Имбирная Берта

      Её звали Берта. Имбирная девочка Берта. Для её изгибов мне не найти мольберта и не отрисовать всей прерафаэлитовой прелести: как янтарных волос волна на подушке пенится – молоко и мёд, и я – их вечная пленница. Берта ленится. Берта – бесстыдница. В золоте полдня отчётливо видится, как листает Бертрана Рассела и скептически морщится – кросскультурная террористка, почти заговорщица.  Любительница передразнивать Бодрийяра и Шпенглера, расковыривать нетерпеливо коробку с меренгами чуткими, музыкальными пальцами.

      ,Что вспоминается? Наши синхронные регулы, совместные выгулы… Всякий, кто видел, как Берта бедро своё выгнула, вмиг расставался с любыми моральными триггерами, грезил во сне бесконечно ночами Калигулы /с нами в главных ролях/. Гипно-ментальный трах.

      В уголке переносицы чуть горячо/ вспоминаю ещё, как она переспелую клюкву губ от волненья закусывала, перебирала задумчиво бусы и… казалось ещё чуть-чуть /на грудь/ брызнет карминовый сок.  И сосок её проглядывал в самые неподходящие моменты под майкой /всегда некстати/. Как она умела хрипло взмолиться: «Хватит!...» Оставляла щекочущие крошки печенья в кровати. И готовила по субботам шарлотку с корицей /в отличие от имбиря, этот запах мне никогда не снится, чтоб поутру не приходилось выть/. Время сучит нутряную нить. Берта спешила гореть, любить, перелистнуть страницы.

      Куплен билет /приговор «One way»/, Берта оставила ключ и друзей, общих когда-то /жалей, не жалей – прошлое – невозвратно/. И багровеющую полосу мне на запястье, когда по лицу зло приложила в третьем часу той нескончаемой ночи. Хлёстко разбила зеркальную гладь, где отражалась /Проклятие! Блядь!/ Берта пыталась зацеловать свежую, алую строчку.

       В новую жизнь уносила Эль Аль. Даже не ведаю, было ли жаль. Берта сменила холодный февраль на золотистый Шеват.  Муж – умудрённый, почтеннейший рав. Чёрный платок, удалённый анклав. Вечная книга из тысячи глав. Скатерти, свечи,  Шаббат.

       И бесконечно рожать и рожать… Чем я могла бы её удержать? Острым зеркальным фантомом ножа? Незачем, в общем, и нечем. /Наши ты помнишь ли свечи?/

       Так что оставлю свой труд Данаид. Но по утрам, /если разум мой спит/, шрам под браслетом зовёт, и болит, просит холодной ладони /той, что меня и не помнит/.

 

       Берта, прочти за меня аравит и пожелай мне бессонниц.

Потрошеная рыба

потрошёная

рыба на блюде

прилюдно

взвешенная,

отрешённая.

внутренность сделав наружностью,

своей ненужностью

ужасающая.

с солью замешена,

с кровью мешающая

себя.

и порционно себя раздающая.

пьющая

и ночами курящая.

не/настающая,

не/настоящая.

в душу заглядывает,

вслушавшись,

расковыривает, препарирует,

автофелирует

с каждой эмоцией.

сверившись с лоцией,

жаждой иссушена,

жабры раскладывает -

ловит ушедшее море.

в миноре

рот разевает беззвучно,

построчно,

побуквенно,

мир создавая

рыбий свой странный.

рваная рана

недра души её.

душный, удушливый

кашель песком

прерывает отчаянье.

матерно-чаячьим,

злым языком

вновь начинает рассказывать -

смерть - многоразова,

и потрошить себя,

можно без устали -

это безумство ли?

или желание

вечно на грани

в смрадном узоре

радужных внутренностей

ежеутренне

выискивать море,

которое было

когда-то

в тебе.

Astronaut

я вынашиваю смерть,

как почва зимняя спящие зёрна,

как мать - эмбрион,

плывущий в микрокосме

околоплодных вод,

как корабль "Союз-ТМ"

несёт

в чреве своём космонавтов.

и кажется,

что зима будет вечной,

беременность -

едва началась,

и ракета едина в своей

герметичности.

но вот наступает миг

и солнечные лучи вызывают

фито-

гормональную бурю,

выплёскивающуюся в положительный

геотропизм.

тело женщины

выкручивает окситоциновый

спазм

и в`оды выносят жемчужину

в безжалостный

макрокосм.

и "Союз-ТМ",

отделив свою капсулу жизни,

наполненную замирающей

биомассой,

сгорает в плотных слоях

атмосферы.

и я перестаю вына...

Морская колыбельная

Марко?

Поооооло....шшшшшш...

Он нежный, сливочно-белый - жемчужина в перламутре, он вышептан морем тихо, однажды среди камней. Волна - кружевная дева, качает его в ладонях солёным до хруста утром и делает сон длинней. Меня же отлили боги из синей дамасской стали, из чёрных чугунных пОлос, из жидкого серебра. И боязно даже трогать - уже без числа ломали калёные руки. В полость ракушечного нутра слегка подышу туманом горящих торфЯных падей, настоем горчащих ягод, анисом и табаком. А он улыбнётся странно и мир перестанет падать, и я наконец-то вспомню о том, где сокрыт мой дом.

Усмешка Кецалькоатля

В вязкой патоке летних улиц,

В липком мареве смертной лени,

Надвигая на брови тулью,

Этот вечер как будто пленник

Закружился в безумном ритме,

Обернулся на миг двуглавым.

На ладони его колибри

Вся в пыльце золотой агавы.

Вышла в небо звезда ШолОтля,

Рассыпаясь огнём по крышам.

Облекаются змеи плотью -

Видишь: веки открыли... дышат.

В буйных фресках застыли стены.

Пахнет площадь какао-маслом.

Светофор сортирует пленных,

В ожиданьи пустого часа.

В дымном зеркале тени предков

Зазывают, пророчат, пляшут.

Наполняют мескАлем едким

Обагрённую кровью чашу.

Мимо них, заслонившись светом,

Покидаю горящий город.

В изумрудах ножных браслетов

Отражением мир расколот.

Мимо вывесок на нуАтле,

Мимо стража последней двери...

И насмешкой КецалькоАтля

В небе радуга чистит перья.

Проникая

простуженный вечер. меня раздевают и внутрь проникают, вскрывая основы, как рАкушку мидий острейшим столовым. как ларчик Пандоры камнями сияя, дарю перламутр сокровеннейшей течи. ты - грубый Колумб и нежнейший Овидий. тебя принимаю, ломая запреты, дрожу, приоткрывшись до тёмных изнанок. так входят лишь боги и редко - поэты. и в каждом их слове тончайших огранок - скрывая убогий, совсем не парадный весь смысл бытия - приоткроется чудо. сегодня без масок и даже без тени. возьми меня за руку в путь ниоткуда. ты - небом обласкан холодным, осенним. и пусть распускаются деревом чайным, кофейным зерном набухают бутоны сосков моих алых. в ладонях качаю руно твоих слов, что острее металла меня раскрывали, но не отпускали, и вниз устремляюсь с отчаянным стоном.

Бумажный кораблик

бумажный кораблик несёт ориноко,

лавирует мятый меж листьев и пирог.

размазаны кровью чернильною строки

неизданных истин, не знавших копирок.

на кончиках пальцев в желти никотина

безглазое время узор папилярный

читает по брайлю. молчит окарина

в остывших ладонях, как в мёртвом футляре.

и мы замолкаем и падаем в небо,

срываясь, по облаку тропку кровавим,

а белый кораблик пускается следом,

в воздушного змея бумагу расправив.

Я питаюсь чужими снами...

Я питаюсь чужими снами

И краду голоса у сов.

Приумножь моё сердце швами,

Даже если не видишь швов -

Как у тех, что отлиты в воске,

В ряд стоят у моей стены,

В ожидании шпильки острой,

Напряжённы и холодны.

Двор внахлёст заплетают травы,

Кот отравлен навек луной.

Будь моим некрылатым справа,

Даже если лететь одной,

Разбавляя полынным соком

Чёрных коз молоко. Гроза

Где-то зреет, бредёт с востока -

Не отсрочить, не отказать.

Не надеяться - боги в помощь,

Нету боли, как нет вины.

И слетаются совы - полночь,

И приносят мне в клюве сны.

Рождающие мёртвое

мы повторяемся, мы - эпигоны,

дети Дагона,

ослепшие, злые горгоны.

слово, набрякшее ядом, кидаем в кипящий котёл.

смол

вязкое варево пенится, полнится, злится.

горьким отваром пятнает пустые страницы.

в слизь растворяет желания, знания, лица

наш церебральный, безжалостный рок-н-рол.

пей со мной, брат мой, и пусть в тебе плавится Джа,

сжав

горло натянутой до ультразвука гарротой.

ждёт тебя Гретхен за каждым сквозным поворотом,

но, подавляя привычно сомненья и рвоту,

ты возвращаешься в наш зачумлённый пенджаб.

где паранджа

слов прикрывает гуманно гнилые остовы.

всё, что написано - к а ж д о е блядское слово -

было до нас. битва с мельницей - выблевать новый

мертворождённый, скукоженный, синенький стих.

стих

прокажённой роженицы крик -

переливы аэда.

в кровь рукавом оттирая разодранный рот от последа,

мнится ей: может быть, следующий?... может быть, следом?...

может быть, завтра, ножами себя исповедав,

я, наконец-то, оставлю сияющий блик

на всеплевавшей поверхности небосвода?...

Сидр

Мне бы взять тебя грубо. Силой.

Выжать сок из осенних яблок.

/Острый сыр и лепёшек стопка/.

Свой кувшин наполняю сидром.

И не быть мне сегодня трезвой,

Если ты на сегодня выбран.

За калитку петляет тропка

Вся в заплатках от листопада.

Тенью ветки закат разрезан.

Да, влюблённый всегда захватчик.

Как безжалостная конкиста

Он ступает на пряный берег.

Берег зноем уже охвачен.

Окольцован пожара нимбом.

И вчерашние боги прячут

Лики бледные. Молкнут звери.

И звучит неизбежный выстрел,

Отражается эхом гиблым.

Ты уже не проснёшься прежним.

Я - безжалостней псов Кортеса.

Руки держат легко и крепко

/Прежде, знаю, держали нежно/,

Оплетают лозою винной -

Золотая, тугая клетка.

И под собственным спелым весом

Пало яблоко мне в корзину.

Время брусничных снов

 Это время косых дождей и брусничных снов, время разбрасывать камни, менять мишени. Это время внезапных и необратимых решений. Время расстроенных свадеб, накрытых столов. Время бешеных ос, позабывших бумагу гнезда, время раненых яблок, наполненных лимфою сидра. Это время сочится сквозь нас - не/живая вода, консервируя лето - последние три миллилитра. Это время туманов, встречающих день поутру, время горечи кофе и сладости мёда с корицей, неотправленных писем, блокнотов и маленьких принцев, перечёркнутых строчек и лёгких шарфов на ветру. Время мятных "не буду", щекочущих грань языка, время спелых комет, позабытых примет, Муми-троллей, просолённых  драккаров, вернувшихся издалека, время старых богов, пробудившихся тёмных героев.

   Это время, озябшее, падает в тёплую горсть, сосчитав по дороге все линии, сны и потери. Это - август, малыш, он крадётся походкою зверя. Попрощайся малыш, он ревнивый, безжалостный гость...

Осень, как миф

зонты осенними цветами

колышут пестики - людей,

и бьётся небо за бортами

пузатых дождевых ладей.

плывущих к югу клином стройным -

Гомера ждущий караван.

и звездопад на лапе хвойной

прозрачной влаги отблеск стран

и странствий свет хранит стоглазо -

бесстыжий Аргуса близнец.

и в чернолаковые вазы

ложатся мята и чабрец,

курятся дымом благовоний,

струятся шёлковым руном.

и к мужу сходит Персефона,

давясь гранатовым зерном.

весь мир исполнен тайных знаков

и расставаний, как наград,

и на солёную Итаку

приходит алый листопад

кровавых слёз царя Эдипа.

и умирает Эвридика

который/каждый год подряд.

а я скажу им просто: "хайре!"

Ясеневое слово

пью,

лью,

вытягиваю,

вздрагиваю

в зябком предутреннем воздухе.

звуки в гортани розовой

спазмами по эпителию.

те ли мы,

что так звучали лакомо?

текст зачинаем знаками.

пишем, пока не кончи[м]тся.

хоть наш язык отточенный,

слово застынув - мертвенно.

ветрено

в нашем сознании,

влажно и ранево

в наших сердцах неистовых.

пристально

вглядываемся

в ветер.

радуге радуемся.

сетью

его улавливаем.

солнце расплавлено

и разливаемо

по приоткрытым ртам,

жадно внимающим

/дай ещё!/

чтобы познать однажды

Одина кражу.

жаждем

брагу от Браги.

в листьях бумаги,

в крови чернильной

дай нам бессильным

/по Иггдрасилю/

вылиться/вырваться

из мертвословия.

к чёрту условия!

даже, если придётся 9 и вниз...

Серая шейка

Летальная доза. Смотри, я летаю.

Ложатся под крылья лоскутные жнивья.

Шальною шрапнелью свинцовая стая

Прошила подбрюшье у неба до ливня.

Но прятаться в ворохе волглого сена

Пристало иголке, ножу не пристало.

Ну, что ж, отряхнём от травинок колена,

Отравимся дымом и к югу, по-малой.

По тонкой дорожке, по топкой тропинке,

Встревожив осоку натянутым луком.

И Серая Шейка на серую спинку

Упала, рассыпав меж лаковой клюквой

Туманные перья - стрелы наконечник

Окончил дыханье. Котомка пустая

Наполнится снегом и кто-то прошепчет:

"Летальная доза. Смотри, я летаю..."

Шуршшшшшш...

сколько слов на букву "ш"

существует чуть дыша?

страШных, маленьких,

шуршащих.

как хрипит моя душа,

видя этих - настоящих,

за спиной всегда стоящих,

приоткрывших тёмный ящик,

злых, танцующих мышат.

не шуршат

они без дела -

быть бесплотным надоело.

хочешь тело? примут тело,

не заплатят ни гроша.

до последнего предела,

где сплетается омела,

где река оледенела,

я шагаю налегке

/я без тела - очень смелый/.

только в тёмном уголке,

в глубине зеркал пустынных

тени трепетные стынут

в переплётах рам старинных

и седеет на виске

прядь нечаянно взглянувших.

я шепчу им в уши:

"слушшшшшай...", -

выпуская т е х наружу,

выпуская из себя.

Их двое

Их двое,

кого я помню в своих молитвах,

и каждый из них достоин.

В оправе место

пустует ласковою пустотою.

Простое

решение быть до хруста запястий честной -

задача равна героям.

Один из них

делает мир мой единым целым.

Умело

другой разбирает на части,

меняет кожу.

И первый из них, что абрис

волшебным мелом.

Второй - сероглазый ирбис,

похожий...

Как будто брат мой или жених.

У первого я

попросила на пасху чётки.

Второго на привязи, гордо,

веду за последний рубеж.

И свеж

мой шрам и немеет плётка,

когда его лапы вязнут

и щерится полынья.

И каждый мне -

плоть от плоти -

что солнце, что серый призрак.

И каждому без остатка,

по капле и без причин.

Молчим...

Секунда тугая рвется.

И рвется на встречу сладко

стрела в огневом полёте.

Стрела без мишени снова.

Однажды

я буду без...

Шепот ракушек

Мо-ре... Ло-ра...

Я давно уже не доверяю шуршанию старых ракушек,

но они так настойчиво шепчут:

"Останься! Послушшшшай...", -

с полки, покрытою пылью,

шумят до утра.

Ле-то... Ло-то...

Этот голос забытых игр и песочных замков.

Мира кубиков, полдников, великов,

платьев на лямках,

терпкой соли на веках

и жёлтых смешливых цветов.

Ку-шать... Ню-ша...

Нет чудеснее скрипа простуженных ржавых качелей

в этой зябкости утра,

в туманности нежно-кисельной.

Ухожу погулять, чтоб на кухне большим не мешать.

Кни-га... Ир-га...

Чёрных ягод на пальцах осели чернильные кляксы.

Так пронзительно-сладко почти ничего не бояться,

плыть от берега к солнцу,

не видя свои берега.

Ти-ше... Бли-же...

Всё настойчивей голос бессовестных старых ракушек.

Что за мода такая -

вытягивать заживо душу

той, что прежней не будет,

наверно не будет уже?...

Ночная Иштар

Упрячь меня богиня

В дождящую листву.

Луна в овраге стынет,

Качая тетиву.

Сегодня бесприданна,

По травам босиком...

В подойник серебряный

Стекает молоко.

Неверные приметы,

Осколки тишины

Вплетаются в браслеты

И наполняют сны.

Звезда в ладони тает,

Как спелая хурма.

Моя богиня знает

И прячется сама.

И полосы черчу...

И полосы черчу. Сквозь бледный воск спины брусничная капель подкрашивает руны, метит след. По тонкому лучу пророческие сны стекают на постель и в зеркале луны свой преломляют свет. И приглушённый стон, застывший среди стен, вибрирует в ушах, разменивая ночь на сотни поз. На линии окОн прожилки тонких вен настойчиво шуршат, срывая листья прочь. И душен плен двух обмелевших тел, сошедшихся на бой, пролившихся дождём в прожорливый песок бездонной тьмы. Крошится в пальцах мел... Прикрой меня собой. Целуй меня в висок, сдувая нежно прядь, и будь немым.

Старый Джек

Идёт по улице старый Джек,

В бутылке плещется добрый эль,

Неоном светится новый век,

Гудит шоссейная параллель.

А Джек подавлен и Джек разбит,

Его тропа поросла быльём,

Кварталы прячут унылый вид

За эмигрантским цветным бельём.

У Джека фартинг и стылый фарт,

Его ножи заболели ржой,

В кармане корка, колода карт...

И запах улиц совсем чужой.

Его рожали в забытый час,

Шумел Уайт Чепел, вдыхая смог,

Смеялись кокни, месили грязь

В предсмертной джиге нетрезвых ног.

А нынче в небе висит дракон,

Китайской дудкой терзая слух,

И смотрит морок из всех окон,

И в каждом клубе по сотне шлюх.

У Джека нервы тугой струной,

Ему шаверму несёт Али,

Торгуют метом, рисуют хной,

Меняют рупии на рубли.

Сплетают звуки намаз и рэп,

Играют в покер, жуют насвай,

А Джек растерян и даже слеп,

Его отчаянье - через край.

Через отсеки пустых квартир,

Через колодцы чумной луной...

Вокруг огромный, безумный мир,

А Джек в нём маленький и смешной.

Комментарии читателей: