Анна Вербовская «Молоко от розовой коровы»

 

Ужасные создания - крысы. Я боюсь их больше, чем войны. Боюсь панически. До обморока. До тошноты. Не могу без дрожи видеть эти длинные лысые хвосты, цепкие человечьи лапки, умные, пытливые глаза.

При этом спокойно поглажу жабу, раздавлю ногтем лесного вонючего клопа и наберу полную горсть дождевых червей для рыбалки. А вот что касается крыс… с ними связана одна давнишняя история, которая со временем обросла подробностями, как днище корабля – ракушками, и постепенно превратилась в семейную легенду.

 

Родилась я в середине лета. Жара в тот год стояла невыносимая. От зноя дымился и прилипал к подмёткам асфальт. Всё чахло, плавилось и задыхалось: люди, машины, бездомные собаки и выгоревшая до проплешин трава.

-На дачу! – постановила бабушка в тот же день, когда меня принесли из роддома.

-Куда? – опешила моя мама.

Дачей бабушка высокопарно называла старую покосившуюся халупу на садовом участке, выделенном ей вскоре после войны от райсобеса как многодетной вдове.

-Да как же? С грудным ребёнком? Ни врачей, ничего…

-Ничего… как-нибудь… ничего…

И ещё долго, упаковывая тюки, набивая корзины и чемоданы, бабушка ворчала себе под нос: про войну, коммуналку, голод, и её собственных четверых детей, и как в их дом попала бомба, и что теперь все даже воздуха боятся, и что ничего, мол, как-нибудь, ничего… Мама не возражала: сил не было.

Вот так и случилось, что всего двух недель от роду я уже разъезжала в коляске по кривым заросшим переулкам обширного дачного посёлка в пятидесяти километрах от Москвы. Папе отпуск не дали, и он остался жить и работать в городе.

Мы дышали свежим воздухом и ютились в одной тесной, заставленной тюфяками комнате с небелёной печкой в углу. Мама с бабушкой по очереди готовили обед на крошечной терраске. В дождливые дни подставляли тазы и вёдра под худой дырявый потолок. Готовая съехать набекрень крыша из последних сил цеплялась за макушку кривобокого старика-домика, по пояс вросшего в землю. Старик кряхтел от каждого порыва ветра и жалостливо поблёскивал маленькими подслеповатыми окошками.

Никакого фундамента в доме не было. Дощатый пол был настелен прямо на земле, и обнаглевшие мыши скакали туда-сюда сквозь огромные, в палец, щели, забирались на стол, пировали неубранными крошками.  О том, что  в дом наведывались крысы, до поры до времени не знал никто…

…Случилось это ночью. В темноте. Когда все спали. Все, кроме бабушки. Точнее, бабушка тоже спала. Но вдруг проснулась. Переполошилась – то ли из-за нехорошего сна, то ли от тревожного шороха. Глядь… ба-а-атюшки!!!

На коляске, на её потёртом клеёнчатом колпаке, по-хозяйски расселась крыса – огромная, серая, с голым, как плеть, хвостом и длинными щетинистыми усами. Эти усы она и намывала своими проворными пальцами, прихорашивалась. Потом свесила голову вниз и с любопытством заглянула в коляску. Дескать, что это там лежит.

Лежала в коляске, разумеется, я.

Бабушка беззвучно охнула и похолодела. Старухи рассказывали, как раньше в деревнях крысы отгрызали младенцам уши, носы… Громко хлопнула бабушка в ладоши. Крыса вздрогнула, посмотрела на бабушку пристально и убежала. И не возвращалась больше никогда. Наелась, наверное, где-то крысиного яду. Или просто не захотела связываться с бабушкой. Поняла, наверное, с кем имеет дело.

Так бабушка спасла мне жизнь и красоту. Не зря мне имя в её честь дали.

Про тот случай бабушка долго никому не говорила. Не то подхватила бы меня мама вместе с моими пелёнками и сбежала в тот же день в Москву.

А ведь ребёнку так полезен воздух!

 

На бабушкиной даче прошло моё детство.

Каждое летнее утро бабушка повязывала голову дешёвой ситцевой косынкой, а потом весь день таскала из колодца воду, собирала в подол огурцы и пристраивала на печке кастрюли с вареньем и супом. Варенье пузырилось ароматной пенкой. Суп лениво томился, набираясь сил. А бабушка беспечно махала в их сторону: «Сварится!», - и шла пропалывать грядки.

А мы играли в Штирлица и Мюллера. В казаки-разбойники. В дочки-матери. Мне, как самой младшей, всегда доставалась роль дочки, стоящей в углу за непослушание. Остальных членов семьи радостно изображали мои двоюродные родственники – Нинка с Лёшкой и картавый Митяй.

-Пр-р-рыжок чер-р-рез пупок!!! – орал Митяй на весь посёлок и делал сальто-мортале на тюфяке или куче песка за огородом, ему было всё равно, где кувыркаться.

Потом мы носились по чужим дворам. Получали за самовольство крапивой по голым ногам. Угощались конфетами или сладким недозрелым горохом. Тащили к себе в гости новых, неискушённых друзей. Хихикали в ожидании бабушкиного представления.

Завидев очередную жертву, бабушка бросала свои грядки, вытирала руки о подол и выносила из дома скрипучий деревянный стул. Усаживалась перед гостем капитально и чинно.

-Ну-ка, дружок, ответь мне на вопрос.

Вежливый гость изображал послушное внимание.

-Вот, допустим, пришёл солдат с фронта. Раненый. Скажи, мой друг, с чем он пришёл?

Гость в недоумении пожимал плечами.

-Нет, ты послушай. Пришёл солдат. Домой пришёл. С фронта. Раненый. Ну, так с чем же он пришёл?

-Может, с автоматом?

Бабушка презрительно молчала.

-С шинелью? С вещмешком?

Бабушка закатывала ко лбу глаза. Мы, предвкушая продолжение, прыскали в кулаки.

-Господи! – начинала заводиться бабушка, - Причём здесь шинель? Причём здесь какой-то дурацкий вещмешок? Он раненый пришёл! Ра-не-ный! Ну, так с чем же он пришёл?!

-С бинтами? С костылём? На носилках? – шептал насмерть перепуганный гость, готовый сию секунду обратиться в бегство.

Но путь к спасению для него был отрезан. Сзади, скрестив на груди руки, застыли Нинка с Лёшкой. С боков гостя подпирали я и Митяй. Нам не терпелось досмотреть представление до конца.

-На каких носилках? – принималась истошно орать бабушка, - Я ж тебе русским языком сказала: он пришёл. Сам. Своими ногами. Только раненый. Раненый, понимаешь? Если он раненый, значит, что у него было?

Гость хватал ртом воздух и готовился грохнуться в обморок.

-У раненого человека что бывает? – уже более спокойно и миролюбиво допытывалась бабушка, догадавшись, что имеет дело с недоумком.

-Рана, - наконец-то доходило до гостя.

«Ну, слава богу», - читалось на круглом морщинистом лице бабушки. Вслух она произносила ехидно и с издёвкой:

-Ну, так с чем же он пришёл? С фронта? Раненый?

-С раной.

-С чем-чем? – бабушка подносила к уху сложенную лодочкой ладонь.

-С раной.

-Ещё раз?

-С раной! – кричал наивный гость бабушке в ухо, ещё не догадываясь, что к чему.

А мы, сгибаясь пополам и держась за животы двумя руками, расползались по клумбам и грядкам. «С-с-с-раной-с-с-с-раной-с-с-с-раной-с-с-с-раной-с-с-с-раной» - свистели мы и давились от хохота. Гость краснел, как помидор и убегал от нас, покрытый несмываемым позором.

Ещё бабушка любила учить наших приятелей правописанию. Завлекала их в дом. Усаживала за шаткий, колченогий стол. Угощала пряниками и малиной. Потом, как бы невзначай, подсовывала карандаш и бумагу.

-Сейчас проверим, - говорила она, - за что вам там пятёрки ставят.

И начинала громко и размеренно диктовать:

                                     Жасмин – хорошенький цветочек.

                                     Он пахнет очень хорошо.

                                     Понюхай, миленький дружочек.

                                     А я сорву себе ещё.

Потом она отбирала листок, подносила его к носу и внимательно изучала написанное. Если предложения не располагались друг под другом, а расползались по одной линейке, принималась ругаться:

-Ну, кто так пишет? Кто так пишет? Ты хоть что-нибудь понимаешь в поэзии? Это же стихи! Стихи, а не чёрт знает что! Стихи надо писать по строчкам!

Незадачливый писарь переписывал всё заново. На этот раз бабушка нависала над ним коршуном, следила, чтобы строчки располагались друг под другом и не смели съезжать вбок.

-Ну, что у тебя получилось? – довольно спрашивала бабушка по окончании экзамена.

-Что?

-Ну, прочти.

-Жасмин – хорошенький цвето…

-Да нет же, - морщилась бабушка, - всё не надо. Первую букву прочти. В каждой строчке.

-Ж… О… о, господи! – смущался наивный бабушкин «ученик».

Сколько таких «учеников» прошло через её руки. Каждый раз она радовалась, будто ребёнок:

-Это ж поэзия! Понимать надо!

И поднимала кверху указательный палец…

…На ночь бабушка рассказывала нам сказку. Каждый раз одну и ту же. «Скарлы-скарлы».  Ничего страшнее слышать мне не приходилось.

Говорилось в сказке о том, как один мужик поставил капкан на медведя. Медведь попался, но сумел освободиться: отгрыз свою ногу и оставил её в капкане. Мужик пришёл, глядь: а в капкане нога! Он эту ногу забрал с собой, сварил в бульоне с морковкой и луком и съел на обед вместе с женой и ребятишками. А жена его напряла из медвежьей шерсти пряжи и связала малым деткам рукавички. Тёплые получились рукавички, пушистые. А медведь этот сделал себе искусственную ногу – что-то вроде костыля – и стал каждую ночь наведываться в деревню, где тот мужик жил, и пугать его самого, его жену, пятерых сыновей и двух дочек:

                                Скарлы-скарлы! Скарлы-скарлы!

                                Я на липовой ноге, на берёзовой клюке.

                                Все по сёлам спят, по деревням спят,

                                Одна баба не спит,

                                Моё мясо варит,

                                На моей шкуре сидит,

                                Мою шерсть прядёт.

                                Приду, съем бабу!

Бабушка пела в темноте страшным толстым голосом. А я вся съёживалась в комок, уползала с головой под одеяло, боялась пошевелиться. Мне всё чудилось, что это не ветер шелестит травой за оконцем нашей избушки, а страшный мохнатый медведь скребёт по дороге своей липовой ногой.

                                Скарлы-скарлы! Скарлы-скарлы!

                                Я на липовой ноге, на берёзовой клюке…

Медведь всё ближе подбирался к нашему дому. Пел свою жуткую песню. Я, не в силах бороться со страхом, засыпала…

…А потом было утро. Весёлое. Солнечное. Радостное. Как будто и не было этого медведя с его липовой ногой и жадного мужика, и его глупой бабы. Мы ещё только продирали глаза, а бабушка уже гремела на террасе вёдрами. Снимала с варенья пенку. Варила геркулесовую кашу.

-Фу, - кривились Лёшка с Нинкой и воротили от тарелок носы.

Ничего взамен бабушка не предлагала. Не хочешь – не ешь, только потом до обеда ничего не получишь. Мы клянчили у бабушки пенки от варенья, разукрашивали ими кашу, торопливо заглатывали ненавистный завтрак.

-Авдотья Степановна вчера целую корзину белых притащила, - как бы невзначай роняла бабушка, - Может, пройдёмся…?

-П-р-ройдёмся! Пр-р-ройдёмся! – колотил ложкой по столу Митяй, и мы, толкаясь, наперегонки бежали умываться холодной водой под рукомойником, прибитым гвоздями к забору.

Ходить с бабушкой за грибами было интереснее любого детектива. Ей тогда уже немало лет было, и видела она так себе, не очень. Но грибы искать умела, как никто другой. Она осторожно, как по минному полю, ступала по земле. Ворошила суковатой палкой траву и опавшую листву. Делала вид, что принюхивается.

-Чую! – объявляла вдруг бабушка, - Грибом пахнет!

Всё это время мы безмолвно следовали за бабушкой. Ждали её боевого клича. И теперь, бессовестно отпихивая друг друга, кидались туда, куда показывал её круглый, пуговкой, нос. Разбрасывали листья. Находили давно запримеченный бабушкой подосиновик. Или подберёзовик. Или целое семейство хитрых рыжих лисичек.

Ещё мы собирали шишки для самовара. Сейчас уже никто не топит самовар шишками. Да и самоваров-то настоящих ни у кого давно нет. Только фальшивые – электрические. А вот у бабушки был настоящий. Пузатый. С трубой и выдавленными на толстых боках изображениями наград и медалей.

Ставили самовар к вечеру, часов в пять. Выносили на улицу, устраивали на вытоптанной перед домом площадке. Бабушка осторожно, маленьким топориком, откалывала щепки от чурбана. Снимала с самовара крышку и пихала лучинки в его тёмное ненасытное нутро. Добавляла шишек. Ловко, с одной спички, поджигала топку. Водружала на место крышку. Прилаживала трубу.

Самовар грелся долго. Пыхтел. Выпускал из чёрной трубы  в небо прозрачный серый дымок. Мы сидели вокруг – кто на скамейке, кто на берёзовой чурке, а кто и просто на земле.

-Ды-ы-ым! – ныла Нинка и тёрла кулаками глаза.

На неё шикали. Подкидывали шишки в самовар. Слушали, как тоненько и протяжно заводит он свою монотонную песню. И как закипает и бурлит в нём чистая колодезная вода…

…Перед сном бабушка поила нас тёплым парным молоком. Противным, как утренняя каша, и обязательным, как сказка «Скарлы-скарлы».

За молоком бабушка ходила на другой конец улицы к старику Серафиму Федулычу. Привыкший к деревенской жизни, Федулыч жил за городом круглый год и единственный из дачников держал корову. Бабушке, как многодетной, он всегда отпускал без очереди.

Когда подходило время вечерней дойки, бабушка засовывала в сетку чисто вымытую трёхлитровую банку и проводила привычный опрос:

-Ну, кому от какой коровы молоко?

-Мне от синей, - по обыкновению заказывал Лёшка.

-Мне от сер-р-ро-бур-р-ро-малиновой в кр-р-рапинку! – веселился Митяй.

-А я не хочу-у-у, - завывала Нинка.

Возражений бабушка не принимала. Парное молоко и свежий воздух были её панацеей от всех душевных и физических хворей.

Словно в отместку, Нинка каждый раз придумывала что-нибудь эдакое. То от жёлтой коровы в сиреневую полоску. То от голубой в оранжевый горошек. То от зелёной в красную клетку и мелкие фиолетовые цветочки.

Я всегда просила подоить мне розовую корову.

-Угу, - кивала бабушка и торопливо исчезала.

Возвращалась она через полчаса с тяжёлой тёплой банкой. Рассаживала нас вокруг стола. Нарезала толстыми ломтями чёрный хлеб. Доставала гранёные стаканы и оббитые по краям чашки.

-Так! От синей коровы кому?!

-Мне! – подпрыгивал на стуле Лёшка.

-Что-то плохо сегодня доилась. Только для тебя и набралось, - бабушка до краёв наполняла Лёшкин стакан, - От зелёной в сиреневый горошек кому?

-В красную клетку, ба! И фиолетовые цветочки! – Нинка обиженно надувала губы: неужели так трудно запомнить?

-Да-да, Ниночка, конечно, - оправдывалась бабушка, хитро щуря глаза, - Фиолетовые цветочки! Темно было, не разглядела.

И наливала в Нинкину чашку молоко из той же самой банки.

-А точно это от моей коровы молоко? – Нинка недоверчиво изучала содержимое чашки, - Может, там, в банке, всё перемешалось?

-Пей, Ниночка, не волнуйся, - успокаивала бабушка и совала Нинке в руку ржаной ломоть, - От зелёной. В фиолетовые цветочки. И как это ты выдумала, что в банке всё перемешалось? Оно же от разных коров!

Нинка мгновенно успокаивалась. Раскачивалась на стуле. Прихлёбывала мелкими глоточками своё собственное молоко от зелёной коровы в красную клетку и мелкие фиолетовые цветочки. Довольная и вся красная от счастья: ни у кого на свете больше такого не было.

Потом бабушка наливала Митяю.

-Серо-буро-малиновая молока даёт – залейся! Рекордсменка! – нахваливала бабушка Митяеву корову, - А это Анечке. От розовой.

Я пила тёплое парное молоко от своей любимой розовой коровы. Отдирала корку от круглого хлеба. Запихивала её в рот. Жевала. Запивала. Пальцем вылавливала из чашки размокшие крошки.

Мне было восемь лет. И я ещё, к счастью, не знала, что пройдёт совсем немного времени – и халупу нашу снесут. Вместо неё построят просторный светлый дом на высоком каменном фундаменте. Самовар прохудится, и его сдадут в металлолом. Я вырасту и перестану ездить на бабушкину дачу – экзамены и всё такое…

Лёшка окончит мореходку и уплывёт за дальние моря. Нинка выйдет замуж и превратится в настоящую матрону. Митяй допрыгается окончательно – влюбится в циркачку и сгинет где-то в кочевых переездах.

Не станет уникальной коровы, которая давала нам разноцветное молоко. И Федулыча не станет тоже. И моей старенькой бабушки, которая когда-то спасла меня от крысы, не будет больше никогда.

А на её даче поселятся совсем чужие люди.

Как хорошо было всего этого не знать! И пить перед сном тёплое парное молоко. Молоко от розовой коровы.

 


 

 



Комментарии читателей:

Добавление комментария

Ваше имя:


Текст комментария:





Внимание!
Текст комментария будет добавлен
только после проверки модератором.