Одуряюще свежий, чуть отдающий солярой запах Тунгуски, вольготно разлёгшейся на крупной гальке. Старый дебаркадер с рассохшимися досками кассы. На кнехте1 бутылка портвейна и ириски. Кисло-сладкий портвейн чуть пощипывает рот и я спешу добавить к его вкусу сладость ириски...

Жирная, тяжелая пыль, согретая ласковым северным солнцем приятно обволакивает ноги. В воздухе пряно пахнет свежим деревом. Огромные лайки доверчиво тыкаются влажными носами в руку и подставляют для ласки мохнатые, лобастые головы.

- Эй, малый! Иди сюда! - дед Максим. Маленький, сухой, в выцветшей до бела сочинской кепке со сломанным пластиковым козырьком. Он не имеет возраста. Просто старый, но жилистый мужичок.

- На вот, побалуйся сладеньким, - мне в руку ложится липкая ириска, - мать-то на работе? Тебя на хозяйстве оставила?

Я молча киваю занятый конфетой.

- Поможешь мне баню строить? - ириска забыта. Я БУДУ СТРОИТЬ БАНЮ!

ТЮК-тюк, ТЮК-тюк, ТУК-тук, ТУК-тук... Дед Максим-я. Дед Максим-я. Мы строим баню. У меня теперь есть свой топор, маленький, как и я сам. Как раз по руке. Я не просто мальчишка — сын инженера, я тоже работаю!

Я СТРОЮ ДЛЯ ВСЕХ БАНЮ!

До сих пор помню тёплую шероховатость брёвен, мозоли от топора, которые я с гордостью демонстрировал и первый заход в парную, где каждый бородатый геолог говорил нам спасибо. С тех пор я люблю баню.

Ещё глоток портвейна в память о той, первой моей бане. На её месте стоит новая, удобная, где вместо печи, сваренной из двух бочек, с наложенными внутрь голышами, которые я сам таскал с берега Тунгуски, стоит хромированное изделие финской промышленности.

Но не тот пар. Не тот.

Нет бородатых, усталых мужиков, пахнущих потом и тайгой, радостно и со вкусом хлещущих друг-друга вениками, выгоняющих из тел многодневную усталость маршрутов.

Нет сладкого махорочного дыма, нет вечерних песен под гитару. Новой стране нужны нефтяники, и почти совсем не нужны геологи, - разведанного на век новых хозяев хватит.

Пустеет шумная когда-то геологическая база, ветшает.

Где вы, дяди Володи, Миши, Серёжи? Такие солидные, взрослые, почти тридцатилетние?

Где радистка тётя Ира? Хозяйка волшебной комнаты, полной таинственных шумов эфира?

Где древние, как трилобиты2, сорока-пятидесятилетние начальники отрядов, партий? Берёзовские, снииггимовские?

В моей памяти. Я вас помню. А помните ли вы семилетку-одуванчика, вечно крутившегося под ногами, жаждущего потрогать-почистить оружие, пальнуть из ракетницы в честь окончания сезона? Поднести, придержать, помочь.

Ещё глоток портвейна. Не то, чтобы я его уж так любил, просто тогда, в детстве, у меня был день рождения и был Тимка Назимков...

Ведро картофельного пюре, настоящая огородная зелень, овощи и фрукты. Никаких разводных порошков и тушёнок. Ни чир, ни сиг, ни котлеты из лосятины не вызывают такого восторга, как обычные помидоры. У меня день рождения. Настоящий День Рождения, с гостями и подарками.

Обычно мы справляем его вдвоём с мамой, где-нибудь в палатке или номере захудалой гостиницы маленького северного посёлка, скорее напоминающей барак. А сегодня у меня в гостях вся база. И ещё, у меня есть старший друг, Тимка Назимков. Он уже почти совсем взрослый, ему шестнадцать.

Весёлый народ в энцефалитках поёт песни, рассказывает истории из богатой приключениями геологической жизни, поднимает в честь меня здравицы. Только нам с Тимкой наливают компот — маленькие ещё.

- Тимка, на, выпей за здоровье именинника! - отец Тимура протягивает ему кружку, до половины налитую ароматным портвейном.

- Па, это мне? - не верит своим глазам Тимка.

- Тебе. Дорос уже.

Как же отчаянно мне тогда хотелось быть большим и пить портвейн вместе с Тимкой...

Тимки давно нет, не захотел он доживать до возраста солидности и ушёл в 25, оставив после себя стихи, песни и прозу... Салют, гиплаты3!

Я уже старше большинства тех «дядей» и «тётей», но всё так же хочу сидеть с ними на равных, что-то рассказывать и пить портвейн.

Вот сижу и пью. На севере за Север.

За вас, мои геологические «дяди» и «тёти», за тебя, Тимка, за лучший День рождения в моём детстве.

Для большинства Север, это холод, тяжёлый труд, суровые люди и большие деньги. Стереотип. Для меня Север, это короткое жаркое лето, неописуемо прекрасное буйство природы, торопящейся всё успеть, пока греет солнце, и люди. Люди радушные, добрые, открытые.

- Славяна, если уйдёшь, не забудь выключить плитку и закрыть дверь на палочку...

На палочку. Чтобы знали, что дома никого нет, да собаки продукты не потаскали. Перед глазами встают бронированные, словно сейф, двери Новосибирска. На палочку...

- Норильчане есть? - крик мужичка в аэропорту.

- Есть!

- Земляк, выручай, прогулялся под ноль. Дай денег на самолёт.

Если есть — даст. Он даже и не задумается вернут ли ему деньги и когда. Знает — вернут. При первой же возможности. И если ему самому не хватит в аэропорту снова прозвучит:

- Норильчане есть?

Помогут. Мир не без северян.

Сижу, свесив ноги к холодной воде. Как когда-то, в ожидании теплохода на Игарку. Прыгнуть в воду, открыть глаза и смотреть, как встают в воде белёсые от пузырьков столбы вслед за гребками рук. Как в прозрачной глубине лениво шевелят плавниками рыбы, а скользкие налимы недовольно топорщат усы из под камней и коряг. Выскочить на берег и растянуться на тёплой гальке, жадно вдыхая неповторимый запах реки детства. Реки, на берегах которой я учился быть мужиком, пусть пока и малолетним.

- Чего без пуговицы? Непорядок! - Дед Максим строгий, хмурый, но я его не боюсь. Это он только с виду такой.

- Оторвалась. Мама придёт, пришьёт, - чего он, сам не понимает, что ли?

- А сам что не пришьёшь? Мужик должен уметь всё, - и он достаёт из-за воротника нитку с иголкой, - садись, учить буду.

Пальцы исколоты. Но пуговица пришита.

Вечером, первая в моей жизни пригоревшая жаренная картошка, приготовленная к маминому приходу и непередаваемая гордость от её «Сынок... ты совсем большой...».

На всю жизнь запали мне эти слова Деда Максима: Мужик должен уметь всё.

Как много ты мне дала, Тунгуска. Люблю твои рассветы, когда солнце окрашивает глиняный яр, испещрённый гнёздами ласточек, а внизу, спящая в галечном ложе вода темна и укрыта туманом. Первый собственный нож (ну как мужику на севере без ножа?) первые уроки жизни, первая пойманная рыба... Хотя нет. Первую рыбу мне подарила Курейка...

- Нина, купила бы пацану удочку. Он целый день возле рыбаков проводит...

Недолгий лодочный поход по Курейке закончен и мы в посёлке строителей новой ГЭС. Здесь будет Курейское море. Вагончики, балки, вагончики. Тайга притихла, наполненная звонкими голосами молодых строителей. В далеке виднеется перекрытое русло Курейки, за которым уже образовалось если и не море, то очень большое озеро.

А я открыл для себя РЫБУ. Не ту, которая на тарелке, а сильную, серебрящуюся чешуёй, окутанную брызгами, когда она выпрыгивает из воды силясь порвать прочную леску. Она меня завораживает. Я готов весь день стоять не шевелясь, ожидая того, полного радостного восторга момента, когда кто-то из рыболовов поймает рыбу.

На день рождения мама подарила мне УДОЧКУ!

Разве я понимал тогда, что это игрушка... Разве мама, почти всегда занятая изучением керна4, могла представить, что её подарок — довольно жестокая шутка?

Удочка называлась «Юный рыболов». Конус с дыркой и два шарика, привязанных к палочке. Я, уже имея «солидный» рыболовный опыт, сразу увидел, что у удочки нет крючка, зато целых два поплавка. Наверное, мама просто не знала, что нужен крючок. Среди моих мальчишеских «сокровищ» лежала подобранная на берегу мушка из медвежьей шерсти. Раз-два, один шарик уходит в карман, к концу верёвочки привязывается мушка и я уже на реке.

Следующие два дня я не надоедал ни одному человеку в посёлке. Я жил ожиданием РЫБЫ. Пусть маленькой, но пойманной мной. Ничего, что забросить мушку удавалось лишь в маленькие прогалы между береговых валунов. Я знал, я сам слышал «здесь рыба есть везде». Это ничего, что пока не клюёт. Я обязательно поймаю свою рыбу.

Мне везло на хороших людей. Пожилой рыболов заприметил мальчишку, стоящего целый день у воды с короткой палочкой, к которой привязана верёвочка с деревянным шариком посредине. Он предложил мне свою удочку, но я гордо отказался: САМ! У меня же есть удочка!

Не знаю что он сказал маме, но когда она прижала меня к себе, вся в слезах и протянула настоящую удочку я взял, чувствуя, что отказываться нельзя. Хотя, мне казалось, что и МОЯ удочка с деревянным шариком и мушкой обязательно принесёт мне рыбу.

Тот рыбак, Дядя Саша, помог сделать первые шаги в непростой рыболовной науке. И на всю жизнь мне запомнился тот мелкий, размером с карандаш хариус, который стал моей первой рыбой.

За тебя, Дядя Саша! За хороших людей, которых Север собирал вместе.

За Игарку, пропитанную запахом порта и сплавляющегося леса. За Игарку, где я тонул под предательски разошедшимися под ногами плотами, где ловил щук и учился курить «по-взрослому». Где благодарные собаки, наверное, до сих пор помнят пир, который им устроил мальчишка, вываливший огромный таз щучьих котлет. За Дудинку, с её хмурым небом и теплыми душами людей, За Норильск, который живёт выше земли, где незнакомая женщина приютила и обогрела легко одетых (май, всё-таки) сибиряков попавших из лета в зиму. За Туруханск, чьи деревянные тротуары водили меня в библиотеку, подарившую огромный мир литературы. За Сангар, познакомивший меня с дезинтерией и манящими вдалеке горными вершинами. За Якутский Жатай...

- Мы боимся вечером ходить по городу. Якуты словно взбесились — если ты лючи(русский), то ты враг. Тебя нужно бить и убивать.

Я слушаю и никак не могу поверить, что женщина, прилетевшая из Якутска, говорит о якутах. Я помню, с каким уважением они говорили лючи. Лючи-друг.

Кто сделал их такими? Кто разбудил ТАКОЕ самосознание у северных народов? Лючи-враг. А я не хочу быть вашим врагом. Ни якутов, ни эвенков, ни коряков, ни чукчей, ни нанайцев. У меня дома лежит лапа амикана без одного когтя и рог учуга. Я смотрю на них и вижу север. Я хочу однажды приехать и аргишить с вами, бить зверя и рыбу, вдыхать низкое, не успевающее отогреться за лето небо и знать, что я друг.

...за Жатай, где в протоке можно за час выловить больше сотни рыбёшек, где в пожарном бассейне плавают такие интересные, размером со спичечный коробок, жуки-плавунцы, где среди штабелей досок может быт до сих пор ждёт меня наш «секретный штаб». За Тунгуску, ставшую для меня олицетворением Севера. За базу...

Уазик останавливается в конце улицы. Знакомой и незнакомой. Где деревянные тротуары? Дома, казавшиеся такими огромными, словно сгорбились и вросли в землю. Где база? База, с которой начиналось каждое моё лето на Севере. Ряды бочек, притулившиеся к заборам, в ожидании водовозной машины, длинные, как отдельный мир склады, таящие в себе всё, что только возможно, словно филиал пресловутых «закромов Родины»?

Вдруг начинается узнавание. Вот домик начальника базы и её мужа. Дед Максим, жив ли ты ещё?Вот домик с радиорубкой. А там...

Серый, почти чёрный, битый временем и непогодой, словно старый череп смотрит на меня пустыми глазницами окон НАШ домик. Выщербленная завалинка, словно неровный ряд прогнивших зубов.

На Север детства нельзя вернуться...

...за Базу, которая навсегда будет для меня Севером детства. Солнечным Севером, в потёках сосновой живицы, свежим запахом чистой воды, чуть тронутой запахом соляры, богатым рыбой и зверем, прекрасным, словно неяркая скромница с бездонными синими глазами.

Из-за поворота показывается теплоход. Пора.

Последний глоток, вкус ириски.

За лапу амикана без одного когтя, за правый рог учуга, которые будоражат меня и зовут на Север. Я вернусь. Где-то он остался, мой Север, где дома закрывают на палочки, реки полны рыбой, люди открыты и радушны.

Где рога учуга царапают низкое, не успевающее отогреться за короткое лето небо, а лючи по прежнему друг.

1 Металлическая тумба на которой крепятся причальные канаты судов

2 Трилобиты — вымерший вид морских членистоногих.

3 «Салют, гиплаты!» - повесть Т.Назимкова.

4 Керн — порода, вынимаемая из скважин при бурении. Представляет из себя круглые каменные столбики.

Комментарии читателей: