Письма
1.
Звукозапись - величайшее изобретение среди мусора,
придуманного человеком со времён заката античной драмы.
Я люблю твою музыку, но только, когда эта музыка
не тянет на дно оркестровой ямы,
но делает мысли по-детски наивными, чистыми,
ведь не так уж важно, какой формы в небе облако серебрится,
не важно, ветер ли в нас кидается листьями,
или же с веток сами срываются листья.
Пусть всё это звучит странно, самонадеянно,
но каждым словом я вновь и вновь доказываю, что существую,
боясь потеряться между четырьмя с половиной стенами,
книжным шкафом, кроватью, столом и стулом.
2.
Да, скоро осень. Я помню, что мы расстанемся.
Пусть и не так, чтобы навсегда, но уже нестерпимы
аэропорты, дороги, железнодорожные станции,
четырёхкрылые серафимы.
Мы встретимся позже, быть может, чуть более взрослыми,
быть может, не здесь. Правда, разница будет в том, что
всё вокруг, обещаю, станет чуть более просто и,
обещаю, менее тошно.
У нас с тобой будет долгая и счастливая жизнь, дорогая.
Да, долгая и счастливая.
Когда-нибудь и у нас будет долгая и счастливая жизнь,
очень долгая, очень счастливая.
Диптих
1. Орфей
Как всё перемешалось! Фразы, числа,
фамилии, названия цветов...
Я жить среди людей не научился,
но уходить пока что не готов.
И словно кто-то сильною рукою,
поднял меня за шиворот, и вот,
как бабочка, я должен быть проколот,
засушен и поставлен на комод.
Я рос, все схемы, планы перепутав,
не ощущая кранов и стропил.
И кажется, что я любил попутно,
как будто бы и вовсе не любил.
2. Эвридика
И только становилось тихо-тихо,
а мир как будто таял в серебре,
я вёл тебя за руку, Эвридика,
сквозь сотни нарисованных дверей.
И никогда об этом не жалея,
я всё смотрел украдкою назад
и видел только тёмные аллеи
в твоих непонимающих глазах.
Поэзия... Должно быть, ты - лишь память
о правилах неведомой игры,
где всё возможно выразить словами,
но тщетны все попытки говорить.
Немо
Я боюсь искать кого-то другого. Ласку
так легко потерять в прикосновеньях щёк,
когда чувствуешь на чужом лице не лицо, а маску.
И ещё одну. И ещё.
Ты - океан. Я так глубоко нырнул в тебя, что нет силы
вернуться, поднять на солнце свой батискаф,
чтобы выйти, искать следы, оставленные до прилива
в грудах водорослей и песка.
А если и выйду, то не найду. Забыв про жажду и голод,
сяду и буду вслушиваться в дыхание волн,
не понимать, что со мной: делириум, мания, кома, -
хотеть услышать твой разговор
и повторять: "Знаешь, я не смогу найти никого другого,
потому что больше нет никого.
Я не смогу найти никого другого -
больше нет никого..."
Забывчивость
Этой зимой память опять берётся за старое.
В комнату с проигрывателем, в город, который почти забыли,
Гэри Ньюман снова ведёт свою верную армию
по дорожкам, белым от звёздной пыли.
За окном опять синева - гулкая и глубокая.
На окне - поцелуй и оставленная ресница.
Кружат стрелки часов над затёртым томом Набокова,
переворачивая страницы.
Но я снова не помню многое из того, что надо бы,
что, как говорят, составляет суть нашей жизни, истину нашей боли.
Волга впадает в Каспийское - помню. Люди были приматами.
Остальное, увы, не помню.
Нет, слова, имена остались. Стали частью предметов мебели.
Их как пятна уже не вывести, как нити их не распутать.
Но за ними есть что-то такое странное, страшное и нелепое,
что постоянно напоминает: "Тебя не было, понимаешь? Не было,
ибо тебя никогда не будет".
La Meditation
Иногда вспоминаешь такую боль,
что есть только у Сэлинджера в новеллах.
Мне очень хочется быть с тобой.
И быть собою, наверно.
Всё о смерти, мой друг, потому что зима,
хоть и слишком много сказанного о смерти.
Каждое утро я как будто схожу с ума,
зачастую этого не заметив.
Бледно-синий снег - небесная синева.
И каждое слово звенит, но не в слове дело.
Так страшно, когда заканчиваются слова.
Так страшно, когда развеивается темень,
и всё вокруг опустошается полнотой,
становится невыносимым, чужим и плоским.
Порою трудно бывает поверить в то,
что ни один человек не остров -
поэтому говори, говори, наводи мосты,
пусть от нас не останется ничего, кроме света,
кроме музыки радости, музыки чистоты.
Кроме этого синего снега.
Dasa
Осенью люди попадают в гербарии. Посмотри
как день преломляется, словно в китайских линзах,
как блестящие аэропланы Экзюпери
касаются мягких листьев,
а в утреннем небе ещё клубятся добрые сны.
Тихая музыка опадает с холодных веток.
Из всех вариантов забвения и того, что будет за ним,
ты, наверное, выберешь ветер -
потому что он отнимает память. В тот самый миг,
когда, подобно цветку, осыплется последнее слово,
закончится и этот несуществующий мир,
чтобы начаться снова...
Сегодня определённо хороший день,
чтобы взглянуть на него по-другому.
Маятник
"Прошлое - это колодец глубины несказанной" (Томас Манн)
Туманы в Рождество такие, что
увидеть небо в арабесках штор
сложнее, чем поверить в послезавтра.
И наблюдая то, как тает снег,
я вспоминаю то, что Бога нет,
и то, что всем на свете нужен автор.
Пусть говорят, что нет первоначал,
что ветром возгорается свеча,
что память - это только дым и пепел,
я верю - безусловно лишь одно,
что у колодца есть не только дно,
что мир от слёз до слёз великолепен.
Myopia
Холодное утро. Река. И смерть в образе юной девушки
на берегу - бледна и одета не по погоде.
(смерть побеждает любовь - помню, ты очень хотела, чтоб
эти слова были немного сильнее, чем "Фауст" Гёте).
Смерть побеждает любовь. Прекрасные белые бабочки
рассыпаются в прах, садясь на её ладони.
Я не вижу её лица (почему-то с собою не взяв очки),
но вижу твоё. И как будто боюсь, что оно утонет
в воспоминаниях, в вязком, немного солёном воздухе,
станет частью пейзажа, где хрупкие горы, где поезда, и
река, которая этим утром словно наполнена звёздами.
Река, меняющая секунды, минуты, часы местами.
Вот пристань, и ветер на волнах качает пустые ялики.
Стрекозы в утреннем солнце становятся золотыми.
И, кажется, вовсе не смерть, а ты - поднимаешь глаза и кусаешь яблоко,
улыбаешься, говоришь что-то, как будто бы, на латыни.
Omnia vincit amor... Назови мне любое имя.
Я отчётливо вижу твоё лицо. Но совсем не уверен - ты ли?
Два ноктюрна
1.
Проснуться - и падать в ломкую заводь чёрного поля,
где так оглушителен пульс прибоя электроволн:
это сверчки создают напряжение, как будто - по собственной воле,
и как будто - ни для кого.
Потому всё наполнено электричеством (невыносимо...).
Потому сухие кустарники двигаются и кричат.
И кажется, что вовсе не существует силы,
которой дано выключать.
Жизнь. Как бесконечная цепь фонарей на пустом побережье -
нелепица, брошенная, забытая кем-то после игры,
где новая лампочка всегда загорается ярче прежней,
если прежняя - перегорит.
2.
"Время от времени он поднимает голову и одобрительно смотрит на море: море – ведь тоже молитвенник..." (Ж.-П. Сартр)
Полночь. Начало июля. И нет ничего лишнего в мире.
За квадратным окном - гудящий прилив музыкальных тем.
В каждом голосе, под каким бы углом его ни преломило,
угадывается тембр.
В эти звучные воды осталось только закинуть невод,
и расслышать, как, призывая благоговеть,
две портовые псины говорят неразборчиво в небо,
как будто колокола церквей.
А чёрно-белые листья - как рыбы, ударившиеся в немое
пение. Запутавшиеся и замедлившие свой ход.
Наверно, и правда, молитвенником становится море,
Когда ему вторит хор.
Asphyxia
Тишина. Такая, что слышно, как
на ладонях неба пульсируют жилки веток.
Словно по линии жизни, фрегатоподобные облака
плывут по электросети.
Не так просто вырваться из этих холодных рук:
можно слушать пульс, читать узоры на подушечках пальцев,
наблюдать, как с наступлением ночи их кожа на звёздном ветру
обмерзает и осыпается,
и вдруг почувствовать, что чем дольше вглядываешься, тем
вдыхать-выдыхать становится всё труднее.
То ли это разыгрывается метель,
то ли стаи снежных лососей идут на нерест,
то ли небо, нежно сдавливающее шею,
поднимает к собственной высоте...
***
Плачет кот во сне. На кухне какой-то шелест.
Молча ходят по дому Бродский, Оден и Шелли
и снимают часы со стен.
L avventura
"Когда-нибудь, - когда устанешь ты,
Устанешь до последнего предела..." (Г. Иванов)
"Не выходи из комнаты, не совершай ошибку" (И. Бродский)
- Не снаряжай кораблей. Не готовься в далёкое плаванье
к островам, чьи правые берега предсказуемо оказываются левыми.
К цветным островам, до которых и так доберёшься аэропланами.
О которых всегда прочитаешь у Ленина или Пелевина.
Не снаряжай кораблей. Оставь их в прогорклой гавани,
где коста-риканские моряки кидают кости в пустые обоймы и
где смерть носит блузу, рваную безрукавную.
Где от французского поцелуя под лопаткой становится больно. Нет,
не снаряжай кораблей. Не жертвуй своими близкими,
вдохновляясь хореями волн, этими странными океанскими ласками.
Океан, ты знаешь, просто не может, не может быть искренним,
пряча фосфоресцирующие лезвия под плавниками и ластами.
Даже седые морские волки плавают только стаями.
Нет, никто из них не погиб - просто ушёл в морские растения.
Все титаники подняты, помни, подводные льдины растаяли.
Ни черта в глубине - только рыбы и глыбы, да тени их.
Решены все вопросы. Все воды давно изведаны.
Да - остались люди: голодные, злые, мятые.
Они уплывают. Давятся в тесных каютах приторными конфетами.
Они становятся белыми пятнами, да, становятся белыми пятнами...
- И мне бы тоже хотелось этого.
Чайки
Никогда не говорите с самоубийцами по-китайски. Вот
по-японски можно. По-китайски – ни в коем случае.
Возможно, придётся каждое слово, каждый символ вытаскивать,
чтобы найти среди них, наконец-то, самое лучшее.
Возможно, придётся ворваться белыми чайками,
их мягкими перьями, словно снегом, всю комнату выстелить,
чтобы успеть поместиться в секунду между молчанием
и выстрелом.
Ergo sum
Вечер приходит, как будто его и не ждали.
Солнце, как сахар, тает в горячих окнах.
В небе - стрекозы Осипа Мандельштама,
хрупкие, словно хокку.
В них отражаются рикши, автомобили,
тонкий фарфор игрушечного вокзала,
тигры и вееры - время остановилось
прямо перед глазами.
Звонкие крылья попробуй собрать воедино
так, чтобы каждое стёклышко было понятно.
Медленно падают клочья закатного дыма.
Пахнет шёлком и мятой.
Воздух наполнен стрекозами на границе
сна и глубоких раздумий о смысле каждой:
Может быть, это мы им всего лишь снимся?
Впрочем, это не важно.
Репетиция
"Но море сине-голубое,
оно само к нему пришло"
(Борис Рыжий)
1.
Не паруса маячат впереди,
и не от бриза в горле холодеет.
Лелея море в сдавленной груди,
Итака отпускает Одиссея.
Слова - как будто галькой по воде.
И он уходит из дому без спросу.
И он забудет тёплое надеть.
Гнездятся на балконах альбатросы
и провожают каждый самолёт
глубокими и грустными глазами.
Сегодня ночью город замело
далёкими чужими голосами.
Чужого языка не разобрать.
2.
Порою, заблудившись, ты находишь
на пристанях из мха и серебра
обглоданные кости пароходов
и письма утонувших моряков.
Твердит прибой солёными губами
в глухие уши старых маяков,
что в мире остаётся только память.
Да, только память. Больше - ничего.
И знал Гомер. И помнят Джойс и Рыжий.
И слышен по ночам сирены вой.
Улисс - богат, нафабрен и подстрижен -
с улыбкой опускается на дно.
3.
И пьяный Блок, вернувшись из аптеки
и глядя на канал через окно,
запишет что-то там про четверть века.
Все возвратятся. Всё предрешено.
Маяк
"И вам приснится всё, что видел я во сне"
(А. Тарковский)
"Пускай ведёт звезда тебя
дорогой в дивный сад"
(А. Волхонский)
Увижу во сне то ли – вечную осень, то ли - волшебный сад.
Сад, где растут деревья с красными и жёлтыми листьями.
И я буду рад (понимаешь?), я буду безмерно рад,
если их цвет окажется единственным критерием истины.
Сад, дивный сад, где животные не ждут никого,
кто вывел бы их, накормил их, избавил от одиночества.
Там хризолитовый лев, агатный орёл и сапфировый вол.
Там изумрудная рыба, ручьями вылизанная дочиста,
и рубиновый богомол, ползущий по склону горы,
на вершине которой - луг с прекрасными единорогами.
А над ними – чайка, взмахом полупрозрачных крыл
закрывающая пространство с его домами, людьми, дорогами.
И куда бы я ни смотрел, проснувшись, я всегда увижу её
и буду знать, что она - не плавки Бога, и зовут её вовсе не Джонатан.
Через пару десятков лет я улечу в Манчестер, в Сидней или в Нью-Йорк.
А потом, разругавшись почти со всеми бывшими пассиями и жёнами,
вернусь в дивный сад, спрошу: "Это ли рай?" и отвечу сам,
становясь воздухом, солнечным светом, полупрозрачными перьями,
становясь облаками, что отразятся в твоих глазах,
в глазах той единственной, которой по-настоящему верил я,
а ты ни с того ни с сего подумаешь: «Чудеса!».
When the bird has flown
to Nick Drake
«… I saw it written and I saw it say
Pink moon is on its way…»
Когда птица улетает, кто-то ещё помнит её оперение,
когда птица улетает, кто-то ещё видит её следы
и что-то такое остаётся между деревьями,
что говорит о наличии пустоты.
Когда птица улетает, города остаются прежними
городами, где был и где никогда не смеялся и не дышал.
Иногда вспоминаешь: люди разорваны побережьями,
словно отчёркнуты движением карандаша -
и в такие моменты вдруг ощущаешь что-то невыразимое.
Музыка играет и не играет, музыка разносится по той стороне,
где существует время и место, где вечерами зимними
падает на ладони тёплый розовый снег,
а потерянный человек где-то в самом сердце Британии
берёт блокнот и до смерти за пять страниц
находит в нём странные небрежные очертания
улетающих птиц.
Иногда музыка становится оправданием
для стирания всех границ.
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »
Ольга Ле
15.10.2012 02:18:54
прекрасные душевные стихи
Ольга Ле
15.10.2012 02:17:38
прекрасные душевные стихи
Никита И.
30.08.2012 13:28:57
Поздравляю с очередной публикацией!
Да будет сей коммент первым, уж мне, я думаю, можно)
С удовольствием ещё раз перечитал твои стихи и могу за тебя только радоваться. Я думаю, пора начинать всерьез подумывать об издании все же чего-то печатного - может быть, в составе журнала или сборника. Уверен, что такая возможность у тебя скоро появится - труд , упорство и, как ни крути, талант не могут не остаться незамеченными.