***

Стеклянный лес (вы знаете — какой)

Идет сквозь время тихо и спокойно,

Гораздо тише, чем шагаем мы.

 

Ты сможешь заглянуть в него зимой,

Когда и наше время подмерзает.

Увидишь за прозрачными стволами,

Как там бежит холодный бык Ривера.

 

И птица-борхес смотрит на тебя.

 

А то — другая птица, жадный клёст,

Срывает с ветки красные стекляшки.

 

Но больше ничего не происходит.

 

И римские развалины метро

Вдали мерцают, но уже не важно. 

 

Стеклянный лес идет сквозь время тихо.

 

Что нам кроит безумная портниха

Под Рождество, под самый новый год?

 

Кроит портниха.

Тихо

лес идет.

 

***

Кто здесь воздвиг собор без чертежа,

Без цельной формы, без ее границ? —

Когда в вечерней слепоте чернильной

Вниз падает глубокая вода

На темные высокие дома,

И свет идет на ощупь, как слепой,

От фонаря до угольных стволов,

До тех штрихов, оставшихся от веток.

 

На вертикали все положен слой

Тяжелой краски — газовая сажа,

И мокрые сияющие блики

Дрожат и суетятся.

 

Льется дождь.

 

Растет собор,

И в сводах напряженных

Пульсирует готическая мощь.

 

***

Ах, Отец наш небесный!

Как же мне одиноко здесь!

 

Что-то важное, Господи, там,

во мне,

говорит сейчас:

Там, когда белорыбицей, утицей белопёрой

я была,

там и не было мне сомнения,

там и не было мне смущения,

контражура,

и воды нехорошей,

и кожуры.

 

А так красиво висят шары,

А как сияют они, голубые и золотые:

Заговорили они, поплыли —

"Вот была же ты утицей, белорыбицей, белоперой".

 

Одиноко мне, Господи.

Плыли шары нескоро.

А куда торопиться?

Куда — катиться?

 

Все

 

в

 

твоей

 

белорыбице

 

растворится.

 

***

Горение, парение и пух,

падение и звонкая монетка.

 

К тому, к чему

вместительный мой слух

сегодня глух, я припадаю ухом

и таю духом —

ничего такого!

 

не слышу я такого ничего —

закончилось поющее окно,

не знаю, как на завтра,

но сегодня

покинутый серебряным копытцем

сереет хлюпкий снег предновогодний.

 

И то, что не искрится, не кружится,

вселяет страх

и громко повторяет —

нет, это — нет,

и это — нет, пожалуй.

Но как же нет?

 

когда

такое да,

уже громоздко выросло внутри,

и распускает твердые люпины.

 

Я сильная, я напрягаю спину:

Летите, пчелы,

вот они — сады,

Дерзай, старатель,

вот они — глубины,

вкраплённой,

трудной

полные руды.

 

***

Вот что значит — по образу и подобию:

Как сцепились и слиплись в огнистой темени

Безымянными слепками глинистыми и скользкими,

Но только их назовешь по имени —

Так идут через пламя,

Выходят потом из пламени,

В ожиданьи становятся по местам:

Бегемот имена им, Левиафан, —

 

Все внутри,

не снаружи

души и кожи.

 

Все подобно Ему,

Это — правда,

а не закон.

 

Все стремится к звезде, к термоядерному ядру,

Где кипит невозможное,

Даже страшное

(Так грозится земля — зерну).

 

Так лети же туда, металлический махаон,

 

Тяжелейшими

крыльями

взмахивай,

 

как бумажными:

 

Невозможно — и верую посему.

 

***

Но тихий ход у огненной реки.

 

В волне неповоротливой сгорают

Сухие щепки прожитого дня,

Волна, что подступает и пытает,

Уверенно сжимая позвонки

Усилием невидимой руки.

 

Зачем ты, Боже, мучаешь меня?

 

Я — раб твой смирный, осторожный твой,

Я шелесту внимаю восхищенно

Бессвязной можжевеловой строки,

Я яблоко кладу на подоконник.

 

Чудес твоих испуганный поклонник,

Я говорю, что царство наступило,

И всюду воля плещется твоя.

 

Теперь ты можешь пожалеть меня?

 

У мутных карт в плену больной охотник —

Я не найду, здесь было то кафе,

Здесь было. У квартала Щютценштрассе.

 

Мы там стояли в очереди к кассе,

И я хотела взять пирог морковный,

Но показался слишком дорогим.

 

По-моему, мы все еще стоим,

Но город, ужасающе огромный,

Другой какой-то, более холодный,

Совсем вечерний, пористый, чужой,

Совсем не можжевеловый, не желтый,

Совсем не золотистый. Не Берлин,

Совсем не Прага, в сущности — не Рим:

 

Здесь тихий ход у огненной реки,

И булочные 

мне не по карману.

 

Но капля благодарна океану

За родственный,

всеобщий,

темный

кров,

 

За чистую

 

безличную

 

любовь.

 

***

И стены вод на землю опустились.

И был зачитан перечень вещей.

 

И было чудо дадено за так,

И хриплый голос нечто говорил,

И Гавриил утробно вострубил,

И вышел Куст из из грязного подъезда,

И, ослепленный искрами дождя,

Воздвигся, ветки выставив свои

Навстречу мне, и мне —

Мигал фонарь.

 

Светились искры, ягоды светились,

И бился желтый золотистый лист,

И бился лист,

И лист сказал такое,

Что взор я отвела смущенный свой:

На чудо пристально нельзя глядеть и долго —

Потому что бог с недостойной,

с пустой говорит со мною.

 

А с богом долго — пережечь сетчатку,

А с богом долго — пережать аорту,

А с богом долго — мозжечок истлеет.

 

И был зачитан перечень вещей,

Когда земля нам девочкой была,

Была Лилит в одном носке нечистом,

Была Лилит с полоской золотистой,

Была Лилит.

 

И Гавриил трубит.

И Гавриил в трубу свою трубит,

И поступает в горло кислород:

Он там идет, а Гавриил ревет,

 

И

 

опускаются

 

стены

 

вод.

 

***

Увы, Тото, мы больше не в Канзасе!

 

Здесь, в царстве ядовитых испарений,

Люминесцентных ягод и грибов

Вообще никто бы выдать нам не смог

На бланке гарантийное письмо:

"Друзья мои! Ваш мир — гигантский ясень,

Устойчив дом под кропотливой сенью,

Я говорю:  все будет хорошо".

 

Увы, Тото, тот мир на дно ушел,

А здесь разнообразные невзгоды

Претерпевает ясень Иггдрасиль:

Уничтожает корни змей Нидхёгг,

И мокнет ствол, и ест олень макушку.

 

Отец наш Хаос! Блеск твоих структур,

Твои флуоресцентные гнилушки —

Все падает, и все стоит на месте.

Как оттиск на листе шершавом рыхлом,

Как свет витрины в западном Берлине,

Как желтый свитер вязаный на вырост —

Казалось бы, не очень хорошо,

Но в то же время очень хорошо —

Представь Тото, что даже тот, кто нанял,

От ангела агента отличить

Уже не может. Значит, и за нами

Не вьется нить,

И этот лабиринт

Непроходим. Непознаваем, значит.

Как ты и я.

Как небо и земля.

Такая песнь —

Без фальши, всё — как есть:

Пирует змей, скрипит великий ясень,

Но теплый хлеб нам тем и сладок днесь.

И вот тебе, Тото, благая весть:

 

Возрадуйся! Мы — больше не в Канзасе!

 

***

Уже октябрь, но цветет шиповник:

Бумажный призрак, мятая салфетка,

Один, одна —  на зрелой, спелой ветке,

Как ранний очерк, не вошедший в сборник,

Как звукоподражательное слово

Среди своих собратьев покрупней —

Маститых существительных, глаголов,

Нос воротящих, будто незнакомы.

Еще бы! Разве можно так цвести,

Как будто тяжесть всех прошедших дней

Не властна над тобою, мой цветочек?

 

Кругом октябрь, спелый барбарис.

Каштаны, сырость, паданцы с гнильцой.

И тлеет мысль,

И тяжелеют ночи,

И мегаполис, порист, вызревает,

И метропоезд яростно грохочет,

Акт прерывая пылкий речевой

(Стремительный, сам полыхает тоже).

 

И женщина с загадочным лицом

Стоит в толпе и светится сквозь кожу,

Как будто бы беременна и знает,

А мир —

еще не знает

ничего.

 

***

Когда темнеют воздуха пласты

И времени часами не измерить,

Тогда приходят страшные цветы.

Топорщатся их зубы, когти, перья.

 

Пусть тот цветок, пусть тот археоптерикс

С коническими острыми зубами

Распустится в кромешной темноте

И станет разговаривать словами.

 

Что говорит он, нам не стоит слушать,

Ведь может и по имени позвать —

Мне кажется, не очень хорошо,

Что слышат человеческие уши,

Как сыпется нездешний порошок.

 

Кому цветы не позволяют спать,

Тому скажи (особенно — себе,

Будь пунктуальным в этом отношеньи):

"Прими лекарство, сделай одолженье".

 

И выйдет тишина из темноты,

И птица

потеряет оперенье,

И расслоится,

И уйти захочет.

И хорошо. Теперь —

спокойной ночи.

 

***

Господин раскрывающихся пространств,

Я узнала тебя, узнала, когда машина

В темноте одолела замерзнувший поворот

И просто тихо вмещала нас.

Устав, негромко шептали шины.

Но, Господин разверзающихся высот,

Я Тебе не особенно благодарна —

Нечеловеческий Твой подарок,

Он всегда заполняет, а не дает.

Там, внизу, начинался Твой день рожденья —

И оркестр, и детские карусели,

И электрический Санта Клаус.

Всем было видно,  а мне — казалось,

Как скрипит он и скалится на подставке.

А так хотелось побыть со всеми,

Постоять возле маленького прилавка,

Купить колбасок, конфет, глинтвейна.

 

Но бьются волны, но ходят волны  —

И волна отделяет.

Она не знает

Тех пустот, что, не глядючи, заполняет.

Только свет электрический отчужденный,

Перемежающийся с тенями,

Вот этот, может быть, понимает.

Страшится: выключат — и не зги.

Как жаль — ему

не подать руки.

 

***

Где Nordsee встречается с Wremen, Deutschland,

Мы ели рыбу, и ветер — был,

Он сквозь косточки рыбные проходил,

И звенел позвоночник, как колокольчик.

 

Инопланетный ландшафт отлива —

Дно сырое, тревожная тишина,

И кричащая яростно, сиротливо

Чайка белая маленькая одна.

 

И потом в ожидании чайки еще кричали.

 

(Море! Море! Ты утоляешь мои печали,

Утоляешь жажду иных пространств,

Здесь развернувшихся так глубОко).

 

Мы смотрели сквозь рыбу и видели мы далёко,

 

Как вдруг большая треска на небе,

Немигающий круглый глаз,

Вечный старый плавник облезлый,

Посмотрела сквозь воздух и тихо спросила нас:

 

Съели рыбу?

Поймали ее легко?

 

Но меня —

Никогда

не поймать,

никогда

не съесть вам.

 

***

Космического холода боится,

Искомого страшится вещества —

А ледяные руки божества

Твои нагие трогают страницы.

 

Не хочешь ты! — Он все равно струится,

Полдневный свет — сквозь шторы, листья, дни,

И наши человеческие лица,

Как рембрандтовой скальпельной рукой,

Из темени выводит, и они

Чем — неизвестно, но хотят светиться.

 

Согнись в коленях и глаза прикрой:

 

"Мой блудный сын, вот ты  теперь какой —

Совсем больной, сыночек мой родимый.

Когда искал я правильное слово,

Казалось — мы с тобою не знакомы,

Теперь ты дома, истинно, как дома.

 

Мой сын

заблудший,

истинно

 

любимый".

 

***

Плывет в тумане волшебный весенний остров,

Древние боги в фонарных столбах сокрыты,

Заходящее солнце болит изнутри Изиды,

Новорожденный, дрожит на ветру отросток,

И цветущий каштан — как портрет оголенной Махи,

Как мелодия радости в правом ухе.

 

Только что же кружатся над ухом страхи?

И жужжат, и щекочут — слепые сухие духи,

 

Чуют духи, что сердце болит протяжно,

Что бездумный и храбрый кроит портняжка

Мир — лиловый, набухший, влажный,

Сладко пахнущий вязкой дурной сиренью.

 

Я осталась одна в это нежное воскресенье.

 

Я печатаю буквы

и вижу:

моя рука,

анонимная сила моей любви

Преображает на уровне ДНК

(Постепенно, с трудом, прилежно)

 

Голод сердца, который неутолим,

Голод плоти —

жестокий

и неизбежный.

 

***

Из снов приходят сложные предметы

(Из мягких нор, из пыльных животов

Тревожных комнат, серых, словно мыши) —

 

Я  — не дышу во сне, предметы — дышат:

 

Закрученные коконом газеты

Мерцают гневно сотнями оттенков;

Растут геометрические дебри:

Прозрачный куб, и в кубе — куб, и в кубе

Гудят параболические ветви,

Гудят, зудят, как нерв в прогнившем зубе,

Гудят и плачут ивовые сны,

Ранимые, как плоть моей десны.

 

Сон взращивает сложные пространства:

Возникнешь там — возникнешь!, не зайдешь.

Возникнешь там, как возникает нож

В драматургии пьяной потасовки

(Так, кто-то продолжает ухмыляться,

Но кровь уже запачкала кроссовки).

 

Сон порождает странные структуры:

Роящееся ульем колесо;

Слоистый лютик мартовского снега;

Костюм пространства, скроенный из страха.

 

Невидимые демоны и вещи,

Невидимый ребенок на руках.

Невидимые воды тихо плещут,

И в недоступных взору областях

Структуры распадаются на цифры,

Что в сумме вам дадут не то число,

Которое предшестовавало краху.

 

И где-то там, в целебной пустоте,

Где не бывает вечера и дня,

Где не бывает часа и минуты,

Согбенные, блуждают в темноте,

Те силы, что оставили меня.

И медлят возвращаться почему-то.

 

***

Ты — похожий на птицу.

И кости твои легки.

Невесомые, полые

кости твои и перья.

 

Кто стоит за закрытой дверью?

Кто в прихожей развязывает шнурки?

Кто в замызганном зеркале отразится?

 

Человечьи ли это лица?

 

Зеркала, зеркала, не спится?

К вам, лишенным возможности отражать,

В темноте подступает большая птица,

Начинает легко дышать,

Смотрит боком, но шла бы ты, птица, с богом.

 

Смотрит хитро и смотрит просто.

 

Ночь стоит, небольшого роста,

С золотыми квадратами четких окон,

И они, как листы металлические, звенят.

 

Little People воздушный кокон,

Как темницу, возводят вокруг меня.

 

Птица, птица, к чему темница?

Но смогу ли проснуться? Остановиться?

 

Бьется сердце в воздушной клетке:

Мне сегодня во сне приснится

 

Хмурый дрозд на зеленой московской ветке:

 

Эта птица — удары сердца —

Словно сырость на дне колодца.

Не умыться и не напиться,

Но что-то вроде грааля для атеиста:

Несуществующая

страница.

 

Спи, хороший. Во тьме искрится,

То, чему никогда не сбыться:

Снова Кафка в еврейской семье родится,

И снова клавиша подчинится

Виртуозной

технике

Франца

Листа.

 

Снятся веткам

рябины кисти.

Снятся перьям

сухие листья.

 

Снится, снится

возможность счастья,

Но как проснешься —

не достучаться.

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: