***
трехтомник Бродского in-quarto
продать за ломаный сестерций,
устроить пир на радость сердцу,
а после пиррову победу,
брести по берегу вдоль бреда,
забыв планшет, часы и карту.
как просто быть витиеватым,
живя как будто бы слегка.
я – Пирр, в моих полках тоска,
в моих полях роса, мой косарь
пьет молоко и пишет глоссы
из Бродского. и даты, даты.
читай Гомера, чаровница,
в твоих чертах троянский мальчик
(быть может, Гектор?) нежно плачет,
склонившись над страницей серой.
In-quarto, Пирр, печать офсетна.
Елена, снова Бродский. лица
лицом к лицу. сдаюсь и помню,
что ты моя сейчас и дальше -
троянский воин, милый мальчик,
похож на всех солдат империй -
что здесь in-quarto окна, двери,
и пыльно, как в каменоломне.
меняю цвет знамен и право.
я – Пирр, а, значит, всеоружен.
и в самой чертовой из дюжин
в пылу всемирного устройства
я выстою, имею свойство.
и снова Бродский. in-octavo.
и только ты...
Я знаю, как могут ударить стихи
«Кругом возможно Бог» (А. Введенский)
Я знаю, как могут ударить стихи,
бесцветную боль обнажив до истоков.
Запляшет рассвет, запоют петухи,
и в мятной прохладности каждой строки
почудится горечь полынного сока,
пронзительный хохот русалочьих стай,
нагретый металл рокового мушкета,
тот город, который тебе пьедестал,
который прилюдно тебя освистал,
вознес на вершину другого поэта.
«Он гений, он гений», - твердила толпа,
читая губами своих ясновидцев
и, падая ниц, целовала алтарь.
Духовностью пахла бумажная гарь
и пеплом летела в покатые лица...
Не умер король, но тугое «виват!»,
«да здравствует!» билось в оконные рамы.
Казалось - другой безнадежно крылат,
а ты — вольнодумец, щенок, конокрад, -
творил не ко времени дикие драмы.
В глухой коммуналке с окном на Неву,
на старых газетных, обойных огрызках
так страшно, так странно ты славил страну,
на сорок лет проклятый маленький Мук,
влетевший с разбега в расстрельные списки...
но между газетных и прочих строк
уверенный, злой, как гром,
ты выводил, что возможно Бог
кругом...
Поэты живут недолго
поэты живут недолго, даже если живут лет дО ста,
поэт разбазарит бога и станет чуть ниже ростом,
он будет трындеть уныло, что гений не каждый третий,
что постные эти рыла он видел вчера в буфете -
они некультурно пили, а Кексов уснул в салате...
какие тут к черту крылья, кругом - алкаши и бл*ди.
потянет в народ поэта трясти над толпой исподним,
ввернет ни к селу про Лету, помянет пути господни.
он будет блудлив, как в двадцать, он скажет гражданке: «леди...»,
а после трамвайным зайцем на ней в воскресенье въедет.
проснется с утра бездонным, безвременным, словно Хронос,
и, глядя на крест оконный, поэт затоскует в голос.
его ли гражданской музе постигнуть творца печали
да всех постаревших крузо, которые одичали
в буфетах Большой Никитской, любя плоскогрудых пятниц -
ползущие шелком лица в руках бытовых сумятиц...
поэты живут недолго, без всяких конкретных «даже».
поэт, побывав на Волге, о ней поэтично скажет,
и снова ввернет про Лету, и снова проснется с дамой,
шекспировские вендетты поэту не по карману,
поэту не по роману, поэту не по поэту...
поэт разбазарит бога в порядке ночного бреда.
Размышления феникса
1.
а потом я подумал и стал пеплом…
ты на мне вензеля выводила мило,
путеводные карты свои чертила,
и от этого мудрость моя слепла.
рассыпался в ладонях твоих шелком.
пролетая по венам шальным бесом,
я когда-то был птицей тебе, принцесса.
так не дай мне сейчас превратиться в волка.
2.
и голубая цапля Бенну в короне белой
кому-то пела марсельезу в кибитке тесной.
а я сдувал в дорожном баре с бокала пену
и представлялся Фэнхуаном из Поднебесной.
моя фигурка из нефрита прочнее стали
но исчезаю я мгновенно с началом смуты.
твои державы за меня
отвоевали…
твои солдатики одеты
и обуты.
а я сдувал с бокала пену и плакал горько,
в углу сидел охотник зоркий, меня искал он…
а голубая цапля Бенну плясала польку
и в голубом дымке алоэ не воскресала.
3.
«Фениксы всё не появляются» Конфуций.
нет Германна… до полночи чуть-чуть.
а фениксы все здесь – за образами.
смотри – с полузакрытыми глазами
смиренно ждут дальнейших указаний,
кого еще стальным пером проткнуть.
накормим их пшеницей и вином
на поле, окруженном дураками,
не бойся брать их голыми руками -
у ночи с побелевшими висками
остановился вечный метроном.
зависло время… Германну - привет.
скрипят в холодном мраке половицы,
а фениксам пристало ли молиться
на мирру, заточенную в темнице
английской розы…
К Е.А.К.
голосом – спарты и трои в плен
наипрекраснейшая из Елен,
в этот певуче-стальной полон
наижеланнейшая из жен
так незаметно уводит, словно
голос русалочьей тайны полон.
что там Орфей со своею лирой,
что он тебе – драгоценнокрылой,
что Амфион, возводящий стены,
что он тебе – лебединобелой.
к сердцу серебряный нож прижат –
Греция на острие ножа.
хрупкая песня нежней цветка,
гладит податливый шелк рука.
…сладкоголосый придворный шут
выбрал иной – золотой – маршрут,
пьет, если струны его болят,
капли не датского короля…
ты же – отчаянье, вечность, стон,
зов гондольера, гитарный звон,
канатоходец, бегущий над
пропастью – тонко гудит канат.
тает грассирующий Париж
в дымке вечерней московских крыш.
голосом – спарты и трои в плен…
Добер-апельсин
если мчаться быстро-быстро гордо-гордо по саванне,
будто страус, будто птица, пряча голову в песок,
можно светлый мир построить на сплошном самообмане
и носиться в этом мире взад-вперед-наискосок.
поднимая пыль и ветер, по нему шуршать ногами
и закидывать колючкой иноземных пришлецов
со своим чужим уставом и помятым оригами
на том месте, где обычно нарисовано лицо.
можно прыгнуть с вертолета и зависнуть апельсином
ярко-рыжим, ярко-красным, ярко-сине-голубым,
а потом, забавы ради, завести себя в трясину,
или в чащу, или в гости к трубадуру без трубы -
выпить чаю, съесть конфету, почитать Омар Хаяма
с бестолковым трубадуром трубадурить без ума,
выйти в месяц, в двери, в люди, вынуть ножик из кармана,
констатируя, что в мире начинается зима:
мерзнут лапы, листья, кочки, чай, конфеты, трубадуры,
индевеет оригами всеми складками витрин.
на меня вовсю глазеют рты раззявившие дуры -
я свалился с вертолета - ярко-рыжий апельсин!
быстрый-быстрый, гордый-гордый без трубы, но из саванны,
выпал снегом, вышел следом, заплясал веретеном,
улыбнулся постовому с добер-мордой добер-мана
и пошел, минуя зиму,
за цветами
в гастроном
Разнотравье
разнотравье в глазах - лебеда, подорожник и мята.
ты прошла сто неверных дорог, моя гордая Герда,
сто порогов обито тобой, сто колосьев примято,
не твое отраженье качнется в волнах Рио-Пьедра,
не твое отраженье, мелькнув, ускользнет в зазеркалье,
не тебе уходить Эвридикой, потеряной всуе.
твой шартрез ярко-желт, словно полдень в горячем Шанхае,
твой откормленный Кай ледяные картинки рисует.
он целует тебя исступленно, ладони все суше -
светлоглазый ацтек с амулетом, зашитым в предсердьи.
не твое... не твое! в темный лес по разбойничью душу!
но какой темный лес одомашненной маленькой Герде...
Лень
лень встать и выключить окно, задернуть шторой телевизор.
гипертонического криза там, за окном, полным полно:
соседа жадность бередит, бабули спорят о собесе...
мне - доморощенной принцессе с печалью жаркою в груди
читать Бодлера и Парни, да сухоцветы прятать в сонник,
но атакуют подоконник кансоны западных винил.
пытая взглядом потолок, я награждаю орденами
минуты те, что между нами сигают в часовой поток.
витает в воздухе тоска - северозападная сырость.
народ, замолкни, сделай милость... застынь с рогаткой у виска.
или с рогатиной у рва с такой картинно-чинной миной..
меня здесь часто хвалят в спину, и в спешке путают слова.
кивает круглой головой в меня вселившийся болванчик,
усталый дон и верный санчо спасают этот мир шальной,
а мельник пробует помол, и крылья все сильней и рьяней:
пекин-цхинвали-модильяни-собес-культура-корвалол-
Бодлер-Парни-орденоносцы-признание чужой вины-...
и где-то звезды, что видны
со дна какого-то колодца.
Трали-вали
вот такие, милая, трали-вали.
всё кричали «шашки наголо!» да «по коням!»,
но изящно, черт возьми, воевали.
насмотрелись чудищ всяческих, да диковин.
вот такие, милая, аты-баты.
и хотелось плакаться, да молиться,
но какие с господом нам дебаты...
ковш воды колодезной... не напиться.
вот такие, милая, шуры-муры
вечерами стылыми под шинелькой.
с нас сдирали запросто по три шкуры.
заползти на печку бы, стать емелькой,
прихватить за теплый бок несмеянку.
да вертеть бы миром этим по-щучьи.
но играет кто-то нами в орлянку,
и трещат в лесу осиновом сучья.
вот такие, милая, жили-были...
всё кричали, пыжились, драли глотки,
да пытались кормчему выбрать имя,
не узнав апостола по походке...
Флейтист
вагон метро, какой-то ранний час.
какой-то день томительный и будний.
что может быть в такой момент паскудней
чужого нагловатого плеча,
в подреберье вонзившихся локтей,
вагонно-удушающего чада.
«мадам, позвольте чашечку латте
под плитку дорогого шоколада?».
мадам стоит, надменно вперив взор
в лохмато-белобрысую макушку,
на даче недокрашенный забор
тревожит и мутит мадамью душу.
ей все равно, как движется земля –
кругла, как шар, иль спит на черепахах…
макушке холостого короля
взгляд вопиет о том, что тын расшатан.
а что король? высок и синеок,
корона набекрень по-хулигански,
в родне какой-то олимпийский бог
не исключен… или барон цыганский.
он весь такой – на палочке пломбир,
в кармане ни шиша, жетон и ветер.
но он по-королевски целый мир
брелоком для ключей на пальце вертит.
ему плевать на дачу и мадам,
он слишком юн, общителен и хваток.
еще грехов фанерный чемодан
мозоли не натер промеж лопаток.
он в сорок – самодур и мракобес,
кровь царская с годами станет жиже.
но это после... а сейчас принцесс
он, словно кольца на мизинец нижет.
а вот тщедушный жрец карандаша,
на шее шарф, на брючине заплата.
на короля он смотрит чуть дыша,
но, впрочем, так глазеет каждый пятый.
а каждый третий думает про тын…
вагон метро…
мадам, поэт, пижон…
в углу,
накинув черный капюшон,
уснул флейтист, уставший от толпы…
Под созвездия сосен
под созвездия сосен, рябин узколистые лица,
под погоны каштанов, разлапистость мудрых дубов
гонит ветер меня золотисто-кофейного принца,
хлебной крошкой смахнув с припечатанных снедью столов.
гонит ветер меня по-осеннему щедрый и вольный –
оторвавшийся от табуна своенравный конек.
а во взглядах людей, чьи виски припорошены солью,
хитроумность торговца, который им соль приберег.
алфавиты не вечны, стираются знанья этрусков,
в медном чане судьбы ухватить бы послаще ломоть,
загнездиться в дупле диковатой смурной трясогузкой,
и залетные души, как дачные сотки, полоть.
на посыпанных солью висках истирается суша –
пядь за пядью смывает свое временной океан.
а меня гонит ветер ко всем берегам равнодушный,
и меня прибивает, как лодку, ко всем берегам.
под созвездия сосен, в объятия плачущей ивы,
в виноградную завязь, в бесцветный березовый сок.
погляди, дорогая, как быстро и очень красиво
сыплет время в стеклянных часах свой соленый песок.
Кривой касьян
за штурвалом твоей бригантины, распятый Христос,
полупьяный матрос в неизбывной надежде на чудо
от тебя, ты яви! не явился покуда Иуда
и свой собственный храм выше храмов земных не вознес.
мы попали в таймшер*, на безрыбье, на остров Моро,
где суставы судов накренились в косматую бездну,
где над нами навис неуместный дамоклов вопрос:
- в этом мире левкоев и мух что ты ищешь, любезный?
чем ты грезишь в стране не отживших свое могикан,
отбивающих лбы за когда-то звеневшее слово,
отбывающих срок за глагол, что пошел по рукам,
по шелкам, котелкам, по губам от рожденья немого.
за штурвалом твоей бригантины наместник Касьян –
волчья сыть, божий хам, съевший соли с народом три пуда.
воскурив фимиам да наполнив трухою карман,
разбредается люд в неизбывной надежде на чудо.
…спичками ли сгорим
в сумерках русских зим,
падают нам на лбы
тени чужих корон…
________________________________________________
*англ. timeshare - «разделение времени»
Литпроцесс или давай про любовь
на этом олимпе сидят золотые тельцы,
сосущие млеко из звездно-зернистой дороги,
их путь устилают сраженные единороги,
гомеровы боги и, даже, аидовы псы.
спокойно пасется навеки плененный Пегас,
лишенный и крыльев, и званий, и гордой натуры.
под крик полуночный надломленной клавиатуры
роскошные дуры влезают, шутя, на Парнас.
здесь все не про нас – мы не модны, и рожи не те,
улыбки кривые, иным поклоняемся датам,
нас тычут носами в доступный картон самиздата.
а девки в халатах листают гламур в темноте.
давай про любовь! чтоб рыданием глотки свело
у девок и барышень сплошь по Тверскому бульвару.
да ноги дрожат, погляди, у конька-боливара, -
он вынес бы пару, но спину натерло седло…
и едут в телегах на этот треклятый олимп,
скрипя ободами, ползут рифмачей караваны.
гомеровы боги и псы дружно бьют в барабаны,
набиты карманы, ладони в алмазной пыли.
на что нам с тобой - босоногим и еле живым,
напившимся всласть кислородных московских коктейлей,
на что нам с тобой олимпийские сны, в самом деле,
в которых Емели крылаты, как невские львы…
давай про любовь
Часовые
они появляются ночью в моих пьяных снах,
старательно делают вид, приближенный к былому,
слова не слышны - будто ветер шевелит солому,
их тонкие лица к утру обращаются в прах.
ведь где-то живут, и, конечно, кому-то нужны
чудачества их пополам с кокаиновым бредом,
и кто-то становится их одиноким соседом,
а кто-то бросает с томительным чувством вины.
друзья не друзья - часовые моих прошлых лет,
для друга возможно ль скупое и жалкое "бывший"?
я знаю, они никогда ничего не напишут,
а если напишут, то я не осмелюсь в ответ.
но будут во сне неожиданно, как наяву,
смотреть на меня, улыбаясь по-детски беспечно,
курить и молчать, и сутулить по-взрослому плечи,
а после уйдут, не прощаясь, в сырую Москву.
промозглая осень застряла в Садовом кольце,
туманом укрыта макушка останкинской башни.
для друга возможно ль пустое и злое "вчерашний"?
"кто он?" я отвечу: "никто", изменившись в лице.
Барон М
О, мой барон, ну дайте же совет -
вам по плечу такие переделки,
ваш мелкий бес, а, может, ангел мелкий
отвел от треуголки сотни бед.
ну да, барон, в сиятельной Москве
совсем другие ценности и цели,
здесь всем плевать в веригах ты, в венце ли
иль с косточкой вишневой в голове.
а, может, утром вылез из кита,
как многие выходят из квартиры,
и, окунувшись в совершенство мира,
самим собой легко быть перестал.
а что, барон, столичное метро
похоже на разъевшегося спрута?
раскатами кремлевского салюта
по крыше бьет чугунное ядро,
а кто-то скажет: просто майский гром,
и вой в трубе не плач гигантских кошек.
барон, ваш век так безвозвратно прожит
и даже не отложен на потом.
о, мой барон, ну дайте же совет
как вырваться со всех кругов московских,
но ваш сюртук от беспрерывной носки
меняет и название и цвет,
и вот уже совсем другой фасон:
был невысок, а сделался верзилой.
но где-то между львом и крокодилом
вы так непобедимы, мой барон.
Папье-маше
я не люблю людей без лиц.
они удобны, кто бы спорил, -
у них занятие простое:
чужих не преступать границ.
они на все найдут ответ,
они кричат, когда кричится.
но кто-то им замазал лица,
как будто выключили свет,
как будто врезали под дых
со всей славянской медной дури,
свечной рожок во тьме задули
и спешно вынесли святых.
я не люблю людей без лиц -
пустые хижины без окон.
красиво вьется белый локон
лозой у выцветших глазниц.
и пахнет мелом и золой
высокий лоб ученой дамы.
великоросское «когда мы...?»
стоглавый вытопчет конвой:
когда не будем продавать
поэтов мы за рупь за двадцать,
а филигранного паяца
укладывать в свою кровать
пушистым мишкой?
нет лица?
да в чем же собственно обиды?
мы временем единым бриты
«под ноль» для царского крыльца, -
пошла считалка по прямой,
здесь кто-то откровенно лишний...
ваш спелый рот похож на вишню,
но укусить — ни боже мой! -
шершавый вкус папье-маше,
гирлянды чувств в карандаше,
и внешнего казалось мало,
но...
мне всегда ума хватало
не шляться по чужой душе.
Бей в барабаны
бей в барабаны, хлопай в ладоши
каждый, кто правый, бравый, хороший,
каждый, кто совестью не огорошен,
хлопай в ладоши!
леди в чулках, перекрученных в спешке.
юноша с ликом испитым, затертым.
тетка в обносках торгует орешками,
вслух поминая то бога, то черта,
то ненавистную Нинку, то мужа,
к Нинке ушедшего в прошлую пасху.
город пельмени готовит на ужин,
пишет свою эротичную сказку…
девочка, девочка в платье с веревочкой,
нужен тебе этот звон, это марево?
набок откинет изящную челочку
дочь государева.
дочь государева свет Аллилуева,
нет пристяжных, и не будет присяжных.
может, и скажешь когда-нибудь: ну его…
чтоб не так страшно.
чтоб не так буднично, чтоб не привычно.
бьются бокалы, сердца и поклоны.
выпасть игрушечной куклой тряпичной
на многозвездный асфальт Вашингтона.
мальчик больной с самострелом за пазухой
листья считает в заброшенной заводи.
ставни все наглухо, слезы все насухо,
маленький праведник.
крылья столицы на копья стрелецкие,
было ли, не было – бунты, пожарища…
ветер метет острова Соловецкие.
мальчик мечтает о змее летающем,
чтоб высоко-высоко над пролесками,
чтоб не узнать ни соломы, ни паперти,
чтоб не запомнить безумного блеска
в серых глазах арестованной матери.
дом на Фонтанке пронизанный горечью,
старообрядческий запах Чердыни,
заокеанского лайнера поручни, -
SUMMA SUMMARUM из школьной латыни…
бей в барабаны, обшитые войлоком.
хлопай в ладоши, взойдя на галеру.
по полю странники волей и волоком
тянут, как песню неслышную, веру.
Комментарии читателей:
Комментарии читателей:
« Предыдущее произведениеСледующее произведение »