***

И стены вод на землю опустились.

И был зачитан перечень вещей.

И было чудо дадено за так,

И хриплый голос нечто говорил,

И Гавриил утробно вострубил,

И вышел Куст из из грязного подъезда,

И, ослепленный искрами дождя,

Воздвигся, ветки выставив свои

Навстречу мне, и мне –

Мигал фонарь.

Светились искры, ягоды светились,

И бился желтый золотистый лист, 

И бился лист,

И лист сказал такое,

Что взор я отвела смущенный свой:

На чудо пристально нельзя глядеть и долго –

Потому что бог с недостойной,

с пустой – говорит со мною.

А с богом долго – пережечь сетчатку,

А с богом долго – пережать аорту,

А с богом долго – мозжечок истлеет.

И был зачитан перечень вещей,

Когда земля нам девочкой была,

Была Лилит в одном носке нечистом,

Была Лилит с полоской золотистой,

Была Лилит.

И Гавриил трубит.

И Гавриил в трубу свою трубит,

И поступает в горло кислород –

Он там идет, а Гавриил ревет,

И –

опускаются

стены

вод.

***

Кто здесь воздвиг собор без чертежа,

Без цельной формы, без ее границ? –

Когда в вечерней слепоте чернильной

Вниз падает глубокая вода 

На темные высокие дома,

И свет идет на ощупь, как слепой,

От фонаря до угольных стволов,

До тех штрихов, оставшихся от веток.

На вертикали все положен слой

Тяжелой краски – газовая сажа,

И мокрые сияющие блики

Дрожат и суетятся. 

Льется дождь.

Растет собор, 

И в сводах напряженных

Пульсирует готическая мощь.

   ***

      "Toto, I’ve got a feeling we’re not in Kansas anymore"

Увы, Тото, мы больше не в Канзасе!

Здесь, в царстве ядовитых испарений,

Люминесцентных ягод и грибов

Вообще никто бы выдать нам не смог

На бланке гарантийное письмо:

"Друзья мои! Ваш мир – гигантский ясень,

Устойчив дом под кропотливой сенью,

Я говорю:  все будет хорошо".

Увы, Тото, тот мир на дно ушел,

А здесь разнообразные невзгоды

Претерпевает ясень Иггдрасиль:

Уничтожает корни змей Нидхёгг,

И мокнет ствол, и ест олень макушку.

Отец наш Хаос! Блеск твоих структур,

Твои флуоресцентные гнилушки –

Все падает, и все стоит на месте.

Как оттиск на листе шершавом рыхлом,

Как свет витрины в западном Берлине,

Как желтый свитер вязаный на вырост –

Казалось бы, не очень хорошо,

Но в то же время очень хорошо –

Представь Тото, что даже тот, кто нанял,

От ангела агента отличить

Уже не может. Значит, и за нами

Не вьется нить, 

И этот лабиринт

Непроходим. Непознаваем, значит. 

Как ты и я. 

Как небо и земля.

Такая песнь –

Без фальши, всё – как есть:

Пирует змей, скрипит великий ясень,

Но теплый хлеб нам тем и сладок днесь.

И вот тебе, Тото, благая весть:

Возрадуйся! Мы – больше не в Канзасе!

***

Уже октябрь, но цветет шиповник:

Бумажный призрак, мятая салфетка –

Один, одна – на зрелой, спелой ветке,

Как ранний очерк, не вошедший в сборник,

Как звукоподражательное слово

Среди своих собратьев покрупней –

Маститых существительных, глаголов,

Нос воротящих, будто незнакомы, –

Еще бы! Разве можно так цвести,

Как будто тяжесть всех прошедших дней

Не властна над тобою, мой цветочек?

Кругом октябрь, спелый барбарис.

Каштаны, сырость, паданцы с гнильцой.

И тлеет мысль,

И тяжелеют ночи,

И мегаполис, порист, вызревает,

И метропоезд яростно грохочет,

Акт прерывая пылкий речевой

(Стремительный, сам полыхает тоже).

И женщина с загадочным лицом

Стоит в толпе и светится сквозь кожу –

Как будто бы беременна и знает,

А мир –

еще не знает

ничего.

***

Когда темнеют воздуха пласты

И времени часами не измерить,

Тогда приходят страшные цветы.

Топорщатся их зубы, когти, перья.

Пусть тот цветок, пусть тот археоптерикс

С коническими острыми зубами

Распустится в кромешной темноте

И станет разговаривать словами.

Что говорит он, нам не стоит слушать,

Ведь может и по имени позвать –

Мне кажется, не очень хорошо,

Что слышат человеческие уши,

Как сыпется нездешний порошок.

Кому цветы не позволяют спать,

Тому скажи (особенно – себе,

Будь пунктуальным в этом отношеньи):

"Прими лекарство, сделай одолженье".

И выйдет тишина из темноты,

И птица

потеряет оперенье,

И расслоится,

И уйти захочет.

И хорошо. Теперь –

спокойной ночи.

***

Господин раскрывающихся пространств,

Я узнала тебя, узнала, когда машина

В темноте одолела замерзнувший поворот

И просто тихо вмещала нас.

Устав, негромко шептали шины.

Но, Господин разверзающихся высот,

Я Тебе не особенно благодарна –

Нечеловеческий Твой подарок,

Он всегда заполняет, а не дает.

Там, внизу, начинался Твой день рожденья –

И оркестр, и детские карусели,

И электрический Санта Клаус.

Всем было видно, а мне – казалось,

Как скрипит он и скалится на подставке.

А так хотелось побыть со всеми,

Постоять возле маленького прилавка,

Купить колбасок, конфет, глинтвейна.

Но бьются волны, но ходят волны –

И волна отделяет.

Она не знает

Тех пустот, что, не глядючи, заполняет.

Только свет электрический отчужденный,

Перемежающийся с тенями,

Вот этот, может быть, понимает.

Страшится: выключат – и не зги.

Как жаль – ему

не подать руки.

***

Где Nordsee встречается с Wremen, Deutschland,

Мы ели рыбу, и ветер – был,

Он сквозь косточки рыбные проходил,

И звенел позвоночник, как колокольчик.

Инопланетный ландшафт отлива –

Дно сырое, тревожная тишина,

И кричащая яростно, сиротливо

Чайка белая маленькая одна.

И потом в ожидании чайки еще кричали.

(Море! Море! Ты утоляешь мои печали,

Утоляешь жажду иных пространств,

Здесь развернувшихся так глубОко).

Мы смотрели сквозь рыбу и видели мы далёко,

Как вдруг большая треска на небе,

Немигающий круглый глаз,

Вечный старый плавник облезлый,

Посмотрела сквозь воздух и тихо спросила нас:

Съели рыбу?

Поймали ее легко?

Но меня –

Никогда

не поймать,

никогда

не съесть вам.

***

Космического холода боится,

Искомого страшится вещества –

А ледяные руки божества

Твои нагие трогают страницы.

Не хочешь ты! – Он все равно струится,

Полдневный свет – сквозь шторы, листья, дни,

И наши человеческие лица

Как рембрандтовой скальпельной рукой

Из темени выводит – и они

Чем – неизвестно, но хотят светиться.

Согнись в коленях и глаза прикрой:

"Мой блудный сын, вот ты  теперь какой –

Совсем больной, сыночек мой родимый.

Когда искал я правильное слово,

Казалось – мы с тобою не знакомы,

Теперь – ты дома, истинно, как дома.

Мой сын

заблудший,

истинно

любимый".

Маис

Какой он будет желтенький и вкусный!

Початок этот новый кукурузный,

Который здесь стоит – один на всех,

Пока– в зеленый спрятавшись рукав,

Задравши хвост

И смертью смерть поправ.

Идзанаги и Идзанами

Хурму, бамбук, гранат и орхидеи,

И виноград, и хвойные леса,

И тысячи, и тысячи вещей,

И разные другие чудеса –

Стрекоз, жучков, нелепые предметы

Мы породить, любимая, успели,

Но скверна смерти и страна корней

Тебя изъяли, скомкали и съели.

Я стал один у мировых печей.

Ты слышишь, Идзанами? Слышишь? Где ты?

Божественная, ты куда ушла?

А помнишь, в пустоте того вокзала

(Мир прибыл, но еще не воплотился)

Ты обошла походкой Афродиты

Вокруг столба – и первая сказала:

"Какая радость встретить здесь тебя".

И мир потом

через тебя – родился,

Ты родила дракона, муравья,

И камень тот, и плеск воды в ручье,

И жизнью мир, что твой живот, надулся.

Я думал: вечность! Вечное создашь!

Но встал один у мировых печей.

Что если попросить тебя вернуться

На мост плывущий, мост небесный наш?

Что скажешь, Идзанами?

– Поздно! Я

Уже вкусила пищи незнакомой,

Потусторонний горек мне удон.

Здесь, Идзанаги, все не так, как дома.

И на меня теперь нельзя смотреть.

(Жизнь – создает, преображает – смерть)

– Зажгу огонь и посмотрю, темно,

Ни зги не разглядеть в твоем ущелье,

Что ты бормочешь глупость в самом деле,

Божественный не поменять удел.

Зажегся свет. И страшное прозрел –

Нехороша умершая. Мой бог!

От ужаса ворочается еле

Язык во рту, и кровь в обмякшем теле.

Нехороша умершая! И он

Богиню проклял страшными словами.

Что горше смерти? Горше стало ей.

И липкий мрак

на тысячу смертей

Разгневанная

множит

Идзанами.

***

Плывет в тумане волшебный весенний остров,

Древние боги в фонарных столбах сокрыты,

Заходящее солнце болит изнутри Изиды,

Новорожденный, дрожит на ветру отросток,

И цветущий каштан – как портрет оголенной Махи,

Как мелодия радости в правом ухе.

Только что же кружатся над ухом страхи?

И жужжат, и щекочут – слепые сухие духи,

Чуют духи, что сердце болит протяжно,

Что бездумный и храбрый кроит портняжка

Мир – лиловый, набухший, влажный,

Сладко пахнущий вязкой дурной сиренью.

Я осталась одна в это нежное воскресенье.

Я печатаю буквы

и вижу:

моя рука,

анонимная сила моей любви

Преображает на уровне ДНК

(Постепенно, с трудом, прилежно)

Голод сердца, который неутолим,

Голод плоти –

жестокий

и неизбежный.

***

Здесь, в московском метро –

Едино  Твое нутро.

Едет бомж, опухший и краснорожий,

И я – с этой белой нетленной кожей,

Ты знаешь Боже:

Мы оба – одно и то же,

Плоть от плоти твоей неземной земли.

Брат мой!

Не брезгуй моим первородным смрадом,

Этим волчьим грехом первозданным тошным.

Я ведь (поверишь ли?) не нарочно:

Эти земли и раньше темно текли,

Эти земли и раньше казались адом,

Эти злые и раньше трещали своды.

Будь мне братом.

Прости мне

Мою природу.

***

Тайный сад (как он выглядит – я не знаю)

Расположен на улице Cimburkova

И незримо восходит на Витков холм.

Говорят, он похож на дом

Или озеро, или даже –

На сырой позабытый том,

Но откроешь его, и скажет:

"Ежевика и розы, и рыжий сухой физалис.

Лютик, крокус, каштан, кусты,

Желтый, синий, осенний, живой, зеленый,

Всех милее на свете ты,

Сад, малиновка, вечер, туман, влюбленный".

Как пройти бы на улицу Cimburkova?

Не подскажешь? А то у меня самой

Нет теперь представления никакого,

Как

находят

дорогу

к себе

домой.

  ***

Много ли ангелов уместится

На острие этой тонкой спицы?

К моему сожалению – мир двоится,

Словно чьи-нибудь белые ягодицы

В полутьме обрисованы мягкой кистью:

Пусть я могу прикоснуться и убедиться,

Что все еще занимаюсь жизнью,

Вот только вижу ее нечетко –

То черный агнец гневится кротко,

То град небесный чадит, но светит,

Блистая, чахнет, но стены стойки,

Но стены крепки,

как крепки руки-объятья смерти.

И так сколько же ангелов уместится

На острие этой тонкой спицы?

Превеликое

множество!

И –

нисколько.

***

Из снов приходят сложные предметы

(Из мягких нор, из пыльных животов

Тревожных комнат, серых, словно мыши).

Я – не дышу во сне, предметы – дышат:

Закрученные коконом газеты

Мерцают гневно сотнями оттенков;

Растут геометрические дебри –

Прозрачный куб, и в кубе – куб, и в кубе

Гудят параболические ветви,

Гудят, зудят, как нерв в прогнившем зубе,

Гудят и плачут ивовые сны,

Ранимые, как плоть моей десны.

Сон взращивает сложные пространства:

Возникнешь там – возникнешь!, не зайдешь.

Возникнешь там, как возникает нож

В драматургии пьяной потасовки

(Так, кто-то продолжает ухмыляться,

Но кровь уже запачкала кроссовки).

Сон порождает странные структуры:

Роящееся ульем колесо;

Слоистый лютик мартовского снега;

Костюм пространства, скроенный из страха.

Невидимые демоны и вещи,

Невидимый ребенок на руках.

Невидимые воды тихо плещут,

И в недоступных взору областях

Структуры распадаются на цифры,

Что в сумме вам дадут не то число,

Которое предшестовавало краху.

И где-то там, в целебной пустоте,

Где не бывает вечера и дня,

Где не бывает часа и минуты,

Согбенные, блуждают в темноте,

Те силы, что оставили меня.

И медлят возвращаться почему-то.

  ***

Ты – похожий на птицу.

И кости твои легки.

Невесомые, полые

кости твои и перья.

Кто стоит за закрытой дверью?

Кто в прихожей развязывает шнурки?

Кто в замызганном зеркале отразится?

Человечьи ли это лица?

Зеркала, зеркала, не спится?

К вам, лишенным возможности отражать,

В темноте подступает большая птица,

Начинает легко дышать,

Смотрит боком, но шла бы ты, птица, с богом.

Смотрит хитро и смотрит просто.

Ночь стоит – небольшого роста,

С золотыми квадратами четких окон,

И они, как листы металлические, звенят.

Little People воздушный кокон,

Как темницу, возводят вокруг меня.

Птица, птица, к чему темница?

Но смогу ли проснуться? Остановиться? –

Бьется сердце в воздушной клетке:

Мне сегодня во сне приснится

Хмурый дрозд на зеленой московской ветке:

Эта птица – удары сердца –

Словно сырость на дне колодца.

Не умыться и не напиться,

Но что-то вроде грааля для атеиста:

Несуществующая

страница.

Спи, хороший. Во тьме искрится,

То, чему никогда не сбыться –

Снова Кафка в еврейской семье родится,

И снова клавиша подчинится

Виртуозной

технике

Франца

Листа.

Снятся веткам

рябины кисти.

Снятся перьям

сухие листья.

Снится, снится

возможность счастья.

Но как проснешься –

не достучаться.

---

Комментарии читателей:

Комментарии читателей: