НА МАШИНЕ

Около станции человек спрашивал: “Чья машина?”

- Милай! - крикнула мне старуха. Она сидела на узлах. Я ее сразу не узнал - от раннего ли часа, от тумана этого, от ожидания ли - она была без лица. - Милай, - сказала она мне, - езжай с Богом. Хорошо! - и пожаловалась тихо: - Мою росу обило, слышь.

- А кто повезет?

- Васька Чичерин проснулся. Он и повезет.

Васька, худенький, похожий более на подростка, чем на мужика, возился около машины, перетягивал через кузов веревку.

- До Парноги? - спросил Васька, не поворачивая головы.

Я поставил чемодан к заднему борту и помог другой старухе втащить узлы. Она тоже была без лица. А сумку старуха не отдала, уселась вперед к самой кабинке и застыла.

Я тоже влез наверх и успокоился на брезенте в ямке, между ящиками. А внизу глухим голосом человек все спрашивал:

- Это чья машина? - и канючил: - Ну ты, возьми. Слышь. Это чья машина, леспромхозовская?

- Отстань.

- Ну ты, слышь... Ну - у!

- Чего? Три года только дали.

- А не пять?

- Три. Только три. Из Великого Устюга еду.

- Ладно. Э - э... не галди.

Человек в телогрейке, бритоголовый, с коричневой шапкой - ушанкой в руке перевалился в кузов. И пошагал по ящикам, отыскивая, где устроиться.

А внизу уже другой канючил:

- Слышь? Это чья машина? Слышь...

Я задремал. А как открыл глаза: все напрочь замеркло от сырости. Небо надо мной обложило тучами. И тихонечко дождиком топотало по брезенту.

А старуха, что сидела cпереди, затянула:

- А я гляжу в окошечко - о!

А я гляжу в окошечко - о!

Во хрустальноё - о во стёклыщко - о - о!

- Что еще: - спросил кто-то снизу. - Не едем, что ли?

Влезли две бабы. Я заснул.

- Уркает, - сказала старуха, - ну, теперь уж скоро.

- Чего?

Я проснулся. Не торопясь просветало.

- Я поехала, потому что надо поехать, - сказала самая молодая.- Вон он уж пришел из армии. Он пришел из армии, я все думаю, как мы с ним гуляли. Я ведь ждала. Истопницей работала - так против жару стояла. До солнца, когда торопишься - все бегом, бегом. А в больнице нашей санитаркой я. Так утром скинусь и цельный день туда-сюда, туда-сюда. Так и не дождалась... А тут он пришел. Идет навстречу, а мне подумалось: чего это он не так крепко улыбнулся, а чуть вздернулся. Думаю: не он. Мой-то совсем был другой. Эх, чтоб ему покрепче тогда улыбнуться!

И заплакала.

- А я поехала, - сказала старуха, - оренбургский платок купила. Все равно 35 рублей тухнуло -вот и поехала.

“Надо заснуть”, - подумал я. И заснул.

Открыл глаза от боли в низу живота. Согнулся. И сразу получил удар сапогом в лицо.

- А - а! Зэк проклятый!

Впереди бабушка, теперь похожая на курицу, спала, уткнувшись носом в черную сумку.

А тот, в телогрейке, лежал, разбросав руки, и ждал меня. “Хочетперекинуть, - подумал я, - выбросить из машины”. Я поднялся и пошел на него, чтобы навалиться и задавить. А тот повернулся и начал тихонько сползать в мою ямку. Я еще ступил и встал на что-то мягкое, прямо живое, а это его шапка. Я протянул руку, - а глаза-то, глаза-то у него закрыты. Я ухватил его за плечо и начал трясти:

- Ты что, эй! Очнись! Слышишь, что ль?

Тот забормотал, а потом тихо спросил:

- Это чья машина? Леспромхозовская?

Я отвалил его от моей ямки и опять заснул.

В свете дня на бритоголового было жалко глядеть - лицо земляное, глаза почти совсем затянуло сухой кожей. Из правого уха торчала неправдопобно белая вата.

- Ты больной? - спросил я.

- Больной.

Говорить нам было нечего.

“Хорошо, что я не стукнул больного”, - подумал я. Мне хотелось отмыться, но я и мы все боялись отстать. Машина в любую минуту могла отправиться. И мы ждали, что отправится.

Наша бабушка во сне твердила:

- Кажись, уркает? Поехали, что ли?

- Это, бабуся, у вас в животе уркает, - смеялась девушка.

Она была веселой, когда не плакала.

Днем было ничего, особенно если светило солнце. И с каждого поезда от станции бежали люди. Они еще издали кричали:

- Чья машина? Эй!

Некоторые кидали в кузов узлы и торопливо лезли. А снизу другие кричали:

- Слышь! Это чья?!

Потом те уходили. И приходили другие. И тоже уходили. А мы, те, которые первые, мы сидели на своих местах и ждали. Некоторые нравились, особенно чудак этот, электрик Федя. Влез без поклажи, крикнул:

- Здорово, почевалы! - и каждому руку. - Электрик Федя, электрик Федя... Мамаша, - сказал он старухе, - ну как, концы запаяли?

Старуха ничего не ответила, потому что последнее время больше спала.

А он ее растолкал:

- Чего, бабуся, везете?

- Две полушалочки, - отвечает, - коричневая и желтая, платье синее в горошек, а еще кофта шерстяная, неношеная, а тут, в сумке, яички.

- Я с тобой, бабуся, сяду. Как до места доедем, так и обженимся.

- Дело сладить можно, - откликнулась старуха. И заснула.

А вечером он уже пристроился к нашей девушке Любе. Он пристроился, и стали они жить. Сначала ничего. А потом он начал ее поколачивать. Сбегает в магазин. Смотрим, уже бутылку несет. Она-то не плакала. А он ее звал куда-то, торопил все: поедем, мол, поедем. И каждую ночь она кричала:

- Уйди! Уйди, Федька!

А он ее жалел.

И раз в одну темную ночь он и говорит:

- Слышь, Люба, зима скоро!

- Что зима, - говорит Люба, - авось одна не замерзну. Ваш брат всегда дорогу проколотит.

Он и начал выхваляться и заорал:

- Все концы запаяю! Мне не жениться, так и тебе замуж не идти. Ты поплачь, Люба, через меня. Где твои слезы? Где?

- Что ты ко мне привязался? - и она засмеялась. - Я с тобой и ноги пристояла, дурак. Отстань, Федька! Ведь я в санитарках работала, сколько вашего брата перевидала. Все мне мужиков жалко. И тебя, дурака. Ты только от меня отвяжись.

Потом они пели вместе. Тихонечко. Она пела, а он вторил. Хорошо держал.

И пришло время ей рожать.

- Маменька! - закричала девушка. - Помоги мне.

- О, Господи, - успокоила старуха. - Чего ты? Не бессчастные ведь мы. Ребеночек-то хорошо. Прикачнись ко мне, девонька, головкой, а я позову. - И крикнула: - Эй, кто... люди! Таз бы нам. И водички горячей, полотенечко чистое. - И успокаивала: -Ну потерпи... А то давай, кричи, гогони, сколько хватит сил. Вот мы как с тобой уладим, ослобонишься и пойдешь на крылечко перёное с сыночком, а то и с девчушкой - ведь тоже добро. А в лес мы с ними никак не пойдем, в лес темный, дремучий.

- Федька где? - спросила Люба. - Утек?

- Федька-то? А он нам теперь зачем? Он нам не надобен. От тебе свое отэлектричил...

- Страшно мне.

- Какие страхи? Ты гляди, будто выскочила на зеленый лужок, а там речушка, цветики - незабудочки, как голубенькие глазоньки, на тебя, горюшу, глядят. А ты вскинулась птахой - кукушечкой да полетела к ближнему лесочку - перелесочку, прямо к высокой сосне или к дубу и- ку-ку, ку-ку, ку-ку... А люди у тебя станут спрашивать: сколько нам, кукушечка, лет осталось жить... А ты свое: ку-ку...

Девушку, вернее, теперь маму мы все поздравили, кроме, конечно, зэка нашего.

“Живи с дитём”. Получился у нее мальчик... А девушку спрашивали, то есть мы так о ней думать привыкли - девушка, как сыночка назовем?

Она:

- Вася.

И тут ринулся дождик хлесткий, а потом сплошняком, в потоп.

Бабушка смеется:

- Слава Господу Иисусе Христе, окрестили младенчика. А ты, Любонька, ластушка, собери в ладошку воду Божью, попей в сладость да в радость Васеньки... Василия Федоровича.

И стал для нас крик младенца Божьим праздником.

- Тоби теперь будет сыночек заступушкой, - напророчила бабушка и заснула.

- Езжай, Люба, в Молдавию, - сказала женщина с оренбургским платком. Вздохнула от памяти. - Там сады. Ох, там сады! Все дома запружены, и крыш не видать. Человека там убьют, так вот рядом - и не найти. Я тоже молодая думала: уеду в эту Молдавию, уеду.

- Что? - спросила старуха, проснувшись. - Кажись, уркает?

Люба прижала ребенка, скрутилась, с улыбкой ушла в сон. Весной и летом было, конечно, разноцветно, тепло. Но и к зимам мы тоже притерпелись. Студено, а ничего... Главное, чтоб машина тронулась.

Но раз нас чуть не шуганули - совсем чуть не убрали.

Это было, когда Вася уже подрос, наша бабуля его прынцем звала.

И вот как-то закричал снизу человек. Он закричал страшно, но нам его не было видно. Он стоял снизу и кричал:

- Ах вы, сизы - косаты! Ах вы, сизы - косаты, - кричал человек надрываясь, - это сколько же вы надышали! Это вы тут сколько надышали, тепло - витое забрали, тепло - витое по ветру по ветру пустили, по ветру расфукали...

- Кажись, уркает, - обрадовалась старуха. - Вот и дождались, слава тебе, Господи!

- Это начальник, - сказала женщина с оренбургским платком. - Начальник не хочет, не хочет, значит, чтоб мы ехали.

- Ах вы, сизы - косаты, ах вы, сизы -косаты! - кричал снизу человек.

- Жалеет нас, - сказала женщина.- С нами ему беда.

- Чего вы налезли? - кричал человек. - Чего?

- Страдает через нас, - вздохнула женщина. - А мы-то, мы и пострадать толком не можем, как притерпелись уж.

Начальник еще долго кричал, а женщина рассказала, как ее сыночка убило в войну. Тоже так вот сидела на станции - и самолетом убило, а другой у нее сын родился глухонемой.

- Оттого и родился глухонемой, - говорит женщина, - что тот-то больно кричал. Там на станции, как моего сыночка ранило, схватила я его, а кругом ночь - и составы, составы, - я под них и через пути. А сыночек мой кричит, смертным криком надрывается. Я так думаю, что я родился потом глухонемый, что этот-то больно кричал. Кругом грохает - куда бежать: я все через путя по грязи, как лошадь. А впереди - так заборчик, улочка небольшая, думаю: куда стучать? Открыл калитку - думаю, как бы собаки нас с сыночком не задрали. Толкнула дверь. А там, в доме, худой ветер гуляет. Я в другой дом. И тот пустой. Думаю: чего делать? - а ребеночек кричит. Я его байкаю, уговариваю: “Молчи! Молчи!” Зачем это я его тогда - ведь никому не помеха. Пускай бы кричал. Дура я, дура проклятая - вот и замолчал: другой-то сын глухонемой родился.

- Ну уж, чего вспоминать, - сказала наша бабушка.

- Маленькая, - сказала Любушка и поглядела на нас ясно, - маленькая я очень любила малину собирать. Нет, ей-Богу любила.

- Погодите-ка, что я вам расскажу, - засмеялась наша бабушка. - А ты, девушка, догадайся. Это еще дед мой загадывал. - И она тихонько запела:

А что горит, а что горит,

А что горит без пожару?

А что светит, а что светит,

А что светит во всю землю?

А что бежит, а что бежит,

А что бежит без уходу?

А что цветет, а что цветет,

А что цветет без опаду?

А что растет, а что растет,

А что растет без коренья?

А что плачет, а что плачет,

А что плачет без рыданья?

А что плачет...

- Замолчи! - крикнула Люба. - Лошадь плачет без рыданья. Вам-то чего, вам-то зачем, а я, а я-то что с Васькой здесь делаю? Ему учиться надо, в институт. Отец у него по электричеству был. -И она заплакала.

- Эх! - вздохнула бабушка. - Дед-то мой получше бы рассказал. Ох, какой мастер песни говорить! И много знает, о - о - ох. Нонче Четверг? Пасет он. Нам в Четверг колейка пасти своих коров.

И тихонько забормотала:

- А я гляжу в окошечко - о - о... А я гляжу в хрустальное...

В ночь разгорелся обычный теперь у нас скандал. Васька бил свою мать и орал:

- Сволочь ты, гулящая. Нагуляла меня... Вы все тут пердуны заржавелые. Сколько раз меня уговаривали: сейчас, сейчас дернет, тронемся, поедем... А у меня джинсов нет. Мать, ты это как, сечешь? Сука ты, а?

Люба не отвечала.

Но он на этот раз спрыгнул с машины.

- Вася! - крикнула она. - Погоди, сынок, я с тобой...

И она тоже исчезла в ночи.

А на другое утро слезла женщина с оренбургским платком.

А я глядел на здание вокзала, на серое зданьице, с маленьким крылечком, и с доской расписаний, и с урной, с начальником в красной фуражке, и я даже думал, что мы поехали, а вокзал стал поменьше, будто совсем маленьким, а рядом совсем уж маленький начальник в красной фуражке. Да как уедешь - куда? Куда ж от станции? Поезда гудят. И все серым, серым и чугунно так: у - у - у - у - у- гукает, укачивает.

8.30, 19.20, а еще 0.15 - и всего две минуты стоят поезда. И хлопают двери на крыльце серого этого зданьица. И народ туда-сюда, туда-сюда: все бегом. А поезд только две минуты, только две минуты, и надо еще билеты закомпостировать. А поезда-то жда... А поезд жда... не ста... не ста... И я засыпал.

А проснулся оттого - старуха растолкала.

- Погляди, милай, за сумкой. Я сейчас.

В 8.30 - как всегда, подошел поезд...

- Эй! Это чья машина?

Полезла к нам женщина в плаще и сапогах. Она ловко закинула связанные вместе две кошелки.

- Ну-ка, молодец, подвинься, - сказала она бритоголовому. - Эй, только дай-ка я гляну, под тобой не мокро? - Засмеялась так звонко и, повернувшись к мужику, что стоял на дороге, закричала:

- Чего руки развел, - целоваться не станем! С тебя так хватит. - И ко мне: - Стукни, милый, шоферу, - пусть отправляет.

Я протянул руку, стукнул по крышке кабинки.

Машина гукнула. И вдруг тронулась.

- Эй, не пей, лешай! Не пей! - кричала женщина мужику на дороге.

И опять к бритоголовому:

- А ты, часом, не пьян?

И ко мне:

- И то сказать. Кто нынче не пьет - телеграфные столбы и те чашечки держат.

- Это чья машина? - спросил бритоголовый.

- О - о, чего ты к нам привязался. Мы шоферами не работаем. Нам бы только доехать. Да ты не жмись ко мне, ягодиночка, Сладим, что ли, свадьбу?

- Не тронь!

- Дай я тебя поглажу, неглаженый. Смотри, какой ухажор - и вата в ухе.

- Отстань! Это чья машина?

- Вот заладил, - и ко мне. - Чего это вы какие - как не у себя? - И взялась за черную сумку, что наша старуха оставила.

- Золотинушка, подай сумку, а я там сяду - меньше трясет, - и она села на старухино место.

- А ты, красавец, на сумку не садись, там яйца. Цыплят снесешь.

- А я не сносил.

- Так еще не время, - и засмеялась. - Снесешь... - И ко мне. - Чего это вы такие? Как не у себя? - И к бритоголовому:

- Эй, золотинушка, сапогами не толкайсь, - и запела:

- Золотинушка моя, давай позолотимся!

Мы сидим спина к спине, давай позолотимся... И - их!

- Отстань! Отстань!

И ко мне:

- Я тут вечером ехала. Шофер пьяница достался. К машине подступить страшно: а мы, бабы, полный кузов. А он за рулем спит - ну что поделать, ей - Богу, вот смеху!

Бритоголовый закурил.

- Чего-то воняет, - сказала она и засмеялась. -Золотинушка,ты это, поосторожней.

- Отстань! Отстань!

- Прокладки у машины загорелись, - сказала женщина и вдруг увидела: дымила телогрейка бритоголового. - Ой, мамочки! Молодец, да мы с тобой сгорим.

Бритоголовый поглядел на женщину, будто не понимая, отчего так дымит. Но уже скинул телогрейку, стал ее давить, мять, топтать. А она дымила. И тогда он с маху - кинул ее на дорогу. Поглядел на женщину - и вслед швырнул шапку.

- Ах ты, золотинушка! - засмеялась женщина. - Шапка-то еще хорошая.

А бритоголовый улыбнулся женщине. Вздохнул, вытянул ноги в сапогах и пристроился спать.

К вечеру мы подъехали к другой станции.

И я сразу узнал знакомое серое зданьице и начальника в красной фуражке, и доску расписания, и эту урну. К нашей машине уже бежали люди.

- Это чья машина? - еще издали кричали они. - Эй!..

И вдруг я услышал: в вокзале играла прекрасная музыка. И кто-то веселый заорал:

- Он мне ручку крепко жал,

Я руки не отнимала. И - их!

- Свадьбу, что ли, играют? - засмеялась женщина. - Надо пойти поглядеть.

И мы все увидели. Там, в вокзале, за светлыми окнами ходили хороводом праздничные люди, туда - сюда, туда - сюда, а посередке невеста в белом платье, точно кралечка.

ПО ДОРОГЕ В ЕГОРЬЕВСК

Яков Норкин ославянился. И это не вдруг, а как-то по пути движения пригородной электрички к Егорьевску.Сначала ничего.Потом сквозь него стали проглядывать всякие еловые шишечки, сараюшки.

Тишина уплотнилась.

- Мужик, эй, мужик!

Яков Самуилович оглянулся.

- Идем, поговорим.

Рядом стояли трое парней в коже. Один был с вытянутой яйцом головой, с коротким ежиком волос.

Яков Самуилович встал. Он шел впереди, а те шли сзади.

Яков Самуилович спотыкался о чемоданы. Корзины.

- Извините, - говорил он.

В тамбуре тот парень с вытянутой головой сказал:

- Купи, мужик, пейджер, - и в голосе его не было вопроса.

Яков Самуилович достал кошелек.

- Не знаю, хватит ли у меня денег, - Яков Самуилович подумал, что если он погладит по голове яйцеголового по голове, то острый ежик уколет ладонь.

Яйцеголовый вытащил деньги из кошелька.

- Пинезы и еще десять баксов. Маловато.

-У него припрятано.

Один из парней обыскал неподвижно стоящего Норкина.

Они неторопливо разговаривали между собой.

- Может, он зашторил баксы в брюках?

- Не похоже.

- У него и сигарет нет. Зажмуренный какой-то.

Они закурили.

- Ты куда едешь?

Норкин не сразу понял, что к нему обращаются. Прислушивался к постукиванию колес на стыках.

С потерей кошелька он обрел легкость. Облака сейчас не такие тяжелые, как зимой. Весной пахнет. И снег не такой, как зимой. Хрупкий. Если ползти, то руки будут проваливаться до воды.

А он вспомнил, что не в такое время, а крутой зимой шел по дороге к деревне. Около деревни на снегу паслось стадо пестрых коров.

- Это зачем же их выгнали из хлева? – спросил он у пастуха.

- Голландские, пусть к русскому морозу привыкают, - сказал пастух. Был он в крепко повязанной шапке – ушанке, в тяжелом тулупе.

И опять откуда-то сверху:

- Ты куда едешь?

- На этот раз Норкин услышал.

- В Удельную.

- Тебе надо бы в Люберцах –2 сойти.

Норкин виновато улыбнулся. Он вообще чувствовал себя виноватым перед ними.

- Я не сошел.

- А в Егорьевске у тебя кто-нибудь есть?

Да нет никого. Правда, помню, Коля Васильков, с которым я работал, рассказывал, что он родился в Егорьевске. Но теперь я его потерял из виду, уже давно не встречался. Коля потом женился, мне рассказывали, на Лиде Сойкиной. У них ребенок родился, но я сейчас точно не могу сказать, где они. Кажется, уехали к родителям Сойкиной во Владивосток.

Ребята докурили.

- Вот тебе пейджер. Молодец, мужик, держи крепче.

И тот яйцеголовый, с колючим ежиком, сказал своим:

- Оставим ему рубль.

- Это неразменный рупь. Понял?

Норкин улыбнулся.

-Теперь надо бы его сбросить.

- Жалко. Мужик-то хороший, - сказал яйцеголовый. И одному из парней. – Отожми дверь.

Норкин в левой руке зажимал монету, а в правой держал трубку. Это была трубка от старого телефона. Красная, с красным болтающимся шнуром.

Ребят в коже не стало.

Норкин смотрел на трубку и вспоминал названия красного цвета: алканный, багряный, бордовый… Норкин занимался тем, что сочинял слова.

Он прижал трубку к уху и услышал взволнованный голос Сони:

- Яша! Ты где?Яс ума схожу. Ты где? Яша! Ты меня слышишь?

С трудом разжимая губы произнес:

- В Егорьевск еду, - помолчав, добавил. – Я счастлив, Соня.

И он понял, что она не сможет услышать его. И никогда не увидит. Если только случайно различит точку в сыром небе. А в небе уже был свет:

алый,

свет светлый,

ярко алый,

жаркий,

жаркий, уходящий в синеву.

КАМЕНЬ И ЖАЖДА

Боря Ветрюхин - Головня слабо пропечатался в жизни. С детства - камушек на дороге. Каждый мог его ногой пхнуть. Пхнуть - и даже не заметить. Так и катился год за годом, год за годом. К сорока отяжелел. Округлился. Валун доисторический из ледникового периода.

Посередке ему уже не светило. Откатился на край дороги. Оброс мхом.

По весне из глубин мха поднимались на тонких ножках маленькие коробочки. Походили на башмачки гномов.

Теперь Борю не толкали. Кто просто обходил, а кто и присядет.Отдохнуть.Ненадолго, боясь застудить зад. Встанут - и дальше.

Боря терпел. Превозмогал серую душевную тяжесть. И утешал себя: жизнь - миг, а за поворотом - бесконечность. И там, где-то там,надо будет оглядеться. Он теперь на это ученый: не станет спешить перевоплощаться.Если уж выходить на свет, так чтоб с победностью. А так зачем?

Привычный ход его неторопливости прервал какой-то толстый зад. Опасаясь получить ишиас, тот, кто наметил присесть, достал газету. Хотел подстелить. Глянул. И сквозь зелено - голубоватый мох узнал:

- Боря! Ты?

Ветрюхин - Головня затаился в молчании.

- Харькин я, Витька. Забыл? В седьмом и восьмом классе на одной парте.Я хотел газетку подстелить, наклонился, гляжу - Боря. Во, прямо на краю дороги встретились. Узнал?

Ветрюхин - Головня вздохнул:

- Примелькались все.

- Какая у меня память, а? Тебя не просто разглядеть, а я - то сразу - Борька, - и Харькин еще больше воодушевился. - Занимаюсь малым бизнесом - перепродаю установки для уничтожения пищевых отходов. Перспективное дело. Я - директор.

Ветрюхин - Головня не перебивал. Ему было трудно слушать. Отвык от внимания.

- Может, кого из наших ребят встречал?

- Не знаю, - с трудом сквозь мох отвечал Ветрюхин - Головня. И, подумав, без юмора добавил. - Я только одни задницы вижу.

- Да, - не унимался Харькин, - сколько лет - зим, как говорится, время. Лицом ты сильно закустился.Лесовик, борода... Ты что? По лесной части? Не хочешь - не рассказывай. Ах, Борька, Борька, в отличники, конечно, ты не лез, а Серегина Маринао тебе спрашивала. Недавно ее видел. У нее теперь кафе “Жажда”. Совместное немецко - русское предприятие“Durst”.

От волнения ножки гномов закачались.

- Марина... Серегина ... обо мне... - бормотал Боря.

- Не веришь? Помнишь,перед нами, на третьей парте во втором ряду?

- Как это обо мне? Прошло - то сколько. - Ветрюхин - Головня понял - вот сейчас он треснет. Треснет - и на кусочки.

Харькину это передалось:

- Борька, едем в “Durst”!

- Когда?

- Да хоть сейчас. Возьмем левака - и в “Durst”. Представляешь, как Маринка ахнет... Ты ведь ей нравился.Ей бо...

Ветрюхин - Головня тяжело дышал.

А Витька тряс толстым животом, предвкушая:

- У меня жажда, Боря, а у тебя?

- Durst, дурость, - бормотал Ветрюхин - Головня. - Не может этого...

- Как не может?Как не может?!

- Чтоб столько лет, - и вспомнил: Харькина в школе звали Хорек, был он носат, вертлявый и худой.

И каменно заключил: смеется Хорек.Durst, дурость, детство.Закружились обрывки немецкого. Es ist ... Ich habe... А я -Stein, камень ... Она - Durst, жажда... Stein und Durst... Und so weiter... И так далее, так далее, до поворота.

Ветрюхин - Головня не заметил, как толстый живот Харькина исчез. Расплылся в шуме неуспокоившегося сердца.

Маленькие башмачки гномиков еще долго раскачивались. Лучи солнца не били прямо. Близился вечер.

ФУТЮРЕМ

На улице Валерия Голева сел в трамвай № 49. Рядом на скамейке - девушка с длинными светлыми волосами. Читает книжку. Посмотрел. Книжка на французском: «Последние дни Наполеона на острове Святой Елены». Хотел ей сказать, что понимаю по-французски. Могу с ней поддержать разговор. Но тут трамвай остановился. Я шел домой и думал, как жалко: не успел сказать.

Лег в постель, а в голове девушка с книжкой. И пока спал, беда колотилась во мне: упустил. Ведь мог бы, да не успел.

Утром подумал: «Сяду опять в этот трамвай».Выхожу из дома. Не вижу ни улицы, ни трамвая.

За ночь выпало много снега. Вместе со снегом с неба нападало много стариков. Несуразно много. Они сразу впали в детство и стали лепить снежную бабу.

- Зачем вы на бабу налепили кепку?

Они мне:

- Какая же это баба? Это наш мэр. Ему подарок: может, он за это нам пенсию добавит.

Подумал: «Однако, ловкие дети сего века».

В стороне от мирских забот сидит на скамейке профессор в очках. Красную книжку листает. Я к нему подсел. А это он пенсионную книжку изучает.

- Почтенный, - говорю, - из-за снегопада не вижу улицы Валерия Голева, где ходит сорок девятый трамвай.

- Чего?! - он вскочил и бабьим голосом:

- Ты откуда свалился?Трамвай вспомнил. Давно уж снесли, - голосил он, вернее, она, баба оказалась. - И улицы нет. Теперь, милой, международный проспект «Футюрем». До самого города Парижа. А тут и улицы, и дома - все посшибали, расчистили.

И она сочувственно посмотрела на меня:

- А ты теперь-то свой дом найдешь?

Я опомнился и пошел искать. Не по адресу, конечно, а как собака, по запаху. Возле нашего дома была куча мусора. И слава тебе Господи, не тронули. По ней и нашел. А номера еще ночью, до снега, все переменили.

ГРОЗА

В ближайшие сутки ожидается гроза.

Возможна буря.

Прогноз Гидрометеоцентра

Когда-то деревню Опочиновку окружал большой лес. Но его вывели. Правда, не совсем. Многие избы обуглились от пожаров. На бугре, подальше от речки Свити, еще держалась каменная старинная церковь, с разбитыми ступенями крыльца и отдельной колокольней.

При церкви в маленькой избушке, похожей на баню, одиноко жил Семен Аврунин. «Семен ветром снесен» - такое у него прозвище. Только ветром его вряд ли могло снести. Такой он был огромный, как отвалившаяся от старой церкви груда кирпичей. Уродливый горб на спине.

Семен - гора, так лучше бы его называть, шеей не ворочал. А характером был добрый. Позовут когда, он весь и повернется. Готовый помогать, он смеялся без особого повода. Верхняя губа приподнята, обнажала желтоватые резцы, как у кролика. Глаза близко посажены около широкого носа. Семен работал в церкви и за сторожа, и за псаломщика, и при свечном ящике стоял. Да еще помогал убирать храм.

В эту весну погода пошла в наступление. Ветер старался ударить посильнее, под самый дых. Деревья закричали дурными голосами. Семен выбежал из дома. Подбежал к церкви. И почудилось ему, что колокольня закачалась.

- Трикушня! - в ужасе закричал Семен. Поднял кулак и погрозил небу. - Трикушню уберите!

Буря распоясалась, валила с корнем деревья, срывала крыши.Завыли деревенские собаки. Семен побежалс горы от церкви вниз и дальше по деревне.И тут его начало колотить дождем, крутить ветром. Рубаха прилипла к телу.

Ударила молния. Семена обожгло. Он упал. Близко, прямо в глазах, увидел черный огонь. По небу катилась тяжелая повозка, громыхая огненными колесами. «Вот он какой, конец света» - понял Семен.

А между тем внутри него происходили важные перемены. Он смог подняться. Взмахнул руками и полетел в небо.

После той бури Семен Аврунин исчез. И тут ему как раз подходит прозвище: «Семен - ветром снесен». Правда, одна молодая прихожанка будто бы его потом встретила, даже разговаривала с ним. И она рассказывала: только он был не в своем прежнем обличии. До чего же стройный, до чего прекрасный.Глаза у него не в лице, а впереди летят. Черным огнем горят, так и сверкают, так и горят.

Молодая прихожанка ахнула. И подалась к нему:

- Семен Васильевич, с вами хоть сейчас под венец!

А он будто бы ответил:

- Не могу с тобой в одной упряжке. Я теперь с птицами и ангелами летаю.

ОГОНЬ В СТАРОМ ДОМЕ

На реке плескались дети. Середина июля. Жарко.

Дом медленно умирал. К самому порогу подступил бурьян. К началу июля бурьян порыжел от пыли и жары. Бурьян первый почувствовал беду. Огонь чуток. С порога легок. Скок. Скок. Вот и гость званный - незванный. Ах ты, гостюшко, красный огонь!

И сразу – в дом. Промеж досок пол. Сух досок. Испугался досок. Испугался дом: неужели пора? Сдавленный крик-треск. А потом уж ничего. Стрельнуло в одном углу. В другом… и ничего. Только уж очень жар. Лето нынче – не продохнешь от крас-крыс… А может, еще обойдется? Раньше-то,когда и полос снег - дождь и гром-молний…

Без упокоения? Чтоб зараз?! Вместо стекол – черных дыр окон… все так… А душа? Жива душа. И как же ей-то?Ага, затрепета. Огонь обня. Креп огонь обня. Горяч поцелуй. Горяч. Горяч. Да вот смех досок раскоряч. Бревна – раскоряч.И в пляс. Ив пляс. И в пляс. И в пляс. Крыша – рубероид. Огонь и туда прыг. И туда скок. И кто же теперь в небо сухих слов смысл: жил - не жил.

Хоть и долго умирал. Глаза смерти страш.

Огонь сунулся окон -черных дыр. На волю – дыр. Красный язык – дыр. Для всей деревни смех. Для района. Для почтового отделения связи. Для районного отделения связи. Для городского – областного. А если по Интернету? Электронной почтой получить. Такое. Тут, извините, мировое начальство, в мировой паутине, почешется в некотором смысле.

Задымила крыша рубероида. Приехала, наконец-то,пожарная машина. Пожарные разворачивали шланг. Ударила вода из брандспойтов. Пожарные поливали не дом. Поливали водой деревья, которые рядом.

Все правильно: чтоб локализовать источник пожа.

В конце деревни – рельс. Никто не бил в рельс. Звать людей, чтоб.Стропила – рух. И крыша – рух. Где же старик-дом? Там только вонь. А молодых, извиняюсь, не жалко?! Пожарные повернули шланг. Добивали черных бревен дым. Не в церкви, чтоб поминать о душе. Старика.И, слава Богу, деревья – вот. Старика – вон! Из памяти – вон!

Сделав дело, пожарные скрутили шланг. Уехали.

На реке плескались дети.

От пожарища с неделю тянуло едким дымом.

И ВСЕ РЕГИОНЫ РОССИИ

Не раз, не два,а каждую весной Сыромятино заливало водой из распузырившейся речки Сыромятинки. От плохого обращения дома в поселке разваливались. Чего поделаешь? Вроде, как бы, и вздохнешь. А эти Балакины сидели на взгорке. Шура и Шура, рядышком.

- Был бы у нас, Шура, Интернет, тогда все - пожалуйста.

- Нет, Шура, мокро.

- А телевизор, Шура? В смысле, голубой экран? И ты, Шура, спросила бы, а что у нас сейчас на голубом экране?

- Спросила бы, Шура, да мокро.

- Верно, Шура, только нам и остается: «Алло! Алло!Кто говорит?»

- Это просто телефон, Шура.

- Ничего, ты, Шура, мне все одно - позвони. Да только по делу.

- Ладно, Шура, сиди. Сейчас позвоню.

- Чего, Шура, не звонишь?

- Ногам мокро, Шура.

- Аты бы их под себя, как мула: «Аллах Акбар! Аллах Акбар!» И кланяйся, Шура, Кланяйся до земли, ничего, что мокрая. Головой. Головой. «Аллах Акбар! Аллах Акбар!» Помнишь, Шура, сколько раньше-то жило в Сыромятино?

- Как не помнить? Все тут так и жили. Аллах Акбар! Грех жаловаться. Слава Богу, все свое и картошка и помидоры, все чистое.

- А теперь уехали, кто куда. Во все регионы России, да еще дальше. Мир такой – налево, да и направо – кругом Интернет, канализация, отопление, электричество, огни… А у нас теперь чего?

- А мы-то свой Интернет утопили.

- Да как не утопить, разлилась Сыромятинка.

- Помнишь, Шура, вот, кажется, тут, за углом, жили Бахмет и Нина Слизун?

- Молодые когда, ходили к ним. Гостили.

- Они к нам.

- Потом мы к ним. Молодые, так ведь не шагом, а летишь, летишь.

- Как не помнить, Шура. Еще Нина мне платок шелковый, цветной. Я его на Троицу, а так никогда. Берегла, чтоб никак не попачкать. А теперь-то все с водой ушло. Где они, куда их унесло, молодых наших, теперь где их найдешь? Не найти, Шура.

- Не найти, Шура, никак не найти. А ты хотела мне позвонить?

- Ага, сейчас, волосья приглажу, погоди.

-Так годить, Шура,можно до второго пришествия.

- А чего ты? Растрепухой не могу.

- Скорей, Шура, скорей! Терпежу нету. Помнишь,ранее – то?

- В молодые-те годы, ох, как ни помнить, Шура?!

- Я неуемный был!

- Ты неуемный, Шура! А теперь чего?

- Если с теплой луной, да еще бы током, да на две фазы, а? Только бы стартер завелся, не задохнулся, я бы еще ничего, я бы еще как ничего!

- Ты уж потерпи, Шура, нарумянь пока свой покой, а ятебе брякну: «Алло!»

- Ну, алло! Кого надо?

- Мне бы Шуру …

- Какую Шуру?

- Да не Шуру, а Шуру…

- Таких тут нет.

- Как нет?!

-Алло! Алло! Мне бы Шуру Балакина…

- Сказано вам, нет! И не тревожьте.

- Во какой, а ранее другое пел, все с водой ушло, с весенней водой, эх, мужчины…

- Чего, мужчины?Давай лучше выпьем. За новое знакомство!

- Пусть так, Шура, разливай.

- За нас, Шура! И за все регионы России!

- За нас, Шура! И за все регионы России!

- Ура!

- Ура!

- Теперь помолчи, Шура. Я тебе по-мужски, все для задумывания обьясню. Возможности сыромятинского водозаборного узла не соответствуют обьемам потребляемой у нас воды…

- Так вон она вода.

- Не перебивай, Шура, мужчину нельзя тревожить, когда он на серьез пошел. Это тебе не «Ура!» кричать. ВЗУ-18, который подает воду в дома поселка Сыромятино, вынужден останавливаться для подкачки воды на 3-4 часа ежедневно. Вот именно по этой причине у нас были перебои с подачей воды. Помнишь, Шура, как ты сердилась, что за власть – толком не помоешься, а они уж отключили. Про горячую воду уж не вспоминаем…

- Чего ты несешь, Шура?! Где те дома?Где твой ВЗУ-18? Теперь нам надо на Господа уповать. На его доброту к нам, грешным.

- Верно, Шура, от напряга и металл устает. А мы с тобой хорошо пожили.

- Верно, Шура, грех жаловаться.

- А так хорошо, только что кругом мокро. Так это Сыромятинка разлилась. Тут чего обижаться? Каждую весну водой утаптывает. Против закона природы не попрешь. Металлот влаги ржавеет. Нам-то, Шура, дано было все по закону.

- Мы с тобой, Шура, никогда против закона.

- У нас и при жизни ничего такого.

- Вот так мы с тобой, Шура, и воскреснем в полном мокром виде.

- Хорошо бы, Шура.

На взгорке не слышно стало слов. Закрапал мелкий дождик.

Комментарии читателей: