А. К. посвящается

1

Б. сидел на крыльце, переписывая условие задачи из сборника по математике. Тетрадь, слабо сшитая из газетной бумаги, грозилась разлететься в стороны, поскольку утренний морской ветер в тот день всё ещё не утихал, постукивая в окна гулким эхом ночной бури. И всё-таки было спокойно. В тишине было слышно только несколько отвлеченных звучаний: то, как перелистываются страницы, нежно зажатые между пальцами мальчика, и как деревья скрипят возле дома, не от ветра, но как будто намеренно кем-то сгибаемые, кем-то, кто был способен наслаждаться пением, исходящим при этом из их стволов. Б. оторвался от тетради, положил её на колени и стал жмурить глаза. Хорошее утро, родители уехали, подумал бы он, если бы пытался выразить чувство, владевшее его душой или, точнее, телом в то утро. Его мысли, если уж упоминать и о них, в те мгновения главным образом вращались вокруг сложной стереометрической задачи из сборника, но, кажется, было и ещё что-то, так ему показалось, что заставило его оторваться от тетради, положить её на колени и начать жмурить глаза, приняв позу в общем-то для него не характерную: руки на коленях, спина прислонена к спинке кресла, а ноги, а ноги вытянутыпод столом, - поза, прямо скажем, вальяжная, если не называть её романтической, что вы бы наверняка и сделали, увидев его взгляд, устремленный из под гигантских очков с толстенными линзами по направлению, да-да, к бушующему морю, гнущимся букам и каменному виадуку, расположенному чуть правее. Что-то действительно было. Было что-то, позволившее ему позабыть о тетради, лежавшей у него на коленях, в результате чего она, едва придерживаемая указательным пальцем, была похищена очередным потоком ветра. Зефир или Борей, возможно, Евр или Нот, если не Скирон, Иапиг, Авра, Апрактиас, Апелиот, Аргест, Липс, Киркий или Кекий взметнул тетрадку до уровня перил, огородивших крыльцо, а потом ещё выше, она несколько раз взмахнула крыльями, пока переплет не разошелся, и включилась в danse macabreнаравне с желтыми и черными, черно-желтыми, серо-зелеными, зеленовато-красными, красновато-желтыми, серовато-зелеными, красно-серыми, желто-зелеными, серо-зелено-желтыми, красно-желто-серыми, а также с листьями других раскрасок, поднятыми, по всей видимости, одним из вышеупомянутых ветров. Первой реакцией Б. на такой ход событий было то, что принято называть беспокойством: его рот приоткрылся, проще говоря - лабиолизовался; первые усики, пробившиеся над верхней губой, встали дыбом; руки, упершись в подлокотники кресла, приняли позицию “на старт! внимание!”, за которой должно было последовать изменение положения тела. Этого не произошло. Увидев, как тетрадь, в которой содержалась значительная часть решения сложной стереометрической задачи, распадается на страницы, Б. почувствовал странную слабость в ногах и руках, которая вынудила его принять изначальное положение в кресле. Если его рот оставался открытым, то только по инерции. Поскольку теперь он внимательно следил за танцем (назовем это так, раз уж один раз назвали) своих штудий, начертанных на поверхности листов, которые теперь, вступив в природный цикл жизни и умирания, рождения и смерти, представляли собой нечто, в какой-то степени, и, конечно, только в непосредственном отношении к личности Б., вдохновляющее. Ветер не унимался. От тетради в нешироко- (даже не смотря на очки) -обозримом для мальчика пространстве в скором времени не осталось и следа, куда-то всё улетело, далеко вперед, к морю, туда, где, сколько ни щурь глаза, не было ничего более или менее различимого, только похожая на, пожалуй, бархат полоска синего цвета – море –, вливающаяся в полоску синего цвета – небо –, различить которые для Б. не представлялось никакой возможности из-за врожденного зрительного порока. Что поделаешь, каждому свое, кто-то должен додумывать себе руку, кто-то – горизонт.Оставалась, однако, возможность встать с кресла и пройтись до берега, а уж там, наклоняясь к земле, попытаться отыскать обрывки листов, собрать их и по мере возможностей привести в порядок, тем более, что телу Б. явно требовалась нагрузка после стольких месяцев попеременного сидения на разных поверхностях, многих, многих месяцев, с самого момента осознания невыразимой прелести математических наук. Идея эта показалась Б. не особенно привлекательной ввиду, во-первых, того, что слишком уж уютно было то самое кресло, с которого потребовалось встать, во-вторых, осознания гигантского, по меркам Б., объема механической работы, ложившейся в этом случае на ноги и позвоночный столб, в-третьих, неожиданного безразличия к утерянному материалу, возникшего в тот момент, когда он пропал из виду. Браться за дело не хотелось. Неплохо было просто так сидеть и смотреть на то, как пространство мутнеет по мере мысленного погружения в него посредством неисчислимых попыток перевести всю структуру своих глазных яблок из состояния созерцания в состояние зрения.

В доме послышались шаги старшего брата, спускающегося по лестнице. Он вышел на крыльцо в майке, шортах и шерстяных носках и встал в дверном проеме. Что он знал о своем младшем братишке, сидевшем, как и обычно, в кресле перед столом, уставившемся невидящими глазами в пространство перед собой, подобно русскому философу? Пожалуй, что не так-то и много. К., так его звали, полагал, что Б. увлекается математикой. Или физикой. Точно он сказать не мог, поскольку не особенно интересовался. Ещё К. мог сказать, что его братишка не отличается болтливостью и, судя по его физиономии, проходит через тяжелые времена. Но это всё, говорил он себе, потом, это всё, говорил он, ещё не наверняка. Ведь кроме этого было ещё и знание эмпирическое, единственно убедительное, знание о том, что у Б. тонкие руки с сильно выступающими костяшками на запястьях и фалангах; ноги невероятной длины, кажущиеся ещё длиннее из-за его привычки натягивать штаны по самое пузо, заправляя в них рубашку; слабый торс со впалой старческой грудью, придававшей всей верхней части тела форму ковша, который вот-вот черпнет в себя большущую груду земли; глаза, почти ни на что не способные с самого начала; ноги, почти ни на что не способные с некоторых пор; большие очки; стандартный набор огромных отцовских рубашек; неправильный прикус; жесткие, густые брови, отчаянно взъерошенные в своем старании придать лицу большую мужественность. Это и было знанием, за которое К. мог поручиться, сказать, это я вижу, да, и уже не в первый раз, уже много-много раз я видел своего младшего брата и совсем ничто не изменилось, за это я могу поручиться, поскольку, если и тут нет абсолютной истины, то мой брат не существует, то тем более не существуют мои суждения относительно его привычек, любви к математике, относительно тяжелых времен, через которые он предположительно проходит.

К. сел на соседнее кресло.

– Как спалось? – спросил он.

– Хорошо, – ответил Б.

– Точно?

– Точно.

К. растянулся в кресле.

– А мне что-то не очень, всё поднимался и ложился, поднимался и ложился.

– Да?

– Много разных вещей меня беспокоит. А кроме того, я вспоминал Джилл, понимаешь?

Б. не проявил намерения отвечать. К. бросил на него долгий взгляд.

– Встану, братишка, похожу по комнате, в окно выгляну, посижу на кровати. Это называется тоска, хотя может быть и не так, тебе-то, пожалуй, виднее. Но если это и тоска, то какая-то странная. Как будто всё-всё слышно, понимаешь? Буря за окном, ветер завывает, небо грохочет, а я всё равно слышу как кто-то ходит по крыльцу или как за девять километров отсюда в чьем-то доме чокаются бокалами, понимаешь? – сказал К., снова повернувшись к брату. – Хотя что ты, идиот, можешь понимать.

Море не утихало, волны, отливавшие десятью оттенками синего (у корня, чуть выше, чуть выше, чуть выше, чуть выше, чуть выше, чуть выше, чуть выше, чуть выше и у самого гребня волны), разбивались о круглые белые камни на берегу и пугали чаек, грузно отпрыгивавших в сторону. Вдоль берега, пригнувшись бегала чёрная собака и набрасывалась на исчезающую волну, набивая рот пеной.

– Почему не занимаешься? – спросил К.

– Тетрадка улетела, – сказал Б.

– Куда?

– Вона туда, – сказал Б., вытягивая руку по направлению к берегу.

– Куда?

– Вона туда.

2

Берег. Чуть позже.

К. (наклоняясь к Б.): Что ты делаешь?

Б.: Собираю улиток.

Пауза.

К.: А это что?

Б.: Серповидная люцерна.

К.: Серповидная люцерна?

Б.: Ну да.

К. (поднимая голову к горизонту): Всё это тебе незачем.

Б.: Но я потерял тетрадку.

К.: Хватит, мы идем за дровами.

Они идут вдоль берега, собирая сухие доски для растопки камина. Долгая пауза.

К.: Гляди.

К. запускает блинчик, который пять или шесть раз отскакивает от воды.

Б.: Ловко.

К.: Ага.

Пауза.

Б.: Какое сегодня число?

Пауза.

К.: Не знаю. Какое-то мая.

Пауза.

Б.: А не апреля?

К.: Нет, не апреля. Сейчас начало мая, первые числа, апрель закончился на прошлой неделе.

Б.: А я и не заметил.

К.: А как ты это собирался заметить, дурачина?

Б.: Раньше у нас висел календарь, и я срывал с него листы в конце месяца.

К. То было раньше.

Пауза.

Б.: Почему у нас больше нет календаря?

К.: А на черта он тебе нужен. Погода тут всегда одна и та же. Кроме зимы. Ну а как зима-то наступит, ты небось и без календаря поймешь.

Б.: Это верно. Только я любил срывать листы в конце месяца.

К.: Ну так для того и любишь, братишка, чтобы когда-нибудь разлюбить.

Б.: Правда?

К.: Точно тебе говорю.

Долгая пауза.

К.: Скучно с тобой. Почему мы никого не зовем в гости?

Пауза

Б.: Что ты сказал?

К.: Говорю, почему мы никого не зовем в гости?

Б.: А кого?

К.: Кого-нибудь. Мы могли бы сходить в город и познакомиться с кем-нибудь, а потом позвать к себе на ужин.

Б.: Ты же раньше ходил в город.

К.: То было раньше.

Пауза.

Б.: Нет, ты ходил не так-то давно. Несколько раз, помнишь?

К.: Ну я не то чтобы.

Б.: Что?

К.: Я не то чтобы.

Б.: Не то чтобы?

К.: Да. Я не то чтобы.

Б.: Чтобы что?

К.: Чтобы ничего!

Долгая пауза.

Б.: Извини меня.

Долгая пауза.

К.: Откуда вещи берут свое происхождение, туда же… как это…

Пауза.

К.: Туда же нужно…нет, туда же должны они сойти по… по необходимости…

Пауза.

Б.: А что это значит?

К.: Подожди ещё… там что-то дальше…

Пауза.

К.: Ибо должны они…

Б.: Ибо они должны…

К.: Заткнись!

Пауза.

К.: Ибо должны они… платить долги… или пени…

Б.: Долги или пени?

К.: Замолчи! Ты мне мешаешь.

Долгая пауза. К. шевелит губами, не издавая ни звука.

К.: Ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость сообразно порядку времени.

Очень долгая пауза. Ногу Б. захлестывает волна и он отпрыгивает в сторону.

Б.: А что это значит?

К.: Видишь ли, говорят, что мы уже никогда не сможем понять, что это значит.

Б.: Почему?

К.: Потому что мы не древние греки.

Б.: Вот как.

Пауза.

Б.: А древние греки, они понимали?

К.: Я думаю да. Наверное, да.

Пауза.

К.: Ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость сообразно порядку времени…

Пауза.

К.: Ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость сообразно порядку времени…

Пауза.

К.: Послушай только.

Долгая пауза.

К.: Понимаешь ли, тут все не совсем понятно.

Пауза.

К.: За всеми пропастями, каких не перепрыгнуть нашему сознанию, лежат пропасти, которых не преодолеть нашему языку.

Пауза.

К.: Ты понимаешь меня? К примеру, как переводить союз γάρ? Как «ибо» или как «а именно», поскольку, таким образом, приходится выбирать между конструкцией объяснительной и пояснительной, связью причинно-следственной или тождественной.

Б.: Я не совс…

К.: Или предлог κατά? Поскольку, даже отбросив никудышные варианты, мы встаем перед вопросом: переводить ли его как «сообразно», «после», «по» или «в течение». А согласись, это должно вводить нас в некоторое логическое противоречие.

Пауза.

К.: Если взять в толк, что все эти служебные части речи, которые не возможно перевести, соединяют знаменательные слова, в переводе которых можно быть уверенным едва ли больше; если взять в толк, что мы, таким образом, пытаемся выбить деньги, сотрясая труп, то выходит…

Пауза.

К.: Сообразно… после… по порядку времени… сообразно порядку времени… течению времени…после установленного срока…так…ибо должны они… ибо платят они… а именно…а именно они платят… право и пени… взыскание и пени… свое бесчинство… своя несправедливость… или тут без «своя»… откуда взялось «своя»… αδικία... пропадание… исчезновение… του χρόνου τάξιν…

Долгая-долгая пауза. Братья идут вдоль берега. К. в задумчивости. Б. периодически нагибается, чтобы поднять мелкие сухие ветки.

Б.: Я не уверен, что до конца понял твою мысль.

К.: Собирай-ка лучше щепки.

Б.: Я и собираю. Зачем нам столько щепок?

К.: Да-да, не надо. У нас дома ещё есть дрова в поленнице?

Б.: Есть, а что?

К.: Мы устроим праздник. А?

Б.: Праздник?

К.: Ну да, праздник.

Б.: И кто будет с нами на празднике?

К.: Я позову Джилл.

Б.: А ещё?

К.: Ещё, ещё! Всегда тебе мало!

Пауза.

Б.: Мне думается…

К.: Что это тебе думается?

Б.: Мне думается, что для того, чтобы отмечать праздник, неплохо было бы знать, какое сегодня число.

К.: К черту это.

Б.: Хорошо.

Долгая пауза.

К.: Наконец-то мы устроим праздник.

Пауза.

К.: Я позову Джилл.

Пауза.

К.: Ещё? И кого-нибудь ещё.

3

Комната К. на втором этаже. Джилл сидела на кресле-качалке, болтая ногами. Она с любопытством оглядывалась, мотала головой вправо и влево, временами задирая её к самому потолку, долго рассматривала две картины, висевшие на противоположной стене над головой К. На этой стене, покрашенной в ярко-синий цвет, одиноко картинам не было: в местах, где штукатурка отваливалась (а таких мест было достаточно), образовывались чёрные дыры, придававшие стене вид таинственной детской разрушенности. Уже не в первый раз находясь в комнате К., Джилл ловила себя на мысли, что она не может оторвать взгляд от этих кратеров на почти флуоресцентной шершавой поверхности синего цвета. Под двумя картинами на кровати сидел К. Он тоже иногда оглядывался вокруг, вправо и влево, но в конце концов всегда надолго оставлял взгляд на своих коленях, минут на пять-десять, после чего, однако, снова можно было увидеть, как он приподнимает лицо и смотрит по сторонам. Кроме еле-еле тлеющего солнца на горизонте за полупрозрачными шторами, света в комнате не было. Они сидели так уже долго, около трёх часов, поочередно приподнимая и опуская головы в темноте. Наконец Джилл в некоторой растерянности спросила:

– Так что же это ты меня позвал?

После её слов на несколько минут повисла тишина ещё гуще прежней.

– Я должен говорить, я должен что-то сказать тебе, – ответил К.

– Давай, лишь бы у тебя вышло на этот раз.

– Знаю, знаю, – казалось, К. снова повесил нос.

– Ну давай же, – поторопила Джилл.

– Но это слишком просто. Я не смогу удовлетворить твою… жажду новостей. Мне придется сказать что-то ещё.

Джилл покачнулась на кресле-качалке и рассеяно сказала:

– У тебя и сегодня ничего не выйдет.

– Нет, только дай мне время. Я это говорил столько раз, что боюсь повторить снова, боюсь ступить на тот же круг. Мне нужны другие слова: немного отвлеченные.

– Я не понимаю.

– Я могу попытаться зайти издалека. Получится намёк. Только слушай внимательно, ты должна будешь его уловить.

– Да-да, я готова.

– Корзина с фруктами и цветами у меня в руках, я улыбаюсь, и даже светофор… Не то… Я улыбаюсь и несу их в квартиру. Там, в квартире, человек, женщина, я говорю ей слова… ей приятно, и я дарю ей цветы. Ну…

– Эта женщина больна?

– Да нет же. Ты должна была понять. Я попробую ещё… Помнишь Микки?

– Да, конечно. Я видела его последние картины, очень красиво.

– Да, да, Микки. Тут ты поймешь. Я сейчас скажу тебе то, чему ты должна поверить на слово, понимаешь? Я обычно избегаю таких разговоров, но тебе решил сказать. И если я говорю это тебе, значит, я имею некоторое убеждение, уверенность… Так вот, Микки – страшный ублюдок. Я знаю, это неприятно слушать, но, если я говорю тебе это… Микки – эгоцентричный ублюдок, худший из всех, что я встречал. Я потерял многих друзей из-за него и ни с кем из них не говорил об этом, только с тобой, поэтому ты должна поверить мне на слово. Я не буду тебя терять, потому что я тебе говорю… Чёрт! Микки настоящая мразь, и вот это я тебе и говорю!

– Ты хочешь сказать, что мне не стоит с ним общаться?

– Опять! Ты всегда смотришь на главное! Я пытаюсь намекнуть тебе, а ты всегда смотришь на главное! Я подразумеваю что-то – то, что ты должна сказать за меня.

– Я поверю тебе на слово. Микки и меня раздражал порядком. Видишь, я верю тебе на слово. Это намёк, да?

– Нет, это какое-то другое дерьмо, составленное и слов. Господи, сколько нам ещё пытаться. Опять ничего не выходит.

– У тебя что-то не получается. Но я научусь понимать твои намёки.

– Мы попробуем снова.

Так это всё заканчивалось, завершалось, подходило к концу. Так и в этот раз это закончилось, завершилось, подошло к концу. Джилл сидела и раскачивалась. Её лицо плавало вверх и вниз, оставляя за собой след в темноте, так же двигались и глаза К. вместе с его головой до тех пор, пока всё совсем не завершилось, пока Джилл не остановилась на полпути к тому, чтобы снова качнуться. Но не его голова. Так она и болталась, незрячая, полая, в которую, как в пустую бутылку, задувало звуки, ещё доносящиеся снаружи, из которой они выходили ещё громче, но уже неслышимые, они только колебали воздух и сотрясали тело, пока голова продолжала ходить вниз-вверх, вниз-вверх, вниз-вверх. Джилл уронила лицо на руки, и тогда К. очнулся и оглядел её. Теперь у него было время посчитать её волосы, один за другим, ведь ничего приятней быть не могло, просто сидеть на месте и считать её волосы: первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый, четырнадцатый, пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый, двадцать второй, двадцать третий, двадцать четвертый, двадцать пятый, двадцать шестой, двадцать седьмой…

– Почему ты молчишь? – внезапно спросила Джилл, одним движением разрушив стройный ряд волос.

– Потому что я пытаюсь заплакать, - ответил К.

4

Комнаты братьев располагались одна под другой. Б., раскладывавший улиток по маленьким коробкам, услышал, как на втором этаже скрипнула дверь, и узнал бодрую поступь Джилл, которая быстрыми шагами спускалась вниз. Праздник подошел к концу, первый и единственный гость вышёл на улицу, учтиво прикрыв за собой дверь. В гостиной, Б. это знал, наверняка ещё дотлевала сажа, согревавшая их весь вечер. Свеча, стоявшая в его комнате на столике перед большим зеркалом, освещала небольшой сгусток пространства вокруг. Б. выдвигал ящички, один за другим, и сортировал добытых им в тот день моллюсков по отсекам. Каждый вечер он заглядывал внутрь и наблюдал за их жизнедеятельностью. Какое-то время они жили, а потом умирали, тогда он выкидывал их в мусорное ведро. В ту ночь их оставалось совсем мало, поскольку в последнее время Б. была свойственна небрежность во всем, за что бы он не брался. Когда он закончил с улитками, то осознал, что ему стоило бы задуматься о необходимых приготовлениях перед тем, как сделать то, что он собирался сделать. В голову ничего не лезло. Он подумал, что стоит принять душ, и принял душ, после чего сел на пол в своей комнате и стал играть с собой в шахматы, и это было неплохим решением, поскольку чем-нибудь нужно было заполнить время, а игра в шахматы, как известно, ничем не хуже любого другого времяпрепровождения. Б. внимательно следил за изменением состояния своего тела. Изредка его бросало в холод, изредка в жар, иногда он тянул с ходом белыми или черными, зависая над шахматной доской с фигурой в руках. Ни о чем таком особенном он не думал, просто иногда ему казалось, что если так вот на долгое время выключиться из делания чего-либо, из думанья о чем-нибудь, то кровьвдруг возьмет и остановится. Или ещё лучше – удастся внезапно исчезнуть. Можно простить ему эти детские мысли, принимая в расчет его слабое здоровье, которое, вероятно, и послужило толчком к возникновению таковых. Покуда нужно было о чем-нибудь думать, он и думал: чаще всего о своих родителях, которые куда-то уехали. Перед отъездом отец сказал ему, как и всегда: веди себя хорошо, потому что теперь, пока нас нет, тебе самому придется отвечать за все свои поступки. Мудрая фраза. А мама сказала ему: мой руки перед едой, смотри, чтобы брат не возвращался поздно, а если что – сразу звони в полицию. Тоже мудрая фраза. Когда-то он уяснил, что самые мудрые фразы – это те, в которых сразу все понятно: иди туда-то, надень это, садись здесь, бери вилку, чисти зубы, подай солонку. Если мудрость это то, что помогает людям лучше переваривать жизнь, то простые фразы – пожалуй, единственно возможная приправа. Так он считал. Ведь иногда К. начинал заворачивать что-нибудь эдакое, вроде того, что он сказал этим утром, про какую-то тоску, про то, что он что-то там слышит за девять километров во время бури. Б. никогда не понимал, зачем люди говорят друг другу то, из чего их собеседник с великой долей вероятности не сумеет понять и грёбаной половины. А именно так обычно и говорил его старший брат. Трудно поверить, иногда он выходил на крыльцо или входил в кухню и выдавал что-нибудь вроде: «Бытие как абсолютная субъективность беспредметной воли к воле собирает себя в крайности своего прежнего, метафизикой запечатленного, существа». Такие вот дела. Незадолго до описываемого нами дня, Б. с глубоким разочарованием признался себе в том, что простые мудрости ничем не лучше сложных и тоже никуда не годятся, однако он всё ещё полагал, что, когда человеку разумному предоставляется возможность не вставать в тупик перед величием разума, а поклониться его ничтожеству, нужно этой возможностью пользоваться. О чем-нибудь таком Б. и думал, переставляя шахматные фигуры с места на место, главным образом потому, что в ту ночь, в ту самую ночь, это уже не имело для него никакого значения.

Вдруг, в тот момент, когда Б. направлял коня на позицию B7, наверху, в комнате брата раздался ужасный грохот. Б. поначалу попытался связать это с фактом ухода Джилл, произошедшего примерно на десять минут раньше, но, не сумев прийти к какому-либо выводу, бросил эту затею. Меньше всего на свете его тогда заботило чувство заинтересованности в чем угодно, и (он был вынужден признать это про себя) это доставляло ему некоторое удовольствие. Черные побеждали. По мере течения времени, тело его принималось вести себя всё более странно, оно покрылось гусиной кожей, руки немного дрожали. Но это ещё ничего, успокаивал себя Б. Он снова вспоминал своих родителей, их небрежное, глупое прощание, лица их в его воображении менялись местами, и вся картина выглядела мерзко: подошла мама и, слава богу, не собираясь его целовать, стала что-то говорить, постоянно поглядывая ему через плечо, её голоса он не слышал, а только улавливал шевеление напомаженных розовых губ; потом рядом встал отец, потрепал его по затылку и занялся тем же самым; вдвоем они открывали и закрывали рты, а солнце, желтое от переполнявших его утренних нечистот, вставало за их спинами. Мама дала ему пачку денег, непонятно зачем, и погрозила пальцем, ей-богу, как маленькому. Утреннее солнце слепило глаза, он несколько раз надолго их закрывал и снова открывал, только чтобы показать родителям, что он их слушает. Когда они оба закончили, он не знал, что и делать. Тогда мама встала напротив отца, и они слились в долгом поцелуе. Это случилось, наверное, по какой-то причине, которую Б. так и не смог уловить, сколько ни прокручивал в голове этот эпизод. Может быть, ему следовало лучше слушать, а также лучше смотреть, потому что пока они стояли там, засовывая друг в друга свои языки, он занимался чем-то другим.

Шах. Мат. Черные победили. Он встал со стула, убрал шахматную доску, снял рубашку, потом майку, потом штаны, потом носки, потом трусы и обернулся к зеркалу. Приподняв левую руку, он провел по ней правой; приподняв правую руку, он провел по ней левой; отбросив ладонью волосы со лба, он осмотрел свое лицо, поворачивая его в разные стороны; снял очки и надел очки, потому что без них, да ещё при таком освещении, он слишком плохо видел; его глаза за линзами казались ему гигантскими; он осмотрел нижнюю часть тела, без особенного интереса отметив собственную худобу; после этого отвернулся от зеркала, откинул в сторону очки, вышел из комнаты. Несколько раз вдохнув знакомый запах гостиной, он отворил входную дверь и ступил на крыльцо. Эта была одна из холодных майских ночей. Его голое тело впускало в себя всё то, что могло впустить.

5

К. чуть было не упустил тот момент, когда Джилл ушла. Он успел увидеть краешек её спины, одну ногу и одну руку, исчезающие в дверном проеме. Света в доме не было из-за бури, прокатившейся по округе прошлой ночью. В комнате стало совсем темно, луна была прикрыта полупрозрачной дымчатой тучей, так что не было никакого шанса разобраться в своей удаленности от той или иной вещи в комнате. Если и было куда глядеть, так это в окно, на в конце концов утихомирившийся берег. К. пошарил правой рукой по кровати и нащупал свою куртку, из которой извлек пачку сигарет. Со спичками дело обстояло труднее, где-то они были, но где, К. не мог сказать наверняка. Курить хотелось больше, чем жить, поэтому при осознании обстоятельства, изложенного в предыдущем предложении, К. с трудом сдержал поток бранных слов и слез, рвущихся наружу из разных отверстий на лице соответственно. С минуту он просидел на кровати в напряжении, после чего сделал вывод, что в его положении единственным разумным выходом будет попытаться на ощупь отыскать искомый горючий материал, ведь, так он полагал, времени у него предостаточно, впереди целая ночь, а это намного больше, чем требуется тому, кто хочет выкурить одну сигарету перед сном. К. решил начать с окна, расположенного справа от кровати. На подоконнике стоял горшок с цветком, который был теперь только горшком с землей, поскольку родители уехали, а привычки поливать растения у К. не было; эта неожиданная находка, которая говорила не только о том, что на подоконнике находится горшок с цветком, то бишь землей, но и о том, что в комнате есть вещи, о существовании которых он мог позабыть или не знать, весьма заинтересовала К. Кроме горшка и пыли, поднятой ладонью, на подоконнике ничего не было. У стены возле подоконника стоял стол, о котором сказать почти нечего, поскольку это был простой стол на четырех ножках. Однако с ним К. пришлось повозиться, потому что груда разных вещей, ничем не связанных друг с другом, нашли на нем свое пристанище. Нам кажется существенным указать, что на столе среди прочего находились: пять ручек, из них три черных, две синих и одна зеленая, девять простых карандашей разной твердости, будильник, пенал, цветные карандаши, магнитофон, ножницы синие, ножницы красные, пульт от чего-то, набор открыток, линейка, семь книг, три журнала, двадцать четыре раскраски, телефон, шерстяные носки (две пары), клей, булавки, скрепки, степлер, кнопки, заколки, заклепки, батарейки,мячи и мячики разной величины и упругости, кукла, кубик Рубика, подзорная труба, пенсне, около тридцати тетрадей по двенадцать листов каждая, флейта, диктофон, шнуры и провода, шапочка для плавания, очки для плавания, плавки, полотенце, фотографии родственников и друзей, две папки для бумаг, карты (две колоды), модели машин, модель каноэ, набор для шитья, шахматная доска, неоконченный пейзаж, набор домино, нарды, камни для го, шашки, точилка, бейсбольная бита, ракетка, клочки бумаги, куски ваты и пластилина, деревянные статуэтки, рамки для фотографий, множество монет разного достоинства, пять талисманов, прозрачные детали конструктора «Магнит», калейдоскоп, две рации, зарядные устройства, несколько плюшевых зверей, три стирательных резинки, пачка презервативов, часы, пакет с лекарствами, вязальные спицы. Эти и многие другие вещи громоздились друг на друга, образуя значительное возвышение. Очевидно, что во время поиска спичек, которых среди этих предметов не оказалось, К. пришлось разрушить всю конструкцию, повалив её на пол перед столом. В доме раздался жуткий грохот. К. даже показалось, что комната покачнулась под его ногами, точнее коленями, ведь он ползал по комнате на коленях, чтобы не упасть, случайно запнувшись обо что-нибудь. Перебрав все, или почти все предметы на полу, К. двинулся дальше, к правому углу комнаты (углы указаны относительно кровати К.), в котором стояло старое кресло, покрытое зеленой кожей, ободранной во многих местах, где, освобожденные из плена, наружу выглядывали куски желтого паралона. В этом самом кресле его отец сидел, когда хотел проконтролировать, как К. убирается в комнате, или как он делает уроки, или как он делает зарядку, или как он размышляет, или как он рисует; у отца было большое сердце, полное нежности к своим сыновьям, но, обшаривая пол вокруг кресла, от которого изрядно воняло протухшими консервами, К. не чувствовал ничего особенного по этому поводу. От угла он двинулся вдоль стены, к креслу-качалке, на котором недавно сидела Джилл, креслу-качалке, стоявшему напротив его кровати. Ну вот, уже половина, подумал он. К. постарался как можно быстрее обыскать пространство вокруг, потому что всё это начинало действовать ему на нервы. Самое время указать на способ, с помощью которого К. перемещался. Сделав один шаг правым коленом, а за ним один шаг левым коленом, он опускал ладони обеих рук на пол рядом с собой и тщательно проводил ими по той поверхности, которая становилась для него доступна, после чего всё повторялось с самого начала. Таким же образом К. добрался от кресла-качалки, на котором сидела Джилл, до левого угла комнаты. Это был абсолютно пустой угол, так что всё, что от К. требовалось – не менять тактики. Его колени сильно болели, а вскоре заболела и спина. Обыскав участок вокруг себя, в изнеможении он лег на спину, прижав руки к телу. Уже ничего не темнело, ещё ничего не светлело. Он подумал о том, что мог бы заснуть, прямо там, составляясвоим телом гипотенузу с двумя стенами, но после всего того, что он пережил за вечер, такой выход представлялся для него неприемлемым. Сегодня он видел Джилл живьем, буквально в двух метрах от себя, и у него не было никакого желания встречаться с ней во сне, ведь человек, которому часто что-нибудь снится, ещё вечером догадывается, чего ожидать от грядущей ночи.Господи, думал он, почему же это со мной происходит. Почему же, думал он, у меня исчезла способность выходить из простых ситуаций, совершать простые действия, например, выкурить сигарету, не содрав себе колени, не надорвав спину и в итоге оказавшись в пыльном углу ни то узором на ковре, ни то деревянной балкой, подпирающей стены. Почему же, думал он. Такие вот дурацкие вопросы. Где-то в стене пробежала крыса. Сейчас мне надо бы подняться, думал он и не поднимался. Он громко чихнул, вдохнув сноп пыли. На первом этаже хлопнула входная дверь, снаружи, на крыльце послышались шаги. Скукотища, подумал он, снова одно и то же. Всё это ему надоело не меньше, чем вам, и, будьте в этом уверены, ещё раньше, чем вам; как же он утомился к тому времени, когда, наконец, сумел поднять свое тяжелое молодое тело на колени. В конце концов он, конечно, замкнул круг, добрался до начальной точки. Коробку спичек, лежавшую у левой ножки кровати, он обнаружил случайно. Поудобнее усевшись на покрывало, он пододвинул к себе пепельницу и зажег сигарету. Как уже было сказано, если и было куда глядеть, так это в окно, на в конце концов утихомирившийся берег. К своему удивлению К. увидел за окном следующую картину: метрах в двадцати голый Б. медленно входил в воду. Что же это он, покупаться захотел? подумал К., обернувшись к пепельнице. Он затянулся сигаретой и снова посмотрел в окно. Над водой оставалась только голова Б. Что же это он? подумал К., обернувшись к пепельнице. Он затянулся сигаретой и снова посмотрел в окно.

6

К. кричал как сумасшедший, выбегая из комнаты в одних шортах, пока его глаза привыкали к глади моря перед ним, глади, лишенной его брата, поглотившей его брата. Он кричал и тогда, когда, ворвавшись в зеркало воды, стал искать. Он заныривал с криком и выныривал с криком. А-а-а, вот так он и кричал в полной тишине. Наконец он вытащил тонкое, бледное тело. С Б. всё было в порядке, он не успел наглотаться воды и быстро пришел в себя. К. долго стоял по пояс в воде с ним на руках, продолжая кричать, пока тот не очнулся. В конце концов это и произошло. К. стоял спиной к дому. Б. открыл невидящие глаза и ощупал лицо брата. Он стал медленно моргать и тогда К., уверившись в том, что всё наконец в порядке, взял его за торс и взвалил себе на плечо. Внезапно Б., оказавшийся лицом к берегу, завопил голосом, больше походившим на громкий шепот. Он кричал: «Дом! Дом! Дом!». К. развернулся и увидел, что их дом охвачен пламенем. Верхняя часть пылала, с крыши сыпалась штукатурка, слышен был треск обваливавшихся внутри досок. К. со всех ног бросился обратно. Положив брата на песок, он добежал до крыльца, схватил телефон и собрался звонить в пожарную службу.

– Телефон!! – крикнул он в сторону Б.

– Что?! – крикнул Б. в ответ.

– Телефон пожарных!! Ноль два или ноль три?!!

– Я не знаю!!

– Что?!

– Не знаю!! – упорно кричал севшим голосом Б., пока огонь съедал второй этаж.

К. дозвонился до пожарных, и они приехали.

Братья стояли на берегу и смотрели, как их дом поливают из длинных шлангов, похожих на змей, рвущихся из рук пожарных. Никакого рассвета. В полной темноте из окон высовывались языки пламени.

– Я же потушил… – тихо сказал К.

– Что? – спросил Б.

– Я же потушил сигарету…

– Я бы не был так в этом уверен.

Оба тела не переставая сотрясались от холода. Б. закрыл уши ладонями.

– Что ты делаешь?

– Задувает. Мне задувает.

К. кивнул в знак того, что он понял.

Если горит дом, то становятся виднее окрестности. Впервые, в клубах отрывистого пламени, К. обратил внимание на то место, где оказался. За домом было что-то похожее на лес, по крайней мере это были деревья, сосны и березы, повисшие в воздухе и, только тогда, той ночью, грубо вытянутые вверх и упорно стремящиеся вниз. Там, где они заканчивались, наверное, у дороги, на возвышении, начинался город. Оставленные под острым углом к горизонту дома взбирались по холмистой местности, унося с собой облака и жильцов. Эти прямоугольные дома-кирпичи выглядели особенно отвратительно при ярком оранжевом пламени: куда бы они при таком освещении ни устремлялись, их жильцов, как и деревья вокруг них, как и кустарники неподалеку – тянуло к земле. Это состояние подвижности, конечно, создавалось подвижностью освещения; дома, деревья, облака не стали бы прыгать в темноте, иутром они не стали бы прыгать, но только тогда, той ночью, они скакали, будто туземцы, голые и раскрашенные,вокруг огромного костра несчастья.

К. сел на песок.

Б. так и стоял, закрыв ладонями уши.

7

Братья спали на полу в кухне, единственном помещении, уцелевшем после пожара. Сидя на полу, они упирались спинами, их руки были скрещены на груди. На полу ещё оставались лужи воды, в воздухе стоял гадкий запах влажной гари. Первым проснулся К. Он открыл глаза. Если я встану, подумал К., то он упадет или ляжет лицом в лужу. Так что он остался сидеть, дожидаясь пока Б. очнется. Родители, подумал он, что же я скажу родителям. Снаружи послышался лай черной собаки, которая принялась гоняться за волнами. Солнце мирно освещало обгоревшие головешки досок, оставшихся от крыльца. Б. проснулся и К. это почувствовал.

– Как спалось? – спросил К.

– Хорошо, – ответил Б.

К. подумал и сказал:

– Вставай, у нас есть дело.

Они встали. К. повел брата по правой стороне берега и остановился в тени огромного камня. Был ветер. К. достал пачку сигарет, вытащил одну и закурил.

– Смотри, – сказал он, – сначала ты должен вытянуть из неё немного дыма, а потом пропустить его дальше. Понимаешь?

С этими словами он протянул Б. сигарету. Тот засунул её между губами, зажег и начал кашлять.

– Нет, не так, – сказал К., – ты должен впускать в себя дым не ртом, а легкими, всем телом. Попробуй.

Б. попробовал и снова начал кашлять.

– Ничего, ничего, это потому что ты всё делаешь не правильно.

К. показал, как нужно это делать, выпустив зернистую, полупрозрачную струйку дыма.

– Понял?

Б. кивнул головой.

Он взял сигарету, поднес к губам, втянул дым, вытащил сигарету изо рта и вдохнул спокойно, медленно, всем телом, после чего закрыл глаза и улыбнулся.

Комментарии читателей: