

- Я проплываю свободно

изнутри наружу и обратно.

Тайна раскрыта, подсознание

теперь на поверхности, о нем говорят примитивы.

Народ не боится больше инсайтов**.

Древний рыцарь

все ищет кнопку,

чтобы все это на фиг взорвать

или хотя бы покрепче защелкнуть латы.

Странники распаковывают чемоданы,

доставая доспехи, копья,

амулеты и воздушные замки,

приобретенные в дальних неразвитых странах.

Как иначе удержать связующие звенья?

Крыльями хлопают

Драконы и воздушные змеи.

Но я, как и в разгул средневековья,

кого-то люблю и жалею.

За моими нейронами зеркальными

не угонится никакая энцефаллограмма.

 

-Все так просто:

это снова

чашка кофе пролилась на твою тетрадь.

Стихи затоплены- не понять.

 

Мы смотрим в зев вулкана

и рисуем жерло цветка.

 

*Effing- f..cking(эвфемизм)

**Insight, осознание

---

Комментарии читателей:

• София Юзефпольская

  11.12.2016 07:50:26

  Браво! Снимаю шляпу!

• Валентин Емелин

  11.11.2013 20:52:40

  Галя, замечательная подборка! Поздравляю!

• Макаренков Олег

  22.04.2013 01:18:51

  Гала, пора бы уже отпустить нехорошие воспоминания прошлого...Так и чувствуется. Или я ошибаюсь?

• Макаренков Олег

  22.04.2013 01:13:53

  Ты молодчина Галка, и откуда в тебе эти мысли?!Как будто ты хорошо знаешь что тначит неволя, будь то больничная палата, или небо в клетку)))

• Макаренков Олег

  13.04.2013 14:03:59

  Галка, ты молодец!!!Стих хороший, но я сейчас дальше буду читать)))

Комментарии читателей:

• София Юзефпольская

  11.12.2016 07:50:26

  Браво! Снимаю шляпу!

• Валентин Емелин

  11.11.2013 20:52:40

  Галя, замечательная подборка! Поздравляю!

• Макаренков Олег

  22.04.2013 01:18:51

  Гала, пора бы уже отпустить нехорошие воспоминания прошлого...Так и чувствуется. Или я ошибаюсь?

• Макаренков Олег

  22.04.2013 01:13:53

  Ты молодчина Галка, и откуда в тебе эти мысли?!Как будто ты хорошо знаешь что тначит неволя, будь то больничная палата, или небо в клетку)))

• Макаренков Олег

  13.04.2013 14:03:59

  Галка, ты молодец!!!Стих хороший, но я сейчас дальше буду читать)))